Автор: Psoj_i_Sysoj

Ad Dracones. Глава 15. Сказки – Mesék (Мешэйк)

Предыдущая глава

Ирчи

После того, как мы не торопясь закончили с готовкой и все поели, мы с Эгиром отправились на охоту. Необходимости в этом пока не было, да, по правде, я порядком сомневался, что в этом неказистом лесочке можно наткнуться хоть на какую-то добычу, а за его пределы сейчас не особо и выйдешь: пусть метель и стихла, кому охота бродить по пояс в снегу – так что я это придумал в основном для того, чтобы не маяться бездельем.

Стоило нам отойти, Эгир поддразнил меня:

– Поглядим, как ты стреляешь.

читать дальше– Было бы по чему, – пробурчал я, будто досадуя на подобную пытливость, но на самом деле мне и самому не терпелось показать ему свое умение. Пусть я и не слыл первым стрелком, но, по-моему, причиной тому лишь воля случая: когда состязаются лучшие, именно она правит, кому вознестись, а кому – остаться прозябать среди середнячков.

– Сбей-ка шишку с той верхушки, – предложил Эгир, насмешливо прищурившись.

– Еще чего, понапрасну стрелы тратить, – вздернул нос я. – Подождем настоящей добычи.

– Ее-то можем не дождаться до самого спуска с перевала, – продолжал подначивать меня он, но я не поддавался:

– Мне-то что – я в своем мастерстве уверен куда больше, чем в числе стрел.

– Небось, просила бы госпожа Инанна – так ей бы не отказал, – словно бы мимоходом бросил Эгир, однако я словно воочию почувствовал, как впился мне в спину его пристальный взгляд.

– Ну, не отказал бы, и что с того? – Я шевельнул лопатками, чтобы избавиться от этого ощущения.

– А с того, что не мелковат ли ты для нее? – заявил он с внезапной прямотой, тем паче неожиданной после недавних недоговорок.

Тут стоит сказать, что, несмотря на изначальное недоверие, которое он выказал к моей персоне, Эгир всегда был мне симпатичен: он был надежным и выносливым спутником, когда требовалось – хорошим помощником, никогда не оспаривал моих решений – даже в поворотные моменты нашего странствия он, казалось, рад бы встать на мою сторону, если бы не воля его господина. А сейчас он напомнил мне хозяина Анте в худшем из его настроений – когда тот принимался указывать мне, с чего-то возомнив, будто вправе это делать.

Развернувшись к Эгиру, я без колебаний встретил его взгляд:

– Да чтоб вы знали, у нас в такие года уже полагается завести семью, а я с двенадцатой зимы сам по себе!

– Сирота, что ли? – куда сочувственнее спросил Эгир.

Я упрямо мотнул головой:

– Надеюсь, что нет. Просто отец как-то вознамерился поучить меня тому, что мне должно быть по сердцу, а что – нет. Я же решил, что, пусть не семи пядей во лбу, но уж на это-то мне и своего ума хватит. – Я вновь бросил сердитый взгляд на Эгира, надеясь, что он понял намек. – Равно как и госпоже Инанне.

– Ну-ну, не кипятись, – примирительно произнёс Эгир. – Я всего лишь и хотел сказать, что ты – славный парень и маяться одиночеством тебе точно не придется, пусть в твои года и кажется, что любая симпатия – вопрос жизни и смерти.

При этих словах меня посетила неожиданная догадка.

– Уж не для себя ли хлопочете? – спросил я, понизив голос: мне ли не знать, что в подобных лесочках звук порой разносится весьма причудливым образом. – А ведь небось жена и дети дома остались! – Я понимал, что после подобного обвинения дурная кровь между нами пребудет до самого конца пути, но все это рассердило меня не на шутку: изображает из себя эдакого доброхота, о своих намерениях ничем понять не дает, а теперь – на тебе, убирайся с дороги просто потому, что годами не вышел! А то, что сам он Инанне годится если не в деды, так уж в отцы точно, в расчет, вестимо, не идет!

Вопреки моим ожиданиям, Эгир, казалось, вовсе не рассердился: смерив меня разочарованным взглядом, каким, бывало, смотрел на меня мой старый наставник-пастух Чаба, когда я засыпал у костра, сторожа стадо.

– Дурень ты, – только и сказал он.

По счастью, этот не слишком приятный разговор прервало появление тетерева, вспорхнувшего из куста в десятке шагов от нас. Я вскинул лук и не задумываясь спустил тетиву – ее свист слился для меня со взмахом крыла, и я будто воочию ощутил, как стрела впивается в добычу, словно уже держал ее в руках. Сунув лук в налуч, я тотчас подбежал к подбитой птице – по счастью, она не зацепилась в ветвях и не успела далеко уковылять, когда я свернул ей шею.

– Неплохо, – уважительно бросил Эгир.

– Ваша очередь теперь, – все еще не избыв обиду, буркнул я.


***

По счастью, наша размолвка более ни на чем не отразилась: обругав меня тогда, Эгир, казалось, покончил с этим, ну а я, разумеется, был бы последним человеком, кто бы ему об этом напомнил. Однако мысль, которую он во мне заронил, все не давала мне покоя, словно птица, залетевшая в дверь – она бьется и мечется, кидаясь во все стороны и сшибая все на своем пути. Ясное дело, что Эгир пекся не о своем интересе – или же он лицемер каких поискать. Что же, выходит, он сродни тем сморчкам, которые готовы денно и нощно порицать всех без разбору за то, что им доступны удовольствия, неведомые более им самим? Так ведь не похоже и на это.

Когда мы возвратились к костру, Инанна тотчас принялась ощипывать птицу, а Эгир – подыскивать подходящий прутик, чтобы выстругать вертел. Вистан, похоже, достаточно оправившийся – во всяком случае, его добродушное любопытство к нему возвратилось – о чем-то беседовал у костра с закутанным в плащ твердынцем. От нечего делать я пристроился рядом с ними и, достав нож, принялся вырезать узоры на своей ложке, и без того ими испещренной.

– Как-то раз об эту самую пору, – завёл я рассказ, чтобы развлечь занятую делом Инанну, – довелось моему дальнему родичу заблудиться в горах. Отправившись на охоту, он замешкался в пути и не заметил, как настали сумерки. Тьма совсем сгустилась, а он все блуждал, не разбирая дороги. И тут услыхал из-за поворота шум, будто перекатываются камни, и скалу с той стороны осветили словно бы отблески костра. «Будь что будет, – решил странник, – попытаю счастья, авось попадется пастух или охотник вроде меня – всяко не одному ночь коротать.

Обогнул он скалу, глядь – а там трое ориашей-великанов у костра о чем-то жарко спорят. У моего родича аж душа в пятки ушла, хотел было бежать, да не тут-то было: ноги словно к камню приросли, и великаны его уже заметили, и тот, что помоложе, манит к себе пальцем с оглоблю толщиной – садись, мол. Хоть родич ног под собой не чуял, а как-то подбрел и сел рядом с великанами – лавками им служили стволы выдранных из земли вековых буков. «Вот мне и конец пришел, – думает. – Пустят меня великаны на похлебку, как пить дать, и родня не узнает, где искать мои косточки!» А молодой великан тем временем речь ведет, будто камнепад шумит:

– Рассуди-ка нас, добрый человек. Поспорили мы, чьи кони быстрее да сильнее – засветло начали, да так до ночи и не порешили.

Нашел в себе мой родич смелость ответить великану:

– Так в чем же беда – пустите их бегом, грива в гриву, да и посмотрите, кто придет первым.

– Как же мы их пустим, – отозвался второй великан, волосы которого топорщились на голове, будто непролазная чаща, – ежели мои кони по земле скачут, его кони, – он указал на старшего, возвышавшегося над ними, подобно недвижной скале – моему родичу показалось, будто он различает пятна лишайника на его бугристых щеках, – по воздуху, а его, – он хлопнул по спине младшего, отчего на охотника посыпались мелкие камни да сор, – под землей!

– Что ж это за кони такие? – опешил мой родич.

– Мои кони – легкие облака, – прогремел старший, нарушив молчание.

– Мои – быстрые ручьи, – добавил средний.

– А мои – жгучая лава, – закончил младший. – Их и не видать, покуда не выскочат они, играя, из жерла горы, да не понесутся вниз неудержимым стадом. Рассуди ты нас, сделай милость, а уж мы тебя одарим за то, что восстановишь между нами мир и согласие.

Крепко призадумался мой родич – да и кто на его месте не закручинился бы? Ему и не нужно было иной награды, кроме как его собственной жизни, да и нрава он был простого – в мудрецы не набивался, к учению не приобщался, но отказать великанам не посмел. Тогда, мысленно простившись и с любимой женой, и с милыми детками, и с дорогими родителями, повел он такую речь…

Глянув на Инанну – слушает ли, или я лишь в свое удовольствие языком чешу, я обнаружил, что рассказу внимает не только она, то и дело поднимая на меня глаза от тетерева, которого уже начала потрошить, но и Вистан с твердынцем прервали беседу, отвлекшись на мои побасенки, лишь Эгир не показывал своего интереса.

– Скромны мои познания – не ко мне бы вам обратиться, а к талтошу-знатоку [шаман] [1], но, раз уж не привелось ему тут оказаться, то выскажу я свое немудреное суждение, уж не прогневайтесь. Скорее всех на свете горный ручей – пока облака пересекут небо, а лава достигнет подножия, ручей, излившись звонким ключом, уж добежал до степенной реки – где начало его бега, там и конец, и прыть его неподвластна глазу. – Не понравился этот приговор старшему и младшему великанам, а косматый, напротив, подбоченился, решив, что уже выиграл спор, однако мой родич продолжил: – А выносливее всего, без сомнения, облака – неустанно бегут они по небу и днем, влекомые погонщиками-ветрами, и ночью, скрывая луну и звезды. И когда ручьи отдыхают подо льдом, а лава почиет под землей, не знают они покоя, но и не унывают, хоть не кормят их и не поят – лишь весело машут хвостами или грозно топочут копытами, разнося по всей земле дожди и снега.

– И то верно, – прогремел старший великан. – Не столь важна в доброй лошади прыть, сколь готовность без устали нести добрую службу. – Средний же, хоть с него и сбили спесь, не утратил довольства – все же его кони оказались быстрее.

– Ну а сильнее всех, – заключил мой родич, – текучая лава, ибо нет для нее никаких преград. Горный ручей, наскочив на запруду, ищет обхода, смиряя свой бег, даже облако вынуждено сторониться, встань пред ним гора – а лава, не чинясь, разламывает горы, сметая все на своем пути, и бегут от нее в страхе свирепейшие из людского и звериного племени. Будь подобные кони на службе у вождя нашего Аттилы [2], с ними он завоевал бы весь мир, а не только зримые его пределы.

– Славно ты сказал, – прищурился от удовольствия младший из великанов, отчего его щеки пошли трещинами. – Сильны мои добрые кони.

С окончанием речи вновь закрался страх в душу родича: вдруг отомстят ему великаны за то, что не присудил победу одному? Однако старший прогрохотал:

– Мудро ты нас рассудил, никто иной не смог бы лучше. В благодарность за это прими от нас три подарка. От меня тебе достанется рог, пение которого разносится за три горы. – С этими словами дунул он на свой великаний рог – и тот съежился до таких размеров, чтобы мог человек принять его в руки. – Как зазвучит он – тотчас тебе подмога будет.

– А от меня – вещий камень, – вступил средний великан. – Пока он чист, все твои близкие в добром здравии, а как замутится – знать, с кем-то из них беда. – Вымолвив это, он протянул охотнику чистый как слеза камушек с ладонь размером, в великанских пальцах казавшийся крылышком стрекозы.

– А я отдарюсь огнивом, – не замешкался и младший из великанов. – Как поднесешь его к топливу – сухому ли, мокрому, свежему, гнилому – так тотчас полыхнет, будто клок сена! – С этими словами он вытащил из кармана скроенного из звериных шкур халата невзрачный с виду камушек.

Отблагодарил мой родич великанов за дары и, повесив рог на шею, а прочие сокровища запрятав в поясную суму, вновь отправился в ночную тьму. Но то ли великаны ему поворожили, то ли он сам упустил впотьмах – глядь, а прямо под его ногами расстелилась торная тропа, которая в два счета привела его в родное селение! Вот только как ни искал он поутру тот путь, так и не смог найти.

– А что же великанские дары, – насмешливо поинтересовался Эгир, – надо думать, и они поутру обратились в камни да сор?

– Волшебный камень, вестимо, камнем и остался, – с достоинством отозвался я. – И он, и прочие диковины по сию пору передаются от отца к деду.

– Да ты их видел ли? – не преминул вставить Эгир. При подобных волшебных историях это почитай что обязательное условие – чтобы кто-то засомневался в их подлинности, а рассказчик должен подыскать остроумный ответ.

– Велик наш род, – пожал плечами я, – так что дары разошлись по потомкам. А оттого он и велик, что хранят его великаньи дары.

– Быть может, они и нас охранят, – сдержанно улыбнулась моим словам Инанна.

– А по мне, так они нам уже подсобили, – отпустил загадочную фразу Вистан, на что Эгир лишь хмыкнул, насаживая тушку птицы на вертел.

– И что же твой родич сделал с этими дарами? – не преминул спросить он, вновь невольно – а может, и осознанно – подсобляя моему рассказу.

– А об этом я поведаю вам в другой раз, – с готовностью отозвался я. – Разумеется, если захотите послушать…

– Раз уж речь зашла об Аттиле, – начал Эгир, прилаживая вертел так, чтобы жир с тушки капал в похлебку, – то давайте и я кое-что расскажу. Разумеется, в родичи к великому вождю я не набиваюсь, – он бросил на меня насмешливый взгляд, – и, тем не менее, история самая что ни на есть подлинная. Неисчислимы были стада бесстрашного завоевателя, и все же, вопреки обычаю многих государей запада и востока, он не чурался того, чтобы поговорить с простым пастухом. И вот как-то раз один из тех, кто блюдет его коров, явился к властителю в большом волнении, и вот о чем он поведал. «Приметил я этим утром, – говорит, – что одна из коров в стаде охромела. Присмотрелся я и увидел, что на ее ноге зияет рана – не глубокая, но словно бы нанесенная острием. Беде-то несложно помочь, но куда важнее предугадать, и потому, забинтовав ей ногу, я двинулся по следу крови, что оставила она на сочных травах летнего пастбища. Долго ли, коротко ли – закончился след, а куда он привел, понять не могу. Опустился я на землю, раздвинул травы, присмотрелся к земле, и едва поверил своим глазам: торчит из земли железное острие, да не какое-нибудь ржавое да битое, а самое что ни на есть гладкое и сияющее, будто только что с наковальни! Ну, думаю, и впрямь близится конец света, коли вместо трав из земли клинки полезли! Принялся я подкапывать и разгребать, и узрел, что глаза меня не обманули: вправду это цельный боевой меч, а каков он есть, судите сами!» С этими словами вынул он из своей заплечной сумы длинный сверток, а в нем – меч столь прекрасной работы, что любой из искуснейших кузнецов, как наших, так и чужедальних, лишь завистливо вздохнул бы в знак признания его достоинств. Клинок – длинный, гибкий и столь острый, что может рассечь надвое волос, да не поперек, а вдоль! А на рукояти – столь дивные златокованые узоры, что, засмотревшись на них, можно так и просидеть не один день, позабыв о еде и питье. «Сам-то я не воин, – поведал пастух засмотревшемуся на клинок вождю, – а потому и не помышлял о том, чтобы оставить себе оружие, которое одним своим видом навлекает битвы. Так и рассудил я: кто же еще достоин владеть подобным клинком, как не наш господин?» Щедро отблагодарил его вождь, так, словно вместе с мечом простой человек принес ему уже и сулимые им победы, и хотел даже приблизить к себе, но тот отказался, заверив, что ему по сердцу скромная его доля, тем паче что теперь, с полученными дарами, он сможет пасти собственные стада. Аттила же не замедлил обратиться к талтошам, коим известны пути трех миров, чтобы поведали о мече, дарованном ему судьбой. И сказал мудрейший из них, что сей меч ему достался от самого бога-кузнеца Хадура [3], который тем самым благословляет его на завоевания. Ну а дальнейшее вам известно – земли царства Аттилы простерлись столь далеко, что лишь птице-турулу [4] дано обозреть их, и до самой кончины не знал он поражения. После смерти вождя меч был погребен в его кургане, и, как никто не знает, где нашел покой Аттила, так и следы божественного меча канули в недрах земли. Но иные мудрые говорят, будто вернулся он к своему истинному владельцу, господину кузнецов Хадуру, и ныне его отблески можно различить в молниях, разящих с небес.

Окончание рассказа сопроводили почтительным молчанием: эта история была хорошо известна каждому из нас, кроме твердынца, который прислушивался с жадным интересом, словно ребенок, которому впервые довелось слышать героические предания старины, однако каждый рассказчик неизменно приукрашивал ее собственными деталями. К тому же такие истории, на которых, словно на ветвях великого древа [5], держится весь мир, ласкают слух, словно с колыбели знакомая песня.

Выдержав положенную паузу, заговорил Вистан:

– Славную историю ты нам поведал, друг Эгир, моя в сравнении с твоей будет куда как легковеснее, ибо повествует не о битвах и великих вождях. Случилась она с моим прадедом, имя коему было Эзел, а уж правда это или нет – судить вам самим. Как-то раз пошел он на охоту, брел-брел, а добычи все не видать, будто попряталось все зверье. Как добрел Эзел до берега ручья, прилег отдохнуть под могучим дубом, да и сморил его сон. Проснулся же он от лая верных собак – так разошлись, что аж визжат, а вперед броситься боятся. Открыл прадед глаза и видит – склонилась над ним девушка, прекрасная, как сладкое мечтание, да так близко, словно хочет его поцеловать.

– Кто ты? – вопросил ее Эзел: глядя на ее богатые одежды, гадал он, как это она очутилась среди лесной чащи.

– Мое имя ты узнаешь, если поцелуешь меня, – отозвалась она, и голос ее звенел, словно чистый ручей по весне.

– Откуда ты родом? – не унимался прадед. – Разве есть здесь поблизости жилье?

– Я пришла к тебе из дупла дуба, – ответила девушка. – Потому что полюбила тебя за молодость и красу. В этом мире они поблекнут, но если пойдешь со мной, то навсегда останешься юным!

– Да как же мы с тобою уместимся в дупле? – удивился Эзел. – Если и сумеем тула втиснуться, то не очень-то сладка будет такая жизнь, так что и не захочется ее продления!

– В нашем мире все иначе – в малом дупле умещается необъятная страна, и одно мгновение может длиться годами. Весела будет твоя жизнь в этом краю, вкусив от неё, ты и не вспомнишь о здешнем. – С этими словами она вновь попыталась поцеловать моего родича, но тот в испуге отпрянул: наслышан он был о юношах, коих сманивают в свою страну прекрасные дочери народа тюндёр [феи] [6] – единый раз поцеловав одну из них, они уходят, позабыв родных и близких, а если возвращаются, то лишь столетия спустя, чтобы тотчас рассыпаться в пыль от прикосновения к пище этого мира, либо заболевают смертной тоской, которая быстро сводит их в могилу. Кинулся он прочь с этого зачарованного места, но не успел сделать и дюжины шагов, как ноги вновь привели его туда же – ходил он кругами, будто на привязи – и увидел, как его собаки яростно бросаются на тот самый дуб, под которым он спал, а на его стволе, выше человеческого роста, и впрямь виднеется дупло, и лают на него собаки, будто неразумные щенки на белку. Полез Эзел на дерево, отринув все свои сомнения: понял он, что не жить ему без этой девы – однако нашел лишь крохотную дыру, в которой было бы тесно и белке. И все же, не жалея себя, пытался он добраться до сердцевины, сдирая кору, да куда уж там – тюндёр исчезла, плотно затворив за собой ворота. Хотел он было вернуться на то же место с топором да парой-тройкой помощников, чтобы, срубив дерево и разъяв его на мелкие куски, доискаться, где же ход в чудесную страну, но не смог найти этого места – даже верные собаки, прежде никогда не подводившие, словно бы не желали помочь, лишь поджимали хвосты да повинно склоняли головы. С этого дня стал мой прадед чахнуть, и те из его близких, что знали о произошедшем, думали, что он наверняка сгинет. Так оно наверняка и случилось бы, не согласись Эзел присоединиться к своему отцу в дружеском визите к соседу – не то чтобы надеялся развеять печаль, но он уже настолько удалился от мира, что ему безразлично было, где предаваться своей тоске – дома или на чужбине. Там-то он и встретил девушку, дочь хозяина, которая показалась ему на удивление похожа на ту самую тюндёр, что похитила его сердце. С того дня жизнь начала возвращаться к нему, и немного времени потребовалось, чтобы выяснить, что тому причиной, ибо не только вздохи его превратились из горестных в сладостные, но и речи то и дело приводили к дочери соседа. Прознав об этом, возликовали оба отца и в скором времени сыграли свадьбу. Как и в истории нашего доброго Ирчи, – благодушный взгляд обратился на меня, – на его потомках словно бы лежало благословение, но ни единому из его родичей тюндёр больше не являлись, и, пожалуй, это к лучшему, ведь залог человеческого счастья – радоваться тому, что рядом, а не грустить о несбыточном.

Мне почудилось, будто все поняли смысл этого намека, исключая нас с твердынцем – впрочем, не похоже, чтобы того это волновало – в тот момент он ковырялся прутиком в костре, и языки огня отражались в его глазах странного сумеречного цвета. От меня не укрылось, что, в то время как Инанна не сводила с рассказчика глаз, увлеченная его необычайным повествованием, сам Вистан так и не взглянул на нее ни разу, так что я невольно задумался: неужто ему и впрямь не льстит внимание прекрасной спутницы?

– А вы, господин Нерацу, – обратился к Вистан к твердынцу, вырывая того из одному ему ведомых раздумий, – не расскажете ли нам какое-нибудь из преданий вашей родины? Признаюсь, я охоч до чужих историй, но недуг не дает мне много путешествовать, чтобы сполна удовлетворить эту страсть.

Твердынец медленно поднял голову, словно и впрямь вынырнул из глубокого забытья – розовые отсветы костра боролись на гладкой коже щек с синевой сумерек – и отозвался:

– Боюсь, что мой рассказ будет и вполовину не таким цветистым, как ваши, ведь я не слишком хорошо знаю ваш язык. Но если вам все же угодно будет его выслушать, то я расскажу вам правдивую историю так, как некогда поведали ее мне. Речь пойдет о двух родах, которые, хоть их рукава и соприкасались на всеобщих торжествах, не слишком ладили друг с другом. Однако же их старейшинами было постановлено, для преодоления вражды и совместного возвышения, соединить детей узами брака. Вскоре юноша из одного рода по имени Эвицу и девушка из другого по имени Аменэу развязали ленты друг друга, и у них родился на свет сын. Но было то, о чем не ведал ни Эвицу, ни его семья, но подозревали родственники девушки, хоть и молчали, тем самым плодя беззаконие – что Аменэу любила юношу из собственного рода – стража по имени Фернэу. Даже дитя, скрепившее ее союз с Эвицу, не искоренило из ее сердца мыслей о том, кого она оставила, и, видя его на совместных праздниках, она терзалась, не смея заговорить с ним. Следует сказать, что Аменэу была лекарем, и нередко ее призывали к тяжким больным из разных родов, так однажды привели и к ложу Фернэу. Оставшись с ним наедине, она спросила, какие боли его мучают, и он сказал – никакие, кроме любовной тоски, которая превыше любой муки. Тогда она спросила, кто же может исцелить его тоску, и он ответил: дочь моего рода, покинувшая свой отчий дом. Тогда Аменэу собралась уходить, сказав ему, что однажды отданное не подлежит возврату. Фернэу же сказал: вот и славно, значит, скоро прекратятся мои страдания. Слабое сердце Аменэу не выдержало, и она сказала, что ему вовсе не нужно умирать, ведь она любит его куда сильнее, чем своего мужа. – Свесив голову в скорбной паузе, которую, видимо, предполагало повествование, Нерацу продолжил: – Так свершилась их греховная связь, и вскоре о ней стало известно, ибо, хоть Фернэу и продолжал притворяться больным, даже несведущим в науке врачевания было ясно, что он уже поправился, а Аменэу словно бы не замечала очевидного. Благонамеренные люди не замедлили сообщить об этом старейшинам обоих родов, и суд над клятвопреступниками был скор и неумолим. Аменэу и ее любовнику предстояло отправиться в глубину холодных пещер, чтобы умереть там, не видя солнечного света. Эвицу же, который подвергся порицанию за то, что не уследил за своей женой и не сообщил о ее преступных деяниях самолично, изъявил желание разделить участь супруги, потому как не желал коротать свой век в горьком одиночестве. Так они и сгинули в пещерах, все трое, но до сих пор живы потомки четы, которых гибель очистила от дурной славы, и жива память о самоотверженности Эвицу, пожелавшего и в смерти следовать за женой, невзирая на ее измену.

Окончание этой истории погрузило всех в неловкое молчание – у меня на уме крутилось лишь одно: что-то эти твердынцы недопонимают в том, что такое хорошая история. Первым нашелся Вистан:

– Благодарю за то, что удовлетворили мое досужее любопытство, господин Нерацу. Если дозволите, я запишу ее, дабы поведать другим, столь же любознательным, как и я.

– Как пожелаете, – милостиво разрешил ему твердынец.

Тут заговорила Инанна – дрожь в голосе выдавала, насколько сильно затронула ее эта мрачная история:

– Господин Нерацу, позвольте спросить, ваши законы по-прежнему карают подобную неверность смертью?

Он лишь коротко кивнул:

– В этом закон непреклонен. Я слышал, что у людей иначе – можно вступать в новый брак по смерти прежнего супруга и даже разойтись с живущим. У нас же такое допускается, лишь если первый союз оказался бездетным.

Я поспешил сменить тему на что-нибудь более жизнерадостное:

– А может, и госпожа Инанна нам что-нибудь расскажет?

– Боюсь, мне в голову не идет ничего подходящего, – ответила та, поплотнее укутываясь в узорчатую шаль.

– Ну так давайте я расскажу о том, как еж обогнал зайца, – взял на себя спасение всеобщего настроения я, поведав, как находчивый ежик с помощью верной жены обхитрил самонадеянного косого.


Примечания:

Из историй этой главы две (рассказы Эгира и Вистана) являются вольным пересказом преданий, позаимствованных нами из прекрасной книги М.Ф. Косарева «В поисках Великой Венгрии» (М., 2011).

[1] Талтош (táltos, также tátos) – венг. «шаман». Слово происходит либо от tált – «открытый [миру]», либо от taitaa (уральские языки) – «знающий, ведающий». До христианизации Венгрии основной религией венгров был шаманизм. Талтош обладает способностью впадать в состояние révülés (в букв. пер. с венг. «транс») – и в нем может исцелять раны, болезни и узнавать скрытую правду, посылая душу летать меж звезд. Есть свидетельства, что даже после христианизации существовали вплоть до эпохи Габсбургов (конец XVII в.). Кстати говоря, вещие сны тоже обозначаются словом révülés.

[2] Аттила (венг. Attila) – вождь гуннов, объединивший под своей властью тюркские, германские и другие племена, создавший державу, простиравшуюся от Рейна до Волги. Поскольку венгры считают гуннов своими предками, Аттила входит в число легендарных венгерских вождей. До сих пор является одним из самых популярных имен для мальчиков в Венгрии.

[3] Хадур (венг. Hadúr, от Hadak Ura – «предводитель армий») – третий сын Золотого Батюшки и Рассветной Матушки, бог-кузнец. Ему в жертву перед битвой приносили белых скакунов.

[4] Турул (венг. turul) – тотемное животное древних венгров, большая птица, напоминающая сокола. Согласно легенде, турул стал отцом Алмоша, отца Арпада, под предводительством которого венгры достигли Венгрии в ходе «Завоевания Родины» – Honfoglalás – в конце IX в.

[5] Великое древо (венг. Világfa – «Древо Мира» или Életfa – «Древо Жизни» - древо, растущее в центре трех миров, на ветвях которого покоится Верхний мир, а у корней располагается Нижний мир. На макушке дерева живет птица турул.

[6] Тюндер (tündér) – феи (эльфы), высшие существа из другого мира, могут быть враждебно или дружественно настроены по отношению к людям.


Следующая глава
2

Комментарии

.."что-то эти твердынцы недопонимают в том, что такое хорошая история"— 😂😂😂 ага:)
Спасибо!!!

Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)