Предыдущая глава
Леле
Мысль, что возникла у меня в ту ночь на башне, была зёрнышком, из которого пока не проклюнулся росток — чтобы она дала плоды, мне понадобилось немало дней, на протяжении которых я усердно упражнялся, стараясь пройти в день как можно больше. Также я прислушивался к тому, что говорят люди, и не чурался до смешного простых вопросов, хоть и не решался задавать напрямик те, что волновали меня сильнее всего.
Из этих разговоров я узнал, что Коппань со своими людьми скрылся — скорее всего, умчался в столицу, чтобы плакаться дяде на причинённую обиду. Люди ишпана Зомбора дружно сетовали на не ко времени проявившееся миролюбие их господина, считая, что этого зверя нужно было прикончить в его логове, но сам я отлично понимал, что остановило ишпана: его вину нельзя было счесть тяжкой, пока он не пошёл на умышленное убийство хозяина крепости, а что до вражды вождей в отдалённых частях страны, то старый кенде всегда смотрел на неё сквозь пальцы.
В отличие от них, я был далёк от мысли, что Коппань задержится в Гране: яснее ясного, что прежде всего он постарается удостовериться в моей смерти, и не успокоится, пока не отыщет меня — живым или мёртвым. Я же для себя твёрдо решил одно: теперь, когда мне чудом удалось вырваться из заточения, я ни за что не вернусь в клетку — пусть даже ценой собственной жизни.
читать дальшеКак только решение созрело, я попросил Эгира отвести меня к ишпану Зомбору, когда тот будет располагать временем, чтобы поговорить со мной наедине. Узнав о том, что я хочу его видеть, мой добрый хозяин тут же позвал меня. Чем дожидаться, пока я доковыляю до парадного зала, ему было бы куда проще прийти ко мне самому, но он уважал моё желание говорить не в спальне, сидя на постели, как немощный больной, а за столом, как положено при решении серьёзных дел.
Нам подали вино и лепёшки, и, усевшись напротив Зомбора, я не торопясь начал:
— Не найдётся подходящих слов, коими я мог бы выразить всю мою благодарность за то, что вы не только спасли мне жизнь, но и даровали безопасный кров.
— Стоит ли говорить об этом, — отмахнулся Зомбор. — Если бы волею богов твой отец был жив, уверен, что он не колеблясь сделал бы для моих детей то же самое.
— К моему великому сожалению, я не могу обещать многого, — покаялся я, — но в будущем приложу все усилия, чтобы отблагодарить вас за доброту.
— Право, к чему это, — поморщился ишпан, явно собираясь возразить мне, но я перебил его, продолжив:
— Тем паче, что я отлично понимаю, что, оставаясь здесь, плачу вам злом за добро.
— О чём это ты? — удивился Зомбор. — Неужто считаешь, что гость может быть в тягость моему дому?
— Боюсь, что ишпан Коппань не оставит вас в покое, если узнает, что я живу под вашей крышей.
— Мне дела нет до этого негодяя, — помрачнел Зомбор, — если он совсем не ценит своей жалкой жизни, так пусть приходит! Второй раз я не буду столь милостив!
— Всё дело в том, что он потерял не только зáмок, но и важного пленника, — заметил я. — Коппань не сможет забыть об этом, даже если пожелает.
Зомбор уставился на меня, сдвинув брови:
— Откуда ему знать, что ты здесь? Люди Коппаня не могли видеть, как мы тебя забирали. Ради твоего покоя и безопасности я не стану предавать эту историю огласке, хоть мне не по душе скрывать чужие преступления. Ну а сам Коппань, скорее всего, решит, что ты погиб при штурме крепости — не хочу напоминать тебе, но до этого и впрямь было недалеко.
Вместо того, чтобы возражать ему, я продолжил:
— Я слышал, что люди ишпана Коппаня разбирают камни крепости — скорее всего, ищут моё тело среди погибших. Не знаю, как Коппань, но мелек Онд, сколько бы лет ни прошло, будет гадать, жив ли я, а потому наверняка потребует от своего племянника, чтобы тот привёз ему если не моё тело, то хотя бы голову.
— Что ж, пусть ищет, — невозмутимо заявил Зомбор. — Мне даже по душе, что ему отныне не видать покоя — а что до тебя, то прекрати тревожиться понапрасну.
— И всё же, едва ли моё появление в вашем замке могло остаться незамеченным.
— И что с того — никто из моих людей не будет распространяться об этом, — вновь нахмурился Зомбор.
Я не стал напоминать ему о том, что каждый может проговориться и без дурных побуждений — достаточно одного неосторожного слова, и не пройдёт пары дней, как эта новость достигнет нужных ушей. Не стал я говорить Зомбору и о том, что, как бы отважны ни были его люди и он сам, как бы крепки ни были стены, всё же им не устоять против клеветы и злобных наветов. Вместо всего этого я сказал:
— Даже если так, я не желаю всю жизнь прятаться. Раз уж мне посчастливилось вырваться из заточения, я хочу распорядиться своей свободой иначе. Я отправлюсь в Гран, чтобы добиваться справедливости — не только для себя, но и для всех, кто пострадал от произвола Коппаня и мелека Онда.
— Да разве тебе по силам тягаться с ними? — в сердцах воскликнул Зомбор.
— Я расскажу о их преступлениях на королевском суде, — заявил я, а про себя подумал: «…А если у меня не выйдет, то хотя бы разворошу это осиное гнездо».
— Ты что же, думаешь, что я не хочу справедливости? — сердито бросил Зомбор. — Но ты же не дитя — должен понимать, что в этом мире не всё подчиняется твоим желаниям. — Справившись со вспышкой раздражения, он продолжил: — Я понимаю, отчего простые люди так стремятся на суд короля — в иное время им не добиться, чтобы на их тяжбы обратил взор королевский судья. Но зачем тебе подобная спешка, да ещё сейчас, когда ты ходишь-то с трудом? Лучше дождаться весны, когда ты успеешь окрепнуть, набраться сил — вот тогда я созову соседей, которые тоже успели настрадаться от Коппаня, и мы вместе отправимся в Гран — думаешь, кенде не склонит слух к нашему слову?
— Я не могу ждать до весны, — упрямо покачал головой я. — У меня есть время, лишь пока Коппань думает, что я мёртв — как только он убедится, что это не так, мне и впрямь будет не выйти за порог. — Собравшись с духом, я продолжил: — Нельзя давать мелеку Онду времени обернуть всё в свою пользу, обелив племянника и очернив тех, кто пострадал от его рук! Если же в Гран соберётся столь большая процессия, то слух об этом мигом долетит до мелека, и, будьте уверены, он не преминет этим воспользоваться! Но если я отправлюсь в путь один, обратясь в безымянного простолюдина, то никто и не взглянет в мою сторону — так ишпану Коппаню найти меня будет не проще, чем рыбёшку в бурном море.
— Я в жизни не слышал ничего более сумасбродного! — выпалил ишпан Зомбор. — Надеюсь, что ты образумишься, иначе придётся мне тебя запереть.
— Вы не станете этого делать, — спокойно возразил я. — Потому как вы не злодей, подобный Коппаню, и не лишите свободы равного вам по рождению.
По тому, как вытянулось лицо Зомбора, было видно, до какой степени его задело подобное сравнение.
— Видят боги, этот мальчишка обезумел, — в сердцах бросил он и, резко поднявшись с места, вышел.
Оставшись в одиночестве, я перевёл дух, подумав про себя, что первый бой я выдержал — вот только теперь мне предстояла куда более тяжёлая битва. Сказать по правде, я немного смалодушничал, решив сперва проверить, хватит ли мне духу противостоять ишпану Зомбору — ведь я отлично понимал, что совладать с Эгиром куда сложнее. Всё же ишпан, сколь бы великодушным хозяином он ни был, как бы ни чтил память моего отца, оставался мне чужим человеком — чего ради ему лезть из кожи вон, пытаясь остановить того, кто сам преисполнился желания во что бы то ни стало сунуть голову в петлю? А вот с Эгиром было совсем иное дело — после того, как я лишился родителей, а родичи либо предали, либо позабыли обо мне, старый дружинник моего отца, как ни крути, остался мне самым близким человеком на этом свете. Ему я не смог бы сказать в лицо: «Не твоё дело, как я собираюсь распорядиться своей жизнью!» — да и сам Эгир, который принял меня в свою семью, назвав сыном, не стал бы меня слушать.
Потому-то я не мог найти себе места от волнения, отлично понимая, что пышущий праведным негодованием Зомбор непременно передаст всё Эгиру, требуя, чтобы тот вразумил своего подопечного. Всё внутри сжималось в предвкушении того, что я вот-вот увижу полный укоризны взгляд Эгира — и одновременно я чувствовал невольное облегчение от того, что не мне придётся рассказывать ему о моём намерении.
Волновался я не зря — когда какое-то время спустя Эгир зашёл ко мне, вид у него был донельзя хмурый. Вместо того, чтобы тут же разразиться упрёками, он какое-то время молчал, словно собраться с духом, чтобы заговорить, ему было ничуть не проще, чем мне. Наконец он без всяких предисловий спросил:
— Отчего вы желаете уйти?
Я тоже ответил не сразу, какое-то время собираясь с мыслями.
— Это не сиюминутное решение, — наконец начал я. — Я долго думал — как о том, в каком я сейчас положении, так и о том, что мне делать дальше — и пришёл к заключению, что иного пути для меня нет. Будь это в моей воле, я пожелал бы навсегда остаться здесь, с тобой; да вот только боюсь, что те, что однажды лишили меня свободы, не дадут мне покоя. Некогда я не смог заступиться за матушку, и потому теперь не желаю навлечь беду на тех, кто был добр ко мне.
— Сейчас вам куда важнее думать о себе, нежели о других, — сказал на это Эгир. — Но если вам от этого так тяжело на душе, в таком случае, вы вольны выбирать место, где желали бы жить, но только пусть оно будет подальше от Грана.
Я несколько опешил от подобного заявления, не зная, что ответить на это. Пока я думал, Эгир продолжил:
— Я принёс клятву вашему батюшке, и, пусть я не сумел служить ему всю свою жизнь, как обещал, сама судьба послала мне возможность сдержать своё слово. Если же я отпущу вас на верную смерть, то разве это не то же самое, как растоптать саму память о моём господине? Неужто жизнь, дарованная вам батюшкой и матушкой, так мало для вас значит? Вы в самом деле желаете, чтобы ваш род прервался?
— Я вовсе не стремлюсь к смерти, — отозвался я. — Иначе давно выбрал бы более верный способ. Я лишь желаю понять — то, что я сумел вернуться к жизни, будучи погребённым заживо — есть ли в этом хоть какой-то смысл? Мне говорят, что стоит смириться и с увечьем, и с тем, что мне приходится скрываться, будто преступнику — и тихо-мирно коротать свои дни, словно весна моей жизни уже минула и силы мои на исходе — но это не так! Ты прав, что не подобает в своём высокомерии требовать у богов чего-либо, кроме жизни — ведь они могут отнять и её; вот только для меня это не жизнь! Я не могу довольствоваться теплом, покоем да вкусной пищей, зная, что те, что виновны в смерти моей матери, в попрании памяти моего отца, живут отнятым у меня добром — ведь если я смирюсь с этим, то тем самым признаю, что всё так и должно быть, что ложь всегда торжествует над правдой, сила — над праведностью! Всё, чего я желаю, выйдя к королю — это узнать, есть ли ещё хоть толика справедливости в этом мире!
Когда отзвучало последнее слово, повисла тишина — Эгир рассматривал свои натруженные ладони, обуреваемый неведомыми мне мыслями. Наконец он отозвался с тяжким вздохом:
— Что ж, будь по-вашему. Я лишь надеюсь, что дух господина не осудит меня за то, что я согласен с вами. — Но только я вздохнул с облегчением, как Эгир заявил: — Но уж о том, что вы отправитесь туда в одиночестве, и речи быть не может — вы как хотите, я а иду с вами.
Когда я попытался разубедить его, Эгир ответил мне лишь:
— Либо я иду с вами, либо оставайтесь здесь — причём последнее мне больше по душе. А если вы боитесь, что это привлечёт к вам внимание, — продолжил он, — то можете не тревожиться: я скажусь простым слугой, а в лицо меня знают немногие.
— Что за безумная идея? — буркнул я, невольно подражая ишпану Зомбору.
— Уж не безумнее вашей, — хмыкнул в ответ Эгир.
***
Пусть о лучшем спутнике, чем Эгир, я и мечтать не мог, мне претила мысль, что своей авантюрой я вырываю его из семьи, не говоря уже о том, что отбираю верного воина у господина, который дал мне кров, однако после того, как Эгир сказал Зомбору, что собирается идти со мной, пути назад уже не было. Хоть ишпан и выразил недовольство тем, что Эгир, вместо того, чтобы отговорить меня, в итоге поддержал мою сумасбродную затею, он нехотя признал, что это всяко лучше, чем отпускать меня одного.
Поначалу я и сам не мог поверить, что меня так вот просто отпускают, приготовившись к тому, что придётся уходить одному, прихватив лишь то, что было на мне, а уж там как-нибудь добираться до Грана — в конце концов, калеки и похуже меня, бывало, одолевали куда более значительные расстояния, превозмогая ненастье и невзгоды. Однако на это мне решаться так и не пришлось: на следующий же день Эгир сообщил мне, что, уж коли мы отправляемся в путь, то надобно собираться в дорогу.
— Что же, какие поступят распоряжения? — хитровато прищурился старый воин. — Сколько нам понадобится зерна, сколько жира, сколько фуража?
Тут-то, сказать по правде, я немного растерялся — пусть я в целом представлял себе, что мне потребуется в дороге, подлинного опыта у меня не было: перед заточением я был слишком мал, чтобы мне доверяли такое ответственное дело — а потому я молчал, судорожно соображая, сколько дней мы проведём в пути, сколько нам нужно еды — а ведь нужно не забыть и про шкуры для палатки, про одеяла и тёплую одежду…
— Может статься, господин передумал? — поддразнил меня Эгир. — Или говорил всё это лишь для красного словца?
Я понимал, что должен ему возразить, но моя голова по-прежнему была забита подсчётами, так что в ответ я лишь нахмурился:
— Я обо всём позабочусь, мне нужно лишь немного времени, чтобы собраться с мыслями.
— Мне б в ваши года подобную рассудительность, — не сводя с меня насмешливого взгляда, покачал головой Эгир. — Уж точно не пришлось бы ни голодать в походах, ни тащить лишнюю тяжесть. — Тут он наконец махнул рукой, давая понять, что закончил со своими подначками. — Со сборами вам, конечно же, помогут, но вы уж приглядите, чтобы всё было как следует.
Вскоре после ухода Эгира ко мне пришла его жена Эмеше, которая, будучи ровесницей моей матери, некогда была ей доброй подругой — у меня до сих пор не изгладились обрывки воспоминаний, как они, занимаясь рукоделием бок о бок, за работой напевали песни — то весёлые, то печальные, звуки которых смешивались в моём сознании с шумом ветра за стенкой летней юрты. Потому и сейчас, когда я смотрел на её доброе лицо, мне казалось, что рядом с Эмеше я ощущаю незримое присутствие матери, а к её голосу примешиваются отголоски материнского. Когда я только появился в крепости, она сразу приняла меня как родного, не сокрушаясь о моём увечье и будто вовсе меня не жалея, но тем не менее тут же окружила меня заботой, мягкой и ненавязчивой, так что порой мне приходилось напоминать себе, что я — отнюдь не сын госпожи Эмеше и пользуюсь её добротой без всякого на то права.
Вот и сейчас вместо того, чтобы сокрушаться о нашем грядущем отъезде, она сразу завела речь о том, что путь предстоит неблизкий и до зимы недалеко — а потому непременно нужно позаботиться о тёплой одежде. Вскоре зашла Пирошка с ворохом тёплых вещей, и они вместе принялись прикидывать, что из них можно перешить, чтобы подошло на меня. Для меня было немалой отрадой заметить, что в её манере держаться не ощущается прежнего уныния, а в глазах появился живой блеск.
За этот день мы успели обсудить многое из того, что потребно в пути, потому как Эмеше разбиралась в этом не хуже своего мужа — Эгир оставил меня в умелых руках. Моё же участие в сборах свелось к тому, что я лишь расспрашивал, что, по её мнению, я не предусмотрел, какие неожиданности могут ждать меня в пути. За всё это время у меня нашлось лишь одно возражение — когда Эмеше завела речь о том, что мне неплохо бы прихватить с собой пару халатов понаряднее, чтобы было в чём предстать перед кенде.
— Мне это не понадобится, — заверил её я.
— Но как же, — принялась увещевать меня Пирошка, — вы ведь едете не куда-то, а в столицу — где же рядиться в парчу и шёлк, как не там? Если уж идти во дворец, то надобно выглядеть подобающе…
— Сейчас в этом нет необходимости, — прервал её я и, заметив, что девушка переменилась в лице, поспешил добавить: — Вот доберусь до столицы, там и подыщу себе что-нибудь…
Эмеше тут же меня поддержала, по-видимому, догадываясь о причинах моего отказа:
— Конечно же, в Гране наверняка найдутся наряды пороскошнее, чем в нашей глуши!
Тут уж Пирошка не нашлась, что возразить, хотя исподволь старалась отобрать более красивую одежду мне в дорогу. Под конец дня она, изрядно смутившись, преподнесла мне пару носков из овечьей шерсти, прошептав:
— Я связала их для вас, чтобы вы не простыли в холода.
Стоит ли говорить, что этот скромный дар растрогал меня куда сильнее, чем любые шелка и парча — приняв его, я пообещал:
— Они станут тёплым напоминанием о вашей доброте.
***
Узнав о том, что мы с Эгиром собираемся в Гран, Дюси тут же принялся плакаться, что отец нипочём не желает брать его с собой, намекая, чтобы я переубедил старика — однако я отлично понимал, что не в силах это сделать, а если бы Эгир ко мне и прислушался, сам отсоветовал бы ему брать с собой среднего сына, которому наше путешествие представляется захватывающим приключением, из которого он вернулся бы овеянным славой.
— Должен же кто-то в отсутствие Эгира позаботиться о семье, — увещевал я Дюси, когда они со старшим братом помогали мне собирать вещи в дорогу.
— Отец то же говорит, — вздыхал Дюси. — Но ведь мать с младшим братом будут здесь в полной безопасности, в отличие от вас с отцом — разве от меня не будет больше пользы, если я отправлюсь с вами?
Стоящий рядом Арпад тут же оборвал его:
— Что ты такое говоришь? Какая опасность может грозить господину Леле, когда рядом наш батюшка? — Обернувшись ко мне, он тут же заверил: — С ним вам уж точно ничего не грозит, можете быть спокойны — по силе, отваге и благоразумию никого равного отцу не сыщешь — не то что этот сорви-голова. — С этими словами он отвесил брату шутливый подзатыльник.
— Ну а ты и рад дома сидеть, — съязвил в ответ тот.
— Как отец вернётся — придёт и наш черёд разгуляться, а до тех пор кто-то должен занять его место.
Я был благодарен Арпаду за то, что он, вместо того, чтобы упрекать меня, что я отнимаю отца от семьи, стремился меня подбодрить — правда, при этом я не мог избавиться от ощущения, что прежде всего старший сын Эгира пытается убедить в этом себя самого, отчего на меня накатывало чувство вины такой силы, равного которому не способны вызвать никакие упрёки.
***
Когда я рассказал Бенце о том, что покидаю крепость, лекарь, с которым мы успели сдружиться за долгими беседами, принялся осуждающе качать головой, вновь и вновь напоминая мне о том, как опасны для меня холода, сырость и прочие невзгоды, сопутствующие путешествиям. Я же в ответ лишь уверял, что благодаря его радению чувствую себя полным сил, так что без особого труда преодолею этот путь, ведь и в дороге я ни в чём не отступлю от его указаний.
Огорчённый столь легкомысленным отношением к его словам лекарь отвернулся, чтобы собрать для меня все необходимые микстуры. Тотчас воспользовавшись этим, я сунул за пазуху керамическую баночку с порошком из аконита, а на её место поставил другую, под которую подложил узкую полоску пергамента с заблаговременно сделанной надписью: «Сей препарат взял ваш недостойный пациент Леле, дабы хранить до самого крайнего случая», — по счастью, лекарь ничего не заметил, так что я сумел проделать всё это абсолютно безнаказанно.
Эту и впрямь заслуживающую осуждения кражу я замыслил некоторое время назад — благодаря доверию, которое питал ко мне Бенце, осуществить её не представляло трудности, но я беспокоился о том, что в похищении могут обвинить кого-нибудь другого: всё же речь шла о сильном яде, а потому я подготовил эту записку, искренне надеясь, что лекарь не решит, что зря тратил на меня силу своего убеждения.
***
При расставании ишпан Зомбор вручил мне увесистый кошель с серебром.
— Мне понадобится едва ли десятая часть, — заверял его я, но он лишь похлопал по кошелю в моих руках:
— Пусть ты и не прислушался к моим советам, от этого ты отказаться не можешь: кто знает, что приключится с тобой в дороге, а деньги никогда лишними не будут.
Я же при этом про себя подумал, что, прознай кто об этом кошеле, поводов охотиться на меня стало бы на один больше.
***
Дорога началась споро — когда мы выехали с Эгиром, ещё стояли погожие осенние деньки. Я ощущал удивительный подъём духа, словно вместе с фальшивой личиной и впрямь примерил на себя чужую жизнь. То, что для странствия я выбрал именно образ учителя, близкого мне человека, наполняло душу теплом, будто позволяя ощутить его присутствие, а потому, сидя на козлах рядом с Эгиром, я беспечно болтал с ним, на ходу придумывая детали моей мнимой биографии.
Поначалу задумчивый, Эгир также мало-помалу заразился моим приподнятым настроением, перебрасываясь со мной шутками.
— А откуда такое странное имя — Вистан? — спросил он.
— Даже не знаю, — смущённо ответил я, — по правде, чем страннее имя, тем оно правдоподобнее, ведь никто не подумает, что кто-то будет брать себе необычное имя, желая скрываться. Оно созвучно с «висса» — вернуться назад, а разве не это я собираюсь сделать?
Проезжая через ближайшее селение, мы повстречались с саксонскими купцами, которые направлялись в Нодьсебен [2] — поскольку нам было по дороге, мы решили присоединиться к ним, и они охотно взяли нас в свой обоз, ведь известно, что чем больше людей, тем меньше опасность нападения разбойников.
Само собой, я, несмотря на неудовольствие Эгира, не преминул перебраться к зазывавшему меня к себе купцу, который торговал украшениями, ведь я желал проверить, не потерял ли я способность говорить на языке саксов. Это мне неплохо удалось, так что мой собеседник даже несколько раз похвалил меня, уверяя, что прежде не встречал столь чистой речи у моих соотечественников. Разумеется, при этом он изрядно преувеличивал, но видно было, что я и впрямь доставил ему нехитрое удовольствие, поговорив с ним на его родном языке вдали от дома. Узнав, что я — учитель, он принялся радушно зазывать меня к себе на родину после того, как у моего нанимателя из Грана пропадёт надобность в моих услугах:
— Ваше варварское наречие — господин ведь простит меня за подобные слова? — чересчур причудливо, чтобы можно было изучить его без помощи человека, сведущего в иных языках, а сейчас, когда император стремится расширить связи с народами, живущими под его рукой, знающие люди прямо-таки на вес золота…
Предпочтя пропустить мимо ушей последнее высказывание, я заверил его, что непременно обдумаю его предложение, а потом попросил:
— Кстати о золоте: быть может, господин покажет мне свои превосходные товары?
Вдохновлённый нашей беседой сакс, по-видимому, решил, что я и впрямь могу что-нибудь у него приобрести, так что принялся раскладывать передо мной всевозможные кольца, фибулы, булавки — а я знай нахваливал их, приговаривая, что, конечно же, местные умельцы не в силах изготовить ничего, сравнимого со столь изящными вещицами. На самом деле мною двигало лишь праздное любопытство — я хотел увидеть, что за драгоценные вещи завозят в нашу страну из чужих земель, но до поры не заметил ничего по-настоящему достойного внимания: у моей матушки украшения были куда как более тонкой работы. И всё же один перстень привлёк мой взгляд — не слишком крупный, он хорошо сидел на моём исхудавшем пальце, но меня в нём заинтересовало отнюдь не это.
Видя, что я примеряю его, торговец понимающе улыбнулся:
— У этой вещицы флорентийской работы есть секрет, достойный того, чтобы за него заплатить. — С этими словами он наклонился ко мне и поддел еле заметный выступ — верхняя часть перстня с камнем в золотом ободке отошла, открывая небольшую выемку. Понизив голос, торговец добавил: — Сюда можно засыпать сонное или любовное зелье — или иное, что заблагорассудится владельцу.
Тон его голоса при этом мне совсем не понравился, однако, закрыв перстень, я тут же спросил, сколько он стоит и расплатился, не торгуясь.
Разумеется, после подобной сделки торговец начал с удвоенной силой расписывать другие товары, но, осмотрев их с вежливым интересом, я возвратился в свою повозку, сославшись на усталость.
— О чём это вы так долго беседовали с тем немцем? — строго вопросил Эгир, употребив слово, коим склави именовали саксов [3].
— О торговле, — улыбнулся я. — Он похвалялся иноземными товарами, это было весьма занятно.
— Не стал бы я доверять им на вашем месте, ещё обчистят, — поджал губы Эгир, который относился ко всем иноземным пришельцам с предубеждением бывалого вояки. — Вы как хотите, а меня никто не убедит в том, что они приходят на нашу землю с добром.
Я не стал с ним спорить — этот день был слишком хорош для разногласий.
К сожалению, на следующий день погода испортилась, начались дожди; по дороге от Нодьсебена, которую мы делили уже с купцами из числа соотечественников, я умудрился подхватить простуду.
По счастью, один из наших попутчиков, ювелир Саболч, который возвращался домой от заказчика, отнёсся ко мне со всей сердечностью: дал вина с пряностями, изгоняющего из тела стужу, отвлекал от разнывшейся спины разговорами, предложил собственную меховую полость в добавок к моей. К сожалению, его участие, равно как и забота Эгира, не смогли мне помочь, так что по прибытии в Альбу-Юлию случилось именно то, против чего предостерегал меня Бенце — я совсем разболелся, так что был не в силах самостоятельно подняться на ноги.
Тут наш добрый спутник пошёл ещё дальше в своём участии — радушно пригласил нас с Эгиром отдохнуть под его крышей, чтобы я мог как следует поправиться перед возобновлением пути.
Эгир
Над городом начинали сгущаться сумерки, а я всё бродил по улицам, не разбирая дороги. В голове слегка гудело и от крепкого хмеля, и от переполняющих её мыслей. Казалось бы, мои самые худшие опасения не подтвердились, и всё же то, что я узнал из разговора с друзьями, преисполнило меня ещё большей тревоги: довольно было того, что господин Леле выступил против второго по силе человека нашего королевства, так теперь от старых товарищей я узнал, в сколь опасную игру ввязался мой господин, сам того не подозревая: его протест против несправедливости грозил обратиться в мощное течение разлившейся реки, которая сама не ведает, что снесёт на своём пути, уничтожая собственное русло.
После того, как Бако и Фекете пообещали, что разузнают в замке всё, что смогут, я чувствовал, что не смогу уснуть, ломая голову над вопросами, на которые нет и не могло быть ответа.
Бездумно блуждая по тёмным улицам, я остановился перед высокими деревянными воротами, впервые задумавшись, в какую часть города меня занесло. За забором, как назло, тут же залаяли собаки, старательно надрывая глотки, и я хотел было отойти, чтобы не полошить людей на ночь глядя, но тут из-за ворот высунулся мальчишка и с любопытством уставился на меня:
— Кто вы, добрый человек? Уж не господин ли Эгир?
Я остановился как вкопанный, дивясь, откуда ему известно моё имя.
— Мне велели впустить в дом господина по имени Эгир, будь то даже глухой ночью, — добавил мальчик, видя, что я замер на месте — это было куда красноречивее любых заверений, что это я самый и есть, после чего он распахнул калитку, втягивая меня внутрь.
Я был слишком потрясён, чтобы сопротивляться — прежде чем я успел подумать, что, должно быть, меня с кем-то спутали, калитка за мной уже захлопнулась, и я очутился на просторном дворе зажиточного дома.
Впустив меня, мальчик тут же сломя голову ринулся обратно в дом — видимо, доложить о том, что за посетитель пожаловал на порог в такой час.
На крыльцо с фонарём в руке вышел статный молодой человек, который прищурился на меня из-под тёмных кудрей, на вид ему было столько же лет, сколько и моему старшему сыну. Черты его красивого лица и орехового цвета глаза тотчас показались мне знакомыми.
— Вы будете господин Эгир? Сестрица немало рассказывала о вас, — поприветствовал он меня радушной улыбкой. — А где же… — Он растерянно оглядел пустой двор, словно ища взглядом кого-то ещё.
— Да, я и есть Эгир, но я пришёл один, — поспешил ответить я. — А вы, стало быть, брат госпожи Инанны?
— Вот как, — кивнул молодой человек и тут же спохватился: — Меня зовут Фейеш [4]. Прошу пройти в дом — ни к чему стоять на холоде.
Проследовав в главную комнату, он пригласил меня сесть за низкий стол и сам уселся рядом, скрестив ноги. Оглядываясь по сторонам, я дивился тому, что впервые с того дня, как покинул дом, чувствую себя уютно и покойно, невзирая на всю странность происходящего.
— Прошу простить сестрицу, что не встретила вас сама, — обратился ко мне Фейеш. — Она сейчас с батюшкой.
— Как поживает ваш почтенный отец? — тут же спросил я, досадуя на то, что не догадался задать этот вопрос сразу.
— Эта осень плохо сказалась на его здоровье, — нахмурившись, поведал молодой человек, машинально поглаживая доски стола. — Мы уж думали, что сестра не поспеет, чтобы застать его в живых. Когда зима встала на пороге, мы решили, что раньше весны её ждать не стоит — а тут такая нежданная радость. Стоило ей приехать, как отец мигом передумал помирать — так приободрился, что вновь начал подниматься с постели, чтобы заняться делами.
В комнату тихо вошла нарядно одетая девушка — и я чуть было не вскочил с места, чтобы поприветствовать госпожу Инанну, но тут же понял, что в сумерках принял за неё другую. Поставив передо мной кринку кислого молока и миску мёда, она жестом велела зашедшей следом девушке помоложе положить передо мной ещё тёплые лепёшки, после чего обе столь же беззвучно вышли. Несмотря на то, что я только что явился из корчмы, там все мои мысли были настолько заняты тяготами господина Леле и волнением от встречи со старыми друзьями, что я больше пил, чем ел, а потому не смог удержаться от того, чтобы тут же не разломить лепёшку и окунуть её в мёд.
— По правде говоря, когда я узнал, с какими опасностями по пути столкнулась сестра, я пожалел о том, что известил её о болезни отца, — со вздохом признался Фейеш. — Тем горячее наша благодарность вам за то, что помогли Инанне добраться до родного дома невредимой.
Настала моя очередь заверить его:
— Моя заслуга в том совсем невелика. Госпожа Инанна всегда поддерживала нас, давая всем нам силы и мужество для преодоления трудностей пути… — тут я замолчал на полуслове, сообразив, что едва ли госпожа Инанна поведала родным обо всём, что с произошло с нами на перевале, но её брат, похоже, не обратил на это внимания.
— Да, наша сестрица всегда была такой… Вы не представляете, что значит для нас её присутствие...
При этих словах в комнате вновь возник женский силуэт — на сей раз это, безусловно, была сама госпожа Инанна, хоть она немало изменилась с нашей последней встречи. Она слегка осунулась и побледнела, вместе с тем в её манере держаться появилось что-то величественное, исполненное чувства собственного достоинства — будто она никогда не покидала отчего крова, где привыкла быть хозяйкой, и ей не приходилось дрожать от страха, холода и голода на перевале рядом с такими же бесприютными скитальцами.
— Мой добрый Эгир, прошу простить, что заставила тебя ждать, — тут же поприветствовала меня она, опускаясь на подушку по другую сторону от брата. — Своим приходом ты доставил мне большую радость, ведь я не могла не волноваться о тебе.
Увидев её, мне сразу захотелось поведать ей о господине Леле, чтобы развеять худшие опасения. Словно прочитав мои мысли, госпожа Инанна заверила:
— Мы обо всём успеем поговорить позже. Что тебе сейчас нужно — так это как следует отдохнуть.
Решив, что тем самым она спешит попрощаться со мной, я поднялся на ноги:
— Тогда позвольте откланяться, час уж поздний.
— К чему это вам уходить на ночь глядя? — встал следом за мной Фейеш. — Для вас уже приготовили постель в моей комнате.
— Я не хочу доставлять лишних хлопот господину и госпоже, в особенности когда вашему батюшке нездоровится, — принялся возражать я. — Мы… Я устроился в корчме, так что не стану вас стеснять.
— Что же это за корчма? — с дружелюбной улыбкой поинтересовался Фейеш.
Не видя причины скрывать это теперь, я ответил:
— Та, что у речного порога, в паре дворов от городской стены.
Взмахом руки подозвав ожидающего у двери мальчика, Фейеш велел:
— Сбегай-ка туда и принеси вещи господина Эгира — а что не сможешь унести сразу, доставь утром с помощниками. — Я не успел и рта открыть, как он, весьма довольный собой, пояснил: — Ни к чему господину с самого начала было селиться в какой-то там корчме, когда в Гране есть те, что всегда рады видеть его в своём доме, проживи вы тут хоть целую вечность.
Инанна на это лишь одобрительно кивнула, из чего я заключил, что это решение принадлежало ей — а значит, мне оставалось лишь смириться.
Устраиваясь на застланном ковром удобном ложе, я вновь поразился тому, что так быстро сроднился с этим домом — и тут же поневоле подумал: каково-то сейчас в застенках господину Леле?
— Я распорядился, чтобы утром вас не беспокоили, господин Эгир, — заверил меня Фейеш. — Вы поздно ложитесь, так что поспите подольше.
— Но ведь и молодой господин Фейеш из-за меня тоже заполночь всё ещё на ногах, — ответил на это я.
Молодой человек мягко улыбнулся и предложил:
— Ни к чему так чиниться, зовите меня просто Фейешем.
— Тогда и меня следует называть просто Эгиром, — предложил я в ответ.
Примечания:
[1] Поступать по своему, слушать лишь себя — идиома A maga feje után megy (О мого фэйе утан мэдь) — в букв. пер. с венг. — «следовать за собственной головой».
[2] Нодьсебен — венг. Nagyszeben, рум. Сибиу (Sibiu), нем. Германштадт (Hermannstadt). Город в Трансильвании, впервые упоминается в XII веке, важный торговый центр в Средние Века, являлся центром трансильванских саксонцев вплоть до Второй мировой войны.
[3] Употребив слово, коим склави именовали саксов — венгерское слово «немец, немецкий» — német — происходит от славянского корня.
[4] Фейеш (Fejes) — в пер. с венг. «головастый», так прозывают упрямых людей.
Следующая глава