Ad Dracones8 читателей тэги

Предыдущая глава

Леле

Мысль, что возникла у меня в ту ночь на башне, была зёрнышком, из которого пока не проклюнулся росток — чтобы она дала плоды, мне понадобилось немало дней, на протяжении которых я усердно упражнялся, стараясь пройти в день как можно больше. Также я прислушивался к тому, что говорят люди, и не чурался до смешного простых вопросов, хоть и не решался задавать напрямик те, что волновали меня сильнее всего.

Из этих разговоров я узнал, что Коппань со своими людьми скрылся — скорее всего, умчался в столицу, чтобы плакаться дяде на причинённую обиду. Люди ишпана Зомбора дружно сетовали на не ко времени проявившееся миролюбие их господина, считая, что этого зверя нужно было прикончить в его логове, но сам я отлично понимал, что остановило ишпана: его вину нельзя было счесть тяжкой, пока он не пошёл на умышленное убийство хозяина крепости, а что до вражды вождей в отдалённых частях страны, то старый кенде всегда смотрел на неё сквозь пальцы.

В отличие от них, я был далёк от мысли, что Коппань задержится в Гране: яснее ясного, что прежде всего он постарается удостовериться в моей смерти, и не успокоится, пока не отыщет меня — живым или мёртвым. Я же для себя твёрдо решил одно: теперь, когда мне чудом удалось вырваться из заточения, я ни за что не вернусь в клетку — пусть даже ценой собственной жизни.

читать дальшеКак только решение созрело, я попросил Эгира отвести меня к ишпану Зомбору, когда тот будет располагать временем, чтобы поговорить со мной наедине. Узнав о том, что я хочу его видеть, мой добрый хозяин тут же позвал меня. Чем дожидаться, пока я доковыляю до парадного зала, ему было бы куда проще прийти ко мне самому, но он уважал моё желание говорить не в спальне, сидя на постели, как немощный больной, а за столом, как положено при решении серьёзных дел.

Нам подали вино и лепёшки, и, усевшись напротив Зомбора, я не торопясь начал:

— Не найдётся подходящих слов, коими я мог бы выразить всю мою благодарность за то, что вы не только спасли мне жизнь, но и даровали безопасный кров.

— Стоит ли говорить об этом, — отмахнулся Зомбор. — Если бы волею богов твой отец был жив, уверен, что он не колеблясь сделал бы для моих детей то же самое.

— К моему великому сожалению, я не могу обещать многого, — покаялся я, — но в будущем приложу все усилия, чтобы отблагодарить вас за доброту.

— Право, к чему это, — поморщился ишпан, явно собираясь возразить мне, но я перебил его, продолжив:

— Тем паче, что я отлично понимаю, что, оставаясь здесь, плачу вам злом за добро.

— О чём это ты? — удивился Зомбор. — Неужто считаешь, что гость может быть в тягость моему дому?

— Боюсь, что ишпан Коппань не оставит вас в покое, если узнает, что я живу под вашей крышей.

— Мне дела нет до этого негодяя, — помрачнел Зомбор, — если он совсем не ценит своей жалкой жизни, так пусть приходит! Второй раз я не буду столь милостив!

— Всё дело в том, что он потерял не только зáмок, но и важного пленника, — заметил я. — Коппань не сможет забыть об этом, даже если пожелает.

Зомбор уставился на меня, сдвинув брови:

— Откуда ему знать, что ты здесь? Люди Коппаня не могли видеть, как мы тебя забирали. Ради твоего покоя и безопасности я не стану предавать эту историю огласке, хоть мне не по душе скрывать чужие преступления. Ну а сам Коппань, скорее всего, решит, что ты погиб при штурме крепости — не хочу напоминать тебе, но до этого и впрямь было недалеко.

Вместо того, чтобы возражать ему, я продолжил:

— Я слышал, что люди ишпана Коппаня разбирают камни крепости — скорее всего, ищут моё тело среди погибших. Не знаю, как Коппань, но мелек Онд, сколько бы лет ни прошло, будет гадать, жив ли я, а потому наверняка потребует от своего племянника, чтобы тот привёз ему если не моё тело, то хотя бы голову.

— Что ж, пусть ищет, — невозмутимо заявил Зомбор. — Мне даже по душе, что ему отныне не видать покоя — а что до тебя, то прекрати тревожиться понапрасну.

— И всё же, едва ли моё появление в вашем замке могло остаться незамеченным.

— И что с того — никто из моих людей не будет распространяться об этом, — вновь нахмурился Зомбор.

Я не стал напоминать ему о том, что каждый может проговориться и без дурных побуждений — достаточно одного неосторожного слова, и не пройдёт пары дней, как эта новость достигнет нужных ушей. Не стал я говорить Зомбору и о том, что, как бы отважны ни были его люди и он сам, как бы крепки ни были стены, всё же им не устоять против клеветы и злобных наветов. Вместо всего этого я сказал:

— Даже если так, я не желаю всю жизнь прятаться. Раз уж мне посчастливилось вырваться из заточения, я хочу распорядиться своей свободой иначе. Я отправлюсь в Гран, чтобы добиваться справедливости — не только для себя, но и для всех, кто пострадал от произвола Коппаня и мелека Онда.

— Да разве тебе по силам тягаться с ними? — в сердцах воскликнул Зомбор.

— Я расскажу о их преступлениях на королевском суде, — заявил я, а про себя подумал: «…А если у меня не выйдет, то хотя бы разворошу это осиное гнездо».

— Ты что же, думаешь, что я не хочу справедливости? — сердито бросил Зомбор. — Но ты же не дитя — должен понимать, что в этом мире не всё подчиняется твоим желаниям. — Справившись со вспышкой раздражения, он продолжил: — Я понимаю, отчего простые люди так стремятся на суд короля — в иное время им не добиться, чтобы на их тяжбы обратил взор королевский судья. Но зачем тебе подобная спешка, да ещё сейчас, когда ты ходишь-то с трудом? Лучше дождаться весны, когда ты успеешь окрепнуть, набраться сил — вот тогда я созову соседей, которые тоже успели настрадаться от Коппаня, и мы вместе отправимся в Гран — думаешь, кенде не склонит слух к нашему слову?

— Я не могу ждать до весны, — упрямо покачал головой я. — У меня есть время, лишь пока Коппань думает, что я мёртв — как только он убедится, что это не так, мне и впрямь будет не выйти за порог. — Собравшись с духом, я продолжил: — Нельзя давать мелеку Онду времени обернуть всё в свою пользу, обелив племянника и очернив тех, кто пострадал от его рук! Если же в Гран соберётся столь большая процессия, то слух об этом мигом долетит до мелека, и, будьте уверены, он не преминет этим воспользоваться! Но если я отправлюсь в путь один, обратясь в безымянного простолюдина, то никто и не взглянет в мою сторону — так ишпану Коппаню найти меня будет не проще, чем рыбёшку в бурном море.

— Я в жизни не слышал ничего более сумасбродного! — выпалил ишпан Зомбор. — Надеюсь, что ты образумишься, иначе придётся мне тебя запереть.

— Вы не станете этого делать, — спокойно возразил я. — Потому как вы не злодей, подобный Коппаню, и не лишите свободы равного вам по рождению.

По тому, как вытянулось лицо Зомбора, было видно, до какой степени его задело подобное сравнение.

— Видят боги, этот мальчишка обезумел, — в сердцах бросил он и, резко поднявшись с места, вышел.

Оставшись в одиночестве, я перевёл дух, подумав про себя, что первый бой я выдержал — вот только теперь мне предстояла куда более тяжёлая битва. Сказать по правде, я немного смалодушничал, решив сперва проверить, хватит ли мне духу противостоять ишпану Зомбору — ведь я отлично понимал, что совладать с Эгиром куда сложнее. Всё же ишпан, сколь бы великодушным хозяином он ни был, как бы ни чтил память моего отца, оставался мне чужим человеком — чего ради ему лезть из кожи вон, пытаясь остановить того, кто сам преисполнился желания во что бы то ни стало сунуть голову в петлю? А вот с Эгиром было совсем иное дело — после того, как я лишился родителей, а родичи либо предали, либо позабыли обо мне, старый дружинник моего отца, как ни крути, остался мне самым близким человеком на этом свете. Ему я не смог бы сказать в лицо: «Не твоё дело, как я собираюсь распорядиться своей жизнью!» — да и сам Эгир, который принял меня в свою семью, назвав сыном, не стал бы меня слушать.

Потому-то я не мог найти себе места от волнения, отлично понимая, что пышущий праведным негодованием Зомбор непременно передаст всё Эгиру, требуя, чтобы тот вразумил своего подопечного. Всё внутри сжималось в предвкушении того, что я вот-вот увижу полный укоризны взгляд Эгира — и одновременно я чувствовал невольное облегчение от того, что не мне придётся рассказывать ему о моём намерении.

Волновался я не зря — когда какое-то время спустя Эгир зашёл ко мне, вид у него был донельзя хмурый. Вместо того, чтобы тут же разразиться упрёками, он какое-то время молчал, словно собраться с духом, чтобы заговорить, ему было ничуть не проще, чем мне. Наконец он без всяких предисловий спросил:

— Отчего вы желаете уйти?

Я тоже ответил не сразу, какое-то время собираясь с мыслями.

— Это не сиюминутное решение, — наконец начал я. — Я долго думал — как о том, в каком я сейчас положении, так и о том, что мне делать дальше — и пришёл к заключению, что иного пути для меня нет. Будь это в моей воле, я пожелал бы навсегда остаться здесь, с тобой; да вот только боюсь, что те, что однажды лишили меня свободы, не дадут мне покоя. Некогда я не смог заступиться за матушку, и потому теперь не желаю навлечь беду на тех, кто был добр ко мне.

— Сейчас вам куда важнее думать о себе, нежели о других, — сказал на это Эгир. — Но если вам от этого так тяжело на душе, в таком случае, вы вольны выбирать место, где желали бы жить, но только пусть оно будет подальше от Грана.

Я несколько опешил от подобного заявления, не зная, что ответить на это. Пока я думал, Эгир продолжил:

— Я принёс клятву вашему батюшке, и, пусть я не сумел служить ему всю свою жизнь, как обещал, сама судьба послала мне возможность сдержать своё слово. Если же я отпущу вас на верную смерть, то разве это не то же самое, как растоптать саму память о моём господине? Неужто жизнь, дарованная вам батюшкой и матушкой, так мало для вас значит? Вы в самом деле желаете, чтобы ваш род прервался?

— Я вовсе не стремлюсь к смерти, — отозвался я. — Иначе давно выбрал бы более верный способ. Я лишь желаю понять — то, что я сумел вернуться к жизни, будучи погребённым заживо — есть ли в этом хоть какой-то смысл? Мне говорят, что стоит смириться и с увечьем, и с тем, что мне приходится скрываться, будто преступнику — и тихо-мирно коротать свои дни, словно весна моей жизни уже минула и силы мои на исходе — но это не так! Ты прав, что не подобает в своём высокомерии требовать у богов чего-либо, кроме жизни — ведь они могут отнять и её; вот только для меня это не жизнь! Я не могу довольствоваться теплом, покоем да вкусной пищей, зная, что те, что виновны в смерти моей матери, в попрании памяти моего отца, живут отнятым у меня добром — ведь если я смирюсь с этим, то тем самым признаю, что всё так и должно быть, что ложь всегда торжествует над правдой, сила — над праведностью! Всё, чего я желаю, выйдя к королю — это узнать, есть ли ещё хоть толика справедливости в этом мире!

Когда отзвучало последнее слово, повисла тишина — Эгир рассматривал свои натруженные ладони, обуреваемый неведомыми мне мыслями. Наконец он отозвался с тяжким вздохом:

— Что ж, будь по-вашему. Я лишь надеюсь, что дух господина не осудит меня за то, что я согласен с вами. — Но только я вздохнул с облегчением, как Эгир заявил: — Но уж о том, что вы отправитесь туда в одиночестве, и речи быть не может — вы как хотите, я а иду с вами.

Когда я попытался разубедить его, Эгир ответил мне лишь:

— Либо я иду с вами, либо оставайтесь здесь — причём последнее мне больше по душе. А если вы боитесь, что это привлечёт к вам внимание, — продолжил он, — то можете не тревожиться: я скажусь простым слугой, а в лицо меня знают немногие.

— Что за безумная идея? — буркнул я, невольно подражая ишпану Зомбору.

— Уж не безумнее вашей, — хмыкнул в ответ Эгир.


***

Пусть о лучшем спутнике, чем Эгир, я и мечтать не мог, мне претила мысль, что своей авантюрой я вырываю его из семьи, не говоря уже о том, что отбираю верного воина у господина, который дал мне кров, однако после того, как Эгир сказал Зомбору, что собирается идти со мной, пути назад уже не было. Хоть ишпан и выразил недовольство тем, что Эгир, вместо того, чтобы отговорить меня, в итоге поддержал мою сумасбродную затею, он нехотя признал, что это всяко лучше, чем отпускать меня одного.

Поначалу я и сам не мог поверить, что меня так вот просто отпускают, приготовившись к тому, что придётся уходить одному, прихватив лишь то, что было на мне, а уж там как-нибудь добираться до Грана — в конце концов, калеки и похуже меня, бывало, одолевали куда более значительные расстояния, превозмогая ненастье и невзгоды. Однако на это мне решаться так и не пришлось: на следующий же день Эгир сообщил мне, что, уж коли мы отправляемся в путь, то надобно собираться в дорогу.

— Что же, какие поступят распоряжения? — хитровато прищурился старый воин. — Сколько нам понадобится зерна, сколько жира, сколько фуража?

Тут-то, сказать по правде, я немного растерялся — пусть я в целом представлял себе, что мне потребуется в дороге, подлинного опыта у меня не было: перед заточением я был слишком мал, чтобы мне доверяли такое ответственное дело — а потому я молчал, судорожно соображая, сколько дней мы проведём в пути, сколько нам нужно еды — а ведь нужно не забыть и про шкуры для палатки, про одеяла и тёплую одежду…

— Может статься, господин передумал? — поддразнил меня Эгир. — Или говорил всё это лишь для красного словца?

Я понимал, что должен ему возразить, но моя голова по-прежнему была забита подсчётами, так что в ответ я лишь нахмурился:

— Я обо всём позабочусь, мне нужно лишь немного времени, чтобы собраться с мыслями.

— Мне б в ваши года подобную рассудительность, — не сводя с меня насмешливого взгляда, покачал головой Эгир. — Уж точно не пришлось бы ни голодать в походах, ни тащить лишнюю тяжесть. — Тут он наконец махнул рукой, давая понять, что закончил со своими подначками. — Со сборами вам, конечно же, помогут, но вы уж приглядите, чтобы всё было как следует.

Вскоре после ухода Эгира ко мне пришла его жена Эмеше, которая, будучи ровесницей моей матери, некогда была ей доброй подругой — у меня до сих пор не изгладились обрывки воспоминаний, как они, занимаясь рукоделием бок о бок, за работой напевали песни — то весёлые, то печальные, звуки которых смешивались в моём сознании с шумом ветра за стенкой летней юрты. Потому и сейчас, когда я смотрел на её доброе лицо, мне казалось, что рядом с Эмеше я ощущаю незримое присутствие матери, а к её голосу примешиваются отголоски материнского. Когда я только появился в крепости, она сразу приняла меня как родного, не сокрушаясь о моём увечье и будто вовсе меня не жалея, но тем не менее тут же окружила меня заботой, мягкой и ненавязчивой, так что порой мне приходилось напоминать себе, что я — отнюдь не сын госпожи Эмеше и пользуюсь её добротой без всякого на то права.

Вот и сейчас вместо того, чтобы сокрушаться о нашем грядущем отъезде, она сразу завела речь о том, что путь предстоит неблизкий и до зимы недалеко — а потому непременно нужно позаботиться о тёплой одежде. Вскоре зашла Пирошка с ворохом тёплых вещей, и они вместе принялись прикидывать, что из них можно перешить, чтобы подошло на меня. Для меня было немалой отрадой заметить, что в её манере держаться не ощущается прежнего уныния, а в глазах появился живой блеск.

За этот день мы успели обсудить многое из того, что потребно в пути, потому как Эмеше разбиралась в этом не хуже своего мужа — Эгир оставил меня в умелых руках. Моё же участие в сборах свелось к тому, что я лишь расспрашивал, что, по её мнению, я не предусмотрел, какие неожиданности могут ждать меня в пути. За всё это время у меня нашлось лишь одно возражение — когда Эмеше завела речь о том, что мне неплохо бы прихватить с собой пару халатов понаряднее, чтобы было в чём предстать перед кенде.

— Мне это не понадобится, — заверил её я.

— Но как же, — принялась увещевать меня Пирошка, — вы ведь едете не куда-то, а в столицу — где же рядиться в парчу и шёлк, как не там? Если уж идти во дворец, то надобно выглядеть подобающе…

— Сейчас в этом нет необходимости, — прервал её я и, заметив, что девушка переменилась в лице, поспешил добавить: — Вот доберусь до столицы, там и подыщу себе что-нибудь…

Эмеше тут же меня поддержала, по-видимому, догадываясь о причинах моего отказа:

— Конечно же, в Гране наверняка найдутся наряды пороскошнее, чем в нашей глуши!

Тут уж Пирошка не нашлась, что возразить, хотя исподволь старалась отобрать более красивую одежду мне в дорогу. Под конец дня она, изрядно смутившись, преподнесла мне пару носков из овечьей шерсти, прошептав:

— Я связала их для вас, чтобы вы не простыли в холода.

Стоит ли говорить, что этот скромный дар растрогал меня куда сильнее, чем любые шелка и парча — приняв его, я пообещал:

— Они станут тёплым напоминанием о вашей доброте.


***

Узнав о том, что мы с Эгиром собираемся в Гран, Дюси тут же принялся плакаться, что отец нипочём не желает брать его с собой, намекая, чтобы я переубедил старика — однако я отлично понимал, что не в силах это сделать, а если бы Эгир ко мне и прислушался, сам отсоветовал бы ему брать с собой среднего сына, которому наше путешествие представляется захватывающим приключением, из которого он вернулся бы овеянным славой.

— Должен же кто-то в отсутствие Эгира позаботиться о семье, — увещевал я Дюси, когда они со старшим братом помогали мне собирать вещи в дорогу.

— Отец то же говорит, — вздыхал Дюси. — Но ведь мать с младшим братом будут здесь в полной безопасности, в отличие от вас с отцом — разве от меня не будет больше пользы, если я отправлюсь с вами?

Стоящий рядом Арпад тут же оборвал его:

— Что ты такое говоришь? Какая опасность может грозить господину Леле, когда рядом наш батюшка? — Обернувшись ко мне, он тут же заверил: — С ним вам уж точно ничего не грозит, можете быть спокойны — по силе, отваге и благоразумию никого равного отцу не сыщешь — не то что этот сорви-голова. — С этими словами он отвесил брату шутливый подзатыльник.

— Ну а ты и рад дома сидеть, — съязвил в ответ тот.

— Как отец вернётся — придёт и наш черёд разгуляться, а до тех пор кто-то должен занять его место.

Я был благодарен Арпаду за то, что он, вместо того, чтобы упрекать меня, что я отнимаю отца от семьи, стремился меня подбодрить — правда, при этом я не мог избавиться от ощущения, что прежде всего старший сын Эгира пытается убедить в этом себя самого, отчего на меня накатывало чувство вины такой силы, равного которому не способны вызвать никакие упрёки.


***

Когда я рассказал Бенце о том, что покидаю крепость, лекарь, с которым мы успели сдружиться за долгими беседами, принялся осуждающе качать головой, вновь и вновь напоминая мне о том, как опасны для меня холода, сырость и прочие невзгоды, сопутствующие путешествиям. Я же в ответ лишь уверял, что благодаря его радению чувствую себя полным сил, так что без особого труда преодолею этот путь, ведь и в дороге я ни в чём не отступлю от его указаний.

Огорчённый столь легкомысленным отношением к его словам лекарь отвернулся, чтобы собрать для меня все необходимые микстуры. Тотчас воспользовавшись этим, я сунул за пазуху керамическую баночку с порошком из аконита, а на её место поставил другую, под которую подложил узкую полоску пергамента с заблаговременно сделанной надписью: «Сей препарат взял ваш недостойный пациент Леле, дабы хранить до самого крайнего случая», — по счастью, лекарь ничего не заметил, так что я сумел проделать всё это абсолютно безнаказанно.

Эту и впрямь заслуживающую осуждения кражу я замыслил некоторое время назад — благодаря доверию, которое питал ко мне Бенце, осуществить её не представляло трудности, но я беспокоился о том, что в похищении могут обвинить кого-нибудь другого: всё же речь шла о сильном яде, а потому я подготовил эту записку, искренне надеясь, что лекарь не решит, что зря тратил на меня силу своего убеждения.


***

При расставании ишпан Зомбор вручил мне увесистый кошель с серебром.

— Мне понадобится едва ли десятая часть, — заверял его я, но он лишь похлопал по кошелю в моих руках:

— Пусть ты и не прислушался к моим советам, от этого ты отказаться не можешь: кто знает, что приключится с тобой в дороге, а деньги никогда лишними не будут.

Я же при этом про себя подумал, что, прознай кто об этом кошеле, поводов охотиться на меня стало бы на один больше.


***

Дорога началась споро — когда мы выехали с Эгиром, ещё стояли погожие осенние деньки. Я ощущал удивительный подъём духа, словно вместе с фальшивой личиной и впрямь примерил на себя чужую жизнь. То, что для странствия я выбрал именно образ учителя, близкого мне человека, наполняло душу теплом, будто позволяя ощутить его присутствие, а потому, сидя на козлах рядом с Эгиром, я беспечно болтал с ним, на ходу придумывая детали моей мнимой биографии.

Поначалу задумчивый, Эгир также мало-помалу заразился моим приподнятым настроением, перебрасываясь со мной шутками.

— А откуда такое странное имя — Вистан? — спросил он.

— Даже не знаю, — смущённо ответил я, — по правде, чем страннее имя, тем оно правдоподобнее, ведь никто не подумает, что кто-то будет брать себе необычное имя, желая скрываться. Оно созвучно с «висса» — вернуться назад, а разве не это я собираюсь сделать?

Проезжая через ближайшее селение, мы повстречались с саксонскими купцами, которые направлялись в Нодьсебен [2] — поскольку нам было по дороге, мы решили присоединиться к ним, и они охотно взяли нас в свой обоз, ведь известно, что чем больше людей, тем меньше опасность нападения разбойников.

Само собой, я, несмотря на неудовольствие Эгира, не преминул перебраться к зазывавшему меня к себе купцу, который торговал украшениями, ведь я желал проверить, не потерял ли я способность говорить на языке саксов. Это мне неплохо удалось, так что мой собеседник даже несколько раз похвалил меня, уверяя, что прежде не встречал столь чистой речи у моих соотечественников. Разумеется, при этом он изрядно преувеличивал, но видно было, что я и впрямь доставил ему нехитрое удовольствие, поговорив с ним на его родном языке вдали от дома. Узнав, что я — учитель, он принялся радушно зазывать меня к себе на родину после того, как у моего нанимателя из Грана пропадёт надобность в моих услугах:

— Ваше варварское наречие — господин ведь простит меня за подобные слова? — чересчур причудливо, чтобы можно было изучить его без помощи человека, сведущего в иных языках, а сейчас, когда император стремится расширить связи с народами, живущими под его рукой, знающие люди прямо-таки на вес золота…

Предпочтя пропустить мимо ушей последнее высказывание, я заверил его, что непременно обдумаю его предложение, а потом попросил:

— Кстати о золоте: быть может, господин покажет мне свои превосходные товары?

Вдохновлённый нашей беседой сакс, по-видимому, решил, что я и впрямь могу что-нибудь у него приобрести, так что принялся раскладывать передо мной всевозможные кольца, фибулы, булавки — а я знай нахваливал их, приговаривая, что, конечно же, местные умельцы не в силах изготовить ничего, сравнимого со столь изящными вещицами. На самом деле мною двигало лишь праздное любопытство — я хотел увидеть, что за драгоценные вещи завозят в нашу страну из чужих земель, но до поры не заметил ничего по-настоящему достойного внимания: у моей матушки украшения были куда как более тонкой работы. И всё же один перстень привлёк мой взгляд — не слишком крупный, он хорошо сидел на моём исхудавшем пальце, но меня в нём заинтересовало отнюдь не это.

Видя, что я примеряю его, торговец понимающе улыбнулся:

— У этой вещицы флорентийской работы есть секрет, достойный того, чтобы за него заплатить. — С этими словами он наклонился ко мне и поддел еле заметный выступ — верхняя часть перстня с камнем в золотом ободке отошла, открывая небольшую выемку. Понизив голос, торговец добавил: — Сюда можно засыпать сонное или любовное зелье — или иное, что заблагорассудится владельцу.

Тон его голоса при этом мне совсем не понравился, однако, закрыв перстень, я тут же спросил, сколько он стоит и расплатился, не торгуясь.

Разумеется, после подобной сделки торговец начал с удвоенной силой расписывать другие товары, но, осмотрев их с вежливым интересом, я возвратился в свою повозку, сославшись на усталость.

— О чём это вы так долго беседовали с тем немцем? — строго вопросил Эгир, употребив слово, коим склави именовали саксов [3].

— О торговле, — улыбнулся я. — Он похвалялся иноземными товарами, это было весьма занятно.

— Не стал бы я доверять им на вашем месте, ещё обчистят, — поджал губы Эгир, который относился ко всем иноземным пришельцам с предубеждением бывалого вояки. — Вы как хотите, а меня никто не убедит в том, что они приходят на нашу землю с добром.

Я не стал с ним спорить — этот день был слишком хорош для разногласий.

К сожалению, на следующий день погода испортилась, начались дожди; по дороге от Нодьсебена, которую мы делили уже с купцами из числа соотечественников, я умудрился подхватить простуду.

По счастью, один из наших попутчиков, ювелир Саболч, который возвращался домой от заказчика, отнёсся ко мне со всей сердечностью: дал вина с пряностями, изгоняющего из тела стужу, отвлекал от разнывшейся спины разговорами, предложил собственную меховую полость в добавок к моей. К сожалению, его участие, равно как и забота Эгира, не смогли мне помочь, так что по прибытии в Альбу-Юлию случилось именно то, против чего предостерегал меня Бенце — я совсем разболелся, так что был не в силах самостоятельно подняться на ноги.

Тут наш добрый спутник пошёл ещё дальше в своём участии — радушно пригласил нас с Эгиром отдохнуть под его крышей, чтобы я мог как следует поправиться перед возобновлением пути.


Эгир

Над городом начинали сгущаться сумерки, а я всё бродил по улицам, не разбирая дороги. В голове слегка гудело и от крепкого хмеля, и от переполняющих её мыслей. Казалось бы, мои самые худшие опасения не подтвердились, и всё же то, что я узнал из разговора с друзьями, преисполнило меня ещё большей тревоги: довольно было того, что господин Леле выступил против второго по силе человека нашего королевства, так теперь от старых товарищей я узнал, в сколь опасную игру ввязался мой господин, сам того не подозревая: его протест против несправедливости грозил обратиться в мощное течение разлившейся реки, которая сама не ведает, что снесёт на своём пути, уничтожая собственное русло.

После того, как Бако и Фекете пообещали, что разузнают в замке всё, что смогут, я чувствовал, что не смогу уснуть, ломая голову над вопросами, на которые нет и не могло быть ответа.

Бездумно блуждая по тёмным улицам, я остановился перед высокими деревянными воротами, впервые задумавшись, в какую часть города меня занесло. За забором, как назло, тут же залаяли собаки, старательно надрывая глотки, и я хотел было отойти, чтобы не полошить людей на ночь глядя, но тут из-за ворот высунулся мальчишка и с любопытством уставился на меня:

— Кто вы, добрый человек? Уж не господин ли Эгир?

Я остановился как вкопанный, дивясь, откуда ему известно моё имя.

— Мне велели впустить в дом господина по имени Эгир, будь то даже глухой ночью, — добавил мальчик, видя, что я замер на месте — это было куда красноречивее любых заверений, что это я самый и есть, после чего он распахнул калитку, втягивая меня внутрь.

Я был слишком потрясён, чтобы сопротивляться — прежде чем я успел подумать, что, должно быть, меня с кем-то спутали, калитка за мной уже захлопнулась, и я очутился на просторном дворе зажиточного дома.

Впустив меня, мальчик тут же сломя голову ринулся обратно в дом — видимо, доложить о том, что за посетитель пожаловал на порог в такой час.

На крыльцо с фонарём в руке вышел статный молодой человек, который прищурился на меня из-под тёмных кудрей, на вид ему было столько же лет, сколько и моему старшему сыну. Черты его красивого лица и орехового цвета глаза тотчас показались мне знакомыми.

— Вы будете господин Эгир? Сестрица немало рассказывала о вас, — поприветствовал он меня радушной улыбкой. — А где же… — Он растерянно оглядел пустой двор, словно ища взглядом кого-то ещё.

— Да, я и есть Эгир, но я пришёл один, — поспешил ответить я. — А вы, стало быть, брат госпожи Инанны?

— Вот как, — кивнул молодой человек и тут же спохватился: — Меня зовут Фейеш [4]. Прошу пройти в дом — ни к чему стоять на холоде.

Проследовав в главную комнату, он пригласил меня сесть за низкий стол и сам уселся рядом, скрестив ноги. Оглядываясь по сторонам, я дивился тому, что впервые с того дня, как покинул дом, чувствую себя уютно и покойно, невзирая на всю странность происходящего.

— Прошу простить сестрицу, что не встретила вас сама, — обратился ко мне Фейеш. — Она сейчас с батюшкой.

— Как поживает ваш почтенный отец? — тут же спросил я, досадуя на то, что не догадался задать этот вопрос сразу.

— Эта осень плохо сказалась на его здоровье, — нахмурившись, поведал молодой человек, машинально поглаживая доски стола. — Мы уж думали, что сестра не поспеет, чтобы застать его в живых. Когда зима встала на пороге, мы решили, что раньше весны её ждать не стоит — а тут такая нежданная радость. Стоило ей приехать, как отец мигом передумал помирать — так приободрился, что вновь начал подниматься с постели, чтобы заняться делами.

В комнату тихо вошла нарядно одетая девушка — и я чуть было не вскочил с места, чтобы поприветствовать госпожу Инанну, но тут же понял, что в сумерках принял за неё другую. Поставив передо мной кринку кислого молока и миску мёда, она жестом велела зашедшей следом девушке помоложе положить передо мной ещё тёплые лепёшки, после чего обе столь же беззвучно вышли. Несмотря на то, что я только что явился из корчмы, там все мои мысли были настолько заняты тяготами господина Леле и волнением от встречи со старыми друзьями, что я больше пил, чем ел, а потому не смог удержаться от того, чтобы тут же не разломить лепёшку и окунуть её в мёд.

— По правде говоря, когда я узнал, с какими опасностями по пути столкнулась сестра, я пожалел о том, что известил её о болезни отца, — со вздохом признался Фейеш. — Тем горячее наша благодарность вам за то, что помогли Инанне добраться до родного дома невредимой.

Настала моя очередь заверить его:

— Моя заслуга в том совсем невелика. Госпожа Инанна всегда поддерживала нас, давая всем нам силы и мужество для преодоления трудностей пути… — тут я замолчал на полуслове, сообразив, что едва ли госпожа Инанна поведала родным обо всём, что с произошло с нами на перевале, но её брат, похоже, не обратил на это внимания.

— Да, наша сестрица всегда была такой… Вы не представляете, что значит для нас её присутствие...

При этих словах в комнате вновь возник женский силуэт — на сей раз это, безусловно, была сама госпожа Инанна, хоть она немало изменилась с нашей последней встречи. Она слегка осунулась и побледнела, вместе с тем в её манере держаться появилось что-то величественное, исполненное чувства собственного достоинства — будто она никогда не покидала отчего крова, где привыкла быть хозяйкой, и ей не приходилось дрожать от страха, холода и голода на перевале рядом с такими же бесприютными скитальцами.

— Мой добрый Эгир, прошу простить, что заставила тебя ждать, — тут же поприветствовала меня она, опускаясь на подушку по другую сторону от брата. — Своим приходом ты доставил мне большую радость, ведь я не могла не волноваться о тебе.

Увидев её, мне сразу захотелось поведать ей о господине Леле, чтобы развеять худшие опасения. Словно прочитав мои мысли, госпожа Инанна заверила:

— Мы обо всём успеем поговорить позже. Что тебе сейчас нужно — так это как следует отдохнуть.

Решив, что тем самым она спешит попрощаться со мной, я поднялся на ноги:

— Тогда позвольте откланяться, час уж поздний.

— К чему это вам уходить на ночь глядя? — встал следом за мной Фейеш. — Для вас уже приготовили постель в моей комнате.

— Я не хочу доставлять лишних хлопот господину и госпоже, в особенности когда вашему батюшке нездоровится, — принялся возражать я. — Мы… Я устроился в корчме, так что не стану вас стеснять.

— Что же это за корчма? — с дружелюбной улыбкой поинтересовался Фейеш.

Не видя причины скрывать это теперь, я ответил:

— Та, что у речного порога, в паре дворов от городской стены.

Взмахом руки подозвав ожидающего у двери мальчика, Фейеш велел:

— Сбегай-ка туда и принеси вещи господина Эгира — а что не сможешь унести сразу, доставь утром с помощниками. — Я не успел и рта открыть, как он, весьма довольный собой, пояснил: — Ни к чему господину с самого начала было селиться в какой-то там корчме, когда в Гране есть те, что всегда рады видеть его в своём доме, проживи вы тут хоть целую вечность.

Инанна на это лишь одобрительно кивнула, из чего я заключил, что это решение принадлежало ей — а значит, мне оставалось лишь смириться.

Устраиваясь на застланном ковром удобном ложе, я вновь поразился тому, что так быстро сроднился с этим домом — и тут же поневоле подумал: каково-то сейчас в застенках господину Леле?

— Я распорядился, чтобы утром вас не беспокоили, господин Эгир, — заверил меня Фейеш. — Вы поздно ложитесь, так что поспите подольше.

— Но ведь и молодой господин Фейеш из-за меня тоже заполночь всё ещё на ногах, — ответил на это я.

Молодой человек мягко улыбнулся и предложил:

— Ни к чему так чиниться, зовите меня просто Фейешем.

— Тогда и меня следует называть просто Эгиром, — предложил я в ответ.


Примечания:

[1] Поступать по своему, слушать лишь себя — идиома A maga feje után megy (О мого фэйе утан мэдь) — в букв. пер. с венг. — «следовать за собственной головой».

[2] Нодьсебен — венг. Nagyszeben, рум. Сибиу (Sibiu), нем. Германштадт (Hermannstadt). Город в Трансильвании, впервые упоминается в XII веке, важный торговый центр в Средние Века, являлся центром трансильванских саксонцев вплоть до Второй мировой войны.

[3] Употребив слово, коим склави именовали саксов — венгерское слово «немец, немецкий» — német — происходит от славянского корня.

[4] Фейеш (Fejes) — в пер. с венг. «головастый», так прозывают упрямых людей.

Ирчи

— Если поторопимся, к вечеру можем поспеть в Гран, — сообщил я, медленно правя сквозь лес. При этом я всеми силами старался сдержать грусть, которая всё же просачивалась в мой голос, не зная даже, откуда она берётся — разве я сам не стремился туда? — Поначалу, наверно, стоит остановиться в какой-нибудь корчме, где потише, а утром уже отыщем дом Инанны и остальных…

Меня заставило замолчать движение Кемисэ — он опустил ладонь мне на запястье, будто желая таким образом притормозить лошадь. Повинуясь этой безмолвной просьбе, я натянул поводья.

— А может… не стоит с этим спешить? Поблизости негде остановиться?

читать дальшеВ который раз я поразился тому, как точно он сумел распознать смутное волнение, которое я едва сознавал сам. Конечно, у него могли быть свои причины медлить с прибытием — быть может, городская суета вселяла в него беспокойство, несмотря на то, что твердынец, казалось бы, попривык к людям, а может…

Благодарно похлопав его по руке в ответ, я предложил:

— На полпути есть деревенька, там у меня имеется знакомый с большим двором, который пускает переночевать за хорошую историю, а готовят у него так, что пальчики оближешь. — Натягивая вожжи, я продолжил, стремясь подавить собственную тревогу: — Когда прибудем в Гран, я тебе всё-всё покажу, что только достойно внимания. Может, бывают города и побольше Грана — но ты ведь прежде толком ни одного города не видел.

— А Вёрёшвар как же? — возразил Кемисэ.

В ответ я лишь фыркнул.

— В сравнении со столицей Вёрёшвар и городом-то приличным не назовёшь. А в Альбе-Юлии тебе что довелось посмотреть?

— Да почти ничего — когда мы с Вереком въезжали в город, я заметил только, как много там людей, да и мы сразу же направились к дому Анте, нигде не останавливаясь. А когда выезжали — было темно, я ничего не увидел.

— Чего ещё ожидать от этих бирюков, — рассудил я, вновь подстёгивая лошадь. — Можно подумать, они везли девицу на выданье… Надо было тебе со мной пройтись — и там, и на рынок в Вёрёшваре… — Тут я с удивлением обнаружил, что из памяти почти изгладилось то, что я сам изначально не желал иметь с этим твердынцем никаких дел — до такой степени, что и имени его запомнить не удосужился — да и он, скорее всего, едва ли захотел бы со мной куда-то идти. — Так странно, — внезапно поделился я, — мне кажется, будто мы так вот путешествуем вместе уже целую вечность, и не было времени, когда я тебя не знал.

— Я понимаю, о чём ты говоришь, — помедлив, отозвался Кемисэ. — После того, как я чуть не умер, вся моя прежняя жизнь кажется ненастоящей, будто это был сон.

Эти слова удивили меня — я тут же принялся думать о своём детстве, о родных — но все воспоминания остались прежними — столь же яркими, словно это происходило со мной совсем недавно.

Стоял ясный день — снег так и искрился бликами солнца, лучи которого, пусть и не грели, вселяли необычайную бодрость духа. Наверно, это да глупое любопытство сподвигло меня на робкий вопрос, который я нипочём не отважился бы задать в сумерки:

— А каково это — очутиться между тем миром и этим? — при этом я почти надеялся, что Кемисэ скажет — мол, ничего не помню, одна чернота и всё. Опершись подбородком о ладонь, он долго молчал, прежде чем ответил:

— Я не смогу описать этого как следует. Я видел… своих предков и тех, кого знал в жизни. Помню, как слышал твой голос — а больше ничего. — После этого он вновь замолчал, и я уже хотел было заговорить, но тут он продолжил: — Я всегда знал, что за мной придёт он. В детстве я даже думал — поскорее бы умереть, чтобы его увидеть, пока не узнал, что он меня ненавидел. — При этих словах он, прикрыв глаза, покачал головой, словно человек, стремящийся отгородиться от ненавистных ему слов. — Ну а сейчас я уже ни в чём не уверен.

В том, что подобные воспоминания расстроили Кемисэ, сомневаться не приходилось, а потому, кляня свой длинный язык, я брякнул первое, что пришло мне в голову, лишь бы отвлечь его:

— Ну а я всегда думал, что за мной придёт старик Чаба — в детстве я до смерти его боялся, настолько, что мне казалось, он будет рад, если со мной что-то случится.

— Это твой дед? — поднял на меня взгляд Кемисэ.

— Не-а, он обучал меня пастушескому делу, — пояснил я. — Мой отец считал, что для того, чтобы по-настоящему обучить какому-то ремеслу, нужно отдать мальчика кому-то чужому, не из твоей семьи, потому что у своего не всегда хватит духу проявить настоящую строгость, требовать со всей суровостью — а без этого ничему толком не научишь. Я же в своей семье, пока не родилась моя сестрица Вираг, был всё равно что девчонка: делал работу по дому, а потом знай себе валял дурака, от родителей получал лишь похвалу да ласку, и при этом считал себя дельным человеком. Поначалу Чаба, которому на голову свалился такой помощничек, только и делал, что бранил меня да бил: мол, ты неженка да растяпа, ты, видно, развлекаться сюда пришёл, а не работать… В горах, где я был при нём подпаском, и пожаловаться-то некому — вот я и убегал реветь, а по возвращении мне за это доставались новые колотушки… Один раз, когда он ушёл на поиски целебной травы, а я заигрался с Куцошем [1], пастушьим псом Чабы, и не заметил, что от стада отбились и пропали несколько овец, Чаба так разъярился, что выбранил меня: «Да если бы у меня был такой сын, я бы умер со стыда — так твоему отцу и скажу по возвращении!» — с этими словами он поспешил на поиски пропажи, поругивая пса: «Ясное дело, он-то дуралей, каких поискать, но ты-то!» Я тогда так перепугался, что бросился прочь, решив, что лучше сгину в горах и мои кости обглодают волки, чем предстать перед отцом после подобного проступка…

Я на миг прервался, размышляя о том, какие же это на самом деле были пустяки в сравнении с тем, что случилось потом — но откуда мне маленькому было знать об этом, когда самым большим несчастьем казался неодобрительный взгляд отца да горькое слово упрёка?

Обернувшись к Кемисэ, я увидел, что он глядит на меня во все глаза, будто я рассказываю очередную сказку, до которых он был охоч, словно малое дитя, что и неудивительно — это мы все эти побасенки с детства знаем наизусть, а у них, твердынцев, и сказы совсем другие.

— …Бежал я, бежал, забрёл в какой-то лес — темно и волки где-то воют — и тут-то стало мне страшно, — продолжил я, привычно укрывая Кемисэ полой дохи, будто пытался утешить себя тогдашнего. — Сижу там, голодный и продрогший, забившись под комель, и опять плачу — но уже не от обиды, а от холода и страха, а тут ещё и дождь пошёл — мелкий, противный. Сразу захотелось в тёплую избу — там огонь печи, там матушка с сестрёнкой, а я пропадаю в этом лесу. Вот от такой безделицы может даже оборваться жизнь… Только я свернулся на голой земле и собрался было заснуть, как слышу голос старика Чабы — я уж подумал было, что мне мерещится, ан нет, так и есть… Вылез я из-под комля, весь грязный, думая — ну побьёт, ну выбранит, буду просить лишь, чтоб не прогонял и батюшке на меня не жаловался… А он, как меня увидел, вместо того, чтобы меня плетью огреть или тяжёлым посохом, только и бросил: «И откуда только такие дураки берутся?» — после чего двинулся обратно, а я за ним, хлюпая носом: «Старик Чаба, а старик Чаба…», но он проворчал: «Хватит скулить, шагай быстрее», — и больше я не решался подать голос. Когда мы вернулись, Чаба первым делом разжёг костёр из тлеющих углей и согрел похлёбку, всё так же без слов дав мне поесть. Куцош в наше отсутствие сослужил добрую службу, охраняя стадо, но на следующий день нам пришлось немало потрудиться, чтобы найти всех пропавших овец. Я со страхом ждал, когда же мне наконец влетит за вчерашнее, однако старик Чаба будто позабыл об этом. Разумеется, он и впредь был ничуть не менее суров в обращении со мной, но постепенно нехотя признавал, что я начинаю браться за ум и со временем из меня, быть может, получится добрый пастух.

— И получился из тебя пастух? — неожиданно спросил Кемисэ, прерывая мой рассказ.

— А то как же, — пошутил я в ответ, сдвигая шапку с его волос. — Пусть у меня в стаде нынче лишь одна овечка…

Помедлив, я продолжил рассказ, хоть весёлого в нём было немного — мне почему-то захотелось поделиться с Кемисэ и тем, что было после, хотя прежде я никогда ни с кем не говорил о тех днях, когда натерпелся настоящего страху.

— …Потом настали дождливые дни, когда тучи, казалось, вовсе не расходились, посылая нам то ядрёные ливни, то унылую морось день напролёт, то густой туман. Старик Чаба хмурился на небо, приговаривая: «Ну что за поганые места! То ли дело степь, где много солнца…» Сколько я его знал, он всегда кашлял — и я по малости лет думал, что у него это просто от старости — но в тот год даже я заметил, что его кашель стал тяжелее и мучал его даже по ночам. Хоть перед сном он начал мазать грудь жиром, сдабривая это парой глотков вина, не помогало и это. «Надо мне вылежаться, сынок, — сказал он как-то утром, оставшись лежать в шалаше. — Пригляди пока за стадом вместе с Куцошем». Тогда я предложил: «Дайте-ка я сбегаю за знахарем. Дня за три обернусь, Куцош и один справится, вы ж сам говорили, что он умнее меня!» Но старик велел мне: «Не дури, ещё чего не хватало — из-за обычной хвори людей полошить, да и в эдакий туман, когда дальше носа не видишь, чего доброго, заплутаешь».

Тут Кемисэ не выдержал, сокрушённо покачав головой — в нём заговорил тот самый лекарь, которого нам с Чабой тогда так не хватало:

— Видел я таких упрямцев — казалось бы, не хотят беспокоить родных, и тем самым доставляют им куда больше хлопот — так и до беды недалеко…

Мне оставалось лишь скорбно кивнуть на это, подтверждая его слова своим рассказом:

— Поддавшись на уговоры Чабы, я остался и день напролёт слонялся вокруг стада, понурый, как и пёс, который чуял недуг хозяина. Хоть теперь за мной никто не следил, в кои-то веки не хотелось ни петь, ни играть на дудочке, так что я лишь сидел у костра, накрывшись овчиной, или понукал столь же недовольных овец да коз. Наутро, когда у старика начался жар, я не спросив накидал в костёр зелёных ветвей с ближайшего куста, надеясь, что даже в такое ненастье кто-нибудь да придёт на помощь. Когда я удостоверился, что столб дыма худо-бедно поднимается ввысь, я, оставив стадо и старика Чабу, поднялся повыше на гору, чтобы поглядеть, не спешит ли подмога — сидеть у костра было уже невмоготу. Так я и стоял, пока не начали сгущаться сумерки, не зная, что мне делать…

Я на мгновение замолчал, задумавшись о том, что в дальнейшем мне приходилось принимать куда более сложные решения — но то далось мне куда тяжелее их всех, ведь такое было для меня впервой. Несмотря на весь мой жизненный опыт, рассказывая об этом, я вновь ощутил беспомощность и страх того дня — ничуть не менее остро, чем тогда.

— …Мне только и оставалось, что надеяться на то, что каким-то чудом Чабе станет лучше, и поутру он как ни в чём не бывало поднимается, будет лупить и бранить меня как прежде. Однако старик по-прежнему метался в горячке — я же только и мог, что прикладывать к его лбу смоченную водой тряпицу. Лишь под утро он пришёл в себя и сказал: «Ты был прав — сбегай в деревню, да только будь осторожен! Возьми с собой Куцоша, пусть тебя охраняет!» Я оставил ему полный котелок горячего отвара и заторопился в путь, да вот только Куцош нипочём не хотел отходить от хозяина. Решив, что так будет лучше — всё-таки умный пёс и за стадом приглядит, да и старику будет не так одиноко, я поспешил в деревню. Стоит ли говорить, что я нёсся так, что лишь чудом не переломал себе ноги— так что добрался до деревни ещё до наступления темноты, и в итоге не мог сказать ни слова — лишь, хватаясь за бок, указывал туда, где на горе осталось наше стадо, пока матушка не напоила меня тёплым питьём. Всполошились не только в нашем доме — отец взял с собой трёх старших братьев, с ними пошёл знахарь и ещё несколько мужчин из соседних домов. Меня хотели оставить дома — мол, куда тебе ещё, и так все ноги сбил — но я упрашивал взять меня с собой, пока отец не согласился — в конце концов, без меня шалаш так быстро не отыщешь. Хоть подниматься было и вправду тяжело, я только и делал, что всех подгонял — быстрее, мол, да быстрее — наконец отец, заметив, как я морщусь при каждом шаге, велел мне: «Полезай на спину». Я было отказался — мол, что я, маленький, что ли? Однако отец лишь рыкнул на меня: «Полезай, а то тут оставим». Так я и ехал сперва на его спине, затем по очереди на спинах старших братьев, приговаривая: «Вот сейчас уже совсем скоро… Вот за тем взгорком будет лесок, а там уже за ручьём будет виден дым костра…» Так я без умолку болтал, будто надеясь, что это позволит мне не услышать то, чего я по-настоящему страшился — собачий вой…

Помедлив, я закончил:

— …Но Куцош выбежал нам навстречу, радостно виляя мохнатым хвостом, усаженным репьями — и это больше, чем что-либо иное, убедило меня, что всё обошлось. Мы ещё несколько дней провели там, в горах, вместе, прежде чем знахарь рассудил, что Чабе можно спускаться вместе с остальными — а этот старик, подумать только, и тут не хотел возвращаться в деревню, уверяя, что с ним всё будет в порядке! Я думал было, что пойду со всеми — но Чаба сурово наказал: «Что, зря я тебя учил? Забирай Куцоша и останься со стадом!»

— И что, тебя так и бросили там одного? — вмешался Кемисэ.

— Сказать по правде, я бы этому только порадовался, — ответил я. — Но со мной остался мой третий по старшинству братец, Дюла, который почёл за должное продолжить меня шпынять — но куда ему было до старого Чабы, так что я неплохо проводил с ним время.

Когда я замолчал, Кемисэ испустил довольный вздох — как любой слушатель, радующийся, что пугающая история закончилась хорошо. Я улыбнулся, убедившись, что мне удалось развлечь его своим рассказом, загладив свою оплошность.

…Было и то, о чём я умолчал — старик Чаба больше не поднимался со стадом в горы. Само собой, он печалился об этом, хоть и старался не показывать вида, когда я заходил проведать его. Прожив ещё несколько лет, он наконец слёг от своего недуга и умер зимой — аккурат за полгода до того, как я сбежал из дома.

У старика Чабы не было семьи — поговаривали, что он потерял её задолго до того, как поселился в нашей деревне. Никто даже не знал, каким было его настоящее имя, потому и прозвали его просто Чаба — пастух. В деревне он жил на отшибе, был не слишком разговорчив, и всего компании у него было, что пёс, пара коз да мальчишки-подпаски, которых он брал на обучение. Потому-то хоронили его всей деревней, вспоминая добрым словом, но вместе с тем и жалея, что он так и сгинул, будто пень, не оставивший зелёного ростка.

— Пожалуй, для него так и лучше, — вполголоса сказал отец соседу. — Я-то знаю, пуще всего Чаба боялся одинокой немощной старости.

Тот в ответ лишь качал головой:

— Вот уж и вправду горькая участь, как будут печалиться в Нижнем мире его предки, что иссохла их ветвь…

Тогда я не мог по-настоящему осознать смысл этих слов, но многим позже, оставшись совсем один, я поневоле начал задумываться: а вдруг и я кончу так же, как старик Чаба, таким одиноким, что не будет рядом родной души, чтобы сопроводить меня в Нижний мир? Раньше у меня была куча братьев, да сестра, да дядья и тётки и двоюродные братья-сёстры; тогда я даже вообразить не мог, как это — остаться одному? К тому же, в ту пору я не сомневался в том, что сам, едва встану на ноги, обзаведусь таким же домом — с детьми и хлопотливой хозяйкой, с прочным достатком — всем на зависть…

Теперь же, глядя на пушистые от снега ветви на фоне ясного синего неба, я впервые задумался о том, что же помешало старику Чабе обзавестись новой семьёй — ведь, когда он появился в нашей деревне, был он совсем ещё не стар… Быть может, память о былой любви никак не отпускала его, с годами всё глубже въедаясь в кости, преследуя подобно беспокойной душе? Возможно ли это — начать всё заново, отбросив память о том, чего больше не вернуть?

Эта мысль холодила пуще зимней стужи, и я невольно взглянул на Кемисэ, который был подозрительно молчалив — уж не замёрз ли он?

Но вот уже потянуло дымком — а это ещё прежде, чем расступятся деревья, говорило о близости деревни.

— Скоро сможем согреться, — с облегчением пообещал я. — Ты, чай, совсем продрог?

— Нет, просто задумался, — отозвался Кемисэ, благодарно улыбаясь мне.

Хотел бы я знать, о чём были его думы — но я лишь подхлестнул лошадку, которая и сама пошла веселее, почуяв человеческое жильё.


Кемисэ

Когда Ирчи рассказывает о своём детстве, мне поневоле вспоминается моё — вот и сейчас, когда он говорит о том, как из любящей семьи попал на обучение к суровому старику, это не может не найти отклика в моей душе.

Перейдя в мою родную семью — как странно это звучит после того, как я провёл бóльшую часть моей жизни с людьми, которые относились ко мне куда сердечнее, хоть они мне и не родные — я первым делом был отправлен на серьёзное обучение воинским искусствам. Разумеется, пока я жил у Рэу, тот не особенно об этом заботился — нам с названой сестрой преподали лишь основы, которым обучали всех в Твердыне.

Когда меня поставили на тренировки с учениками, которые были куда опытнее меня, поначалу мне, само собой, пришлось несладко — и наставник относится к моим потугам без малейшего снисхождения. Однако вместо чувства жалости к себе и обиды, с которыми я уже, казалось бы, сроднился с того дня, когда меня вырвали из привычной мне жизни, на тренировках я ощущал лишь озлобление и азарт, радуясь возможности наконец выплеснуть накопившуюся во мне пучину гнева.

Вскоре другие ученики уже боялись вставать со мной в пару — я не щадил их, как прежде не проявляли сочувствия ко мне — и наставнику приходилось раз за разом напоминать мне о том, как важно держать себя в узде. Постепенно мне удалось выполнить и это требование — путём изнурительных тренировок на выдержку и терпение, которые, впрочем, тоже давались мне лучше прочих — хоть мои соученики пока превосходили меня в гибкости и стремительности, они куда быстрее выбивались из сил, и тогда мне доставляло злорадное удовольствие следить за тем, как они еле держатся, хмурясь и закусывая губы, как дрожат их руки и ноги — при том, что моё тело оставалось неколебимым, словно монолит.

В своей наивности я думал, что этими достижениями я наконец заслужу похвалу — если не моей семьи, так наставника — однако, продвигаясь вперёд, я всё чаще замечал в его взгляде смутное беспокойство, будто он был недоволен моими успехами. В конце концов, я и это списал на то, что мой могущественный дед попросту настроил учителя против меня, так что бесполезно пытаться заслужить его расположение, и продолжал совершенствовать свои умения с остервенелым упорством, пытаясь доказать если не им, то хоть самому себе, что чего-то стою.

Так и продолжалось, пока однажды я нечаянно не подслушал разговор деда с наставником — тот, пожалуй, думал, что я уже давно ушёл, а что до деда, то за всё это время он заходил в тренировочный зал едва ли пару раз.

— Ваш благословенный внук делает поразительные успехи. — Эти слова заставили моё сердце встрепенуться, однако следующая фраза тут же вернула меня с небес на землю. — Но меня беспокоит, сколько гнева у него в душе. Конечно, это придаёт ему сил, но… — замявшись, наставник не столь уверенно продолжил: — …он нестабилен, и я боюсь, что в будущем это принесёт ему большой вред.

Я поневоле стиснул зубы, борясь с желанием немедленно уйти, ведь я знал, что скажет в ответ дед — всему виной грязная кровь, которая делает меня злым, непокорным, жестоким и бесчувственным.

— Я не знаю, что с ним делать. — Голос деда казался таким непривычно усталым, что я едва его узнал. — Он… совсем не такой. Совсем не такой, — повторил он, после чего повисло продолжительное молчание. — Его не переделать, — наконец добавил он.

После этого я тихо вернулся в тренировочный зал, не желая слушать долее — будто мне без того было неизвестно, что причина нелюбви деда ко мне в том, что я совсем не таков, каким он хотел бы меня видеть. Там я без устали упражнялся до самой ночи, хотя мускулы уже горели огнём.

Поглощённый этим, я не заметил, что наставник наблюдает за мной. Он долго не давал о себе знать, лишь когда я рухнул от изнеможения, он приблизился, чтобы опуститься на пол рядом со мной.

— Кецу, тебе кажется, что ты многого достиг, — привычно спокойным голосом начал он, — но на голом упорстве ты далеко не зайдёшь. Ярость придаёт сил, но туманит разум — ты не сможешь по-настоящему проявить себя, пока не научишься жить в мире с собой. Твой гнев держит тебя в клетке — если не смиришь его, никогда не сможешь освободиться.

Когда я поднял на него удивлённый взгляд, он добавил:

— С завтрашнего дня я сам буду тебя тренировать — хватит бить мальчишек. А сейчас ступай отдыхать, иначе с утра от тебя не будет никакого проку.

Наставник сдержал своё обещание, хоть на это ему потребовалось тратить куда больше времени и сил, ведь он мог заниматься со мной лишь после общего занятия, распустив остальных учеников. С ними в пару он меня больше не ставил, но иногда звал своих товарищей по оружию, чтобы я не привыкал к одному сопернику. Разумеется, подобные тренировки давались мне куда тяжелее, ведь теперь я не мог ограничиться простым напором — за каждую ошибку приходилось расплачиваться сполна — но постепенно я понял, что это значит: настоящий бой — это не выплёскивание гнева, а точные движения, как в танце, но в отличие от танца, здесь требуется не подстроиться под движения другого человека, а избавиться от него.

Тогда я так и не понял, что хотел сказать мой наставник — я всегда считал, что причиной моего несчастья было то, что я не властен над своей судьбой — и ни в одном доме я не смогу почувствовать себя своим. Дети Твердыни вынуждены всю жизнь провести в очень тесном кругу, выйти за пределы которого считается равносильным гибели — и горе тому, кто в нём не нашёл себе места.

Хоть мне, казалось бы, удалось вырваться из этой клетки, она никуда не исчезла — я по-прежнему страшусь того, что ждёт меня в будущем, словно меня лишь ненадолго выпустили подышать, прежде чем запереть обратно — и на сей раз навсегда. Когда я смотрю на Ирчи, я не вижу в его глазах этого холодного разочарования — что я не такой, каким должен был стать — ему ведь неведомо, скольким людям принесло несчастье моё появление на свет, и скольким ещё принесёт. Но всякий раз сердце невольно сжимается от мысли, что однажды я встречу тот самый полный горечи взгляд — и вновь пойму, что я не тот, кем мне следует быть.


Примечание:

[1] Куцош — венг. Kócos — в пер. с венг. «косматый, мохнатый».