Ad Dracones (публикации за 28 декабря 2019)8 читателей тэги

Автор: Psoj_i_Sysoj

Ad Dracones. Глава 5. Танец – Tánc (Танц)

Предыдущая глава

Ирчи

Вернувшись к нашему месту ночлега, я обнаружил, что почти все мои спутники уже спят, утомлённые начавшимся до света днём. У костра остался только твердынец — сидит, уставясь на пламя, отблески которого придают его лицу почти человеческий вид — а рядом с ним растянулся Верек, словно сторожевой пёс в ногах у хозяина. Меня так и подмывало спросить, не претит ли подобный надзор твердынцу — будто ты девица, предназначенная в невесты самому кенде, но вместо этого бросил:

— До утра топлива хватит, так что подкидывайте на здоровье, — после чего сам улёгся возле костра с другой стороны, закутавшись в доху [1].

читать дальшеТакая ночёвка словно возвращала меня в детство, когда мы травили байки у костра, пока не слипнутся веки, или я один коротал тёмные часы, с тревогой прислушиваясь к далёкому вою волчьей стаи. Поэтому немудрено, что, хотя Верек утром кряхтел, словно старый дед, сам я проснулся бодрым, будто спал на пуховой перине. Твердынец, казалось, и вовсе не спал: во всяком случае, продрав веки, я обнаружил, что он так и сидит кулём, разве что придвинулся ещё ближе к костру — на его месте я бы на такое не решился, а то рискуешь проснуться от того, что на тебе загорелась одежда. Впрочем, огонь почти сошёл на нет — по углям бродили последние чахлые язычки, словно, устав от ночных танцев, они только и думали о том, чтобы прилечь. Не дожидаясь, пока придёт в себя Верек и, тем паче, пробудится Ньо, я по-быстрому раздул костёр и повесил свою доху на шест — от неё так и повалил пар.

— Позвольте-ка ваш плащ, — велел я, и твердынец протянул мне своё серо-синее одеяние — пусть он и не ночевал на сырой земле, как я, но всё же чуть просушить не помешает: ничто не может быть лучше, чем завернуться по холодку в прогретую одежду. Оставшись без плаща, твердынец опустился на корточки, будто самый обычный парень перед устьем печи, и протянул ладони к огню, словно хотел его обнять.

Тут уже проснулась и Инанна, и мы вместе принялись за приготовление похлёбки, пока Верек расталкивал своего братца и сворачивал палатки. Глядя на то, как она, сидя на корточках, помешивает в котелке, я невольно задумался, каково это, когда каждый день, поднимаясь, видишь, как хозяйка с наспех подвязанными волосами суетится, чтобы окружить тебя уютом и теплом перед трудовым днём, но тут же оборвал себя: о чём я только думаю, когда всё, что я умею — это пасти коз да сопровождать людей в дальних странствиях, а ни то, ни другое не располагает к домашней неге.

Я снял с шеста одежду — настал черёд одеял, и пошёл сворачивать палатку. Господин Вистан уже встал, причём ночлег для него, видимо, выдался не из лёгких: он еле доковылял до костра, вцепившись в руку слуги. Я даже забеспокоился — уж не занемог ли он, но, судя по отменному аппетиту, этого не было и в помине.

Покончив с едой, мы тронулись в путь — сборы на сей раз были недолгими. Во второй половине дня дорога постепенно начала забирать вверх, и под лиственным покровом начали попадаться камни. Горные кручи плавно вздымались перед нами, словно накатывающая волна из страшных снов моряков, но это были лишь предгорья — до перевала оставалось ещё более суток пути. Прежнее веселье поутихло, люди сосредоточенно поглядывали на тянущих тяжёлые возы животных, да и сами передвигали ноги уже с трудом. Инанна спешилась, чтобы облегчить работу мулов, и пошла рядом с повозкой, придерживаясь за борт, с другой стороны пристроился Эгир. Феньо откровенно загребал ногами с таким видом, словно вот-вот упадёт от утомления, Верек, казалось, держался лишь раздражением на него, да и твердынец растерял былую решимость — он брёл, свесив голову, и мне было знакомо это ощущение, когда только и остаётся, что следить за своими ступнями: шаг-другой-шаг-другой. В голову мне невольно полезли мысли — а что, если он и вправду не спал ночь напролёт? А утром поел лишь немного похлёбки… Я тут же обругал себя: и какое мне до этого дело — пускай с ним вожжается Верек! Ну а если твердынец не желает принимать помощь от своих нянек — а судя по недавнему отрывистому обмену репликами, так оно и было — то мне тем паче нет причин нарываться на его неудовольствие.

И всё же невесть зачем я подошёл к нему и предложил:

— Можете держаться за упряжь мула — так идти намного легче.

В устремлённом на меня взгляде непонимания было куда больше, чем недовольства — то ли он попросту не знал такого слова, то ли мой валашский меня подвёл.

— Ну, упряжь… узду… поводья… Чудаба [2]! — наконец выругался я, отчаявшись подыскать знакомое ему слово. Самым правильным для меня было бы обратиться к Вереку — пусть растолкует, но вместо этого я просто взял руку твердынца повыше запястья и опустил на ремень, которым крепился тюк с припасами. Он бросил на меня такой взгляд, словно я отрастил вторую голову, однако его пальцы стиснули ремень. Подоспевший Верек тотчас принялся что-то вещать, но ответом ему была лишь пара слов, произнесённая с такой интонацией, что я невольно прыснул. Верек пригвоздил меня сердитым взглядом, так что я уже приготовился к безудержной брани, однако он лишь отвесил мне подзатыльник — столь лёгкий, что его можно было счесть ласковым.

Все вздохнули с облегчением, добравшись до места ночлега до темноты — не зря Анвер полдня подгонял усталых людей. Стоило разгореться кострам и забулькать котелкам, как всеобщее настроение мигом поднялось — этому немало способствовало и то, что до Вёрёшвара, где всем предстоял отдых, а кого-то поджидал домашний очаг, оставалось всего ничего. Мне же предстоял длинный путь в небольшой — и отчасти весьма унылой — компании, так что я возрадовался, когда вместо вчерашних мудрёных бесед со стороны костра Анвера послышались звуки инструментов — мелодичный напев свирели [3] и высокий взвизг дуды [4]. Сам Анвер затянул песню, и мы с Ботондом тотчас её подхватили, а Шома вышел на освободившееся пространство и принялся пританцовывать под весёлый напев. Разумеется, я и сам не продержался долго — когда ещё выпадет возможность как следует повеселиться? — и, выйдя на площадку, вокруг которой сгрудились хлопающие в ладоши певцы, я двинулся по кругу, притоптывая по слежавшейся траве.

Мне всегда говорили, что я неплохо танцую — а в нашем краю, где в час веселья почитай что каждый, от младенца до дряхлого старца, скачет, как козёл, такая похвала немалого стоит. Забывшись в волнах задорного ритма, я едва замечал, что танцующих становится всё больше, пока мне на глаза не попалась незаметно присоединившаяся к хлопающим в ладоши Инанна — её глаза так и сверкали в отсветах костра искрами неподдельного веселья. Тут-то я долго раздумывать не стал: подскочил к ней и, взяв за руку, вытащил в самый центр. Она тотчас пустилась в пляс с такой готовностью, словно только об этом и мечтала весь день — и, оказавшись против неё, я позабыл обо всех женщинах, с которыми когда-либо танцевал. А когда, подхватив Инанну за талию, я закружил её, откинув руку — прочие танцоры расступились, освободив нам пространство — я почувствовал, что не поменялся бы местами и с самим кенде, ведь в это мгновение нам принадлежало нечто несравнимо большее, чем наша необъятная страна. Когда, вскинув руку, Инанна одновременно со мной издала торжествующий возглас, мне подумалось, что и она разделяет это чувство. И всё же, как бы я ни был поглощён музыкой и красотой танцующей со мной женщины, меня не покидало чувство, словно кто-то сверлит взглядом мою спину.

Хоть желающих пройтись в танце с Инанной нашлось немало, я не отпускал её до тех пор, пока она, задыхаясь, не заверила меня, что больше не может ступить ни шагу. После этого я присел на землю рядом с ней и господином Вистаном — тот посторонился, освободив Инанне место на подтащенной Эгиром колоде. Передохнув, я вновь пустился в пляс, но все постепенно выбивались из сил, включая музыкантов — сказывался не самый лёгкий день — и вскоре задорные мелодии сами собой сменились протяжными напевами в сопровождении свирели и цитры [5], на которой наигрывал Шома. Так мы и пели полночи, пока не оказалось, что самозабвенно оглашаем окрестный лес старинными напевами лишь мы с Анвером да Ботонд.


Кемисэ

Эти два дня выдались нелёгкими, так что я поневоле начинаю задрёмывать, едва расположившись рядом с костром. Кое-как поев, я направляюсь в палатку с твёрдым намерением наконец выспаться, но раздавшиеся совсем рядом резкие звуки мигом сметают сонливость. Прежде у меня никогда не возникало соблазна принять участие в развлечениях людей, так что какое-то время я тщетно пытаюсь заснуть, твердя себе, что они могут веселиться хоть ночь напролёт — я и с места не сдвинусь. Но любопытство наконец пересиливает, и я привстаю, высунувшись из палатки, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что происходит у большого костра. Верек тут как тут:

— Этот шум мешает вам спать, господин Нерацу?

Пару мгновений я борюсь с соблазном заявить: да, мешает — только чтобы посмотреть, что он будет делать дальше, но в конце концов лишь встряхиваю головой, давая понять, что его услуги мне без надобности.

Выглянув, я вижу мельтешение теней в красноватом свете костра — и поневоле сжимается сердце: они танцуют. Кто бы мог подумать, что люди тоже танцуют, чтобы выразить свои чувства, желания, упования и горести?

Ноги сами несут меня к костру, так что я и не замечаю, как оказываюсь в первых рядах. Подняв руки, я неуверенно делаю хлопок — и вот мои ладони сами собой отбивают ритм, наполняя сознание пьянящим чувством парения. Кто бы мог подумать, что танцующие люди так красивы? Они неуклюжи, их движения незамысловаты, даже грубы — но та искренность, с которой они отдаются танцу, делает их прекрасными под стать моим сородичам. В безудержном кружении бликов пламени они словно бы светятся сами, озаряя сиянием своей жизненной силы и мою продрогшую душу.

Меня тотчас охватывает неудержимое желание броситься в круг, забыться в танце, отрешиться и от себя, и от своего прошлого — наверняка они приняли бы меня, ведь не могут же люди отвергнуть того, кто движется и чувствует так же, как они? Едва не поддавшись порыву, я готов сделать шаг — но нахожу силы одёрнуть себя. Я думаю о холодном камне, глядя на мечущиеся подобно языкам огня фигуры. Я думаю о боли, из которой рождается кипение жизни. Я смотрю на него, упивающегося близостью красивой женщины, и думаю о том, суждено ли мне когда-нибудь станцевать вновь.


Примечания:

[1] Доха – шуба с мехом внутрь и наружу. По-венгерски – «bunda», то бишь «шкура», или же «suba», что и произносится как «шуба». Мы выбрали именно это слово, ибо словом «шуба» до XIX в. называлась верхняя одежда из парчи и бархата с меховой подкладкой. Доха же происходит от калмыцкого daχɔ, что означает «шуба мехом наружу», и мы подумали, что венграм это ближе. Подобную одежду венгерские пастухи носят по сей день, также она используется во время народных праздников – например, Бушояраша.

[2] Чудаба – венг. Csudába – довольно мягкое венгерское ругательство, буквально означающее «в чудо», а в переносном смысле – «к чёрту». И да, однокоренное со славянским «чудо» – в венгерском вообще на диво много заимствований из славянских языков.

[3] Свирель – венг. fűzfasíp – букв. «ивовая/вербовая/тальниковая деревянная свистулька» - широко распространённый в Европе народный духовой музыкальный инструмент, изготавливающийся из дерева с мягкой сердцевиной.

[4] Дуда – венг. duda, bőrduda, tömlősíp – венгерская разновидность волынки. Существуют разные её модификации, наиболее распространённый – двумя соединенными вместе игральными трубками, причём в одной из них только одно отверстие.

[5] Цитра – венг. citera – венгерский народный щипковый музыкальный инструмент с деревянным корпусом. В древнейшем источнике по истории Венгрии, «Gesta Hungarorum», упоминается какая-то разновидность цитры.


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 6. Вёрёшвар – Vörösvár

Предыдущая глава

Ирчи

К полудню мы уже укрылись за шершавой шкурой крепости Вёрёшвар — стража Подковы. С Анвером мы распрощались прямо за воротами: каравану предстояло проталкиваться сквозь узкие улочки к торгу, нам же — мимо крепости, к постоялому двору.

— Как знать, когда теперь свидимся, — по обычаю вздохнул Анвер.

— Известно, когда — грядущей весной, — осклабился я в ответ.

— Ты так далеко-то не загадывай, — упрекнул меня суеверный купец.

— А что со мной может случиться — разве что на перевале замёрзну, — брякнул я привычную шутку: всякий, кто имел со мной дело, знал, что уж что-что, а это мне не грозит.

читать дальше***

Крепость примостилась на пригорке, будто хищная птица. Теперь её окна были темны, но я помнил, как в сумерках узкий, словно бойница, проем, светится недобрым красным глазом. Всех мимохожих будто пригибал к земле вид этой громады, и только Нерацу, замешкавшись, задрал голову — наверняка мысленно сравнивал с собственным домом. Я тоже приотстал, зная, как легко непривычному затеряться в здешних улочках, и ищи его потом полдня.

— Там сидит ишпан Тáрхачи, — пояснил я твердынцу, указывая на замок. — Род у него не особенно знатный, но он хороший воин, потому и был поставлен сюда охранять эти ворота. Конечно, Вёрёшвар не так силен, как ваша Твердыня, но тому, кто захочет прорваться на перевал силой, придётся немало повозиться.

Твердынец бросил на меня изумлённый взгляд, словно дивясь, как это я прочёл его помыслы.

Наш путь лежал на постоялый двор, расположенный под городской стеной. Сам я обычно останавливался на другом, ближе к рынку — там и повеселее, и подешевле — но тут тон задавал Верек, который готов был выложить лишнюю монету, лишь бы избежать суеты переполненной гостиницы. Увидев её вывеску — лежащего перед пещерой многоглавого змея — я невольно фыркнул, чем заслужил осуждающий взгляд Верека и удивлённый — твердынца. Я бы с удовольствием пояснил, в чём тут соль, но не сообщать же ему, что в народной молве он сам и его сородичи предстают чем-то вроде этого чудища — тут Верек уж точно недовольными взглядами не ограничится.


***

Запасы, малость поиздержавшиеся по пути до города, требовали пополнения, так что мы с Вереком отправились на местный торг. В душе я надеялся, что Инанна пойдёт с нами, и я буду водить её по рядам, показывая всякие заморские диковины, словно записной завсегдатай, но она выразила желание остаться с господином Вистаном, Эгиром и твердынцем, которого Верек велел стеречь младшему брату.

— Да ладно тебе, — канючил нам вслед Феньо. — Куда он денется, право слово, когда он сам шагу ступить боится!

— Ты слышал, что сказал отец, — отрубил безжалостный Верек.

— Быть в Вёрёшваре — и не посетить торг! — без особой надежды на успех продолжал Феньо. — Можно сказать, я только ради этого с вами и отправился…

— Ещё наболтаешься по всяким торгам и рынкам — тошно будет, — несколько мягче отозвался Верек, но, несмотря на сочувствие в голосе, ясно было, что решения он не изменит.


***

Бродя с Вереком по рядам, я делал вид, будто всецело поглощён закупкой провизии, а сам нет-нет, да и поглядывал по сторонам — не секрет, что я хотел найти что-нибудь в подарок для Инанны. Я-то подумывал о гребне — тут и впрямь попадались совершенно чỳдные, но вот беда — к тем, что были особенно хороши, не стоило и прицениваться: ушла бы половина полученного от господина Вистана вознаграждения, а про запас надо хоть что-нибудь да оставить, пусть теперь, когда Феньо с Вереком тоже собрались зимовать в Паннонии, будущее виделось мне более определённым. Однако вместо гребня мне на глаза попался прилавок с шалями дивных расцветок — по тёмной шерсти вился узор из рыжих, красных, травяно-зелёных ниток. Приотстав от Верека, я принялся прицениваться; торговец оказался на диво сговорчивым, так что вскоре я засовывал пухлый свёрток за пазуху, а всё моё серебро осталось при мне.

Хоть я и старался не светить покупкой перед Вереком, он всё-таки приметил и бросил с ехидцей:

— Для братишки, что ли, гостинец?

— А тебе, что ли, завидно? — буркнул я под нос, предоставив ему самому решать, расслышал он или нет.

Как только мы возвратились в корчму, я тотчас преподнёс подарок Инанне — она приняла подношение сдержаннее, чем мне мечталось, но всё же тотчас накинула шаль на голову, и я убедился, что не ошибся в выборе.


***

Ночью, в отличие от привычных мне постоялых дворов, здесь и впрямь стояла непостижимая тишина — такой можно ожидать разве что в горах, у одинокого костра. Мне даже стало не по себе от этой темноты, напоённой дыханием спящих, так что я решил пройтись. Едва выйдя за порог, я застыл, глядя на то, как высоко над окнами домов, подобно ещё одной зловещей звезде, мерцает красный глаз замка Вёрёш [1]. По стенам виднелось немало огней — одни застыли в сосредоточенном сиянии, другие пребывали в движении, словно неустанно копошащиеся в ночи светлячки, но именно этот красноватый огонёк казался глазом, не сводящим неусыпного взора с перевала. Под его оком столетиями проползали такие вот букашки, как я, и каждую он провожает бдительным зерцалом, а если из отступившего от стен леса покажется враг, тотчас падёт на него хищной птицей.

Сколько глаз приковано к замку Вёрёш даже в такой час? Кто не спит в его пределах, созерцая сонный муравейник торгового города? Я чувствовал, как растворяюсь в этих неведомых взглядах, видя одновременно и перевал, и крепость, и самого себя со стороны. И как всегда, мне сделалось от этого не по себе — прав всё-таки Феньо: сколько ни живи среди подобного скопища народу, а в душе я по-прежнему остаюсь нелюдимым горцем.

Наглядевшись всласть, я развернулся, чтобы идти в дом, но, едва шагнув за порог, чуть не налетел на бледную тень. Будь я девчонкой, как пить дать завизжал бы, ну а будучи тем, кто есть, выпалил:

— Ты что здесь делаешь?

Я несколько мгновений вглядывался в его округлившиеся глаза, прежде чем до меня дошло, что он не мог меня понять.

— Тоже решили подышать свежим воздухом, господин Нерацу? — тщательно выговорил я, про себя усмехаясь над собственными словами: пусть и на окраине, и в прохладе осенней ночи, едва ли воздух города можно назвать свежим, если знаешь, с чем сравнивать. Впрочем, разве ему не приходилось всю жизнь ютиться в сырых смрадных пещерах — тут и городской рынок покажется горным лугом…

Похоже, его самого так поразило внезапное столкновение, что он не сразу заметил, что я перешёл на валашский, но в конце концов кивнул с такой осторожностью, словно сомневался, правильно ли я истолкую этот жест.

— Наверно, лучше бы вам вернуться, пока Верек не поднял крик, решив, что вас похитили, — хмыкнул я, и он — неслыханное дело — улыбнулся! Я-то, по правде говоря, думал, что он не способен на подобные проявления человечности — или не нисходит до них, тут уж как посмотреть. Как бы то ни было, он меня послушал: бросив прощальный взгляд на вознёсшиеся над городом огни, он двинулся следом за мной в комнату, где все, кроме нас двоих, уже спали.


***

На следующий день наша маленькая группа покинула город с другой стороны — после шумного каравана она казалась столь ничтожной и уязвимой, что нашим спутникам, должно быть, становилось от этого не по себе. Впрочем, для меня, привыкшего странствовать в одиночку, в этом не было ничего непривычного, да, пожалуй, и для Верека — ему-то, в отличие от меня, приходилось таскаться в не внушающей уверенности компании с весьма ценными вещами — тут даже я почувствовал бы себя неуютно. Как бы то ни было, решимости у наших спутников не поубавилось: Вистан с пониманием отнёсся к тому, что ему придётся покинуть повозку на крутом подъёме, и куда бодрее ковылял, опираясь на руку Эгира, чем можно было от него ожидать. Что же до твердынца, то он без слов снял с повозки такой же тюк, как Эгир и Инанна, и взвалил на спину — как Верек ни пытался уговорить его оставить тюк в покое, намереваясь перевалить его на Феньо, тот не поддался — как, впрочем, и Инанна на мои собственные увещевания. Но работы нам троим хватало и без поклажи — я тянул мулов вперёд, побуждая их живее перебирать ногами, Верек и Феньо при необходимости подталкивали сзади. Ни единого слова о лишней задержке мне услышать не довелось: похоже, мои излишне торопливые спутники успели оценить, каково тут было бы пробираться в сгущающихся сумерках.

Как ни странно, горы, столь отчётливо видимые в отдалении, теперь словно растворились, утонув в обочинах: буках, осыпающих нас сухой листвой, утоптанной дороге, земля на которой местами истончалась до каменной глыбы, поросших мхом булыжниках — самих круч мы не видели, лишь лес громоздился над головой золотящимся облаком. Я знал, что потребуется ещё целый день пути, чтобы выйти на более открытое пространство — если можно так назвать с трудом протискивающуюся меж боками скал долину. В любом случае, тому, кто странствует в поисках величественных видов, лучше бы воспользоваться иным путём: перевал Подкова служит куда более приземлённым целям, являясь самым коротким и безопасным путём из Эрдея [2] в Паннонию.

Когда дорога наконец выровнялась, мы сделали привал у ручья — обычная остановка для покидающих Вёрёшвар, ибо идущие обратной дорогой тут не задерживаются, ведь им проще дойти до города, спускаясь под гору.

— Отсюда даже видно верхушку башни Вёрёша в хорошую погоду, — блеснул я знаниями, отрываясь от костра. — Если подняться вон туда, на те камни.

По правде говоря, идея была так себе, поскольку обломок скалы порос мхом — того и гляди поскользнёшься — так что Эгир с Вистаном благоразумно туда не полезли; мне же, когда я вызвался поддержать Инанну, Верек заявил:

— Раз уж начал с костром, так закончи.

Хоть я и подозревал в его вмешательстве зловредный умысел, поспорить с ним не мог: кто дал костру жизнь первой искрой, тому и надлежит его разжигать, в противном случае дух огня отомстит за подобное небрежение — а Вереку как купцу портить отношения с подобным соседом вовсе не улыбалось. Так что я остался досадливо пыхтеть над костром, поглядывая на то, как Феньо, взгромоздившись на камень, указывает куда-то Инанне, ненавязчиво поддерживая её за талию — разумеется, вообще не в ту сторону. Уж не знаю, кого собирается делать из младшего сына хозяин Анте, но в странствия его как пить дать пускать не стоит — заплутает, не успев покинуть пределов города.

За ними следом на обломок скалы залез Нерацу — лучше б Феньо его держал, раз уж это входит в его обязанности — но он как ни в чём ни бывало продолжал болтать с Инанной, пока твердынец не обратился к нему, указывая на что-то в отдалении; не похоже, чтобы мой приятель обратил хоть какое-то внимание на его слова, так что, видимо, речь и впрямь шла о какой-то ерунде.


Кемисэ

Лесистый край равнины опоясывает горизонт от края до края, занимая собою весь окоём — глядя на золотисто-бурый ковёр, легко позабыть, что я стою на неровной вершине каменного зубца. Высматривая над кромкой леса очертания замка с той стороны, куда указывал младший брат Верека, я не вижу ничего, кроме иззубренной линии древесных крон. Другой на моем месте давно бы сдался, смирившись с тем, что отсюда на поверку ничего не видать, я же упрямо продолжаю вглядываться вдаль — отчасти оттого, что не желаю признать, что зря сюда полез, отчасти из-за подлинного желания ещё раз увидеть её, эту крепость.

Стоит подумать о ней, как перед глазами, заслоняя бескрайний лес, с такой высоты похожий на покрытый мохнатыми кочками луг, встаёт полный огней ночной город, в котором чувствуешь себя ещё более одиноким и потерянным, чем при дневном свете. Глядя на тускло светящиеся чужие окна, мне как никогда раньше хочется домой — кажется, я уже вкусил свою долю изумления и восхищения открывшимся мне миром, чтобы наполнить жизнь тихим осознанием укрытого от внешних невзгод счастья. Но я тут же вспоминаю, что возвращаться-то мне некуда, и вместо тихого приюта судьба предстаёт предо мною подобием этой башни, зловещей, громоздкой и всё же по-своему прекрасной — мелькающие на недосягаемой вышине факелы реют огненными птицами, предвещая угрозу и славу, возвышение и гибель.

Хотел бы я, подобно этим незримым стражам, подняться на башню в сопровождении нашего проводника, и пусть бы он показывал мне, что там да как. Пусть бывают и более сведущие рассказчики, его валашский звучит иначе, чем у других, переливисто, будто песня, тогда как прочие говорят с той же интонацией, как и на своём собственном языке, словно пересыпают камушки в пыли. В его же устах оба языка звучат по-разному, один — словно плывущее по ветру перо, другой — словно пёстрый наряд кружащейся в танце девушки, словно платок, который он подарил нашей спутнице. Так что я невольно задумываюсь, как звучал бы из его уст мой собственный язык — но его самого он нисколько не занимает, в отличие от нашего спутника-учителя, как не занимаю и я сам: стоило мне заговорить о своём языке, как он ушёл, даже не пытаясь скрыть своё равнодушие.

Видно, что о моих нуждах он радеет так же, как о благополучии грузовых мулов — и всё же, как ни странно это признать, подобная безучастность нравится мне куда больше хлопот моих людей. Потому-то, когда я краем уха слышу, как он говорит, будто с камня можно увидеть замок, я тотчас направляюсь туда — отчего-то я надеюсь, что он сам его мне и покажет, пусть даже на поверку это будет не замок, а тень, облако, неразличимое пятно на окоёме.

Сказать по правде, я настолько погружаюсь в свои мысли, что совсем забываю о цели, ради которой забрался на макушку этого валуна, принявшись рассеянно глазеть по сторонам — и тут-то наконец натыкаюсь на неё, на ровную вершину башни над кружевным пологом деревьев. Размером она едва больше напёрстка, однако теперь я отчётливо различаю на её верхушке тёмное пятно — это стяг ишпана Тархачи; а рядом с ним — что такое, ещё один? Поутру его точно не было: я оглядывался на башню, выходя из города. Увлечённый своим открытием, я обращаюсь к Феньо, но безрезультатно: если его старший брат хоть на что-то годен, то этот скорее удавится, чем сдвинется с места, или отправится выполнять порученное с таким видом, словно его и впрямь тащат на аркане. Также и на этот раз — с тем же успехом я мог бы обращаться к камню, на котором стоял.


Ирчи

Подкрепившись похлёбкой, мы с новыми силами двинулись вверх по перевалу — теперь мулы вполне могли потянуть гружёную повозку, так что господин Вистан вернулся в неё, а прочие пошли налегке. Только сейчас мне сполна удалось ощутить, что мы и впрямь в дороге — до этого все представлялось чем-то вроде шумной вылазки на рынок, после которой нас ждёт возвращение домой и сытный обед, ну а теперь притихший лес, покорные мулы, лёгкий шаг моих спутников — всё напоминало о том, что теперь я здесь главный, а не пятое колесо в телеге, пускай верховодить мне и не долго — четыре дня, пока не спустимся с перевала.

Хоть небо по большей части хмурилось, солнце всё же проглядывало — судя по сгущающимся вдали тучам, свою долю дождя нам ещё предстояло хлебнуть, но пока можно было без зазрения совести пожинать последние дары осени. Благодаря этому нам удалось отойти на приличное расстояние от города до сумерек, так что про себя я ликовал, хоть вида и не показывал — взбирайся мы по скользкой от дождя дороге, пришлось бы заночевать там, на месте нашего первого привала.

К вечеру тучи совершенно обложили небо, потому закат, казалось, наступил раньше — этому способствовали и ели, исподволь сменившие свободолюбивые буки. От добра добра не ищут, так что я решил заночевать на первом же подходящем месте, пусть мы могли бы продвинуться и подальше — и Верек был со мной солидарен, хоть руководила им не усталость, побудившая его младшего брата уже с дюжину раз спросить, когда ж мы наконец станем. Мы разбили лагерь на прогалине среди елей, у скальной осыпи, с которой скатывался родник, тотчас вновь ныряя под камни. Хотя я, казалось бы, должен был скучать по компании после двух шумных ночей, меня вполне устраивал тесный круг утомлённых спутников. Пока мы сидели вокруг костра, господин Вистан завёл с Вереком беседу о торговле — разумеется, на валашском — больше выспрашивая, чем говоря что-то от себя, но при этом он умудрялся так искусно избегать вопросов, неугодных собеседнику, что даже неусыпная бдительность купца дала слабину. По расспросам старого учителя можно было подумать, что он и сам не прочь заняться торговым ремеслом, сменив на него свою школярскую долю.

Хоть остальным всё это было не особенно интересно, мы сидели напротив них рядком, словно примерные слушатели, шевелясь лишь за тем, чтобы подкинуть прутик-другой в огонь под закипающим отваром — волны жара от пламени и размеренная речь в сгущающемся мраке словно погрузили всех в сонное оцепенение. Феньо так и вовсе беззастенчиво дрых, то и дело роняя голову на грудь и приваливаясь к моему боку. Пару раз я его отпихнул, но потом смирился с неизбежным — пусть уж лучше так, а то ещё свалится прямиком в костёр и расплескает наш драгоценный котелок.

На другом конце нашего бревна Нерацу со скучающим видом ковырялся в пепле палочкой — оно и понятно, что ему до всей этой людской возни? Неожиданно мне подумалось, что, должно быть, он скучает по оставленному дому гораздо сильнее, чем кто-либо из моих спутников, если их вообще гложет это чувство — судя по настойчивости, проявленной в моём найме, им не терпелось покинуть город. Даже Феньо, похоже, начал смиряться со своей нелёгкой долей, судя по количеству нытья — по сравнению с первыми днями, оно существенно снизилось. Твердынец же мало того что оказался оторванным от дома, которого прежде никогда не покидал, так ещё и окружают его совершеннейшие чужаки — даже назойливая забота одного из них не в силах изменить этой данности. Впрочем, мне со своей стороны оставалось лишь пожелать ему поскорее вновь оказаться в кругу его подобных, в дорогой его сердцу безопасной душной пещерке — так будет куда спокойнее и ему, и мне, и Вереку, и Анте — и даже Феньо, хоть того, казалось, мало волновала вся важность свалившегося на него поручения.


Примечания:

[1] В Средневековье венгерские замки зачастую возводились на фундаменте римских крепостей, коих было великое множество как на территории Паннонии, так и Трансильвании.

[2] Эрдей (венг. Erdély), или Ардял (рум. Ardeal) — историческое название Трансильвании.


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 7. Происшествие — Baleset (Болешет)

Предыдущая глава

Ирчи

Поутру наш лагерь окутал холодный липкий туман. Все сгрудились у занимающегося костра, не стесняясь отбивающих судорожную дробь зубов и дрожания протянутых к огню рук; исключение составляли лишь Верек — он как ни в чём не бывало разбирал палатку, и твердынец — этот застыл недвижной глыбой, будто уже успел замёрзнуть насмерть, и посинел, казалось, ещё сильнее обычного. В конце концов я не выдержал и накинул ему на плечи свою доху — странно, что до этого не додумался Верек. А впрочем, может, и не странно — если так дальше пойдёт, то он и вовсе перекинет все заботы о своём драгоценном подопечном на мою скромную персону, пользуясь тем, что на меня Нерацу покамест не кидается, словно сорвавшийся с привязи пёс. С тем же успехом я мог бы набросить свою одёжку на камень — впрочем, тот едва ли вцепился бы в неё с такой силой, втягивая края вовнутрь.

читать дальшеПожертвовав доху, я тотчас раскаялся, что мог бы предложить её Инанне — впрочем, судя по не лишённому теплоты взгляду, который она на меня бросила, мой благородный порыв всё же не был напрасным — женщины млеют от широких жестов, даже если им самим от них никакого проку.

Теперь по обочинам дороги меж елей то и дело проступали каменные бока гор — то в отдалении, словно дрейфующие в туманном море корабли, то совсем близко, так что казалось, ещё немного, и они, шевельнувшись, заденут повозку. Дорога, отсыревшая, но ещё не размокшая окончательно, пружинила под ногами подобно недублёной коже, то забирая выше, то сползая в неглубокие ложбины — будто мы путешествовали не по горам, а по холмистой равнине, но я-то знал, что мы забираемся всё выше. Наконец туман рассеялся, и нашему взору открылась золотая долина, втекающая в узкую щель перевала. Перед спуском в неё Инанна застыла, придерживая раздуваемую ветром шаль, и у неё вырвалось:

— Какая красота! Доведётся ли мне ещё раз это увидеть…

Протягивая ей флягу с оставшимся с утра отваром, я бросил будто бы в пространство:

— Это смотря какой попадётся спутник жизни — с иным можно поглядеть и на более удивительные места…

Феньо тотчас подоспел с замечанием:

— Например, козий загон?

Меня охватило горячее желание от души ему врезать, но я подумал, что это может повредить сложившемуся в глазах Инанны благородному образу, и потому лишь снисходительно усмехнулся:

— Не тужи, дружище, удастся и тебе повидать что-нибудь получше.

Впрочем, Инанна едва ли его услышала — она уже обернулась к господину Вистану:

— Вот уж вам, наверно, довелось постранствовать, ведь у нас подобной учёностью не разживёшься.

— Ошибаетесь, — добродушно усмехнулся тот. — Всё, что я знаю, я обрёл не отходя и пары миль [1] от дома. А вот умом, конечно, уносился далёко — туда, где нога человека ещё не ступала, в те земли, которых, почитай, и нет на свете.

Долина казалась широкой, но это впечатление было обманчиво: склоны гор подпирали её бока, крутые, как у пиршественной чаши, и помещалось в ней немногим больше — иначе и здесь давным-давно поселились бы люди, а так они не брали на себя труда даже выгонять сюда скот. Мы не торопясь продвигались по постепенно сужающейся горловине, которую темнеющие тучи прикрывали, словно ладонью. Внезапно Инанна задрала голову к небу, вскинув руку:

— Снег пошёл!

— Пара снежинок — ещё не снег, — невозмутимо отозвался Эгир, по-видимому, давно заметивший парение редких пока снежинок. Краем глаза я заметил, как твердынец вздрогнул, застыв на тропе, словно заслышавший волчий вой конь.

— Для снега ещё слишком тепло, — резонно возразил Верек. — Наверно, это дождь…

Стоило ему сказать это, как с гор налетел порыв холодного ветра, хлестнув по лицу, будто выброшенная из зимней реки тряпка. Все невольно попятились, пытаясь укрыться за спинами мулов, которые нервно прядали ушами, стремясь избавиться от назойливых белых мух.

— Ничего, до настоящих снегопадов ещё далеко, — заверил я спутников, про себя думая, что если я ошибся, то придётся поворачивать назад, быть может, с полпути, пробираясь по куда менее приятным обледенелым склонам — об этом я и предупреждал господина Вистана с самого начала.

— Конечно, — неожиданно поддержал меня Верек, — немного снега нам даже на пользу — не придётся месить грязь.

Пусть его суждение и грешило неточностями, я стал бы последним, кто возьмётся ему на них указывать, и потому бодро добавил:

— Пойдёмте быстрее, как только окажемся за горой, она укроет нас от ветра.

Сказав это, я и сам порядком поступился истиной, но надо же было чем-нибудь подбодрить спутников.

Поднявшись в горловину, мы и впрямь разместились в скальной ложбине, где ветра почти не ощущалось — его ослабленные порывы походили на мощное дыхание зверя, притаившегося у входа в пещеру. Благодаря тому, что наша впадина располагалась высоко над тропой — на две сажени [2], не меньше — можно было не бояться, что за ночь под палатками скопятся лужи, а удобный пологий подъем, с двух сторон спускающийся к тропе, позволил без особых затруднений поднять наверх мулов с поклажей, хоть повозку, само собой, пришлось оставить внизу. А вот с хворостом здесь было значительно хуже — благо, предвидя это, мы запаслись им на последней стоянке, навалив его связки на тюки с провизией и палатками.

Чтобы завязать беседу, мне стоило бы рассказать что-нибудь весёлое, но на ум шли только происшествия с камнепадами да лавинами, так что вместо этого, вытягивая вдоль костра затёкшую ногу, я попросил господина Вистана:

— Не соблаговолите ли поведать нам о какой-нибудь несуществующей стране?

Тот охотно отозвался:

— Хорошо, тогда я расскажу вам о древней стране, которую некогда поглотила морская бездна [3]. Посреди окружённой морем долины, вроде той, через которую мы проехали, высился холм, опоясанный водными каналами, коих было пять, между ними стояли дома яркого кирпича, белого, красного и чёрного — самых причудливых расцветок, а на стенах блистал венец из звёзд сияющего металла. Меж диковинных деревьев бродили громадные, как эти скалы, звери с зубами с руку длиной…

Под эти побасёнки я задремал, подобно Феньо вчерашним вечером, и снились мне неведомые создания, которые то разрастались, сметая деревья на своём пути, то сжимались до размеров зайца, ныряли в горные потоки, а потом оборачивались оленями и расшвыривали горы огромными рогами. Я следовал за ними, спотыкаясь, ковыляя из последних сил, но отчего-то мне казалось жизненно необходимым не отстать — и потому я спешил следом за ними туда, откуда раздавался ритмичный бой копыт. Ноги скользили по заснеженному склону, и вот, оступившись, я угодил ступней в расщелину…

Разбудил меня Верек, похлопав по плечу — моя нога во сне сползла к костру, и её уже начало припекать даже сквозь отсыревшие обмотки. Оглянувшись, чтобы попенять Феньо, я обнаружил, что того нет рядом. Словно прочтя мои мысли, Верек спросил:

— Не знаешь, куда подевался Ньо?

— А разве он не спать пошёл? — брякнул я, туго соображая со сна — иначе бы сразу смекнул, что, будь он в нашей палатке, Верек бы его не искал.

— Я думал, он тут с тобой сидит, — ответил Верек, поглаживая бороду. — Давно его нет?

— Мне-то почём знать — когда я заснул, все ещё были у костра.

Признав мою правоту, Верек отошёл на дюжину шагов от лагеря, чтобы не перебудить спящих, и вполголоса позвал:

— Ньо, ты где?

— Пойду посмотрю с другой стороны, — предложил я. Сам-то я был уверен, что Феньо едва ли отошёл далеко и отлично нас слышит, а не отзывается лишь из вредности.

Однако Верек, похоже, так не считал: в его голосе, обычно невозмутимом, мне послышалась тень тревоги, когда он вновь позвал брата, на сей раз громче. Уверенный, что всех, кто не почивает мёртвым сном, он так и так уже разбудил, я тоже позвал в полный голос, спустившись почти до самой тропы:

— Феньо, ты где, дубина стоеросовая [4]? Если сейчас же не прекратишь валять дурака, я за себя не ручаюсь!

Впрочем, мои угрозы не особенно впечатлили приятеля: он по-прежнему не отзывался. С противоположного спуска раздавался удаляющийся зов Верека, отражаемый слабым эхом. Хоть я не желал себе в этом признаваться, тревога постепенно завладевала и мной самим, чему немало способствовали влажная тьма и смутные ночные звуки, будившие гулкую тишину. Если уж на то пошло, я никогда не боялся темноты или одиночества, но любому человеку сделается не по себе, когда он один среди нависающих над головой каменных громад — тут не стоит удивляться, если привидится то ориаш [5] [великан], то бубуш [6] [пещерный дух].

Достигнув тропы, я как раз двинулся по направлению к Вереку, когда монотонный призыв внезапно прервался возгласом:

— Ирчи, скорей сюда!

На сей раз в его голосе послышался неподдельный испуг, и едва ли не сильнее этого меня встревожило то, что Верек вообще обратился ко мне за помощью: до этого я пребывал в полной уверенности, что скорее красный снег пойдёт [7], чем он снизойдёт до этого. Потому-то я не ужаснулся, когда, подбежав, увидел подле опустившегося на колени Верека недвижное тело своего друга, распростёртое на камнях — я уже ожидал чего-то подобного. Верек приподнял его голову, по всему пытаясь обнаружить признаки жизни; не теряя времени даром, я схватился за запястье Феньо и тотчас выдохнул с облегчением:

— Живой. Но сердце бьётся слабо.

— Само собой — он ведь без сознания, — отрезал Верек. Нам не требовалось долгих соображений, чтобы понять, что стряслось с Феньо: было ясно как день, что, отойдя от костра по нужде, он в кромешной тьме промахнулся мимо спуска на тропу и оступился, грохнувшись вниз. Теперь всё та же непроглядная темнота не давала возможности понять, насколько сильно он разбился: видно было лишь, как поперёк лба темнеет струйка крови.

Сверху прозвучал оклик Эгира:

— Что там у вас стряслось?

— Феньо свалился и расшибся, похоже, — крикнул в ответ Верек, явно раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, он не мог не признать, что без помощи нам не обойтись, с другой же — досадовал на то, что теперь придётся объяснять всем и каждому, что случилось, при том, что он и сам пока понятия не имеет, насколько серьёзный оборот приняло дело. От палатки послышался приглушенный голос Вистана, перемежаемый ответами его слуги — хоть отсюда было не разобрать ни слова, ясно было, что они обсуждают случившееся.

— Я сейчас принесу свет! — раздался голос Инанны, и тотчас по скалам над нами заплясали отсветы огня: видимо, она принялась раздувать тлеющие угли, чтобы соорудить подобие факела.

— Вы там поосторожнее, — бросил я в пустоту, заслышав быстро спускающиеся шаги. — Не хватало, чтобы ещё кто-нибудь сверзился. — Однако вместо Инанны или Эгира рядом с нами бледным видением возник закутанный в плащ твердынец — ни дать ни взять летучая мышь.

Мы с Вереком уже прилаживались, как бы снести Феньо наверх, к костру, но Нерацу велел:

— Оставьте, дайте я посмотрю.

— Ты? — вырвалось у меня — тут уж было не до всяческих изъявлений почтения, когда я с перепугу едва ли не начисто позабыл валашский. Не то чтобы я всерьёз верил, что твердынец хочет причинить вред Феньо — зачем ему это, спрашивается? — но всё же за свою жизнь я навидался таких вот доброхотов-всезнаек, после помощи которых пустячное увечье превращается в недуг, с которым человек мается не один год.

— Мой приёмный отец — лекарь Твердыни, — заявил Нерацу не без гордости, по которой я понял, что у них это звание не из последних. Впрочем, мог ли быть у такого вот, как его там называл Верек — принца? — обыденный отец, как у нашего брата?

— А вы уверены, господин, — вернулся я к более подобающему обращению, — что у людей, гм, всё так же устроено?

— Я не собираюсь его резать, чтобы проверить, — сверкнул на меня глазами твердынец, сдвигая капюшон на спину.

Я с сомнением взглянул на Верека: что тот скажет — в конце концов, это его брат. Судя по выражению, застывшему на его лице, он сам порядком сомневался в том, насколько хороша эта идея, однако бросил срывающимся от напряжения голосом:

— Не мешай господину Нерацу, — и посторонился.

Твердынец ловким движением прихватил волосы в хвост концами золотой ленты и принялся за дело, опустив ладони на бесчувственное тело Феньо — то ли глаза у него были, как у кошки, то ли при осмотре он вовсе в них не нуждался. Сперва он едва коснулся шеи, затем взялся за руку, ощупывая ее от плеча к запястью с такой осторожностью, словно держал в руках новорождённого младенца. Подобная бережность несколько умалила нашу бдительность, так что Верек сумел расслабиться настолько, чтобы перейти к упрёкам:

— Как же ты за ним не доглядел?

— Твой брат — здоровый лоб, — отозвался я — всё так же шёпотом, чтобы не отвлекать твердынца. — Он меня ещё и постарше будет. Откуда мне было знать, что за ним нужен присмотр, словно за новорождённым козлёнком? Между прочим, у меня вот чуть нога не поджарилась, и хоть бы кто заметил… — отбрёхиваясь подобным образом, я отлично понимал, что на самом деле обвинения Верека обращены к нему же самому — это себе он не мог простить, что брат попал в беду по его недосмотру. Потому я уже хотел было заверить его, что ничьей вины в этом нет — такое просто случается — когда Нерацу вновь поднял голову, чтобы сообщить:

— Рука сломана выше локтя, и нога… — не найдя слова, он показал на себе, коснувшись щиколотки ребром ладони. После этого он на некоторое время затих, так что Инанна успела спуститься с горящей головёшкой, а следом за ней — Эгир с котелком. По-прежнему не говоря ни слова, твердынец извлёк из поясной сумы полоску ткани, оторвал кусок и, смочив в принесённом Эгиром тепловатом отваре, протёр ссадину на виске Феньо. Затем он наконец заговорил — мы только этого и дожидались, сгрудившись в неподвижности, словно вытесанные из дерева истуканы.

— С рукой и ногой ничего страшного, а вот с головой пока неясно — надо дождаться, пока он придёт в сознание, тогда будет видно.

— Наверно, надо бы приложить что-нибудь холодное, — предложил я, предвидя, что мне тотчас сообщат, куда я могу пойти со своими доморощенными суждениями. Однако Нерацу лишь бросил на меня ничего не выражающий взгляд и признал:

— Вода из ручья подойдёт. А ещё нужны прямые палки, чтобы… — вновь не находя слов, он опять похлопал себя по щиколотке — по счастью, это-то было понятно и без слов.

Пока я набирал ледяную воду в мехи, Верек отправился поискать ровных палок для лубка, а Эгир — за верёвкой. Нерацу уже привязывал дощечки поверх штанины Феньо, когда тот пришёл в себя — застонал и потянулся к голове, по счастью, здоровой рукой. Твердынец тотчас извлёк из той же сумы небольшую фляжку — не долблёную, как моя, а из чистого серебра — и приложил к губам Феньо.

— Говорят, что при таких увечьях брагу лучше не пить, — вмешался я. — Она здорово в голову даёт, а ему, можно сказать, и так уже стукнуло…

— Это уменьшит боль, — кратко бросил он. И впрямь, спустя некоторое время после того, как Феньо испил из фляги, его будто бы начало клонить в сон, так что твердынец без помех наложил лубки и на руку, а когда мы с Вереком подняли Феньо, чтобы перетащить в палатку, он уже вновь провалился в беспамятство.


***

Лишь когда Феньо оказался в палатке с присматривающим за ним твердынцем, а Эгир с Инанной удались в свою, нам с Вереком вновь удалось перекинуться словечком перед разворошённым костром.

— Как думаешь, дотянет он до Керитешфалу [8]? — изрёк я, в общем-то, и не рассчитывая на ответ.

— Ты ведь слышал господина Нерацу, — отстранённо бросил Верек.

— А если нет, — продолжал я, несмотря на его явное нежелание развивать эту тему, — нужно возвращаться в Вёрёшвар, пока не выпал снег, а то потом пробираться будет ещё труднее.

— Это невозможно, — мотнул головой Верек, словно отгоняя докучливую мысль. — Господину Нерацу необходимо попасть в Цитадель.

— И что ж нам теперь, в лепёшку ради него разбиться? — не выдержал я. — Быть может, он будет так любезен, что обернётся птицей и перелетит через горы без нашего участия — ведь лекарем он уже обернулся?

Сказать по правде, будь я на месте Верека, так точно высказался бы не самым лестным для собеседника образом: и без того нелёгких дум выше крыши, так ещё и этот комар не даёт покоя — но он лишь бросил, словно заклиная самого себя:

— Быть может, утром Феньо станет лучше, — и одно это «быть может» сказало о том, что он на самом деле об этом думает, куда больше любых признаний. Это меня наконец настолько усовестило, что я и сам признал:

— Твоя правда, утро покажет.


Кемисэ

Когда-то давно Рэу рассказывал мне, сколь странное чувство порой охватывает лекаря, бдящего у ложа больного: будто в безмолвии компанию ему составляет сам недуг, который, пока спит человек, обретает собственную жизнь и форму, и может, отделившись от измождённой оболочки, подняться, чтобы взглянуть прямо в глаза врачевателю. В такие-то мгновения — говорил он, — и понимаешь, суждено ли оправиться человеку, или же его хворь будет всякую ночь разрастаться, пока не останется ничего, кроме неё. Болезнь сушит не только тело, но и душу — выпивает её по капле, и порой от неё ничего не остаётся прежде, чем сдастся тело.

Я, помнится, тогда сказал, что сам хочу стать лекарем Твердыни, сменив его на этом посту, а Рэу посмотрел на меня почти со страхом, ответив: «Нет, это не твоя стезя». А где бы я был сейчас, если бы он, признав за мной такое право, принялся учить меня всерьёз, готовя в свои преемники? Уж явно не здесь, рядом с этим пареньком — наутро ему наверняка будет казаться, что у него в теле нет ни единой целой кости, и придётся дать ему ещё макового отвара.

Сейчас я чувствую к нему жалость, хотя сложно было представить это вчера, когда он будил во мне лишь раздражение. Так всегда бывает, когда чьё-то бедствие неожиданно играет на руку тебе самому — виноватое облегчение, покаянное ликование. Ведь его, этого братца-лиса, который вместо сметаны получил на свою долю капкан, придётся вернуть обратно в отчий дом — в этом и сам Рэу не мог бы со мной поспорить — и кому, как не его настырному брату, это осуществить?

Таким образом я избавлюсь от обоих — и пусть я не в силах не радоваться этому, не порицать себя за это я тоже не могу. Разве бывает, чтобы судьба исполняла твои заветные упования, в которых ты не смел признаться даже самому себе? И не придётся ли расплачиваться за это в дальнейшем? Но я перестал думать о последствиях в тот самый миг, когда покинул дом, предпочтя неведомые угрозы близким и знакомым страхам.


Примечания:

[1] Старая венгерская миля (mérföld) существенно отличается как от старой австрийской (венской) мили (около 7,5 км.), так и от новой венгерской мили (8353,6 м.), составляя более 11 км. (11 376 м.). Мера длины имеет итальяно-романское происхождение, точно использовалась в XIII веке, более древних венгерских единиц измерения больших расстояний мы не нашли.

[2] Сажень – мы имели в виду маховую сажень (около 1,8 м.), то бишь высота – около 4 м. Венгры того времени могли пользоваться единицами длины греческого происхождения: оргией (orgia, или ől) или клафтером (klafter), которые в зависимости от времени и местности сильно различались (от 1,8 до 3,1 – королевский эталон. Мы имели в виду пожоньский клафтер (то бишь словацкий: Пожонь – старое название Братиславы) – 1,9 м.

[3] Вистан повествует спутникам об Атлантиде, почерпнув сведения о ней из трудов античных авторов.

[4] Дубина стоеросовая – tuskó (тушко) – в пер. с венг. «дубина, чурбан». Расширяем диапазон венгерских ругательств :-)

[5] Великаны (óriások) – мифические обитатели Среднего Мира, живут в горах, бывают добрыми и злыми.

[6] Бубуш (bubus), также мумуш (mumus) – пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.

[7] Скорее красный снег пойдёт – венгерская идиома, вроде нашей «Когда рак на горе свистнет».

[8] Керитешфалу (keritésfalu) – название ближайшего населённого пункта, переводится с венгерского как «деревня с забором».


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 8. На распутье – Útkereszteződésben (Уткерестезёдэйшбен)

Предыдущая глава

Ирчи

Утро принесло нам мало радости. Проснувшись, я первым делом потрогал лоб Феньо — горячий и липкий от пота. Верек уже сидел рядом на корточках, явно крепко призадумавшись — рука так и застыла на подбородке.

Я пошёл разводить костёр, рассудив, что так или иначе, а подкрепить силы после ночного бдения всем нам не повредит. По всему было ясно, что Верек дожидается слова Нерацу, чтобы принять окончательное решение, куда нам идти: вперёд или назад. Несмотря на вчерашнее заявление Верека, что-то мне подсказывало, что, если изложить твердынцу всё как оно есть, без прикрас, то он сам решит, что подниматься на перевал вторично — себе дороже, так что лучше уж зазимовать по эту сторону гор, а потом, как сойдут снега, ваш покорный слуга готов вновь вести вас на повторный приступ. Так же вышло, когда хозяйка Алма настояла на том, чтобы обсудить с твердынцем присутствие других попутчиков — сдаётся мне, они просто-напросто боятся лишний раз с ним заговаривать, хотя на поверку этот господин не такой уж недосягаемый…

читать дальшеПотому-то, когда Инанна, Вистан и Эгир расселись вокруг костра, я не мог ничего им толком сказать, лишь расплывчато бросил:

— Вы же понимаете, что, если с одним из путников происходит несчастье — в особенности в такой маленькой группе, как наша — то это всё меняет…

— Иными словами, нам придётся возвратиться в Вёрёшвар? — догадался Эгир, бросив многозначительный взгляд на своего господина. — А других путей в Паннонию сейчас не предвидится?

— Да как вам сказать… — Я принялся хворостиной вычерчивать линии на притоптанной земле. — Конечно, ещё есть южная дорога, но это большой крюк; как бы то ни было, чтобы выйти на неё, для начала нужно вернуться в Вёрёшвар.

— А хорошо ли тебе знакома южная дорога? — тут же поинтересовался Эгир. — Не промышляют ли на ней разбойники?

Я хотел было заверить, что даже подыщу им надёжных попутчиков, как тут заговорил господин Вистан:

— Полагаю, что нам нет нужды возвращаться в Вёрёшвар. — Его голос прозвучал куда твёрже обычного — если прежде на ум приходил сердобольный старик, по доброте душевной просвещающий и наставляющий молодёжь, то теперь жёсткие нотки вызывали в памяти моего собственного наставника — сведущего и справедливого, но порой не в меру сурового старика Чабу.

— Но Феньо… — заикнулся было я, однако тотчас словно проглотил язык — и не только потому, что он перебил меня не терпящим возражений тоном:

— Вы возвращайтесь вместе с госпожой Инанной, а мы преодолеем перевал вдвоём с Эгиром, — но и оттого, что его звенящий от напряжения голос зазвучал совершенно по-юношески, и, встретившись с его устремлённым из-под капюшона взглядом, я внезапно прозрел: да никакой он не старик! Чрезмерно бледное и исхудавшее лицо в обрамлении седых косм было молодым — разумеется, куда старше меня с Феньо, но явно помладше Верека. От подобного и впрямь немудрено утратить дар речи, так что он без помех продолжил: — То, что мы освобождаем тебя от твоих обязанностей, ни в коей мере не умаляет услуг, которые ты нам уже оказал, так что задаток, разумеется, останется тебе.

— Помилуйте, господин! — вырвалось у Эгира. — Ведь подобный переход и с проводником… — Он сдержался, прервав себя на полуслове.

— Ты знаешь моё мнение, — отрезал Вистан, и теперь его голос обрёл прямо-таки приказной тон, так что слуга, который был его чуть ли не втрое старше, сник, словно одёрнутый мальчишка. Вслед за этим воцарилось молчание, а мне показалось, что я расслышал и недосказанное: «В противном случае ты можешь возвращаться, а я дальше пойду один». Вот тебе и старикан — а хозяин Анте ещё беспокоился, как бы он не задержал нас в дороге!

В этот момент из палатки наконец показались Нерацу с Вереком — по всему было видно, что у них тоже состоялся нелёгкий разговор. Присев на корточки перед костром, Верек со вздохом огласил своё решение:

— Я отвезу Феньо в Вёрёшвар и вернусь. Мне придётся забрать одного мула. — Видно было, как нелегко ему это далось: он был настолько поглощён собственными переживаниями, что попросту не обратил внимания на наше напряжённое молчание. Я первым разрядил его, подав голос:

— Вот и славно — налегке ты быстро нас нагонишь, да и мы пойдём не торопясь.

Мне показалось, что это решение не слишком устроило господина Вистана, хотя, казалось бы, что могло быть для него лучше? Однако тогда меня куда больше занимало настроение Верека: в ушах словно наяву зазвучали слова хозяина Анте: «И ни в коем случае не оставляйте господина Нерацу одного: кто-то из вас всегда должен быть при нем».

— А пока тебя нет, я позабочусь обо всём в лучшем виде, — заверил я Верека, силясь вложить в эту фразу значение: «…и с твердынца глаз не спущу, будь покоен!» — что-то подсказывало мне, что Нерацу не слишком обрадовался бы, произнеси я это вслух. — Ну а пока давайте, наконец, поедим, — предложил я как можно более жизнерадостным тоном, — перед долгой дорогой не помешает подкрепиться.

***

Наконец-то Феньо, невзирая на его причитания, что он скорее сдохнет здесь, чем cдвинется с места, удалось погрузить на мула, и Верек, взяв того под уздцы, решительно, но осторожно повёл его прочь, обратно по той самой тропе, по которой мы поднимались вчера. Глядя на его широкую удаляющуюся спину, я невольно ощутил лёгкую растерянность, словно вернулся тот день, когда впервые взялся вести обоз через перевал, один, без начальников и помощников. Быстро совладав с этим чувством, я обвёл глазами свою изрядно поредевшую группу — одного твердынца и трёх людей — и как можно решительнее объявил:

— Хоть торопиться нам особенно некуда, если выйдем в скором времени, то сможем заночевать в местечке погостеприимнее этого.

Во время сборов отсутствие Верека — и даже Феньо — ощущалось с новой силой: бóльшую часть работы пришлось взять на себя нам с Эгиром. Хотя твердынец тоже подсоблял по мере сил, по правде, то, что он держался на виду и не предъявлял никаких требований, было лучшей помощью с его стороны. Вообще, насколько я успел понять, главной ошибкой в обращении с ним Верека и ему подобных было то, что они слишком часто интересовались его мнением: если его ни о чём не спрашивать, то он являет собой смиреннейшего из членов отряда. Не знаю уж, как он выскажется обо мне по прибытии, но, по правде, меня это мало волнует: все последствия, как ни крути, разгребать семье Феньо, которая всё это и затеяла.

По счастью, снеговая туча решила дать нам передышку, так что, несмотря на пасмурную погоду, с неба ничего не сыпало. Тропа оставалась скользкой и влажной, а оставшийся в одиночестве мул тащил повозку с видимым усилием, но, поскольку основной подъем на этом участке пути мы уже преодолели, то особых трудностей не возникало. Продвижение, разумеется, замедлилось, но на то и был расчёт — в противном случае Вереку довелось бы нагнать нас лишь по ту сторону перевала.

То ли из-за нависающих над головой туч, то ли из-за повисшей между моими спутниками недосказанности — мне казалось, про себя Вистан с Эгиром так и продолжают прерванный Вереком спор — день тянулся довольно-таки безрадостно. Чрезмерно перегружать оставшегося в одиночестве мула мы не хотели, а потому все, помимо Вистана, топали на своих двоих, размазывая грязь по сапогам. Тайком поглядывая на единственного ездока, я волей-неволей задавался вопросом: каково это, быть настолько перекорёженным в его года? Конечно, быть хромым горбатым дедом само по себе не сахар, но ходить таким с молодости… об этом даже подумать страшно. Немудрено, что он решил посвятить свою жизнь наукам — что ещё остаётся при подобном недуге? Озадачивало другое — то, что господин Вистан сносился с людьми, даже совершенно ему чуждыми, без малейшего стеснения, хотя калеки зачастую держатся угрюмо и нелюдимо, словно возлагая вину за своё несчастье на других, здоровых; казалось, он настолько сжился со своим положением, что и сам едва замечает свои отличия от прочих, хоть каждый шаг даётся ему с трудом.

На ночлег мы встали рано — ещё даже не начало темнеть, а палатка и костёр уже были на своих местах.

— Как думаешь, когда Верек и Феньо доберутся до Вёрёшвара? — спросила Инанна явно из простой любезности, но я с готовностью за это ухватился, словоохотливо поведав, что, скорее всего, они будут там уже на следующий день, а потом, переночевав в городе, Верек двинется в обратный путь и при благоприятном стечении обстоятельств уже через день нас нагонит. Пусть я и сам был не слишком в этом уверен — мало ли что случается в дороге — возражать мне, впрочем, тоже никто не пожелал, и беседа, немного попетляв вокруг да около, вскоре зачахла, так что ко сну все также засобирались раньше обычного.

***

Забравшись во внезапно ставшую чересчур просторной палатку, я впервые остался один на один с твердынцем, и от этого мне отчего-то стало не по себе. Чтобы совладать с этой смутной тревогой, я тотчас напомнил себе, сколько раз мне приходилось делить ночлег как с кучей народу, ютясь с ними на одной постели, так и с одним-единственным соседом, и среди них каких только не попадалось, но странное чувство не проходило. Видимо, причиной было то, что я по-прежнему не мог решить для себя, кем я его считаю — человеком или нет? Чтобы избавиться от этих навязчивых мыслей, из-за которых сам себя начинаешь считать чокнутым, я изрёк в темноту:

— Спасибо вам, господин Нерацу, за помощь с Феньо. — Я произнёс это как можно тише, надеясь, что он уже спит и попросту не отзовётся; однако из темноты послышалось суховатое:

— Не стоит благодарности.

На этом, казалось бы, можно было считать разговор оконченным, но я зачем-то прибавил:

— Ведь мы не сможем с вами расплатиться, да и нужна ли вам наша благодарность?

Сбоку раздался еле слышный шорох — словно он повернулся на бок, чтобы уставиться на меня в темноте так же, как когда осматривал Феньо. Спустя какое-то время он вновь заговорил:

— Тебе-то в этом какой прок? Ведь ты им не родня.

Отчего-то в этом вопросе мне послышался вызов, но я решил не принимать его на свой счёт: не хватало ещё сесть в лужу из-за того, что я ни бельмеса не понимаю в том, что у них принято, а что нет, и потому я ответил как можно спокойнее:

— Его семья даёт мне кров зимой, и, кроме того, мы друзья. — Вопрос о том, знает ли он, что это вообще такое, я почёл за нужное придержать.

Вновь воцарилось молчание, как я думал, окончательное, ан нет:

— Тебе нравится твоё дело?

Вопрос прозвучал столь неожиданно, что я переспросил:

— Ремесло проводника? Да, нравится, и мне кажется, что у меня неплохо выходит.

— Так же и у меня с врачеванием.

— Тогда подобное пристрастие нам только на руку, — неуклюже пошутил я. Любопытство побуждало меня спросить, часто ли ему доводилось этим заниматься, и вообще, в чём он видит своё будущее дело? Но ответ и так был очевиден — чем обычно занимаются господа? Охоты, пиры, ристалища, судилища, праздники… Браки, союзы, войны — вполне хватит, чтобы не маяться со скуки. Похоже, его запас любопытства также истощился, во всяком случае, голоса он не подавал, так что я плавно и незаметно скатился в сон, словно сугроб, съезжающий с крыши.


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 9. Беда не приходит одна – A baj nem jár egyedül (О бой нэм йар эдьедюл)

Предыдущая глава

Кемисэ

Глядя на то, как Верек с братом чёрной точкой исчезают вдали, я ощущаю небывалое облегчение, за которое мне тотчас становится совестно. Это походит на роскошный подарок, получив который, не веришь, что это происходит наяву.

Оглядев своих спутников, я вновь испытываю прилив ликования такой силы, что еле удерживаюсь от того, чтобы сказать вслух: «Вот теперь-то никого лишнего среди нас не осталось». Сам не знаю, почему эти люди будят во мне совсем иные чувства, чем Верек и его брат — быть может, потому, что не лезут ко мне с непрошеной заботой, а может, оттого, что им ничего не ведомо о моём прошлом, о котором я сам предпочёл бы забыть.

читать дальшеВ последний раз такое вот радужное, невесомое осознание счастья посещало меня в глубоком детстве, когда Рэу и Лину, его супруга и моя приёмная мать, брали нас с Цатэ с собой собирать травы — мне так хотелось тогда, чтобы эти часы длились годами, что порой я даже шёл на бесчестные уловки, намеренно пытаясь завести приёмную семью как можно дальше в надежде заблудиться вместе с ними, или же канючил, что подвернул ногу и теперь не могу идти; впрочем, умение ориентироваться и знание местности никогда не отказывали Рэу, а в случае мнимой травмы он безропотно взваливал меня на спину, даже не заикаясь об этом, когда оказывалось, что моя нога в полном порядке. Мои приёмные родители и названая сестра почитали всё это невинными детскими шалостями и капризами, я же всякий раз по возвращении домой искренне горевал, словно предчувствуя, что не так уж далёк тот день, когда моё счастье исчезнет, как по мановению руки, словно нырнувшее в снеговые тучи солнце. Если бы мы и вправду могли уйти все вчетвером, навсегда оставив стены Твердыни. Если бы они могли не покидать меня, а я — остаться с ними. Если бы…

Из этих раздумий меня вырывает Ирчи, осторожно вынимая из моих рук тюк, с которым я застыл, намереваясь погрузить его в повозку. В этом жесте нет ни следа упрёка или насмешки, но я, пристыженный тем, что грезил наяву, стремлюсь подключиться к сборам, пусть мне и не слишком хорошо удаётся приспособиться к слаженным движениям моих спутников. В конце концов, после недвусмысленного предложения пойти передохнуть всё от того же Ирчи, я присаживаюсь рядом с невозмутимо поджидающим в стороне господином Вистаном.

Когда мне довелось встретиться с ним воочию, меня немало удивило, что Анте и его родня вкупе с Ирчи именуют его «стариком» — мне показалось, что Вистан чуть старше меня самого — однако я не придал этому значения, решив, что, по-видимому, столь увечных людей тоже именуют стариками.

Он тотчас заговаривает со мной, будто наша предыдущая беседа прервалась всего пару мгновений назад — я всякий раз дивлюсь, как легко и непринуждённо ему это даётся, в то время как мне, чтобы завязать разговор, приходится мучительно долго раздумывать над парой простых приветственных слов.

— Быть может, мой вопрос покажется вам неуместным, — говорит Вистан, поглядывая на меня любопытным взором тёмных глаз, — но меня гнетёт собственное невежество. Насколько я могу судить, в Твердыне вы занимаете не последнее положение — как же звучит ваш титул?

— Благословенный, — не задумываясь, бросаю я, но тут же понимаю, что человеку это звание ровным счётом ничего не скажет. — Благословенное дитя, — поясняю я.

— Этот титул передаётся по праву рождения? — тотчас переспрашивает Вистан. — Как у наших князей? Или даруется по заслугам?

Я удручённо вздыхаю, понимая, что не смогу объяснить всего, не углубляясь в детали.

— По праву рождения, — наконец изрекаю я. — Мой отец был Богоподобным… — осёкшись, я вновь замолкаю. По счастью, Вистан, по-видимому, заметил моё замешательство, тут же сменив тему:

— И всё же, при столь высоком положении вы путешествуете без свиты?

Видя, что рано обрадовался перемене темы, я вновь хмурюсь, бросая отрывистое до грубости:

— Тому есть причины, — искренне надеясь, что собеседник не примет подобную резкость на свой счёт, ведь завязать мало-мальски интересную беседу мне до сих пор удавалось только с ним. По счастью, в этот самый момент Ирчи окликает нас:

— Эй, господа, пора в дорогу!

***

Ирчи

На следующее утро с гор повеяло резким ветром, предвещающим снег. Едва выбравшись из палатки на рассвете, я тотчас об этом пожалел: задувало так, что не спасала даже моя доха. Появившимся на запах дыма спутникам, похоже, было немногим легче: все прятали руки и лица, стремясь устроиться поближе к огню. Что до твердынца, то я думал, что он вообще не выйдет, и собрался было нести еду ему в палатку, когда он таки соизволил явить себя людям.

Поглядывая на пасмурное небо, по которому разводами сажи тянулись тучи, я предложил:

— Того и гляди снег повалит — если застанет нас в дороге, мало не покажется. Давайте-ка лучше подождём Верека здесь, а там, глядишь, распогодится. — Судя по лицам Эгира и Инанны, они всецело поддерживали эту идею, что до твердынца, так его даже спрашивать было бесполезно — уткнулся в свою плошку с таким видом, будто ожидал, что солнце взойдёт прямиком из неё. Недоволен моим решением остался только Вистан: уставив на меня пронзительный взгляд тёмных глаз из-под нахмуренных бровей, он предположил:

— А что, если погода будет меняться лишь к худшему?

Не без труда подавив желание ответить: «Пойдёте обратно в Вёрёшвар — как вам с самого начала и предлагали!» — я невозмутимо отозвался:

— Тогда нам тем паче следует оставаться в лагере. Здесь, под укрытием скал, нас и то едва не сдувает — а вы представьте себе, что творится на открытом месте! Ну а дальше, в горловине, так посвистывает, что и мул на ногах не устоит!

В ответ господин Вистан наградил меня таким взглядом, каким, верно, привык одаривать нерадивых учеников, но пререкаться не стал, так что ко всеобщему удовольствию нам не понадобилось снимать палатки и выходить на этот ветродуй с гостеприимной площадки. Что бы там себе ни думал торопящийся к своему лоботрясу учитель, сам я отнюдь не желал, чтобы, отстав от нас, Верек оказался отрезанным по ту сторону перевала — в таком случае, мне придётся самолично сопровождать драгоценную твердынскую персону до самой Цитадели. Сейчас-то он вёл себя вполне смирно, но, учитывая, что теперь моя роль с благосклонного «моя хата с краю» резко поменялась на опекуна, вольно или невольно вынужденного радеть о его благополучии, то не за горами тот час, когда мне достанется на орехи почище сердобольного Верека.

День тянулся невыносимо медленно. Из-за скверной погоды мы разошлись по палаткам, как только поели. Хоть я в кои-то веки был рад больше не видеть господина Вистана, поминутно всматривающегося в небо с недовольным видом, меня не покидало ощущение, что в другой палатке не в пример веселее, чем в нашей. Чтобы хоть как-то скоротать время, я, раздёрнув на шестах полог крыши, соорудил костерок прямо внутри палатки — тут-то неутихающий ветер был мне в помощь — и принялся в его свете перебирать вещи, выискивая, не пора ли что чинить.

— Вам ничего не надо залатать? — бросил я в пространство, не особенно надеясь на ответ. Сидеть в палатке с твердынцем было всё равно что делить кров с призраком — вроде и не один, а отклика никакого. Каково же было моё изумление, когда я обнаружил, что он протягивает мне старую холщовую суму — сколько бы, интересно, он её держал, прежде чем догадался бы меня окликнуть? Приняв суму из его рук, я быстро осмотрел её, не только для того, чтобы найти, где прореха, не спрашивая твердынца, но и из чистого любопытства. Впрочем, не сказать, чтобы мне удалось обнаружить в ней хоть что-то интересное: самая обычная сума, разве что источает сильные ароматы высушенных трав, которые словно стараются перекричать друг друга. Видимо, ими и были набиты мешочки, которые он вытащил, разложив на одеяле. Глядя на то, как я верчу его суму так и эдак, твердынец таки не удержался: протянув руку, он указал на то место, где крепилась лямка, и бросил краткое:

— Вот здесь.

Ткань там ещё не прохудилась, но уже потёрлась — видно, в этой суме таскали не только невесомые травки, причём в течение довольно долгого времени. Кто-то уже не раз латал его суму в этом месте: на грубой ткани виднелись миниатюрные аккуратные стежки, в которых я безошибочно признал женскую руку. Интересно, кто это был — мать, сестра, а быть может, и невеста? Невольно подняв глаза, я обнаружил, что он следит за мной с таким вниманием, словно я собираюсь не чинить обычную старую сумку, а штопать рану его единственного детища. От этого взгляда мне стало, мягко говоря, не по себе, однако мне всё же удалось, собрав волю в кулак, приступить к работе, а через какое-то время и впрямь забыть про безмолвного наблюдателя — я даже затянул какой-то напев себе под нос.

— Что ты поешь? — внезапно бросил Нерацу — я аж вздрогнул от неожиданности, едва не проткнув себе палец.

Этот вопрос заставил меня самого задуматься, что я там такое мурлычу себе под нос, с головой уйдя в свои мысли.

— Это песня матери, которая может видеть своего сына только во сне, — отозвался я, про себя дивясь, что выбрал именно эту песню — обычно я предпочитаю что-то более жизнерадостное, а от этой и вовсе такая тоска берет, что хоть плачь.

Он хотел что-то ответить, но в этот момент полог приподнялся, и в нашу палатку заглянул Эгир.

— Как я посмотрю, вы тут неплохо устроились, — ворчливо заметил он.

— Кто же вам мешает сделать так же? — в тон ему ответил я. — Милости просим!

— Тесновато будет, — засомневался Эгир.

— Отчего же, — отозвался я, и, с запозданием вспомнив про твердынца, обратился к нему: — Как думаете, господин Нерацу, пустим к себе наших спутников на огонёк? — а то, если Верек узнает, что я вздумал докучать его подопечному обществом жалких людишек, мне точно не поздоровится.

Тот вместо ответа пододвинулся ближе ко мне — прежде мы сидели по разные стороны от костра, теперь же — бок о бок. В глубине души я надеялся, что по другую руку от меня сядет Инанна, однако этому не суждено было сбыться: она устроилась между Вистаном и Эгиром, зато, поднимая глаза от шитья, я мог невозбранно любоваться её нежными чертами в тёплых сполохах огня. Поскольку с сумой твердынца дел было всего-то ничего: я приладил с обратной стороны лоскут ткани, чтобы дольше продержалось — я предложил остальным:

— Если есть что починить, могу заняться.

Вистан с Инанной промолчали, а Эгир, не чинясь, сунул мне свой прохудившийся сапог:

— Сможешь зачинить?

— Ну, знаете, — покачал я головой. — Я всё же не сапожник, не жалуйтесь потом, если что не так, — однако всё-таки взялся за его обувку, прикидывая, что здесь можно сделать.

Несмотря на то, что компании существенно прибавилось, беседа не клеилась: в нашей тесной группе уже вошло в обычай, что разговор затевает господин Вистан, но сегодня он был явно не расположен к общению. Пока мы с Эгиром и Инанной лениво обсуждали, что будем бросать в похлёбку, он лишь буркнул себе под нос, выглянув за полог:

— А снег-то всё ж таки не пошёл.

Поскольку его голос едва различался за завыванием ветра в скалах, я предпочёл сделать вид, что попросту не расслышал. Сготовив ужин, я загасил костёр, и наши спутники вновь удалились в свою палатку, чтобы, устроившись на ночлег ещё до заката, набраться сил перед завтрашним днём. Надеясь, что на следующий день Верек нас нагонит, я намеревался собраться в путь с утра пораньше, чтобы тотчас сняться с места.


***

Утро встретило нас солнечным морозцем, так что я пожалел, что Верек ещё не с нами — вот по такой погоде славно бы взять хороший темп, прошагали бы вдвое больше против прошедших дней, приминая хрусткую заиндевевшую траву под по-зимнему чистым небом. Видимо, именно солнце стало причиной тому, что я поднялся прежде всех — твердынец, похоже, ещё спал, завернувшись в свой плащ — всегда диву давался, как это он не преет под таким ворохом одежд — Вистан с Эгиром также не показывались, лишь Инанна вышла, заслышав мою возню.

Вместе мы неторопливо запалили костёр и мешали утреннюю похлёбку, когда она встрепенулась, устремив взор туда, где тропа пряталась за скальным выступом — известное дело, женский слух тоньше мужского. Спустя какую-то пару мгновений и я это расслышал: стук копыт по мёрзлой земле — и, прихватив мешалку, вышел на тропу посмотреть, кто там — скорее из любопытства, чем из опаски: о грабителях на Подкове давненько уже не слыхивали, да если бы таковые тут и водились, то скорее прятались бы в засаде, чем гоняться за случайными путниками.

Я тут же увидел их — сперва крохотные чёрточки, наподобие мошек, они быстро приближались — двое, трое, четверо всадников. Уже издали стало заметно, какие яркие на них одежды, на одном даже сверкает кольчуга. Особого удивления у меня их появление не вызвало: пусть в такое время уважающие себя путники уже не пускаются в дорогу через перевал, гонцам со срочными поручениями не выбирать — их жизни стоят меньше, чем единый день промедления. Таким лучше на пути не попадаться — затопчут и не заметят, потому, рассмотрев их как следует, я отошёл обратно к костру, где застыла Инанна.

Не успел я рассказать ей о том, что увидел, как уловил, что топот копыт замедляется. Достигнув нашего лагеря, они остановились, во все глаза уставясь на наши палатки. Тот, что в кольчуге — по всему видно, предводитель — спешился первым, обратившись ко мне:

— Кто вы такие и сколько вас здесь?

Остальные за его спиной один за другим слезали с коней, неторопливо, но верно образуя кольцо вокруг нашего скромного лагеря. И по этому, и по убийственной серьёзности, звучащей в голосе предводителя, я впервые заподозрил, что они не простые посланники — быть может, преследуют какого-нибудь злоумышленника или банду разбойников, и чтобы убедить их в том, что им нужны вовсе не мы, я как можно беспечнее отозвался:

— Нас тут всего пятеро: мы двое, учитель со слугой и ещё один господин, — с этими словами я указал мешалкой на Инанну, поднявшуюся на ноги при приближении незнакомцев, на палатку Вистана и наконец — на ту, что я сам делил с твердынцем. — А пока не желают ли доблестные… воины, — наконец избрал я, так и не решив для себя, кто они такие, — присоединиться к нашей скромной трапезе?

Однако вместо того, чтобы хоть как-то ответить на моё любезное предложение, предводитель ткнул пальцем в нашу палатку, велев:

— Пусть все, кто в палатках, выйдут на свет.

На сей раз его тон понравился мне ещё меньше, так что я начал подозревать, что, возможно, зря полагался на свой опыт по части грабителей, но как можно миролюбивее ответил:

— Разумеется, я сейчас же разбужу господ — обождите немного. — При этом я поднял руки перед собой, демонстрируя открытые ладони — всеобщий жест смирения и умиротворения; обнаружив, что в пальцах у меня по-прежнему зажата мешалка, я поспешно бросил её в котёл.

— Так пошевеливайся, — с этими словами предводитель сделал шаг в сторону нашей палатки, и я бессознательно повторил его движение, оказавшись между ним и входом — не то чтобы я чего-то всерьёз опасался, но мне подумалось, что твердынец и без того достаточно дёрганый, чтобы к нему вламывались какие-то незнакомцы свирепого вида — а вид у этого мужика и вправду был что надо: смуглый почти до черноты, с густыми усами, кустистыми чёрными бровями, из-под которых сверкали жёсткие, словно отполированные угольки, глаза — чтобы не глядеть в них, я старался сосредоточиться на золотой подвеске на его косе, и потому заметил движение того, что занял позицию ближе к палатке Вистана, прежде, чем услышал вскрик Инанны — он схватил её сзади, бросив товарищам:

— Будет чем развлечься, когда закончим!

— Эй, убери руки! — крикнул я прежде, чем успел что-либо сообразить — и мир тотчас померк перед глазами с обрушившимся слева ударом — меня словно накрыло огромным меховым одеялом, но я успел увидеть, как из палатки, прорвав её бок, вылетело что-то тёмное, вроде смерча, а потом сверху повалил снег и погасил моё сознание.


***

В названии главы — венгерская пословица.


Песню, которую поёт Ирчи, можно послушать по ссылке:
https://www.youtube.com/watch?time_continue=4&v=InjBFpFiR4U
Эту песню мы позаимствовали из исторического мюзикла «Toldi» (2012) композитора Дюлы Сарки (Szarka Gyula), композиция «Прощание» (Búcsúzó), слова – из поэмы Яноша Араня «Толди» (1947).

Следующая глава

Ad Dracones. Глава 10. Красный снег – Vörös hó (Вёрёш ху)

Предыдущая глава

 

Кемисэ

 

Я давно уже не сплю, когда появляются те незнакомцы, просто не хочется раньше времени покидать ещё живую сонным теплом палатку. Вместе со снегом горы объял смертный холод, хотя глядя на людей, этого и не скажешь — кажется, что мороз их лишь бодрит. Не торопясь выбираться из этого гостеприимного прибежища — даже удивительно, как быстро из тесной и смрадной конуры оно сделалась для меня воплощением уюта, клочком животворного тепла посреди обледеневшего мира — я пытаюсь прислушиваться к фразам, которыми Ирчи обменивается с нашей спутницей, но они говорят на непонятном мне языке.

 

А вот топот коней я, пожалуй, различаю прежде них — и рука сама собой тянется к мечу, как я ни убеждаю себя, что это просто какие-то мимоезжие всадники спешат добраться до дома, пока перевал не завалит окончательно. Но вот они останавливаются — и я, не выпуская меча, подбираюсь к выходу из палатки и выглядываю в щель.

 

Судя по тому, как Ирчи идёт навстречу всадникам, он совершенно не опасается дурных намерений с их стороны, мне же хочется крикнуть ему: «Куда ты! Ты же у них как на ладони — это всё равно что повернуться спиной к хищнику!» Однако он отнюдь не спешит укрыться — лишь отступает, делая несколько шагов спиной вперёд, и машет рукой, указывая на палатку учителя со слугой, а после — на мою; у меня даже успевает промелькнуть предательская мысль: а не продал ли он меня этим незнакомцам, пользуясь отсутствием моей свиты? Но додумать её до конца я не успеваю, потому что дальше события развиваются очень быстро.

 

Спешившиеся всадники рассыпаются цепью, окружая Ирчи и одновременно получая возможность следить за всем, что происходит на поляне, слишком слаженно, чтобы допустить, что это — обычные путники. Не в силах противиться этому в одиночку, Ирчи отступает ещё на пару шагов, выставив вперёд руки, словно пытается остановить направляющегося к палатке главаря. Затем один из незнакомцев хватает нашу спутницу — Ирчи тотчас рвётся туда, напрочь позабыв о наступающем на него главаре, который, воспользовавшись этим, бьёт его в висок рукоятью меча — и наш проводник падает как подкошенный.

 

Я не стал дожидаться, пока этот убийца вновь двинется к палатке — он ещё не успел перехватить меч, когда я, единым движением располосовав полог надвое, бросаюсь в разрез, чтобы напасть на него с той стороны, откуда он точно не ждёт опасности — судя по изумлению, отразившемуся на его лице, он так и не понял, откуда я взялся.

 

Не успеваю я подумать о том, что остаются ещё трое — слишком много для того, кто на тренировочных боях едва управлялся с парой соперников — и вот их уже двое: один падает на снег, заливая его кровью — жить ему осталось недолго, даже найдись тот, кто вызвался бы перетянуть жгутом перерубленную руку. Тем временем я скрещиваю меч со следующим; кажется, что мой клинок живёт своей жизнью, как повествуют предания о волшебном оружии. Хотя вернее сказать, своей жизнью живут мои руки и ноги — всё тело, наконец получившее свободу от стесняющих его оков разума. Узри меня сейчас мои наставники, быть может, они бы меня и не узнали — разве мог прежний я стать причиной этих фонтанов крови, зияющих ран, в последний раз припадающих к земле ладоней?

 

Когда четвёртый противник оседает на снег, я чувствую, что меня самого шатает: перед глазами темнеет, к горлу подкатывает неумолимая тошнота — кажется, я сей же миг последую за своими жертвами, стоит мне закрыть глаза. Но в сознании тотчас вспыхивает обжигающая мысль: а как же Ирчи? Неужто тот злодей и вправду убил его, отмахнувшись, словно от назойливой мухи? Краем глаза я вижу, как из палатки показываются Эгир и Вистан, который спешит к всхлипывающей на окровавленном снегу Инанне — сам же я бережно поворачиваю набок голову Ирчи, страшась различить еле осязаемый хруст — но вместо этого нащупываю ровное, стойкое биение жизни в горячей жилке, почти жгучее для моих похолодевших пальцев.

 

Я принимаюсь вытаскивать из поясной сумы платок, чтобы приложить к ране, и только тут замечаю, как дрожат мои пальцы. Опустив на них взгляд, я вижу, что они сплошь залиты кровью — чёрной на белом. Теперь дрожь колотит меня всего, до такой степени, что стучат зубы; схватив в ладони пригоршни снега, я судорожно тру руки, затем — лицо, одежду, уже не отдавая себе отчёта в том, что тем самым лишаю себя последних крох тепла, без того расточительно пущенного на ветер в этой безумной схватке.

 

На плечо ложится чья-то тяжёлая ладонь, и меня прямо-таки подбрасывает вверх, словно от удара хлыста — но рука принадлежит слуге учителя, Эгиру. Ничуть не смутившись моей реакцией, он качает головой, указывая на пятна крови, на ещё тёплые тела, на мои собственные руки, уже онемевшие от холода:

 

— Первая кровь на твоём мече? Тут нечего стыдиться, любой, кто побывал на твоём месте, когда-то пережил то же самое.

 

Хоть я сомневаюсь, что он способен понять хотя бы малую долю тех чувств, что обуяли меня, всё же отчего-то эти слова оказываются тем самым столпом, за который я могу ухватиться, когда земля уходит из-под ног.

 

— Как он? — к нам подбегает всё ещё всхлипывающая Инанна. Бросившись на снег, она приподнимает голову Ирчи, укладывает к себе на колени и прижимает к ране оброненный мною платок. У меня едва не вырывается: разве можно вот так хватать человека, не убедившись прежде, что с ним, но я сдерживаюсь — теперь-то это не имеет значения, а ему всяко приятнее будет очнуться так, чем затылком на снегу. Вместо этого я зачерпываю ладонью, уже потерявшей чувствительность, новую горсть снега и провожу по лицу — на его подтаявшей поверхности вновь остаются розовые разводы.

 

 

Ирчи

 

Приходя в себя, я первым делом почувствовал, что у меня что-то на лице — что-то липкое, как я понял, когда непроизвольно попытался стереть это; затем я осознал, что мой затылок покоится на чьих-то коленях — мягких и упругих — столь приятное ощущение, что мне не хотелось открывать глаза, потому как я предчувствовал, что тогда придётся покинуть это гостеприимное прибежище — а потом я вспомнил всё, что случилось, и подскочил как ошпаренный, в результате чего в голове будто грянул гром, а в глазах вновь почернело, словно на голову вылили ведро дёгтя.

 

— Не шевелись, это может быть опасно! — я не сразу понял, кому принадлежит этот голос. Отмахиваясь от обступившей меня темноты, я потребовал:

 

— Где они? Что с Инанной?

 

— Всё в порядке, — тут же послышался её подрагивающий с перепугу голос — и я понял, что именно её колени стали мне приютом. — Они… — Она осеклась, и вместо неё закончил твёрдый голос Вистана:

 

— Они мертвы.

 

Разлепив веки — оказывается, мои глаза сами собой закрылись, оттого и темнота — я оглянулся — и увидел красный снег, а на нем — ворох чёрной ткани. Приподнял голову — кругом сплошь исполосованный красным снег, который только что был первозданно белым, и ещё куски ткани.

 

Я невольно застонал от боли в голове, напоминающей бой набата; куда бы я ни повернулся — повсюду эти груды тряпок. Перед глазами тотчас встали разряженные всадники — их богатые одежды, оружие, кольчуга, и захотелось спрятать голову в землю, закопаться так, чтобы никто не нашёл до весны; но взятые на себя обязательства — до чего же мне в то мгновение хотелось, чтобы Верек был с нами! — не позволяли подобного бегства. Потому я вновь приподнялся, пошатываясь и прижимая ладонь к темени слева, и внезапно охрипшим голосом — в горло словно всё тех же сухих тряпок натолкали — спросил:

 

— Как это случилось?

 

— Они напали на тебя с Инанной, — отрывисто ответил Эгир, — и господин Нерацу убил их.

 

Первое я и сам знал не хуже него, а вот второе можно было бы изложить и поподробнее. Подняв глаза, я увидел его — лицо в кровавых разводах, одежда в крови, окровавленный меч лежит рядом, а сам он стоит на коленях, и вид у него такой, словно его мутит; глядя на него, я и сам ощутил тошноту, хотя так и не успел ничего съесть с самого вечера. Чтобы не поддаться этому порыву, я устремил взгляд к небу и, кажется, к нему и обратил свою мольбу:

 

— Во имя Иштена [1], зачем? Всё ещё можно было уладить миром… — Уже когда эти слова рвались наружу, я сознавал их фальшь, а потому голос Вистана прозвучал моим собственным приговором:

 

— Едва ли они пощадили бы кого-то из нас — если бы не господин Нерацу, мы все уже были бы на том свете [2].

 

Он произнёс это на валашском — и только тут я осознал, что всё это время говорил на родном языке, нимало о том не задумываясь. Выскребая из глубины сознания остатки валашского, я вопросил:

 

— Какого дьявола [3] им от нас понадобилось? Неужели не видно, что с нас нечего взять? Не очень-то они были похожи на отчаявшихся грабителей…

 

— Скорее на разнузданных дворян, — отрубил Эгир, и я вновь невольно застонал — будто мне не хватало лишних напоминаний об этом.

 

— Мы с Эгиром нашли на трупах знаки дома Коппаня, — вступил Вистан. — Господина крепости Ших.

 

— Это не той ли, которую разрушили? — брякнул я, сам того не ожидая — при том, что мне с трудом помнилось то, что было нынешним утром, это отчего-то всплыло в памяти, будто яркий поплавок. — Ишпан Зомбор, — добавил я, чувствуя на себе удивлённые взгляды.

 

— И как это может быть связано с нападением? — переспросила Инанна.

 

— Разве что это объясняет, почему его люди злые как черти, — буркнул я.

 

— Какими бы ни были их причины, — прервал меня Эгир, — меня куда больше волнует, нет ли поблизости их дружков.

 

— Поблизости — это где же? — Я невольно бросил взгляд на тропу, откуда появились эти четверо. — Мы в трёх сутках пути от ближайшего города! Неужто эти скучающие дворяне не могли поискать своих сомнительных удовольствий где-нибудь поближе, чем на перевале, где в такое время года кроме зверей и птиц никого не встретишь?

 

— Они пришли за мной, — внезапно раздался голос твердынца, и все глаза, включая мои, тотчас обратились на него в немом вопросе. — Чтобы потребовать выкуп.

 

При этих словах я невольно отодвинулся от него на полшага, хотя было ли причиной тому признание или то, что от него шёл невыносимый металлический запах крови — я не знал.

 

— Как вы можете быть в этом уверены, господин Нерацу? — раздался вкрадчивый голос Вистана.

 

— Вы же сами сказали — иначе откуда им здесь взяться? — Голос твердынца дрожал, словно он готов был расплакаться прямо сейчас, у всех на глазах.

 

— Так это ты нас всех подвёл под виселицу? — не удержался я, на всякий случай отодвигаясь ещё дальше. — Тебя-то им не достать, так что наверняка всех этих мертвецов свалят на нас! — Он шевельнулся — мне показалось, потянулся к лежащему сбоку мечу, и я невольно отпрянул, закрывая голову рукой; справедливости ради, я действительно ожидал, что мне на макушку вот-вот обрушится удар того самого клинка, что учинил эту кровавую баню — надо же было мне нарываться, но меня несло, словно подвыпившего гостя на свадьбе. — Будь проклят тот день, когда я с тобой связался, убийца!

 

— Даже если господин Нерацу и навлёк на нас эту беду, он же нас от неё и избавил, — тотчас раздалось резонное возражение Вистана, и его вмешательство мигом погасило нарождающийся раздор. — Как бы то ни было, сейчас нам надлежит думать не о причинах, а о последствиях — как нам поступить?

 

— Вернуться в Вёрёшвар и доложить ишпану Тархачи о нападении, — предложил я.

 

— Вопрос в том, кого послушает доблестный Тархачи? — глубокомысленно заметил Вистан. — Ишпан Коппань — могущественный властитель, даже учитывая то, что он понёс ущерб, согласно словам нашего Ирчи, — кивнул он в мою сторону, а я лишь вздохнул: спасибо и на том, что он не добавил: «если им, конечно, можно верить». — Впрочем, если люди Коппаня вторглись на перевал без ведома ишпана Тархачи, то это является прямым нарушением постановления кенде…

 

Внезапно его перебил дотоле хранивший молчание твердынец — судя по дрожи в голосе, он был бы не прочь хранить его и дальше:

 

— Та птица, что была на оружии нападавших…

 

— Шош — степной орёл [4], — услужливо подсказал Вистан, впрочем, Нерацу, похоже, не обратил на его слова никакого внимания.

 

— Я видел её на стяге.

 

— На каком таком стяге? — в недоумении переспросил я, заранее досадуя: время ли лезть со всякими глупостями — мало ли где он мог видеть этого степного орла, который украшает отнюдь не только вымпел ишпана Коппаня?

 

— На крепости Вёрёшвар. — Твердынец замолк, но теперь никто не стремился взять слово — все ждали продолжения. Совладав с собой, Нерацу поведал: — Когда мы уезжали, на ней был один стяг, а когда я смотрел с того камня, который… — похоже, у него кончились слова, так что он молча указал на меня, — …то там появился второй флаг, с чёрной птицей на белом поле.

 

— Это — стяг ишпана Коппаня, — сообщил Вистан то, что уже стало ясно всем присутствующим и без его пояснения, как и то, что в Вёрёшвар нам путь заказан. — Значит, нельзя сбрасывать со счетов возможность, что ишпан Тархачи с ним заодно.

 

— Тогда нам лучше как можно скорее оказаться по другую сторону гор, — тотчас заключил я. — Авось об исчезновении этих четверых узнают не раньше весны.

 

— Разумное предложение, — рассудил Вистан, похоже, взявший на себя роль судьи. — Но, как и предостерегал мой добрый Эгир, не стоит ли нам опасаться погони?

 

— Придётся положиться на удачу, — пожал плечами я — даже это незамысловатое движение отозвалось вспышкой боли, словно кто-то прижал кулак к голове предостерегающим жестом. — Если возьмём их лошадей, то только они нас и видели. — Я с сомнением взглянул на Вистана, но решил, что удержаться в седле на поверку куда проще, чем топать пешком, тем более, когда речь идёт о жизни и смерти.

 

Тот обменялся горестным взглядом со слугой, который поведал:

 

— Увы, лошади ускакали, едва началась схватка. Я выходил их искать, но они успели далеко убежать — скорее всего,… продолжение следует…

Ad Dracones. Глава 11. Метель – Hóvihor (Хувихор)

Предыдущая глава

Верек

Сказать, что я не ожидал чего-то подобного, было бы ложью; вернее говоря, я день ото дня гадал, что выкинет мой братец, и уже давался диву, что он принимает тяготы пути чересчур покладисто — но такого исхода, разумеется, нет, не предвидел. Минутное облегчение, что брат жив и его жизни не угрожает опасность, тотчас сменилось осознанием того, что я совершаю ужасную ошибку, идя против отцовского наказа; однако как бы он сам поступил на моём месте — неужто подверг бы опасности жизнь младшего сына? При этой мысли я невольно оглядываюсь на него — поник, то и дело склоняясь на шею мула, но при этом тут же даёт о себе знать сломанная рука, и он вскидывается со стоном. Если прежде меня нередко раздражали и даже злили его выходки и равнодушие к общему делу, то теперь я могу испытывать к нему лишь жалость.

читать дальшеНа ночлег мы расположились в том самом месте, что и позапрошлой ночью, и за неимением палатки устроились под открытым небом. Укутанный в одеяла Феньо всю ночь стонал и ворочался под моим боком, несмотря на полученное от господина Нерацу питьё, так что я вовсе не спал, поддерживая наш небольшой костёр. Ночью зарядил дождь, но, по счастью, не настолько сильный, чтобы нужно было искать укрытия, хотя сам я изрядно вымок, а потому поднялся ещё до света. Кое-как отогревшись горячим отваром, мы вновь тронулись в путь.

Как бы я ни спешил, наше продвижение существенно замедлялось состоянием Феньо: я стремился вести мула как можно ровнее, а временами приходилось поддерживать утомлённого брата, чтобы тот не завалился набок. Поглощённый заботой о нём, я совсем не замечал ничего вокруг и лишь краем сознания — задувающие в спину порывы холодного ветра, так что не сразу обратил внимание на стук копыт на тропе, а когда наконец поднял глаза, то еле успел оттащить мула, давая дорогу скачущим во весь опор всадникам. Внезапно их предводитель, облачённый в кольчугу, осадил коня, всматриваясь в меня и закованного в лубки брата; прочие, хотя придержали своих скакунов, приближаться не стали, поджидая вожака, и вскоре тот пустился вслед за ними. Провожая их взглядом, я, помнится, невольно задумался, что за срочное известие гонит их через перевал: уж не война ли? — но тотчас отбросил эти мысли, решив, что, если речь идёт о чём-то действительно серьёзном, то я узнаю об этом в Вёрёшваре.

Несмотря на то, что дальше дорога шла под гору, идти было куда труднее, чем вчера, ведь приходилось следить, чтобы копыта мула не заскользили по заледеневшей грязи — видать, ночью подморозило. Прежде я уповал на то, что, устроив Феньо, в тот же день двинусь в обратный путь, но, глядя на быстро темнеющее небо, распростился с этими надеждами.

Ворот крепости мы достигли на закате и тотчас двинулись в знакомую корчму. Поручив заботы о брате слугам, я бросился на поиски лекаря. Мне улыбнулась удача: первый же, к кому я обратился, посулив щедрую мзду, согласился не только незамедлительно осмотреть брата, но и провести ночь рядом с недужным. Когда мы вместе с ним возвратились в корчму, уже стояла глубокая ночь, но я не лёг спать, пока не заручился обещанием хозяина раздобыть мне наутро свежего крепкого конька и незамедлительно отправить весть моему отцу, чтобы он приехал в Вёрёшвар и забрал Феньо домой. Лишь после этого я наконец позволил себе провалиться в сон без сновидений, наказав разбудить меня на рассвете: сам-то я предпочёл бы выехать прямо в ночь, но слишком хорошо представлял себе, к чему может привести нелёгкий подъём по скользкой дороге в кромешной тьме — как бы нашему отцу не пришлось везти домой двух искалеченных сыновей.

Конечно, за коня я выложил кругленькую сумму — ведь вернуть его я смогу не раньше грядущей весны. Другого и вовсе заставили бы купить лошадь, но мне как человеку надёжному доверили её на время. Мула я оставил там же, в корчме, чтобы отец прихватил его вместе с Феньо. В дорогу я отправился, едва забрезжил рассвет.

Невысокий мохнатый конёк оказался резвым и в то же время выносливым: бодро одолев крутой подъём, он пустился вскачь по дороге, не дожидаясь понуканий с моей стороны. Когда я выехал к затерянной в горах долине, передо мной неожиданно раскинулось бескрайнее белое поле — лишь невнятно темнели под пушистыми накидками ели. На этом покрове отчётливо отпечатались следы подков — видимо, всё те же гонцы. Хоть я утомился настолько, что мне еле удавалось держать открытыми смежающиеся веки, я остановил коня, лишь достигнув места нашего последнего совместного ночлега — над тем самым роковым уступом, с которого сверзился Феньо.

Готовя себе скудную похлёбку, я невольно думал, как он там: пошёл ли на поправку теперь, когда у него есть приличный уход, крыша над головой и мягкая постель? А вдруг так и мечется в лихорадке, которая лишь разгорается вопреки усилиям лекаря? О прочих своих спутниках я не тревожился: что бы там ни говорили про Ирчи, я знал, что он парень надёжный и, раз уж обещал, то будет беречь господина Нерацу как зеницу ока.

Утром меня сопровождали не только следы копыт, но и борозды от колёс, а также отпечатки ног пеших людей. Я даже мог разобрать: вот эти следы, самые маленькие, принадлежат, разумеется, Инанне, те, что побольше — Ирчи, ещё покрупнее, но менее глубокие, словно их оставило почти невесомое существо — Кемисэ, а самые крупные и тяжёлые — Эгиру. Глядя на эти отметины на снегу, я невольно пришпоривал утомлённого вчерашней скачкой конька, словно каждая из них приближала меня к моим спутникам. Мне отчего-то казалось, что догнать их — залог всеобщего благополучия: едва я встречусь с ними, как всё будет хорошо.

Небо вновь принялось хмуриться, и вскоре в воздухе запорхали первые снежинки, грозя стереть столь дорогой моему взору след. И тут за очередным поворотом мне открылась площадка, покрытая проплешинами — я с первого же взгляда определил, что именно здесь мои спутники провели прошлую — или уже позапрошлую? — ночь. Сквозь тонкий снежный покров виднелись тёмные пятна — по-видимому, следы, отпечатавшиеся сквозь снег на голой земле; но разве это возможно? Тут-то я понял, что эти бесформенные пятна, уже слегка присыпанные свежим снегом — отнюдь не следы.

Соскочив с лошади, я опустился на четвереньки, чтобы приглядеться поближе; несмотря на холод, этот запах — дух мясной лавки — тотчас дал понять, что это такое. На мгновение я застыл, не в силах осознать увиденное, но затем вскочил и принялся осматривать площадку в попытке осознать случившееся здесь. Обегая по кругу место побоища — а в этом уже не приходилось сомневаться — я довольно быстро наткнулся на не менее жуткую находку: сваленные в кучу тела, и там же — наша повозка. Стоит ли отрицать, что от этого зрелища у меня в глазах потемнело, хотя я тотчас же приметил, что по крайней мере некоторые из убитых мне знакомы — в них я без труда опознал тех самых всадников, которых повстречал на перевале какую-то пару дней назад. Охваченный ужасным предчувствием, я тотчас принялся растаскивать окоченевшие тела, чтобы увериться, что в их груде нет никого из моих спутников.

К немалому моему облегчению, все они были незнакомцами — мужчинами в богатых одеждах. Убедившись в этом, я судорожно принялся вспоминать, сколько было в отряде тех, как я думал, гонцов — четверо или трое, а быть может, пятеро или шестеро? Почему-то именно это тогда показалось мне жизненно важным. Спохватившись, я бросился обратно на тропу — искать следы, ведущие дальше: повозку мои спутники бросили, но, быть может, они решили, что будут двигаться быстрее без неё? То, что они от кого-то бежали, теперь не подлежало сомнению, как и то, кто именно стал убийцей тех четверых.

В нашей семье от поколения к поколению передаются рассказы о том, на что способны жители Твердыни, всё более невероятные, однако сегодня я получил им самое что ни на есть прямое — и мрачное — подтверждение. Непонятным оставалось одно: что именно заставило Кемисэ Нерацу напасть на этих людей? Конечно, зная его историю, можно предположить, что из-за своих страхов он способен на необдуманные, порой отчаянные поступки. Однако подобную возможность я предпочёл отмести, пока остаётся иная — те люди сами на него напали, пусть последнее звучит ничуть не менее невероятно, чем убийство без особой на то причины: на протяжении многих столетий твердынцы не имеют с людьми иных дел, кроме меновой торговли, да и последнее нападение на Твердыню случилось почти два десятка лет тому назад. Конечно, это может быть как-то связано с тем набегом, но о кунах [1] на наших землях уже много лет ничего не слышно, к тому же, судя по одежде и чертам лица, убитые принадлежали к нашему народу. Что же остаётся: они — простые разбойники, грабители? Пожалуй, последнее наиболее вероятно, особенно если они прослышали о том, какое положение занимает господин Нерацу и, как следствие, какие знаки отличия и дары у него при себе имеются. Конечно, судя по богатству одежд, на это нападение их сподвигла отнюдь не бедность, но на подобный куш могут позариться и вельможные особы.

Сколько я ни разглядывал тропу, отчётливо видимую под свежевыпавшим снегом, мне так и не удалось высмотреть на ней никаких следов. В бесплотных попытках я принялся сметать тонкий покров руками, вглядываясь в ровную белую поверхность до боли в глазах, до того, что мне начинало мерещиться, будто я что-то вижу — но ни единая подмеченная мною бороздка, ни одно углубление не имели никакого отношения к людям, которые стояли здесь совсем недавно.

Отчаявшись, я вновь принялся осматривать лагерь в надежде обнаружить хоть какой-то намёк на то, куда пропали мои спутники. Тут мне сопутствовал больший успех: я обнаружил цепь отчётливых следов, перемежаемых копытами мула — отходя от лагеря немного поодаль от тропы, она резко забирала вправо, исчезая меж каменных круч. Не задумываясь ни на мгновение, я вновь вскочил на своего конька и направил его вдоль этой спасительной нити — по счастью, она была отлично заметна даже под слоем свежевыпавшего снега и шла достаточно прямо: несмотря на обилие скальных обломков, поверхность склона была относительно ровной.


***

Вскоре я въехал в редкий лесок — тут следы были видны значительно хуже, так что мне пришлось спешиться, чтобы разбирать менее очевидные отметины, такие, как взрытая копытами влажная земля и притоптанный мох. Едва я зашёл под тёмный полог еловых лап, как во мне вновь воспрянула надежда: быть может, мои спутники решили на время укрыться под пологом елей, и совсем неподалёку я обнаружу их лагерь? При этой мысли я тотчас потянул воздух носом — вдруг удастся уловить запах дыма — но тотчас себя одёрнул: едва ли они станут разводить костёр, прячась от преследователей. Вот так — в каждое мгновение надеясь обнаружить их за очередным валуном, очередной купой елового подроста — я и прошёл этот скудный лесок насквозь, вновь выйдя к изрядно запорошённой снегом цепочке отпечатков.

Взгромоздившись на конька, я поспешно пустился по следу, укоряя себя за то, что столько времени промешкал в лесочке — снег всё усиливался, ещё немного, и след сгинет вовсе, а я окажусь в полном одиночестве среди скал без малейшего представления, в какую сторону двигаться. И правда, словно в кошмарном сне, отпечатки делались всё менее и менее отчётливыми: вот они превратились в полосу еле заметных углублений, вот и эта полоса принялась постепенно сглаживаться, словно кто-то заметал её гигантской метлой, и наконец я понял, что та цепочка, по которой я следую — лишь борозда в снегу. Спрыгнув с седла, я принялся раскапывать снег под копытами конька, затем чуть поодаль, надеясь обнаружить под пушистым слоем отчётливые отпечатки, но так ничего и не нашёл — я потерял их след, потерял безвозвратно, он выскользнул из моих пальцев, словно горсть тонкого песка.

Оглядевшись в отчаянной надежде узреть сквозь снежную пелену в отдалении спины моих спутников, я увидел всё то же: белый склон, усеянный редкими елями, который постепенно забирал всё выше, к непроходимым скальным зубцам и отвесным кручам. Разумеется, туда мои спутники не пошли: подниматься на такую круть не стал бы даже самый отчаянный из беглецов — но вот куда они могли направиться? Скорее всего, обратно в Вёрёшвар: всякая попытка пересечь перевал без дороги была бы равносильна самоубийству; и всё же, могу ли я поручиться за это? И даже если так, то нагоню ли их теперь, отыщу ли на этой бескрайней снежной равнине? Отчаявшись найти ответ хоть на один из этих вопросов, я приставил ладони ко рту и что было сил заорал:

— Ирчи! Господин Нерацу! Кемисэ Нерацу! Вы где? — Я уповал на то, что слух у твердынцев гораздо тоньше, чем у людей: у нас поговаривают, что они слышат, как на другой стороне горы скребётся мышь — но снег скрадывал все звуки, так что я слышал сам себя словно сквозь толстый ковровый занавес. И всё же я продолжал кричать, пока не сорвал голос, зайдясь в безумном кашле; всё это время мой конёк бросал на меня задумчивые взгляды, прядая ушами, да временами пытаясь откопать из-под снега пожухлую траву.

Убедившись, что ничего таким образом не добьюсь, я вновь взялся за удила и принялся бродить кругами в тщетной надежде разыскать хоть какой-то знак: оброненную вещь, сломанную ветку; наконец я заметил, что топчу собственные следы, и бездумно двинулся в снежную даль, не разбирая дороги. Время от времени я останавливался и вновь возобновлял свой зов изрядно охрипшим голосом. Из-за плотных снеговых туч я не сразу приметил, что начало темнеть, но и когда сумерки окутали округу плотным суконным покрывалом поверх снежного, я продолжал идти — пожалуй, в моих действиях теперь было больше упрямства, чем подлинной надежды.

Снег всё никак не желал прекращаться и, будучи сперва моим союзником — ведь на нём так отчётливо печатались следы — превратился в ярого неприятеля: мало того, что вскоре мне пришлось разгребать ногами покров по колено высотой, так ещё он скрывал немало коварных ловушек, так что я уже несколько раз растянулся во весь рост, хорошенько расшиб себе пальцы на правой ноге и слегка подвернул левую. И всё же я не желал останавливаться: одна мысль о том, что в какой-то момент мне придётся сдаться и возвратиться в Вёрёшвар с пустыми руками, ужасала куда сильнее, чем вполне реальные опасности диких гор. Когда смерклось окончательно, в отдалении послышался волчий вой — мой конёк испуганно дёрнулся. Я обернулся, пытаясь понять, откуда доносится звук, но мне это не удалось: казалось — отовсюду. Похлопав напуганное животное по холке, я двинулся было дальше, но мои ноги отказывались подниматься — просто застряли в снегу, словно влитые.

— Ладно, — сказал я самому себе и принялся искать укрытие, чтобы на коротком привале меня не засыпало снегом по самую макушку. Устроившись под слегка наклонным камнем, я достал все свои скудные припасы: фляжку с брагой и пару лепёшек, да немного сыра в узелке — я-то рассчитывал, что к этому времени уже буду пировать у костерка вместе со своими спутниками. Одну лепёшку я отдал коню — бедолага это заслужил, к тому же, ему-то подкрепиться тут было совершенно нечем.

Стоило мне устроиться на отдых, забившись в щель, как в далёком завывании ветра мне послышались голоса — высокие, нежные, они будто звали на помощь. Я тут же вскочил и бросился в ту сторону, таща за собой не слишком довольного этим коня, и кричал, кричал в ответ, а этот зов всё не смолкал — жалобный стон самой вьюги, которая мечтает отогреться теплом живой человеческой крови. Я давно уже понял, что это голоса не людей, а дев, что танцуют в вихре метели [2], и всё же рвался вперёд, словно эта иллюзия была мне дороже собственной жизни; быть может, к этому времени от скудости сна, напряжения и потрясений я помешался настолько, что перестал отличать правду от вымысла.


***

Мои блуждания в мареве метели кончились тем, что я свалился, забывшись сном, будто ребёнок, набегавшийся вволю: просто лежал в сугробе, чувствуя, что не в силах даже пошевелиться. Снег дарил меня предательским теплом, а протяжные песни вьюги убаюкивали, так что я так и остался бы там спать, пока по весне моё тело не растревожили бы жадные до мёртвой плоти звери и птицы, но этому помешал мой конёк: он принялся настойчиво тыкаться губами мне в ухо, толкал головой в плечо. Несчастное животное хотело есть, а тот, кто должен был задать ему корму и отвести в тёплое стойло, валялся колодой на снегу — что ж ему оставалось делать?

Я со стоном поднялся на колени, а затем, обхватив коня за шею, с трудом встал на ноги. Ночь всё так же неистовствовала, вываливая на округу тяжёлые бадьи снега, так что ближайшие кусты скрылись за мельтешащей завесой. Как-то там мои спутники — так же, как и я, бредут по снегу? Скорее уж, укрылись в палатке, ожидая окончания метели — во всяком случае, я на это надеялся; вот только сыскать их в этом царстве снега и камня мне, увы, было не под силу.

Взгромоздившись на коня, я приник к его шее, не переставая шептать: «Прости меня, отец… Прости…» — и временами мне мерещился его голос, сурово отчитывающий меня за то, что я употребил недостаточно усилий — что я должен искать Благословенного Нерацу, пока не сотру ноги до костей, пока глаза не выпадут, обратившись в ледяные шарики, пока руки, устав шарить во тьме, не превратятся в сухие еловые ветки. А я в ответ молил его, как в детстве, извинить меня за этот проступок, обещал, что в дальнейшем приложу все усилия, чтобы не допустить подобной оплошности, но нынче я не могу, не могу…

Кажется, я падал, и всякий раз конь возвращал меня к жизни, хотя, казалось бы, чего ему стоило оставить меня и самому устремиться к спасению? Уж не знаю, как я умудрялся забираться обратно в седло, но в какой-то момент я не смог и этого — когда рассвело, я словно бы очнулся от глубокого забытья, обнаружив, что бреду, обхватив коня за шею, в прозрачных рассветных сумерках. Снег прекратился, так что теперь его покров лежал нетронутой пеленой, подобно белому покрывалу на брачном ложе. Хоть местность по-прежнему выглядела дикой, мне показалось, что я начал её узнавать; и действительно, вскоре уверенный шаг моего коня вывел меня на то самое место, где я сделал страшное открытие вчера — или позавчера? Признаться, я окончательно утратил счёт времени в своих безнадёжных блужданиях.

Смирившись с неизбежным, я решил остановиться тут, пока не восстановлю силы, а там решу, что делать дальше — помнится, в числе оставленных вещей я видел и палатку. Однако я тут же убедился, что несколько запамятовал местность, поскольку там, где я ожидал найти повозку, а подле неё — груду тел, я узрел лишь бугристый снежный покров на горбатых спинах валунов. Я растерянно огляделся, полагая, что глаза меня обманули и на самом деле место совсем иное; поначалу ничто не показалось мне странным — всё та же ровная площадка, истоптанная конскими копытами и ногами людей — но тут в моем затуманенном сознании всплыла мысль, тотчас выведшая меня из состояния полудрёмы: откуда здесь взяться следам, если те, что я видел, подчистую завалило вчерашним снегопадом?

Признаться, я даже подумал: уж не мерещится ли мне, но более пристальный осмотр показал, что всё так и есть: множество отпечатков ног, да и коней было явно больше. Ошеломлённый внезапной мыслью, я бросился обратно, туда, где рассчитывал найти повозку — и точно, взрытый снег был лишь слегка припорошён сдутой с валунов позёмкой, так что мне удалось обнаружить и следы колёс — выходит, те, что побывали здесь после меня, забрали повозку, но вот зачем? Бросив взгляд туда, где были свалены тела, я понял: они погрузили их на повозку, чтобы увезти с собой. Мне оставалось лишь выяснить, куда после этого направились эти люди — и это не вызвало никаких затруднений: там, где вчера лежал нетронутый снег, теперь виднелись отпечатки множества копыт и следы колёс. Они двинулись через перевал, туда, куда изначально скакали встретившие здесь свой конец конники.

Признаться, сделав это открытие, я ощутил облегчение, решив, что это люди ишпана Тархачи преследуют банду грабителей. Конечно, в этом случае для них куда разумнее было бы вернуться в Вёрёшвар с вестью о судьбе лиходеев, но откуда же им знать, что все они перебиты — быть может, послав гонца, остальные воины пустились в погоню за грабителями — но это опять же не объясняло, зачем они потащили за собой повозку, ведь её-то куда удобнее было бы отправить в Вёрёшвар!

Всё это заставило меня предположить обратное: побывавшие здесь незадолго до меня люди на самом деле были сообщниками нападавших и забрали их, чтобы либо предать товарищей достойному погребению, либо замести следы преступления. Выходит, правильно сделал Ирчи, что увёл наших спутников с дороги: едва ли эта встреча завершилась бы миром или хотя бы столь же односторонним кровопролитием, как предыдущая. Тут меня посетила иная мысль, от которой в душу невольно заполз холодок: да ведь я едва с ними разминулся — что если, спустившись со склона, я бы наткнулся на них? И что если они воротятся?

Впрочем, едва ли: наверняка они уже нашли всё, что искали, и вряд ли пустятся в обратную дорогу в эдакую непогоду. Скорее желая в это верить, чем по-настоящему уверившись в этой мысли, я вновь двинулся за валуны и, покопавшись в снегу, отыскал палатку: разумеется, этим людям она была без надобности, так что они выбросили её из повозки как ненужный груз. Кое-как растянув её на жердях, я обнаружил то, что немало меня озадачило: бок палатки был распорот, причём не абы как, а чисто разрезан, словно бы острейшим клинком. Поразмыслив над этим, я готов был поручиться, что знаю, чей меч это сотворил. Тогда, впрочем, даже это не особенно меня занимало, ведь я уже валился с ног в самом прямом смысле слова, так что завернулся в плащ и, привалившись к неповреждённому пологу, провалился в сон.

Сколько я проспал, не знаю, но по-видимому, недолго, ведь, когда я выбрался из палатки, всё ещё был день — хмурый и холодный, но, по счастью, ничем, кроме отдельных кружащих в воздухе снежинок, не грозящий недавним ненастьем. Сворачивать палатку я не стал: я и без того слишком задержался. К этому времени я успел окончательно убедить себя, что Ирчи повёл остальных в Вёрёшвар, и никак иначе; по сей день не знаю, что же это было: глас разума, который дал промашку, или же маскирующееся под него малодушие. Подбадривая себя, я твердил, что наверняка встречу всех своих спутников в городе: они вернулись в «Рыжего дракона [3]» и сейчас знай попивают крепкое вино, поджидая меня. Но, думаю, уже тогда я знал, что все эти упования бесплодны.


***

Я догадывался, что выгляжу не лучшим образом, но когда, едва завидев меня, стражники, вся задача которых в эту пору сводится к созерцанию пустынной тропы на перевал, тотчас подхватили моего коня под уздцы и предложили мне фляжку с брагой, которую я с благодарностью принял, я впервые понял, что за зрелище собой представляю. Я объяснил им, что был застигнут метелью, не вдаваясь в подробности, но не преминул спросить, кто ещё, помимо меня, возвращался с гор — якобы я потерял своих спутников в ненастье — и они заверили меня, что никто не спускался с перевала, за исключением пары чудаков дня четыре назад — скорее всего, речь шла о нас с Феньо. Проникшись сочувствием к моему бедствию, стражники даже отпустили со мной мальчишку-посыльного, чтобы убедиться, что я благополучно добрался до «Рыжего дракона». Едва я показался на пороге, как хозяин огорошил меня известием:

— Ваш отец прибыл.

— А остальные? — тотчас переспросил я. — Мои спутники? Они не давали о себе знать? — Но на каждый мой вопрос корчмарь лишь недоуменно качал головой, и мне казалось, что всякий раз силы оставляют меня, словно уходящая в растрескавшуюся землю вода. Я понимал, что долг велит мне немедленно отправиться обратно к воротам на перевал, чтобы вновь выспрашивать там, но чувствовал, что не могу сделать ни шагу. Отнюдь не стремясь приблизить встречу с отцом, я опустился на ближайшую лавку, спросив:

— Как там брат?

— Пошёл на поправку, — охотно поведал хозяин. — Жар спал, и аппетит к нему вернулся.

— Вот и славно, — вздохнул я, как никогда прежде желая, чтобы это было единственным поводом для беспокойства.

Так или иначе, рассиживаться мне всяко не пристало, так что, невольно кряхтя и хватаясь за стол для поддержки, я поднялся на ноги и побрёл туда, куда заботливо сопроводил меня корчмарь, то ли всерьёз полагая, что я мог забыть, где оставил брата всего какую-то пару дней назад, то ли опасаясь, что я не дойду без посторонней помощи.


***

Зайдя, я поклонился отцу, придерживаясь рукой за косяк. Феньо, по всей видимости, спал без задних ног: когда я подошёл, чтобы вглядеться в его разгладившееся лицо, на которое вновь вернулись краски, он так и не проснулся.

— Как он тут? — вновь спросил я у отца.

— Спит, как видишь, — ответил он со вздохом, словно без слов прибавляя: я тоже не отказался бы от столь безмятежного сна, да только боюсь, что он мне теперь долго не светит.

По счастью, всего мне объяснять не пришлось — отец тотчас дал понять:

— Феньо уже рассказал мне о случившемся. Так что же, тебе не удалось нагнать господина Нерацу?

Я лишь покаянно покачал головой, сожалея, что не могу на этом и закончить. Повисла тягостная тишина, ведь я ожидал, что со стороны отца вот-вот посыплется град упрёков: как я мог такое допустить, и зачем оставил господина Нерацу, и почему вернулся, не отыскав его? Но ничего такого не последовало, и когда, подняв голову, я встретился с ним глазами, он смотрел на меня со странным выражением на лице.

— Тебе надо поесть и как следует отдохнуть, — прервав молчание, велел он.

Однако то, что я должен был поведать, не терпело отлагательства, так что, наконец решившись, я заговорил:

— Отец, на них кто-то напал. Отряд конников. Насколько я могу судить, все, кто шёл с нами, живы, а нападавшие мертвы. — Видя, что отец хочет что-то добавить, я кивнул: — Наверняка это господин Нерацу — думаю, они пытались его ограбить. Спасаясь от преследования, Ирчи, господин Нерацу и остальные свернули с тропы. Я думал, что они направились обратно в Вёрёшвар… — Недосказанное повисло в воздухе: но они либо заплутали в горах, застигнутые метелью, либо решили-таки пробираться на другую сторону Подковы, что немногим лучше. Переведя дух, я продолжил: — Потеряв их след, я вернулся на место стоянки, обнаружив, что тела убитых пропали, как и повозка… Видимо, их забрали те, что пришли позже — быть может, об этом в городе хоть что-то говорили?

Однако отец задумчиво покачал головой:

— Тут ни о чём таком не слышно, кроме того, что недавно проезжал ишпан Коппань со свитой — видать, это они и были…

— Владыка замка Ших? — недоверчиво нахмурился я. — Неужто он опустился до грабежа?..

Отец медлил с ответом, так что и я замолк, не сводя с него испытующего взгляда; наконец он заговорил:

— Пожалуй, тебе тоже стоит кое о чём узнать… Вскоре после вашего отбытия к нам наведывались какие-то подозрительные люди — задавали вопросы, а о себе поведать ничего не пожелали…

— О господине Нерацу? — не выдержал я.

— Нет. — Выражение отцовского лица трудно было истолковать. — Об Ирчи.

— Об Ирчи? — ошарашенно переспросил я. — Чем им насолил этот бедолага?

— Разумеется, они ушли несолоно хлебавши, — недобро усмехнулся отец. — Но это ещё не всё. Подобный интерес показался мне подозрительным, так что я сам принялся расспрашивать то там, то сям — и узнал, что они приходили с вопросами и в семью ювелира Саболча. — Видя, что мне это имя ни о чём не говорит, он пояснил: — Именно в его доме останавливался тот самый господин, от сделки с которым не пожелал отказываться Ирчи, а женщина, Инанна — невестка Саболча.

Осмыслив всё это, я спросил:

— Ты хочешь сказать, что, быть может, дело в ком-то из них?

— Иначе придётся признать, что этот дуралей Ирчи и впрямь нужен кому-то ещё, кроме нашего растяпы Феньо.


Примечания:

[1] Куны (венг. kunok) — венгерское название половцев, (также куманы или кипчаки). Позднее (в XIII в.) они вошли в состав народов, населяющих Венгрию, но в X в. венгры периодически подвергались их нападениям.

[2] Девы, что танцуют в вихре метели — szépasszony (сейпассонь) — в букв. пер. с венг. «прекрасная госпожа», персонаж венгерской мифологии, демон в обличии длинноволосой девы в белом платье, что кружит в вихре метели и соблазняет молодых мужчин. Согласно народным поверьям, ими становятся соблазнённые мужчинами девы, умершие во грехе.

[3] «Рыжий дракон» — корчма называется «Vörös Sárkány» - это отсылает к названию крепости Вёрёшвар. В венгерском языке есть два слова для обозначения красного цвета — piros и vörös. Vörös считается более поэтическим и используется для цвета волос (vörös haj — рыжие волосы, piros haj — только если человек покрасился в конкретно красный), вина (vörösbor — красное вино) и крови, поскольку происходит от этого слова (vér), как и имя Верека. Поэтому название замка можно перевести и как «Ржавый», и «Красный», и «Цвета Крови», и даже «Рыжий». Когда слово vörös употребляют по отношению к кому-то, первая ассоциация, которая приходит в голову — всё-таки «рыжий».


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 12. Шаг навстречу – Lépés felé (Лейпэйш фэлей)

Предыдущая глава

Ирчи

После сборов мы разделили поклажу поровну, само собой, исключая господина Вистана – этот себя бы дотащил, так что на его долю досталась лишь пара одеял – а на мула навьючили палатку и почти все продовольствие. Пока Эгир с Инанной закрепляли поклажу на муле, я, пользуясь своими портняжными навыками, по-быстрому соорудил пару заплечных мешков – для себя и для твердынца, ведь свой, поудобнее, решил отдать Инанне.

Прилаживая на спину одно из моих творений, Нерацу то и дело морщился; мне бы уже тогда обратить на это внимание, но я решил, что таким образом он выражает недовольство по поводу груза, предстоящей дороги, моего неказистого мешка – в общем, всего на свете. В другое время я бы, может, и подбодрил его, но тогда, как вы понимаете, подобного соблазна не возникало: ведь кто, как не он, повинен в этой мясорубке и последующем бегстве?

читать дальшеЗадерживаться на этом жутком месте ни у кого не было ни малейшего желания, так что мы двинулись в путь, когда солнце еще не достигло зенита, насколько можно было судить по расплывчатому светлому пятну за завесой набежавших облаков и еле просматривающимся теням. Тонкий слой снега легко ложился под ноги, так что мы знай себе шли, немного забирая вверх: там пролегала тропа, которой пользовались охотники, собиратели трав и, как я подозревал, лихие люди, укрывающиеся от карающей руки ишпана – узкая, не слишком ровная и местами пропадающая вовсе, зато едва ли отряд конников сможет ее одолеть, да и отыскать сейчас, когда снег до неузнаваемости преображал даже привычную местность.

Что до нашей компании, то направлением интересовался один Эгир, который, похоже, всерьез опасался, что мы можем заплутать – то и дело спрашивал, не пора ли показаться моей хваленой тропе, и так ли я уверен, что мы уже ее не прошли. Впрочем, даже эти назойливые расспросы я воспринимал как развлечение, ведь прочими овладело угрюмое молчание – не знаю, что за думы посещали их, а я так прикидывал, не зря ли мы бросили мечи: если наша дорога и впредь была бы такой торной, то я мог бы с легкостью их дотащить, а нет – так и выбросил бы под ближайшим кустом. Вдоволь насокрушавшись, я тотчас принялся корить себя за подобные мысли: а что как в ночи мертвые воины вернутся за своим оружием, что я тогда стал бы делать? Лук-то еще ладно, – при этой мысли я покосился на Эгира, – а вот добрый металл вполне способен привлечь духов с того света…

Пусть мысли меня одолевали самые пустяковые, они помогали бороться с тупой головной болью – словно обруч сдавил – и подкатывающей слабостью, не имевшей ничего общего ни с моей поклажей, ни с дорогой в гору – чай, случалось и козлят затаскивать по куда более крутым склонам. Свою лепту в это вносил и снег: как я ни щурился, несмотря на затянувшие небо облака, белые отсветы все же проникали под веки, заколачивая в голову все новые гвозди.

Миновав ельник, мы вскоре свернули и побрели вдоль опушки, а когда Эгир в очередной раз спросил про хваленую тропу, я, бесстыдно ухмыляясь, поведал ему, что по ней самой он сейчас и идет. Украдкой я то и дело поглядывал на Вистана, надеясь, что смогу, сославшись на него, сделать привал; однако тот весьма бодро хромал бок о бок с Инанной, шуруя в снегу своей палкой, так что за нами, помимо следов и отпечатков копыт, тянулся размашистый змеевидный след, и лишь иногда останавливался, чтобы оглянуться назад и прислушаться к посвисту ветра, который напевал свою песню где-то на высоте.

Наконец я не выдержал – узнай об этом мои братья-товарищи, точно подняли бы на смех – остановившись позади скопления здоровенных валунов, поросших чахлым кустарником, объявил:

– Наверно, нам всем не помешает передохнуть. Скоро начнет смеркаться, а тут есть и укрытие от ветра, и хворост…

Однако Вистан тотчас вмешался:

– Быть может, нам стоит отойти подальше – еще достаточно светло.

Мысленно пожелав ему второго горба на спину, я смирился с неизбежным: если уж этот еле держащийся на ногах калека способен ковылять дальше, то мне, стойкому сыну гор, проявлять слабость и вовсе постыдно. Вновь надев лямку, которую уже спустил было с плеча, я отозвался, подавив вздох:

– Что ж, давайте, хотя не поручусь, что до ночи нам встретится столь же хорошее место для ночлега.

Однако на сей раз мою сторону неожиданно принял весь отряд: сердито сверкнув глазами, Эгир заявил:

– Это еще зачем – чтобы потом на пару дней там застрять, потому что наутро никто не в силах подняться на ноги? Или чтобы заплутать на ночь глядя и все равно сюда вернуться?

– Думаю, что после всех этих испытаний нам и впрямь необходим хотя бы краткий отдых, чтобы восстановить силы, – добавила Инанна. При этом мне подумалось, что она, быть может, беспокоится обо мне, догадавшись о моем недомогании, отчего внутри разлилось тепло, согревая задеревеневшие внутренности.

– Не стоит искушать судьбу, – каким-то лающим голосом добавил твердынец. – Чудо, что ты до сих пор не свалился, – добавил он, обращаясь ко мне, хоть тут мог бы и промолчать: я-то не упоминал о том, что у него самого был вид, словно у моей младшей сестренки, которая упросила меня взять ее по грибы, а потом не раз пожалела о своем желании, мужественно тащась за мной следом под грузом полного короба.

Как бы то ни было, главным было то, что мы все-таки встали лагерем в этом уютном, защищенном от ветра месте, откуда хорошо просматривалась уже пройденная нами дорога. Конечно, я не питал иллюзий насчет того, что мы успеем скрыться, покажись на ней темные фигуры всадников, но все же это внушало хоть какую-то уверенность.

Стоило нам поставить палатку, как твердынец шмыгнул туда – хорошенькое дело, мы будем работать, сооружая костер и стряпая ужин, а он знай себе полеживать на меховых одеялах! А с другой стороны, может, оно и лучше, что он не будет путаться под ногами – рассудив так, я вместе с Эгиром отправился за хворостом.

Сухие с виду сучья оказались невероятно упрямы, когда мы принялись отдирать их от скалы, так что, немного помаявшись с ними, Эгир велел:

– Принеси-ка топор.

Сказать по правде, одна мысль о том, как придется бить топором по смерзшемуся дереву, отдавалась в голове вспышками боли, словно кто-то колотил топорищем прямо по макушке, однако привередничать было не след – дрова сами собой не заготовятся.

Отправившись за топором в палатку, я обнаружил, что твердынец, вместо того, чтобы предаваться безмятежному отдыху, спустив верхний халат с плеча, отдирает рукав нижнего трясущимися пальцами от того, что не могло быть ничем иным, как запекшейся раной – ржаво-бурые пятна на светлой ткани говорили сами за себя. На его темно-синем верхнем одеянии кровь была совсем не видна, да и, сказать по правде, прежде мне недосуг было приглядываться.

Опешив, я не придумал ничего лучшего, как ляпнуть:

– Это еще что?

– Царапина, – досадливо отозвался Нерацу, поспешно натягивая халат на плечо.

– Что, жаждете, чтоб вам руку по плечо отпилили? – выпалил я – тут сказались и усталость, и раздражение, и, что уж там говорить, испуг. – Что вам стоило сказать сразу – а теперь эта ваша царапина, небось, еще и загноится! Сейчас вернусь – и чтоб без разговоров! – велел я, хоть сам толком не знал, что имею в виду.

Как я уже упоминал, мои лекарские навыки не отличаются полнотой и разнообразием, но промыть и заштопать рану я умею, так что, выйдя к костру, я попросил Инанну отлить мне в плошку закипевшей воды, а сам принялся рыться в своей суме.

На вопрос недовольного Эгира:

– Где топор? – Я не менее раздосадованно ответил:

– Тут у нас один, похоже, возомнил себя Аттилой. – Вытащив швейные принадлежности, я лишь махнул рукой в сторону изумленных Вистана с Инанной: мол, сам справлюсь.

Хоть я не ожидал, что твердынец подчинится моему наказу, тот и впрямь прекратил отдирать рукав и вместо этого принялся копаться в своей суме.

– У вас бинты есть? – без предисловий начал я: разумеется, ткань на них имелась и у меня, но зачем я буду тратить свой запас – рука-то его, в конце концов. Он беспрекословно протянул мне целый моток идеально чистых и ровных полос ткани – даже жалко использовать – а также блестящую серебряную иглу. При виде подобной диковины я аж обомлел, невольно залюбовавшись, но на этом сюрпризы не кончились – следующим в моих руках оказался моток шелковых нитей. Оторопев, я поневоле задумался: что еще есть у этого парня в сумке?

Тряхнув головой, чтобы отогнать эти назойливые мысли, я наконец приступил к делу, осторожно отмачивая рукав водой. Когда он наконец смог спустить с плеча и нижний халат, я убедился, что все и вправду не так уж плохо: рана поверхностная, рассечена лишь кожа, так что, сведя края раны, я взялся за шитье. Игла оказалась славной не только на вид – ходила в руках столь споро, словно я всю жизнь только ей и пользовался. Пара стежков – и готово: когда заживет, останется лишь подобный этой самой шелковой ниточке белесый шрам, а иначе я готов во всеуслышание признать, что у меня руки растут не из того места.

К его чести, испытание твердынец выдержал безропотно, не ноя и не скуля, как многие, казалось бы, крепкие и храбрые парни.

– Вот и все, – ободряюще бросил я, едва удержавшись от того, чтобы похлопать его по спине. – Сейчас приложим смолы, и тогда уж точно все пойдет на лад.

– Это что еще за варварский метод? – вскинулся твердынец.

– Может, и варварский, зато проверенный. Всех так лечили, никто еще не помер, – проворчал я. – Скажите спасибо, что не навоз с золой – многие советуют.

– И поэтому ты твердишь про отпиленные руки? – Подняв глаза, я и впрямь увидел на его лице улыбку – с ума сойти, он еще и шутить умеет!

– Вам-то что волноваться – у вас есть запасная, – ответствовал я.

И все же мои заверения его не убедили: достав какую-то скляночку, он самолично смазал рану резко пахнущей мазью, после чего доверил мне ее забинтовать.

– Ну вот, – подытожил я, придирчиво глядя на белую руку, которая в полумраке палатки словно бы светилась, затмевая даже белоснежный бинт, – теперь заживет – не успеете заметить.

– Если что, ты должен мне руку, – вновь сострил он – от другого мне подобная шутка едва ли пришлась бы по нраву, но Нерацу явно требовалось поощрить даже за столь немудреные попытки, так что я искренне рассмеялся, пообещав:

– Если найдется лишняя.

Пока я с ним возился, у костра кипела работа: похлебка уже булькала вовсю, а рядом с костром громоздилась целая куча хвороста. Прихватив второй котелок, твердынец зачерпнул в него немного снега и протянул Инанне, чтобы она и его пристроила над огнем, а затем вернулся со своим мешком и принялся кидать туда, как мне показалось, все подряд, впрочем, иногда присматриваясь и принюхиваясь. Какие-то травы я узнал по запаху: мяту, чабрец, пустырник, какие-то – по виду: хвощ и ромашку.

Когда это варево вскипело, твердынец выплеснул его в свою чашку и велел мне выпить. На вкус оно оказалось не менее гадким, чем на вид, так что я чуть не выплюнул первый же глоток и поневоле задумался, не решил ли он отравить меня в отместку за непрошеное вмешательство; во всяком случае, поиздеваться надо мной он вознамерился точно.

Снег вокруг костра начал таять, так что приходилось отодвигаться, чтобы не попасть в лужу слякоти, и одновременно тянуться к костру, чтобы ухватить хоть какие-то крохи исходящего от него тепла. В столь стылую погоду славно было бы разжечь костер в палатке и рассесться вокруг него, но при том, что теперь нам предстояло ютиться в ней впятером, это было просто-напросто невозможно: в таком случае кому-то пришлось бы спать поперек кострища. При мысли об этом я невольно посетовал, что мы бросили не эту палатку, а более просторную – разрезанный бок я бы уж как-нибудь зачинил; а с другой стороны, именно из-за размеров ее и тащить было бы несподручно.

За едой я украдкой посматривал на Нерацу – не беспокоит ли его забинтованная рука, но он, вроде как, взбодрился, и даже аппетит к нему вернулся, чего нельзя было сказать обо мне: свет от костра в сгущающейся тьме резал глаза, от дыма голова разболелась еще пуще, так что я, извинившись, что рано оставляю круг у костра, отправился в палатку, так толком и не поев. Там я забрался в самый угол – хоть тесно и из-под полога тянет холодом, зато не будут топтать и пихать, когда соберутся спать остальные.

Палатке, которая прежде принимала лишь троих, предстояло вместить в себя пятерых, так что теснотища и духота наверняка будут знатные. Запах дыма продолжал преследовать меня и во сне – и от входа в палатку, и от собственной одежды. Им же были пронизаны и все мои сновидения: мне то снился пожар в большом замке, со взлетающими к самому небу сполохами огня, то, как я бреду под дождем на пепелище, и небо хмурится под стать земле, словно копоть осела и на тучах. Сквозь сон я чувствовал, как кто-то касается моего лба, и думал, что это, наверно, мать, а значит, мне вот-вот вставать, и хотелось спрятаться под своей овчиной, из-под которой меня неизбежно выманит запах теплого молока и свежего хлеба.

***

Проснувшись, по наступившей тишине я безошибочно понял, что пошел снег. Мягкие касания на пологе палатки были почти неощутимы, словно по крыше бродит большой пушистый кот. Повернувшись, я увидел, что рядом со мной притулился твердынец – видимо, потому, что я остался единственным в этой компании, кого он мог бы счесть «своим».

В скупых отсветах от входа было видно, что, несмотря на тесноту, палатка словно бы разделилась надвое: в меньшем закутке жались мы с твердынцем, в большем – все остальные. Инанна разместилась по центру – в самом теплом и уютном месте, и заодно ей, как поднимающейся на ноги раньше всех, легко выйти из палатки, не потревожив остальных. За ней между верными спутниками притулился Вистан, а к ледяному пологу лег Эгир – оставалось надеяться, что его не просквозит, а то я лишусь единственного сильного и толкового помощника, что в нашем положении смерти подобно.

Решив, что, раз я вчера столь бессовестно бросил своих спутников, то сегодня мне надо бы приналечь на работу, привечая их горячим завтраком, я осторожно, стараясь не разбудить твердынца, выбрался из-под одеяла, набросив его на Нерацу, чтобы тому не дуло из-под полога. Горы встретили меня сумерками, в которых крупные снежные хлопья казались сыплющим с неба пеплом. Стояла такая тишина, что легко было представить себе, что мы забрались в самое безлюдное место на земле, хоть я и помнил, что точно такое же безмолвие стоит и на окраине деревни подобным снежным утром перед рассветом.

Разгребя заснеженный лапник, которым на ночь прикрыли костровище, я принялся раздувать тлеющие угли. Снег ложился на мохнатую овчину дохи и шапку, словно ненавязчивые касания материнского взгляда, и казалось, просиди я тут достаточно долго, снег сам построит надо мной и костром шатер, в котором мы сможем прожить до самой весны.

За спиной раздалось испуганное аханье Инанны:

– Ирчи, я тебя приняла за медведя! – поведала она, хватаясь за сердце преувеличенно-испуганным жестом, когда я обернулся к ней. – Как ты? – спросила она, присаживаясь на колени рядом со мной.

Пусть соблазн пожаловаться был велик, я с ним справился, честно ответив:

– Сегодня гораздо лучше – видимо, просто надо было выспаться как следует.

– А может, помогло снадобье, – предположила Инанна.

– Может быть, – нехотя признал я.

Молчать, когда мне в кои-то веки выпала возможность поговорить с ней наедине, было совсем уж глупо, и потому я бросил словно бы в пространство:

– Жаль, что все так сложилось – не очень-то благонадежные вам достались спутники. – В ответ на ее непонимающий взгляд я повинился: – Втравил я вас в неприятности, сам того не зная – надо было вам выбрать другого проводника.

– Но ведь другие не согласились. – Инанна то ли пожала плечами, то ли поежилась в зябких сумерках: занимающийся костер еще не давал тепла, а снег умудрялся забиваться в самые незначительные щели под ворот, открывая холоду все новые пути, коими тот не медлил воспользоваться.

– И правильно сделали, как видно, – рассудил я, бережно раскладывая ветки гнездом вокруг разгорающейся сердцевины. – У меня ведь с самого начала были дурные предчувствия насчет этого твердынца.

Я суеверно оглянулся на полог палатки – мне показалось, что он шевельнулся – но, рассудил я, вздумай Нерацу подслушивать, он все равно ничего не поймет: наедине с Инанной я, разумеется, перешел на родное для нас обоих наречие.

– Когда мне предложили вести его через горы, я отказался наотрез, – не преминул сообщить я, непроизвольно выпячивая грудь, словно вновь участвовал в том горячем споре, – но меня… в общем, уговорили, – признал я, несколько сникнув. – А ведь если бы я прислушался к своим опасениям…

Инанна не спешила отзываться на мои признания: отведя глаза, она словно бы думала о чем-то своем, но когда я решил было, что ей попросту неохота со мной разговаривать и я зря навязываюсь, она вымолвила:

– Как знать, чем бы тогда всё обернулось – нам не дано судить о грядущем.

Это суждение более подходило какому-нибудь брюзгливому старцу, возомнившему себя носителем народной мудрости, чем красивой женщине, а потому я, пожалуй, чересчур резко отозвался:

– Ну уж о чем-то мне судить вполне по силам – а именно, о том, что от некоторых не жди ничего, кроме неприятностей.

Инанна бросила на меня удивленный взгляд, словно не понимая, что вызвало подобную вспышку раздражения с моей стороны – я уже почти ожидал, что сейчас она изречет еще что-нибудь наставительное, вроде того, что мне грех жаловаться, ведь я сам хорош – ничего не смог поделать, кроме как получить по башке – но она лишь бросила почти с обидой:

– А если бы они приходили по мою душу или по твою – что бы это изменило?

Казалось бы, ничего особенного она не сказала, но меня вдруг прихватило запоздалое раскаяние: в самом деле, с какой стати я взъелся на этого несчастного твердынца? Ведь, если подумать, он-то влип больше, чем все мы вместе взятые: не видать ему покоя, пока за спиной не закроются ворота их Цитадели. Сам он, что ли, натравил на себя этих головорезов? Он и перепугался-то больше всех нас вместе взятых – так мне тогда показалось. Признавая ее правоту, я нехотя проворчал:

– Да я же ничего такого не имел в виду! Само собой, я бы встал на защиту любого, кого взялся вести – если, конечно, он не закоренелый преступник. – «Встал бы на защиту, ага», – невольно подумалось мне – покамест все мои боевые таланты сводятся к получению затрещин. По счастью, Инанна почла за нужное не развивать эту тему, вместо этого примирительно заметив:

– Все хорошо, что хорошо кончается.

«Если бы», – вздохнул я про себя, но вслух высказываться, само собой, не стал – ни к чему каркать в самом начале пути.

Из палатки опасливо выбрался Вистан – снег тут же сверзился с полога палатки прямо ему на голову, и он терпеливо стоял, пока Инанна обмахивала его с покатой спины. Когда он с трудом опустился на булыжник у костра, я увидел, что в руках он несет чашку твердынца, которую он незамедлительно сунул мне со словами:

– Держи, господин Нерацу велел тебе допить.

Заледеневший отвар сделался еще гаже, но я заставил себя выпить все без остатка, хоть при последних глотках горло едва не свело судорогой; после этого к мерзкому вкусу во рту добавилось ощущение, будто я проглотил цельный кусок льда, но даже это всяко лучше изнуряющей головной боли.

– Как ваше самочувствие после вчерашнего перехода? – учтиво поинтересовался я, прикончив свое пойло.

– Бывало лучше, – потупился Вистан, но по его тону было понятно, что все не так уж плохо – да и по тому, что он вообще выбрался из палатки без посторонней помощи, тоже. Стало быть, калека – не калека, а возраст и впрямь немало значит: будь он взаправду стариком, чего доброго, уже протянул бы ноги.

– Сколько нам еще идти, прежде чем спустимся с перевала? – спросил он, вперив взгляд в снежную мглу.

– Не могу сказать точно, – задумался я, выравнивая полный снега котелок над набравшим силу костерком. – Если все будет в наилучшем виде, и погода, и… прочее, то лишь на два-три дня дольше, чем по тропе, ну а если… – я беспомощно обвел рукой обступившие нас заснеженные валуны, – то не знаю. Но всяко не дольше пары недель. – «А потом у нас просто-напросто иссякнет провизия», – закончил я про себя.

Вистан ограничился кивком – и по этому простому жесту мне показалось, что он, быть может, понял и то, что осталось невысказанным.

Как только потянуло запахом пищи, из палатки показался Эгир, а следом прямо-таки вывалился твердынец и подкатился к костру, продолжая кутаться в одеяло – кажется, он так и не осознал, что оно у него на плечах. Я бодро поведал, что чувствую себя гораздо лучше, чтобы он не вздумал изготовить для меня новую порцию дьявольского варева. Впрочем, похоже, он об этом и не помышлял – сам он выглядел куда хуже, невыспавшимся и изможденным, так что я поневоле встревожился, не загноилась ли его рана. Перед тем, как приступить к еде, я покормил овсом нашего мула: бедолага совсем приуныл, обнаружив, что из-под слоя снега не добыть даже завалящего клочка сена.

Поели мы быстро, не размениваясь на разговоры – этому способствовал непрекращающийся снег, который мигом побелил всех нас, словно героев древности, которые испокон веку обратились в камень. Я же стремился закруглиться раньше остальных и едва, обжигаясь, допил отвар, бросил твердынцу:

– Господин Нерацу, ваша рука… – сопроводив это кивком в сторону палатки.

Он без слов подчинился и, казалось, рад был вновь оказаться под ее пологом – на его лице было написано такое облегчение, что я невольно ему посочувствовал: скоро и это ненадежное убежище будет свернуто, чтобы нам продолжить свой путь по заснеженному склону. Быстро размотав бинт, я убедился, что рана выглядит чистой, не требуя никаких дополнительных мер. Перебинтовав руку чистым бинтом, старый я украдкой спрятал в карман – отстираю, еще пригодится.

Эгир только меня и дожидался, чтобы сворачивать палатку, прочие пожитки мы толком и не разбирали, так что солнце еще толком не поднялось, как мы уже пустились в путь, оставляя на ровном склоне цепочку тут же заносимых снегом следов. Ветер бил то в бок, то в лицо, в мгновение ока наметая на пути целые сугробы.

Отчего-то это напомнило мне детство – как мы со старшим братом, взяв повозку с единственной лошадью, отправлялись в лес за дровами; сперва я мужественно брел, загребая снег войлочными сапожками, затем, когда он поднимался выше колен, брат подсаживал меня на повозку, а сам вел лошадь под уздцы, оставляя в снегу такие большие лунки, что, казалось, в каждую я мог бы поместиться с головой. Тогда мне мечталось о том, как я вырасту и сам смогу брести в огромных сапожищах, расшвыривая сугробы и проламывая наст; мог ли я знать тогда, что мое желание исполнится столь далеко от дома? Я невольно опустил глаза, разглядывая собственные ноги и оставляемые ими следы – разумеется, они не столь велики и пока не столь уж глубоки; но как знать, быть может, и в них однажды сможет спрятаться кто-то поболее, чем месячный щенок.


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 13. Тепло – Melegség (Мелегшэйг)

Предыдущая глава

Ирчи

Из-за того, что горы схоронились под толстым снежным одеялом, идти приходилось втрое осмотрительнее обычного, а значит, и медленнее: в отличие от накатанной дороги, тут даже завсегдатай этих мест не может быть уверен, не кроется ли под обманчиво ровным пологом каменная осыпь или расщелина. Идя впереди, я прощупывал снег посохом, прежде чем протоптать дорожку остальным. За мной следовал Эгир с нагруженным до предела мулом: поверх обычной поклажи громоздились наскоро примотанные дрова для костра. Инанна поддерживала Вистана, который то и дело оступался даже на ровном месте, хоть и не поднимал головы от наших следов, и посох переставлял так, словно тот сделался единовременно и непосильной тяжестью, и единственной опорой, худо-бедно позволяющей удержаться на ногах. В самом хвосте замыкающим плелся твердынец, который выглядел немногим бодрее, но хотя бы шел без посторонней помощи.

читать дальшеМиновав скальные обломки, мы вышли на куда более торный путь по склону горы, но радости моим спутникам это не прибавило: то один, до другой то и дело оборачивались, выглядывая, не видно ли преследователей. Я-то знал, что теперь нам куда более следует опасаться неприятностей со стороны горных духов, чем людей, и потому сам оглядывался, лишь чтобы полюбоваться снежным покровом, подобным беленой известкой стене. Но долго наслаждаться этим зрелищем мне не довелось: зарядивший с утра снег к полудню усилился, и вскоре всем, что я видел, остались лишь бесчисленные белые хлопья, застившие глаза, сугробом оседающие на шапке, облепившие мою доху, словно вставшая на крыло саранча. В какой-то момент я остановился и, оборотившись спиной к снежному рою, объявил спутникам:

– Свяжемся веревкой! В такой метели немудрено и затеряться.

Судя по бурчанию Эгира, ему вовсе не улыбалось останавливать мула и развязывать тюк, чтобы извлечь оттуда длинную веревку, но я не обратил на это внимания, зная по опыту: любому, кому не доводилось отбиться от остальных в снежном мареве, кажется, что со взрослым человеком такого в жизни не случится.

Едва мы обвязались веревкой – Эгир от этого отказался наотрез, и я не стал с ним спорить, решив, что уж они-то с мулом от меня никуда не денутся, а вместо этого вдвое дольше провозился, прилаживая веревку к поясу Инанны – как ветер взвыл с новой силой, словно досадуя за потерянную добычу, а снег, прежде косо бивший в грудь, теперь несся нам прямо в лоб, будто стая атакующих птиц.

– Пора сделать привал, – прокричал мне Эгир сквозь пургу.

– Здесь нас засыплет по самую маковку, – крикнул я в ответ. – Нужно дойти до деревьев, до ближайшего леска осталось меньше полумили [1].

– Так пойдем быстрее, – нетерпеливо бросил Эгир и кинул мне поводья: – Ты веди мула, а я помогу господину.

Я не стал спорить: в эдакую метель и впрямь важнее всего добраться до укрытия как можно скорее, тут уж придется рискнуть, без разбора топая по поднимающемуся все выше снежному покрову, будто бредешь по разливающейся горной реке. Однако не прошли мы и сотни шагов, как веревка, завязанная на поясе, дернула меня назад с такой силой, что я чуть было не осел на снег, удержавшись лишь благодаря мулу. Оборачиваясь, я ожидал увидеть, что это Вистан оступился, не в силах продолжать путь по колено в снегу, но обнаружил, что и он оглядывается назад, задаваясь вопросом о причине остановки.

Я тотчас кинулся мимо них, бросив мула на произвол судьбы, и наткнулся на лежащий поперек протоптанной нами тропы серый куль, подобный свалившейся во сне с купола пещеры гигантской летучей мыши. Склонившись над ним, я потеребил его за плечо:

– Господин Нерацу, что случилось? Вы подвернули ногу? – Никакого ответа.

Очнувшись от первоначальной оторопи, все уже столпились вокруг твердынца, и Инанна, опустившись на колени прямо в снег, пощупала его лоб, чтобы тут же в ужасе отшатнуться:

– Он холодный! Как камень!

Справедливости ради, ей было отчего напугаться: я даже сквозь слои одежды чувствовал исходящий от его тела смертный холод.

– Помер, что ли? – испуганно бросил Эгир.

Напуганный пуще него, я тотчас принялся щупать, бьется ли жилка на шее – кожа холодная, будто мерзлая глина, и с перепугу мне показалось, что его сердце и впрямь остановилось – но тут он издал легкий стон, словно человек, которому привиделся кошмар, и попытался отпихнуть меня рукой, в которой, впрочем, силы было не больше, чем у новорожденного младенца.

– Слава Иштену, живой, – выдохнул я, поспешно запахивая ворот твердынца, за который уже успел насыпаться снег. – Не надо мне таких фокусов. – С этими словами я сгреб его под руки и поднял с земли – в этом мне подсобил Эгир, один бы я не осилил, даром что твердынца с виду не заподозришь в тяжеловесности.

– Вы можете держаться на ногах? – спросил я, подныривая под его руку; впрочем, и так было понятно, что утвердительного ответа мне не дождаться, а потому я велел Эгиру:

– Придется вам с госпожой позаботиться и о господине, и о муле, – после чего принялся отвязывать веревку с пояса твердынца, чтобы нам впредь не запутаться в этой петле, а потом стащил с его спины заплечный мешок и скинул свой, протянув их Эгиру: – Приспособьте сверху на поклажу, надеюсь, наш мул выдюжит.

После этого, поднатужившись, я взвалил твердынца на плечи, перекинув одну руку себе на грудь – такое ощущение, будто поднял на спину глыбу льда с него ростом, так что я даже покачнулся, но тотчас выправился. Эгир сделал было движение, говорящее о том, что он готов принять мою ношу, но я лишь мотнул головой: во-первых, ему и так прибавилось забот, а во-вторых, раз уж Верек поручил твердынца мне, я от своего обязательства отказываться не собирался. Обогнув спутников, которые возились с нашими заплечными сумами, прилаживая их поверх дров с помощью все той же веревки, я двинулся в метель, словно баран в высокую траву – выставив макушку вперед, лишь изредка оглядываясь, чтобы убедиться, что остальные не отстали.

Уж не помню, как и дотащился до этого леска, путь до которого показался мне равным чуть ли не половине перевала. Подобное я испытывал, лишь когда в детстве сам вызвался нести лелеемого мною козленка, подвернувшего ногу – а уж раз взялся, негоже пасовать. Тогда мне казалось, что я вот-вот сломаю себе спину, пот заливал глаза, перед которыми уже заплясали черные мухи, и лишь нежелание ударить в грязь лицом перед старшими братьями позволило мне продержаться до стоянки – а уж там я пластом растянулся у водопоя и на другой день ничего не сказал, когда брат, усмехнувшись, закинул моего питомца на плечи, будто пушинку.

Но тут-то я не мог позволить себе роскоши вытянуться во весь рост, когда мы наконец достигли желанного укрытия. Перебравшись через снежный вал, который намело на опушке, мы принялись спешно искать место, где можно было бы поставить палатку. Таща на спине отяжелевшее безвольное тело, я даже не мог выяснить, что, собственно, стряслось с твердынцем – дышит ли он еще или уже отдал богам душу.

Оставив твердынца с Вистаном на попечении Инанны, мы с Эгиром принялись стаскивать валежник. Тут было не до обычной неторопливости, с коей вызываешь к жизни первые язычки огня: казалось, промедли мы еще немного, и волглая тьма поглотит нас целиком, словно забредших в Нижний мир в ночи путников.

Раздувая костер, я то и дело оглядывался на Инанну, которая, стащив тюки наподобие заслона, устроила что-то вроде стенки, к которой сидя смог привалиться Вистан, а затем, приподняв голову Нерацу, уложила ее на свой свернутый плащ и пыталась напоить твердынца питьем из фляги – но с тем же успехом могла бы потчевать каменное изваяние. На мой взгляд, признаки были самые неутешительные: он то ли умудрился повредить себе спину, то ли, упав, так ударился головой, что теперь был не в силах шевельнуться.

Попытавшись приподняться, чтобы придвинуться к нашему нарождающемуся костру, Вистан лишь глухо застонал в бессилии, и Эгир тотчас кинулся к нему, чтобы помочь перебраться на корягу на расчищенном месте, куда не задувало дым от непросохшего хвороста.

– Может, господина тоже нужно положить поближе к огню? – предположила Инанна, опасливо посматривая на твердынца; мне на ум почему-то пришла лошадь, которая испуганно косится на убитого волка, не осмеливаясь пройти мимо, как ее ни понукай – только и остается, что закрыть ей глаза полой собственного халата.

Голос разума твердил мне, что твердынца, быть может, сейчас нельзя трогать, как тогда Феньо после падения – но, с другой стороны, если бы этим я мог ему навредить, то и так это сделал, пока нес на спине, так что я попросту сгреб его под плечи и колени и подтащил к огню, после чего сам плюхнулся на влажную землю, чувствуя, что больше не в состоянии сделать ни шагу.

Волны жара от костра били прямо в лицо – казалось, еще немного, и потрескается натянувшаяся кожа, но мне не хотелось отодвигаться, так что я лишь накинул полу дохи на недвижное лицо твердынца, чтобы не ожгло шальным угольком. Что-то сказал бы об этом Верек – наверняка тотчас принялся бы приставать с вопросами: а удобно ли вам, господин Нерацу, не дымно ли, не мешает ли вам эта вонючая овчина…

Едва подумав об этом, я словно бы взаправду услышал голос Верека и хотел спросить у него: как им с Феньо удалось добраться, не повстречали ли они тех лиходеев? Тут же за дверью послышался стук, и Верек двинулся к ней, чтобы отворить, а я хотел было крикнуть ему, чтобы не пускал: это убитые пришли за своими мечами – но язык меня не слушался, да и подняться на ноги что-то мешало, потому я лишь потянулся к нему – и дверь, распахнувшись, со всего размаха ударила меня по руке.

Содрогнувшись, я тотчас пробудился – оказалось, это Эгир похлопал меня по плечу:

– Ты бы отодвинулся, а то того и гляди доха твоя загорится.

Я отполз подальше, обнаружив, что сбоку уже высится палатка. Когда я изумился, как это он один ее поставил, Эгир ответил:

– Помогли господин с Инанной – ты-то задрых. – Впрочем, в его голосе я не услышал осуждения, что ничуть не умерило охватившего меня стыда. Тут неожиданно зашевелился твердынец, о котором я со сна успел позабыть, воспринимая тяжесть его тела на руках и коленях как должное. Оттолкнувшись руками, он встал на четвереньки, пошатываясь, словно сам только что очнулся от хмельного видения. Поддерживая его за плечи из опасения, как бы он в следующее же мгновение не свалился прямиком в огонь, я отметил, что теперь от него уже не веет могильным холодом, и обрадовано принялся кудахтать почище Верека:

– Господин Нерацу, что с вами приключилось? Вы упали? У вас что-то болит? Как ваша рука? – При этом я и думать забыл, что совсем недавно винил его во всех наших несчастьях, единственное, что шло на ум – это как я теперь смогу посмотреть в глаза тем, под чьей крышей уже успел пригреться.

Твердынец в ответ лишь мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть накатившую сонную хмарь. От меня не укрылось, что при этом он закусил губу, будто человек, который силится совладать с накатившим приступом застарелой боли. Видя, что толку от него не добиться, но помирать он, вроде как, передумал, я просто накинул ему на спину свою доху и принял от Инанны котелок с готовым отваром.

Судя по тому, как Вистан застыл на месте, держась за ствол дерева, прежде чем опуститься на тюк рядом с костром, я понял, что ему уже все равно, какое положение принять, лишь бы не менять его всю ночь напролет – а то и следующий день. Глядя на сидящих напротив спутников, я как никогда отчетливо ощущал вес привалившегося к ноющему плечу твердынца, который сам наверняка куда охотнее отодвинулся бы от меня как можно дальше, если бы еще был на это способен, и, лениво наблюдая за булькающими котелками, думал, что сильнее всего мы все напоминаем жителей снесенной селем деревни, когда они, покрытые грязью с ног до головы, сбившись в изможденную кучку, с трудом пытаются осознать, что все еще живы.

При этом я то и дело оглядывался на твердынца, опасаясь, что тот в любое мгновение может сползти с моего плеча, перевернув на колени плошку с горячей похлебкой, но тот успешно поглощал пищу, хоть в движениях ощущалась какая-то неловкость, словно у малыша, который только-только учится держать ложку. Я хотел было возобновить расспросы – сейчас, наверно, он был бы в состоянии ответить, но вспомнил присказку моего отца: «Не знаешь, что с козой – просто дай ей покой», и почел за нужное отложить выяснение до утра.

Ночью я вновь лег к пологу, чтобы расположить Нерацу между собой и Инанной: хоть так и больше шансов получить локтем под ребра, но зато не в пример теплее. Я думал, что после эдакого денька моментально усну, но какое-то время бодрствовал, прислушиваясь к завыванию ветра в верхушках деревьев и дыханию твердынца, гадая, спит он или нет.


Кемисэ

Все, о чем я мог думать с самого момента выхода из лагеря – это жестокий холод. Ноги едва повиновались мне, рук, засунутых по локоть в широкие рукава, я и вовсе не ощущал, а перед глазами вставало видение обледеневшей паутины – казалось, и мои члены становятся столь же хрупкими и вот-вот сломаются.

Затем сознание и вовсе заволокло дымкой, и я лишь смутно ощущал, как в лицо бьет обжигающий ветер, а ноги раз за разом погружаются в снег по колено – порой мне казалось, что я заблудился в этой снежной буре, но потом мой взгляд опять находил спины спутников – Инанны и Вистана, Ирчи шел далеко впереди, его было совсем не видно. В какой-то момент на моем поясе появилась веревка – судя по тому, что я не заметил ее появления, я уже начал проваливаться в беспамятство, а может, ее и привязали потому, что я начал отставать или забредать не туда. А потом сознание затопила благословенная тьма, из которой вовсе не хотелось выныривать. В конце концов, разве не ради этого я решился на столь рискованное путешествие?

Однако и забытье не принесло мне покоя: в него прорывались образы безликих созданий, что срывали с меня одежду, хватали грязными лапами. Я пытался отбиваться, но безрезультатно – руки не повиновались, и даже рвущийся из горла крик выходил наружу еле слышным хрипом. Меня куда-то тащили, и я смирился с судьбой, хоть не переставал о ней сокрушаться. Скоро пристанищем мне будет холодный камень – как я был глуп, что почитал его обителью безмятежности…

…Тепло. Тепло. Тепло. Именно оно вызволило меня из пут безмолвного кошмара. Я впитывал его как бутон, раскрывающийся навстречу солнцу, чувствуя, как вновь струится по жилам кровь, как постепенно ускоряется сердце – будто шмель, неторопливо разогревающийся после сырой стылой ночи. Я бессознательно льнул к его источнику, темному и влекущему, словно мгла перед рождением мира, ощущая, как тело наливается силой, как сам я вновь возвращаюсь к жизни, пусть это возвращение несло с собой боль – волны жгучей боли, язвящие пуще огня, пуще осиных укусов – наконец они добрались до сознания, пробудив его.

Едва я почувствовал, на каком я свете, как тотчас понял, и в каком положении – в руках у человека! Я отпрянул от него прежде, чем успел толком это осознать, но ноги не держали меня, так что я упал на четвереньки, покачиваясь, будто земля подо мной ходила ходуном. В столь унизительное положение мне попадать еще не доводилось, но в тот момент даже это показалось мне совершенно несущественным – да и едва ли об этом узнает кто-либо из моих сородичей.

В поисках равновесия мне пришлось вновь привалиться к Ирчи плечом. При этом я уповал на то, что он не догадается, что в нем я искал не только опоры, но и источник того самого тепла – я пристрастился к нему так же быстро, как иные из людей к своему хмельному напитку. Его лучи озарили мой мир, наконец распустив тугие узлы боли, стянувшие возвращающиеся к жизни мускулы.


Примечание:

[1] В старой венгерской миле – mérföld – более 11 км.


Следующая глава

Ad Dracones. Глава 14. Руки целителя – Gyógyító keze (Дюдьиту кезе)

Предыдущая глава

Ирчи

Наутро Вистан и вовсе не смог подняться со своей походной постели. Еще не рассвело, когда я проснулся от того, как он ворочался, силясь отыскать положение, которое дало бы хоть краткое отдохновение ноющей спине. Поднявшийся первым Эгир велел ему:

– Вы полежите, господин, пока мы сготовим завтрак.

По счастью, ветер, едва не угробивший нас вчера, сослужил нам хорошую службу ночью, поддувая тлеющие угли, так что костер моментально взвился вверх, словно на минутку присевшая отдышаться в разгар танцев девушка.

читать дальше– Сегодня мы не сможем идти дальше, – вполголоса сообщил мне Эгир, пока я махал кошмой над рдеющими в полумраке углями. – Господин не встанет еще несколько дней – а быть может, и всю седмицу.

– А и ладно, – отозвался я, стараясь не выказывать озабоченности: хватит ли нам провизии? – Ты глянь, как там завывает. – Я кивнул в сторону опушки, от которой за ночь протянулись снежные гряды, словно буранные вихри, не в силах нас достать, простирали к нам свои жадные языки. – Еще не понятно, что там с этим…

Хорошо, что я вовремя оборвал фразу, стоило пологу шевельнуться: словно откликнувшись на мои мысли, из палатки показался твердынец. Выглядел он не в пример лучше вчерашнего: походка вновь обрела твердость, а в глазах вместо мутной воды неосознанного страдания вновь отсвечивала былая сталь. Зябко кутаясь в плащ, он присел возле костра, и первым заговорил о том, что полнило меня тревогой:

– Я сожалею, что вчера тебе пришлось меня тащить.

Вместо ответа я лишь крякнул: моя спина тоже об этом ох как сожалела, и тем не менее я великодушно покривил душой:

– Мне это было вовсе не в тягость. – Переварив собственную ложь, я продолжил: – И все же я должен знать, что с вами случилось – быть может, вам требуется лечение, каковое мы в состоянии вам предложить?

Мне показалось, что он потупился, словно в смущении:

– Благодарю, но это не плод недомогания. Я просто… замерз.

Продолжения не последовало, и потому я недоверчиво переспросил:

– Замерз? – Меня так и подмывало ответить: мол, а кто из нас не замерз? Мы все вчера были как чертовы сосульки, однако никто не падал как подкошенный, изображая из себя мертвое тело.

Он лишь кивнул, причем его пальцы мертвой хваткой вцепились в колени.

– У нас это происходит иначе, – наконец выдавил он. – Сначала цепенеют члены, потом замедляется дыхание, сердце… Со стороны это похоже на смерть. Так можно пролежать довольно долгое время, сказывают, что и всю зиму… – Судя по тому, как он пожал плечами при этих словах, сам он не очень-то в это верил.

– Как лягушки, что ли? – вырвалось у меня. Вряд ли ему польстило подобное сравнение, однако он кивнул.

– Поэтому, – вновь начал Нерацу – по всему видно было, что это дается ему нелегко, – если вам покажется, что я умер, прошу вас ничего не делать с моим телом: не погребать его ни по какому обычаю, и не… – Он, смешавшись, замолчал, видимо, сообразив, что не стоит предполагать, что мы вознамерились тотчас расчленить и обглодать его еще не остывшие косточки.

– Спасибо, что предупредили, – хмыкнул я – ничего не мог с собой поделать.

– Оставьте меня, как есть, в каком-нибудь укрытии и, если боги будут милостивы, к весне я оживу.

«Если тебя к тому времени не обнаружат дикие звери», – промелькнуло у меня в голове. Вслух же я ответил:

– Вот уж нет. За других ручаться не могу, – с этими словами я бросил мимолетный взгляд на Эгира, – но сам я, если покину эти горы, то только с вами. «А если нет, остается надеяться, что мое тело хищники сочтут более аппетитным», – мрачно закончил я про себя.

Он устремил на меня странный взгляд, словно хотел возразить и не мог подобрать слов; но в этот самый момент из палатки выбралась Инанна, и Нерацу отвернулся.

– У меня одно не укладывается в голове, – бросил я, осмыслив все сказанное. – Почему вы, имея подобную, гм, слабость, пустились в путешествие в преддверии зимы? Неужто до весны было подождать нельзя?

Не дожидаясь ответа – впрочем, его, судя по тому, как вновь потупился твердынец, и не предвиделось – я подхватил топор и двинулся в гущу леска на поиски подходящего топлива. То и дело перебираясь через протянувшиеся от опушки снежные наносы, я походя обрубал сухие еловые ветки, бормоча себе под нос:

– Ну вот куда он потащился, куда? Можно подумать, ему есть куда торопиться… Бросьте его, как же… С тем же успехом я могу попросить нашего мула поддувать костер, пока мы почиваем. Впрочем, надо было сказать, что именно так мы и сделаем – это послужило бы ему неплохим уроком! А уж Верек с Анте хороши: наговорили мне с три короба всякой чуши, а вот о самом важном-то упомянуть и забыли!

Поскольку в промежутке между рубкой я не забывал стаскивать ветви в одну кучу, Эгир быстро меня нагнал. Взвалив на плечи охапку хвороста, он предложил мне:

– Я могу в следующий раз нести господина Нерацу, если придется.

– Вам-то это зачем? – огрызнулся я. – Мне за это хотя бы заплатят… по крайней мере, я на это надеюсь. – Заткнув топор за пояс, я подхватил оставшиеся ветки и двинулся за ним следом.

К моему возвращению твердынец вновь удалился в палатку: скорее всего, чтобы согреться, но мне отчего-то казалось, что он избегает именно меня.


***

Кемисэ

Ночью мне в кои-то веки не хотелось провалиться в сон как можно скорее, лишь бы сбежать из этого душного, тесного мирка. Сегодня я впервые научился по-настоящему ценить то, что почитал столь же неотъемлемым, как воздух и твердь под ногами, а потому не заслуживающим особого внимания – тепло. Мысленно погружаясь в него с головой, словно в кадку с горячей водой, я стремился запечатлеть это чувство – столь же мимолетное и неуловимое, как счастливый сон. И все же, как ни тщился я удержаться на скользком уступе бодрствования, бездна дремы неодолимо засасывала меня, подобно коварному омуту, и мне оставалось надеяться лишь на то, что очнусь я на том же самом месте – рядом со средоточием бесценного дара солнца, залогом жизни и утешения.

Однако же, когда я очнулся, его не было рядом – видимо, оттого я и проснулся, лишившись этого умиротворяющего тепла, хранившего мой сон. Впрочем, быть может, меня разбудили еле слышные, но все же отчетливо различимые голоса – учитель беседовал о чем-то с Инанной, которая приподнялась на локте, придвинувшись ближе к нему, отчего остывающее пространство рядом со мной стало еще шире. Разумеется, говорили они на своем языке, так что я не мог понять решительно ничего, но в голосе женщины звучала тревога и такая нежность, что у меня невольно защипало в глазах. Тотчас накатили непрошеные воспоминания о семье – не моей собственной, а о Рэу и Цатэ, как они смотрели мне вслед, а я даже не обернулся.

Силясь украдкой вытереть глаза, я шевельнул рукой, и Инанна тотчас замолчала, бросив на меня быстрый взгляд через плечо. Хоть у меня и в мыслях не было подслушивать – да и как бы я мог – мне тут же стало неловко, и я поспешил выбраться из палатки.

И вновь я испытал то же чувство: стоило мне появиться, как Ирчи замолчал, бросив на меня настороженный взгляд. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чем именно они говорили: что тот, по чьей вине они тут очутились, теперь сделался пущей обузой. Но я поспешил смирить поднявшуюся было волну раздражения и обиды: разве я вправе их в этом упрекнуть? И потому, смирив гордость, я попросил прощения за хлопоты, которые им доставил.

Выложив, пожалуй, куда больше, чем допускает безопасность нашего народа, я в конце концов предложил оставить меня во власти ледяной неопределенности, не таящей в себе ответа, очнусь ли я от объятий мертвого сна или же мгла перейдет в еще более непроглядную. Я не стал упоминать о том, что из дюжины наших пращуров, застигнутых непогодой в бесприютных странствиях, вернуться к жизни суждено было лишь троим. Однако же я добровольно решился на это, покидая родные пределы – тогда такая кончина казалась мне предпочтительнее той, которую предрекал мне мой род; теперь же, испытав это на себе, я уже не был в этом так уверен.

Когда в ответ он сказал, что не оставит меня, охватившее меня чувство благодарности было горячéе, чем его кровь, чем пламя костра, ведь прежде подобного обещания не решались дать даже самые близкие мне люди. Пусть я знал, что и этому посулу, быть может, суждена недолгая жизнь, и все же…

А потом он задал тот самый вопрос, от которого я всеми силами отгораживался, когда он звучал из уст куда более благоразумных и опытных, чем я, в числе коих был и Рэу: чего ради я пустился в путь, подвергая опасности не только себя, но и всех, кто странствует бок о бок со мной, обрекая тех, кому небезразлична моя участь – пусть даже и по причинам сугубо прагматическим – на бессчетные тревоги и, быть может, на вечную скорбь? Некогда мне казалось, что это вовсе не имеет значения, но теперь, глядя на его удаляющуюся спину, мне хотелось крикнуть, что я сожалею, что я не поступил бы так снова, но сделанного не воротишь – однако Ирчи не было дела до моего раскаяния, а тот, кому оно предназначалось, слишком далеко, чтобы о нем проведать. И вместе с тем я понимал, что все то, чего бы я не осознал, не узнал, не увидел, не решившись на это бегство, стоило любых последствий, даже самоей моей гибели.

***

Пока я раздумывал над этим, закипел котелок с отваром. Эгир отнес питье для Вистана в палатку – видимо, для того даже короткий путь до костра сделался непосильным. Не успел я прикончить собственную чашу, как Инанна подсела ко мне и тихо спросила:

– Господин Нерацу, простите за подобную просьбу, но у вас не осталось того чудодейственного снадобья, коим вы потчевали Феньо?

По тревоге в ее голосе я тотчас догадался о цели подобных расспросов:

– Вам ведь не для себя, а для господина Вистана?

Она лишь коротко кивнула в ответ.

– Немного осталось, но… – я покачал головой, – это зелье туманит разум, даруя лишь краткое избавление. В случае с Феньо ему нужно было лишь умалить боль, пока тело не начнет исцелять себя само, а с господином Вистаном…

Инанна закусила губу, задумавшись.

– Но, может, хотя бы временное облегчение…

– Если господин дозволит мне, я посмотрю, могу ли что-нибудь для него сделать, – просто предложил я и сам поразился, как такая мысль не пришла мне в голову раньше.

Инанна тотчас поднялась на ноги и исчезла в палатке; выйдя из нее какую-то пару мгновений спустя, она сказала:

– Прошу, господин Вистан будет рад принять любую помощь.

Зайдя, я первым делом сообщил:

– Мне нужно осмотреть вашу спину.

Вистан не возражал, и я с его согласия помог ему разоблачиться. Зрелище, представшее моим глазам, быть может, ужаснуло бы другого, но я уже смотрел на него иначе – глазами лекаря, перед которым предстала не чудовищно искаженная плоть, а лишь каприз природы. Подобно тому, как напряжение земных недр выталкивает наружу одни пласты и поглощает другие, его позвоночник изогнулся в немыслимую дугу, словно подвергнувшись чудовищному давлению – так небрежно смятый лист пергамента разворачивается, образуя странные фигуры с торчащими во все стороны углами.

Немудрено, что он хромает, и дело тут, скорее всего, вовсе не в ногах. Когда искривляется дерево, покоряясь постоянным ветрам или воле человека, то это не вредит ничему, кроме его внешности – соки по-прежнему текут по сосудам, ничем не запираемые – но иное дело с живыми созданиями: их жилы не терпят подобного произвола, оттого их искажение ведет к страшным болям и отмиранию – что, как это ни печально, в конце концов ожидало и Вистана.

Поначалу я подумал было, что все это – результат врожденного уродства, и тело выросло, как могло, подчиняясь стягивающим и заклинивающим его препонам, но, едва начав прощупывать позвонок за позвонком, я понял, что ошибся – по всей видимости, замысел этого творения был абсолютно нормален, пока он не подвергся какому-то роковому вмешательству.

– Что послужило причиной вашего недуга? – спросил я, надавливая сильнее. Конопляное масло, которое я прихватил на случай, если будет трескаться кожа, пригодилось здесь как нельзя лучше. Наверно, прикосновения холодных пальцев не очень-то приятны, но Вистан не жаловался – гримаса боли исказила его лицо лишь тогда, когда я добрался до больного места.

– Слишком долго корпел над книгами, – выдохнул он, скривившись.

Я лишь покачал головой, благо он этого не видел: чтобы заполучить подобный недуг в столь юном возрасте, нужно быть поистине злосчастным книжником. Впрочем, мне ли судить: я не так уж много знаю о людях, лишь те крохи, что поведал мне Рэу – да и тот по большей части знает о них понаслышке.

– Если желаете облегчения, придется потерпеть, – предупредил я, ощупав каждый выступ, каждый мускульный узел на его спине, напоминавшей небрежно раскорчеванное поле. – По правде говоря, я не могу дать никаких обязательств, так что вы вправе отказаться, ведь опыт предстоит не из приятных.

– Давайте, – выдохнул Вистан с таким страданием в голосе, будто его придавило камнями и он умоляет товарищей сделать хоть что-то, лишь бы прекратить муки. – Делайте, что в ваших силах.

Я не торопился, сосредоточенно разминая пальцы. Затем, покрепче утвердившись на служившем подстилкой сукне, вновь прощупал то место, где смещенные позвонки пережали нервные жилы и, примерившись, приступил к делу всерьез. Раздавшийся хруст более всего напоминал треск ломаемого сушняка. Несмотря на то, что Вистан, внимая моему предупреждению, закусил край одеяла, из его горла все же вырвался крик боли. Представляю, что при этом подумали наши спутники – сказать по правде, я почти ожидал, что сейчас в палатку ворвется разгневанный Эгир и оттащит меня прочь от своего господина. Однако снаружи царила напряженная тишина.

Стараясь отстраниться от стонов и полузадушенных вскриков, я продолжил работу, воскрешая в сознании образ Рэу, который всегда был исполнен неколебимого спокойствия, как уговаривая капризного ребенка принять лекарство, так и рассекая живые ткани единым уверенным движением. Наконец я смог сказать измученному Вистану:

– Все, я закончил. Вы держались просто превосходно – не каждый дотерпел бы до конца. Теперь вам надо немного полежать, – велел я, укутывая его одеялами.

Конечно, та помощь, которую я мог оказать, была весьма скудной: ни от хромоты, ни от болей в спине я не исцелю, но все же злая хворь, скрутившая спину, словно судорогой, ослабила свою хватку – даже по позе лежащего ничком Вистана было видно, что теперь он сможет вкусить хотя бы краткий отдых.

Всецело сосредоточившись на непростой задаче, я не замечал, сколько сил она высосала из меня самого: выходя из палатки, я вновь покачивался, словно вчера, когда едва пришел в себя – но теперь это было лишь обычное утомление.

Меня встретили встревоженные лица спутников, которые и впрямь застыли у костра с таким видом, будто внезапная неподвижность поразила их за обычными повседневными делами: Инанна склонилась, погрузив мешалку в подгорающую похлебку, Ирчи замер с воздетой в воздух иглой, Эгир сжимал в руках охапку хвороста с таким видом, словно это было какое-то зловредное создание, которое он с трудом изловил и теперь боится отпустить. Не обращая внимания на их побледневшие лица, я попросил:

– Есть здесь плоские камни? Их надо нагреть на костре. – Конечно, я и сам понимал, что найти их сейчас, когда все в паре десятков шагов от нас покрыто снегом, не так-то просто, да и вообще, мне стоило позаботиться об этом раньше, но сил беспокоиться об этом уже не было, так что я просто опустился на корягу рядом с костром.

За напряженной работой в теплой палатке у меня даже слегка поплыло в голове от духоты, здесь же тотчас дал о себе знать снежный холод, и я пожалел, что забыл накинуть теплый плащ. Однако вставать с места так не хотелось, что я, уповая на тепло костра, остался сидеть, помешивая в заброшенном котелке. Эгир удалился в палатку – видимо, пошел проверить, не навредил ли я его господину. Инанна и Ирчи скрылись из виду, так что я остался у палатки один. Я уже подумывал о том, что надо бы все-таки сходить за плащом, когда полог вновь зашуршал, и мне на плечи опустилась тяжелая теплая шерсть.

– Ты бы поберегся, сынок, – раздался из-за плеча голос Эгира.

– Как вы сказали? – потрясенно выдохнул я, думая, что неверно разобрал его валашский, хотя он владел им немногим хуже господина.

– А фиам [1], – ответил он. – По-нашему это будет «а фиам».


***

Тут наконец возвратились Ирчи и Инанна с полными подолами камней, так что на мою долю осталось лишь подобрать подходящие – полегче и поглаже. Видимо, проведав, что Вистану лучше, Инанна и сама посветлела лицом, а глядя на нее повеселел и Ирчи.

– Ваш отец проживает в Гране [2], госпожа? – поинтересовался он, вновь взявшись за иглу – решил на привале довести до ума наши заплечные сумки.

– Да, плотничает у дворян, – отозвалась она, а затем добавила, погрустнев. – Вернее, плотничал до болезни.

– Я и сам думаю зазимовать в Гране, – бросил Ирчи. – Как думаете, найдется какое жилище по соседству?

– Быть может, и у нас будет свободный угол, – любезно предложила Инанна, – но заранее обещать не могу: быть может, съедутся другие родственники.

Отобрав подходящие камни, я обтер их рукавом, чтобы не шипели на огне. Бережно поместив первый под котелок, я хотел примостить к нему второй, как меня остановил крик Эгира, который отходил разрубить крупную ветку:

– Господин Нерацу, что ж вы творите-то? Голыми руками в костер?

Отобрав у меня камень, он схватил мои кисти и принялся осматривать их на предмет ожогов, не преминув бросить гневный взгляд в сторону Ирчи:

– А ты куда, дурень, смотрел?

Тот в ответ сердито сверкнул глазами:

– У вас в Твердыне, что, детей совсем не учат не совать руки в огонь?

Инанна уже бросилась к сумкам – видать, за снадобьем – но я поспешил их успокоить:

– От огня мне ничего не будет – если, конечно, не забраться в костер целиком. Вот, смотрите! – Высвободив руку из ладони Эгира, я сунул ее в самое пекло и тотчас вытащил, продемонстрировав, что кожа ничуть не покраснела – разве что посерела от пепла.

– Саламандра, – выдохнул потрясенный Ирчи.

– У нас есть обычай очищения огнем, – продолжил я, подбирая уроненный камень – Эгир уже не возражал, завороженно глядя, как я укладываю его рядом с первым. – Тот, кто проходит его, должен миновать несколько огненных полос – считается, что при этом дух освобождается от всех прегрешений, кроме самых тяжких.

От меня не укрылось, что Ирчи при этих словах передернуло.

– У склави есть похожий обычай, – заметил он. – Если человеку дают раскаленное железо и оно его обжигает – значит, виновен, ведь невиновного железо жечь не станет. А если не жжет, то он, выходит, твердынец. – Встряхнув мешок, он потянул за продетые в обметанные отверстия веревки – горловина послушно затянулась. Я же собрал нагревшиеся камни и завернул в подол – чтобы равномернее прогрелись.

Зайдя в палатку, я обнаружил, что Вистан уже погрузился в дрему, но мне пришлось его разбудить, чтобы разложить теплые камни на его спине. Впрочем, как только я укрыл его одеялом, он вновь заснул, убаюканный теплом, исходящим от гнета. Я остался рядом на случай, если он сдвинет камни во сне, и чтобы убрать их, как только остынут. Разумеется, это придется повторить не раз, но даже в этой мысли я находил что-то успокаивающее: теперь и от меня будет прок. Из-за полога до меня доносился голос Ирчи – в мое отсутствие он тотчас перешел на свой родной язык, и, судя по всему, речь шла о чем-то жизнерадостном, так что мне даже немного взгрустнулось, что я не могу принять участия в их беседе.


Примечания:

[1] Сынок – в венгерской повседневной речи при обращении старшего к младшему вместо нашего «сынок» (a fiam) обычно употребляется слово «младший брат» - az öcsém, равно как при обращении младшего к старшему вместо «отец» употребляется «старший брат» (a bátyám). Так что, называя так Кемисэ, Эгир выказывает особое к нему расположение.

[2] Гран – первая столица Венгрии, современный Эстергом.


Следующая глава
Страницы: 1 2 3 следующая →

Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)