Ad Dracones. Глава 32. Узел – Csomó (Чому)

Предыдущая глава

Кемисэ

Ирчи давно уснул, но ко мне сон не приходит после того, как я очнулся среди ночи – так я и лежу с открытыми глазами, глядя то на него, то на смутно светящийся квадрат окна. И я благодарен этому тихому тёмному времени – за то, что могу думать без помех.

Казалось бы, чем мне ещё сейчас заниматься, кроме как думать? Однако же при свете дня мысли идут совсем другой дорогой, другой походкой – словно несутся вскачь, то и дело перепрыгивая через коряги сомнений и ручейки сожалений, а ночью их шаг неспешен, они то и дело замирают, и я вместе с ними.

читать дальшеИ я думаю о прошлом. Воспоминания колют меня, будто иголки, вонзаются в уши, в глаза так, что хочется отвернуться – но я заставляю себя всматриваться в них, вслушиваться в каждую фразу, пока она не начинает звучать иначе.

Я думаю и о настоящем – о тех, кто научил меня благодарности. Раньше при мысли о тех, кто мне дорог, я ощущал лишь обиду и горечь утраты, теперь же понимаю, как мало ценил то, что боялся потерять. Мне не принадлежит ничто из того, чем я обладаю сейчас – я могу потерять всё в единый миг, но осознание этого больше не отравляет мгновений счастья, лишь заставляет чувствовать их острее.

Я по-настоящему боялся, что Ирчи уйдёт вместе с нашими спутниками, оставит меня одного, с того самого мгновения, как они заговорили об отъезде, и я бы понял его выбор – именно поэтому и не заговаривал с ним об этом. Мне вовсе не хотелось, чтобы он остался из чувства долга, в то время как его сердце было бы не здесь – но при этом я ужасно боялся остаться здесь в одиночестве. Больше, чем предстоящего боя. Больше, чем судьбы, которую уготовил мне глава рода, и заставлял свой страх молчать.

Медленно, с трудом я поворачиваюсь на бок и тянусь к нему левой рукой, превозмогая боль в плече, чтобы коснуться его рубахи – так хочется получить подтверждение того, что он и правда здесь, со мной, никуда не исчез. Мои пальцы тут же замирают, а грудь наполняется трепетным жаром – я знаю, откуда он исходит.

Я знаю, что я вор – для этого мне не требовались слова Дару. Я желаю забрать себе то, что мне не принадлежит, что никогда не будет принадлежать. Я понимаю, что человек никогда не пойдёт за мной по доброй воле, не свяжет себя с другим подобно тому, как принято у нас – а если мне и удастся обманом заманить его, то он лишь зачахнет, увянет до срока, и я, глядя в его исполненные тоски глаза, смогу думать лишь о том, что не в силах его отпустить: даже если на это пойдёт мой разум и моё сердце, не отпустит моя кровь, для которой единственный путь расставания – смерть. Явись мне сейчас Рэу и скажи, что я обрекаю на несчастье и себя, и его, что я мог бы ему ответить? «Не тревожься, отец, он меня не любит». Этих простых слов будет довольно – кто я такой, чтобы идти против природы? И пусть моя тёмная кровь наделяет меня запретным влечением, оно безвредно, пока неосуществимо.

Напоённая скрипами, шорохами, чужим дыханием тишина ночи принимает в себя и мой неслышный шёпот:

– Если бы ты знал, если бы ты только знал…


Ирчи

За пережитое блаженство пришлось расплачиваться утром, когда при появлении Дару я спросонья свалился с лавки, пребольно треснувшись локтем. К его чести, он ни словом не обмолвился об увиденном, лишь поинтересовался самочувствием господина Нерацу, после чего я доложил о собственных достижениях на стезе врачевания.

– Это хорошо, что господин уже может садиться, – задумчиво изрёк Дару. – Но следует избегать резких движений – рана еще может открыться.

– Разумеется, – как можно серьёзнее отозвался я, надеясь, что он не заметит, как заалели мои уши.

После этого талтош удалился, а я остался сидеть, глядя на спящего Кемисэ – видать, действие сонного зелья ещё не выветрилось. У меня самого сна уже не было ни в одном глазу, так что, подперев подбородок руками, я погрузился в раздумья, благо мне было над чем поразмыслить.

Сейчас, при свете дня, весь наш ночной разговор казался не более чем сонным видением, навеянным усталостью и царящим в голове сумбуром. Конечно, само то, что я очнулся на чужой постели, этому противоречило, но как знать, быть может, я просто хотел поправить одеяло или что-то вроде того, да и провалился в сон от крайнего утомления? Но даже если рассудок меня не подводит, то не лучше ли, чтобы ночная беседа и впрямь оказалась не более чем сном?

Больше всего на свете мне хотелось бы разбудить его, чтобы так или иначе развеять мучившие меня сомнения, но чем дальше, тем больше я этого страшился. Я даже забросил шитьё – просто смотрел на его лицо, на которое словно бы набегала тень, а потом оно вновь разглаживалось – хотел бы я знать, что за видения посещали его в эти мгновения.

Не знаю, сколько минуло времени – мне показалось, целая вечность – прежде чем он, еле слышно вздохнув во сне, открыл глаза.

– Господин Нерацу, – привычно произнёс я, а затем, не зная, как теперь к нему обращаться, смущённо добавил: – Кемисэ…

Не знаю, как он истолковал мое замешательство – быть может, вовсе не заметил – улыбнувшись спросонья, он спросил:

– Долго я проспал?

– Только рассвело, – торопливо поведал я, радуясь этой улыбке как чему-то невообразимому.

– Самому не верится, но я… есть хочу, – смущённо признался он. – Это не составит тебе труда? – Этот вопрос он обращал уже к моей спине, ибо я тотчас сорвался с места, намереваясь перевернуть вверх дном весь дом, если мне тотчас не предоставят вкуснейших и нежнейших кушаний, какие только можно вообразить. Удовлетвориться, впрочем, пришлось все тем же мясным отваром, ибо Дару, на которого я налетел в спешке, строго велел мне пока не злоупотреблять разносолами, что бы там ни говорил господин.

На сей раз он ел сам, неловко удерживая ложку левой рукой – правая, по которой пришелся удар меча, по-прежнему свисала плетью – так что моя задача сводилась к тому, чтобы держать плошку, но даже это немудрёное занятие было мне в радость.

К этому времени с таким тщанием заплетённая коса успела растрепаться, так что после непродолжительного колебания я всё же решился предложить свою помощь. Ещё когда он ел, я заметил, как кривится от боли его лицо, стоит шевельнуть локтем, что и немудрено после того, как в плечо угодила стрела, а причёсываться одной рукой, пусть и здоровой – то ещё занятие.

– Хотите, я расчешу вам волосы?

На его лице появилось странное выражение, которое я принял за отказ и тотчас принялся оправдываться:

– Видимо, мне и прежде не стоило этого делать, но я подумал, что так удобнее…

– Ты ведь уже называл меня по имени, – как-то рассеянно отозвался он. – Мог бы обращаться ко мне и на «ты». Впрочем, если тебе так привычнее…

– Нет, что вы! – обрадовавшись этому предложению, я поправился: – Что ты! – и, спеша закрепить достигнутое, беззастенчиво предложил: – Мы ведь можем теперь считаться друзьями? Разумеется, я понимаю, как велика разница между нашими положениями и отнюдь не собираюсь ей воспользоваться, – заверил его я. – Но я подумал, что после того, как мы вместе рисковали жизнью…

– Если тебе так угодно, то да, – с какой-то непонятной уклончивостью отозвался он, отчего я малость оторопел, но тотчас заключил, что мне, в конце концов, ничего не известно об их обычаях, так что, быть может, и такой ответ стоит считать верхом сердечности. – У людей друзья заплетают друг другу косы?

В последнем вопросе мне послышался лёгкий оттенок удивления, так что я невольно задумался:

– Обычно нет, но если один из них ранен, то что ж ему, растрёпанным ходить, если больше некому… Так ты не против?

– Я буду рад, если это сделаешь ты, – с такой подкупающей серьёзностью произнес он, глядя на меня своими штормовыми глазами, что это с лихвой искупило смутившую меня странную фразу.

Неторопливо распуская ленты, я принялся рассказывать:

– На самом деле, я умею плести разные косы, но по большей части это всё для девчонок – тебе бы вряд ли такое понравилось. У меня есть сестра, на пару лет меня помладше – жуткая егоза и привереда, всё время меня изводила, заставляя переделывать по нескольку раз: то петухи торчат, то криво, то, видите ли, слишком туго, и при этом ещё верещала, что твой поросёнок… Правда, когда она окончательно меня допекала, я и впрямь специально дёргал сильнее, но тут и гора бы треснула… А тебе приходилось возиться с младшими? – спросил я совершенно без задней мысли, но тут же пожалел об этом – на лицо Кемисэ словно набежала туча.

– Младших не было – только сестра-ровесница.

По тому, как звучал его голос, я побоялся спрашивать, что же сталось с ней дальше – умерла, что ли? Однако, помолчав, он сам пояснил:

– А потом меня забрали в другую семью, так что мы редко виделись.

– Хорошенькие у вас обычаи, – рассудил я, поразмыслив над его словами. – Я слышал, что некоторые дворяне тоже так поступают – отсылают детей куда подальше, авось там их воспитают лучше; сам-то я в этом сомневаюсь – разве до них по-настоящему есть кому-нибудь дело, кроме родных родителей?

– У меня нет родителей, – неожиданно прервал меня он. – Они умерли сразу после моего рождения.

«Вот ведь остолоп, – мысленно выбранил себя я, – что ни скажу – всё не к месту…» Понятия не имея, что бы такого сказать, лишь бы отвлечь его от мрачных мыслей, я наконец брякнул:

– Ну зато тебе не доведётся так их разочаровать, как мне – сбежал из дому, и ни слуху ни духу – уж лучше б умер, и то было бы легче… – По крайней мере, своей цели это неуклюжее признание послужило – Кемисэ переспросил:

– А отчего ты сбежал?

– Да так, дела прошлые… – бросил я, тут же пожалев о том, что вообще завёл об этом разговор. – Одно слово – был дураком. Хотел повидать новые места, выбиться в люди – и, как видишь, не больно-то в этом преуспел. Повздорил с отцом, тот совершенно справедливо всыпал мне горячих – вот только зря говорят, что розги добавляют ума: моего ничуть не прибавилось.

– Почему же ты не вернёшься? – участливо поинтересовался он, с удивительной точностью угадав мои мысли.

– Не так-то это просто… – задумчиво произнёс я, в который раз задавая себе всё тот же вопрос. – Пусть я давно понял, что кругом неправ, но признать это, возвратившись ни с чем – это как-то… – Я замялся, не в силах подобрать верных слов, но он неожиданно отозвался:

– Понимаю, – и, помедлив, добавил: – Я в каком-то смысле тоже сбежал, так что знаю, что ты чувствуешь. Только вот мне возвращаться не придётся, в этом, наверно, мне полегче твоего.

– Может, оно и так… – протянул я, заплетая пряди в новую косу. Вспомнив, что родителей у него всё равно нет, а с сестрой его разлучили, я подумал, что на его месте, быть может, мне самому возвращаться не захотелось бы. – Потому-то тебе так не терпелось в Паннонию? – догадался я. – Надеюсь, там ты найдёшь, что ищешь, – пожелал ему я, умалчивая о том, что обычно получается наоборот: попав в новое место, убеждаешься, что на поверку оно ничуть не лучше предыдущего, ведь там тебя поджидают всё те же беды и печали, от которых ты ушёл. – Порой мне кажется, что счастливым можно быть лишь в дороге, – изрёк я, завязывая концы золотистых лент в узел.

– Вот и мне так кажется, – отозвался он. – С того самого дня, как я покинул дом.

– Выходит, мы с тобой оба – бродячие души, – рассудил я, и от этих слов мне взгрустнулось, то ли оттого, что мне самому, похоже, не суждено обрести пристанища, то ли потому, что его странствие скоро закончится. Он не ответил, и я спохватился:

– Ты устал? Наверно, я тебя совсем замучил разговорами с непривычки.

Кемисэ кивнул, и я вновь помог ему лечь. Бережно пристраивая его правую руку на скамье вдоль тела, я не преминул спросить:

– Рука так ничего и не чувствует? Совсем? – Кемисэ угрюмо кивнул. – Не волнуйся, – взяв его за руку, я принялся загибать его пальцы – один за другим. – Дару вытащил тебя с того света, он и руку твою вернет, будь уверен. – Укладывая её обратно, я украдкой ущипнул его за запястье – Кемисэ тотчас дёрнулся, словно от удара, и я невольно рассмеялся:

– Видишь, что-то твоя рука всё же чувствует.

– Словно иглой в плечо укололо, – недовольно отозвался он.

– Скоро ты этой рукой на цитре играть будешь, – пообещал я.

Потом он уснул – видать, действительно утомился от непривычно длинной беседы. Глядя на то, как мерно вздымается его спина, я украдкой погладил его по правой руке кончиками пальцев – он не шелохнулся, видать, на сей раз и вправду не почувствовал.

– Друг, – повторил я, удивлённо вслушиваясь в это слово. Разумеется, друзья у меня были и прежде, и немало, но применительно к Кемисэ это звучало как-то странно – то ли потому, что он был так недосягаемо высок, и по положению, и по талантам – одни его боевые навыки чего стоят – то ли оттого, что на поверку я почти ничего о нём не знал, ведь даже то, что можно было считать само собой разумеющимся для любого человека, для него вовсе не было столь очевидным. Загибая пальцы, я принялся перечислять то, что узнал сегодня:

– Родители умерли… Есть сестра… Сбежал из дома…

Иди речь о ком-нибудь вроде нас с Феньо, или хотя бы о господине Вистане, я бы ещё мог приблизительно представить себе, что значат эти слова, равно как и сопутствующие им чувства, мысли и надежды; когда же я пытался представить себе родичей Кемисэ, перед моим внутренним взором вставала лишь дымная мгла, сродни той, что застила взор в моём сне, где я блуждал по пещерам. Какие они – неотличимые от Кемисэ или совсем другие? Признал бы я в них хоть что-нибудь родное? От чего он бежал на самом деле, покидая свою Твердыню? Само собой, я не стал бы задавать ему подобных вопросов, ведь я и сам был не до конца откровенен.

Вздохнув, я понял, что окончательно запутался. Прежде даже в самых сложных ситуациях у меня не возникало трудностей с принятием решений: это было сродни погружению в бездну тёмных вод, откуда был один путь – наверх, к свету; теперь же я словно блуждал в гуще тумана, где любой предмет оказывается не тем, чем кажется, звуки, что раздаются прямо над ухом, словно доносятся издалека, а ровная земля превращается в скопище разнообразных ловушек. Одной из них оказалось то, с какой лёгкостью я предложил Кемисэ свою дружбу – и как он без колебаний её принял.

Если прежде зародившиеся чувства казались мне предательством, то теперь они и вовсе стали чем-то сродни святотатству – ведь преступить порог в этом случае значило не только обрушить нарождающееся доверие, но и растоптать саму святость этого возвышенного чувства в собственной душе. Сумею ли я в зародыше задушить то, что таит в себе опасность, или распаляющие разум помыслы окончательно отравят всё, что может быть между нами сердечного и тёплого, пусть этому и суждено продлиться не дольше пары месяцев?

Ясным в этом сумбуре оставалось одно: мне необходимо отвлечься, пока эти метания в четырёх стенах не сведут меня с ума. «Клин клином вышибают» – вспомнилась мне поговорка матушки, и я отправился на поиски этого самого клина, или хоть чего-то нового.


***

Пусть в первые дни жизни в доме талтоша я не особо обращал внимание на то, что творится вокруг, я всё же подметил, что две его незамужние дочки, которых мне довелось увидеть краем глаза, очень даже милые, вот только, видать, застенчивые – при моём появлении их тотчас как ветром сдувало. Но говорят, на ловца и зверь бежит, так что на сей раз мне улыбнулась удача: я застал старшую у печи – она возилась с лепёшками. Возможно, это не лучшее время заводить знакомство с девушкой – когда она по уши в муке – но другой шанс мне бы едва ли представился.

– Позволь подсобить тебе, красавица, – как ни в чём не бывало начал я, присаживаясь рядом.

– Не нуждаюсь в помощи, – не слишком-то любезно отозвалась она, но при этом невольно пригладила волосы, отчего одна из чёрных прядей подернулась белесой дымкой.

– Тогда хотя бы скрашу тебе работу беседой.

По тому, как она молча принялась месить тесто так, словно это был её злейший неприятель, я понял, что разговоры её тоже не прельщают.

– Позволь подарить тебе на счастье, – так и не дождавшись ответа, я достал из-за пазухи собственноручно вырезанную ложку и положил на лавку.

– Не нужно, – буркнула она. – Ступай лучше к своему дракону и гостинец свой забирай.

Наконец у меня в голове забрезжила догадка.

– Ты что-то имеешь против моего господина? – спросил я скорее удивлённо, чем возмущённо – я и впрямь не мог представить, чем это он ей так насолил, едва придя в чувство.

В ответ она лишь ожгла меня взглядом чёрных глаз, вновь замкнувшись в молчании, так что мне ничего не оставалось, кроме как забрать свой не пришедшийся ко двору дар и убираться восвояси.

Прогуливаясь по двору, я давался диву, как у такого замечательного человека как талтош Дару выросла такая неучтивая дочь – мало того, что нагрубила гостю, так ещё и походя оскорбила господина Нерацу, который ничего плохого ни единому человеку не сделал! Ну, не считая тех, кого он покрошил в гуляш, но те сполна этого заслужили. Конечно, мне и прежде доводилось сталкиваться с боязливым недоверием по отношению к тем, кто водит дела с твердынцами – я всегда связывал это с тем, что неизвестность пугает, тем паче, при более-менее продолжительном знакомстве настороженные сперва люди оказывались славными попутчиками, убедившись, что ничего жуткого и загадочного во мне и в помине нет.

В конце концов, другие жители деревни не имели ничего против того, чтобы водиться со мной, так что, покинув двор, я направился прямиком к кузнецу, которому задолжал красочный рассказ.

Получив от него новый нож, добротный и острый, с удобной рукоятью, я всё же не мог не вздохнуть по своему старому ножу, который долго делил со мной все радости и беды моей бродячей жизни. Вертя в руках своё приобретение, я подумал: «Что же, пусть прошлое остаётся в прошлом – быть может, давно пора было с ним расстаться…»

Глядя на то, как я рассматриваю его изделие, кузнец спросил:

– Ну как, по сердцу тебе новый нож?

– Главное, что он мне по руке, – в шутку ответил я. – Благодарю за добрую работу, он отлично мне послужит.

– А как же насчёт того, чтобы выполнить свою часть уговора? – усмехнулся он.

– А то как же, – в тон ему ответил я. – Разевайте уши шире, у меня найдётся, чем их наполнить.

— Погоди, сейчас пошлю подмастерье, он оповестит соседей, – остановил меня кузнец. – Я им слово дал, что позову, они тоже хотят послушать.

Чтобы я не скучал в ожидании, мне подали всё того же замечательного пива и закуски к нему, которые сами по себе могли бы составить обильную трапезу, и я сам не заметил, как втянулся в беседу с кузнецом и его подмастерьем о том, что за люди проходили тут этим летом, что и куда везли.

Подносила мне дочь кузнеца – сама рослая, крепко сбитая девица, из тех, про которых говорят, что с ней не знаешь, с какого боку и подойти. В отличие от дочек хозяина, эта, похоже, не имела ничего против прислужников драконов – присев рядом, то и дело улыбалась, отчего её круглое лицо становилось похожим на как следует пропечённый каравай или пышущее в летний полдень солнце.

Когда её отец отвлёкся, затеяв жаркий спор с подмастерьем, что лучше уродилось в этом году, она украдкой коснулась моих волос, а когда я обернулся, поспешно закрыла рот ладонью, отдёрнув руку, и смущённо захихикала. Подобное было мне не в новинку – многие жаждали пощупать мои льняные пряди, желая знать, так ли они отличаются от привычных тёмных на ощупь, как и на вид, и потому в ответ я лишь улыбнулся ей, давая понять, что не возражаю против подобного проявления любопытства.

– Мехи толком держать не умеет, а всё туда же – рассуждать берётся, – выбранил кузнец своего бедового помощника напоследок и тотчас обратил недовольство на дочь: – А ты чего тут расселась, Хонга [1]? Скоро гости пожалуют, а стол не накрыт!

Она тотчас бросилась вон из кузницы к немалому моему сожалению: пусть разговор с ней не клеился, во многом из-за того, что рядом был её отец, само её присутствие доставляло мне немалое удовольствие.

Вопреки словам кузнеца, гости собирались весьма неспешно, так что, когда я смог толком начать свой рассказ, за окном уже смеркалось. Поглядывая на тёмную холстину, я с тревогой думал, что господин Нерацу, должно быть, уже проснулся и, может, нуждается в помощи, но не мог же я прервать повествование, едва начав, и тем самым разочаровать гостеприимного хозяина и его приятелей?

– …А меч в его руках так и летает, что не уследишь, – вещал я. – Кружится и падает, будто лист в бурю, и сила удара такая, что прорубит любой доспех – миг спустя тех четверых поминай как звали, и хоронить толком было нечего. – Рассказывая о первой стычке, я выпустил из вида, что сам всё это время валялся без сознания – воображение вкупе с виденным мной боем у моста нарисовало столь правдоподобную картину, что в тот момент я и сам верил, будто видел всё собственными глазами. – А потом стали судить-рядить, что будем делать дальше, ведь в случае погони далеко нам было не уйти. Я и предложил – давайте проведу вас тайной охотничьей тропой, так, что никакой неприятель не сыщет…

Пока моё повествование петляло по горам, сворачивая то к метели, то к медведю, то к переправе, на краю сознания крутилась тревожная мысль: как же я объясню им, что послужило причиной нападения, не раскрывая подлинной истории господина Леле? Конечно, можно было придерживаться изначальной версии – что Коппанем и его людьми двигала исключительно жажда наживы, побудившая решиться на похищение твердынца – но сваливать всё на Кемисэ не хотелось, в особенности после того, как я успешно это делал на протяжении почти всего пути. Неожиданно решение отыскалось само собой – дойдя до предшествующего битве дня, я в порыве вдохновения изрёк:

– И тут-то господин Вистан поведал нам свою подлинную историю. У того отрока, наставником коего он был до того, как отправился в путь, была юная сестра – писаная красавица, которую прочили в жёны сыну соседа-ишпана. Однако какое-то время спустя девица прониклась чувствами к учителю брата, и… – Я многозначительно хлопнул в ладоши.

Мои слушатели недоумённо переглянулись.

– Господин Вистан? – изумлённо переспросил один из них. – Но он же…

– Горбун, – охотно подсказал я. – Да ещё хромой вдобавок. Однако женское сердце загадочно – подчас жалость в нём берет верх и над здравым смыслом, и над осторожностью… – Что греха таить, при этих словах я испытал злорадное удовлетворение, вложив в них всю досаду на то, что его – калеку и лжеца, поставившего под удар невинных людей, предпочли мне. – Как бы то ни было, – продолжил я, – пришлось ему, бросив свою зазнобу и тёплое место, срываться в путь, пока ишпан Коппань не проведал о том, что в обучении его дочери господин Вистан достиг гораздо бóльших успехов, чем с сыном…


***

Возвращаясь глубокой ночью, я от всей души надеялся, что господин Нерацу уже спит. Меня уже вовсю мучила совесть за то, что я, увлекшись рассказом, совсем забыл о времени – желание покрасоваться затмило и чувство долга, и даже стремление поскорее увидеться с Кемисэ. Разумеется, на дворе было темно – не светилось ни одного окна. Хорошо ещё, что здоровенные собаки талтоша уже признавали меня за своего, а то пришлось бы мне бесславно заночевать под забором.

Пробравшись в комнату, я с облегчением отметил, что тишину не нарушает ни малейший шорох. Однако стоило мне улечься на лавку, как в темноте раздался голос твердынца:

– Почему тебя так долго не было? Я думал, ты вернешься хотя бы к вечеру. – Голос звучал прохладно и отчётливо, без малейшего отголоска сна.

Невольно подскочив, я виновато отозвался:

– Я был у кузнеца, обещал ему ещё неделю назад, и, пожалуй, малость засиделся… – Поймав себя на том, что оправдываюсь, я невольно рассердился на самого себя, да и на него заодно: что же я ему, нянька, в самом деле? Мне уж и развлечься нельзя? Под воздействием этих мыслей я в сердцах ляпнул: – В следующий раз предупрежу, куда собираюсь, чтобы вы могли послать за мной в случае надобности. – Едва отзвучали эти слова, как я тотчас пожалел о них: он ведь тут совсем один, прикованный к постели, среди людей, которые его не понимают и опасаются, а я только и думаю о том, как отвлечься от своих праздных мыслей.

Продержавшись всего пару мгновений, я вновь нарушил повисшее молчание:

– Я больше не буду уходить так надолго, обещаю. Хочешь, вообще не буду – пока ты не встанешь на ноги.

Казалось, наступившая тишина резала мне уши, будто ножом, пока он наконец не заговорил:

– Я не хочу, чтобы ты тут томился со скуки из-за меня. Можешь возвращаться, когда захочешь – я больше не стану тебя упрекать. – Хоть его голос звучал по-прежнему суховато, в нём уже не было того пугающего холода, и это настолько воодушевило меня, что я брякнул, не подумав:

– Мне с тобой никогда не бывает скучно, даже если ты спишь! Напротив, я… – В этот момент я вовремя прикусил язык, чуть было не выложив, что, если я и пытаюсь развеяться, так только затем, чтобы не думать о нём круглые сутки. Надеясь, что он не обратит внимания на эту оговорку, я поспешно добавил: – Тебе чего-нибудь нужно? Конечно, сейчас все уже спят, но я уверен, что найду…

– Может, подбросишь немного дров в печь? – попросил он.

Только тут я сообразил, что в комнате вместо привычного тепла воцарилась лёгкая прохлада – мне-то с улицы показалось тепло, а он, должно быть, продрог так, что, будь человеком, стучал бы зубами от холода.

Его просьба заставила меня призадуматься не на шутку: в эту комнату выходил лишь бок глиняной печи, устье же было с другой стороны, там, где хозяева спали и готовили, так что, принявшись за растопку среди ночи, я рисковал перебудить весь дом. Поразмыслив, я предложил:

– Есть способ попроще, если, конечно, ты не станешь возражать… Может, я лягу к тебе и накрою нас обоих одеялом? – Мы с братьями всегда так спали по ночам под открытым небом, завернувшись в одну доху, так что ничего особенного в этом не было, однако я порадовался тому, что здесь темно, чувствуя, как лицо заливает краска. Сказать по правде, я думал, что он откажется и мне таки придётся устраивать тарарам – в конце концов, талтош и сам мог позаботиться об этом перед сном, так что пускай пожинает плоды нерадивости своих домашних – однако Кемисэ тихо отозвался:

– Да, так будет лучше.

Устроившись на краю постели, я набросил одеяло на нас обоих, так что он оказался в коконе из двух одеял.

– Если я храпеть буду или крутиться, просто пихни меня в бок, хорошо? – Кемисэ кивнул, и я, помедлив, всё же пододвинулся поближе, опустив руку ему на плечи – так он наверняка согреется скорее.

Разморившись в новообретённом тепле, он быстро заснул, я же, несмотря на усталость и поздний час, некоторое время бодрствовал, прислушиваясь к тому, как от дыхания едва заметно колышется спина под моей рукой. «А ведь рассказать, что я спал с драконом – никто не поверит», – посетила меня шальная мысль, и, усмехнувшись, я наконец заснул.

Меня посетил весьма странный сон – я вновь танцевал рядом с костром в кругу зрителей, как на последнем привале перед Вёрёшваром, вот только вместо караванщиков мне хлопали кузнец, его подмастерье, дочь и гости, приговаривая:

– Танцуй, танцуй! – Я с готовностью кружился под весьма странную музыку, раздающуюся невесть откуда, с тревогой замечая, что от костра, за которым никто не следит, начала тлеть сухая трава; вот от костровища потянулись робкие язычки, и мне приходилось перепрыгивать их, глядя на то, как эти тонкие ручейки сливаются в огненные лужицы.

Удивительнее всего было то, что веселящиеся люди и не думали тушить пламя, которое постепенно подбиралось и к ним – лишь неистовее били в ладоши по мере того, как дым, поднимаясь от горящей травы, скрывал их из вида. Вскоре я перестал узнавать голоса, и музыку заглушил рёв пламени, стеной встающего до небес. С каким-то отстранённым любопытством я подметил, что загорелись полы моей одежды, и не прошло и пары мгновений, как полыхал уже я сам, не прекращая танца ни на миг.

Боли не было, хотя жар пламени, пожрав плоть, вместо крови побежал по жилам, заставляя руки простираться куда дальше привычного, шириться, подобно крыльям; вот огонь достиг сердца и, стиснув его раскалённым кулаком, в один миг обратил его в пепел – от этого я наконец проснулся, резко дёрнувшись, и уставился на свои руки, недоумевая, отчего обветренная кожа не перемазана пеплом.


Кемисэ

Проснувшись, я испытываю лёгкое разочарование, не увидев Ирчи рядом. Решив, что он вышел, я безропотно жду, предаваясь обычным занятиям – пытаюсь угадать, что за погода на улице по проникающим оттуда тусклым лучам, представить себе, каким будет наше дальнейшее путешествие, и о чём бы я хотел заговорить с Ирчи, когда он придёт – и уже не заговорю, потому что эти мысли скользкие и юркие, словно рыбки.

Какое-то время спустя заходит Дару и предлагает мне поесть – хоть я бы и не прочь подкрепиться, отвечаю, что подожду Ирчи. Стыдно признаться, но мне не по себе в обществе моего спасителя – меня не оставляет ощущение, что он вздохнёт с облегчением, когда я наконец покину его дом.

– Он ушёл. И неизвестно, когда вернётся. – Дару бросает на меня косой взгляд – отчего-то мне кажется, что он будто бы не решается посмотреть мне прямо в глаза, разглядывая меня лишь украдкой. На язык так и просится вопрос: отчего – но, по правде, я побаиваюсь его ответа. Дед тоже не желал смотреть на меня, тотчас отворачиваясь, и кривил губы, а мне оставалось лишь догадываться: быть может, за моим лицом он видит иное, ненавистное? Или там, где желал бы узреть родное лицо, перед ним предстаёт совершенно чужое?

– Он не задержится надолго, – отметаю его возражение я, усилием воли заставляя себя не отводить собственный взгляд.

– Как пожелаете, – соглашается талтош. – Я зайду попозже.

С этими словами он уходит, оставляя меня наедине со встревоженными мыслями. «Неизвестно, когда вернётся» – вертелось в голове: зачем он это сказал? Возможно, имел в виду, что Ирчи может вообще не возвратиться? «Нет, это невозможно», – убеждаю я себя, и вместо этого в голову лезет другое: быть может, не он не хочет возвращаться, намеренно тянет время вне этой тесной комнаты, ставшей мне клеткой – ему-то ничего не мешает из неё вылететь!

С уходом Дару время тянется ещё медленнее – тем паче, что я никак не могу оценить его хода, кроме как по приглушённым голосам за стеной, плеску воды, стуку ложек. Кажется, что там, за пределами комнаты, находится совершенно иной мир, от которого меня отделяет тонкая, будто волос, пелена – и всё же мне не прорвать её.

То, чего я прежде просто не замечал – неудобное ложе, сбившаяся подушка – теперь причиняет такое беспокойство, что это сродни помешательству. Пытаясь поправить подушку самостоятельно, я делаю только хуже, и вдобавок к тупой боли в груди принимается ныть плечо. Но самое скверное – это то, что я начинаю замерзать – то ли от неподвижности, то ли от того, что давно не пил и не ел горячего – но какое-то самому мне непонятное упрямство мешает мне позвать кого-нибудь, чтобы попросить подтопить печь.

Я пытаюсь заснуть, чтобы не мучиться ожиданием, но сон не идёт – видимо, за эти дни я выспался на долгое время вперёд. Вместе с растущим недовольством меня всё сильнее мучает досада – не столько на то, что Ирчи пропал на весь день, сколько на то, что он не удосужился предупредить меня хотя бы словом – просто не посчитал нужным.

Дару, как и обещал, пришёл, когда уже начинало смеркаться. На сей раз я безропотно принимаю из его рук и еду, и питьё, хотя и то и другое комом застревает в горле. Отчего-то мне кажется, что лекарь в глубине души доволен тем, что Ирчи так и не пришёл, хоть и не показывает этого – и, пусть я понимаю, что это чистой воды вымысел и, более того, чёрная неблагодарность по отношению к тому, кто заботится обо мне, я ничего не могу с собой поделать, невольно ища признаки злорадства.

Видимо, чувствуя моё угрюмое настроение, Дару и сам не говорит ни слова – лишь напоследок, стоя у двери в сгущающихся сумерках, он смеривает меня долгим взглядом, будто хочет что-то сказать, но затем разворачивается и уходит. И всё же мне долго мерещится его сухопарая фигура на пороге, укоризненный взгляд скрытых тенью глаз.


Примечания:

Венгерское название главы – Csomó (Чому) – в переводе означает «узел, клубок».

[1] Хонга (Hanga) – в пер. с венг. «вереск», произносится как что-то среднее между «Ханга» и «Хонга».

Следующая глава