Другая Япония13 читателей тэги

Автор: Пыль-и-свет

#что-то с чем-то искать «что-то с чем-то» по всему сайту с другими тэгами

* * *

В «Дневнике путешествия из Тоса», как в любом приличном японском сочинении того периода, герои и героини при каждом удобном случае разражаются стихами.

Но мне вдруг представилось, на что был бы похож «Тоса-никки», или «Исэ-моногатари», или даже «Повесть о Гэндзи», если бы персонажи слагали не вака, а, скажем, стишки-пирожки или порошки. Томности в них определённо бы поубавилось, зато сколько прибыло бы живости!

Теперь не могу перестать об этом думать.

Ропща на даму, говорил ей:

 

Скалистых нет

меж нами гор

нагроможденных...

А дней без встречи сколько

прошло в любви!

 

ропща на даму говорил ей

скалистых нет меж нами гор

а сколько дней прошло без встречи

позор

* * *

О, сколько нам открытий чудных...

Стоит заметить, что мать дочери Сугавара-но Такасуэ была сестрой Митицуна-но хаха (автора «Кагэро-никки»), а другая жена Сугавара-но Такасуэ, поэтесса Кадзуса-но-таю, состояла в родстве с Мурасаки-сикибу*, прославившей себя и свой век «Повестью о Гэндзи» и служившей в свите императрицы Акико вместе с Идзуми-сикибу и другими знаменитыми поэтессами тех лет: Акадзомэ-но-эмон и Исэ-но-таю*. И примерно в те же годы, в свите предыдущей императрицы Садако, во дворце служила не нуждающаяся в представлении Сэй-сёнагон*. Если ещё добавить, что исследователями вплоть до начала XX в. велись споры о том, кто же является автором «Повести о Сагоромо» — Фудзивара-но Катако (дочь Мурасаки-сикибу) или Сэндзи, дама из свиты принцессы Байси (которая сама была незаурядной поэтессой и организатором литературных состязаний)*, то становится окончательно ясно, что хэйанская проза — плод вдохновения, труда и любви узкого круга образованных аристократок, связанных меж собой родственными, дружескими, служебными узами, зачастую знавшими друг друга в лицо (это верно по меньшей мере для дам, служивших во дворце), но, что намного важнее, знавшими манеру письма и литературные предпочтения друг друга и жившими в одном мире, отчего и вкусы их были схожи.

Писательницы знали, для кого пишут и что хочет прочесть их аудитория; читательницы имели все основания полагать, что их ожидания не обманут (и возможность лично взяться за кисть и вступить в литературную полемику в случае, если всё же разочаруются).

И тут до меня дошло. Это же фэндом. Только без интернета.

Хозяйке на заметку: как сделать из японского стихотворения русский романс, если очень хочется

Общеизвестное бла-бла-бла про женщин и переводы, исходно звучавшее как "Красивая жена и, вместе с тем, верная — такая же редкость, как удачный перевод поэтического произведения. Такой перевод обыкновенно некрасив, если он верен, и неверен, если он красив", свидетельствует о том, что герр Мориц-Готлиб Сафир, автор этого высказывания, больше знал о переводах, нежели о женщинах.

Тем не менее, когда речь идёт о переводах японских стихотворений на русский язык, даже такая метафора чересчур оптимистична: в силу кардинальных отличий языковых систем и традиционных поэтических канонов сколько-нибудь убедительно перенести японские "цветок и плод" — форму и содержание — на балто-славянскую языковую ветвь, ну, невозможно.

Лучшее, что в силах переводчика, это добиться соответствия общего впечатления от оригинала и перевода; или хотя бы просто сделать красиво.

Сквозь рассветный туман,

нависший над бухтой Акаси,

мчатся думы мои

вслед за той ладьей одинокой,

что за островом исчезает...

(перевод А. А. Долина)

Над бухтой Акаси

Встал утренний туман.

Едва мелькая меж островов,

Челн уплывает вдаль...

Я вслед ему задумчиво смотрю.

(перевод И. А. Борониной)

В тумане утреннем вся бухта Акаси,

Которой свет зари едва коснулся;

Не видно островов...

И думы все мои

О корабле, который не вернулся.

(перевод А. Е. Глускиной)

Как легко — благодаря упоминанию бухты Акаси — догадаться, это переводы одного и того же стихотворения.

Самый драматичный и благозвучный перевод принадлежит Анне Евгеньевне Глускиной, и у него же самая интересная судьба.

На слова "Бухты Акаси" (со слегка подрихтованным текстом), а также ещё четырёх переводов А. Е. Глускиной, Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов написал цикл из пяти романсов для сопрано и фортепиано — "Пять японских стихотворений", и это красивый пример как сочетания двух культур, так и того, сколь мало японского осталось в японских стихах, если из них вышли такие очень русские романсы.

Бухта Акаси, наверное, одна и осталась.

Дзэнский монах Иккю по прозвищу Безумное Облако и дева веселья по имени Ад

— Эй, монах, а что ты расскажешь об аде и рае?

Иккю насупился и изволил ответить:

— Иди в задницу!

Достаточно иметь самое поверхностное представление о буддийских монахах, чтобы догадаться: принадлежащий к числу известнейших из них преподобный Иккю Безумное Облако был бродягой, хулиганом, плутом, шутником, сквернословом, любителем и выпить, и закусить, и ночкой тёмной побаловаться с красивой девушкой или красивым мальчиком. А иначе с чего бы ему быть таким известным?

Преподобный Иккю с детства был тем ещё шкодником и только так высмеивал ханжей, лицемеров, глупцов, всех встречных и поперечных, причём не из каких-то там высших соображений, а просто потому что мог. И так виртуозно (как правило, в стихах) их стебал, что люди только руками разводили, говорили: "Ай да Иккю, ай да сукин сын!" (или что-то вроде), и никто ему даже морду не набил — просветлённым морды не бьют.

Фокус в том, что все свои безобразия преподобный Иккю совершал в строгом соответствии с положениями дзэн-буддизма, и уж в чём-чём, а в непоследовательности его упрекнуть нельзя: в самом деле, если основная идея заключается в том, чтобы освободиться от желаний и страстей и не привязываться ни к чему в этом бренном мире, то цепляться за общепринятые поведенческие шаблоны так же глупо, как за сокровища, которые, как известно, на тот свет не заберёшь.

Конечно, преподобный Иккю знаменит не только тем, что творил фигню, он так-то много чего творил: заступался за бедных, вправлял мозги растерявшимся, наставлял умерших, изгонял демонов, заботился о друзьях, писал картины, играл на флейте, любовался цветущей вишней и осенними клёнами — словом, по меркам любого века жил полной жизнью, но, подозреваю, любили его всё-таки не за это, а за то, что на вопросы об аде и рае он давал исключительно чёткие ответы.

Среди прочих преданий о Безумном Облаке есть история о том, как Иккю, узнав о живущей неподалёку деве веселья по имени Ад, написал ей (потому что монах не может просто так взять и не написать красотке из публичного дома):

Что же это за "Ад"?

Сколько б ни слышал раньше,

Ужаснёшься, увидев.

Та же не замедлила с ответом:

Все, кто пришёл умереть,

Непременно в него упадут.

Судя по стихам, эта дева веселья была той ещё штучкой: умной, образованной и изрядно ехидной.

И как такая женщина оказалась в провинциальной "гостинице"? Ах, что за история это могла бы быть — романтическая, драматическая, мистическая, но вышло так, что нерассказанная.

И очень приятно было увидеть монаха Иккю и эту адскую (уже буквально) деву в тринадцатой серии второго сезона "Хладнокровного Ходзуки".



Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)