* * *

                                                                               ...Мне чуждо это Ё-Моё второе!

                                                                                  Нет, это не моё Второе Я!

                                                                                               В. Высоцкий.

       Ещё одна эпохальная отмазка для нерадивых нашлась.

       «Это – вещь написанная от первого лица. Рассказчик-то – не автор! Это всё он, злыдень – это он неграмотен, он глуп, он спесив, он, короче говоря, так видит. А автор – совсем другое дело. Автор точки зрения своего персонажа не разделяет. Он на неё, на точку зрения эту, только на минуточку вступил, чтобы создать у читателя нужное впечатление».

        Умно.

        Я всегда считал, что повествование от первого лица – один из сложнейших литературных приёмов. Одно дело – речь персонажа только в диалоге: там ремаркой, пояснительным текстом, авторским описанием, видением героя со стороны можно показать, насколько авторское видение отличается от видения персонажа, насколько он автору чужд или близок. Вроде того: «Граф, прижав руки к сердцу, вещал со слезами в голосе: «Я души в вас не чаю, ваше высочество, я жить без вас не могу, прикажите мне удалиться в провинцию и там умереть от тоски по вам!» - думая в это время о ноющей мозоли на пятке и о том, какие возможности в смысле дохода и власти откроются, если он станет любовником принцессы». Авторская ремарка – симпатия или антипатия, доказательство искренности или вранья. Дистанция.

        А вот первое лицо...

        Автор – в шкуре. Целиком. И смотрит на мир только из глаз героя, каким бы мутным не был его взор, каким бы герой не был дальтоником, слепым или галлюцинирующим. И этот взгляд автор преподносит как единственно верный, потому что герой так думает.

        И автора радостно ассоциируют с героем – первый вариант провала. Впрочем, метод этот – для опытных. Читатель должен быть очень опытен и умён, чтобы различить за излияниями героя авторскую оценку. Чтобы увидеть, где герой лжёт, где приукрашивает себя, где наоборот впадает в неоправданное самобичевание. Это непросто – настоящее литературное соавторство. Поэтому прочесть в комментариях: «Автор видит не то, что выгодно ему, а то, что выгодно герою», - высшая похвала.

         Ради относительно немногих читателей, способных всё это рассмотреть, стоит и месяцами работать над речью, и строить сложные полифонические «плетёнки», где одно и то же событие рассматривается разными персонажами и из него делаются разные выводы. Роскошный пример такой «плетёнки» - «Коллекционер» Фаулза: встретились два одиночества, насовали друг другу в хайло. Апофеоз глупости и эгоизма, резкий стык самолюбий, битва простодушной и жестокой глупости с изощрённым и жестоким снобизмом. Сделано резкой разницей стилей повествования: контраст между наивной безграмотностью и надменной изысканностью силён до острой боли. Убили друг друга: девочка мальчика – морально, мальчик девочку – физически...

         Но ещё Веллер замечал, что первое лицо повествования до некоторой степени маскирует неопытность и неумелость рассказчика: это не я, это мой герой – болван, невежда, тупица. Это он – индюк самовлюблённый, это он обожает дешёвые штампы, это не я, это всё он, ваш враг Рошфор, мыслит стереотипами из бульварных пописушек, а я просто такой несимпатичный образ создаю. У меня всё получилось.

        Три раза «бру-ха-ха».

        Рекомендуют это мне книгу, о которой я слышу очень лестные слова: образец логично выстроенного сюжета, здравого смысла, продуманного мира. Написана от первого лица. Тут надо вцепляться и читать, ибо по нынешним вегетарианским временам логика, труд и разум – вещи крайне редкие.

        Я вцепляюсь и читаю.

        В первых же пяти абзацах натыкаюсь на фразу: «Зимой и ранней весной кожа у меня светлая, будто природная желтизна вовсе на ней не держится, а глаза широко распахнуты, как у героя, манга». Гхм...

        Отличное построение. Зимой и весной у нашего Ггероя глаза широко распахнуты, а летом и осенью с ними делается что-то другое. Что такое «у героя, манга» - для меня вообще грамматическая загадка. «Глаза широко распахнуты» - заезженный штамп классической дешёвой полупрозы. И когда я говорю всё это рекомендовавшему, мне снисходительно сообщают: Ггерой – слабоумный, вы что ж, не заметили?

         Нет, он не слабоумный. «Признаться, с математикой у меня в школе была проблема. По другим-то предметам — прикладная генетика, программирование роботов, культура устной речи и так далее — я хорошо учился, то есть не хуже прочих» - никак не вписывается в представление о слабоумных. На белом свете прорва неглупых людей, у которых проблемы с точными науками – это, во-первых. Во-вторых, раз заявлены проблемы с математикой, почему автор выдаёт проблемы в гуманитарной сфере: сложности в выражении простых мыслей, грамматическую путаницу, неспособность согласовывать слова в предложении? «Учился не хуже прочих» - означает, что сочинения писал не как Чехов, конечно, но и не на низший балл. Культура устной речи у него – если не на высоте, то на хорошем среднем уровне, заметьте. Мне, правда, тяжело себе представить, как генетика и программирование могут даваться человеку с проблемами в математике, но это – авторский мир, может, у них там гуманитарная генетика...

         О, простите. Далее. «Кроме Леф-1, ещё несколько генов нарушено, вот из-за них-то я к болезни Альцгеймера предрасположен и мышление замедленное» - чуть дальше. Замедленное мышление не мешает герою правильно использовать в речи сложную терминологию и джапонизмы, наворачивать длинные сложносоставные предложения – но мешает согласовывать простые слова?! В дальнейшем «замедленное мышление» не мешает Ггерою анализировать политическую ситуацию, к месту употреблять научную терминологию и географические названия. Болезнь Альцгеймера, главным образом выражающаяся в нарушениях памяти и распаде личности, в данном конкретном случае никак не проявляется – память у Ггероя отменная, словарный запас велик. Вот только речь тускла, вязка, перенасыщена лишними словами, моментами – неграмотна. Другими словами, когда автору выгодно, его герой – слабоумный, когда невыгодно – герой мыслит нормально, быстро и точно. Ещё ближе – автору, по большому счёту, плевать на психологические характеристики персонажа.

         Проиллюстрирую. Ггерой по сюжету много читает мангу. И в том, первом предложении говорит о своих глазах: «Широко распахнутые, как у героя, манга». Оставим пока согласование слов, заблудшую запятую и факт штампа. Громадные круглые очи в манге рисуют кавайным девочкам или виктимным и невинным вьюношам; у героев – глаза длинные и узкие, «самурайского разреза». По канону. Надлежало бы сказать «как у персонажа манги» (пусть «у персонажа манга», если вы уж считаете, что слово «манга» не склоняется) или «как у нарисованной девчонки», «как у кавайного котёнка», скажем, но уж не «как у героя». Что это: неграмотность автора, не видящего разницы между словами «герой» и «персонаж», или накладка в образе Ггероя, который не знает того, что ему недвусмысленно предписано знать логикой сюжета?

          В данном случае я не верю в авторский профессионализм. Автор, чей Ггерой закопался в японские графические романы по уши, должен, как минимум, представлять, у кого в этих романах какие глаза. Автор, который заявляет персонажа слабоумным, должен, как минимум, хорошо представлять себе, как разговаривают и ведут себя люди с отклонениями в психике. Это особое мышление и особая речь. Это надо наблюдать. Потом – воспроизводить. Потом – использовать, причём, не от балды, а согласно логике сюжета.

          «Патом я рисовал ей картинки но я плохо рисую. Патом пришол Барт в белом халате ево зовут Барт Селдон. Он атвел меня в другое место на томже 4 итаже уневерсетета Бекмана каторое называеца лабалатория психалогии. Барт сказал психалогия азначяет мозги а лабалатория азначяет где они делают кспирименты. Я думал это жвачка но теперь мне кажеца это игры и загатки потомушто мы это делали.

        Я не мог сделать галаваломку патамушто она была вся сломана и кусочки не лезли в дырки. Одна игра была бумага с разными линиеми на одной старане было СТАРТ а на другой ФИНИШ. Барт сказал што эта игра называеца ЛАБЕРИНТ и я должен взять карандаш и идти от туда где СТАРТ туда где ФИНИШ и не пересекать линий», - грустно сообщает в своём дневнике слабоумный Чарли Гордон, которому предстоит стать гением. Вы верите, что это – речь слабоумного? А лабораторию, в которой он проходит тест, видите? Его глазами, ага. И не надо ни заставлять бедного Чарли запоминать сложные термины, которые ему не близки и не понятны, не надо никаких дополнительных ухищрений.  Писательская гениальность: умственно отсталый Ггерой описывает на своём уровне мышления и восприятия сложные вещи – а читатель всё понимает правильно, сочувствует, соучаствует – и ему в голову не приходит обвинять автора текста в орфографических или грамматических ошибках. Да Чарли НЕ МОЖЕТ писать по-другому! Мы все в это поверили! Он в своей «вичерней школе для взрослых» и так-то еле научился!

          Как получается, что дикая грамматика в дневнике героя Киза вызывает приступ нежной любви и сочувствия, а значительно менее дикая грамматика автора «распахнутых глаз» - раздражение и неверие? Всё просто: Киз наблюдал и слушал, как говорят настоящие живые люди, прототипы его Чарли. При всей фантастичности сюжета «Цветов для Элджернона», трогательный дурачок Чарли – настоящий. Ни одна запятая, забытая или поставленная не туда, не выбивается из образа и не мешает читателю верить.

           Ладно, у нашего друга Чарли – глубокая умственная отсталость. Может, для «чуточку подторможенного» характерна другая речевая картина?

           В общем, да.

           «Прохвессор, живущий у нас в бутылке, как то сказал, будто крошка Сэм испускает какие-то инфразвуки. Ерунда. Просто нервы у вас начинают дергаться. Па не может этого выносить. На этот раз проснулся даже деда, а он ведь с рождества не шелохнулся», - безыскусно рассказывает Сонк из семьи Хогбенов. Вот он у нас – «чуточку подторможенный», длинные слова его только огорчают, а сложным явлениям он склонен давать самые простые объяснения. Мутант Сонки – именно что «чуть-чуть»: для его мышления характерны практичность и детская непосредственность, он запоминает терминологию, но не видит в ней большого смысла. Картина мира, создаваемая мозгом Сонка, ярка и «чуть-чуть» безумна, он, оперируя своим наивным разумом, легко и свободно описывает невероятные события. И стилизованная грамматика не выглядит искусственной. И легко верится: да, Сонки – деревенский увалень, мозги слегка набекрень, мутант, в котором уживаются безуминка и сверхспособности. Гений Каттнер, а? Ну, плюс, молодцы, конечно, советской школы переводчики, которые сумели этот чудесный тон наивного остолопа сохранить и воспроизвести в другой языковой плоскости.

            Мало того – речь Сонка безупречно литературна. Вот интересно же: аграмматизмы, детская лексика, «глупость» героя, его психические проблемы, точно воспроизведённые хорошим писателем – не делают текст менее художественным! Не затрудняют чтение! Не вызывают негативных эмоций!

            И как это Кизу и Каттнеру удаётся обойтись без пустых и заезженных словечек? Откуда в речи их чудаков-персонажей столько живых красок? Удивительно...

            В чём же тут секрет?

            Всё просто. Писатель, создавая речевой образ персонажа, имеет право на любые грамматические эксперименты, но они должны быть осмыслены. Любая ошибка, любое искажение должно попасть в текст не случайно, а вследствие точного и определённого расчёта. Нельзя использовать заявленные параметры в качестве щита собственной глупости, бездарности и отсутствия вкуса: если, мол, мой герой – дурачок, то я наплюю на граммматегу и арфаграфею и буду лепить любые ошибки, нагромождать штампы, уродовать речь, противоречить самому себе – и мне это простится.

            Полагаете, что человек, способный сделать десяток психологических и логических ошибок на первых страницах книги, которые представляют собой «профессиональное лицо» автора, в дальнейшем вдруг станет образцом логики и стиля? Что автор может делить для себя понятия «логика сюжета» и «логика образа» - следя за первой и забив на последнюю? Лично я так не думаю.  Вот такая уж я нетерпеливая и заносчивая сволочь. И ещё – искренне надеюсь не дожить до тех времён, когда настоящие писатели вымрут и придётся терпеть, пока к середине книги «распишется» какое-нибудь недоученное чадушко – и я получу хотя бы логику сюжета, как-нибудь научившись к тому времени бороться с отвращением к психологической халтуре.

          Современный читатель, выросший на коммерческих пописушках, часто бывает наивен и легковерен. Он часто не пробовал ничего, слаще морковки – на сталкерах воспитан, поди-ка – и что ему автор скажет, то им и принимается за истину.

          Оттуда – и барышни, возвещающие миру, что очередная Мери-Сью, истеричка, хамка, вульгарная и глупая особа – сильная женщина, потому что ей всё удаётся. Ей же всё удаётся, правда? Вот, гляньте, эльфийские принцы, вампирские князья, атаманы гоблинов – все к ногам падают. Очень и очень хорошо работает такое поведение, надо взять на вооружение, думает барышня. Ей и в голову не приходит, что падают эти фигурки к чьим-то ногам, потому что они картонные. Ситуация автором криво свинчена, не обоснована, не продумана – реализация собственных дурных фантазий, ничего общего с реальностью не имеющих. И удаётся картонной девице выйти замуж за картонного ельфа только потому, что автор склеил их плоские фигурки вместе клеем ПВА.

           Оттуда и молодые люди, принимающие «описалово махалова», где герой единым махом семерых побивахом, за реальное описание войны. И те, кто ухитряется увлечься големами, не замечая, что их держит в пространстве текста одна только авторская дурость и его же произвол.

           Персонаж говорит о себе: «Я – самый крутой маг!» - с иронией? Читатели утверждают так. Я самый крутой маг, я самый гениальный, я самый везучий – самоирония из Ггероя бьёт ключом. А остальные персонажи, правильный второстепенный фэнтезюшный картон, шепчутся за его спиной: «Он – самый гениальный, самый сильный, самый везучий...» И ситуация в книге такова, что если б не гениальность, крутость и везение Гг – миру бы конец...

           И где, во имя всего святого, тут хоть намёк на иронию? Может, Марти-Сью просто? Может, прежде, чем определять нечто, как самоиронию, хорошо бы выяснить, что такое ирония вообще?

           Одно дело – уставший неудачник печально скажет после очередного провала: «О да, я опять всех победил. Я – суперстар, я круче западных склонов Серых Гор». Другое – если то же самое выдаст самодовольный Марти после очередного Спасения Всего (ну или перед очередным Спасением – он же не сомневается ни в себе, ни в авторе, так что нет разницы). Давайте, всё же, не будем путать иронию и серию «Иронический Детектив», дорогие друзья?

           Ещё один момент, который может показаться важным – ибо довершает образ персонажа наилучшим образом. Вопрос о брани.

           Экспрессивная лексика – штука необходимая. Солдат из стройбата, говорящий напарнику: «Взгляни, Вася, твоему товарищу за шиворот капает расплавленное олово!» - вполне характерный пример анекдотического использования стерильной лексики в экстремальных ситуациях. Но мат в фэнтези – продаст, продаст...

           Истоки мата в тексте понятны, особенно в варианте от первого лица. Бой, то, сё... Но как часто автор забывает, в каком мире в данный момент находится!

           В разных языках к табуированной лексике относятся разные слова из разных смысловых пластов. Легко себе представить, к примеру, что в куртуазной и лихой на развлечения Франции начала Возрождения максимально табуированы были не слова из сексуальной сферы, а богохульства. Как не вспомнить отчаянного монаха Мериме, который бьётся об заклад с придворными кавалерами, что в начале проповеди трижды... Ну да, выдаст три нестерпимо крепких словечка. Выиграл же пари, бездельник, прикидывающийся святым:

     - Дорогие братья! Силой, смертью, кровью…

Шепот удивления и негодования прервал проповедника или, вернее, наполнил преднамеренную паузу.

     - …Господа нашего, — продолжал монах гнусавым, весьма благочестивым тоном, — мы спасены и избавлены от ада.

          Другими словами, все эти «мультяшные» клятвы, все эти «Смерть и преисподняя!», «Разрази меня гром!» - и прочее в этом духе – были когда-то настоящей нецензурщиной, жёстко табуированной лексикой. При том, что связанные с интимными отношениями слова были повседневно употребимы в любой обстановке.

           С викторианской Англией – вполне похожая история. Богохульства тут – настоящая грубость, предел непристойности. О прочем – не слыхать:

     Проходя мимо комнаты мистера Барли, мы слышали за дверью хриплое бормотанье, то нараставшее, то спадавшее, как ветер, которое на человеческом языке, — если заменить благими пожеланиями нечто прямо им противоположное, — звучало бы примерно так:

    - Свистать всех наверх! Благослови меня бог, вот старый Билл Барли. Вот он, старый Билл Барли, благослови меня бог! Вот он, Билл Барли, лежит пластом, благослови его душу. Лежит пластом, как дохлая камбала, вот вам старый Билл Барли. Всех наверх, благослови вас господь!

         Старый матрос ругается последними словами? Безусловно. Это проклятия и богохульства.   

         Далее. Американцы – наши современники – в экстриме сыплют «шитами» и «факами», и эти словечки тоже тяжело переводимы русским матом, несмотря на все старания Гоблина. Всякий «фак» аналогичен не той самой матери, а междометию вроде «Чтоб тебя!» - и функционально, и по смыслу. Что же до прочего, то реплики типа: «А, дерьмо! Мы в заднице!» - скорее создают образ отчаянно бранящегося юсовца, чем русские матюки.

           Ладно. Гоблин переводил. Американцы становились совершенно какими-то родными – сермяжная такая, лапотная Америка. Забавно звучало. Но матерящийся по-русски ЯПОНЕЦ – это уже что-то за пределами добра и зла.

           Я не знаю, какая у японцев экспрессивная лексика. Подозреваю, что как у большинства народов Востока – не столько конкретные слова, сколько их сочетания. Вроде того, что «сблизиться» - слово нейтральное, «обезьяна» - слово нейтральное, «каракатица» - слово нейтральное, но «Ты – производное от обезьяны и каракатицы!» - уже вполне экспрессивно звучит. Ад, смерть, пропасть... Но не русский мат, это уж точно.

          И японец, отрывающий русскими матюками в боевой обстановке, напоминает того лётчика из анекдота, который мучился от невозможности одновременно стрелять, управлять самолётом и оттягивать глаза к вискам. Поддельный японец, картонный японец. Карикатура на японца, созданная одним мастерским штрихом – даже если всё остальное безупречно.

          Мы поверили, что японец употребляет аналог слова «б***!» в экстремальной обстановке? Опять поверили автору, который схватил первое, попавшее на язык... Эх...

          Кто это говорил, что система Станиславского даёт сбои в литературе? Только в неумелых и неопытных руках, вот что. А читателям остаётся кричать, невольно подражая мэтру: «Не верю! Не верю!»

          И ещё хорошо, если они и вправду не поверят...