Предыдущая глава
Ирчи
Хуже всех, надо думать, ночью пришлось Вистану – не знаю, удалось ли ему вообще заснуть, во всяком случае, когда я пробудился при едва занимающемся рассвете, он уже был на ногах и самоотверженно пытался развести костёр, но отсыревший хворост не поддавался. Я тотчас поспешил на помощь, и вскоре треск разгорающихся веток разбудил остальных. Вода в котелке еще не успела согреться, когда Вистан спросил:
– Если выйдем затемно, есть у нас шанс добраться до хижины сегодня?
– До моста, – бездумно поправил я, хотя по сути это значило одно и то же. – Пожалуй, можно… – осторожно добавил я.
читать дальшеКазалось, горы благоволили нашей затее: снег прекратился, потеплевший воздух запах весной – правда, по раскисшей траве ноги скользили, но это всяко лучше, чем месить снег, как по ту сторону хребта. Самое главное – что снег не сменился дождем, ведь я, умалчивая об этом, отлично сознавал, что достаточно одного порядочного дождя, сопутствуемого заморозком, пусть и несильным, и всё – крышка нам. Когда мы миновали памятную мне россыпь камней, небо, вроде как, даже малость посветлело. Не желая думать, что это может значить в отдаленной перспективе, я знай подбадривал спутников: вот минуем вон тот горный зубец, пройдем теснину, а там до подвесного моста рукой подать.
Благодаря тому, что потеплело, твердынец не нуждался в моей помощи – мужественно тащил свой заплечный мешок, плюхая узорчатыми сапогами по лужам талой воды и по островкам размякшего снега. Солнце, просияв из-за облаков, тотчас скрылось за грядой гор, отдав нас на откуп зябким сумеркам.
По мере подъема по бокам запетлявшей тропы вырастали валуны, а дорога стала скользкой, так что Инанна с Вистаном то и дело хватались за окрестные булыжники, сгибаясь в три погибели. После того, как твердынец пару раз оступился, я закинул его руку себе на плечи – пусть так идти куда труднее, зато можно быть уверенным, что он не загремит на камни, да и идти нам оставалось не то чтоб далеко.
Так мы и шли весь день в угрюмом молчании – сил недоставало даже на то, чтобы перекинуться словом с ближайшим спутником – переставляя ноги, словно заморенные крестьянские клячи. Казалось, от голода и усталости я сам впал в какое-то забытьё – лишь время от времени выныривая из него, отыскивал признаки того, что мы на правильном пути. Из-за того, что я перестал замечать течение времени, сумерки наступили как-то внезапно – мне даже показалось поначалу, что на небо набежала темная снеговая туча. При обычных обстоятельствах мы бы давно уже встали на ночлег, но, видать, ночёвки без палатки столь опостылели моим спутникам, что они готовы были прошагать всю ночь, лишь бы избежать еще одной из них.
Мы услышали реку гораздо раньше, чем увидели ее: сперва отдалённый шум можно было принять за шелест ветра в ветвях, если бы рядом было хоть одно дерево, потом грохот бурных вод стал отчётливее. Казалось, это сумерки с плеском топят горную долину, наводняя воздух синими тенями – уже нельзя было различить цветов, а из-под валунов потекла пленка мрака, тщательно огибая немногочисленные снежные островки, похожие на свернувшихся в клубки ежей. Я принялся подбадривать изможденных спутников, уверяя, что мы вот-вот достигнем моста. Впрочем, в моих словах не было необходимости – река говорила сама за себя, перебивая и заглушая меня, а вскоре и сама явилась нашему взору – в серых бурунах, вздымающих неистовые пенные гребни, будто и впрямь махала нам рукой на свой особенный манер: наконец кто-то восхитится ее красой и мощью, пропадающей без толку в этой глуши.
Пока мои спутники созерцали вздыбленное полотно реки, сам я растерянно озирался вокруг, недоумевая, не спутал ли дорогу, пока мне на глаза не попались бессильно болтающиеся обрывки веревок, еле заметные в царящих под обрывистым берегом потемках. Повернувшись к Вистану с Эгиром, я как можно более ровным голосом произнёс:
– Заночуем здесь. Если вернуться на сотню шагов назад, там будет подходящая площадка.
– Хочешь сказать, что ты заблудился? – бросил Эгир таким тоном, словно был готов сбросить меня в реку, окажись это правдой.
Однако Вистан, смерив меня цепким взглядом, вгляделся в сгустившуюся на противоположном берегу тьму, затопившую расщелину, по которой мы должны были пройти, и почти бодро бросил:
– Что ж, утро вечера мудренее.
Мы побрели назад с таким видом, будто на нас навалилась усталость не только за этот бесконечный день, но и за все предыдущие. Что уж говорить, мне и самому в голову полезли мысли, что всё это – все лишения, все усилия – всё было напрасно. Не найти мост там, где я привык считать его незыблемым, в нынешнем положении было всё равно что, вернувшись, обнаружить свой дом разорённым, тайник опустевшим. И всё же в одном Вистан был прав: каким бы мрачным всё сейчас ни представлялось нам, поутру мы найдем какое-нибудь решение – даже если оно вынудит нас поворачивать оглобли и плестись обратно до самого Вёрёшвара.
***
Дойдя до площадки под навесом, мы наломали веток в ближайших кустах и соорудили какой-никакой костерок. Тепла он почти не давал, но нам жизненно необходима была эта искра света в обступившем нас мраке.
– Нет там никакого моста, так ведь? – обреченно бросил Эгир, обращаясь словно бы и не ко мне, а к самому Властелину Судьбы.
Я лишь качнул головой в ответ.
– Мы что-нибудь придумаем, – произнес за меня Вистан, и его голос показался мне моложе, чем когда-либо за время нашего знакомства.
Меня так и подмывало спросить: и что же? Может, кто-нибудь обратится в медведя и переплывет реку? Или на соседнем берегу неведомо откуда явится человек, которому мы сможем перекинуть веревку? Последняя мысль, как ни была смехотворна, все же натолкнула меня на кое-какие соображения, но до поры я не торопился их высказывать – боялся сглазить. Скажете, это глупости, которыми мамаши пугают не в меру болтливых отпрысков? А вы побывайте в подобной переделке – еще и не таких суеверий наберетесь. Разве я не обещал спутникам надежный приют и еду – и где теперь все это? Казалось бы, рукой подать – видит око, да зуб неймёт.
На ходу неудобство от мокрой одежды почти не ощущается – от ходьбы она худо-бедно прогревается, да и кожа привыкает к ощущению – а вот стоит посидеть, а потом встать, как тут же охватывает мерзкое ощущение, будто залез в чан с пиявками. Глядя на то, как все пригорюнились, Эгир полез в свой мешок – я уж решил было, что он надеяться отыскать какие-нибудь завалявшиеся по углам крошки, но он извлек флягу, предложив сперва господину:
- Тут хватит на всех по паре глотков, чтобы согреться.
Я так и уставился на этот благословенный сосуд: подумать только, всё это время он о ней и словом не обмолвился! Я уж не знал, хвалить его про себя за подобную выдержку или бранить за то, что припрятал подобное сокровище от спутников.
- У вас там часом пары кусков мясца или копченого гуся не припрятано? – недоверчиво спросил я, заработав в ответ кривую ухмылку.
Когда после Вистана флягу предложили твердынцу, он решительно мотнул головой. Я-то уже понял, что он не сторонник выпивки, да и, живя в доме Феньо, довелось слышать обрывки разговоров, что твердынцам вино совершенно без надобности, а вот Эгир попробовал его уговорить:
– Выпейте хоть глоток! Как же вы иначе согреетесь?
Как ни странно, его слова возымели воздействие – Нерацу таки пригубил вино, хоть при этом закашлялся, чуть не выплюнув на себя все выпитое – вот уж воистину не в коня корм.
Самому мне вино обожгло горло, подобно жидкому пламени – в самом деле, плесни его в костёр, полыхнуло бы будь здоров – так что теперь я понял, отчего поперхнулся твердынец. Однако оно того стоило: от желудка в грудь тотчас поднялись волны тепла, распуская затянувшиеся за день узлы напряжения.
Твердынец прильнул к моему боку, не дожидаясь приглашения – будто младший брат, которого у меня никогда не было. И вместо того, чтобы строить планы на завтра, я, сам не знаю с чего, повел историю о стародавних временах, которой потчевал нас отец долгими зимними ночами. Было непривычно переводить слова, впечатавшиеся в память подобно звукам собственного имени, на валашский, но вскоре, увлекшись рассказом, я сам позабыл, на каком языке вещаю:
– Когда-то давным-давно земля была скована льдом, и не могли на ней прожить ни люди, ни звери, ни птицы – лишь деревья скрипели на лютом морозе да укрывались под толстенным слоем льда зарывшиеся в ил рыбы и лягушки. Звенела земля под поступью тех, что не чувствуют холода – жителей Нижнего мира – стылый воздух рассекали острые крылья их гонцов. Была земля как чисто выметенный терем, где не укрыться от стужи даже малой былинке, и могучим ветрам нечем было кружить – ни листьев, ни снежинок, ни самой малой птахи – лишь ледяная пыль, сверкавшая на солнце, словно кто-то выбил серебряный ковер.
– Было это в те времена, когда наш Золотой Батюшка был одинок, а известно, что у холостого мужчины дом и пуст, и холоден, и темен. Некому было позаботиться о нем и его детищах. Когда же появилась в его доме Рассветная Матушка [1], то лишь руками всплеснула при виде этого запустения и тотчас принялась хлопотать по хозяйству. – При этих словах отец всегда бросал на матушку тот самый особенный взгляд – теплый и нежный, но не без хитринки. При этом воспоминании в глазах защипало, но я нашел в себе силы продолжить: – Прежде всего она распростёрла над миром огромное пушистое одеяло – такое широкое, что хватило на всю землю, на все ее горы, леса и овраги – и укутала им каждое дерево, устлала все равнины, накрыла дома… – На этом месте мой старший братец Казмир всегда спрашивал: мол, какие же дома, если тогда людей и в помине не было? На это отец неизменно отвечал, что, мол, ежели он такой умный, пусть сам ему на этот вопрос и ответит. По счастью, мои спутники были не столь придирчивы, так что я смог без помех продолжить: – И под этим одеялом отогрелись звери, проснулись птицы, вышли из домов люди – не голый лед предстал их глазам, не сиротливая черная земля, а бескрайний покров, нежнее и мягче которого не соткать ни одной мастерице. Звери и птицы изукрасили его узорами следов, весёлые ветры, вместо того, чтобы попусту обдувать голую землю, вздымали в воздух целые охапки снежных хлопьев, дети тотчас начали лепить снежки, смекнув быстрее взрослых, а с неба все продолжала сыпаться тонкая пряжа – не знала устали новая хозяйка.
– Лишь убедившись, что не осталось ни клочка земли, обойдённого её радением, оставила она эту работу, но не затем, чтобы сидеть сложа руки – потянувшись, сняла с неба солнце и принялась протирать своим белоснежным передником. Прежде тусклое, еле видимое, заросшее облаками, словно краюха хлеба – плесенью, наконец засияло оно во всю силу, разгоняя тьму – и люди радовались ему, благословляя Золотого Батюшку и Рассветную Матушку. Засверкали на крышах сосульки, зазвенели ручьи – с ними красота и веселье наполнили весь мир, и бежала стужа и её посланцы под землю, к корням Великого Древа, где укрылись они во тьме и хладе. С той самой поры не оставляет Рассветная Матушка нас своей заботой, следит, чтобы в срок наступала весна, а в стужу укрывает землю снегами. Разумеется, она не одна управляется с хозяйством – в этом, помимо супруга, ей помогают дети: Господин Солнца каждодневно выгоняет пастись Небесного Лося, меж рогов которого крепится солнце, Господин Ветров следит, чтобы каждый из них задувал в свой черед, а Господин Битвы выковывает для него звонкие молнии. Так издавна повелось и так устроен наш мир.
Когда я закончил, повисло молчание, словно мои спутники боялись нарушить сотканный словами тонкий покров, вместивший и уют очага, и весеннее солнце, и тепло материнской любви, щедрой и бескорыстной. Не знаю, как им, а мне это предание и вправду растопило комок ледяной безысходности, засевший в груди, будто сама эта история вещала мне материнским голосом: всё образуется, твои боги тебя не оставят.
Убаюканный пляской язычков пламени, я и сам не заметил, как начал клевать носом – накатившая усталость переборола даже пробирающийся под доху холод – и уже сквозь сон слышал приглушенный разговор спутников: Эгир в чем-то убеждал Вистана, а тот лишь отмалчивался, ограничиваясь отрывистыми ответами.
Кемисэ
Неосмотрительно хлебнув из фляги, я ощущаю себя тем самым изрыгающим пламя драконом из людских легенд, про которые толковал Ирчи – или, вернее, тем, кто, собираясь извергнуть пламя, умудрился им подавиться. Мне и дышится-то с трудом, так что на долю секунды всерьёз кажется, что люди меня отравили. Однако спустя какое-то время я понимаю, что всё ещё на этом свете, а взглянув на мимолётно перекосившееся лицо Ирчи, понимаю, что и людям это пойло тоже кажется не особо сладким – тем паче не могу понять, чего ради они его потребляют.
Постепенно дорожка пламени, рассекшая грудь, золотыми ручейками стекается в пышущее пламенем озеро лавы в груди, и жгучие языки устремляются вверх, отчего вновь перехватывает дыхание. Проникая во все уголки и закоулки, эти струйки тепла исподволь снимают тревогу и напряжение, призывают расслабиться, утратить бдительность… Какие-то мгновения спустя я осознаю, что конечности мне уже не повинуются, да и весь мир едет куда-то набок – хорошо, что подворачивается удачная опора в лице Ирчи. Прильнув к его боку, я понимаю, что уже не в состоянии подняться: тело отяжелело, будто вылепленное из сырой глины, а голова так и вовсе как чугунная гиря. Оттолкни он меня сейчас – пожалуй, я попросту свалился бы наземь.
Однако вместо этого он принимается вести свой сказ, размеренный и усыпляющий – и волны его голоса навевают странный сон: в нем кружат жестокие ветра, вытачивая статуи из черного, словно обсидиан, льда – застывших навек деревьев, зверей и птиц, небывалых чудовищ, чьи черты искажены безгласной мукой; но вот на небе сверкнула молния, ударив в одно из них – и бесформенное изваяние шевельнулось, пробужденное этой искрой жизни, в расселинах тёмной поверхности наметились чешуйчатые конечности, треснул лёд, обнажая сверкающие глаза…
Превозмогая муки пробуждения, ожившее создание ползёт по льду, цепляясь за него когтями, тычется едва зрячим ликом в высящиеся вокруг глыбы льда в тщетной попытке отыскать себе подобного – и мнится ему, что оно одиноко в этом заледеневшем мире, растёт и ширится отчаяние, покрывая коркой льда тёмно-серые глаза, пока в сердце не зарождается ропот: зачем очнулось оно в этом холодном и жестоком мире, где быть камнем куда проще, чем влачить существование сосуда для едва теплящейся искры, которая того и гляди погаснет?
Страдая, словно от физической боли, оно запрокидывает полуслепую голову к небесам и из горла исторгается клокотание, подобное подземному гулу просыпающегося вулкана, шуму далёкого обвала, грохоту приближающегося водопада – кажется, что этот звук вместил в себя все муки этого безмолвного мира.
Бесконечно заледеневшее пространство, покрытое острыми камнями, под тусклым, словно закопчённый свод пещеры, небом – и всё же упрямое создание не сдаётся, неведомо зачем продолжая двигаться вперёд, хотя куда проще было бы свернуться калачиком и застыть, подчиняя своё существование сковавшей эту пустыню неподвижности.
Но вот на пути очередная глыба – на вид точно такая же, как и все прочие, бесформенная и безответная, но что-то толкается в груди существа при её близости – что-то неведомое, и в то же время до странного знакомое – и оно обнимает эту глыбу, прижимаясь к ней изо всех сил в попытке передать ту искру жизни, что зародилась в нём самом…
Примечание:
[1] Золотой Батюшка (Arany Atyácska), Рассветная Матушка (Hajnal Anyácska) – божества венгерской мифологии, родители Господина Солнца (Napkirály), Господина Ветра (Szélkirály) и Господина Битвы Хадура (Hadúr) – бога-кузнеца, по легенде выковавшего меч Аттилы. Также ассоциируются с Иштеном (Isten) (верховным богом, в христианстве – Триединый Бог) и Благословенной Госпожой (Boldogasszony) (в христианстве – Дева Мария).
Следующая глава
Комментарии