Предыдущая глава
Ирчи
Гладь припорошенной снегом равнины нарушили сперва прибитые ветром и неприютностью камня скрюченные деревца, больше похожие на кусты, которые встречались все чаще, и, казалось, чувство близости товарищей позволило им постепенно расправиться, потянувшись ввысь. Первые ели я готов был приветствовать как старых знакомых, радуясь про себя, что уж с чем-чем, а с топливом у нас нынче проблем не будет. Идти, конечно, стало труднее – приходилось смотреть под ноги из-за сломанных сучьев, зато ветер, острым лезвием рассекавший равнину, здесь поумерил свою прыть. Спины наших спутников едва просматривались за ближайшими стволами, и, видимо, это сподвигло Нерацу заговорить:
– Ты сказал, что река еще в целом дне пути, так ведь?
– Угу, – бросил я, решив, что настала его очередь усомниться в моих способностях проводника.
– А что же тогда это? – спросил он, поводя головой из стороны в сторону, словно бы прислушиваясь.
читать дальшеНо в тот момент мне стало не до странностей его поведения: идущие в паре шагов от нас спутники отчего-то замешкались, и до меня донесся раздраженный голос Эгира:
– Ну, чего встал?
Относиться его оклик мог лишь к мулу, и потому я, на ходу бросив извинения в адрес твердынца, рванулся туда: хоть мулы и славятся упрямством своих пращуров-ослов, но наш прежде отличался безупречным поведением, а значит, возможно, его заминке имеется серьезная причина, которую Эгир от утомления не замечает: скажем, замаскированная ветками яма или…
Додумать у меня не вышло, поскольку все мысли из головы внезапно вышиб раздавшийся, как мне показалось, над самым ухом оглушительный рев, тут же дополненный вскриком Инанны; заартачившийся было мул вырвал поводья из рук Эгира и рванулся прочь, круша копытами хрусткие ветки. Нависшая над нами посланцем неумолимого рока тень опустилась, превращаясь в обычного зверя, и ринулась за обезумевшим от страха животным.
– Стой! – заорал я во всю мощь своих легких, ринувшись за мулом; в то мгновение в голове у меня билось одно: палатка и съестные припасы! Наверно, именно так мать кидается в огонь, чтобы спасти своего ребенка – в тот момент я и думать забыл о шатуне [1], который может в любое мгновение утратить интерес к погоне, занявшись пусть и костлявой, зато более доступной добычей. Краем глаза я заметил, как Эгир вскидывает лук, и в голове промелькнуло: «Глупец, неужто он думает стрелой поразить медведя?»
– Стой! – заходился я криком, перепрыгивая через бросающиеся под ноги сучья и камни – лишь позже я осознал, что чудом не переломал себе ноги. Перед глазами лихорадочным мороком дергался тюк на спине мула и словно переваливающаяся на ходулях бурая шкура, которая, при всей своей видимой неуклюжести, ничуть не уступала прытью груженому мулу. Мимо просвистела стрела, и, лишь я успел ругнуться про себя: «О чем только думает Эгир, он ведь мог и в меня попасть!» – как что-то толкнуло меня в спину, и я грянулся оземь, обдирая ладони о проступающие сквозь траву кромки камня.
В первое мгновение я подумал, что Эгир-таки меня подстрелил – говорят, именно так это и бывает: сильный удар, а боль приходит позже. Однако кроме саднящих ладоней и ушибленных коленей я по-прежнему ничего не чувствовал, поэтому рискнул приподняться – чья-то рука тотчас пригнула мою голову к земле и, как выяснилось, вовремя: в воздухе просвистела еще одна стрела. Разумеется, цели она не достигла: притиснутый к земле, я наблюдал, как два крохотных пятна исчезают за плавным изгибом склона. Как бы то ни было, теперь торопиться было некуда.
Мысленно перебрав своих спутников, я изрек неизбежный вердикт:
– Нерацу! Какого дьявола ты вмешался?
Это убедило его наконец-то сползти с моей спины. Бросив на него гневный взгляд, я увидел, что его вновь сотрясает дрожь – совсем как тогда, после побоища. В этот момент нас настиг Эгир:
– О чем ты вообще думал, козлиное отродье? – напустился он на меня. – В рукопашную с медведем вздумал?
– Да уж у меня шансов было бы поболее, чем у вас с вашим луком, – огрызнулся я.
– Я в мула стрелял, дурья башка! – бросил Эгир. – А из-за тебя, охламона, оба раза промазал!
– А зачем? – продолжал недоумевать я. – Ведь тогда медведь…
– …его бы задрал, – непререкаемо закончил Эгир. – Но припасы-то наши ему без надобности. – Отвернувшись, он зашагал туда, где остались Вистан с Инанной. Я же, все еще сидя на земле, провел ладонью по лицу, силясь осознать произошедшее; лишь тогда я заметил, что ладони у меня мокры от проступившей из царапин крови.
Поднимаясь, я задел Нерацу плечом – на самом деле, случайно, и даже буркнул извинение, но в глубине души почувствовал злорадное удовлетворение: сбил меня с ног, так пусть и сам получит. Следуя за Эгиром, я не оглядывался, чтобы проверить, идет твердынец за мной или нет. Как бы то ни было, вскоре он меня догнал. Видимо, он совсем не понимал, когда лучше промолчать, потому как тотчас на меня насел:
– Зачем ты это сделал? Ты ведь чуть не погиб!
– А тебе какое дело? – бросил я.
Пусть я и сам понимал, что просто пользуюсь случаем сорвать зло за все, что с нами случилось за последние дни, но, по правде говоря, он сам напросился. Уперев руки в боки, я сделал шаг в его сторону:
– Героем себя возомнил, верно? Убил всех злодеев, исцелил всех недужных, а теперь и тут поспел? Когда ж ты наконец перестанешь лезть поперек всех в пекло? Ты потому и потащился через перевал тогда, когда нормальные люди уже не ходят? – Чувствуя, что тут я и впрямь хватил лишку, я наконец прикусил язык, ожидая вполне заслуженной отповеди; однако на его неподвижном лице не отразилось ни гнева, ни обиды.
– Дай взглянуть на руки, – только и сказал он.
– Чего тут смотреть, – проворчал я, уже не чуя былого запала. Проведя ладонью по траве, я невольно поморщился – сухие стебли кололи свежие раны – но мне удалось худо-бедно наскрести пригоршню снега, чтобы протереть ладони, а то, не ровен час, перемазал бы всю одежду. На самом-то деле я надеялся, что руки мне забинтует Инанна, но тут же вспомнил, что мои бинты остались в тюке, который сгинул вместе с мулом, и в отчаянии сплюнул на траву.
Инанна и Вистан ждали нас у опушки леса: видимо, не в силах совладать с неизвестностью, двинулись следом. Оторвавшись от разговора с Вистаном, Эгир первым делом сообщил – голос звучал отрывисто, словно он все еще не избыл злость за мой дурашливый поступок.
– Ты как знаешь, а я пойду искать мула. – В воздухе повисло недоговоренное: «Или то, что от него осталось».
– Разумеется, я тоже, – не без обиды отозвался я.
– Навоевался уже, – сердито бросил Эгир. – Лучше разведи костер.
– Тогда позвольте мне с вами, – вступил Нерацу. В противоположность недавней бесстрастности, с его голосе слышалось покаяние, словно отповедь Эгира относилась и к нему, как по чести и должно бы быть: он-то тоже маячил у него перед глазами, сбивая прицел!
– Вам бы лучше у костра, – заколебался Эгир, явно не желая иметь дела с этим полумертвым обмороженцем. Видно было, что твердынец сник, не решаясь с ним спорить, но внезапно Эгир передумал: – А впрочем, у вас ведь острый глаз, не чета моим, так что, раз вызвались, пойдемте вместе.
Резкими от злости движениями я сгребал ветви, не переставая бормотать себе под нос:
– Глаз у него острый, скажите пожалуйста… Я, между прочим, тоже на это никогда не жаловался… – При этом я, разумеется, понимал, что моему зрению не тягаться с тем, кто умудрился с того приснопамятного камня над Вёрёшваром разглядеть стяги на башне. Если он этого не выдумал, конечно.
Благодушия не добавляло и то, что спутники погрузились в угрюмое молчание, словно мое присутствие тяготило их не меньше, чем потеря мула, палатки и всех припасов. Инанна то и дело бросала встревоженные взгляды на Вистана, который неловко ерзал на месте, не в силах устроиться как следует на бугристых корнях дерева. Наконец он первым нарушил молчание – быть может, чтобы хоть на что-то отвлечься от ноющей спины:
– Как я помню, ты говорил, что до спуска с перевала еще несколько дней? – В этих немудреных словах прозвучало неизбежное: «И как же мы их протянем?»
Вынужденный отвращать спутников от мрачных мыслей, я наконец забыл про свои огорчения и как можно более бодрым голосом ответил:
– На самом деле, все не так уж прискорбно. Дня через два дошагаем до реки, а там, сразу за мостом, есть охотничья хижина, где имеется очаг, запасы топлива и еды для забредших охотников. – Само собой, я малость приукрасил действительность: хоть дрова там всегда водились, с провизией дело обстояло когда как: зачастую ничего, кроме сухарей и пары полосок вяленого мяса, а порой и крошек не доищешься. Однако сейчас главным было дать спутникам хоть какую-то надежду, а уж там теплый кров будет куда важнее каких-либо припасов, да и до деревни оттуда всего день ходу.
– Значит, две ночи, – задумчиво протянул Вистан, и от потаенной тоски в его обманчиво твердом голосе мне самому захотелось завыть: который уже раз за этот переход, не предвещавший ничего особенного, все шло наперекосяк! Вот и сейчас, когда, казалось бы, все наладилось: и до хижины два шага, и распогодилось – все начнется по-новой: Вистан опять расхворается, твердынец опять замерзнет, и как мы его согреем теперь, без палатки?
Оставалось уповать лишь на успех Эгира с востроглазым твердынцем. Однако по тому, как быстро смеркалось – в горах всегда так, ночь падает, будто отрезанный ножом ломоть – а они все не возвращались, было ясно, что поиски едва ли увенчаются успехом. Так обычно бывает, когда ищешь заплутавшую скотину, и уже темень – хоть глаз выколи, а не сдаешься лишь потому, что не хочешь признавать неудачу.
Инанна уже несколько раз бегала на опушку проверять, не видать ли наших искателей, и я лишь усилием воли удерживался от того, чтобы не последовать за ней. Аккурат тогда, когда я забеспокоился, не придется ли нам, в свою очередь разыскивать их, возвратился Эгир, от утомления похожий на тень. На его руку опирался твердынец, который, по правде, держался куда лучше, чем я от него ожидал – сам доковылял до костра, где и рухнул то ли в бессилии, то ли поддаваясь сонным узам холода.
Я нехотя стащил с плеч доху и накинул на него: хорошо еще, что хотя бы она осталась при мне, а то ведь думал, как согрелся от ходьбы, прикрутить к поклаже. Похоже, он даже не заметил – так и провалился то ли в сон, то ли в свое загадочное забытье, утонув в овчине еще глубже, так что виднелся лишь белый лоб да пряди растрепавшихся серых волос.
– Потеряли след, – скорбно признал Эгир. – Поутру, как развидится, нужно снова поискать – быть может, животина покружит да вернется. Медведь ее, по всему судя, все-таки не догнал – господин Нерацу углядел, что он спустился к ручью, а следов мула на его пути не видать.
Я не стал воспроизводить собственные догадки о судьбе мула: что обезумевшее от страха животное вполне могло свалиться с крутого берега в этот самый ручей, убившись о камни, тем паче, что вес тюка помешал бы удержаться на ногах, и вместо этого предложил:
– Давайте утром я поищу, а то вы без того умаялись.
– Да не в том беда, – угрюмо бросил Эгир, и мне без слов было понятно, что он подразумевает: отсутствие еды и нормального ночлега куда хуже любой усталости.
***
Я думал, что глаз не сомкну, однако волнения этого дня и жар костра оказали свое воздействие: я сам не заметил, как задремал, чтобы проснуться среди ночи, с ноющей шеей и продрогшим до костей. Костер совсем зачах, еле освещая моих притулившихся друг к другу в тщетном поиске тепла спутников. Казалось, задубевшая одежда уже успела примерзнуть к земле, однако я кое-как поднялся и принялся собирать хворост, надеясь тем самым согреться. Закоченевшие руки не желали работать как следует, так что, когда костер воспрянул веселым цветком, я мерз по-прежнему.
Подсев к нему на корточках, я принялся греть руки, уже не надеясь заснуть. Пожертвовав свою доху твердынцу, не мог же я теперь отнять ее среди ночи – тем паче, что без нее он вконец заледенеет, а теперь, когда у нас нет мула, как бы его и вправду не пришлось замуровывать в укромном месте до весны.
Ладони наконец отогрелись, но в глубине тела угнездилась стужа, которую можно было прогнать только извне, так что, превозмогая нежелание шевелиться, я кое-как наскреб снега с травы и подвесил котелок над костром. Попивая противный на вкус, но омывающий живительным жаром изнутри отвар, я окликнул твердынца:
– Господин Нерацу, не желаете приобщиться? Я тут согрел воды – конечно, не бог весть что, но в такую ночь незаменимое средство.
Он не отозвался, и я некоторое время предавался противоречивым порывам: то ли оставить его в покое, то ли разбудить – и в конце концов, моя ли это забота? Но, припомнив заветы Верека, нехотя признал, что таки моя, и, рискуя показаться навязчивым доброхотом, подполз к нему с чашкой кипятка:
– Господин Нерацу!
Когда он и тут не отозвался, я решился встряхнуть его за плечо – безвольное, будто передо мной набитая сеном одежда, а не человек. Слегка встревоженный, я коснулся его лба – холодный, будто не я, а он спал раздетый зябкой ночью поздней осени. Выходит, не пошла ему впрок моя доха. Вздохнув, я встряхнул его посильнее, но все, чего добился – это вялое движение головой, будто он хотел от меня отмахнуться – да и тут я бы не поручился, что она не мотнулась сама по себе.
Бросив беспомощный взгляд на спутников, я решил, что их будить не стоит – да и чем бы они мне помогли, если уж на то пошло, учитывая, что знают они о твердынцах не больше моего? Вздохнув, я одним махом выпил уже подостывшую воду и, откинув овчинный полог, кое-как втиснулся рядом с твердынцем – благо доха была мне порядком велика: я купил ее на вырост, а твердынец был немногим крупнее меня.
«По крайней мере, он не заледенел», – мрачновато подумалось мне, пока я потихоньку отпихивал податливое тело, кое-как устраиваясь в этом тесном укрытии, и сгреб руками обе полы, укутывая нас обоих. Спину тотчас объяло блаженное тепло, и меня, хоть я и собирался лишь немного погреться и вернуть к жизни твердынца, вновь сморил сон.
Кемисэ
Шагая следом за Эгиром, я не могу не понимать, что он, скорее, пожалел меня, видя, что мне невмоготу оставаться – и потому я намерен сделать все, что только в моих силах, чтобы не быть ему обузой: старательно вглядываюсь то вдаль, то под ноги, силясь обнаружить хоть какие-то следы, но мысли все время куда-то уплывают, мешая сосредоточиться. Поначалу я сам не мог понять, откуда взялось то жгучее чувство вины, что меня снедает – будто кого-то бранят за то, что стащил какую-то вещь, а ты поневоле сомневаешься, уж не сам ли это сделал, напрочь об этом позабыв?
Видя, как я бреду, угрюмо глядя под ноги, Эгир окликает меня:
– Господин Нерацу, он это не со зла.
Сказать по правде, мне сперва показалось, что он говорит о медведе, настолько глубоко я ушел в себя, а потому, изумленно хлопая глазами, переспрашиваю:
– Кто?
– Со мной так тоже часто бывало по молодости, – продолжает он, словно не услышав моего вопроса. – Ляпну что ни попадя, а потом диву даюсь, что это на меня нашло – и извиниться совестно, и покоя не дает.
– Он прав, – бросаю я, вновь утыкаясь взглядом в землю, и наконец-то понимаю, что меня гнетет: ведь, пытаясь быть везде и всюду первым, я и впрямь словно напрашиваюсь на то, чтобы меня заметили, выделили, ценили; иными словами, мои поступки – все равно что позолоченные путы, которые накидывают на жертву, пока она не окажется накрепко привязанной к тебе этими узами признательности. Пытаться тем самым расположить к себе того, кому это вовсе не нужно – чем это лучше предложения союза без любви, основанного на голом расчете? Выходит, и я способен принудить других к тому, от чего бежал сам… - Мне не следовало вмешиваться, когда не просят…
– Если бы вы ждали, пока вас попросят, – отрывисто бросает Эгир, – всех нас не было бы в живых, включая этого недотёпу – и поделом ему, раз не умеет ценить доброе расположение.
Хоть его голос звучит сердито, я чувствую, что он не гневается на Ирчи по-настоящему – ведь на него едва ли можно сердиться всерьез.
Примечание:
[1] Шатун – медведь, не набравший веса, чтобы залечь в спячку (обычно в начале октября). Терзаемые голодом, шатуны идут на любой шум и запах постоянно внимательны и возбуждены, дерзко кидаются на жертву, пренебрегая обычным ритуалом угроз.
Следующая глава
Комментарии