Другая Япония13 читателей тэги

«В начальный период существования квартала платной любви существовал и еще один достаточно нетипичный источник его формирования. Проституцией были вынуждены заниматься многие молодые вдовы и дочери из аристократических и самурайских семей, оказавшиеся без своих мужчин, владений и средств, сгинувших в результате истребительных междоусобных войн начала XVII века. Этот контингент был рафинирован, прекрасно образован и воспитан, что имело для их клиентов едва ли не большую притягательность, чем собственно плотские утехи. Общество таких женщин стоило разорительно дорого. Впоследствии, когда за пару поколений этот ресурс барышень из благородных был исчерпан, содержатели веселых домов стали воспитывать в сходном духе свежие кадры низкого рождения. Девушкам вменялось в обязанность владеть кистью, чтобы писать каллиграфию и картины, уметь слагать стихи и помнить сотни, если не тысячи классических стихотворений, знать искусство чайной церемонии, разбираться в курениях благовоний, танцевать и, разумеется, уметь развлекать гостя изящной беседой и тонким обхождением. Так повелось в результате, что дома свиданий в Японии стали не столько местом незамысловатого удовлетворения физиологических потребностей, сколько средоточием эротически сдобренного, но в целом не столь сексуального, сколь эстетически окрашенного изысканного препровождения досуга. Кварталы удовольствий были центром притяжения ведущих художественных сил культуры "быстротекучего мира" и важнейшим центром творческой активности, а также источником вдохновения для множества художников; некоторые из них просто жили внутри квартала. Например, такое рассказывали об Утамаро, а другая легенда утверждает, что он и родился в веселом квартале, где его отец был содержателем чайного домика. В своем интересе к жрицам платной любви японские художники, может быть, наиболее характерны и последовательны, но отнюдь не исключительны; во все времена, начиная с Золотого века Афин, художники тяготели к просвещенным гетерам, а в Новое время — и к заурядным бордельным дивам (сразу вспоминается большой любитель японцев Тулуз-Лотрек).»

«До сих пор я беспечно полагал, что, если на Западе узнают о моих книгах, это хорошо, и всегда охотно соглашался на перевод. Однако... я подумал: наверное, все-таки это должно происходить иначе: это там, на Западе, услышав о том, что у нас есть немало выдающихся произведений, есть прекрасная проза и драматургия, в конце концов по собственному почину должны бы взяться исследовать японский язык и японскую литературу, чтобы ознакомить свои страны с нашей литературой. [Ныне же] все это происходит благодаря усилиям моих соотечественников, образовавших нечто вроде ассоциации, которая ставит своей целью пропагандировать за границей японскую культуру. Но для нас, авторов этих книг, во всяком случае для меня, это, как ни странно, обременительная услуга. Мне кажется ошибочным представление, что можно пропагандировать культуру, превратив ее в предмет торговли и доставляя ее как товар в местные отделения стран-потребителей. Если культура самобытна, она сама по себе способна вызвать интерес в других странах, и нам не нужно будет никуда ехать самим, предлагать, навязывать ее — покупатели явятся сами без специального приглашения, потому что им понадобится наше искусство.»

Я отказалась от намерения выписать все особенно понравившиеся стихи из «Мерцания зарниц», потому что их получается как-то много, а мне лень. Но порой встречаются настолько изумительные строки, что даже лень не спасает. Вот, к примеру, стихотворение монаха, известного как Сэнгай Гибон, предсмертное, между прочим.

Основной эстетический принцип хэйанской литературы «поэтика очарования вещей» (моно-но аварэ) проистекает из самой сущности буддийского мировосприятия. Именно бренность земного мира и преходящая красота картин природы в ее сезонных сменах придают несказанное очарование и щемящую прелесть каждому мигу бытия, запечатленному касанием кисти в строках стиха, дневниковой записи или рисунке. «Очарованием вещей» проникнуты стихотворения бессмертной антологии «Старые и новый песни Японии» («Кокинвакасю», 922 г.), как и двадцати последующих антологий, составлявшихся по указу императоров вплоть до XV в. К концу эпохи Хэйан общее понятие моно-но аварэ постепенно заменяется более конкретными эстетическими категориями саби и ваби, на которых зиждется вся картина мира в буддийской эстетике японского Средневековья.

В конце XII в. поэт Фудзивара Сюндзэй ввел в обиход еще один важнейший термин — «мистический сокровенный смысл» (югэн), который на протяжении всего периода Средних веков питал не только поэтическую традицию, но также эстетику классической живописи и театра Но. Труднопереводимое понятие югэн предполагает интуитивное проникновение автора и интерактивного читателя или зрителя в глубинную иррациональную сущность явлений, таящую символику скорбного бренного мира, извечного одиночества, тщеты надежд и бесплодности высоких стремлений. Присутствие югэг привносит в текст ностальгическую ноту, в которой сквозят и исторические параллели, и скорбь по утратам, и осознание быстротечности жизни. В живописи, скультптуре, архитектуре, ландшафтном дизайне югэн также может дополняться эффектом нарэ — символической патиной времени, магнетизмом старинных вещей, хранящих обаяние своей эпохи, следы кисти или резца мастера, передающих его незримое присутствие в фактуре камня, бронзы, дерева или бумаги. Для эстетики югэн характерна приверженность к неярким красками, приглушенным тонам, утонченной и пронзительной образности.

Тэйка выработал своеобразный критерий оценки качества танка. Это категории «присутствие души» в стихотворении (усин) и «отсутствие души» (мусин). В его понимании, подлинной поэзией могло считаться только произведение, в котором чувствуется душа автора, и его живые чувства воплощаются в образы, содержащие мистическое начало югэн. В эстетике позднего Средневековья эти категории фактически поменялись местами. Басё, например, считал настоящей поэзией хайку, написанные в состоянии усин — полной неангажированности духа, открытого для восприятия всего сущего в незамутненных образах. Показательно, что оба гениальных поэта при этом оперировали терминами буддийской теософии и через ее призму видели окружающий мир. Их усилиями окончательно оформились и другие важнейшие принципы вака — недоговоренность (ёэн) и опора на творения великих предшественников (в скрытом или явном цитировании (хонкадори).

Надежным и проверенным путем к сатори, бесспорно, оставалась монастырская схима, смиренная жизнь в монашеской общине, наполненная чтением сутр, медитацией и трудом. Другим путем могло стать отшельничество, одинокая экзистенция в затерянном горном скиту. Третьим — нищенство и долгие скитания по стране. Наконец, патриархи допускали и другие пути, доступные для мирян и ведущие также к очищению духа, желанному сатори.

Надежным путем к Прозрению могли стать серьезные занятия любым из видов изящных искусств или ремесел, будь то рисование тушью, аранжировка цветов, садово-парковый дизайн, каллиграфия, чайное действо, игра в го, изготовление авторских ваз и чайной утвари, ковка мечей или приготовление пиши. Разумеется, усердные упражнения в каком-то из воинских искусств также могли рассматриваться как путь. Не случайно практика дзэнской медитации стала прикладным аспектом тренировок во всех без исключения боевых единоборствах будо, а владетельные князья и выдающиеся военачальники не считали для себя зазорным принимать наставления от дзэнских мастеров.

Со временем именно существительное Путь стало неотъемлемой частью названия самых разнообразных духовных практик — от садо (путь чая) и кадо (путь цветов) до каратэ-до и аики-до. Само по себе радение не давало гарантии сатори, но открывало доргогу к нему, по которой прежде уже прошли многие поколения адептов.

Ещё одну лекцию Александра Мещерякова — Как понять Японию. Ускользающая красота — можно купить, если очень хочется, но вообще это не тот случай, когда стоит бросать деньги в монитор. Я это говорю как человек, который благодаря удачному стечению акций и бонусов прослушал её бесплатно. Она хорошо зашла под утренний чай, но в целом не особо информативна для тех, кто уже успел хоть немного поинтересоваться японской культурой.

В «Дневнике путешествия из Тоса», как в любом приличном японском сочинении того периода, герои и героини при каждом удобном случае разражаются стихами.

Но мне вдруг представилось, на что был бы похож «Тоса-никки», или «Исэ-моногатари», или даже «Повесть о Гэндзи», если бы персонажи слагали не вака, а, скажем, стишки-пирожки или порошки. Томности в них определённо бы поубавилось, зато сколько прибыло бы живости!

Теперь не могу перестать об этом думать.

У книг, не имеющих отношения к истории и религиоведению, слово "дзен" в названии — всего лишь блестящая приманка, и я, как порядочная сорока, послушно повелась в очередной раз. Об уборке из книги буддийского монаха никто, хоть раз жизни державший в руках половую тряпку, ничего нового не узнает, но представить себе повседневную жизнь современного храма может быть занимательно.

Основные принципы того и другого:

- осознанность;

- отсутствие лишних вещей;

- благодарность к нелишним вещам;

- чистота на душе и в жилище.

Вот, я практически пересказала всю книгу, ну, может, за исключением оды жестяному ведру и полотенцу для головы. Любопытно, кстати, что, подробно остановившись на здравом, в общем, моменте, "чем меньше вещей, тем легче уборка", автор буквально через несколько страниц утверждает, что, заменив привычные уже двери европейского типа на красивые, но непростые в уходе сёдзи, можно не только задолбаться, но и получить бесценную духовную практику. Нет, я согласна, что в сосредоточенной деятельности по наведению чистоты есть что-то медитативное, но почему тогда сёдзи — да, а, скажем, сто пятьдесят пар крутых ботинок — нет? Хорошая обувь, чтобы оставаться хорошей, тоже требует ого-го какого регулярного ухода. Крутые ботинки и просветление лучше, чем просто просветление, я считаю. Один из будд вон вообще достиг просветления в туалете.

Кстати, про туалет. От наведения чистоты в доме и на придомовой территории добросердечный бритоголовый автор плавно переходит к наведению чистоты в организме, ссылаясь на монастырский устав и патриарха Догэна.

Уставы буддийских монастырей, к слову, имеют долгую и бурную историю, я немного читала об этом, и, в частности, о том, как Догэн ездил в Китай, чтобы получить представление о правильно организованной жизни в буддийской обители, и это заслуживает, по меньшей мере, уважения. Я думала, что после буддийской инструкции о чистке зубов меня уже ничто не удивит, но автор подошёл к вопросу с исключительной добросовестностью и также не обошёл вниманием должное справление нужды.

Буддийский монастырь — очень, очень суровое место.