Автор: Psoj_i_Sysoj

Ad Dracones. Глава 7. Происшествие — Baleset (Болешет)

Предыдущая глава

Ирчи

Поутру наш лагерь окутал холодный липкий туман. Все сгрудились у занимающегося костра, не стесняясь отбивающих судорожную дробь зубов и дрожания протянутых к огню рук; исключение составляли лишь Верек — он как ни в чём не бывало разбирал палатку, и твердынец — этот застыл недвижной глыбой, будто уже успел замёрзнуть насмерть, и посинел, казалось, ещё сильнее обычного. В конце концов я не выдержал и накинул ему на плечи свою доху — странно, что до этого не додумался Верек. А впрочем, может, и не странно — если так дальше пойдёт, то он и вовсе перекинет все заботы о своём драгоценном подопечном на мою скромную персону, пользуясь тем, что на меня Нерацу покамест не кидается, словно сорвавшийся с привязи пёс. С тем же успехом я мог бы набросить свою одёжку на камень — впрочем, тот едва ли вцепился бы в неё с такой силой, втягивая края вовнутрь.

читать дальшеПожертвовав доху, я тотчас раскаялся, что мог бы предложить её Инанне — впрочем, судя по не лишённому теплоты взгляду, который она на меня бросила, мой благородный порыв всё же не был напрасным — женщины млеют от широких жестов, даже если им самим от них никакого проку.

Теперь по обочинам дороги меж елей то и дело проступали каменные бока гор — то в отдалении, словно дрейфующие в туманном море корабли, то совсем близко, так что казалось, ещё немного, и они, шевельнувшись, заденут повозку. Дорога, отсыревшая, но ещё не размокшая окончательно, пружинила под ногами подобно недублёной коже, то забирая выше, то сползая в неглубокие ложбины — будто мы путешествовали не по горам, а по холмистой равнине, но я-то знал, что мы забираемся всё выше. Наконец туман рассеялся, и нашему взору открылась золотая долина, втекающая в узкую щель перевала. Перед спуском в неё Инанна застыла, придерживая раздуваемую ветром шаль, и у неё вырвалось:

— Какая красота! Доведётся ли мне ещё раз это увидеть…

Протягивая ей флягу с оставшимся с утра отваром, я бросил будто бы в пространство:

— Это смотря какой попадётся спутник жизни — с иным можно поглядеть и на более удивительные места…

Феньо тотчас подоспел с замечанием:

— Например, козий загон?

Меня охватило горячее желание от души ему врезать, но я подумал, что это может повредить сложившемуся в глазах Инанны благородному образу, и потому лишь снисходительно усмехнулся:

— Не тужи, дружище, удастся и тебе повидать что-нибудь получше.

Впрочем, Инанна едва ли его услышала — она уже обернулась к господину Вистану:

— Вот уж вам, наверно, довелось постранствовать, ведь у нас подобной учёностью не разживёшься.

— Ошибаетесь, — добродушно усмехнулся тот. — Всё, что я знаю, я обрёл не отходя и пары миль [1] от дома. А вот умом, конечно, уносился далёко — туда, где нога человека ещё не ступала, в те земли, которых, почитай, и нет на свете.

Долина казалась широкой, но это впечатление было обманчиво: склоны гор подпирали её бока, крутые, как у пиршественной чаши, и помещалось в ней немногим больше — иначе и здесь давным-давно поселились бы люди, а так они не брали на себя труда даже выгонять сюда скот. Мы не торопясь продвигались по постепенно сужающейся горловине, которую темнеющие тучи прикрывали, словно ладонью. Внезапно Инанна задрала голову к небу, вскинув руку:

— Снег пошёл!

— Пара снежинок — ещё не снег, — невозмутимо отозвался Эгир, по-видимому, давно заметивший парение редких пока снежинок. Краем глаза я заметил, как твердынец вздрогнул, застыв на тропе, словно заслышавший волчий вой конь.

— Для снега ещё слишком тепло, — резонно возразил Верек. — Наверно, это дождь…

Стоило ему сказать это, как с гор налетел порыв холодного ветра, хлестнув по лицу, будто выброшенная из зимней реки тряпка. Все невольно попятились, пытаясь укрыться за спинами мулов, которые нервно прядали ушами, стремясь избавиться от назойливых белых мух.

— Ничего, до настоящих снегопадов ещё далеко, — заверил я спутников, про себя думая, что если я ошибся, то придётся поворачивать назад, быть может, с полпути, пробираясь по куда менее приятным обледенелым склонам — об этом я и предупреждал господина Вистана с самого начала.

— Конечно, — неожиданно поддержал меня Верек, — немного снега нам даже на пользу — не придётся месить грязь.

Пусть его суждение и грешило неточностями, я стал бы последним, кто возьмётся ему на них указывать, и потому бодро добавил:

— Пойдёмте быстрее, как только окажемся за горой, она укроет нас от ветра.

Сказав это, я и сам порядком поступился истиной, но надо же было чем-нибудь подбодрить спутников.

Поднявшись в горловину, мы и впрямь разместились в скальной ложбине, где ветра почти не ощущалось — его ослабленные порывы походили на мощное дыхание зверя, притаившегося у входа в пещеру. Благодаря тому, что наша впадина располагалась высоко над тропой — на две сажени [2], не меньше — можно было не бояться, что за ночь под палатками скопятся лужи, а удобный пологий подъем, с двух сторон спускающийся к тропе, позволил без особых затруднений поднять наверх мулов с поклажей, хоть повозку, само собой, пришлось оставить внизу. А вот с хворостом здесь было значительно хуже — благо, предвидя это, мы запаслись им на последней стоянке, навалив его связки на тюки с провизией и палатками.

Чтобы завязать беседу, мне стоило бы рассказать что-нибудь весёлое, но на ум шли только происшествия с камнепадами да лавинами, так что вместо этого, вытягивая вдоль костра затёкшую ногу, я попросил господина Вистана:

— Не соблаговолите ли поведать нам о какой-нибудь несуществующей стране?

Тот охотно отозвался:

— Хорошо, тогда я расскажу вам о древней стране, которую некогда поглотила морская бездна [3]. Посреди окружённой морем долины, вроде той, через которую мы проехали, высился холм, опоясанный водными каналами, коих было пять, между ними стояли дома яркого кирпича, белого, красного и чёрного — самых причудливых расцветок, а на стенах блистал венец из звёзд сияющего металла. Меж диковинных деревьев бродили громадные, как эти скалы, звери с зубами с руку длиной…

Под эти побасёнки я задремал, подобно Феньо вчерашним вечером, и снились мне неведомые создания, которые то разрастались, сметая деревья на своём пути, то сжимались до размеров зайца, ныряли в горные потоки, а потом оборачивались оленями и расшвыривали горы огромными рогами. Я следовал за ними, спотыкаясь, ковыляя из последних сил, но отчего-то мне казалось жизненно необходимым не отстать — и потому я спешил следом за ними туда, откуда раздавался ритмичный бой копыт. Ноги скользили по заснеженному склону, и вот, оступившись, я угодил ступней в расщелину…

Разбудил меня Верек, похлопав по плечу — моя нога во сне сползла к костру, и её уже начало припекать даже сквозь отсыревшие обмотки. Оглянувшись, чтобы попенять Феньо, я обнаружил, что того нет рядом. Словно прочтя мои мысли, Верек спросил:

— Не знаешь, куда подевался Ньо?

— А разве он не спать пошёл? — брякнул я, туго соображая со сна — иначе бы сразу смекнул, что, будь он в нашей палатке, Верек бы его не искал.

— Я думал, он тут с тобой сидит, — ответил Верек, поглаживая бороду. — Давно его нет?

— Мне-то почём знать — когда я заснул, все ещё были у костра.

Признав мою правоту, Верек отошёл на дюжину шагов от лагеря, чтобы не перебудить спящих, и вполголоса позвал:

— Ньо, ты где?

— Пойду посмотрю с другой стороны, — предложил я. Сам-то я был уверен, что Феньо едва ли отошёл далеко и отлично нас слышит, а не отзывается лишь из вредности.

Однако Верек, похоже, так не считал: в его голосе, обычно невозмутимом, мне послышалась тень тревоги, когда он вновь позвал брата, на сей раз громче. Уверенный, что всех, кто не почивает мёртвым сном, он так и так уже разбудил, я тоже позвал в полный голос, спустившись почти до самой тропы:

— Феньо, ты где, дубина стоеросовая [4]? Если сейчас же не прекратишь валять дурака, я за себя не ручаюсь!

Впрочем, мои угрозы не особенно впечатлили приятеля: он по-прежнему не отзывался. С противоположного спуска раздавался удаляющийся зов Верека, отражаемый слабым эхом. Хоть я не желал себе в этом признаваться, тревога постепенно завладевала и мной самим, чему немало способствовали влажная тьма и смутные ночные звуки, будившие гулкую тишину. Если уж на то пошло, я никогда не боялся темноты или одиночества, но любому человеку сделается не по себе, когда он один среди нависающих над головой каменных громад — тут не стоит удивляться, если привидится то ориаш [5] [великан], то бубуш [6] [пещерный дух].

Достигнув тропы, я как раз двинулся по направлению к Вереку, когда монотонный призыв внезапно прервался возгласом:

— Ирчи, скорей сюда!

На сей раз в его голосе послышался неподдельный испуг, и едва ли не сильнее этого меня встревожило то, что Верек вообще обратился ко мне за помощью: до этого я пребывал в полной уверенности, что скорее красный снег пойдёт [7], чем он снизойдёт до этого. Потому-то я не ужаснулся, когда, подбежав, увидел подле опустившегося на колени Верека недвижное тело своего друга, распростёртое на камнях — я уже ожидал чего-то подобного. Верек приподнял его голову, по всему пытаясь обнаружить признаки жизни; не теряя времени даром, я схватился за запястье Феньо и тотчас выдохнул с облегчением:

— Живой. Но сердце бьётся слабо.

— Само собой — он ведь без сознания, — отрезал Верек. Нам не требовалось долгих соображений, чтобы понять, что стряслось с Феньо: было ясно как день, что, отойдя от костра по нужде, он в кромешной тьме промахнулся мимо спуска на тропу и оступился, грохнувшись вниз. Теперь всё та же непроглядная темнота не давала возможности понять, насколько сильно он разбился: видно было лишь, как поперёк лба темнеет струйка крови.

Сверху прозвучал оклик Эгира:

— Что там у вас стряслось?

— Феньо свалился и расшибся, похоже, — крикнул в ответ Верек, явно раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, он не мог не признать, что без помощи нам не обойтись, с другой же — досадовал на то, что теперь придётся объяснять всем и каждому, что случилось, при том, что он и сам пока понятия не имеет, насколько серьёзный оборот приняло дело. От палатки послышался приглушенный голос Вистана, перемежаемый ответами его слуги — хоть отсюда было не разобрать ни слова, ясно было, что они обсуждают случившееся.

— Я сейчас принесу свет! — раздался голос Инанны, и тотчас по скалам над нами заплясали отсветы огня: видимо, она принялась раздувать тлеющие угли, чтобы соорудить подобие факела.

— Вы там поосторожнее, — бросил я в пустоту, заслышав быстро спускающиеся шаги. — Не хватало, чтобы ещё кто-нибудь сверзился. — Однако вместо Инанны или Эгира рядом с нами бледным видением возник закутанный в плащ твердынец — ни дать ни взять летучая мышь.

Мы с Вереком уже прилаживались, как бы снести Феньо наверх, к костру, но Нерацу велел:

— Оставьте, дайте я посмотрю.

— Ты? — вырвалось у меня — тут уж было не до всяческих изъявлений почтения, когда я с перепугу едва ли не начисто позабыл валашский. Не то чтобы я всерьёз верил, что твердынец хочет причинить вред Феньо — зачем ему это, спрашивается? — но всё же за свою жизнь я навидался таких вот доброхотов-всезнаек, после помощи которых пустячное увечье превращается в недуг, с которым человек мается не один год.

— Мой приёмный отец — лекарь Твердыни, — заявил Нерацу не без гордости, по которой я понял, что у них это звание не из последних. Впрочем, мог ли быть у такого вот, как его там называл Верек — принца? — обыденный отец, как у нашего брата?

— А вы уверены, господин, — вернулся я к более подобающему обращению, — что у людей, гм, всё так же устроено?

— Я не собираюсь его резать, чтобы проверить, — сверкнул на меня глазами твердынец, сдвигая капюшон на спину.

Я с сомнением взглянул на Верека: что тот скажет — в конце концов, это его брат. Судя по выражению, застывшему на его лице, он сам порядком сомневался в том, насколько хороша эта идея, однако бросил срывающимся от напряжения голосом:

— Не мешай господину Нерацу, — и посторонился.

Твердынец ловким движением прихватил волосы в хвост концами золотой ленты и принялся за дело, опустив ладони на бесчувственное тело Феньо — то ли глаза у него были, как у кошки, то ли при осмотре он вовсе в них не нуждался. Сперва он едва коснулся шеи, затем взялся за руку, ощупывая ее от плеча к запястью с такой осторожностью, словно держал в руках новорождённого младенца. Подобная бережность несколько умалила нашу бдительность, так что Верек сумел расслабиться настолько, чтобы перейти к упрёкам:

— Как же ты за ним не доглядел?

— Твой брат — здоровый лоб, — отозвался я — всё так же шёпотом, чтобы не отвлекать твердынца. — Он меня ещё и постарше будет. Откуда мне было знать, что за ним нужен присмотр, словно за новорождённым козлёнком? Между прочим, у меня вот чуть нога не поджарилась, и хоть бы кто заметил… — отбрёхиваясь подобным образом, я отлично понимал, что на самом деле обвинения Верека обращены к нему же самому — это себе он не мог простить, что брат попал в беду по его недосмотру. Потому я уже хотел было заверить его, что ничьей вины в этом нет — такое просто случается — когда Нерацу вновь поднял голову, чтобы сообщить:

— Рука сломана выше локтя, и нога… — не найдя слова, он показал на себе, коснувшись щиколотки ребром ладони. После этого он на некоторое время затих, так что Инанна успела спуститься с горящей головёшкой, а следом за ней — Эгир с котелком. По-прежнему не говоря ни слова, твердынец извлёк из поясной сумы полоску ткани, оторвал кусок и, смочив в принесённом Эгиром тепловатом отваре, протёр ссадину на виске Феньо. Затем он наконец заговорил — мы только этого и дожидались, сгрудившись в неподвижности, словно вытесанные из дерева истуканы.

— С рукой и ногой ничего страшного, а вот с головой пока неясно — надо дождаться, пока он придёт в сознание, тогда будет видно.

— Наверно, надо бы приложить что-нибудь холодное, — предложил я, предвидя, что мне тотчас сообщат, куда я могу пойти со своими доморощенными суждениями. Однако Нерацу лишь бросил на меня ничего не выражающий взгляд и признал:

— Вода из ручья подойдёт. А ещё нужны прямые палки, чтобы… — вновь не находя слов, он опять похлопал себя по щиколотке — по счастью, это-то было понятно и без слов.

Пока я набирал ледяную воду в мехи, Верек отправился поискать ровных палок для лубка, а Эгир — за верёвкой. Нерацу уже привязывал дощечки поверх штанины Феньо, когда тот пришёл в себя — застонал и потянулся к голове, по счастью, здоровой рукой. Твердынец тотчас извлёк из той же сумы небольшую фляжку — не долблёную, как моя, а из чистого серебра — и приложил к губам Феньо.

— Говорят, что при таких увечьях брагу лучше не пить, — вмешался я. — Она здорово в голову даёт, а ему, можно сказать, и так уже стукнуло…

— Это уменьшит боль, — кратко бросил он. И впрямь, спустя некоторое время после того, как Феньо испил из фляги, его будто бы начало клонить в сон, так что твердынец без помех наложил лубки и на руку, а когда мы с Вереком подняли Феньо, чтобы перетащить в палатку, он уже вновь провалился в беспамятство.


***

Лишь когда Феньо оказался в палатке с присматривающим за ним твердынцем, а Эгир с Инанной удались в свою, нам с Вереком вновь удалось перекинуться словечком перед разворошённым костром.

— Как думаешь, дотянет он до Керитешфалу [8]? — изрёк я, в общем-то, и не рассчитывая на ответ.

— Ты ведь слышал господина Нерацу, — отстранённо бросил Верек.

— А если нет, — продолжал я, несмотря на его явное нежелание развивать эту тему, — нужно возвращаться в Вёрёшвар, пока не выпал снег, а то потом пробираться будет ещё труднее.

— Это невозможно, — мотнул головой Верек, словно отгоняя докучливую мысль. — Господину Нерацу необходимо попасть в Цитадель.

— И что ж нам теперь, в лепёшку ради него разбиться? — не выдержал я. — Быть может, он будет так любезен, что обернётся птицей и перелетит через горы без нашего участия — ведь лекарем он уже обернулся?

Сказать по правде, будь я на месте Верека, так точно высказался бы не самым лестным для собеседника образом: и без того нелёгких дум выше крыши, так ещё и этот комар не даёт покоя — но он лишь бросил, словно заклиная самого себя:

— Быть может, утром Феньо станет лучше, — и одно это «быть может» сказало о том, что он на самом деле об этом думает, куда больше любых признаний. Это меня наконец настолько усовестило, что я и сам признал:

— Твоя правда, утро покажет.


Кемисэ

Когда-то давно Рэу рассказывал мне, сколь странное чувство порой охватывает лекаря, бдящего у ложа больного: будто в безмолвии компанию ему составляет сам недуг, который, пока спит человек, обретает собственную жизнь и форму, и может, отделившись от измождённой оболочки, подняться, чтобы взглянуть прямо в глаза врачевателю. В такие-то мгновения — говорил он, — и понимаешь, суждено ли оправиться человеку, или же его хворь будет всякую ночь разрастаться, пока не останется ничего, кроме неё. Болезнь сушит не только тело, но и душу — выпивает её по капле, и порой от неё ничего не остаётся прежде, чем сдастся тело.

Я, помнится, тогда сказал, что сам хочу стать лекарем Твердыни, сменив его на этом посту, а Рэу посмотрел на меня почти со страхом, ответив: «Нет, это не твоя стезя». А где бы я был сейчас, если бы он, признав за мной такое право, принялся учить меня всерьёз, готовя в свои преемники? Уж явно не здесь, рядом с этим пареньком — наутро ему наверняка будет казаться, что у него в теле нет ни единой целой кости, и придётся дать ему ещё макового отвара.

Сейчас я чувствую к нему жалость, хотя сложно было представить это вчера, когда он будил во мне лишь раздражение. Так всегда бывает, когда чьё-то бедствие неожиданно играет на руку тебе самому — виноватое облегчение, покаянное ликование. Ведь его, этого братца-лиса, который вместо сметаны получил на свою долю капкан, придётся вернуть обратно в отчий дом — в этом и сам Рэу не мог бы со мной поспорить — и кому, как не его настырному брату, это осуществить?

Таким образом я избавлюсь от обоих — и пусть я не в силах не радоваться этому, не порицать себя за это я тоже не могу. Разве бывает, чтобы судьба исполняла твои заветные упования, в которых ты не смел признаться даже самому себе? И не придётся ли расплачиваться за это в дальнейшем? Но я перестал думать о последствиях в тот самый миг, когда покинул дом, предпочтя неведомые угрозы близким и знакомым страхам.


Примечания:

[1] Старая венгерская миля (mérföld) существенно отличается как от старой австрийской (венской) мили (около 7,5 км.), так и от новой венгерской мили (8353,6 м.), составляя более 11 км. (11 376 м.). Мера длины имеет итальяно-романское происхождение, точно использовалась в XIII веке, более древних венгерских единиц измерения больших расстояний мы не нашли.

[2] Сажень – мы имели в виду маховую сажень (около 1,8 м.), то бишь высота – около 4 м. Венгры того времени могли пользоваться единицами длины греческого происхождения: оргией (orgia, или ől) или клафтером (klafter), которые в зависимости от времени и местности сильно различались (от 1,8 до 3,1 – королевский эталон. Мы имели в виду пожоньский клафтер (то бишь словацкий: Пожонь – старое название Братиславы) – 1,9 м.

[3] Вистан повествует спутникам об Атлантиде, почерпнув сведения о ней из трудов античных авторов.

[4] Дубина стоеросовая – tuskó (тушко) – в пер. с венг. «дубина, чурбан». Расширяем диапазон венгерских ругательств :-)

[5] Великаны (óriások) – мифические обитатели Среднего Мира, живут в горах, бывают добрыми и злыми.

[6] Бубуш (bubus), также мумуш (mumus) – пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.

[7] Скорее красный снег пойдёт – венгерская идиома, вроде нашей «Когда рак на горе свистнет».

[8] Керитешфалу (keritésfalu) – название ближайшего населённого пункта, переводится с венгерского как «деревня с забором».


Следующая глава
2

Комментарии

Да пусть мёрзнет эта Инанне!😁
Спасибо!

Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)