Предыдущая глава
Кемисэ
Прижимаясь грудью к спине Ирчи, а подбородком — к плечу, я вспоминаю, как давным-давно впервые заснул рядом с ним под одной дохой, спасаясь от ледяной ночной стужи. Уже тогда помимо стыда за собственную беспомощность меня мучило невольное любопытство: каково это — соприкасаться с этим обжигающим теплом обнажённой кожей, утопая в нём, будто в потоках лавы? Разумеется, тогда я об этом и мечтать не смел — мне стоило немалого труда даже просто заговорить с Ирчи, мог ли я подумать, что когда-то смогу получить над ним полную власть, слившись воедино — пусть и совсем ненадолго? От этой мысли мне почему-то становится легко и весело, будто голову кружит какое-то необычайно хмельное, но не дурманящее вино, и, не в силах сдержаться, я тихо окликаю:
— Ирчи.
— М-м, — сонно отзывается он, слегка разворачивая ко мне голову, так что я вижу его профиль и упавшую на лоб растрёпанную прядь.
читать дальше— Ты знаешь столько историй и делишься ими, не скупясь — а будешь ли ты рассказывать обо мне?
Я чувствую, как слегка напрягаются его плечи, и куда более ясный голос отвечает:
— По правде, не знаю, можно ли — я как-то не задумывался об этом. Из Верека с Анте вон слова не вытянешь, даже когда это бы весьма пригодилось.
— А если представить, что можно?
— Так значит, всё же нельзя, — вздыхает он. — А если было бы можно… — Он разворачивается полностью, обхватывая меня, и его ладонь ползёт по моей спине, порождая щекотные волны тепла. — Скажу, что как-то раз нашёл в горах алебастровую статуэтку — беленькую, гладенькую, да такую прекрасную, что я сразу вознамерился отвезти её кенде — ведь где же такой ещё место, как не в королевских покоях? Но по пути не смог удержаться — то и дело гладил её, пусть и понимал, что моим мужицким рукам её касаться не подобает; а она возьми да оживи от моих прикосновений, и давай просить, чтобы не отдавал я её кенде, а вернул в горы — но назад путь был далёкий, так что я отвёз её в родимые Татры, а уж по дороге она вволю меня отблагодарила, да так, что я ни на миг не пожалел о потерянном вознаграждении.
— А потом что же? — спрашиваю я, еле сдерживая смех.
— А что потом — как водится, меня по всему свету мотает, так что и в Татры волею судьбы нет-нет да занесёт — остаётся надеяться, что моя статуэтка будет мне рада.
— Ужасно пошлая у тебя вышла сказка, — выношу я вердикт, легонько шлёпая его по плечу. — Надеюсь, что она никогда не достигнет посторонних ушей.
— Ну вот, как я и говорил, сплошные запреты, — ворчит Ирчи, нарочито надувшись, так что уже я принимаюсь тормошить его, пока, приподнявшись, не нависаю над ним.
— А что насчёт того, что статуэтка твоя вся в трещинах? — спрашиваю я, пытаясь сохранять насмешливый тон, но чувствую, что в голосе появляется предательская дрожь. — Да так, что чуть не разваливается?
— Уж я этого не допущу, — отзывается Ирчи так, что даже в темноте я чувствую его улыбку. — Буду холить её и лелеять, пылинки с неё сдувать. А если никому, кроме меня, она не будет нужна — так заберу себе. — С силой притянув меня к себе, так, что жар захлёстывает с головой, он тут же отпускает меня:
— Давай спать. А если тебе так уж не понравилась та сказка, расскажу тебе другую.
Чувствуя, как в теле постепенно стихают обжигающие волны, я слушаю в темноте этот подобный лучам солнца голос, и мне кажется, что так и начинался мир: в холодной пустоте и тьме зазвучали слова, которых ещё никто не слышал и не понимал, однако он пробудил к жизни то, что может слышать.
— Давным-давно повстречалась на дороге соха с мечом… Соха в прежнем доме дала слабину, а потому, хоть хозяин её и не выбрасывал, ушла сама, чтобы найти такой дом, где сможет послужить на славу; ну а там, где был выкован меч, он никому не пришёлся по руке, так что решил он отправиться туда, где живут славные воины — там-то ему наверняка встретится достойный владелец. Долго ли, коротко ли, сошлись они на одной дороге, и, раз уж им было по пути, решили дальше идти вместе.
Да вот только, в то время как меч был молчалив и вынослив, соха нет-нет да попрекнёт его: мол, и толку от тебя никакого, и нос ты уж очень задираешь, и людям не служишь — лишь кровь льёшь. Терпел меч, ни слова не говоря сохе в ответ, ведь она порой землю вспашет, и хворост сгребёт да огонь высечет, а он знай себе полёживал в ножнах.
Но однажды повстречались наши путники на дороге с лихими людьми, которые решили соху украсть да сломать, а то и в костре сжечь; что ей было делать — проста она была да груба, только и оставалось ей, что примириться со своей долей. Но меч как выскочит из ножен — и давай негодяев охаживать, да так, что ни один живым не ушёл.
Тут бы впору сохе похвалить его, но она, неблагодарная, знай только бранится: «Такой ты сякой, говорила я, что ты злое создание — вон сколько крови пролил почём зря! Ведь как знать, может, и не причинили бы они мне вреда — ведь я добрая соха, присмотрелись бы ко мне как следует и решили бы, что лучше землю пахать, чем по дорогам разбойничать — а ты их всех погубил! Да и не позарились бы они на меня, старую да неказистую — по всему видать, ты их приманил, за тебя-то вон сколько денег выручить можно!
И вновь смолчал меч, бредёт себе позади, будто и впрямь вину чувствует, а сохе и это не по душе: «Что ты там едва плетёшься — тащи тебя за собой! Пошто мне такой спутник, уж лучше повстречала бы кого-то более резвого да работящего себе под стать!»
Долго ли, коротко ли странствовали они, уж зима настала, и вот как-то зашли они в дремучий лес, где не ко времени потревожили медведя. Рассвирепел босоногий, как встанет на задние лапы да заревёт! У сохи от страха душа ухнула в пятки, но меч и тут не растерялся: оттолкнул соху и прогнал медведя.
Что бы вы думали — соха и тут недовольна! Принялась сетовать, что не дал ей меч расправиться с медведем, а то было бы и мясо, и шкура, да ещё толкнул так, что она чуть не развалилась — мол, только мешается, сразу видать, что грубиян!
Снова смолчал меч, пошли они дальше, и тут на пути у них разлилась горная река. Что делать, как перебраться? Решила соха, что сможет по верёвочному мосту перейти, да вот незадача — старый был мост, лопнули верёвки, рухнула она в реку с высоты, так и унесло бы её водой, разбило бы о камни, если бы не меч: храбро прыгнул он в воду и поймал её, воткнувшись в дно, так что смогла соха кое-как выбраться наружу — вот только меч-то от этого совсем покорёжился.
Как увидела это соха, мигом подхватила его и бегом к кузнецу, а сама так и плачет-заливается: возьми, мол, кузнец, моё железо, но только верни ему прежний вид. Кузнец без лишних слов взялся за работу, долго трудился не покладая рук — не один день и не два, но стал меч таким же ровным, блестящим и звонким, как прежде, а уж остёр — солнечный луч надвое разрежет! Что до сохи, и над ней постарался кузнец: стала она как новая.
Поблагодарили друзья кузнеца и решили впредь не расставаться — вместе странствовать, покуда не найдут такого человека, которому по руке равно и меч, и орало придутся, да так, сказывают, по свету до сих пор и бродят…
Закончилась сказка — повисла тонкая, как паутинка, тишина.
— Спишь, Кесе? — тихо окликает меня Ирчи, и мне кажется, что его голос шуршит, будто крылья ночного мотылька.
Я не отзываюсь, делая вид, что в самом деле сплю; правда в том, что от этой истории повеяло такой бескрайней добротой, что мне не хотелось возвышать голос, чтобы сказать, что в ней всё не так.
Впрочем, Ирчи, как мне кажется, вполне доволен и тем, что ему удалось наконец убаюкать меня своими побасенками — он осторожно укладывается рядом, накрывая меня поплотнее, и, по привычке обхватив рукой поверх одеяла, замирает.
Когда его дыхание превращается в ровное сопение, я наконец открываю глаза. Мне всегда нравилось вглядываться в темноту: лишённый света мир становится будто хрустальным, обретает глубину и тонкость очертаний, коей никогда не достигнуть при дневном свете. Я тянусь к руке Ирчи, но останавливаюсь, не решаясь коснуться его пальцев, и осторожно шепчу начало собственной сказки:
— …Когда-то жила под горой серая ящерица, никогда не ведавшая, что творится снаружи, довольствуясь теснотой, холодом и скудной пищей. Стены пещеры, где она жила, то и дело осыпались, так что несколько раз ей едва удалось избежать смерти, однако она как ни в чём не бывало продолжала ползать по тем же проходам, не зная, что бывает на свете другая жизнь. Но вот как-то однажды гора содрогнулась, и стены пещеры в одночасье обвалились, так что пришлось ящерице спасаться бегством, а когда она наконец осмелилась остановиться и оглянуться, то поняла, что путь назад отрезан: её пещера наглухо завалена, а сама она очутилась под открытым небом, но, поскольку стояла глухая ночь, поначалу она не заметила разницы.
Ящерице ничего не оставалось, кроме как карабкаться на гору в поисках другой пещеры. Постепенно рассвело, мир озарился яркими красками и сиянием росы, и ящерица поневоле замедлила бег, принявшись оглядываться по сторонам. Начало припекать солнце, и она впервые поняла, насколько озябшим с самого рождения было её тело.
Внезапно перед ней открылась бескрайняя даль — она достигла вершины горы. Растерянно оглядываясь, она по-прежнему не видела вокруг ничего, похожего на пещеру, хоть сама уже неясно помнила, зачем ей туда нужно. Наконец её взгляд упал на растущий на вершине цветок — совершенно несвойственный этим местам, он неведомо как вырос на самой каменистой вершине, угнездившись в скальной расщелине, и доверчиво тянул свои лепестки к солнцу, словно вопрошая, как это его занесло так далеко от собратьев.
Поднявшись на задние лапки, ящерица вдохнула его сладкий аромат и долго не могла оторваться от нежных лепестков. Несмотря на притягательный запах и мясистый стебель, у неё ни на миг не возникло мысли полакомиться цветком — напротив, она, мигом позабыв и укромную пещеру, и всю свою прошлую жизнь, решила остаться на вершине, чтобы греться на солнышке, любоваться красотой цветка и защищать его от любых опасностей — будь то букашки, мыши, птицы или даже кто пострашнее.
Ясное дело, силы ящерицы ничтожны, а срок жизни цветка мимолётен, так что одному небу известно, был ли толк от этой клятвы — но тем вечером, когда садилось солнце, маленькой ящерице казалось, будто открывшийся перед ней мир наделил её великой силой, а цветок — бессмертием…
Я умолкаю, на сей раз честно собираясь уснуть, но тут над ухом раздаётся сонный голос Ирчи:
— Эта история мне нравится куда больше, чем та, что ты рассказывал в прошлый раз.
— Ничего ты не понимаешь, — с усмешкой отвечаю я. — То было родовое предание, а это — просто глупые выдумки под стать твоим.
— Я всегда считал, что добрая выдумка куда лучше худой правды, — столь же сонно отвечает он. — Я могу рассказать тебе что-нибудь ещё…
— Нет уж, хватит, — обрываю его я, ведь понимаю, что его-то, в отличие от меня, немилосердно клонит в сон. — Дай мне отдохнуть в тишине и покое.
— Как скажете, господин Нерацу, — с зевком соглашается он, и вскоре его дыхание вновь становится размеренным и мягким. И я дорожу этими мгновениями как никакими другими.
Следующая глава