Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет10 читателей тэги
Автор: Psoj_i_Sysoj
#Binbian Bushi Haitanghong искать «Binbian Bushi Haitanghong» по всему сайту с другими тэгами
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет / 鬓边不是海棠红 (Binbian Bushi Haitanghong) / Winter Begonia
Автор: 水如天儿 (Shuǐ rú tiān-r) / Water Like Sky
Год выпуска: 2017
131 глава, выпуск завершён.
Перевод с китайского: Диана Котова (DianaTheMarion)
Редакция: Псой и Сысой
Вычитка: kaos
В 1933 году Бэйпин [1] был самым оживлённым городом Китая. Здесь царила совершенно особая атмосфера — не такая, как в разгульном Шанхае, городе иностранцев — прекрасные голоса, напевы куньцюй [2], стук банцзы [3], циньские арии [4], торопливые сказы — любые виды традиционных искусств, какие только можно себе представить, сплетались здесь воедино. То была эпоха, когда традиционный театр [5] с тысячелетней историей был в зените славы, а один из последних глав театральных трупп этого направления Шан Сижуй царил в этом исполненном изящества мире.
читать дальшеВсего одно выступление на банкете, одна встреча — и вернувшийся из Шанхая Чэн Фэнтай, второй господин дома Чэн, знакомится с этим именитым актером пекинской оперы, о котором ходит столько сплетен и легенд. Сняв с одежд Шан Сижуя брошь в форме китайской сливы [6], он с улыбкой прикрепит её к своему привлекающему внимание западному костюму. И глазом моргнуть не успел, а тело уже вознеслось в Дворец бессмертия. Шан Сижуй поёт, выступает, а мы со вторым господином следуем за ним по пятам.
Чэн Фэнтай сказал ему: «Стоит тебе пожелать, и я всегда буду рядом с тобой». Их отношения зародились на представлении, и их слова походили на фразы из пьесы. Теперь, когда история талантливой и романтической пары представлена на суд образованных господ-читателей, они, лишь бросив взгляд, вспомнят эту фразу: «Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет».
[1] Бэйпин 北平(běipíng) — название Пекина с 1928 по 1949 г., в букв. пер. с кит. «Северное спокойствие».
[2] Куньцюй, или куньшанская опера 昆曲 (kūnqǔ) — один из локальных жанров традиционной китайской музыкальной драмы.
[3] Банцзы 梆子 (bāngzi) — деревянный барабанчик, под ритм которого исполняется одноимённая китайская музыкальная драма.
[4] Циньские арии 秦腔 (qínqiāng) — мелодии с отбиваемым ритмом большого барабана.
[5] Традиционный театр — в оригинале 梨园 (Líyuán) Лиюань — «грушевый сад» — такое название носила придворная музыкальная труппа, основанная танским императором Сюань Цзуном; обр. в знач. «театр».
[6] Китайская слива 红梅 (hóngméi) — хунмэй — красная слива (Armeniaca mume L.).
Автор: 水如天儿 (Shuǐ rú tiān-r) / Water Like Sky
Год выпуска: 2017
131 глава, выпуск завершён.
Перевод с китайского: Диана Котова (DianaTheMarion)
Редакция: Псой и Сысой
Вычитка: kaos
В 1933 году Бэйпин [1] был самым оживлённым городом Китая. Здесь царила совершенно особая атмосфера — не такая, как в разгульном Шанхае, городе иностранцев — прекрасные голоса, напевы куньцюй [2], стук банцзы [3], циньские арии [4], торопливые сказы — любые виды традиционных искусств, какие только можно себе представить, сплетались здесь воедино. То была эпоха, когда традиционный театр [5] с тысячелетней историей был в зените славы, а один из последних глав театральных трупп этого направления Шан Сижуй царил в этом исполненном изящества мире.
читать дальшеВсего одно выступление на банкете, одна встреча — и вернувшийся из Шанхая Чэн Фэнтай, второй господин дома Чэн, знакомится с этим именитым актером пекинской оперы, о котором ходит столько сплетен и легенд. Сняв с одежд Шан Сижуя брошь в форме китайской сливы [6], он с улыбкой прикрепит её к своему привлекающему внимание западному костюму. И глазом моргнуть не успел, а тело уже вознеслось в Дворец бессмертия. Шан Сижуй поёт, выступает, а мы со вторым господином следуем за ним по пятам.
Чэн Фэнтай сказал ему: «Стоит тебе пожелать, и я всегда буду рядом с тобой». Их отношения зародились на представлении, и их слова походили на фразы из пьесы. Теперь, когда история талантливой и романтической пары представлена на суд образованных господ-читателей, они, лишь бросив взгляд, вспомнят эту фразу: «Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет».
[1] Бэйпин 北平(běipíng) — название Пекина с 1928 по 1949 г., в букв. пер. с кит. «Северное спокойствие».
[2] Куньцюй, или куньшанская опера 昆曲 (kūnqǔ) — один из локальных жанров традиционной китайской музыкальной драмы.
[3] Банцзы 梆子 (bāngzi) — деревянный барабанчик, под ритм которого исполняется одноимённая китайская музыкальная драма.
[4] Циньские арии 秦腔 (qínqiāng) — мелодии с отбиваемым ритмом большого барабана.
[5] Традиционный театр — в оригинале 梨园 (Líyuán) Лиюань — «грушевый сад» — такое название носила придворная музыкальная труппа, основанная танским императором Сюань Цзуном; обр. в знач. «театр».
[6] Китайская слива 红梅 (hóngméi) — хунмэй — красная слива (Armeniaca mume L.).
Оглавление:
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 18
Предыдущая глава
Двое мужчин сидели в тёмном кафе. Чэн Фэнтай заказал для Шан Сижуя шоколадное пирожное и блины с джемом, себе же — только чашку кофе. Шан Сижуй жадно зачерпывал крем — его аппетит воистину поражал воображение. Чэн Фэнтай наблюдал за ним, покуривая сигарету.
— Почему второй господин в тот день ушёл? — облизывая ложку, спросил Шан Сижуй — Я тебя искал. — Когда он поднял на Чэн Фэнтая взгляд, отточенный многолетней игрой на сцене, его глаза сверкнули в сумраке кафе, обретя неизведанное прежде очарование. — Покидая «Дворец вечной жизни», вы чувствовали удовлетворение?
читать дальшеРаз уж Шан Сижуй сам затронул «Дворец вечной жизни», Чэн Фэнтаю было что сказать на это — он наконец смог в полной мере излить все те чувства, что он сдерживал вот уже несколько дней, так что пустился в рассуждения о том, насколько волнующей и превосходной была пьеса. Его дар красноречия и полученное в Англии образование в сфере театрального искусства не прошли даром — он разливался соловьём необычайно долго. Шан Сижуй был приятно удивлён и необычайно тронут. Поаплодировав Чэн Фэнтаю, он со вздохом сказал:
— Мне тоже очень нравится эта часть… Да, только второй господин и обратил внимание на текст.
В сердце Шан Сижуя долгое время царило холодное запустение. Казалось, играя, он проживал многие тысячи лет, однако в действительности он был весьма поверхностным молодым человеком, который страстно жаждал восхищения толпы, славы и признания. От прочувствованного отзыва такого зрителя, как Чэн Фэнтай, каждое слово которого попадало прямо в сердце, у Шан Сижуя голова пошла кругом.
Он с улыбкой отхлебнул кофе — и язык тут же онемел от горечи. Тогда Шан Сижуй добавил два кусочка сахара, но даже размешав его, не осмеливался пригубить вновь. Он всей душой внимал словам Чэн Фэнтая. С виду тот казался обычным прожигателем жизни, однако, когда он был по-настоящему чем-то увлечён, то полностью преображался, превращаясь в красноречивого романтика. Он курил и хмурил брови, а в глубине его глаз плескалась неизъяснимая тоска — он казался бродячим певцом, загадочным и непостижимым.
Шан Сижуй никогда бы не подумал, что такой современный господин может дать его пьесе столь высокую оценку, да к тому же с подобной глубиной. Впрочем, это уже едва ли можно было счесть обычным изумлением — скорее уж подлинным чудом.
— Я всегда думал, что, как бы хорошо ни играли актёры, они и герои пьес — всё-таки не одно и то же. Лишь после того, как я встретил тебя, я понял, что человек может быть единым целым с героем пьесы.
— Это потому, что я играю всей душой, — ответил Шан Сижуй.
Чэн Фэнтай курил сигарету, смакуя его слова, и размышлял о том, как личность Шан Сижуя наслаивается на героев его пьес, переплетаясь с ними. Шан Сижуй говорил: «Я бы умер за свою шицзе!» — а потом Ян-гуйфэй повесилась на склоне Мавэй. Ян-гуйфэй была любима превыше всех [1] и жила в неописуемой роскоши — и всё же в конце концов её возлюбленный не смог спасти её и оставил одну, пожелав, чтобы она пожертвовала собой. Шан Сижуй обладал великолепным артистическим голосом, будучи настоящим светочем «грушевого сада», и жил, греясь в лучах славы — однако любимая отвергла его, бросив в горьком одиночестве [2] средь бурных вод суетного мира. Выходит, что Шан Сижуй и Ян-гуйфэй в самом деле были похожи.
При этой мысли Чэн Фэнтай ощутил, как его охватывает жар и дрожь — он уже не мог спокойно усидеть на месте. Его устремлённый на Шан Сижуя взгляд был исполнен пронзительной страсти — в точности как той ночью на горе Сяншань, но теперь в нём было больше нежности.
Перевалило за час ночи, за окном простиралась безбрежная пелена снега и тумана. В кафе оставались лишь эти двое да парочка влюблённых иностранцев, что шептались, склонясь друг к другу. Мальчик-слуга украдкой зевнул — его глаза так и слипались. Шан Сижуй погрузился в молчание вслед за Чэн Фэнтаем. Только что, расчувствовавшись, они столько друг другу наговорили, что теперь им нужно было время, чтобы переварить всё это. Однако происходящее уже не имело отношения к театру: Чэн Фэнтай принял решение, и Шан Сижуй, словно почувствовав это, пребывал в предвкушении. Один был готов к действию, другой ожидал его следующего шага. Под поверхностью этого безмолвия крылось пробуждающееся напряжение, под воздействием которого мирно текущее время ощущалось, будто «пустой звук» в начале проигрывающейся пластинки, исполненный предчувствием грядущей яркой ноты.
Наконец Чэн Фэнтай торжественно произнёс:
— Шан Сижуй…
— Да, второй господин? — тут же отозвался тот.
Однако Чэн Фэнтай не торопился с ответом. Он затушил сигарету, поставил локоть на стол и глубоким голосом сказал:
— Я останусь с тобой, сколько пожелаешь.
Шан Сижуй не был уверен, что правильно понял смысл его слов. Помедлив, он пробормотал:
— Второй господин… это…
— Я знаю, что ты не испытываешь недостатка в компании, — пояснил Чэн Фэнтай. — Однако я отличаюсь от них всех.
Сердце Шан Сижуя застучало как барабан.
— Второй господин и правда не такой, как все. Но почему… почему вы внезапно…
Нежный взгляд Чэн Фэнтая искрился соблазном:
— Если ты — Ян-гуйфэй, то у тебя должен быть свой Тан Мин-хуан; если ты — Юй Цзи, то рядом с тобой должен быть Чу-баван [3]! А сейчас ты одинок, из этого не выйдет пьесы.
Шан Сижуй устремил неподвижный взгляд на Чэн Фэнтая:
— Второй господин правда… хочет стать моей сценой?
— Да! — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Ты можешь выступать на моей ладони! — Едва он сказал это, как глаза Шан Сижуя наполнились слезами — так его тронули слова Чэн Фэнтая.
— Я боюсь, что тогда мне за всю жизнь не выскочить из ладони [4] второго господина.
Их чувства зародились из драмы, и этот будто бы любовный разговор тоже походил на текст пьесы. Поначалу Чэн Фэнтай беспокоился, не стало ли его признание слишком внезапным, но когда он увидел слёзы в глазах Шан Сижуя, то понял, что тот очень долго ждал человека, подобного ему.
Шан Сижуй склонил голову, и по его щекам скатилась пара слезинок. Чэн Фэнтай подошёл к нему, поднял с сидения, обнял и похлопал по спине.
Молодой человек шмыгнул носом и ответил:
— Второй господин, можно, я над этим подумаю? — Он в самом деле не знал, сможет ли полюбить кого-то от всего сердца после Цзян Мэнпин. Она так глубоко его ранила, что, казалось, вытянула все его душевные силы.
— Хорошо. Подумай над этим. Я подожду, — с тихим смехом ответил Чэн Фэнтай. — Дождусь, когда смогу следовать за Шан-лаобанем.
Когда Шан Сижуй уже готов был разрыдаться от переполняющих его чувств, Чэн Фэнтай отвёз его домой. Всю дорогу он держал его за руку, пока не шепнул, что они приехали. Шан Сижуй кивнул и неохотно вышел из машины. Чэн Фэнтай проследил за тем, как он зашёл в ворота, прежде чем велеть Лао Гэ двинуться с места. Видя, что эти двое вымотались в мгновение ока, Лао Гэ тотчас всё понял, и специально поехал медленно, чтобы Чэн Фэнтай мог вволю поностальгировать.
***
Когда Сяо Лай отперла ворота и увидела тень на заднем сидении машины, она невольно нахмурилась. А уж когда она заметила, что глаза Шан Сижуя влажны, кончик носа покраснел, а на губах блуждает что-то вроде пьяной улыбки, то и вовсе оторопела. Вот уже четыре года она не видела у него столь живого выражения лица. То, что случилось в Пинъяне, оказало на Шан Сижуя столь глубокое воздействие, что он, от природы живой и бойкий, сделался вялым и будто бы от всего уставшим; он даже говорил меньше обычного, стал безразличен к людям. Хоть порой на его губах появлялась улыбка, души она не достигала. Радость ли, гнев ли — всё оставалось лишь на поверхности, в сердце же царило неизменное ледяное спокойствие. Казалось, часть Шан Сижуя умерла в Пинъяне. Однако сегодня его лицо против всех ожиданий озаряла идущая от самого сердца, искренняя и светлая улыбка — и это ещё сильнее напугало Сяо Лай.
Но Шан Сижуй не обратил на это внимания: пройдя мимо Сяо Лай, он свернул налево, принявшись снимать шарф. Он уже размотал его наполовину, когда его пальцы внезапно замерли: он сообразил, что шарф на него только что надел второй господин, и ещё сильнее расплылся в улыбке. Перехватив шарф на манер струящегося рукава, он взмахнул им и, набрав воздуха в лёгкие, что было сил запел:
— Ах! Супруга! Подожди немного, твой император прогуляется с тобой!!!
Хоть Шан Сижуй и пел в амплуа дань, его голос, будто отлитый из золота и серебра, не уступал амплуа шэн.
Пронзив все тридцать три неба, он сотряс алхимическую печь, в которой Лао-цзы [5] готовил пилюлю бессмертия. Стояла глубокая ночь, и от звуков его пения «на востоке заплакали дети, на западе залаяли собаки», перебудив всех на два ли [6] в округе, а с крыш попадал снег. Даже те, что не были знатоками оперы, повскакивали с постелей среди ночи и через несколько дворов принялись превозносить Шан Сижуя:
— Ай да Шан-лаобань! Браво!!!
Шан Сижуй, подняв руки к небу, сложил их в знак благодарности своей публике.
Глядя на него, Сяо Лай подумала, что, видимо, он опять спятил.
***
Шан Сижуй был так счастлив, что ему недосуг было размышлять над этим; а вот Чэн Фэнтая, напротив, по дороге домой охватило беспокойство. Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда [7]; такой человек, как Шан Сижуй, который то и дело сходит с ума, может вцепиться в него мёртвой хваткой — и как только его угораздило с ним связаться?
В Бэйпине — и даже во всём Китае были сотни и тысячи актёров, которых он мог бы заполучить, но именно Шан Сижуя добиваться не следовало. Разумеется, можно было раскошелиться, чтобы сблизиться с ним, вот только ни в коем случае нельзя было поддаваться чувствам. В этом мире все состоятельные люди — будь то чиновники или крупные коммерсанты, актёры и знаменитые куртизанки, и даже добропорядочные замужние дамы и юные барышни на выданье — все они, прикрываясь богатством и властью, предавались безумствам; оставив нравственные устои простым людям, они почитали их за не стоящую упоминания нелепость. С виду они были образцами чести и достоинства, но если заглянуть под эту изящную оболочку, то глазам открылась бы сплошная грязь да гниль. Однако эта беспорядочная жизнь представляет собой способ не выходить за рамки стремления к богатству и власти, погони за чувственными наслаждениями и славой — этих четырёх основополагающих страстей. Пока ты держишься в этих рамках, можно считать, что ты не переступил черту — хаосу есть предел, и в нём даже можно усмотреть некоторую систему. Однако если выйти за рамки этих четырёх страстей, как в случае Чэн Фэнтая: по отношению к Шан Сижую он не вынашивал никаких намерений, связанных с деньгами, положением и вообще чем-либо материальным, лишь лелеял чувства глубоко в своём сердце, — то ваше будущее станет неопределённым, а удача и неудача — непредсказуемыми.
Чэн Фэнтай раздумывал о старшей сестре и её муже, о своей жене и младшем шурине, а также о двоюродном брате с невесткой, с которыми он недавно познакомился: похоже, всех его родных и близких связывали с Шан Сижуем запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и привязанности [8]. Если в один прекрасный день всё тайное станет явным [9], то всех их ждут большие неприятности.
Чэн Фэнтай закинул ногу на ногу и закурил. От Северного переулка Логу до Южного машина добралась в мгновение ока, так что он не успел сделать и двух затяжек, когда Лао Гэ открыл перед ним дверь.
Второй господин вышел из машины и, бросив на землю недокуренную сигарету, раздавил её носком ботинка. Так или иначе, сейчас ему настолько нравился этот актёр, что он не находил себе места [10]. Он должен был непременно заполучить его, а уж после будь что будет.
Примечания переводчика:
[1] Любима превыше всех — в оригинале 三千宠爱在一身 (sānqiān chǒng'ài zài yīshēn) — в пер. с кит. «любовь к трём тысячам в одном теле» — образно о том, что из трёх тысяч красавиц гарема император любил и баловал лишь одну.
[2] Горькое одиночество — в оригинале чэнъюй 形影相吊 (xíngyǐng xiāngdiào) — в пер. с кит. «тело и тень жалеют друг друга», обр. в знач. «в полном одиночестве», «один как перст».
[3] Тан Мин-хуан 唐明皇 (Táng Míng-huáng) (685-762) — более известен под храмовым именем Тан Сюаньцзун, личное имя — Ли Лунцзи. Правил империей Тан с 712 по 756 гг. При нём столицу перенесли в Чанъань. Стремился к установлению спокойствия в стране, в связи с чем было проведено множество социальных реформ и заключены мирные договоры с соседями. Однако в конце его правления начались вторжения с запада и севера, и в конце концов Тан Мин-хуан был изгнан из столицы в результате мятежа Ань Лушаня, после чего власть перешла к его сыну.
Чу-баван 楚霸王 (Chǔ-bàwáng) — Сян Юй, правитель восточного Чу. Подробнее см. в примечании 21 к главе 1.
[4] Выскочить из ладони — в оригинале 跳出五指山了 (tiàochū Wǔzhshān le) — в пер. с кит. «выпрыгнуть из горы Учжишань», букв. «гора пяти пальцев». По всей видимости, отсылка к эпизоду из романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад», где Сунь Укун поспорил с Буддой, что сумеет покинуть его ладонь; пролетев большое расстояние, он пометил скалу, до которой долетел, после чего вернулся, решив, что выиграл, однако Будда продемонстрировал ему, что та гора была лишь его пальцем.
[5] Лао-цзы — в оригинале 太上老君 (tàishàng lǎojūn) — Тайшань Лао-цзюнь, Верховный достопочтенный владыка Лао — образ Лао-цзы в даосском пантеоне.
[6] Два ли — около километра.
[7] Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда 明知山有虎，偏向虎山行 (míngzhī shān yǒu hǔ, piān xiàng hǔ shān xíng) — «знать что на горе тигр, но все равно идти в ту сторону», китайская поговорка, обр. в знач. «не бояться трудностей», «рискнуть».
[8] Запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и расположения — в оригинале два чэнъюя:
千丝万缕 (qiānsī wànlǚ) — в пер. с кит. «тысячи шелковинок и десятки тысяч нитей», обр. в знач. «многочисленные незримые узы, тесная связь».
恩怨情仇 (ēnyuàn qíngchóu) — в пер. с кит. «милость и вражда», «любовь и ненависть», «симпатия и антипатия».
[9] Всё тайное станет явным — в оригинале чэнъюй 东窗事发 (dōng chuāng shì fā) — в пер. с кит. «дело, задуманное у восточного окна, обнаружилось», обр. в знач. «тайное злодейство стало явным, злое дело обнаружилось, история вышла наружу».
Происходит из сюжета произведения Лю Ицина «Дело Цяньтан. Дело, задуманное у восточного окна». Согласно сюжету, Цинь Гуй, сановник династии Тан, у восточного окна своего дома замыслил убийство национального героя Юэ Фэя (1103-1141), который возглавил оборону страны от вторжения чжурчжэней. Жена Цинь Гуя, госпожа Ван, укрепила его решимость словами: «Отпустить тигра просто, сложно снова его поймать». После этого, когда Цинь Гуй переплывал озеро Сиху, его лодка прохудилась, тогда он увидел человека с распущенными волосами, который сурово сказал ему: «Ты стал тем, кто нанёс ущерб своей родине и её народу, то я подал прошение небу, и император его утвердил», после чего Цинь Гуй погиб. Вскоре после этого казнили и его сына Си. Тогда госпожа Ван, задумавшись о смерти, приготовила вино и обратилась к алхимику, чтобы узнать о судьбе своего мужа в загробном мире. Увидев сына Цинь Гуя, заточённого в кандалы, алхимик спросил, где его отец. Тот ответил: «Батюшка в Фэнду (столица загробного мира)». Алхимик заметил, что Цинь Гуй, как и Моци Се, закован в железные колодки, и тогда тот воскликнул: «Могу я удручить вас просьбой передать моей жене, что дело, задуманное у восточного окна, раскрылось!»
[10] Не находил себе места 寝食难安 (qǐn shí nán ān) — в пер. с кит. «не спит и не ест от беспокойства», обр. в знач. также «охвачен тревогой».
Двое мужчин сидели в тёмном кафе. Чэн Фэнтай заказал для Шан Сижуя шоколадное пирожное и блины с джемом, себе же — только чашку кофе. Шан Сижуй жадно зачерпывал крем — его аппетит воистину поражал воображение. Чэн Фэнтай наблюдал за ним, покуривая сигарету.
— Почему второй господин в тот день ушёл? — облизывая ложку, спросил Шан Сижуй — Я тебя искал. — Когда он поднял на Чэн Фэнтая взгляд, отточенный многолетней игрой на сцене, его глаза сверкнули в сумраке кафе, обретя неизведанное прежде очарование. — Покидая «Дворец вечной жизни», вы чувствовали удовлетворение?
читать дальшеРаз уж Шан Сижуй сам затронул «Дворец вечной жизни», Чэн Фэнтаю было что сказать на это — он наконец смог в полной мере излить все те чувства, что он сдерживал вот уже несколько дней, так что пустился в рассуждения о том, насколько волнующей и превосходной была пьеса. Его дар красноречия и полученное в Англии образование в сфере театрального искусства не прошли даром — он разливался соловьём необычайно долго. Шан Сижуй был приятно удивлён и необычайно тронут. Поаплодировав Чэн Фэнтаю, он со вздохом сказал:
— Мне тоже очень нравится эта часть… Да, только второй господин и обратил внимание на текст.
В сердце Шан Сижуя долгое время царило холодное запустение. Казалось, играя, он проживал многие тысячи лет, однако в действительности он был весьма поверхностным молодым человеком, который страстно жаждал восхищения толпы, славы и признания. От прочувствованного отзыва такого зрителя, как Чэн Фэнтай, каждое слово которого попадало прямо в сердце, у Шан Сижуя голова пошла кругом.
Он с улыбкой отхлебнул кофе — и язык тут же онемел от горечи. Тогда Шан Сижуй добавил два кусочка сахара, но даже размешав его, не осмеливался пригубить вновь. Он всей душой внимал словам Чэн Фэнтая. С виду тот казался обычным прожигателем жизни, однако, когда он был по-настоящему чем-то увлечён, то полностью преображался, превращаясь в красноречивого романтика. Он курил и хмурил брови, а в глубине его глаз плескалась неизъяснимая тоска — он казался бродячим певцом, загадочным и непостижимым.
Шан Сижуй никогда бы не подумал, что такой современный господин может дать его пьесе столь высокую оценку, да к тому же с подобной глубиной. Впрочем, это уже едва ли можно было счесть обычным изумлением — скорее уж подлинным чудом.
— Я всегда думал, что, как бы хорошо ни играли актёры, они и герои пьес — всё-таки не одно и то же. Лишь после того, как я встретил тебя, я понял, что человек может быть единым целым с героем пьесы.
— Это потому, что я играю всей душой, — ответил Шан Сижуй.
Чэн Фэнтай курил сигарету, смакуя его слова, и размышлял о том, как личность Шан Сижуя наслаивается на героев его пьес, переплетаясь с ними. Шан Сижуй говорил: «Я бы умер за свою шицзе!» — а потом Ян-гуйфэй повесилась на склоне Мавэй. Ян-гуйфэй была любима превыше всех [1] и жила в неописуемой роскоши — и всё же в конце концов её возлюбленный не смог спасти её и оставил одну, пожелав, чтобы она пожертвовала собой. Шан Сижуй обладал великолепным артистическим голосом, будучи настоящим светочем «грушевого сада», и жил, греясь в лучах славы — однако любимая отвергла его, бросив в горьком одиночестве [2] средь бурных вод суетного мира. Выходит, что Шан Сижуй и Ян-гуйфэй в самом деле были похожи.
При этой мысли Чэн Фэнтай ощутил, как его охватывает жар и дрожь — он уже не мог спокойно усидеть на месте. Его устремлённый на Шан Сижуя взгляд был исполнен пронзительной страсти — в точности как той ночью на горе Сяншань, но теперь в нём было больше нежности.
Перевалило за час ночи, за окном простиралась безбрежная пелена снега и тумана. В кафе оставались лишь эти двое да парочка влюблённых иностранцев, что шептались, склонясь друг к другу. Мальчик-слуга украдкой зевнул — его глаза так и слипались. Шан Сижуй погрузился в молчание вслед за Чэн Фэнтаем. Только что, расчувствовавшись, они столько друг другу наговорили, что теперь им нужно было время, чтобы переварить всё это. Однако происходящее уже не имело отношения к театру: Чэн Фэнтай принял решение, и Шан Сижуй, словно почувствовав это, пребывал в предвкушении. Один был готов к действию, другой ожидал его следующего шага. Под поверхностью этого безмолвия крылось пробуждающееся напряжение, под воздействием которого мирно текущее время ощущалось, будто «пустой звук» в начале проигрывающейся пластинки, исполненный предчувствием грядущей яркой ноты.
Наконец Чэн Фэнтай торжественно произнёс:
— Шан Сижуй…
— Да, второй господин? — тут же отозвался тот.
Однако Чэн Фэнтай не торопился с ответом. Он затушил сигарету, поставил локоть на стол и глубоким голосом сказал:
— Я останусь с тобой, сколько пожелаешь.
Шан Сижуй не был уверен, что правильно понял смысл его слов. Помедлив, он пробормотал:
— Второй господин… это…
— Я знаю, что ты не испытываешь недостатка в компании, — пояснил Чэн Фэнтай. — Однако я отличаюсь от них всех.
Сердце Шан Сижуя застучало как барабан.
— Второй господин и правда не такой, как все. Но почему… почему вы внезапно…
Нежный взгляд Чэн Фэнтая искрился соблазном:
— Если ты — Ян-гуйфэй, то у тебя должен быть свой Тан Мин-хуан; если ты — Юй Цзи, то рядом с тобой должен быть Чу-баван [3]! А сейчас ты одинок, из этого не выйдет пьесы.
Шан Сижуй устремил неподвижный взгляд на Чэн Фэнтая:
— Второй господин правда… хочет стать моей сценой?
— Да! — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Ты можешь выступать на моей ладони! — Едва он сказал это, как глаза Шан Сижуя наполнились слезами — так его тронули слова Чэн Фэнтая.
— Я боюсь, что тогда мне за всю жизнь не выскочить из ладони [4] второго господина.
Их чувства зародились из драмы, и этот будто бы любовный разговор тоже походил на текст пьесы. Поначалу Чэн Фэнтай беспокоился, не стало ли его признание слишком внезапным, но когда он увидел слёзы в глазах Шан Сижуя, то понял, что тот очень долго ждал человека, подобного ему.
Шан Сижуй склонил голову, и по его щекам скатилась пара слезинок. Чэн Фэнтай подошёл к нему, поднял с сидения, обнял и похлопал по спине.
Молодой человек шмыгнул носом и ответил:
— Второй господин, можно, я над этим подумаю? — Он в самом деле не знал, сможет ли полюбить кого-то от всего сердца после Цзян Мэнпин. Она так глубоко его ранила, что, казалось, вытянула все его душевные силы.
— Хорошо. Подумай над этим. Я подожду, — с тихим смехом ответил Чэн Фэнтай. — Дождусь, когда смогу следовать за Шан-лаобанем.
Когда Шан Сижуй уже готов был разрыдаться от переполняющих его чувств, Чэн Фэнтай отвёз его домой. Всю дорогу он держал его за руку, пока не шепнул, что они приехали. Шан Сижуй кивнул и неохотно вышел из машины. Чэн Фэнтай проследил за тем, как он зашёл в ворота, прежде чем велеть Лао Гэ двинуться с места. Видя, что эти двое вымотались в мгновение ока, Лао Гэ тотчас всё понял, и специально поехал медленно, чтобы Чэн Фэнтай мог вволю поностальгировать.
***
Когда Сяо Лай отперла ворота и увидела тень на заднем сидении машины, она невольно нахмурилась. А уж когда она заметила, что глаза Шан Сижуя влажны, кончик носа покраснел, а на губах блуждает что-то вроде пьяной улыбки, то и вовсе оторопела. Вот уже четыре года она не видела у него столь живого выражения лица. То, что случилось в Пинъяне, оказало на Шан Сижуя столь глубокое воздействие, что он, от природы живой и бойкий, сделался вялым и будто бы от всего уставшим; он даже говорил меньше обычного, стал безразличен к людям. Хоть порой на его губах появлялась улыбка, души она не достигала. Радость ли, гнев ли — всё оставалось лишь на поверхности, в сердце же царило неизменное ледяное спокойствие. Казалось, часть Шан Сижуя умерла в Пинъяне. Однако сегодня его лицо против всех ожиданий озаряла идущая от самого сердца, искренняя и светлая улыбка — и это ещё сильнее напугало Сяо Лай.
Но Шан Сижуй не обратил на это внимания: пройдя мимо Сяо Лай, он свернул налево, принявшись снимать шарф. Он уже размотал его наполовину, когда его пальцы внезапно замерли: он сообразил, что шарф на него только что надел второй господин, и ещё сильнее расплылся в улыбке. Перехватив шарф на манер струящегося рукава, он взмахнул им и, набрав воздуха в лёгкие, что было сил запел:
— Ах! Супруга! Подожди немного, твой император прогуляется с тобой!!!
Хоть Шан Сижуй и пел в амплуа дань, его голос, будто отлитый из золота и серебра, не уступал амплуа шэн.
Пронзив все тридцать три неба, он сотряс алхимическую печь, в которой Лао-цзы [5] готовил пилюлю бессмертия. Стояла глубокая ночь, и от звуков его пения «на востоке заплакали дети, на западе залаяли собаки», перебудив всех на два ли [6] в округе, а с крыш попадал снег. Даже те, что не были знатоками оперы, повскакивали с постелей среди ночи и через несколько дворов принялись превозносить Шан Сижуя:
— Ай да Шан-лаобань! Браво!!!
Шан Сижуй, подняв руки к небу, сложил их в знак благодарности своей публике.
Глядя на него, Сяо Лай подумала, что, видимо, он опять спятил.
***
Шан Сижуй был так счастлив, что ему недосуг было размышлять над этим; а вот Чэн Фэнтая, напротив, по дороге домой охватило беспокойство. Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда [7]; такой человек, как Шан Сижуй, который то и дело сходит с ума, может вцепиться в него мёртвой хваткой — и как только его угораздило с ним связаться?
В Бэйпине — и даже во всём Китае были сотни и тысячи актёров, которых он мог бы заполучить, но именно Шан Сижуя добиваться не следовало. Разумеется, можно было раскошелиться, чтобы сблизиться с ним, вот только ни в коем случае нельзя было поддаваться чувствам. В этом мире все состоятельные люди — будь то чиновники или крупные коммерсанты, актёры и знаменитые куртизанки, и даже добропорядочные замужние дамы и юные барышни на выданье — все они, прикрываясь богатством и властью, предавались безумствам; оставив нравственные устои простым людям, они почитали их за не стоящую упоминания нелепость. С виду они были образцами чести и достоинства, но если заглянуть под эту изящную оболочку, то глазам открылась бы сплошная грязь да гниль. Однако эта беспорядочная жизнь представляет собой способ не выходить за рамки стремления к богатству и власти, погони за чувственными наслаждениями и славой — этих четырёх основополагающих страстей. Пока ты держишься в этих рамках, можно считать, что ты не переступил черту — хаосу есть предел, и в нём даже можно усмотреть некоторую систему. Однако если выйти за рамки этих четырёх страстей, как в случае Чэн Фэнтая: по отношению к Шан Сижую он не вынашивал никаких намерений, связанных с деньгами, положением и вообще чем-либо материальным, лишь лелеял чувства глубоко в своём сердце, — то ваше будущее станет неопределённым, а удача и неудача — непредсказуемыми.
Чэн Фэнтай раздумывал о старшей сестре и её муже, о своей жене и младшем шурине, а также о двоюродном брате с невесткой, с которыми он недавно познакомился: похоже, всех его родных и близких связывали с Шан Сижуем запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и привязанности [8]. Если в один прекрасный день всё тайное станет явным [9], то всех их ждут большие неприятности.
Чэн Фэнтай закинул ногу на ногу и закурил. От Северного переулка Логу до Южного машина добралась в мгновение ока, так что он не успел сделать и двух затяжек, когда Лао Гэ открыл перед ним дверь.
Второй господин вышел из машины и, бросив на землю недокуренную сигарету, раздавил её носком ботинка. Так или иначе, сейчас ему настолько нравился этот актёр, что он не находил себе места [10]. Он должен был непременно заполучить его, а уж после будь что будет.
Примечания переводчика:
[1] Любима превыше всех — в оригинале 三千宠爱在一身 (sānqiān chǒng'ài zài yīshēn) — в пер. с кит. «любовь к трём тысячам в одном теле» — образно о том, что из трёх тысяч красавиц гарема император любил и баловал лишь одну.
[2] Горькое одиночество — в оригинале чэнъюй 形影相吊 (xíngyǐng xiāngdiào) — в пер. с кит. «тело и тень жалеют друг друга», обр. в знач. «в полном одиночестве», «один как перст».
[3] Тан Мин-хуан 唐明皇 (Táng Míng-huáng) (685-762) — более известен под храмовым именем Тан Сюаньцзун, личное имя — Ли Лунцзи. Правил империей Тан с 712 по 756 гг. При нём столицу перенесли в Чанъань. Стремился к установлению спокойствия в стране, в связи с чем было проведено множество социальных реформ и заключены мирные договоры с соседями. Однако в конце его правления начались вторжения с запада и севера, и в конце концов Тан Мин-хуан был изгнан из столицы в результате мятежа Ань Лушаня, после чего власть перешла к его сыну.
Чу-баван 楚霸王 (Chǔ-bàwáng) — Сян Юй, правитель восточного Чу. Подробнее см. в примечании 21 к главе 1.
[4] Выскочить из ладони — в оригинале 跳出五指山了 (tiàochū Wǔzhshān le) — в пер. с кит. «выпрыгнуть из горы Учжишань», букв. «гора пяти пальцев». По всей видимости, отсылка к эпизоду из романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад», где Сунь Укун поспорил с Буддой, что сумеет покинуть его ладонь; пролетев большое расстояние, он пометил скалу, до которой долетел, после чего вернулся, решив, что выиграл, однако Будда продемонстрировал ему, что та гора была лишь его пальцем.
[5] Лао-цзы — в оригинале 太上老君 (tàishàng lǎojūn) — Тайшань Лао-цзюнь, Верховный достопочтенный владыка Лао — образ Лао-цзы в даосском пантеоне.
[6] Два ли — около километра.
[7] Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда 明知山有虎，偏向虎山行 (míngzhī shān yǒu hǔ, piān xiàng hǔ shān xíng) — «знать что на горе тигр, но все равно идти в ту сторону», китайская поговорка, обр. в знач. «не бояться трудностей», «рискнуть».
[8] Запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и расположения — в оригинале два чэнъюя:
千丝万缕 (qiānsī wànlǚ) — в пер. с кит. «тысячи шелковинок и десятки тысяч нитей», обр. в знач. «многочисленные незримые узы, тесная связь».
恩怨情仇 (ēnyuàn qíngchóu) — в пер. с кит. «милость и вражда», «любовь и ненависть», «симпатия и антипатия».
[9] Всё тайное станет явным — в оригинале чэнъюй 东窗事发 (dōng chuāng shì fā) — в пер. с кит. «дело, задуманное у восточного окна, обнаружилось», обр. в знач. «тайное злодейство стало явным, злое дело обнаружилось, история вышла наружу».
Происходит из сюжета произведения Лю Ицина «Дело Цяньтан. Дело, задуманное у восточного окна». Согласно сюжету, Цинь Гуй, сановник династии Тан, у восточного окна своего дома замыслил убийство национального героя Юэ Фэя (1103-1141), который возглавил оборону страны от вторжения чжурчжэней. Жена Цинь Гуя, госпожа Ван, укрепила его решимость словами: «Отпустить тигра просто, сложно снова его поймать». После этого, когда Цинь Гуй переплывал озеро Сиху, его лодка прохудилась, тогда он увидел человека с распущенными волосами, который сурово сказал ему: «Ты стал тем, кто нанёс ущерб своей родине и её народу, то я подал прошение небу, и император его утвердил», после чего Цинь Гуй погиб. Вскоре после этого казнили и его сына Си. Тогда госпожа Ван, задумавшись о смерти, приготовила вино и обратилась к алхимику, чтобы узнать о судьбе своего мужа в загробном мире. Увидев сына Цинь Гуя, заточённого в кандалы, алхимик спросил, где его отец. Тот ответил: «Батюшка в Фэнду (столица загробного мира)». Алхимик заметил, что Цинь Гуй, как и Моци Се, закован в железные колодки, и тогда тот воскликнул: «Могу я удручить вас просьбой передать моей жене, что дело, задуманное у восточного окна, раскрылось!»
[10] Не находил себе места 寝食难安 (qǐn shí nán ān) — в пер. с кит. «не спит и не ест от беспокойства», обр. в знач. также «охвачен тревогой».
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 17
Предыдущая глава
После представления, когда публика уже разошлась, Чэн Фэнтай всё сидел, не двигаясь с места, и никак не мог прийти в себя. Он размышлял о том, что такие классические трагедии, как «Ромео и Джульетта», которые ему доводилось видеть, в сравнении с пьесой Шан Сижуя были всё равно что «Маленькая вдова, посещающая могилу» [1] — вместо душевной боли одно лишь жеманство да попытка разжалобить публику всхлипывающими детьми. Хотя «Дворец вечной жизни» рассказывал всем известную историю любви между императором и наложницей, в интерпретации Шан Сижуя она сильно переменилась: теперь акцент в ней ставился не на романтических чувствах, а на превратностях жизненного пути. Величественный стиль пьесы не мог не тронуть сердце мужчины.
читать дальшеМножество людей в зрительном зале аплодировали Шан Сижую и восклицали «Браво!» — их привлекла громкая слава, слухи и царящее в театре оживление — но сколько из них по-настоящему понимали его искусство? Ведь если бы они в самом деле поняли, то сидели бы сейчас в забытьи, подобно Чэн Фэнтаю, не в силах даже пошевелиться, в ожидании, когда зачарованная душа вернётся из странствия по золотому веку танской династии.
Чэн Фэнтай вновь взял платок, перевернул его, вытер слёзы, высморкался и наконец вышел из театра. Он разревелся, как последний сукин сын, и теперь не мог появиться за кулисами из боязни осрамиться.
На улице шёл снег — это был первый снег этой зимой в Бэйпине. Чернильное небо противостояло девственно-чистой земле, будто весь мир разделился на инь и ян. Засунув руки в карманы, Чэн Фэнтай медленно двинулся по направлению к переулку Логу. Лао Гэ дважды просигналил ему, спрашивая, не желает ли второй господин сесть в машину, но тот не отозвался. Понятия не имея, что с ним приключилось, водитель почёл за нужное больше его не трогать, так что просто снизил скорость до предела и медленно покатил вслед за ним.
Тем временем Шан Сижуй за кулисами снимал грим, выслушивая славословия Шэн Цзыюня — тот непременно заходил после каждого выступления, чтобы петь ему восторженные [2] дифирамбы — казалось, сегодня он был преисполнен ещё большего возбуждения, чем исполнитель главной роли.
Шан Сижуй продолжал то и дело поглядывать на дверь — так и не дождавшись Чэн Фэнтая, он наконец не выдержал и прервал Шэн Цзыюня:
— А где же второй господин?
— Кажется, перед представлением он успел где-то напиться, и у него из-за света фонарей заслезились глаза. Наверно, он так и сидит на том же месте, приходит в себя.
Тут Шан Сижуй и сам припомнил, как, выходя на поклон, успел заметить следы слёз на лице Чэн Фэнтая. Странное выражение его лица встревожило Шан Сижуя — Чэн Фэнтай будто с трудом сдерживал сильнейшую боль. Это никак не походило на опьянение. Сняв остатки грима с помощью масла, Шан Сижуй тут же бросился обратно на сцену — но в ложе уже никого не было. Уйти не попрощавшись было совсем не похоже на второго господина, и это привело Шан Сижуя в ещё большее недоумение. Не обращая внимания на продолжающего звать его Шэн Цзыюня, он запалил фонарь «Летучая мышь» и поспешил в тёмный проулок за театром — лишь там он наконец заметил спину Чэн Фэнтая, который удалялся сквозь снег. Казалось, его терзали тысячи мучительных эмоций, и это порождало тревогу.
Шан Сижуй не стал догонять его — вместо этого он прибавил огня в фонаре и какое-то время молча наблюдал за ним. Он хотел задать второму господину множество вопросов — как он сегодня играл? Понял ли он его выступление? Понравилось ли ему? Однако что-то подсказывало Шан Сижую, что сейчас стоит повременить с вопросами. Снег валил всё сильнее, и вскоре силуэт Чэн Фэнтая растворился за его завесой, тогда Шан Сижуй вернулся в театр.
Было уже за полночь, а Чэн Фэнтай всё брёл сквозь снег, Лао Гэ напрасно следовал за ним всю дорогу до дома. Пальто Чэн Фэнтая промокло насквозь, а его волосы и плечи покрылись слоем тающего снега. Зайдя в ворота, он направился прямиком во внутренний двор, не проронив ни слова встретившимся по пути слугам. Поскольку вторая госпожа по-прежнему придерживалась порядков маньчжурской аристократии, когда она отправлялась спать, во дворе женской половины дома рядами дежурили привезённые ею в Бэйпин служанки, чтобы в любой момент можно было послать их с поручениями. При виде Чэн Фэнтая тётушка Линь, которая стояла на страже во флигеле, обрадовалась ему и, расплывшись в улыбке, принялась сметать снег с его плеч.
— Что за день такой сегодня? Второй господин, желая вернуться домой, не побоялся даже эдакого снегопада! Вторая госпожа нынче рано отошла ко сну, а четвёртая барышня за ужином переела йогурта, и теперь у неё немного болит живот, так что она приняла лекарство и тоже легла.
Повернувшись к тётушке Линь, Чэн Фэнтай пристально всмотрелся в её лицо, слегка сдвинув брови. Смущённая подобным вниманием служанка в недоумении вновь обратилась к нему, но Чэн Фэнтай всё продолжал на неё таращиться, и выражение лица у него было, будто он только что очнулся от кошмара. Схватив его за руку, тётушка Линь встряхнула его несколько раз — никакого отклика.
— Второй господин! — испуганно воскликнула она. — Второй господин, что с вами? Инхуа [3]! Инхуа, скорее позови вторую госпожу!
Вторая госпожа привыкла к тому, что муж нередко проводит ночи вне дома, в особенности когда его угощает Торговая палата — ведь после застолья никак не избежать оживлённого общения с его хозяевами — а потому она давно уже уснула, держа на руках младшего сынишку. И вот среди ночи переполошённые служанки — молодая и старая — ввалились к ней в спальню, таща за собой Чэн Фэнтая, у которого был абсолютно потерянный вид. Перепугавшись не на шутку, вторая госпожа с помощью служанок раздела мужа, вытерла его и напоила горячим молоком. Чэн Фэнтай бесстрастно позволял им вертеть себя, кормить и раздевать, но никак не реагировал на это — его дух будто покинул тело.
Вторая госпожа в ужасе переглянулась с тётушкой Линь.
— Близится Дунчжи [4], — понизив голос, сказала служанка. — Боюсь, как бы второй господин не подцепил по дороге что-то нечистое.
— Вам немало лет, вы многое повидали, — обеспокоенно отозвалась вторая госпожа. — Скорее избавьтесь от этой нечисти!
— Это несложно, — заверила её тётушка Линь, после чего принесла с туалетного столика горшочек с румянами, обмакнула в него кончик пальца и, что-то бормоча себе под нос, собралась было провести линию между бровей Чэн Фэнтая.
Но тот внезапно очнулся и, схватив служанку за запястье, отвёл её руку:
— Что это ты делаешь?
Вторая госпожа и тётушка Линь вздохнули с облегчением и, похлопывая себя по коленям, принялись посмеиваться:
— Вот и славно! Второй господин, вы только что были одержимы.
— Что за чепуха? — недовольно нахмурившись, отмахнулся от них Чэн Фэнтай. — Ступайте отсюда, я спать хочу. — Тут он заметил, что лежащий на кане младший сынишка проснулся из-за поднятой женщинами суматохи — однако вместо того, чтобы расплакаться, он бесшумно лежал под одеялом, распахнув большие смышлёные глаза.
— И его пусть заберут! — раздражённо велел Чэн Фэнтай, указывая подбородком на младенца.
— Сейчас, сейчас! — засуетилась вторая госпожа.
Когда служанки унесли третьего маленького господина, Чэн Фэнтай залез под одеяло и испустил долгий, необычайно горестный вздох.
В подобном упадке духа вторая госпожа не видела мужа с тех самых пор, когда ему было шестнадцать — тогда его семья разорилась и он потерял всё, а потому она не могла не встревожиться. Склонившись к уху Чэн Фэнтая, она прошептала:
— Что эти люди из Торговой палаты тебе сделали? Опять чинят тебе препятствия?
Чэн Фэнтай молча покачал головой.
— Тогда что с тобой приключилось?
— Ничего особенного, — ответил Чэн Фэнтай, прикрыв глаза. — Просто тоска взяла.
Обычно вторая госпожа делала вид, что не придаёт его переживаниям большого значения, однако в глубине души она любила его, как родное дитя. При этих словах она прониклась к нему такой жалостью, что не знала, что и делать.
— Отчего же ты тоскуешь? — нежно спросила она, поглаживая лицо Чэн Фэнтая тонкими пальцами.
— Ян-гуйфэй повесилась, а Тан Мин-хуан умер от скорби.
От подобного заявления брови второй госпожи изумлённо взлетели, и она царапнула его ногтём по подбородку:
— Ты что, спятил?
— Да, я спятил, — спокойно согласился Чэн Фэнтай.
На этом вторая госпожа погасила лампу и тоже легла в постель — у неё пропала всякая охота с ним разговаривать. Когда Чэн Фэнтай сходит с ума, лучше не обращать на это внимания.
Чэн Фэнтай ещё долго не мог отойти от дикого опьянения «Дворцом вечной жизни» Шан Сижуя, и потому молчал целыми днями напролёт, будто его дух покинул тело. Он больше не выходил ни развлекаться в компании с женщинами, ни играть в маджонг, ни на деловые переговоры. В одночасье утратив интерес ко всему, он затворился в доме и курил сигары, подводил счета и вздыхал, не выходя из состояния душевного оцепенения. Временами он просто обнимал свою сестрёнку Чачу-эр и сидел с ней день напролёт. Она читала, обвив шею брата руками, а Чэн Фэнтай будто бы грезил наяву, так что комнату оглашал лишь тихий шорох страниц. Когда вторая госпожа натыкалась на эту сцену, она не могла удержаться от упрёков:
— Твоя сестра уже взрослая барышня, как ты можешь вот так с ней обниматься? Хоть вы с ней брат и сестра, всё же между женщинами и мужчинами следует делать различие! Как ты это объяснишь, если кто-нибудь увидит?!
Однако Чэн Фэнтай вот так обнимался с Чачей-эр уже семь лет кряду и не видел в этом ничего неподобающего. Если его что-то тяготило, в объятиях младшей сестры ему всегда становилось легче. Когда в их дом пришла беда, Чача-эр была ещё совсем маленькой, будто живая куколка, и лишь постоянно обнимая её, Чэн Фэнтай находил в себе силы пережить тяжёлые времена. После стольких лет Чача-эр так привыкла нежиться в руках брата, что это нисколько не мешало ей заниматься своими делами: есть, читать, складывать оригами или попросту дремать.
Похоже, сегодня Чэн Фэнтай всё же услышал наставления жены краем уха.
— Так ты у нас взрослая барышня? — повторил он, похлопав Чачу-эр по попе.
— Угу, — отозвалась девочка.
— Значит, старшему братцу больше не следует обниматься с тобой. Слезай.
Поёрзав, Чача-эр так и не сдвинулась с места, и Чэн Фэнтай был этому только рад. Приподняв брови, он устремил беспомощный взгляд на жену, продолжая как ни в чём не бывало держать Чачу-эр в объятиях.
Вторая госпожа не знала, что и сказать на это. Однако, поразмыслив, она решила, что в последние дни Чэн Фэнтай и впрямь пребывает во власти какого-то безумия, так что, если ему так уж хочется обниматься с младшей сестрой — пусть себе пообнимается пару дней, уж лучше это, чем какие-то чудачества. Немного погодя она вызвала к себе водителя Лао Гэ, чтобы как следует его расспросить. Характер Чэн Фэнтая порядком отличался от нрава других богатых господ — он не держал при себе личного слуги, так что Лао Гэ был самым близким человеком из его окружения. Стоило водителю услышать, что его хочет видеть вторая госпожа, как у него затряслись ноги и застучали зубы от страха, и он тут же выболтал ей половину правды о «Малой резиденции», а именно, признал, что второй господин Фань прячет там танцовщицу. На самом деле Лао Гэ и сам не знал правды о помешательстве Чэн Фэнтая, а потому лишь мельком упомянул театр «Цинфэн» и Шан Сижуя. Услышав это, вторая госпожа тут же призвала к себе младшего брата и обрушилась на него с обвинениями:
— Скажи-ка мне, что ты сотворил со своим старшим зятем? Ты только взгляни, что с ним стало — ни ест, ни пьёт, совсем сник — и всё из-за тебя!
Фань Лянь, у которого Чэн Фэнтай в «Малой резиденции» отобрал женщину, был всё ещё на него зол, а потому ему было непросто найти слова для оправдания. Свесив голову, он молча принимал попрёки старшей сестры. Наконец, с силой сведя брови, он вздохнул:
— Эх, ну раз так, пожалуй, зайду к нему… Попрошу у этого почтенного господина прощения.
На сей раз Чэн Фэнтай не обнимался с Чачей-эр, потому что девочка ушла заниматься музыкой. Второй господин возился с граммофоном, который привёз из Шанхая. Его долгое время не запускали, и то ли на нём губительно сказалась царящая в традиционном китайском доме влажность, то ли попросту вышла из строя какая-то деталь — так или иначе, он не желал издавать ни звука. Когда Фань Лянь вошёл, Чэн Фэнтай поманил его к себе:
— А ты вовремя! Ты ведь учился на инженера? Помоги-ка разобраться, отчего он не играет!
Фань Лянь хотел было ответить, что он потратил столько времени на учёбу не ради прихотей того, кто ведёт себя с ним, будто с посторонним, и всё же он приблизился, раздражённо заметив:
— Братец, да ты же вилку в розетку не вставил — было бы странно, если бы он играл!
Когда электричество было подключено, из граммофона полился мягкий чарующий женский голос — он исполнял песенку, популярную на Шанхайской набережной пару лет назад. Едва заслышав нежные обволакивающие звуки южного выговора певицы, Фань Лянь почувствовал, как у него размякают кости [5]. Опустившись на стул, он отпил чаю, наслаждаясь переливами мелодии. Внезапно Чэн Фэнтай со скрежетом сменил пластинку. Эту пачку пластинок давно не доставали, так что конверты уже успели пожелтеть. Не дослушав и пары фраз, второй господин вновь сменил пластинку, и так же бегло [6] перебрал ещё несколько. Наконец в комнату вбежала служанка:
— Второй господин, третья барышня жалуется, что звук слишком громкий, вы ей мешаете.
— Ясно, — помахал рукой Чэн Фэнтай. Когда служанка вышла, он швырнул стопку пластинок на кан, затем забрался на него сам и, прислонившись к окну, закурил. — Отвратительно. Ни одна не способна усладить слух.
Фань Лянь присел рядом с ним, перевернул пластинки и аккуратно сложил их.
— Если уж это тебе не нравится, то кто же способен тебе угодить?
После продолжительного молчания Чэн Фэнтай медленно произнёс:
— Шан Сижуй.
Тут-то в уме Фань Ляня всё наконец сошлось. «Я уже давно смекнул, что между вами двумя какие-то грязные делишки, а ты ещё и отрицал!» — злорадно подумал он и с умыслом спросил:
— Как я посмотрю, второй господин начинает проникаться оперой?
Взглянув на него искоса, Чэн Фэнтай улыбнулся.
Тут-то Фань Лянь окончательно уверился в своих догадках. Он хлопнул Чэн Фэнтая по колену, а потом встряхнул его:
— Так дело в опере? Тогда это легко уладить: у меня есть все его пластинки, забирай на здоровье. Но если тебя интересует не только опера…
Фань Лянь покачал головой. Сперва он хотел дать Чэн Фэнтаю совет, но тут же решил, что это бесполезно. Другие люди легко проникались к Шан Сижую жалостью, потому что не знали, что он из себя представляет; однако что до Чэн Фэнтая, то он прежде слышал сплетни и не раз видел Шан Сижуя воочию — а на празднике в честь первого месяца сына ему довелось созерцать безумие этого человека во всей красе. Если Чэн Фэнтай угодил в сети этого актёра, то, должно быть, он и сам повредился рассудком — тогда никто уже не сумеет убедить его сойти с этой гибельной дорожки.
— На самом деле, мне и впрямь полюбилась не только опера, — попыхивая сигарой, ответил Чэн Фэнтай. — Но не воображай на этот счёт всякий вздор.
Фань Лянь весь обратился во слух [7]. Чэн Фэнтай поджал губы и долгое время подбирал слова, прежде чем смог сформулировать фразу:
— Я чувствую, что у Шан Сижуя есть что-то на сердце. Он не столь прост, как кажется на первый взгляд. Он воистину сошёл со страниц пьесы.
— Когда я впервые увидел его в Пинъяне, — с улыбкой поведал Фань Лянь, — то посвятил ему такие слова: «Тело — в мирской суете [8], душа — в пьесе». Разумеется, он непрост — я давно это понял. В противном случае я бы на него и не взглянул после того, как он так жестоко обошёлся с Чан Чжисинем. Талант, достойный восхищения, — со вздохом добавил он.
— Я говорю не о том, как хорошо он поёт, в этом я ничего не понимаю, — возразил Чэн Фэнтай. — Я имею в виду, что… его душа самого высшего свойства, его мысли и чувства отличаются тонкостью и богатством. Он не из тех актёров, что полагаются на один лишь голос, в сравнении с ним даже мы с тобой — не более чем бурдюки для вина и мешки для риса [9], ходячие мертвецы.
— Эй, говори за себя! — со смехом возразил Фань Лянь. — Нечего приплетать тут меня, нет никаких «нас».
Чэн Фэнтай улыбнулся ему, но против обыкновения не стал язвить в ответ. У Фань Ляня возникло чувство, что его старший зять внезапно сделался очень тихим, будто к нему вернулась юношеская застенчивость. На самом же деле раньше Чэн Фэнтай был именно таким, просто, занявшись торговлей, он привык иметь дело с людьми самого низкого пошиба. Претерпев всевозможные беды [10] бренного мира, он сам мало-помалу сделался изрядным мерзавцем и проходимцем [11], однако когда ему доводилось встретиться с чем-то, что по-настоящему трогало его сердце, то эта сторона его натуры вновь возвращалась к жизни.
— Прежде я не понимал, отчего эти школяры вместо того, чтобы хорошенько заниматься своей наукой, сближаются с актёрами, — продолжил Чэн Фэнтай. — Однако после встречи с Шан Сижуем мне это открылось. Младший шурин, не скрою от тебя, что я…
Но в этот самый момент Чача-эр, закончив занятие, распахнула дверь и вбежала в комнату. Хлопнувшись на руки Чэн Фэнтаю, она заявила, что устала и хочет спать, совершенно не обращая внимания на присутствие Фань Ляня. Тот поспешно вскочил на ноги — он хотел было предостеречь старшего зятя, но не мог сделать этого при девочке. Чэн Фэнтай зажал в зубах сигару, снял с Чачи-эр верхнюю одежду, укутал её в одеяло, взял на руки и обнял. Фань Лянь не раз наблюдал, как его старший зять обжимается с женщинами самого разного сорта, флиртуя с ними, и теперь, когда он увидел, как Чэн Фэнтай обнимает младшую сестру, ему стало не по себе, так что он поспешил попрощаться и вышел.
После разговора с Фань Лянем Чэн Фэнтай успокоился. Теперь он наконец прозрел и твёрдо знал, чего хочет. С наступлением ночи он протёр лицо горячим полотенцем, нанёс крем, принарядился — и вот такой расфранчённый, напомаженный [12] и благоухающий отправился на прогулку. Обычно вторая госпожа больше всего на свете ненавидела, когда он вот так уходил из дома и шатался не пойми где — по делу или без — будто ночной бродяга. Однако то, что муж несколько дней безвылазно просидел дома, не на шутку встревожило вторую госпожу, и потому, когда он вновь начал вести себя как обычно, это её только порадовало — пожелав ему развеяться как следует, она заверила его, что в доме всё спокойно и он может не торопиться обратно.
Этой ночью Чэн Фэнтай направился к Шан Сижую.
На сей раз он не пошёл за кулисы. Повсюду раскинулось белое полотно «малых снегов» [13], и Чэн Фэнтай, велев Лао Гэ припарковать машину у входа в проулок, просто молча сидел на заднем сидении и курил. Маленькие снежинки залетали в полуоткрытое окно и ложились ему на лицо, но Чэн Фэнтай будто этого не замечал. А вот Лао Гэ начал замерзать — он то и дело вжимал голову в плечи и потирал ладони. Оглянувшись на Чэн Фэнтая, он подумал, что хозяин в последнее время и впрямь не такой, как обычно. Вот, к примеру, ждёт здесь Шан Сижуя, который сейчас выступает — так не лучше ли было бы посидеть за кулисами, в тепле и уюте? Неужто, оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану [14] — иначе зачем бы ему так делать?
Когда представление закончилось, у ворот театра собрались заядлые театралы и долго не расходились в надежде хоть одним глазком взглянуть на Шан-лаобаня и воздать ему почести лично. Однако именно из-за того, что там столпилось множество возбуждённых людей, Шан Сижуй не решался показываться, дабы не послужить причиной беспорядков. Около получаса спустя запал поклонников наконец иссяк, и они постепенно разошлись — теперь в переулок лишь по двое-по трое выходили актёры, которые играли в пьесе. Актрисы, судя по их броским нарядам [15], спешили на ночные вечеринки, у входа в переулок их дожидались рикши. Наконец в противоположном конце переулка показались медленно идущие рука об руку Шан Сижуй и Сяо Лай — хозяин и служанка шли под одним зонтом. Поскольку Шан Сижуй был выше на голову, он держал зонт, а у Сяо Лай на сгибе локтя висел ротанговый короб — должно быть, там был чайный набор Шан Сижуя и закуски. Под снегом они жались друг к другу — эта картина казалась исполненной душевного тепла.
Едва завидев Шан Сижуя, Чэн Фэнтай внезапно потянулся к рулю и дважды нажал на клаксон — Лао Гэ аж подскочил от неожиданности. Шан Сижуй и Сяо Лай одновременно обернулись на сигнал; Шан Сижуй тут же узнал машину по маленькой блестящей женщине на бампере [16] и расплылся в радостной улыбке. Увидев выражение его лица, Сяо Лай и сама догадалась, чья это машина — ей уже давно не доводилось видеть, чтобы кто-то так поднимал настроение её хозяину одним своим появлением. Девушка вмиг переменилась в лице и замерла на месте, не желая идти дальше.
При взгляде на Чэн Фэнтая Сяо Лай вспомнился Пинъян. Тогда Чан Чжисинь тоже был известным покровителем труппы «Шуйюнь». Третий господин Чан казался приятным и культурным человеком с тонким вкусом, который к тому же был весьма щедр. Он даже уговорил брата и сестру Шан и Цзян поставить для него «Легенду о Белой змее». Однако Сяо Лай знала, что Шан Сижуй невзлюбил Чан Чжисиня с первого же взгляда — как-то он по секрету сказал ей: «Этот человек с самого начала был мне отвратителен — я сразу почувствовал, что он многое у меня отнимет, и я ничего не смогу с этим поделать. И сама видишь — всё так и случилось».
И сейчас Сяо Лай чувствовала то же самое по отношению к Чэн Фэнтаю.
Сунув зонтик из промасленной бумаги в руку девушки, Шан Сижуй торопливо велел ей: «Жди меня дома», а сам, не обращая внимания на сыплющий с неба снег, бросился к машине. Чэн Фэнтай уже распахнул ему дверь, схватил его за руку и втащил внутрь. Машина тут же тронулась с места, а Сяо Лай с зонтом бездумно пробежала несколько шагов следом — душа её была объята тревогой и унынием.
В машине Шан Сижуй потряс головой, стряхнул снег с одежды и лучезарно улыбнулся:
— Как долго второй господин ждал? Почему вы не прошли за кулисы?
Вместо ответа Чэн Фэнтай поглядел на него с лёгкой улыбкой, совсем не походящей на прежнюю — в ней больше не было насмешки, лишь сдержанная нежность, таящая в себе множество невысказанных слов и мыслей. Теперь он казался приличным и серьёзным человеком, лишь в глазах проглядывала еле различимая тень соблазна, говорящая о том, что он не в силах отказаться от своих намерений — всё-таки он по-прежнему оставался всё тем же повесой [17].
— Куда мы едем? — спросил Шан Сижуй.
— Позвольте пригласить Шан-лаобаня на лёгкий ужин, — растягивая слова, ответил Чэн Фэнтай. — Чего Шан-лаобань желает отведать?
— Хочу чего-нибудь сладкого, — не задумываясь, ответил Шан Сижуй.
Примечания переводчика:
[1] «Маленькая вдова, посещающая могилу» 小寡妇上坟似 (Xiǎo guǎfù shàngfén shì) — традиционная аньхойская опера, основанная на народных песнях, танцах и легендах. По сюжету молодая деревенская вдова с маленькими детьми приходит на кладбище на праздник Цинмин, чтобы прибраться на могиле мужа.
[2] Восторженные — в оригинале чэнъюй 眉飞色舞 (méi fēi sè wǔ) — в букв. пер. с кит. «брови взлетают, цвета прыгают», обр. в знач. «ликовать, восхищаться, прийти в восторг».
[3] Инхуа 樱花 (yīnghuā) — имя служанки означает «цветы вишни (или сакуры)».
[4] Дунчжи — здесь 东至 (dōngzhì), иное написание 22 сезона традиционного сельскохозяйственного календаря Дунчжи 冬至 (dōngzhì), или Зимнего солнцестояния. На Дунчжи приходится один из дней поминовения усопших, а потому он считается довольно опасным с той точки зрения, что к человеку может привязаться какая-то потусторонняя сущность.
[5] Размякли кости — в оригинале 骨头缝发痒 (gǔtou fèng fā yǎng) — в букв. пер. с кит. «зачесался до костей».
[6] Бегло — в оригинале чэнъюй 走马观花 (zǒumǎ guānhuā) — в пер. с кит. «любоваться цветами на скаку», обр. в знач. «мельком, поверхностно».
[7] Обратился во слух — в оригинале чэнъюй 洗耳恭听 (xǐ’ěrgōngtīng) — в пер. с кит. «промыть уши и почтительно внимать», обр. в знач. «внимательно слушать, отнестись с полным вниманием».
[8] Мирская суета — в оригинале 红尘 (hóngchén) — в пер. с кит. «багровая пыль», обр. также в знач. «столб пыли, мишура, показная роскошь».
[9] Бурдюки для вина и мешки для риса — в оригинале чэнъюй 酒囊饭袋 (jiǔnáng fàndài), обр. в значении «никчёмный человек, дармоед».
[10] Всевозможные беды — в оригинале 三千 (sānqiān) — в пер. с кит. «три тысячи», обр. в знач. «очень много» и «три тысячи кар», «всевозможные наказания».
[11] Проходимец — в оригинале чэнъюй 油嘴滑舌 (yóuzuǐ huáshé) — в пер. с кит. «масляные уста и скользкий язык», обр. в знач. «легкомысленный, болтун, шутник».
[12] Напомаженный — в оригинале 油头粉面 (yóutóufěnmiàn) — в пер. с кит. «жирная голова, напудренное лицо», обр. в знач. «густо накрашенный, размалёванный», а также «франт, щёголь» и «проститутка».
[13] Малые снега 小雪 (xiǎoxuě) — двадцатый сезон китайского сельскохозяйственного календаря, наступает 22-23 ноября, отнесён ко второй половине десятого лунного месяца.
[14] Оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану — возможно, в оригинале присутствует игра слов: 商门 (Shāng mén) — как букв. «ворота Шана», так и «школа Шана, последователи Шана», а следующее за ними 立雪 (lìxuě) — как букв. «оставаться под снегом», так и «проявлять уважение к учителю, стремиться к учёбе».
[15] Броские наряды — в оригинале чэнъюй 花枝招展 (huāzhī zhāozhǎn) — в пер. с кит. «цветущие ветки во всей красе», обр. о нарядной женщине.
[16] Маленькая блестящая женщина на бампере — украшающая капот автомобилей марки Роллс-Ройс фигурка «дух экстаза» — символическое изображение богини Ники. С 1923 года стала непременным атрибутом автомобилей этой марки, с 2003 года права на фигурку принадлежат фирме BMW.
Скульптор Чарльз Сайкс воплотил в ней «разумную скорость, грацию и красоту, дух, в котором нет ни капли вульгарности, фривольности и ража».
Моделью для статуэтки послужила Элеанора Веласко Торнтон — секретарь и возлюбленная Джона Дугласа-Скотта-Монтегю, второго барона Монтегю-Белью, друга Чарльза Стюарта Роллса и инженера Фредерика Генри Ройса — основателей компании Rolls-Royce.
[17] Повеса 小白脸 (xiǎobáiliǎn) — в букв. пер. с кит. «маленькое белое личико», обр. в знач. «женственный мужчина», «молодой любовник», «альфонс, содержанец».
После представления, когда публика уже разошлась, Чэн Фэнтай всё сидел, не двигаясь с места, и никак не мог прийти в себя. Он размышлял о том, что такие классические трагедии, как «Ромео и Джульетта», которые ему доводилось видеть, в сравнении с пьесой Шан Сижуя были всё равно что «Маленькая вдова, посещающая могилу» [1] — вместо душевной боли одно лишь жеманство да попытка разжалобить публику всхлипывающими детьми. Хотя «Дворец вечной жизни» рассказывал всем известную историю любви между императором и наложницей, в интерпретации Шан Сижуя она сильно переменилась: теперь акцент в ней ставился не на романтических чувствах, а на превратностях жизненного пути. Величественный стиль пьесы не мог не тронуть сердце мужчины.
читать дальшеМножество людей в зрительном зале аплодировали Шан Сижую и восклицали «Браво!» — их привлекла громкая слава, слухи и царящее в театре оживление — но сколько из них по-настоящему понимали его искусство? Ведь если бы они в самом деле поняли, то сидели бы сейчас в забытьи, подобно Чэн Фэнтаю, не в силах даже пошевелиться, в ожидании, когда зачарованная душа вернётся из странствия по золотому веку танской династии.
Чэн Фэнтай вновь взял платок, перевернул его, вытер слёзы, высморкался и наконец вышел из театра. Он разревелся, как последний сукин сын, и теперь не мог появиться за кулисами из боязни осрамиться.
На улице шёл снег — это был первый снег этой зимой в Бэйпине. Чернильное небо противостояло девственно-чистой земле, будто весь мир разделился на инь и ян. Засунув руки в карманы, Чэн Фэнтай медленно двинулся по направлению к переулку Логу. Лао Гэ дважды просигналил ему, спрашивая, не желает ли второй господин сесть в машину, но тот не отозвался. Понятия не имея, что с ним приключилось, водитель почёл за нужное больше его не трогать, так что просто снизил скорость до предела и медленно покатил вслед за ним.
Тем временем Шан Сижуй за кулисами снимал грим, выслушивая славословия Шэн Цзыюня — тот непременно заходил после каждого выступления, чтобы петь ему восторженные [2] дифирамбы — казалось, сегодня он был преисполнен ещё большего возбуждения, чем исполнитель главной роли.
Шан Сижуй продолжал то и дело поглядывать на дверь — так и не дождавшись Чэн Фэнтая, он наконец не выдержал и прервал Шэн Цзыюня:
— А где же второй господин?
— Кажется, перед представлением он успел где-то напиться, и у него из-за света фонарей заслезились глаза. Наверно, он так и сидит на том же месте, приходит в себя.
Тут Шан Сижуй и сам припомнил, как, выходя на поклон, успел заметить следы слёз на лице Чэн Фэнтая. Странное выражение его лица встревожило Шан Сижуя — Чэн Фэнтай будто с трудом сдерживал сильнейшую боль. Это никак не походило на опьянение. Сняв остатки грима с помощью масла, Шан Сижуй тут же бросился обратно на сцену — но в ложе уже никого не было. Уйти не попрощавшись было совсем не похоже на второго господина, и это привело Шан Сижуя в ещё большее недоумение. Не обращая внимания на продолжающего звать его Шэн Цзыюня, он запалил фонарь «Летучая мышь» и поспешил в тёмный проулок за театром — лишь там он наконец заметил спину Чэн Фэнтая, который удалялся сквозь снег. Казалось, его терзали тысячи мучительных эмоций, и это порождало тревогу.
Шан Сижуй не стал догонять его — вместо этого он прибавил огня в фонаре и какое-то время молча наблюдал за ним. Он хотел задать второму господину множество вопросов — как он сегодня играл? Понял ли он его выступление? Понравилось ли ему? Однако что-то подсказывало Шан Сижую, что сейчас стоит повременить с вопросами. Снег валил всё сильнее, и вскоре силуэт Чэн Фэнтая растворился за его завесой, тогда Шан Сижуй вернулся в театр.
Было уже за полночь, а Чэн Фэнтай всё брёл сквозь снег, Лао Гэ напрасно следовал за ним всю дорогу до дома. Пальто Чэн Фэнтая промокло насквозь, а его волосы и плечи покрылись слоем тающего снега. Зайдя в ворота, он направился прямиком во внутренний двор, не проронив ни слова встретившимся по пути слугам. Поскольку вторая госпожа по-прежнему придерживалась порядков маньчжурской аристократии, когда она отправлялась спать, во дворе женской половины дома рядами дежурили привезённые ею в Бэйпин служанки, чтобы в любой момент можно было послать их с поручениями. При виде Чэн Фэнтая тётушка Линь, которая стояла на страже во флигеле, обрадовалась ему и, расплывшись в улыбке, принялась сметать снег с его плеч.
— Что за день такой сегодня? Второй господин, желая вернуться домой, не побоялся даже эдакого снегопада! Вторая госпожа нынче рано отошла ко сну, а четвёртая барышня за ужином переела йогурта, и теперь у неё немного болит живот, так что она приняла лекарство и тоже легла.
Повернувшись к тётушке Линь, Чэн Фэнтай пристально всмотрелся в её лицо, слегка сдвинув брови. Смущённая подобным вниманием служанка в недоумении вновь обратилась к нему, но Чэн Фэнтай всё продолжал на неё таращиться, и выражение лица у него было, будто он только что очнулся от кошмара. Схватив его за руку, тётушка Линь встряхнула его несколько раз — никакого отклика.
— Второй господин! — испуганно воскликнула она. — Второй господин, что с вами? Инхуа [3]! Инхуа, скорее позови вторую госпожу!
Вторая госпожа привыкла к тому, что муж нередко проводит ночи вне дома, в особенности когда его угощает Торговая палата — ведь после застолья никак не избежать оживлённого общения с его хозяевами — а потому она давно уже уснула, держа на руках младшего сынишку. И вот среди ночи переполошённые служанки — молодая и старая — ввалились к ней в спальню, таща за собой Чэн Фэнтая, у которого был абсолютно потерянный вид. Перепугавшись не на шутку, вторая госпожа с помощью служанок раздела мужа, вытерла его и напоила горячим молоком. Чэн Фэнтай бесстрастно позволял им вертеть себя, кормить и раздевать, но никак не реагировал на это — его дух будто покинул тело.
Вторая госпожа в ужасе переглянулась с тётушкой Линь.
— Близится Дунчжи [4], — понизив голос, сказала служанка. — Боюсь, как бы второй господин не подцепил по дороге что-то нечистое.
— Вам немало лет, вы многое повидали, — обеспокоенно отозвалась вторая госпожа. — Скорее избавьтесь от этой нечисти!
— Это несложно, — заверила её тётушка Линь, после чего принесла с туалетного столика горшочек с румянами, обмакнула в него кончик пальца и, что-то бормоча себе под нос, собралась было провести линию между бровей Чэн Фэнтая.
Но тот внезапно очнулся и, схватив служанку за запястье, отвёл её руку:
— Что это ты делаешь?
Вторая госпожа и тётушка Линь вздохнули с облегчением и, похлопывая себя по коленям, принялись посмеиваться:
— Вот и славно! Второй господин, вы только что были одержимы.
— Что за чепуха? — недовольно нахмурившись, отмахнулся от них Чэн Фэнтай. — Ступайте отсюда, я спать хочу. — Тут он заметил, что лежащий на кане младший сынишка проснулся из-за поднятой женщинами суматохи — однако вместо того, чтобы расплакаться, он бесшумно лежал под одеялом, распахнув большие смышлёные глаза.
— И его пусть заберут! — раздражённо велел Чэн Фэнтай, указывая подбородком на младенца.
— Сейчас, сейчас! — засуетилась вторая госпожа.
Когда служанки унесли третьего маленького господина, Чэн Фэнтай залез под одеяло и испустил долгий, необычайно горестный вздох.
В подобном упадке духа вторая госпожа не видела мужа с тех самых пор, когда ему было шестнадцать — тогда его семья разорилась и он потерял всё, а потому она не могла не встревожиться. Склонившись к уху Чэн Фэнтая, она прошептала:
— Что эти люди из Торговой палаты тебе сделали? Опять чинят тебе препятствия?
Чэн Фэнтай молча покачал головой.
— Тогда что с тобой приключилось?
— Ничего особенного, — ответил Чэн Фэнтай, прикрыв глаза. — Просто тоска взяла.
Обычно вторая госпожа делала вид, что не придаёт его переживаниям большого значения, однако в глубине души она любила его, как родное дитя. При этих словах она прониклась к нему такой жалостью, что не знала, что и делать.
— Отчего же ты тоскуешь? — нежно спросила она, поглаживая лицо Чэн Фэнтая тонкими пальцами.
— Ян-гуйфэй повесилась, а Тан Мин-хуан умер от скорби.
От подобного заявления брови второй госпожи изумлённо взлетели, и она царапнула его ногтём по подбородку:
— Ты что, спятил?
— Да, я спятил, — спокойно согласился Чэн Фэнтай.
На этом вторая госпожа погасила лампу и тоже легла в постель — у неё пропала всякая охота с ним разговаривать. Когда Чэн Фэнтай сходит с ума, лучше не обращать на это внимания.
Чэн Фэнтай ещё долго не мог отойти от дикого опьянения «Дворцом вечной жизни» Шан Сижуя, и потому молчал целыми днями напролёт, будто его дух покинул тело. Он больше не выходил ни развлекаться в компании с женщинами, ни играть в маджонг, ни на деловые переговоры. В одночасье утратив интерес ко всему, он затворился в доме и курил сигары, подводил счета и вздыхал, не выходя из состояния душевного оцепенения. Временами он просто обнимал свою сестрёнку Чачу-эр и сидел с ней день напролёт. Она читала, обвив шею брата руками, а Чэн Фэнтай будто бы грезил наяву, так что комнату оглашал лишь тихий шорох страниц. Когда вторая госпожа натыкалась на эту сцену, она не могла удержаться от упрёков:
— Твоя сестра уже взрослая барышня, как ты можешь вот так с ней обниматься? Хоть вы с ней брат и сестра, всё же между женщинами и мужчинами следует делать различие! Как ты это объяснишь, если кто-нибудь увидит?!
Однако Чэн Фэнтай вот так обнимался с Чачей-эр уже семь лет кряду и не видел в этом ничего неподобающего. Если его что-то тяготило, в объятиях младшей сестры ему всегда становилось легче. Когда в их дом пришла беда, Чача-эр была ещё совсем маленькой, будто живая куколка, и лишь постоянно обнимая её, Чэн Фэнтай находил в себе силы пережить тяжёлые времена. После стольких лет Чача-эр так привыкла нежиться в руках брата, что это нисколько не мешало ей заниматься своими делами: есть, читать, складывать оригами или попросту дремать.
Похоже, сегодня Чэн Фэнтай всё же услышал наставления жены краем уха.
— Так ты у нас взрослая барышня? — повторил он, похлопав Чачу-эр по попе.
— Угу, — отозвалась девочка.
— Значит, старшему братцу больше не следует обниматься с тобой. Слезай.
Поёрзав, Чача-эр так и не сдвинулась с места, и Чэн Фэнтай был этому только рад. Приподняв брови, он устремил беспомощный взгляд на жену, продолжая как ни в чём не бывало держать Чачу-эр в объятиях.
Вторая госпожа не знала, что и сказать на это. Однако, поразмыслив, она решила, что в последние дни Чэн Фэнтай и впрямь пребывает во власти какого-то безумия, так что, если ему так уж хочется обниматься с младшей сестрой — пусть себе пообнимается пару дней, уж лучше это, чем какие-то чудачества. Немного погодя она вызвала к себе водителя Лао Гэ, чтобы как следует его расспросить. Характер Чэн Фэнтая порядком отличался от нрава других богатых господ — он не держал при себе личного слуги, так что Лао Гэ был самым близким человеком из его окружения. Стоило водителю услышать, что его хочет видеть вторая госпожа, как у него затряслись ноги и застучали зубы от страха, и он тут же выболтал ей половину правды о «Малой резиденции», а именно, признал, что второй господин Фань прячет там танцовщицу. На самом деле Лао Гэ и сам не знал правды о помешательстве Чэн Фэнтая, а потому лишь мельком упомянул театр «Цинфэн» и Шан Сижуя. Услышав это, вторая госпожа тут же призвала к себе младшего брата и обрушилась на него с обвинениями:
— Скажи-ка мне, что ты сотворил со своим старшим зятем? Ты только взгляни, что с ним стало — ни ест, ни пьёт, совсем сник — и всё из-за тебя!
Фань Лянь, у которого Чэн Фэнтай в «Малой резиденции» отобрал женщину, был всё ещё на него зол, а потому ему было непросто найти слова для оправдания. Свесив голову, он молча принимал попрёки старшей сестры. Наконец, с силой сведя брови, он вздохнул:
— Эх, ну раз так, пожалуй, зайду к нему… Попрошу у этого почтенного господина прощения.
На сей раз Чэн Фэнтай не обнимался с Чачей-эр, потому что девочка ушла заниматься музыкой. Второй господин возился с граммофоном, который привёз из Шанхая. Его долгое время не запускали, и то ли на нём губительно сказалась царящая в традиционном китайском доме влажность, то ли попросту вышла из строя какая-то деталь — так или иначе, он не желал издавать ни звука. Когда Фань Лянь вошёл, Чэн Фэнтай поманил его к себе:
— А ты вовремя! Ты ведь учился на инженера? Помоги-ка разобраться, отчего он не играет!
Фань Лянь хотел было ответить, что он потратил столько времени на учёбу не ради прихотей того, кто ведёт себя с ним, будто с посторонним, и всё же он приблизился, раздражённо заметив:
— Братец, да ты же вилку в розетку не вставил — было бы странно, если бы он играл!
Когда электричество было подключено, из граммофона полился мягкий чарующий женский голос — он исполнял песенку, популярную на Шанхайской набережной пару лет назад. Едва заслышав нежные обволакивающие звуки южного выговора певицы, Фань Лянь почувствовал, как у него размякают кости [5]. Опустившись на стул, он отпил чаю, наслаждаясь переливами мелодии. Внезапно Чэн Фэнтай со скрежетом сменил пластинку. Эту пачку пластинок давно не доставали, так что конверты уже успели пожелтеть. Не дослушав и пары фраз, второй господин вновь сменил пластинку, и так же бегло [6] перебрал ещё несколько. Наконец в комнату вбежала служанка:
— Второй господин, третья барышня жалуется, что звук слишком громкий, вы ей мешаете.
— Ясно, — помахал рукой Чэн Фэнтай. Когда служанка вышла, он швырнул стопку пластинок на кан, затем забрался на него сам и, прислонившись к окну, закурил. — Отвратительно. Ни одна не способна усладить слух.
Фань Лянь присел рядом с ним, перевернул пластинки и аккуратно сложил их.
— Если уж это тебе не нравится, то кто же способен тебе угодить?
После продолжительного молчания Чэн Фэнтай медленно произнёс:
— Шан Сижуй.
Тут-то в уме Фань Ляня всё наконец сошлось. «Я уже давно смекнул, что между вами двумя какие-то грязные делишки, а ты ещё и отрицал!» — злорадно подумал он и с умыслом спросил:
— Как я посмотрю, второй господин начинает проникаться оперой?
Взглянув на него искоса, Чэн Фэнтай улыбнулся.
Тут-то Фань Лянь окончательно уверился в своих догадках. Он хлопнул Чэн Фэнтая по колену, а потом встряхнул его:
— Так дело в опере? Тогда это легко уладить: у меня есть все его пластинки, забирай на здоровье. Но если тебя интересует не только опера…
Фань Лянь покачал головой. Сперва он хотел дать Чэн Фэнтаю совет, но тут же решил, что это бесполезно. Другие люди легко проникались к Шан Сижую жалостью, потому что не знали, что он из себя представляет; однако что до Чэн Фэнтая, то он прежде слышал сплетни и не раз видел Шан Сижуя воочию — а на празднике в честь первого месяца сына ему довелось созерцать безумие этого человека во всей красе. Если Чэн Фэнтай угодил в сети этого актёра, то, должно быть, он и сам повредился рассудком — тогда никто уже не сумеет убедить его сойти с этой гибельной дорожки.
— На самом деле, мне и впрямь полюбилась не только опера, — попыхивая сигарой, ответил Чэн Фэнтай. — Но не воображай на этот счёт всякий вздор.
Фань Лянь весь обратился во слух [7]. Чэн Фэнтай поджал губы и долгое время подбирал слова, прежде чем смог сформулировать фразу:
— Я чувствую, что у Шан Сижуя есть что-то на сердце. Он не столь прост, как кажется на первый взгляд. Он воистину сошёл со страниц пьесы.
— Когда я впервые увидел его в Пинъяне, — с улыбкой поведал Фань Лянь, — то посвятил ему такие слова: «Тело — в мирской суете [8], душа — в пьесе». Разумеется, он непрост — я давно это понял. В противном случае я бы на него и не взглянул после того, как он так жестоко обошёлся с Чан Чжисинем. Талант, достойный восхищения, — со вздохом добавил он.
— Я говорю не о том, как хорошо он поёт, в этом я ничего не понимаю, — возразил Чэн Фэнтай. — Я имею в виду, что… его душа самого высшего свойства, его мысли и чувства отличаются тонкостью и богатством. Он не из тех актёров, что полагаются на один лишь голос, в сравнении с ним даже мы с тобой — не более чем бурдюки для вина и мешки для риса [9], ходячие мертвецы.
— Эй, говори за себя! — со смехом возразил Фань Лянь. — Нечего приплетать тут меня, нет никаких «нас».
Чэн Фэнтай улыбнулся ему, но против обыкновения не стал язвить в ответ. У Фань Ляня возникло чувство, что его старший зять внезапно сделался очень тихим, будто к нему вернулась юношеская застенчивость. На самом же деле раньше Чэн Фэнтай был именно таким, просто, занявшись торговлей, он привык иметь дело с людьми самого низкого пошиба. Претерпев всевозможные беды [10] бренного мира, он сам мало-помалу сделался изрядным мерзавцем и проходимцем [11], однако когда ему доводилось встретиться с чем-то, что по-настоящему трогало его сердце, то эта сторона его натуры вновь возвращалась к жизни.
— Прежде я не понимал, отчего эти школяры вместо того, чтобы хорошенько заниматься своей наукой, сближаются с актёрами, — продолжил Чэн Фэнтай. — Однако после встречи с Шан Сижуем мне это открылось. Младший шурин, не скрою от тебя, что я…
Но в этот самый момент Чача-эр, закончив занятие, распахнула дверь и вбежала в комнату. Хлопнувшись на руки Чэн Фэнтаю, она заявила, что устала и хочет спать, совершенно не обращая внимания на присутствие Фань Ляня. Тот поспешно вскочил на ноги — он хотел было предостеречь старшего зятя, но не мог сделать этого при девочке. Чэн Фэнтай зажал в зубах сигару, снял с Чачи-эр верхнюю одежду, укутал её в одеяло, взял на руки и обнял. Фань Лянь не раз наблюдал, как его старший зять обжимается с женщинами самого разного сорта, флиртуя с ними, и теперь, когда он увидел, как Чэн Фэнтай обнимает младшую сестру, ему стало не по себе, так что он поспешил попрощаться и вышел.
После разговора с Фань Лянем Чэн Фэнтай успокоился. Теперь он наконец прозрел и твёрдо знал, чего хочет. С наступлением ночи он протёр лицо горячим полотенцем, нанёс крем, принарядился — и вот такой расфранчённый, напомаженный [12] и благоухающий отправился на прогулку. Обычно вторая госпожа больше всего на свете ненавидела, когда он вот так уходил из дома и шатался не пойми где — по делу или без — будто ночной бродяга. Однако то, что муж несколько дней безвылазно просидел дома, не на шутку встревожило вторую госпожу, и потому, когда он вновь начал вести себя как обычно, это её только порадовало — пожелав ему развеяться как следует, она заверила его, что в доме всё спокойно и он может не торопиться обратно.
Этой ночью Чэн Фэнтай направился к Шан Сижую.
На сей раз он не пошёл за кулисы. Повсюду раскинулось белое полотно «малых снегов» [13], и Чэн Фэнтай, велев Лао Гэ припарковать машину у входа в проулок, просто молча сидел на заднем сидении и курил. Маленькие снежинки залетали в полуоткрытое окно и ложились ему на лицо, но Чэн Фэнтай будто этого не замечал. А вот Лао Гэ начал замерзать — он то и дело вжимал голову в плечи и потирал ладони. Оглянувшись на Чэн Фэнтая, он подумал, что хозяин в последнее время и впрямь не такой, как обычно. Вот, к примеру, ждёт здесь Шан Сижуя, который сейчас выступает — так не лучше ли было бы посидеть за кулисами, в тепле и уюте? Неужто, оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану [14] — иначе зачем бы ему так делать?
Когда представление закончилось, у ворот театра собрались заядлые театралы и долго не расходились в надежде хоть одним глазком взглянуть на Шан-лаобаня и воздать ему почести лично. Однако именно из-за того, что там столпилось множество возбуждённых людей, Шан Сижуй не решался показываться, дабы не послужить причиной беспорядков. Около получаса спустя запал поклонников наконец иссяк, и они постепенно разошлись — теперь в переулок лишь по двое-по трое выходили актёры, которые играли в пьесе. Актрисы, судя по их броским нарядам [15], спешили на ночные вечеринки, у входа в переулок их дожидались рикши. Наконец в противоположном конце переулка показались медленно идущие рука об руку Шан Сижуй и Сяо Лай — хозяин и служанка шли под одним зонтом. Поскольку Шан Сижуй был выше на голову, он держал зонт, а у Сяо Лай на сгибе локтя висел ротанговый короб — должно быть, там был чайный набор Шан Сижуя и закуски. Под снегом они жались друг к другу — эта картина казалась исполненной душевного тепла.
Едва завидев Шан Сижуя, Чэн Фэнтай внезапно потянулся к рулю и дважды нажал на клаксон — Лао Гэ аж подскочил от неожиданности. Шан Сижуй и Сяо Лай одновременно обернулись на сигнал; Шан Сижуй тут же узнал машину по маленькой блестящей женщине на бампере [16] и расплылся в радостной улыбке. Увидев выражение его лица, Сяо Лай и сама догадалась, чья это машина — ей уже давно не доводилось видеть, чтобы кто-то так поднимал настроение её хозяину одним своим появлением. Девушка вмиг переменилась в лице и замерла на месте, не желая идти дальше.
При взгляде на Чэн Фэнтая Сяо Лай вспомнился Пинъян. Тогда Чан Чжисинь тоже был известным покровителем труппы «Шуйюнь». Третий господин Чан казался приятным и культурным человеком с тонким вкусом, который к тому же был весьма щедр. Он даже уговорил брата и сестру Шан и Цзян поставить для него «Легенду о Белой змее». Однако Сяо Лай знала, что Шан Сижуй невзлюбил Чан Чжисиня с первого же взгляда — как-то он по секрету сказал ей: «Этот человек с самого начала был мне отвратителен — я сразу почувствовал, что он многое у меня отнимет, и я ничего не смогу с этим поделать. И сама видишь — всё так и случилось».
И сейчас Сяо Лай чувствовала то же самое по отношению к Чэн Фэнтаю.
Сунув зонтик из промасленной бумаги в руку девушки, Шан Сижуй торопливо велел ей: «Жди меня дома», а сам, не обращая внимания на сыплющий с неба снег, бросился к машине. Чэн Фэнтай уже распахнул ему дверь, схватил его за руку и втащил внутрь. Машина тут же тронулась с места, а Сяо Лай с зонтом бездумно пробежала несколько шагов следом — душа её была объята тревогой и унынием.
В машине Шан Сижуй потряс головой, стряхнул снег с одежды и лучезарно улыбнулся:
— Как долго второй господин ждал? Почему вы не прошли за кулисы?
Вместо ответа Чэн Фэнтай поглядел на него с лёгкой улыбкой, совсем не походящей на прежнюю — в ней больше не было насмешки, лишь сдержанная нежность, таящая в себе множество невысказанных слов и мыслей. Теперь он казался приличным и серьёзным человеком, лишь в глазах проглядывала еле различимая тень соблазна, говорящая о том, что он не в силах отказаться от своих намерений — всё-таки он по-прежнему оставался всё тем же повесой [17].
— Куда мы едем? — спросил Шан Сижуй.
— Позвольте пригласить Шан-лаобаня на лёгкий ужин, — растягивая слова, ответил Чэн Фэнтай. — Чего Шан-лаобань желает отведать?
— Хочу чего-нибудь сладкого, — не задумываясь, ответил Шан Сижуй.
Примечания переводчика:
[1] «Маленькая вдова, посещающая могилу» 小寡妇上坟似 (Xiǎo guǎfù shàngfén shì) — традиционная аньхойская опера, основанная на народных песнях, танцах и легендах. По сюжету молодая деревенская вдова с маленькими детьми приходит на кладбище на праздник Цинмин, чтобы прибраться на могиле мужа.
[2] Восторженные — в оригинале чэнъюй 眉飞色舞 (méi fēi sè wǔ) — в букв. пер. с кит. «брови взлетают, цвета прыгают», обр. в знач. «ликовать, восхищаться, прийти в восторг».
[3] Инхуа 樱花 (yīnghuā) — имя служанки означает «цветы вишни (или сакуры)».
[4] Дунчжи — здесь 东至 (dōngzhì), иное написание 22 сезона традиционного сельскохозяйственного календаря Дунчжи 冬至 (dōngzhì), или Зимнего солнцестояния. На Дунчжи приходится один из дней поминовения усопших, а потому он считается довольно опасным с той точки зрения, что к человеку может привязаться какая-то потусторонняя сущность.
[5] Размякли кости — в оригинале 骨头缝发痒 (gǔtou fèng fā yǎng) — в букв. пер. с кит. «зачесался до костей».
[6] Бегло — в оригинале чэнъюй 走马观花 (zǒumǎ guānhuā) — в пер. с кит. «любоваться цветами на скаку», обр. в знач. «мельком, поверхностно».
[7] Обратился во слух — в оригинале чэнъюй 洗耳恭听 (xǐ’ěrgōngtīng) — в пер. с кит. «промыть уши и почтительно внимать», обр. в знач. «внимательно слушать, отнестись с полным вниманием».
[8] Мирская суета — в оригинале 红尘 (hóngchén) — в пер. с кит. «багровая пыль», обр. также в знач. «столб пыли, мишура, показная роскошь».
[9] Бурдюки для вина и мешки для риса — в оригинале чэнъюй 酒囊饭袋 (jiǔnáng fàndài), обр. в значении «никчёмный человек, дармоед».
[10] Всевозможные беды — в оригинале 三千 (sānqiān) — в пер. с кит. «три тысячи», обр. в знач. «очень много» и «три тысячи кар», «всевозможные наказания».
[11] Проходимец — в оригинале чэнъюй 油嘴滑舌 (yóuzuǐ huáshé) — в пер. с кит. «масляные уста и скользкий язык», обр. в знач. «легкомысленный, болтун, шутник».
[12] Напомаженный — в оригинале 油头粉面 (yóutóufěnmiàn) — в пер. с кит. «жирная голова, напудренное лицо», обр. в знач. «густо накрашенный, размалёванный», а также «франт, щёголь» и «проститутка».
[13] Малые снега 小雪 (xiǎoxuě) — двадцатый сезон китайского сельскохозяйственного календаря, наступает 22-23 ноября, отнесён ко второй половине десятого лунного месяца.
[14] Оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану — возможно, в оригинале присутствует игра слов: 商门 (Shāng mén) — как букв. «ворота Шана», так и «школа Шана, последователи Шана», а следующее за ними 立雪 (lìxuě) — как букв. «оставаться под снегом», так и «проявлять уважение к учителю, стремиться к учёбе».
[15] Броские наряды — в оригинале чэнъюй 花枝招展 (huāzhī zhāozhǎn) — в пер. с кит. «цветущие ветки во всей красе», обр. о нарядной женщине.
[16] Маленькая блестящая женщина на бампере — украшающая капот автомобилей марки Роллс-Ройс фигурка «дух экстаза» — символическое изображение богини Ники. С 1923 года стала непременным атрибутом автомобилей этой марки, с 2003 года права на фигурку принадлежат фирме BMW.
Скульптор Чарльз Сайкс воплотил в ней «разумную скорость, грацию и красоту, дух, в котором нет ни капли вульгарности, фривольности и ража».
Моделью для статуэтки послужила Элеанора Веласко Торнтон — секретарь и возлюбленная Джона Дугласа-Скотта-Монтегю, второго барона Монтегю-Белью, друга Чарльза Стюарта Роллса и инженера Фредерика Генри Ройса — основателей компании Rolls-Royce.
[17] Повеса 小白脸 (xiǎobáiliǎn) — в букв. пер. с кит. «маленькое белое личико», обр. в знач. «женственный мужчина», «молодой любовник», «альфонс, содержанец».
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 16
Предыдущая глава
Следующая глава
На следующий год, также в начале зимы, в сонные послеполуденные часы молодые и старые члены Торговой палаты похитили Чэн Фэнтая, принудив его отобедать с ними. Второй господин монополизировал перевозку товаров на севере страны, и был полностью независим, поскольку мог опираться на форт семьи Фань. Кроме того, благодаря поддержке главнокомандующего Цао, маньчжуры не осмеливались чинить ему препоны. Когда ему попадались особо ценные товары, он доставлял их напрямую через горы, чтобы избежать уплаты пошлины, а с шайками местных разбойников у него давно всё было улажено. Поступая так, он добивался от торговли чистой прибыли, и прибыль эта была весьма внушительной. Таким образом Чэн Фэнтай без помех твёрдо закрепился как на легальных, так и «теневых» торговых путях. Люди из Торговой палаты бросали на него завистливые взгляды, но ничего не могли поделать с этим незаурядным человеком, не связанным никакими условностями. На сей раз, действуя то устрашением, то посулами, эти влиятельные господа насели на него со всех сторон, намереваясь во что бы то ни стало добиться своего.
читать дальшеВчера Чэн Фэнтай ночь напролёт играл в маджонг, а потому проспал полуденный чай с лёгкими закусками. Встав с постели, он почувствовал, что прямо-таки умирает с голода, и в это самое время Торговая палата раскошелилась, чтобы пригласить его на обед. Ресторан был вполне сносный, и Чэн Фэнтай решил: почему бы, собственно, и нет. Сидя за круглым столом, он терзал куриные грудки, запивал их вином и терпеливо выслушивал, как его пытались склонить к компромиссу, выступая в роли то героев, то злодеев [1] — это была интереснейшая пьеса с чётким разделением ролей. Дождавшись горячих блюд, он тут же с остервенением на них набросился [2]. Почти закончив есть, он, так и не сказав ни слова в ответ, попросил официанта принести ещё миску риса. Члены Торговой палаты пришли в полное недоумение: они столько времени то нахваливали его, то поносили, а он лишь молча поглощал пищу, будто оголодавший волк, проявляя полное бескультурье. На что это вообще похоже?
Когда Чэн Фэнтай насытился, он отложил палочки и медленно вытер губы и руки полотенцем. Все в ожидании уставились на него.
— Вы всё сказали? — наконец подал голос Чэн Фэнтай.
— Да, всё, — закивали собравшиеся.
— Тогда моя очередь говорить?
— Просим второго господина высказаться.
Покосившись на сидящего ближе всего старика, Чэн Фэнтай начал:
— Хозяин Ли, ладно ещё остальные, но у вас-то как хватает наглости заговаривать со мной о делах? Сколько в прошлом году стоила полученная вами партия шёлка и атласа из Ханчжоу? А какую цену вы назвали мне? Вы меня за дурака держите? Тогда из уважения к вашим летам я не стал вам отказывать и совершил невыгодную сделку, а вам это лишь сыграло на руку!
Хозяин Ли нипочём не ожидал, что он осмелится говорить столь откровенно. Морщинистое лицо торговца побагровело, а язык будто бы отнялся, так что он не мог вымолвить ни слова в ответ. Покончив с ним, Чэн Фэнтай принялся расправляться с остальными согласно порядку рассадки за столом, пока не разнёс всех в пух и прах. В конце концов, среди торговцев было в обычае льстить и лицемерить [3]: кто искуснее притворялся и жульничал — тот и одерживал верх. Для них прямота Чэн Фэнтая, граничащая с грубостью, была поистине чем-то невиданным. Над столом повисло гробовое молчание [4] — все были словно громом поражены.
Чэн Фэнтай встал и, сунув руку в карман брюк, обвёл присутствующих зажатым в другой руке свёрнутым в трубку полотенцем.
— С тех пор, как после восемнадцатого сентября [5] север оказался во власти японцев и бандитов, вы не осмеливались туда и носа сунуть. Это я, Чэн Фэнтай, рискуя собственной головой [6], проложил путь через пять застав, одолел шесть генералов [7]. Каждая из этих застав стоила мне немалых денег, так что этот путь я выстлал серебром. И вот теперь, когда я могу беспрепятственно ходить по нему, вы являетесь, чтобы урвать свой кусок [8]. И откуда только берутся такие любители приходить на готовенькое?
Все прочие торговцы во все глаза уставились на разглагольствующего Чэн Фэнтая — от подобной откровенности они попросту утратили дар речи, и когда он закончил, за столом ещё долго стояла тишина. Председатель Торговой палаты, почтенный старик, приподняв брови, медленно поднялся с места и пару раз кашлянул в носовой платок.
— Второй господин Чэн, то, что вы сказали, не вполне верно. В каждом деле есть свои правила. Члены Торговой палаты Бэйпина с давних пор пользуются этими торговыми путями, вы не имеете права подминать их под себя!
— Вы, почтенный, не потрудившись спросить, навязываете мне свои правила, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — С каких это пор я стал членом вашей Бэйпинской торговой палаты? К тому же, дорога лежит под небом, и, хоть это — мой Великий шёлковый путь, я не могу воспрепятствовать тому, чтобы вы в свою очередь [9] зарабатывали на нём деньги. Пусть каждый проторит себе дорогу в силу своих возможностей!
— Однако, второй господин, северный путь кишит злодеями [10], он невероятно труден и опасен, вы отрезали нам все возможности заработать…
— Ну так, значит, вы бездарны, — прищёлкнул языком Чэн Фэнтай. — Удивляюсь я вам: вас послушать, так если я не пробью для вас дорогу, то вам и конец настанет. Как же вы раньше-то без меня справлялись?
И всё же председатель Торговой палаты решил проявить великодушие, взяв на себя роль добряка:
— Второму господину благоволит удача в делах, вот ему и невдомёк, насколько тяжело приходится нам. Разве все мы собрались здесь не для того, чтобы посоветоваться со вторым господином?
— Да ну? — изумился Чэн Фэнтай. — Неужто вы и правда нуждаетесь в моём совете? А мне-то показалось, что вы все собрались тут, чтобы угрожать мне, задавив числом [11].
В сложившейся ситуации было непонятно, кто кого притесняет. Председатель подумал про себя, что Чэн Фэнтай всецело заслуживает своей репутации. Со столь беспардонным и невыносимым человеком поистине невозможно иметь дело. Похоже, он в самом деле решил остаться одиночкой [12]. Хоть в сравнении с остальными его дело был столь велико, всё же он никому не позволял ни к чему себя принудить или запугать чьей-либо властью, так что председателю Торговой палаты оставалось лишь пойти на последнюю уступку:
— Второй господин, речь ведь не идёт о том, чтобы вы делали это даром. Если вы позволите нам следовать с вами по одной дороге, то все присутствующие запомнят эту услугу и впредь не станут чинить вам препятствий. Мы можем обсудить цену.
Чэн Фэнтай помахал ладонями в знак отказа.
— Как можно говорить о цене — я заплатил за эту дорогу тем, что стою под дулами разбойников, такое за деньги не купишь. Лишь мои друзья могут ей пользоваться.
Все присутствующие знали, что Чэн Фэнтай — человек весьма состоятельный [13] и к тому же порывистый, а потому тут же уверовали, что он позволит им беспрепятственно пользоваться северной дорогой — они решили, что он внезапно пришёл в себя и правда желает видеть их своими друзьями. Кто бы мог подумать, что вслед за этим он добавит:
— Но вы, кто сегодня собрался здесь, все как один — ублюдки [14], привыкшие притеснять других!
С последним словом Чэн Фэнтай швырнул свёрнутое полотенце в супницу. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы: суп расплескался по столу, несколько капель попали на очки председателя Торговой палаты. Старик содрогнулся от испуга всем телом. Одержав победу в этой словесной баталии, безмерно довольный собой Чэн Фэнтай толкнул дверь и покинул ресторан в прекрасном расположении духа.
Он уже давно думал, как бы половчее проучить Торговую палату. Ничего хорошего Чэн Фэнтай с их стороны никогда не видел — эти люди только и делали, что при любом удобном случае ставили ему подножки. Все они были отвратительны ему тем, что, изображая добродетель, на самом деле были крайне от неё далеки. И вот сегодня ему наконец представилась возможность свести с ними счёты. Наевшись и напившись до отвала, он ещё и отвёл душу — при мысли о том, как он только что скрестил с ними оружие, в его душе поднималась волна удовлетворения.
Когда Чэн Фэнтай чувствовал подобный подъём, он был будто во хмелю или под действием морфия. Он никак не мог успокоиться и не контролировал себя. Сев в машину, он запрокинул голову и какое-то время хохотал как ненормальный. Его водитель Лао Гэ был ничуть не удивлён подобным поведением хозяина — он давно привык и не к такому. Дождавшись, пока Чэн Фэнтай отсмеётся и переведёт дух, он спросил:
— Куда едем, второй господин?
— Езжай в «малую резиденцию» [15]!
Эта самая «малая резиденция» была домом танцовщицы, которую совместно содержали Чэн Фэнтай и Фань Лянь. В прошлом году они оба были настолько покорены этой очаровательной и яркой красоткой, что ни один не желал уступать, и дело чуть не дошло до драки. Однако эта весьма умудрённая и сметливая особа заверила, что она глубоко тронута силой чувств обоих поклонников, и ей неловко, что шурин и зять ссорятся из-за неё. Лучше бы им поладить и сообща её посещать. Чэн Фэнтай в ответ на это лишь ухмыльнулся, а Фань Лянь не понял: как это — сообща посещать? И что им делать всем втроём? Тогда она вытянула указательный пальчик и шутливо постучала его по лбу: «Ах ты глупыш! Ведь в неделе семь дней, тебе — понедельник, среда и пятница, а ему — вторник, четверг и суббота — неужто не сможете разойтись?» Фань Лянь онемел от смущения и залился краской.
Чэн Фэнтай же заключил, что обе стороны могут извлечь из этого немалую выгоду, а потому в порыве щедрости приобрёл дом, где и поселил их общую любовницу [16].
Когда он заявился в «малую резиденцию», при виде него старая служанка [17] перепугалась:
— Почему второй господин Чэн приехал сегодня? К сожалению, сейчас наверху второй господин Фань.
— И правда, что-то многовато тут вторых господ, — отмахнулся от неё Чэн Фэнтай. Поднявшись наверх, он прошёл сразу к спальне и распахнул дверь ударом ноги. В этот самый момент Фань Лянь развлекался в постели с танцовщицей; услышав стук открываемой двери, он высунул из-под одеяла растрёпанную голову и надел очки.
— Старший зять, сегодня же не твой день! — нахмурился он.
Чэн Фэнтай подобрал его разбросанную по полу одежду и, приподняв одеяло, сунул её туда.
— Пришло время поменяться днями. Мне — понедельник, среду и пятницу, тебе — вторник, четверг и субботу. Меняемся, сегодня я её хочу.
Фань Лянь, вспыхнув, скинул одежду на пол и прикрыл промежность уголком одеяла:
— Да ты посмотри, в каком я виде! С чего ты вдруг решил меняться? Шёл бы ты лучше меняться с кем-нибудь другим!
Чэн Фэнтай горящим взором прошёлся по его холёному телу и с улыбкой ответил:
— На кого же мне поменяться? Может, на тебя? — Он неожиданно потянулся, чтобы дотронуться до него, но Фань Лянь шлёпнул его по руке.
Танцовщица прыснула со смеху и принялась кокетничать, лёжа под одеялом:
— Раз уж вы пришли, присоединяйтесь! Никто не должен выходить из дому в такой холод!
Чэн Фэнтай, уже скидывая одежду, погладил её по щеке.
— А ты своё дело знаешь, — с похотливой улыбкой заметил он, а затем, обернувшись к Фань Ляню, спросил: — Ну как, всё ещё хочешь уйти?
Фань Лянь подумал, что Чэн Фэнтай, похоже, где-то поднабрался и теперь буянит. Однако уступать не хотелось, а потому он сердито заявил:
— Никуда я не пойду!
Хоть Фань Лянь остался, нахально отказавшись уйти, ему с этого ничего не перепало. Он желал, чтобы танцовщица помогла ему снять напряжение, однако вместо этого Чэн Фэнтай тут же принялся тискать его и целовать, будто женщину, отчего Фань Ляню стало невыносимо тошно [18]. В конечном итоге ему только и оставалось, что съёжиться на одной стороне постели и в тоске терпеть тряску и разнузданные стоны, будучи не в силах утолить собственные желания.
С тех пор, как он повстречал Чэн Фэнтая, ему открылся мир безудержного разврата — разнузданный и лишённый всякого смысла. Его зять был способен на столь грязные вещи, которых Фань Лянь был не в силах даже вообразить. И всё же чем-то его притягивало подобное распутство — видимо, в глубине души Фань Лянь и сам был далёк от человека высокой морали.
Фань Лянь взглянул на обнажённую бесстыжую парочку, сливающуюся рядом с ним в жарком объятии, и подумал: «Как им только не совестно? Потеряли всякий стыд…»
Посвятив долгое время столь упорному труду, Чэн Фэнтай испустил долгий вздох, после чего поднялся с танцовщицы и неспешно оделся со всем тщанием. В такого рода удовлетворении после недавно владевшей им жадной страсти было что-то изящное, однако утомлённая им женщина еле дышала.
Когда Чэн Фэнтай приходил в возбуждение, ничто не могло ни сдержать его, ни ограничить, но если бы он попытался развлекаться подобным образом со второй госпожой — она бы точно его убила; потому-то он и искал любовниц на стороне. Одеваясь, он сказал Фань Ляню:
— Я тут закончил, а ты действуй по своему усмотрению.
— Куда это ты собрался так поздно? — спросил тот.
— Я не большой любитель смотреть, как другие занимаются этим самым делом.
Фань Лянь внезапно осознал, что его одурачили — оказывается, Чэн Фэнтай с самого начала не собирался заниматься этим вместе!
— Ты, значит, не любитель — а я, по-твоему, кто?! — сердито буркнул он, а потом вскочил с кровати, поднял одежду с пола и спешно принялся одеваться. — Тогда я тоже ухожу. — Взмокшая от пота измотанная танцовщица уже не вызывала у него никакого желания.
Двое вышли за ворота «малой резиденции» — Чэн Фэнтай в приподнятом настроении, а Фань Лянь, напротив, погружённый в уныние. Когда они приблизились к стоявшей неподалёку машине, Чэн Фэнтай схватил шурина за запястье:
— Я тебя подвезу.
Но Фань Лянь был так на него зол, что вскинул голову и вырвал руку:
— У меня своя машина есть!
Чэн Фэнтай и сам не знал, то ли он и вправду чувствовал себя виноватым, то ли попросту хотел поддразнить его ещё немного. Вновь крепко схватив Фань Ляня за руку, он потащил его к машине:
— Давай, давай, не стесняйся! — шутливо упрашивал он. — Мы же с тобой только что делили одну постель! Позволь старшему братцу тебя подвезти!
Окончательно вышедший из себя Фань Лянь с силой вырвался:
— Катись отсюда! Мерзавец! — после чего с грохотом захлопнул дверь машины.
Когда наблюдавший за этой сценой Лао Гэ уловил фразу «делили одну постель», он тут же сделал неверные выводы о том, что между зятем и шурином и впрямь что-то произошло, тайком вздохнув о том, что эти богатенькие молодые люди творят немало глупостей. Чэн Фэнтай сел в машину, всё ещё испытывая необычайный подъём духа [19] — по всему было видно, что он по-прежнему полон энергии.
— Теперь-то домой? — спросил Лао Гэ.
— Нет, давай-ка ещё заедем в дансинг-холл.
Дансинг-холл располагался на той же улице, что и театр «Цинфэн», а потому, когда машина проезжала мимо, в глаза Чэн Фэнтаю бросилась афиша, на которой красовалось шесть крупных иероглифов: «Шан Сижуй» и «Дворец вечной жизни» [20]. Стоило Чэн Фэнтаю их увидеть, как он тут же выкинул из головы мысль о дансинг-холле и направился в тёмный проулок позади театра, чтобы, на ощупь добравшись до гримёрок, найти там актёра и поразвлечься с ним.
Шан Сижуй как раз закончил гримироваться. При виде гостя его красивое лицо, белое с алым, в обрамлении драгоценных [21] головных украшений, тут же озарилось радостной улыбкой. Он вприпрыжку бросился к Чэн Фэнтаю и схватил его за руку:
— Второй господин! Второй господин, какими судьбами? — Обернувшись, он крикнул Сяо Лай, чтобы налила гостю чаю. Та кивнула, но с места не сдвинулась, однако Чэн Фэнтаю до этого и дела не было: медленно пройдясь пальцами по бахроме на груди Шан Сижуя, он с улыбкой спросил:
— Опять Ян-гуйфэй?
— Да, — кивнул Шан Сижуй. — Вы как раз кстати: сегодня вечером мы даём «Дворец вечной жизни».
— А, знаю, Ян-гуйфэй, император Мин-хуан.
— Второй господин не желает остаться и посмотреть? Я задолжал вам выступление.
— Нет уж, увольте, — возразил Чэн Фэнтай. — Я в этом ничего не понимаю, и к тому же слишком стар, чтобы наслаждаться пьесами про любовь. Я прокрался сюда, лишь чтобы поприветствовать тебя, ха-ха. — С этими словами он коснулся головного украшения Шан Сижуя. — Это из стекла? Так сверкает.
Шан Сижуй позволил ему трогать себя с покорной улыбкой. Он чувствовал, что Чэн Фэнтай словно бы под хмельком, однако взгляд у него был ясный.
— Мой «Дворец вечной жизни» довольно сильно отличается от старого, — поведал ему Шан Сижуй, — так что, если проявите немного терпения, то непременно сможете его понять. Слова к нему написал Седьмой Ду, они очень лаконичные и ясные. Репетиции заняли у нас целый год и отняли уйму усилий, так что я точно не позволю вам понапрасну тратить время.
Прежде чем Чэн Фэнтай успел что-либо ответить, в гримёрку ворвался исполненный энтузиазма Шэн Цзыюнь. При виде Чэн Фэнтая юноша испуганно замер, а затем невольно отпрянул: он никак не ожидал вновь застать здесь второго господина. Не на шутку опасаясь, что тот обо всём доложит его семье в Шанхае, Шэн Цзыюнь еле слышно пролепетал:
— Второй старший брат Чэн, я… это…
Будучи человеком весьма беспардонным, Чэн Фэнтай, тем не менее, любил, надев серьёзную маску, поучать других. Уставясь на Шэн Цзыюня в упор, он с холодной усмешкой [22] спросил:
— О, неужто наш студент снова пожаловал? Ты пришёл сюда поучиться?
Шэн Цзыюнь, весь в холодном поту, продолжал мяться у двери. Наконец Шан Сижуй, сжалившись над ним, обратился к Чэн Фэнтаю:
— Представление вот-вот начнётся, прошу второго господина занять место в ложе.
Шэн Цзыюнь хотел было ответить Шан Сижую, однако, поймав взгляд Чэн Фэнтая, тут же прикусил язык и вышел за ним следом.
Хоть театр «Цинфэн» был в два раза больше обычного театра, в те дни, когда выступал Шан Сижуй, он был набит до отказа. Все места в партере разобрали, и, поскольку на сидячие места билетов было не достать, вдоль задней стены выстроился длинный ряд зрителей. Чэн Фэнтай и Шэн Цзыюнь заняли ложу на втором этаже слева от сцены — так уж вышло, что эта ложа располагалась так же, как и та, из которой Чэн Фэнтай впервые увидел выступление Шан Сижуя в театре «Хуэйсянь».
В начале представления евнух Гао Лиши [23] принялся отпускать шуточки, а император — томиться от одиночества. Наконец на сцене появилась Ян-гуйфэй в исполнении Шан Сижуя; поймав выразительный взгляд глаз с приподнятыми уголками, занимающий необычайно удачное место Чэн Фэнтай осознал, что для хорошего актёра недостаточно обладать навыками пения и жестикуляции — он должен также играть глазами. Теперь ему трудно было представить, что Шан Сижуй был тем самым невинным и бестолковым ребёнком, которого он знал — под маской своей роли он будто стал другим человеком. В его внешности и манере держаться проявились серьёзность и глубина, словно он, прожив долгую жизнь, успел обрести ни с чем не сравнимый опыт в людских делах.
Шан Сижуй пел так долго, что ничего не понимающему Чэн Фэнтаю стало скучно. С лёгкой улыбкой разглядывая людей на сцене, он бездумно спросил:
— Что это он поёт?
Шэн Цзыюнь забылся от восторга, стоило Шан Сижую открыть рот; не отрывая взгляда от сцены, он кое-как скомкал в одной фразе слова двух строф арии. Выслушав его, Чэн Фэнтай внезапно спросил:
— А что это за отрывок? Вроде как, когда я в прошлый раз слушал эту оперу, его здесь не было.
— Сижуй… то есть, Шан-лаобань изменил либретто вместе с Седьмым Ду.
— Это весьма интересно, — равнодушно бросил Чэн Фэнтай.
— Я тоже считаю, что эти изменения просто превосходны! — воодушевлённо отозвался Шэн Цзыюнь. — Благодаря им образы персонажей обрели полноту и яркость, и в них куда выразительнее отражена вечная печаль склона Мавэй [24]…
Чэн Фэнтай уже давно перерос увлечение романтикой, а потому от подобного литературного анализа у него лишь свело скулы.
— Полноту? — со смехом переспросил он. — В этом Ян-гуйфэй и впрямь не откажешь [25].
Своим легкомысленным замечанием он мигом свёл на нет все вдохновенные откровения Шэн Цзыюня. Убедившись, что этот Чэн Фэнтай — не более чем вульгарный делец с филистёрскими вкусами, он решил, что продолжать с ним разговор не имеет смысла, предавшись всепоглощающему чувству одиночества возвысившегося над толпой человека [26]. Благодаря этой пошлой шутке Шан Сижуй в его глазах возрос до положения святого небожителя: когда подобный талант нисходит с небес на землю, ничего удивительного, что мещанская публика не в состоянии постичь его искусство.
Тем временем, Шан Сижуй на сцене неторопливо вёл свою песнь, сопровождая её размеренными движениями — он целиком и полностью отдавался представлению, стремясь показать себя Чэн Фэнтаю с наилучшей стороны и тем самым заслужить его прощение. «Дворец вечной жизни», который он исполнял этим вечером, и впрямь порядком отличался от старой версии. Они с Седьмым Ду долго работали над пьесой, обобщив в ней трёхдневную драму: выделили главное, вычеркнули тёмные и непонятные места, восполнили недостатки и в конечном счёте улучшили текст в несколько раз, скомпоновав предельно насыщенное четырёхчасовое выступление — Шан Сижуй до сих пор был невероятно горд проделанной работой.
Благодаря комментариям Шэн Цзыюня Чэн Фэнтай всё же начал что-то понимать — он даже до некоторой степени разбирал на слух сложные моменты без дополнительных пояснений. Едва достигнув его ушей, каждое слово, каждая фраза проникали прямиком в сердце — и вскоре с лица Чэн Фэнтая сползла беспечная улыбка, он нахмурился, а взгляд обрёл глубину. Он сам с головой погрузился в эту пьесу — и в игру Шан Сижуя.
Казалось, он никогда прежде не испытывал ничего подобного: жизнь представлялась ему сном, а этот краткий сон — жизнью. Шан Сижуй был словно поднявшийся из глубины веков призрак, проводник души Ян-гуйфэй, что вновь танцевала и пела, шествуя по одинокому пути, и вела неторопливый рассказ о полной превратностей жизни человека в этом суетном мире — казалось, бесчисленные годы спрятаны в её широких рукавах, взлетавших под звуки чарующего голоса. Актёр безумен, а зритель — пьян; актёр забыл, что он играет, а зритель уже не знал, бодрствует ли он иль видит сон. Чэн Фэнтай будто воплотился в играющем яркими красками мире старины — и вот он, не помня себя, следует за тенью Шан Сижуя, проходя через весь Дворец вечной жизни, склон Мавэй, за городские стены Бэйпина и хутун Наньлогу [27]. Мимо него проносились железные кони и копья, вокруг цвела показная роскошь [28], сновали не отличимые от людей призраки, и Чэн Фэнтай шёл мимо них, пока не очутился в мире, состоящем лишь из чёрных и белых пятен — и время поглотило его без остатка.
Это невозможно было передать словами.
Чэн Фэнтай сидел, не издавая ни звука — его душа, покинув тело, затерялась в столетиях, в сердце за считанные мгновения всё необратимо переменилось [29]. Его тело охватило такое оцепенение, что он сам не знал, существует ли он на самом деле. Он не смог бы толком сказать, чем эта пьеса так уж хороша, в чём заключена её красота — знал лишь, что его душа унеслась на волнах пения Шан Сижуя. Во времена своего студенчества он так же, как Шэн Цзыюнь, расписал бы в десятках тысяч слов все достоинства пьесы с художественной и гуманистической точки зрения — но нынче он хранил безмолвие: всё пережитое настолько его потрясло, что он будто утратил дар речи, застыв в неловком молчании.
Наконец Шан Сижуй завершил представление, занавес опустился и зрительный зал вновь озарился светом фонарей. Взглянув на ложу Чэн Фэнтая, Шан Сижуй был поражён выражением его лица.
Вскочив со своего места, Шэн Цзыюнь принялся восторженно рукоплескать Шан Сижую.
— Второй старший брат, — взволнованно произнёс он, — я собираюсь повидать Сижуя за кулисами, так что не стоит меня дожидаться… Второй старший брат? — Будто заметив что-то пугающее, он тоже застыл столбом, перестав аплодировать.
— А… — отозвался Чэн Фэнтай. — Да, конечно, иди.
— Второй старший брат… — не сводил с него изумлённого взгляда Шэн Цзыюнь.
Коснувшись своего лица, Чэн Фэнтай обнаружил, что оно сплошь мокро от слёз. Тогда он вытащил платок и вытерся, приговаривая:
— Всё в порядке, должно быть, глаза заслезились от света фонарей… К тому же, я немного пьян… А ты ступай, ступай.
Он и в самом деле был опьянён — и на сей раз по-настоящему.
Примечания переводчика:
[1] Компромисс — в оригинале 和稀泥 (huò xīní) — в пер. с кит. «месить жидкую глину», обр. в знач. «сглаживать острые углы», а также «примирять, идти на компромисс».
Роли то героев, то злодеев — в оригинале 唱白脸唱红脸 (chàng báiliǎn chàng hóngliǎn) — в пер. с кит. «петь в белом гриме, петь в красном гриме» — в пекинской опере лица злодеев красят в белый цвет, лица положительных персонажей — в красный.
[2] С остервенением на них набросился — в оригинале 左右开弓 (zuǒ yòu kāi gōng) — в пер. с кит. «стрелять из лука и налево и направо», обр. в знач. «наброситься; наносить удары обеими руками; бить обеими ногами; одновременно выполнять два дела».
[3] Льстить и лицемерить — в оригинале чэнъюй 口蜜腹剑 (kǒumì fùjiàn) — в пер. с кит. «на устах мёд, а за пазухой меч»; обр. в значении «двуличие, лицемерная лесть», также «на языке мёд, а в сердце лёд».
[4] Гробовое молчание — в оригинале чэнъюй 鸦雀无声 (yāquèwúshēng) — в пер. с кит. «не слышно ни вороны, ни воробья», обр. также в знач. «(стоит) гробовая тишина».
[5] Восемнадцатое сентября 九一八 (jiǔyībā) — речь идёт о вторжении японцев в Маньчжурию в 1931 г. Поводом к вторжению послужил подрыв железной дороги около Мукдена (Мукденский инцидент, совр. город Шэньян). Чан Кайши приказал не оказывать сопротивления японским войскам.
1 марта 1932 г. — на территории Маньчжурии японской военной администрацией было провозглашено марионеточное государство Маньчжоу-го, верховным правителем которого был избран бывший император Китая Пу И (1906-1967). Государство Маньчжоу-го прекратило своё существование в ходе советско-японской войны, 19 августа 1945 года император Пу И был захвачен в здании аэропорта Фэнтяня десантниками Красной Армии. В 1949 территория Маньчжоу-го вошла в состав КНР.
[6] Рискуя собственной головой — в оригинале поговорка 脑袋悬在裤腰带 (nǎodai xuán zài kù yāodài) — в букв. пер. с кит. «голова висит на поясе брюк» — образно о рискованном бизнесе, где заработок сопряжён с угрозой для жизни. Имеется в виду, что когда голова на поясе, человеку грозит смертельная опасность, а если голова упадёт на землю, он умрёт.
[7] Проложил путь через пять застав, одолел шесть генералов 过五关闯六将 (guò wǔ guān chuǎng liù jiàng) — идиома, берущая начало из классического романа «Троецарствие». Один из главных героев, Гуань Юй, прорвался через пять застав Цао Цао (155-220 гг.) (см. примечание к главе 12) и сразил шестерых его генералов, прежде чем сумел ускользнуть от Цао Цао и вернуться к своему побратиму Лю Бэю (162-223 гг.).
[8] Урвать кусок — в оригинале чэнъюй 分一杯羹 (fēn yībēi gēng) — в пер. с кит. «выдать чашку отвара», отсылает к истории о том, как Сян Юй (232-202 до н. э.) захватил в плен отца Лю Бана (256-195 гг. до н.э.) и пригрозил сварить пленника, если Лю Бан не отведет свое войско, на что Лю Бан ответил: «Пришли мне чашку отвара». В образном значении: «получить долю (прибыли, добычи и т. п.)».
[9] В свою очередь — в оригинале чэнъюй 前仆后继 (qiánpūhòujì) — в пер. с кит. «передние падают ― задние встают им на смену», обр. о преемственности в героическом деле, борьбе.
[10] Злодеи — в оригинале 虎狼 (hǔláng) — в пер. с кит. «тигр и волк», обр. о жестоком, свирепом злодее.
[11] Задавить числом — в оригинале чэнъюй 以多欺少 (yǐ duō qī shǎo) — в пер. с кит. «многие обижают немногих».
[12] Одиночка — в оригинале 跑单帮 (pǎodānbāng) — в пер. с кит. «бродить одиноким лоточником/бродячим коробейником».
[13] Состоятельный — в оригинале 家财盈钵 (jiācái yíng bō) — в пер. с кит. «семейное достояние — полная патра (чашка для еды и милостыни у буддийских монахов). Интересно, что это перекликается с русским выражением «дом — полная чаша».
[14] Ублюдки — 王八蛋 (wángbadàn) — в букв. пер. с кит. «черепашье яйцо». Образное значение этого выражения исходит из китайского поверья, что черепахи — ужасно распущенные животные и буквально не знают, от кого снесли яйцо.
[15] «Малая резиденция» 小公馆 (xiǎo gōngguǎn) — так называли жилище, куда селили наложниц.
[16] Поселил любовницу — в оригинале чэнъюй 金屋藏娇 (jīnwū cángjiāo) — в пер. с кит. «спрятать любимую в золотом доме», обр. в знач. «души не чаять в любимой» или «завести наложницу/любовницу».
[17] Старая служанка 老妈子 (lǎomāzi) — в букв. пер. с кит. «старая матушка», о служанке, особенно пожилой.
[18] Невыносимо тошно — в оригинале 恶心得头皮都炸了 (Ěxīn dé tóupí dōu zhàle) в пер. с кит. «так затошнило, что аж кожа на голове лопнула».
[19] Необычайный подъём духа — в оригинале чэнъюй 精神百倍 (jīngshén bǎibèi) — в пер. с кит. «стократно полный жизненных сил (одухотворённый)».
[20] «Дворец вечной жизни» (также «Дворец долголетия» 长生殿 (Chángshēng diàn) — пьеса китайского драматурга Хун Шэна, написанная в 1688 году в жанре «чуаньци» («повествование об удивительном»), который постепенно вытеснил традиции юаньской драмы («цзацзюй»). Объёмная пьеса состоит из двух частей, по двадцать пять актов в каждой, и включает более ста действующих лиц.
В основе её сюжета лежит история любви танского императора Мин-хуана (известен в истории под личным именем Ли Лунцзи и храмовым — Сюань-цзун, VIII век) к его наложнице Ян-гуйфэй. Глубокое чувство влюблённых особенно раскрывается в сцене, в которой влюблённые дают перед лицом богов обещание никогда не разлучаться, и в сцене прощания Ян-гуйфэй с любимым ею императором («Прощание яшмы») — в то время как она должна покончить с собой, подчиняясь воле мятежных солдат, которые видят в ней главный источник зла в государстве.
[21] Драгоценный — в оригинале 金银珠宝 (jīnyín zhūbǎo) — в пер. с кит. «золото, серебро, жемчуг и сокровища».
[22] С холодной усмешкой — в оригинале 皮笑肉不笑 (pí xiào ròu bù xiào) — в букв. пер. с кит. «кожа улыбается, а мясо не улыбается», обр. в знач. «внешне улыбаться (смеяться), а внутренне — нет», «притворно улыбаться; притворяться весёлым; смеяться деланным смехом».
[23] Гао Лиши 高力士 (Gāo Lìshì) (684-762) — гогун Ци, евнух императора Сюаньцзуна. Несмотря на то, что он скопил огромные богатства, Гао Лиши считается положительным примером участия евнуха в политике благодаря его верности императору. Согласно одной из версий, именно он задушил Ян-гуйфэй по приказу императора.
[24] Склон Мавэй — там император Сюань-цзун приказал Ян-гуйфэй покончить жизнь самоубийством.
Это название носит семисложное четверостишие Тан Чжэнфаня, в котором повествуется о гибели Ян-гуйфэй.
Вернулась повозка без верной Сюань-цзуну Ян-фэй, (вернуть повозку — метафора для смерти супругов)
Не развеются тучи любви былой, но солнце жизни новой взойдёт.
Сия кончина — горесть мудрейшего.
Кто следующим станет в колодце дворца Цзиньянгун? (метафора для самоубийства).
[25] Полноту? В этом Ян-гуйфэй и впрямь не откажешь — Ян-гуйфэй была известна своей привлекательной полнотой, что отражено в идиоме: 环肥燕瘦 (huán féi yàn shòu) — «Хуань (Ян Юйхуань, она же Ян-гуйфэй) была полной, а Янь (императрица Чжао Фэйянь) — худой», которая означает «Каждая женщина по-своему привлекательна».
[26] Возвысившийся над толпой человек — в оригинале чэнъюй 曲高和寡 (qǔ gāo hè guǎ) — в пер. с кит. «напев настолько возвышен, что подтянут немногие», обр. в знач. «труднодоступный для широких масс, предназначенный для избранных, элитарный».
[27] Хутун Наньлогу 南锣鼓巷 (Nánluógǔ xiàng) — в букв. пер. с кит. «Южная улочка гонгов и барабанов» — один из старейших пекинских хутунов.
[28] Металлические копья и железные кони 金戈铁马 (jīngētiěmǎ) — обр. в знач. «военные дела, бесконечные войны».
Показная роскошь — в оригинале чэнъюй 纸醉金迷 (zhǐzuì jīnmí) — в пер. с кит. «быть опьянённым роскошной обёрткой», обр. в знач. «очаровываться золотом» (по рассказу о кладовой, где все вещи были завёрнуты в золотую бумагу), также «роскошествовать, прожигать жизнь».
[29] За считанные мгновения всё необратимо переменилось — в оригинале два чэнъюя:
沧海桑田 (cānghǎi sāngtián) — в пер. с кит. «где было синее море, там ныне тутовые рощи», обр. в знач. «огромные перемены, житейские бури, превратности судьбы».
瞬息万变 (shùnxī wànbiàn) — в пер. с кит. «в одно мгновение десять тысяч изменений», обр. в знач. «молниеносно изменяться, меняться буквально на глазах».
читать дальшеВчера Чэн Фэнтай ночь напролёт играл в маджонг, а потому проспал полуденный чай с лёгкими закусками. Встав с постели, он почувствовал, что прямо-таки умирает с голода, и в это самое время Торговая палата раскошелилась, чтобы пригласить его на обед. Ресторан был вполне сносный, и Чэн Фэнтай решил: почему бы, собственно, и нет. Сидя за круглым столом, он терзал куриные грудки, запивал их вином и терпеливо выслушивал, как его пытались склонить к компромиссу, выступая в роли то героев, то злодеев [1] — это была интереснейшая пьеса с чётким разделением ролей. Дождавшись горячих блюд, он тут же с остервенением на них набросился [2]. Почти закончив есть, он, так и не сказав ни слова в ответ, попросил официанта принести ещё миску риса. Члены Торговой палаты пришли в полное недоумение: они столько времени то нахваливали его, то поносили, а он лишь молча поглощал пищу, будто оголодавший волк, проявляя полное бескультурье. На что это вообще похоже?
Когда Чэн Фэнтай насытился, он отложил палочки и медленно вытер губы и руки полотенцем. Все в ожидании уставились на него.
— Вы всё сказали? — наконец подал голос Чэн Фэнтай.
— Да, всё, — закивали собравшиеся.
— Тогда моя очередь говорить?
— Просим второго господина высказаться.
Покосившись на сидящего ближе всего старика, Чэн Фэнтай начал:
— Хозяин Ли, ладно ещё остальные, но у вас-то как хватает наглости заговаривать со мной о делах? Сколько в прошлом году стоила полученная вами партия шёлка и атласа из Ханчжоу? А какую цену вы назвали мне? Вы меня за дурака держите? Тогда из уважения к вашим летам я не стал вам отказывать и совершил невыгодную сделку, а вам это лишь сыграло на руку!
Хозяин Ли нипочём не ожидал, что он осмелится говорить столь откровенно. Морщинистое лицо торговца побагровело, а язык будто бы отнялся, так что он не мог вымолвить ни слова в ответ. Покончив с ним, Чэн Фэнтай принялся расправляться с остальными согласно порядку рассадки за столом, пока не разнёс всех в пух и прах. В конце концов, среди торговцев было в обычае льстить и лицемерить [3]: кто искуснее притворялся и жульничал — тот и одерживал верх. Для них прямота Чэн Фэнтая, граничащая с грубостью, была поистине чем-то невиданным. Над столом повисло гробовое молчание [4] — все были словно громом поражены.
Чэн Фэнтай встал и, сунув руку в карман брюк, обвёл присутствующих зажатым в другой руке свёрнутым в трубку полотенцем.
— С тех пор, как после восемнадцатого сентября [5] север оказался во власти японцев и бандитов, вы не осмеливались туда и носа сунуть. Это я, Чэн Фэнтай, рискуя собственной головой [6], проложил путь через пять застав, одолел шесть генералов [7]. Каждая из этих застав стоила мне немалых денег, так что этот путь я выстлал серебром. И вот теперь, когда я могу беспрепятственно ходить по нему, вы являетесь, чтобы урвать свой кусок [8]. И откуда только берутся такие любители приходить на готовенькое?
Все прочие торговцы во все глаза уставились на разглагольствующего Чэн Фэнтая — от подобной откровенности они попросту утратили дар речи, и когда он закончил, за столом ещё долго стояла тишина. Председатель Торговой палаты, почтенный старик, приподняв брови, медленно поднялся с места и пару раз кашлянул в носовой платок.
— Второй господин Чэн, то, что вы сказали, не вполне верно. В каждом деле есть свои правила. Члены Торговой палаты Бэйпина с давних пор пользуются этими торговыми путями, вы не имеете права подминать их под себя!
— Вы, почтенный, не потрудившись спросить, навязываете мне свои правила, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — С каких это пор я стал членом вашей Бэйпинской торговой палаты? К тому же, дорога лежит под небом, и, хоть это — мой Великий шёлковый путь, я не могу воспрепятствовать тому, чтобы вы в свою очередь [9] зарабатывали на нём деньги. Пусть каждый проторит себе дорогу в силу своих возможностей!
— Однако, второй господин, северный путь кишит злодеями [10], он невероятно труден и опасен, вы отрезали нам все возможности заработать…
— Ну так, значит, вы бездарны, — прищёлкнул языком Чэн Фэнтай. — Удивляюсь я вам: вас послушать, так если я не пробью для вас дорогу, то вам и конец настанет. Как же вы раньше-то без меня справлялись?
И всё же председатель Торговой палаты решил проявить великодушие, взяв на себя роль добряка:
— Второму господину благоволит удача в делах, вот ему и невдомёк, насколько тяжело приходится нам. Разве все мы собрались здесь не для того, чтобы посоветоваться со вторым господином?
— Да ну? — изумился Чэн Фэнтай. — Неужто вы и правда нуждаетесь в моём совете? А мне-то показалось, что вы все собрались тут, чтобы угрожать мне, задавив числом [11].
В сложившейся ситуации было непонятно, кто кого притесняет. Председатель подумал про себя, что Чэн Фэнтай всецело заслуживает своей репутации. Со столь беспардонным и невыносимым человеком поистине невозможно иметь дело. Похоже, он в самом деле решил остаться одиночкой [12]. Хоть в сравнении с остальными его дело был столь велико, всё же он никому не позволял ни к чему себя принудить или запугать чьей-либо властью, так что председателю Торговой палаты оставалось лишь пойти на последнюю уступку:
— Второй господин, речь ведь не идёт о том, чтобы вы делали это даром. Если вы позволите нам следовать с вами по одной дороге, то все присутствующие запомнят эту услугу и впредь не станут чинить вам препятствий. Мы можем обсудить цену.
Чэн Фэнтай помахал ладонями в знак отказа.
— Как можно говорить о цене — я заплатил за эту дорогу тем, что стою под дулами разбойников, такое за деньги не купишь. Лишь мои друзья могут ей пользоваться.
Все присутствующие знали, что Чэн Фэнтай — человек весьма состоятельный [13] и к тому же порывистый, а потому тут же уверовали, что он позволит им беспрепятственно пользоваться северной дорогой — они решили, что он внезапно пришёл в себя и правда желает видеть их своими друзьями. Кто бы мог подумать, что вслед за этим он добавит:
— Но вы, кто сегодня собрался здесь, все как один — ублюдки [14], привыкшие притеснять других!
С последним словом Чэн Фэнтай швырнул свёрнутое полотенце в супницу. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы: суп расплескался по столу, несколько капель попали на очки председателя Торговой палаты. Старик содрогнулся от испуга всем телом. Одержав победу в этой словесной баталии, безмерно довольный собой Чэн Фэнтай толкнул дверь и покинул ресторан в прекрасном расположении духа.
Он уже давно думал, как бы половчее проучить Торговую палату. Ничего хорошего Чэн Фэнтай с их стороны никогда не видел — эти люди только и делали, что при любом удобном случае ставили ему подножки. Все они были отвратительны ему тем, что, изображая добродетель, на самом деле были крайне от неё далеки. И вот сегодня ему наконец представилась возможность свести с ними счёты. Наевшись и напившись до отвала, он ещё и отвёл душу — при мысли о том, как он только что скрестил с ними оружие, в его душе поднималась волна удовлетворения.
Когда Чэн Фэнтай чувствовал подобный подъём, он был будто во хмелю или под действием морфия. Он никак не мог успокоиться и не контролировал себя. Сев в машину, он запрокинул голову и какое-то время хохотал как ненормальный. Его водитель Лао Гэ был ничуть не удивлён подобным поведением хозяина — он давно привык и не к такому. Дождавшись, пока Чэн Фэнтай отсмеётся и переведёт дух, он спросил:
— Куда едем, второй господин?
— Езжай в «малую резиденцию» [15]!
Эта самая «малая резиденция» была домом танцовщицы, которую совместно содержали Чэн Фэнтай и Фань Лянь. В прошлом году они оба были настолько покорены этой очаровательной и яркой красоткой, что ни один не желал уступать, и дело чуть не дошло до драки. Однако эта весьма умудрённая и сметливая особа заверила, что она глубоко тронута силой чувств обоих поклонников, и ей неловко, что шурин и зять ссорятся из-за неё. Лучше бы им поладить и сообща её посещать. Чэн Фэнтай в ответ на это лишь ухмыльнулся, а Фань Лянь не понял: как это — сообща посещать? И что им делать всем втроём? Тогда она вытянула указательный пальчик и шутливо постучала его по лбу: «Ах ты глупыш! Ведь в неделе семь дней, тебе — понедельник, среда и пятница, а ему — вторник, четверг и суббота — неужто не сможете разойтись?» Фань Лянь онемел от смущения и залился краской.
Чэн Фэнтай же заключил, что обе стороны могут извлечь из этого немалую выгоду, а потому в порыве щедрости приобрёл дом, где и поселил их общую любовницу [16].
Когда он заявился в «малую резиденцию», при виде него старая служанка [17] перепугалась:
— Почему второй господин Чэн приехал сегодня? К сожалению, сейчас наверху второй господин Фань.
— И правда, что-то многовато тут вторых господ, — отмахнулся от неё Чэн Фэнтай. Поднявшись наверх, он прошёл сразу к спальне и распахнул дверь ударом ноги. В этот самый момент Фань Лянь развлекался в постели с танцовщицей; услышав стук открываемой двери, он высунул из-под одеяла растрёпанную голову и надел очки.
— Старший зять, сегодня же не твой день! — нахмурился он.
Чэн Фэнтай подобрал его разбросанную по полу одежду и, приподняв одеяло, сунул её туда.
— Пришло время поменяться днями. Мне — понедельник, среду и пятницу, тебе — вторник, четверг и субботу. Меняемся, сегодня я её хочу.
Фань Лянь, вспыхнув, скинул одежду на пол и прикрыл промежность уголком одеяла:
— Да ты посмотри, в каком я виде! С чего ты вдруг решил меняться? Шёл бы ты лучше меняться с кем-нибудь другим!
Чэн Фэнтай горящим взором прошёлся по его холёному телу и с улыбкой ответил:
— На кого же мне поменяться? Может, на тебя? — Он неожиданно потянулся, чтобы дотронуться до него, но Фань Лянь шлёпнул его по руке.
Танцовщица прыснула со смеху и принялась кокетничать, лёжа под одеялом:
— Раз уж вы пришли, присоединяйтесь! Никто не должен выходить из дому в такой холод!
Чэн Фэнтай, уже скидывая одежду, погладил её по щеке.
— А ты своё дело знаешь, — с похотливой улыбкой заметил он, а затем, обернувшись к Фань Ляню, спросил: — Ну как, всё ещё хочешь уйти?
Фань Лянь подумал, что Чэн Фэнтай, похоже, где-то поднабрался и теперь буянит. Однако уступать не хотелось, а потому он сердито заявил:
— Никуда я не пойду!
Хоть Фань Лянь остался, нахально отказавшись уйти, ему с этого ничего не перепало. Он желал, чтобы танцовщица помогла ему снять напряжение, однако вместо этого Чэн Фэнтай тут же принялся тискать его и целовать, будто женщину, отчего Фань Ляню стало невыносимо тошно [18]. В конечном итоге ему только и оставалось, что съёжиться на одной стороне постели и в тоске терпеть тряску и разнузданные стоны, будучи не в силах утолить собственные желания.
С тех пор, как он повстречал Чэн Фэнтая, ему открылся мир безудержного разврата — разнузданный и лишённый всякого смысла. Его зять был способен на столь грязные вещи, которых Фань Лянь был не в силах даже вообразить. И всё же чем-то его притягивало подобное распутство — видимо, в глубине души Фань Лянь и сам был далёк от человека высокой морали.
Фань Лянь взглянул на обнажённую бесстыжую парочку, сливающуюся рядом с ним в жарком объятии, и подумал: «Как им только не совестно? Потеряли всякий стыд…»
Посвятив долгое время столь упорному труду, Чэн Фэнтай испустил долгий вздох, после чего поднялся с танцовщицы и неспешно оделся со всем тщанием. В такого рода удовлетворении после недавно владевшей им жадной страсти было что-то изящное, однако утомлённая им женщина еле дышала.
Когда Чэн Фэнтай приходил в возбуждение, ничто не могло ни сдержать его, ни ограничить, но если бы он попытался развлекаться подобным образом со второй госпожой — она бы точно его убила; потому-то он и искал любовниц на стороне. Одеваясь, он сказал Фань Ляню:
— Я тут закончил, а ты действуй по своему усмотрению.
— Куда это ты собрался так поздно? — спросил тот.
— Я не большой любитель смотреть, как другие занимаются этим самым делом.
Фань Лянь внезапно осознал, что его одурачили — оказывается, Чэн Фэнтай с самого начала не собирался заниматься этим вместе!
— Ты, значит, не любитель — а я, по-твоему, кто?! — сердито буркнул он, а потом вскочил с кровати, поднял одежду с пола и спешно принялся одеваться. — Тогда я тоже ухожу. — Взмокшая от пота измотанная танцовщица уже не вызывала у него никакого желания.
Двое вышли за ворота «малой резиденции» — Чэн Фэнтай в приподнятом настроении, а Фань Лянь, напротив, погружённый в уныние. Когда они приблизились к стоявшей неподалёку машине, Чэн Фэнтай схватил шурина за запястье:
— Я тебя подвезу.
Но Фань Лянь был так на него зол, что вскинул голову и вырвал руку:
— У меня своя машина есть!
Чэн Фэнтай и сам не знал, то ли он и вправду чувствовал себя виноватым, то ли попросту хотел поддразнить его ещё немного. Вновь крепко схватив Фань Ляня за руку, он потащил его к машине:
— Давай, давай, не стесняйся! — шутливо упрашивал он. — Мы же с тобой только что делили одну постель! Позволь старшему братцу тебя подвезти!
Окончательно вышедший из себя Фань Лянь с силой вырвался:
— Катись отсюда! Мерзавец! — после чего с грохотом захлопнул дверь машины.
Когда наблюдавший за этой сценой Лао Гэ уловил фразу «делили одну постель», он тут же сделал неверные выводы о том, что между зятем и шурином и впрямь что-то произошло, тайком вздохнув о том, что эти богатенькие молодые люди творят немало глупостей. Чэн Фэнтай сел в машину, всё ещё испытывая необычайный подъём духа [19] — по всему было видно, что он по-прежнему полон энергии.
— Теперь-то домой? — спросил Лао Гэ.
— Нет, давай-ка ещё заедем в дансинг-холл.
Дансинг-холл располагался на той же улице, что и театр «Цинфэн», а потому, когда машина проезжала мимо, в глаза Чэн Фэнтаю бросилась афиша, на которой красовалось шесть крупных иероглифов: «Шан Сижуй» и «Дворец вечной жизни» [20]. Стоило Чэн Фэнтаю их увидеть, как он тут же выкинул из головы мысль о дансинг-холле и направился в тёмный проулок позади театра, чтобы, на ощупь добравшись до гримёрок, найти там актёра и поразвлечься с ним.
Шан Сижуй как раз закончил гримироваться. При виде гостя его красивое лицо, белое с алым, в обрамлении драгоценных [21] головных украшений, тут же озарилось радостной улыбкой. Он вприпрыжку бросился к Чэн Фэнтаю и схватил его за руку:
— Второй господин! Второй господин, какими судьбами? — Обернувшись, он крикнул Сяо Лай, чтобы налила гостю чаю. Та кивнула, но с места не сдвинулась, однако Чэн Фэнтаю до этого и дела не было: медленно пройдясь пальцами по бахроме на груди Шан Сижуя, он с улыбкой спросил:
— Опять Ян-гуйфэй?
— Да, — кивнул Шан Сижуй. — Вы как раз кстати: сегодня вечером мы даём «Дворец вечной жизни».
— А, знаю, Ян-гуйфэй, император Мин-хуан.
— Второй господин не желает остаться и посмотреть? Я задолжал вам выступление.
— Нет уж, увольте, — возразил Чэн Фэнтай. — Я в этом ничего не понимаю, и к тому же слишком стар, чтобы наслаждаться пьесами про любовь. Я прокрался сюда, лишь чтобы поприветствовать тебя, ха-ха. — С этими словами он коснулся головного украшения Шан Сижуя. — Это из стекла? Так сверкает.
Шан Сижуй позволил ему трогать себя с покорной улыбкой. Он чувствовал, что Чэн Фэнтай словно бы под хмельком, однако взгляд у него был ясный.
— Мой «Дворец вечной жизни» довольно сильно отличается от старого, — поведал ему Шан Сижуй, — так что, если проявите немного терпения, то непременно сможете его понять. Слова к нему написал Седьмой Ду, они очень лаконичные и ясные. Репетиции заняли у нас целый год и отняли уйму усилий, так что я точно не позволю вам понапрасну тратить время.
Прежде чем Чэн Фэнтай успел что-либо ответить, в гримёрку ворвался исполненный энтузиазма Шэн Цзыюнь. При виде Чэн Фэнтая юноша испуганно замер, а затем невольно отпрянул: он никак не ожидал вновь застать здесь второго господина. Не на шутку опасаясь, что тот обо всём доложит его семье в Шанхае, Шэн Цзыюнь еле слышно пролепетал:
— Второй старший брат Чэн, я… это…
Будучи человеком весьма беспардонным, Чэн Фэнтай, тем не менее, любил, надев серьёзную маску, поучать других. Уставясь на Шэн Цзыюня в упор, он с холодной усмешкой [22] спросил:
— О, неужто наш студент снова пожаловал? Ты пришёл сюда поучиться?
Шэн Цзыюнь, весь в холодном поту, продолжал мяться у двери. Наконец Шан Сижуй, сжалившись над ним, обратился к Чэн Фэнтаю:
— Представление вот-вот начнётся, прошу второго господина занять место в ложе.
Шэн Цзыюнь хотел было ответить Шан Сижую, однако, поймав взгляд Чэн Фэнтая, тут же прикусил язык и вышел за ним следом.
Хоть театр «Цинфэн» был в два раза больше обычного театра, в те дни, когда выступал Шан Сижуй, он был набит до отказа. Все места в партере разобрали, и, поскольку на сидячие места билетов было не достать, вдоль задней стены выстроился длинный ряд зрителей. Чэн Фэнтай и Шэн Цзыюнь заняли ложу на втором этаже слева от сцены — так уж вышло, что эта ложа располагалась так же, как и та, из которой Чэн Фэнтай впервые увидел выступление Шан Сижуя в театре «Хуэйсянь».
В начале представления евнух Гао Лиши [23] принялся отпускать шуточки, а император — томиться от одиночества. Наконец на сцене появилась Ян-гуйфэй в исполнении Шан Сижуя; поймав выразительный взгляд глаз с приподнятыми уголками, занимающий необычайно удачное место Чэн Фэнтай осознал, что для хорошего актёра недостаточно обладать навыками пения и жестикуляции — он должен также играть глазами. Теперь ему трудно было представить, что Шан Сижуй был тем самым невинным и бестолковым ребёнком, которого он знал — под маской своей роли он будто стал другим человеком. В его внешности и манере держаться проявились серьёзность и глубина, словно он, прожив долгую жизнь, успел обрести ни с чем не сравнимый опыт в людских делах.
Шан Сижуй пел так долго, что ничего не понимающему Чэн Фэнтаю стало скучно. С лёгкой улыбкой разглядывая людей на сцене, он бездумно спросил:
— Что это он поёт?
Шэн Цзыюнь забылся от восторга, стоило Шан Сижую открыть рот; не отрывая взгляда от сцены, он кое-как скомкал в одной фразе слова двух строф арии. Выслушав его, Чэн Фэнтай внезапно спросил:
— А что это за отрывок? Вроде как, когда я в прошлый раз слушал эту оперу, его здесь не было.
— Сижуй… то есть, Шан-лаобань изменил либретто вместе с Седьмым Ду.
— Это весьма интересно, — равнодушно бросил Чэн Фэнтай.
— Я тоже считаю, что эти изменения просто превосходны! — воодушевлённо отозвался Шэн Цзыюнь. — Благодаря им образы персонажей обрели полноту и яркость, и в них куда выразительнее отражена вечная печаль склона Мавэй [24]…
Чэн Фэнтай уже давно перерос увлечение романтикой, а потому от подобного литературного анализа у него лишь свело скулы.
— Полноту? — со смехом переспросил он. — В этом Ян-гуйфэй и впрямь не откажешь [25].
Своим легкомысленным замечанием он мигом свёл на нет все вдохновенные откровения Шэн Цзыюня. Убедившись, что этот Чэн Фэнтай — не более чем вульгарный делец с филистёрскими вкусами, он решил, что продолжать с ним разговор не имеет смысла, предавшись всепоглощающему чувству одиночества возвысившегося над толпой человека [26]. Благодаря этой пошлой шутке Шан Сижуй в его глазах возрос до положения святого небожителя: когда подобный талант нисходит с небес на землю, ничего удивительного, что мещанская публика не в состоянии постичь его искусство.
Тем временем, Шан Сижуй на сцене неторопливо вёл свою песнь, сопровождая её размеренными движениями — он целиком и полностью отдавался представлению, стремясь показать себя Чэн Фэнтаю с наилучшей стороны и тем самым заслужить его прощение. «Дворец вечной жизни», который он исполнял этим вечером, и впрямь порядком отличался от старой версии. Они с Седьмым Ду долго работали над пьесой, обобщив в ней трёхдневную драму: выделили главное, вычеркнули тёмные и непонятные места, восполнили недостатки и в конечном счёте улучшили текст в несколько раз, скомпоновав предельно насыщенное четырёхчасовое выступление — Шан Сижуй до сих пор был невероятно горд проделанной работой.
Благодаря комментариям Шэн Цзыюня Чэн Фэнтай всё же начал что-то понимать — он даже до некоторой степени разбирал на слух сложные моменты без дополнительных пояснений. Едва достигнув его ушей, каждое слово, каждая фраза проникали прямиком в сердце — и вскоре с лица Чэн Фэнтая сползла беспечная улыбка, он нахмурился, а взгляд обрёл глубину. Он сам с головой погрузился в эту пьесу — и в игру Шан Сижуя.
Казалось, он никогда прежде не испытывал ничего подобного: жизнь представлялась ему сном, а этот краткий сон — жизнью. Шан Сижуй был словно поднявшийся из глубины веков призрак, проводник души Ян-гуйфэй, что вновь танцевала и пела, шествуя по одинокому пути, и вела неторопливый рассказ о полной превратностей жизни человека в этом суетном мире — казалось, бесчисленные годы спрятаны в её широких рукавах, взлетавших под звуки чарующего голоса. Актёр безумен, а зритель — пьян; актёр забыл, что он играет, а зритель уже не знал, бодрствует ли он иль видит сон. Чэн Фэнтай будто воплотился в играющем яркими красками мире старины — и вот он, не помня себя, следует за тенью Шан Сижуя, проходя через весь Дворец вечной жизни, склон Мавэй, за городские стены Бэйпина и хутун Наньлогу [27]. Мимо него проносились железные кони и копья, вокруг цвела показная роскошь [28], сновали не отличимые от людей призраки, и Чэн Фэнтай шёл мимо них, пока не очутился в мире, состоящем лишь из чёрных и белых пятен — и время поглотило его без остатка.
Это невозможно было передать словами.
Чэн Фэнтай сидел, не издавая ни звука — его душа, покинув тело, затерялась в столетиях, в сердце за считанные мгновения всё необратимо переменилось [29]. Его тело охватило такое оцепенение, что он сам не знал, существует ли он на самом деле. Он не смог бы толком сказать, чем эта пьеса так уж хороша, в чём заключена её красота — знал лишь, что его душа унеслась на волнах пения Шан Сижуя. Во времена своего студенчества он так же, как Шэн Цзыюнь, расписал бы в десятках тысяч слов все достоинства пьесы с художественной и гуманистической точки зрения — но нынче он хранил безмолвие: всё пережитое настолько его потрясло, что он будто утратил дар речи, застыв в неловком молчании.
Наконец Шан Сижуй завершил представление, занавес опустился и зрительный зал вновь озарился светом фонарей. Взглянув на ложу Чэн Фэнтая, Шан Сижуй был поражён выражением его лица.
Вскочив со своего места, Шэн Цзыюнь принялся восторженно рукоплескать Шан Сижую.
— Второй старший брат, — взволнованно произнёс он, — я собираюсь повидать Сижуя за кулисами, так что не стоит меня дожидаться… Второй старший брат? — Будто заметив что-то пугающее, он тоже застыл столбом, перестав аплодировать.
— А… — отозвался Чэн Фэнтай. — Да, конечно, иди.
— Второй старший брат… — не сводил с него изумлённого взгляда Шэн Цзыюнь.
Коснувшись своего лица, Чэн Фэнтай обнаружил, что оно сплошь мокро от слёз. Тогда он вытащил платок и вытерся, приговаривая:
— Всё в порядке, должно быть, глаза заслезились от света фонарей… К тому же, я немного пьян… А ты ступай, ступай.
Он и в самом деле был опьянён — и на сей раз по-настоящему.
Примечания переводчика:
[1] Компромисс — в оригинале 和稀泥 (huò xīní) — в пер. с кит. «месить жидкую глину», обр. в знач. «сглаживать острые углы», а также «примирять, идти на компромисс».
Роли то героев, то злодеев — в оригинале 唱白脸唱红脸 (chàng báiliǎn chàng hóngliǎn) — в пер. с кит. «петь в белом гриме, петь в красном гриме» — в пекинской опере лица злодеев красят в белый цвет, лица положительных персонажей — в красный.
[2] С остервенением на них набросился — в оригинале 左右开弓 (zuǒ yòu kāi gōng) — в пер. с кит. «стрелять из лука и налево и направо», обр. в знач. «наброситься; наносить удары обеими руками; бить обеими ногами; одновременно выполнять два дела».
[3] Льстить и лицемерить — в оригинале чэнъюй 口蜜腹剑 (kǒumì fùjiàn) — в пер. с кит. «на устах мёд, а за пазухой меч»; обр. в значении «двуличие, лицемерная лесть», также «на языке мёд, а в сердце лёд».
[4] Гробовое молчание — в оригинале чэнъюй 鸦雀无声 (yāquèwúshēng) — в пер. с кит. «не слышно ни вороны, ни воробья», обр. также в знач. «(стоит) гробовая тишина».
[5] Восемнадцатое сентября 九一八 (jiǔyībā) — речь идёт о вторжении японцев в Маньчжурию в 1931 г. Поводом к вторжению послужил подрыв железной дороги около Мукдена (Мукденский инцидент, совр. город Шэньян). Чан Кайши приказал не оказывать сопротивления японским войскам.
1 марта 1932 г. — на территории Маньчжурии японской военной администрацией было провозглашено марионеточное государство Маньчжоу-го, верховным правителем которого был избран бывший император Китая Пу И (1906-1967). Государство Маньчжоу-го прекратило своё существование в ходе советско-японской войны, 19 августа 1945 года император Пу И был захвачен в здании аэропорта Фэнтяня десантниками Красной Армии. В 1949 территория Маньчжоу-го вошла в состав КНР.
[6] Рискуя собственной головой — в оригинале поговорка 脑袋悬在裤腰带 (nǎodai xuán zài kù yāodài) — в букв. пер. с кит. «голова висит на поясе брюк» — образно о рискованном бизнесе, где заработок сопряжён с угрозой для жизни. Имеется в виду, что когда голова на поясе, человеку грозит смертельная опасность, а если голова упадёт на землю, он умрёт.
[7] Проложил путь через пять застав, одолел шесть генералов 过五关闯六将 (guò wǔ guān chuǎng liù jiàng) — идиома, берущая начало из классического романа «Троецарствие». Один из главных героев, Гуань Юй, прорвался через пять застав Цао Цао (155-220 гг.) (см. примечание к главе 12) и сразил шестерых его генералов, прежде чем сумел ускользнуть от Цао Цао и вернуться к своему побратиму Лю Бэю (162-223 гг.).
[8] Урвать кусок — в оригинале чэнъюй 分一杯羹 (fēn yībēi gēng) — в пер. с кит. «выдать чашку отвара», отсылает к истории о том, как Сян Юй (232-202 до н. э.) захватил в плен отца Лю Бана (256-195 гг. до н.э.) и пригрозил сварить пленника, если Лю Бан не отведет свое войско, на что Лю Бан ответил: «Пришли мне чашку отвара». В образном значении: «получить долю (прибыли, добычи и т. п.)».
[9] В свою очередь — в оригинале чэнъюй 前仆后继 (qiánpūhòujì) — в пер. с кит. «передние падают ― задние встают им на смену», обр. о преемственности в героическом деле, борьбе.
[10] Злодеи — в оригинале 虎狼 (hǔláng) — в пер. с кит. «тигр и волк», обр. о жестоком, свирепом злодее.
[11] Задавить числом — в оригинале чэнъюй 以多欺少 (yǐ duō qī shǎo) — в пер. с кит. «многие обижают немногих».
[12] Одиночка — в оригинале 跑单帮 (pǎodānbāng) — в пер. с кит. «бродить одиноким лоточником/бродячим коробейником».
[13] Состоятельный — в оригинале 家财盈钵 (jiācái yíng bō) — в пер. с кит. «семейное достояние — полная патра (чашка для еды и милостыни у буддийских монахов). Интересно, что это перекликается с русским выражением «дом — полная чаша».
[14] Ублюдки — 王八蛋 (wángbadàn) — в букв. пер. с кит. «черепашье яйцо». Образное значение этого выражения исходит из китайского поверья, что черепахи — ужасно распущенные животные и буквально не знают, от кого снесли яйцо.
[15] «Малая резиденция» 小公馆 (xiǎo gōngguǎn) — так называли жилище, куда селили наложниц.
[16] Поселил любовницу — в оригинале чэнъюй 金屋藏娇 (jīnwū cángjiāo) — в пер. с кит. «спрятать любимую в золотом доме», обр. в знач. «души не чаять в любимой» или «завести наложницу/любовницу».
[17] Старая служанка 老妈子 (lǎomāzi) — в букв. пер. с кит. «старая матушка», о служанке, особенно пожилой.
[18] Невыносимо тошно — в оригинале 恶心得头皮都炸了 (Ěxīn dé tóupí dōu zhàle) в пер. с кит. «так затошнило, что аж кожа на голове лопнула».
[19] Необычайный подъём духа — в оригинале чэнъюй 精神百倍 (jīngshén bǎibèi) — в пер. с кит. «стократно полный жизненных сил (одухотворённый)».
[20] «Дворец вечной жизни» (также «Дворец долголетия» 长生殿 (Chángshēng diàn) — пьеса китайского драматурга Хун Шэна, написанная в 1688 году в жанре «чуаньци» («повествование об удивительном»), который постепенно вытеснил традиции юаньской драмы («цзацзюй»). Объёмная пьеса состоит из двух частей, по двадцать пять актов в каждой, и включает более ста действующих лиц.
В основе её сюжета лежит история любви танского императора Мин-хуана (известен в истории под личным именем Ли Лунцзи и храмовым — Сюань-цзун, VIII век) к его наложнице Ян-гуйфэй. Глубокое чувство влюблённых особенно раскрывается в сцене, в которой влюблённые дают перед лицом богов обещание никогда не разлучаться, и в сцене прощания Ян-гуйфэй с любимым ею императором («Прощание яшмы») — в то время как она должна покончить с собой, подчиняясь воле мятежных солдат, которые видят в ней главный источник зла в государстве.
[21] Драгоценный — в оригинале 金银珠宝 (jīnyín zhūbǎo) — в пер. с кит. «золото, серебро, жемчуг и сокровища».
[22] С холодной усмешкой — в оригинале 皮笑肉不笑 (pí xiào ròu bù xiào) — в букв. пер. с кит. «кожа улыбается, а мясо не улыбается», обр. в знач. «внешне улыбаться (смеяться), а внутренне — нет», «притворно улыбаться; притворяться весёлым; смеяться деланным смехом».
[23] Гао Лиши 高力士 (Gāo Lìshì) (684-762) — гогун Ци, евнух императора Сюаньцзуна. Несмотря на то, что он скопил огромные богатства, Гао Лиши считается положительным примером участия евнуха в политике благодаря его верности императору. Согласно одной из версий, именно он задушил Ян-гуйфэй по приказу императора.
[24] Склон Мавэй — там император Сюань-цзун приказал Ян-гуйфэй покончить жизнь самоубийством.
Это название носит семисложное четверостишие Тан Чжэнфаня, в котором повествуется о гибели Ян-гуйфэй.
Вернулась повозка без верной Сюань-цзуну Ян-фэй, (вернуть повозку — метафора для смерти супругов)
Не развеются тучи любви былой, но солнце жизни новой взойдёт.
Сия кончина — горесть мудрейшего.
Кто следующим станет в колодце дворца Цзиньянгун? (метафора для самоубийства).
[25] Полноту? В этом Ян-гуйфэй и впрямь не откажешь — Ян-гуйфэй была известна своей привлекательной полнотой, что отражено в идиоме: 环肥燕瘦 (huán féi yàn shòu) — «Хуань (Ян Юйхуань, она же Ян-гуйфэй) была полной, а Янь (императрица Чжао Фэйянь) — худой», которая означает «Каждая женщина по-своему привлекательна».
[26] Возвысившийся над толпой человек — в оригинале чэнъюй 曲高和寡 (qǔ gāo hè guǎ) — в пер. с кит. «напев настолько возвышен, что подтянут немногие», обр. в знач. «труднодоступный для широких масс, предназначенный для избранных, элитарный».
[27] Хутун Наньлогу 南锣鼓巷 (Nánluógǔ xiàng) — в букв. пер. с кит. «Южная улочка гонгов и барабанов» — один из старейших пекинских хутунов.
[28] Металлические копья и железные кони 金戈铁马 (jīngētiěmǎ) — обр. в знач. «военные дела, бесконечные войны».
Показная роскошь — в оригинале чэнъюй 纸醉金迷 (zhǐzuì jīnmí) — в пер. с кит. «быть опьянённым роскошной обёрткой», обр. в знач. «очаровываться золотом» (по рассказу о кладовой, где все вещи были завёрнуты в золотую бумагу), также «роскошествовать, прожигать жизнь».
[29] За считанные мгновения всё необратимо переменилось — в оригинале два чэнъюя:
沧海桑田 (cānghǎi sāngtián) — в пер. с кит. «где было синее море, там ныне тутовые рощи», обр. в знач. «огромные перемены, житейские бури, превратности судьбы».
瞬息万变 (shùnxī wànbiàn) — в пер. с кит. «в одно мгновение десять тысяч изменений», обр. в знач. «молниеносно изменяться, меняться буквально на глазах».
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 15
Предыдущая глава
Чэн Фэнтай не только любил слушать сплетни, но и сам охотно их распространял — это была наиболее недостойная черта его характера. В полдень следующего дня Фань Лянь был извлечён из женской постели и притащен в кафе, чтобы выслушать о ночных похождениях Чэн Фэнтая и Шан Сижуя в парке Сяншань.
— В жизни бы не подумал, — со вздохом покачал головой Чэн Фэнтай, — что у Шан Сижуя такой на удивление добрый нрав, настолько мягкий и уступчивый! Ты не представляешь, какими резкими были мои слова, а он ничуть не рассердился!
читать дальшеФань Лянь, в свою очередь, ещё не очнулся от своих «весенних снов» [1]. Полуприкрыв глаза, он торопливо отпил кофе:
— Это у него-то добрый нрав? Ха-ха! Ты не видел, что он вытворял в том году в Пинъяне… — С этими словами он опустил чашку на стол и долил в неё горячего кофе, а потом откусил большой кусок булочки. — К тому же, с чего бы ему на тебя злиться, второй господин Чэн? Ведь ты — богатый и влиятельный человек. Даже если тебе любопытно, ты лишь разок сунешь нос в чужие дела — только и всего. А он, при всём своём упрямстве, лишь простой актёр, и ему ни к чему навлекать на себя твоё недовольство.
Хоть это была истинная правда, Чэн Фэнтаю она пришлась не по душе. Вновь закурив, он возразил:
— Ты ведь не знаешь, что произошло при последнем разговоре между Цзян Мэнпин и Шан Сижуем? Цзян Мэнпин была очень жестока по отношению к своему шиди.
Проглотив булочку, Фань Лянь долго хранил молчание, а потом испустил тяжёлый вздох:
— Когда дело касается Чан Чжисиня, Цзян Мэнпин совсем не такая, какой ты её видел.
Поначалу Чэн Фэнтай винил Цзян Мэнпин за её холодные и оскорбительные слова, теперь же он подумал про себя: «Что ж, такова любовь…», — и, украдкой вздохнув по этим чувствам, с облегчением ответил:
— Шан Сижуй, несомненно, сумасшедший; но ведь Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин — взрослые разумные люди, и они обошлись с ним очень дурно.
— Он такой упрямый, что бесполезно пытаться ему угодить, — с усмешкой покачал головой Фань Лянь. — Чего я за тот год только не перевидал. Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин не сделали ничего дурного. Когда мужчина и женщина вступают в брак по взаимному согласию, надо ли ради этого собирать комитет? Чтобы урезонить его, Чан Чжисинь даже прибёг к нормам Гражданского права! Окажись ты на его месте, второй господин Чэн, неужто не порвал бы в клочья этого неуёмного скандалиста Шан Сижуя?
Чэн Фэнтай кивнул, от всего сердца соглашаясь:
— Всё верно, Чан Чжисинь не сделал ничего дурного, он человек в высшей степени благородный.
Так они оживлённо болтали, пока не решили вместе нанести визит супругам Чанам, чтобы продолжить обсуждение с главными героями этой истории. Во время прошлого визита Чэн Фэнтаю так и не довелось увидеть Цзян Мэнпин, и в этот раз он твёрдо решил встретиться с ней и принести извинения лично. Двое праздных гуляк досыта наелись и отправились в гости. К этому времени уже завечерело. Зайдя в дом, они сразу обнаружили Цзян Мэнпин. Облачившись в старую вязаную шаль, она вместе с горничной готовила на расположенной на первом этаже общей кухне. Фань Лянь с улыбкой, прячущейся в уголках глаз, окликнул её. Молодая женщина тут же обернулась, бросила готовку, помыла руки и поприветствовала их тихо и ласково.
От одного звука её чистого голоса Чэн Фэнтай испытал настоящий экстаз [2]. Пожирая её влюблённым взглядом, он втайне поразился, каким же успехом, должно быть, пользуется Чан Чжисинь у женщин.
— Доброго здоровья старшей двоюродной невестке! — поприветствовал он её в ответ. — Когда я заходил в прошлый раз, мне не удалось с тобой повидаться.
— Тогда Чжисинь сказал мне, что младший зять возьмёт на себя труд зайти к нам ещё разок, — ответила Цзян Мэнпин, провожая гостей наверх. Поднимаясь вслед за ней, Чэн Фэнтай вытянул руку, чтобы подстраховать её: если бы она оступилась, он тут же крепко обхватил бы её за талию, как истинный джентльмен. При виде этого Фань Лянь укоризненно покачал головой: с его точки зрения это было попросту непристойно: Чэн Фэнтай вёл себя со своей старшей двоюродной невесткой, словно с какими-то там посторонними девицами, совершенно без уважения.
Только что вернувшийся с работы Чан Чжисинь пил чай и читал газету. Трое мужчин тут же принялись похлопывать друг друга по плечу, жать руки, болтать и смеяться, будто старинные друзья. После этого они расселись — и, разумеется, вновь принялись за обсуждение Шан Сижуя.
— Я уже пытался образумить его вместо вас, — начал Чэн Фэнтай. — К сожалению, всё без толку, я ничего не смог поделать. Для этого сумасшедшего мальчишки никакие нормы человеческих отношений попросту не существуют. Двоюродная невестка так его избаловала, что он вообразил себе, будто их родственные чувства — подлинные, потому-то он и не может отказаться от своей ненависти.
Стоило ему упомянуть о её бедовом шиди, как глаза Цзян Мэнпин тотчас покраснели.
— Да разве младшему зятю по силам его образумить? Ещё когда он был ребёнком, если уж что-то вобьёт себе в голову, так это нипочём оттуда не выбить, так он был упрям [3], но я тогда и помыслить не могла, что мне когда-нибудь придётся его обманывать… — Помедлив, она шёпотом продолжила: — Я говорила, что он — самый важный для меня человек, и действительно старалась убедить себя в этом. Из-за его недовольства я даже пыталась расстаться с Чжисинем… Однако человек не властен над своими чувствами… И в конце концов я не смогла перебороть себя.
Это прозвучало непрямым признанием в любви к Чан Чжисиню, и выражение его лица тут же смягчилось, свойственная ему профессиональная чопорность исчезла без следа, нежность его взгляда граничила с податливостью [4].
Цзян Мэнпин вытерла уголки глаз и заговорила вновь:
— А если в будущем это дитя вновь обезумеет, то где взяться тому, кто усмирит его гнев, проявив к нему снисходительность, как же тогда быть?
Чэн Фэнтай посмотрел на неё с улыбкой, про себя рассудив: «Нет, этого не понадобится. Такого рода чувство, которое возникает у птенца, когда он впервые видит мать, случается лишь раз в жизни. Боюсь, что после тебя у него уже не будет иной причины сходить с ума…»
Внезапно ему подумалось, что Шан Сижуй попусту растратил свою любовь на Цзян Мэнпин, вручив её не тому человеку, и не удержался от замечания:
— До той ночи я был предубеждён против Шан Сижуя, ну а теперь мне стало его жаль. Когда он сказал: «Я был готов умереть за свою шицзе», — в его словах не было ни тени фальши. Двоюродной невестке известно, что на сердце у Шан Сижуя?
Цзян Мэнпин долго не отвечала, а затем с тяжким вздохом, будто её сердце разрывалось от боли, произнесла:
— Знаю. Это глупое дитя…
Казалось, Чан Чжисинь тоже был тронут — он молча потупил взгляд.
Когда дело доходит до любви, то в этом противостоянии не бывает правых и виноватых. Шан Сижуй был безумен и ничего не смыслил в мирских делах. Будучи её шиди, он желал единолично владеть Цзян Мэнпин, ну а она жаждала любви, замужества и счастливой жизни в браке; петь с ним до скончания своих дней на одной сцене было выше её сил. Дело было не в том, что чувства одного из них были менее глубоки — просто их устремления были слишком разными, и, не оборви они связующую их нить, в конечном итоге погибли бы оба.
Поболтав ещё немного, Чэн Фэнтай и Фань Лянь потащили Чан Чжисиня в ресторан, чтобы вместе выпить — выходило, что Цзян Мэнпин готовила ужин зря. Но она была воистину хорошей женой, и потому, немного посопротивлявшись, отпустила Чан Чжисиня развлекаться в обществе этой легкомысленной парочки [5], лишь сперва сбегала в комнату, чтобы принести мужу шарф.
— Тогда не жди меня, иди спать, — сказал ей Чан Чжисинь. — У меня есть ключи.
— Не нужно, — тихо ответила Цзян Мэнпин. — Я буду ждать, как бы поздно ты ни вернулся.
Не сумев сдержать переполняющее его чувство любви, Чан Чжисинь перед всеми сжал её руку. Цзян Мэнпин, вся зардевшись, стиснула его руку в ответ.
Глядя на это, Чэн Фэнтай до смерти им завидовал. Все женщины, которые его окружали — разумеется, включая его вторую госпожу — сплошь были холодными красавицами, как Сюэ Баочай из «Сна в красном тереме» [6], скупыми на слова и эмоции [7]. За те десять лет, что они были женаты, супруга не сказала Чэн Фэнтаю ни единого ласкового слова. Что же касалось других женщин, то распущенности и обольстительности в них было с избытком, но недоставало подлинной нежности и заботы. Когда же и у него будет рядом кто-то столь же деликатный [8] и милый? Вот тогда он смог бы сказать, что не зря прожил свою жизнь…
Видя, как сияют его глаза, Фань Лянь раздражённо шепнул ему на ухо:
— Старший зять, хороший цветок всегда имеет хозяина [9]! Тебе следует прекратить думать о подобных вещах, пока не поздно, тут я тебе не помощник.
— Иди ты! — огрызнулся Чэн Фэнтай и, пользуясь случаем, оглядел квартиру супружеской четы. Они были молодым господином из зажиточной семьи и известной актрисой, он привык купаться в роскоши, а она — в лучах славы, но теперь им приходилось довольствоваться крайне простой и непритязательной [10] жизнью. Стоит ли говорить, что в их доме не водилось шикарных и модных предметов обстановки, однако здесь царили чистота, опрятность и покой, нигде не было ни пылинки. Эта чета из честного и надёжного мужчины и нежной добродетельной женщины являла собою образец счастливой пары. Если им чего-то и недоставало, так разве что ребёнка. У Чэн Фэнтая были младшие сёстры, его дом всегда был полон детей, и обычно это порядком его раздражало. Но теперь его впервые посетила мысль, что дом, в котором нет детей, кажется слишком пустым и тихим, и в воздухе словно застыла какая-то неизъяснимая горечь — всё-таки без детей семья не может считаться полной.
Трое мужчин вышли из дома и отыскали поблизости ресторанчик, где остановились, чтобы поесть, выпить и поболтать вволю. За разговором они опять кружным путём вернулись к Шан Сижую. К этому времени все они уже успели основательно поднабраться, и разговор приобрёл весьма непринуждённый характер. Хлопнув Фань Ляня по спине, Чэн Фэнтай со смехом бросил:
— Хорошо ещё, что ты не похож на Шан Сижуя, в противном случае ты бы стал для меня источником нескончаемой головной боли.
— Мы с Шан Сижуем выросли в совершенно разных условиях, — ответил на это Фань Лянь. — Наши пастбища расположены бок о бок с маньчжурскими, и нравы у нас как у маньчжуров. Незамужняя старшая сестра становится тираном в родительском доме, бьёт и бранит младших братьев и сестёр. Мы в детстве даже родителей не боялись так, как её, и замучились ждать, когда же она выйдет замуж. И когда это счастливое событие наконец свершилось, мы все выстроились в шеренгу, чтобы проводить её с почётом; как же после всего этого я посмел бы беспокоить моего старшего зятя, который избавил нас от подобной напасти?
— Должно быть, я грешил в течение восьми поколений, чтобы заслужить такого шурина, как Шан Сижуй… — посетовал Чан Чжисинь.
— А вот тут я могу возразить, — мастерски принялся подстрекать его Чэн Фэнтай. — Я слышал, что ты женился на старшей двоюродной невестке вторым браком, это правда? Я подозреваю, что ты из тех, кому новое мило, а старое постыло. Ничего удивительного, что её младший брат был так обеспокоен…
От этих слов Фань Лянь мигом протрезвел и смерил Чэн Фэнтая суровым взглядом, словно желая сказать: «Что за чепуху ты городишь?»
Но Чан Чжисиня это совершенно не задело — он лишь отмахнулся со словами:
— Младший зять, как же ты не понимаешь? Если уж Шан Сижуй возненавидит кого-то за то, что тот занял главенствующее место в сердце Цзян Мэнпин, то он не погнушается ничем, лишь бы столкнуть его с пьедестала. Что же касается той истории, то он воспользовался ею лишь в качестве предлога. Как ты думаешь, почему он не поднял шума, когда Цзян Мэнпин была помолвлена с тем добродетельным старшим братцем? Да потому что знал, что Цзян Мэнпин его не любила.
Поразмыслив над этим, Чэн Фэнтай решил, что в его словах есть резон:
— Пожалуй, ты прав. Ты в самом деле хорошо его понимаешь.
На губах Чан Чжисиня возникла странная усмешка — Фань Лянь впервые видел, чтобы тот улыбался столь развязно.
— Разумеется, я его понимаю. В том году, когда Шан Сижуй преследовал меня столь неотступно и неутомимо [11], кое-кто из тех, кто пытался нас примирить, сказал мне: «Ах, третий господин! Этот Шан-лаобань так в тебя вцепился, что мы подозреваем, что на самом деле он влюблён не в свою шицзе, а в тебя! Тебе непременно нужно прояснить этот вопрос». На это я сказал, что вовсе не желаю, чтобы он в меня влюблялся — он же сущий младенец, любить-то толком не умеет, только с ума сходить.
Расхохотавшись, Чэн Фэнтай повис на плече Фань Ляня. Если всё это правда, то эта история походила на в высшей степени увлекательный роман, в котором одна кульминация [12] таила в себе другую. Фань Лянь прежде не слышал, чтобы Чан Чжисинь говорил подобное, а потому тоже не удержался от неподобающего смешка, с силой хлопнув двоюродного брата по плечу. Вызвавший всеобщее веселье Чан Чжисинь с лёгкой улыбкой налил себе бокал вина и осушил его, вид у него при этом был совершенно невозмутимый. Возможно, нависшая над ним тень Шан Сижуя была слишком глубока, чтобы он мог смеяться, даже когда шутил.
***
После ночного разговора Чэн Фэнтая и Шан Сижуя в парке Сяншань в их чувствах произошла некая перемена. Однако в случае второго господина перемены были по большей части односторонними: он искренне сопереживал Шан Сижую, ведь его глубоко тронули его чувства к Цзян Мэнпин; но, как бы сильны они ни были, это не было любовью. А если это даже и была любовь, то она всё равно гроша ломаного не стоила. Люди, ослеплённые любовью, нередко ищут смерти. Любовь Шан Сижуя не имела ничего общего с вожделением, он страстно стремился завладеть лишь сердцем Цзян Мэнпин, это чувство было возвышенным, чистым и светлым. Что же до Чэн Фэнтая, то он был отнюдь не чужд амурным похождениям, однако успел ими пресытиться и потому преклонялся перед этой одухотворённой любовью. Теперь он смотрел на Шан Сижуя совершенно другими глазами.
Когда на вечере игры в маджонг один из игроков неосмотрительно начал рассуждать о том, прав или неправ Шан Сижуй, Чэн Фэнтай тут же перебил его со снисходительной улыбкой:
— Шан Сижуй ведь сущее дитя! При его-то прямолинейности и горячей голове как он может знать меру! Так что для него затеять скандал ничего не стоит. — Помолчав, он добавил: — Мне думается, что Шан Сижуй зрит в самую суть: если бы его шицзе прежде не давала ему обещаний, то всё не дошло бы до подобного. Всё-таки ей следовало проявить больше терпения. — Говоря так, он косвенно винил Чан Чжисиня и его жену за то, что они должным образом не выполнили обязательства перед её шиди.
Об этом тут же поползли разговоры, и, стоило Чэн Фэнтаю появиться вместе с Шан Сижуем, всюду их сопровождали шёпотки и смех. Все знали, что у них прекрасные отношения, а потому за спиной Чэн Фэнтая радостно перемывали ему косточки. Если же кто-то в присутствии второго господина осмеливался говорить о Шан Сижуе неподобающие вещи, то с его стороны незамедлительно следовал язвительный ответ, загонявший собеседника в тупик. Проще говоря, его ревностная забота о Шан Сижуе была очевидна для всех.
***
В этот раз за столом для маджонга разговор зашёл о фондовой бирже. Чэн Фэнтай всегда покупал акции наверняка. Он знал толк в том, как получить наибольшую выгоду путём наименьших затрат, а потому не преминул высказать некоторые соображения о ситуации на бирже.
— У меня на руках есть некоторые сбережения, — с улыбкой сказал Шан Сижуй. — Раз уж второй господин такой знаток, то почему бы ему не сделать вложение за меня?
— О? И какой же у тебя капитал? — заинтересованно спросил Чэн Фэнтай.
— Восемь тысяч.
— Хорошо, без проблем. Завтра пришлю кого-нибудь к тебе за деньгами. — пообещал второй господин.
Хоть Шан Сижуй и желал, чтобы его накопления работали, он также не хотел за них тревожиться, а потому тотчас пожалел о своих словах:
— Ох, завтра это слишком скоро! Мне нужно ещё немного подумать.
Закурив, Чэн Фэнтай нетерпеливо взмахнул рукой:
— Да что тут думать — надо деньги делать! Проигрыш — за мой счёт, а выигрыш — тебе. К концу этого года я непременно помогу превратить твои сбережения в десять тысяч, пусть все присутствующие это засвидетельствуют.
Со всех сторон раздался ропот:
— Как может второй господин быть таким благородным и низким одновременно? Мы ведь столько раз умоляли вас сделать за нас вложения, а вы не пожелали брать на себя лишние хлопоты! А теперь вы с Шан-лаобанем готовы не только вместе зарабатывать, но ещё и возмещать ему убытки!
— Это всё потому, что у меня душа за него болит, — улыбнулся Чэн Фэнтай, не выпуская сигарету изо рта.
Услышав это, Шан Сижуй бросил на него исполненный счастья взгляд и залился смехом, мотая головой. При этом он стал ещё больше походить на ребёнка, что выглядело в высшей степени мило. Чэн Фэнтаю нестерпимо захотелось погладить его по голове, взять на колени и приласкать.
Второй господин Чэн с самого начала произвёл на Шан Сижуя хорошее впечатление, а после ночи в парке Сяншань к возросшей симпатии добавилась ещё и немалая доля доверия. При встрече с Чэн Фэнтаем он не мог удержаться от того, чтобы то и дело обращаться к нему, и при этом капризничал, словно дитя. Всякий раз, когда второй господин говорил, Шан Сижую непременно нужно было вставить пару слов от себя, и даже когда Чэн Фэнтай над ним подтрунивал, он совершенно не боялся его колкостей. Когда эти двое перешучивались друг с другом, их речь так и искрилась остротами — другие и не подозревали, что Шан-лаобань может открыться с подобной стороны. Похоже, Шан Сижуй перенёс на Чэн Фэнтая часть зависимости, которую некогда питал к Цзян Мэнпин. Он денно и нощно тосковал по исходящей от старших беспредельной любви, и Чэн Фэнтай не обманывал его ожиданий. Всякий раз, когда Шан Сижуй, столкнувшись с очередным затруднением, обращался к нему за помощью, он с неизменной улыбкой отвечал: «Другим бы я сразу сказал, что это невозможно, но если об этом просит Шан-лаобань, то какие могут быть возражения!» Придерживая Шан Сижуя за спину, он просил оказать ему честь отобедать с ним, а если среди перевозимых его компанией товаров Чэн Фэнтаю попадалась какая-нибудь милая безделушка, он непременно откладывал парочку — для Шан Сижуя и для Чачи-эр. А что до его трёх родных сыновей, то о них он даже и не думал.
Как-то раз он оставил для Шан Сижуя музыкальную шкатулку необычайно тонкой работы. Восьмиугольную чёрную лаковую коробочку украшала инкрустация слоновой костью в виде розы, а если открыть крышку, то под ней на зеркальной поверхности кружилась в танце маленькая балерина.
— Что за любопытная вещица! — воскликнул Фань Лянь, вертя её в руках. — Старший зять, отдай её мне!
— Осталась только одна, и это для Шан-лаобаня, — ответил Чэн Фэнтай.
— А почему это для него есть, а для меня — нет?
— Это игрушка для детей и женщин, тебе-то она зачем? — парировал второй господин.
— А Шан Сижуй что же, по-твоему, женщина? — не сдавался Фань Лянь.
— Он не женщина, а ребёнок. А ты у нас кто?
— Мне на подарок.
— Мне тоже на подарок.
— Но ведь я — родной брат твоей жены!
— Да хоть отец родной! — Чэн Фэнтай схватил прислонённую к стене трость и, смеясь, сделал вид, что хочет ударить Фань Ляня по ноге. — А ну верни на место!
Фань Лянь обиженно поставил шкатулку и, словно что-то задумав, прищурился на зятя. Решив, что он сейчас продолжит настаивать на своём, Чэн Фэнтай рявкнул:
— На что это ты уставился? Если нравится — так пойди да купи!
Фань Лянь в пару шагов приблизился к нему и присел рядом.
— Старший зять.
— Что? — покосился на него Чэн Фэнтай.
— Ты что же это, на Шан Сижуя…
Чэн Фэнтай догадался, что он собирается сказать, едва взглянув на бесстыдное выражение его лица.
— …и правда глаз положил?
— Ах ты грязная душонка [13], пошёл прочь! — Чэн Фэнтай со смехом схватил трость и по-настоящему ему врезал. Фань Лянь немедленно ретировался.
***
После этого Фань Лянь не преминул поделиться своими сомнениями с Чан Чжисинем. У того с самого начала сложилось определённое мнение о Шан Сижуе — он презирал моральные качества актёра. Выслушав двоюродного брата, он криво усмехнулся:
— Разве ты не замечал прежде, что в Шан Сижуе, этом мальчишке, есть что-то необычайно завлекающее? Сперва губернатор Чжан, потом — главнокомандующий Цао, а теперь, возможно, ещё и Чэн Фэнтай.
Фань Лянь хранил молчание. Собственно, когда мужчина сближается с актёром, играющим в амплуа дань, это всегда вызывает подозрения. Тем более, когда дело касается сентиментального и романтичного Чэн Фэнтая — стоило ему несколько раз побеседовать с не менее сентиментальным и романтичным актёром, как между ними неизбежно должны были возникнуть некие смутные чувства — это было бы вполне естественно. Однако же Чэн Фэнтай никогда не скрывал от шурина свои любовные похождения, и, поскольку ему до сих пор было не за что ухватиться, Фань Лянь сделал вывод, что эти почки ещё не дали побегов.
На самом деле, в это время Чэн Фэнтай испытывал к Шан Сижую искреннее участие без малейших примесей. Но в ближайшие полгода этому участию суждено было вновь перемениться — видимо, невозможно избежать того, чему предначертано случиться.
Примечания переводчика:
[1] Весенние сны 春梦 (chūnmèng) — обр. в знач. «призрачные мечты», «несерьёзные мысли», а также «эротические фантазии».
[2] Экстаз — в оригинале чэнъюй 销魂蚀骨 (xiāohún shí gǔ) — в пер. с кит. «потерял голову, разъело кости».
[3] Если уж что-то вобьёт себе в голову, так нипочём оттуда не выбить — в оригинале 钉是钉铆是铆的 (dīng shì dīng mǎo shì mǎo de) — в пер. с кит. «гвоздь есть гвоздь, заклёпка есть заклёпка».
Так он был упрям — в оригинале 一根筋 (yī gēn jīn) — в букв. пер. с кит. «одна извилина», обр. в знач. «упрямый как осёл, упёртый, твердолобый, тупой, косный».
[4] Податливость — в оригинале 绕指 (rào zhǐ) — сокращённое от 绕指柔 (ràozhǐróu) — в пер. с кит. «можно обвить вокруг пальца», обр. в знач. «податливый, мягкий».
[5] Легкомысленная парочка — в оригинале чэнъюй 狐朋狗友 (hú péng gǒu yǒu) — в пер. с кит. «приятель-лиса, друг-собака», обр. в знач. «дурная компания; подлые друзья; всякий сброд; разношёрстная свора; друзья-шакалы».
[6] «Сон в красном тереме» 红楼梦 (hónglóumèng) — один из четырёх классических китайских романов, написанный во второй половине XVIII в., первый роман, где большое внимание уделяется психологическому душевному состоянию героев и смене их настроений, а также первый китайский роман со стройной сюжетной линией и композицией, написан не на литературном, а на простом китайском языке. В романе действуют представители самых разных слоёв общества. В центре романа — возвышение и упадок семьи, в котором автор, Цао Сюэцинь, отчасти описывает историю собственной семьи.
Сюэ Баочай 薛宝钗 (Xuē Bǎochāi) — одна из вершин любовного треугольника, лёгшего в основу сюжета — главный герой, Цзя Баоюй, которому прочат её в жёны, восхищается её умом и красотой, но любит он другую.
[7] Скупые на слова и эмоции — в оригинале чэнъюй 不苟言笑 (bùgǒu yánxiào) — в пер. с кит. «серьёзно относиться даже к речам и смеху», обр. в знач. «быть серьёзным, не смеяться и не болтать попусту».
[8] Деликатный — в оригинале чэнъюй 和风细雨 (héfēng xìyǔ) — в пер. с кит. «мягкий ветерок и мелкий дождик», обр. в знач. «доброжелательный; мягкий и тактичный».
[9] Хороший цветок всегда имеет хозяина 名花有主 (míng huā yǒu zhǔ) — этот чэнъюй употребляется в значении «девушка уже занята», также «свято место пусто не бывает», или «хороша Маша, да не наша».
[10] Непритязательный — в оригинале чэнъюй 柴米油盐 (chái mǐ yóu yán) — в пер. с кит. «дрова, рис, масло и соль», обр. в знач. «предметы повседневного пользования; повседневные нужды; будничный, повседневный».
[11] Неотступно — в оригинале чэнъюй 不依不饶 (bù yī bù ráo) — в пер. с кит. «не прощать и не щадить», обр. в знач. «упорствовать, настаивать на своём», а также «привязываться, не отставать».
Неутомимо — в оригинале чэнъюй 誓不罢休 (shìbùbàxiū) — в пер. с кит. «поклясться не отдыхать (не сдаваться) [пока не завершится преследование]».
[12] Шутка 包袱 (bāofu) — в букв. пер. с кит. «узел с тряпьём», термин из сферы сяньшэна (китайских традиционных комических «стэндапов»), он означает «соль шутки», когда достигается тщательно подготовленный эффект, вызывая пик смеха аудитории — например, ключевая фраза. Иногда так называют сами комические сценки или шутки, но это не вполне правильно, поскольку это название конкретного приёма.
[13] Грязная душонка — в оригинале чэнъюй 脏心烂肺 (zāngxīnlànfèi) — в пер. с кит. «грязное сердце и гнилые лёгкие», образно о зловредном, бессовестном человеке.
Чэн Фэнтай не только любил слушать сплетни, но и сам охотно их распространял — это была наиболее недостойная черта его характера. В полдень следующего дня Фань Лянь был извлечён из женской постели и притащен в кафе, чтобы выслушать о ночных похождениях Чэн Фэнтая и Шан Сижуя в парке Сяншань.
— В жизни бы не подумал, — со вздохом покачал головой Чэн Фэнтай, — что у Шан Сижуя такой на удивление добрый нрав, настолько мягкий и уступчивый! Ты не представляешь, какими резкими были мои слова, а он ничуть не рассердился!
читать дальшеФань Лянь, в свою очередь, ещё не очнулся от своих «весенних снов» [1]. Полуприкрыв глаза, он торопливо отпил кофе:
— Это у него-то добрый нрав? Ха-ха! Ты не видел, что он вытворял в том году в Пинъяне… — С этими словами он опустил чашку на стол и долил в неё горячего кофе, а потом откусил большой кусок булочки. — К тому же, с чего бы ему на тебя злиться, второй господин Чэн? Ведь ты — богатый и влиятельный человек. Даже если тебе любопытно, ты лишь разок сунешь нос в чужие дела — только и всего. А он, при всём своём упрямстве, лишь простой актёр, и ему ни к чему навлекать на себя твоё недовольство.
Хоть это была истинная правда, Чэн Фэнтаю она пришлась не по душе. Вновь закурив, он возразил:
— Ты ведь не знаешь, что произошло при последнем разговоре между Цзян Мэнпин и Шан Сижуем? Цзян Мэнпин была очень жестока по отношению к своему шиди.
Проглотив булочку, Фань Лянь долго хранил молчание, а потом испустил тяжёлый вздох:
— Когда дело касается Чан Чжисиня, Цзян Мэнпин совсем не такая, какой ты её видел.
Поначалу Чэн Фэнтай винил Цзян Мэнпин за её холодные и оскорбительные слова, теперь же он подумал про себя: «Что ж, такова любовь…», — и, украдкой вздохнув по этим чувствам, с облегчением ответил:
— Шан Сижуй, несомненно, сумасшедший; но ведь Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин — взрослые разумные люди, и они обошлись с ним очень дурно.
— Он такой упрямый, что бесполезно пытаться ему угодить, — с усмешкой покачал головой Фань Лянь. — Чего я за тот год только не перевидал. Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин не сделали ничего дурного. Когда мужчина и женщина вступают в брак по взаимному согласию, надо ли ради этого собирать комитет? Чтобы урезонить его, Чан Чжисинь даже прибёг к нормам Гражданского права! Окажись ты на его месте, второй господин Чэн, неужто не порвал бы в клочья этого неуёмного скандалиста Шан Сижуя?
Чэн Фэнтай кивнул, от всего сердца соглашаясь:
— Всё верно, Чан Чжисинь не сделал ничего дурного, он человек в высшей степени благородный.
Так они оживлённо болтали, пока не решили вместе нанести визит супругам Чанам, чтобы продолжить обсуждение с главными героями этой истории. Во время прошлого визита Чэн Фэнтаю так и не довелось увидеть Цзян Мэнпин, и в этот раз он твёрдо решил встретиться с ней и принести извинения лично. Двое праздных гуляк досыта наелись и отправились в гости. К этому времени уже завечерело. Зайдя в дом, они сразу обнаружили Цзян Мэнпин. Облачившись в старую вязаную шаль, она вместе с горничной готовила на расположенной на первом этаже общей кухне. Фань Лянь с улыбкой, прячущейся в уголках глаз, окликнул её. Молодая женщина тут же обернулась, бросила готовку, помыла руки и поприветствовала их тихо и ласково.
От одного звука её чистого голоса Чэн Фэнтай испытал настоящий экстаз [2]. Пожирая её влюблённым взглядом, он втайне поразился, каким же успехом, должно быть, пользуется Чан Чжисинь у женщин.
— Доброго здоровья старшей двоюродной невестке! — поприветствовал он её в ответ. — Когда я заходил в прошлый раз, мне не удалось с тобой повидаться.
— Тогда Чжисинь сказал мне, что младший зять возьмёт на себя труд зайти к нам ещё разок, — ответила Цзян Мэнпин, провожая гостей наверх. Поднимаясь вслед за ней, Чэн Фэнтай вытянул руку, чтобы подстраховать её: если бы она оступилась, он тут же крепко обхватил бы её за талию, как истинный джентльмен. При виде этого Фань Лянь укоризненно покачал головой: с его точки зрения это было попросту непристойно: Чэн Фэнтай вёл себя со своей старшей двоюродной невесткой, словно с какими-то там посторонними девицами, совершенно без уважения.
Только что вернувшийся с работы Чан Чжисинь пил чай и читал газету. Трое мужчин тут же принялись похлопывать друг друга по плечу, жать руки, болтать и смеяться, будто старинные друзья. После этого они расселись — и, разумеется, вновь принялись за обсуждение Шан Сижуя.
— Я уже пытался образумить его вместо вас, — начал Чэн Фэнтай. — К сожалению, всё без толку, я ничего не смог поделать. Для этого сумасшедшего мальчишки никакие нормы человеческих отношений попросту не существуют. Двоюродная невестка так его избаловала, что он вообразил себе, будто их родственные чувства — подлинные, потому-то он и не может отказаться от своей ненависти.
Стоило ему упомянуть о её бедовом шиди, как глаза Цзян Мэнпин тотчас покраснели.
— Да разве младшему зятю по силам его образумить? Ещё когда он был ребёнком, если уж что-то вобьёт себе в голову, так это нипочём оттуда не выбить, так он был упрям [3], но я тогда и помыслить не могла, что мне когда-нибудь придётся его обманывать… — Помедлив, она шёпотом продолжила: — Я говорила, что он — самый важный для меня человек, и действительно старалась убедить себя в этом. Из-за его недовольства я даже пыталась расстаться с Чжисинем… Однако человек не властен над своими чувствами… И в конце концов я не смогла перебороть себя.
Это прозвучало непрямым признанием в любви к Чан Чжисиню, и выражение его лица тут же смягчилось, свойственная ему профессиональная чопорность исчезла без следа, нежность его взгляда граничила с податливостью [4].
Цзян Мэнпин вытерла уголки глаз и заговорила вновь:
— А если в будущем это дитя вновь обезумеет, то где взяться тому, кто усмирит его гнев, проявив к нему снисходительность, как же тогда быть?
Чэн Фэнтай посмотрел на неё с улыбкой, про себя рассудив: «Нет, этого не понадобится. Такого рода чувство, которое возникает у птенца, когда он впервые видит мать, случается лишь раз в жизни. Боюсь, что после тебя у него уже не будет иной причины сходить с ума…»
Внезапно ему подумалось, что Шан Сижуй попусту растратил свою любовь на Цзян Мэнпин, вручив её не тому человеку, и не удержался от замечания:
— До той ночи я был предубеждён против Шан Сижуя, ну а теперь мне стало его жаль. Когда он сказал: «Я был готов умереть за свою шицзе», — в его словах не было ни тени фальши. Двоюродной невестке известно, что на сердце у Шан Сижуя?
Цзян Мэнпин долго не отвечала, а затем с тяжким вздохом, будто её сердце разрывалось от боли, произнесла:
— Знаю. Это глупое дитя…
Казалось, Чан Чжисинь тоже был тронут — он молча потупил взгляд.
Когда дело доходит до любви, то в этом противостоянии не бывает правых и виноватых. Шан Сижуй был безумен и ничего не смыслил в мирских делах. Будучи её шиди, он желал единолично владеть Цзян Мэнпин, ну а она жаждала любви, замужества и счастливой жизни в браке; петь с ним до скончания своих дней на одной сцене было выше её сил. Дело было не в том, что чувства одного из них были менее глубоки — просто их устремления были слишком разными, и, не оборви они связующую их нить, в конечном итоге погибли бы оба.
Поболтав ещё немного, Чэн Фэнтай и Фань Лянь потащили Чан Чжисиня в ресторан, чтобы вместе выпить — выходило, что Цзян Мэнпин готовила ужин зря. Но она была воистину хорошей женой, и потому, немного посопротивлявшись, отпустила Чан Чжисиня развлекаться в обществе этой легкомысленной парочки [5], лишь сперва сбегала в комнату, чтобы принести мужу шарф.
— Тогда не жди меня, иди спать, — сказал ей Чан Чжисинь. — У меня есть ключи.
— Не нужно, — тихо ответила Цзян Мэнпин. — Я буду ждать, как бы поздно ты ни вернулся.
Не сумев сдержать переполняющее его чувство любви, Чан Чжисинь перед всеми сжал её руку. Цзян Мэнпин, вся зардевшись, стиснула его руку в ответ.
Глядя на это, Чэн Фэнтай до смерти им завидовал. Все женщины, которые его окружали — разумеется, включая его вторую госпожу — сплошь были холодными красавицами, как Сюэ Баочай из «Сна в красном тереме» [6], скупыми на слова и эмоции [7]. За те десять лет, что они были женаты, супруга не сказала Чэн Фэнтаю ни единого ласкового слова. Что же касалось других женщин, то распущенности и обольстительности в них было с избытком, но недоставало подлинной нежности и заботы. Когда же и у него будет рядом кто-то столь же деликатный [8] и милый? Вот тогда он смог бы сказать, что не зря прожил свою жизнь…
Видя, как сияют его глаза, Фань Лянь раздражённо шепнул ему на ухо:
— Старший зять, хороший цветок всегда имеет хозяина [9]! Тебе следует прекратить думать о подобных вещах, пока не поздно, тут я тебе не помощник.
— Иди ты! — огрызнулся Чэн Фэнтай и, пользуясь случаем, оглядел квартиру супружеской четы. Они были молодым господином из зажиточной семьи и известной актрисой, он привык купаться в роскоши, а она — в лучах славы, но теперь им приходилось довольствоваться крайне простой и непритязательной [10] жизнью. Стоит ли говорить, что в их доме не водилось шикарных и модных предметов обстановки, однако здесь царили чистота, опрятность и покой, нигде не было ни пылинки. Эта чета из честного и надёжного мужчины и нежной добродетельной женщины являла собою образец счастливой пары. Если им чего-то и недоставало, так разве что ребёнка. У Чэн Фэнтая были младшие сёстры, его дом всегда был полон детей, и обычно это порядком его раздражало. Но теперь его впервые посетила мысль, что дом, в котором нет детей, кажется слишком пустым и тихим, и в воздухе словно застыла какая-то неизъяснимая горечь — всё-таки без детей семья не может считаться полной.
Трое мужчин вышли из дома и отыскали поблизости ресторанчик, где остановились, чтобы поесть, выпить и поболтать вволю. За разговором они опять кружным путём вернулись к Шан Сижую. К этому времени все они уже успели основательно поднабраться, и разговор приобрёл весьма непринуждённый характер. Хлопнув Фань Ляня по спине, Чэн Фэнтай со смехом бросил:
— Хорошо ещё, что ты не похож на Шан Сижуя, в противном случае ты бы стал для меня источником нескончаемой головной боли.
— Мы с Шан Сижуем выросли в совершенно разных условиях, — ответил на это Фань Лянь. — Наши пастбища расположены бок о бок с маньчжурскими, и нравы у нас как у маньчжуров. Незамужняя старшая сестра становится тираном в родительском доме, бьёт и бранит младших братьев и сестёр. Мы в детстве даже родителей не боялись так, как её, и замучились ждать, когда же она выйдет замуж. И когда это счастливое событие наконец свершилось, мы все выстроились в шеренгу, чтобы проводить её с почётом; как же после всего этого я посмел бы беспокоить моего старшего зятя, который избавил нас от подобной напасти?
— Должно быть, я грешил в течение восьми поколений, чтобы заслужить такого шурина, как Шан Сижуй… — посетовал Чан Чжисинь.
— А вот тут я могу возразить, — мастерски принялся подстрекать его Чэн Фэнтай. — Я слышал, что ты женился на старшей двоюродной невестке вторым браком, это правда? Я подозреваю, что ты из тех, кому новое мило, а старое постыло. Ничего удивительного, что её младший брат был так обеспокоен…
От этих слов Фань Лянь мигом протрезвел и смерил Чэн Фэнтая суровым взглядом, словно желая сказать: «Что за чепуху ты городишь?»
Но Чан Чжисиня это совершенно не задело — он лишь отмахнулся со словами:
— Младший зять, как же ты не понимаешь? Если уж Шан Сижуй возненавидит кого-то за то, что тот занял главенствующее место в сердце Цзян Мэнпин, то он не погнушается ничем, лишь бы столкнуть его с пьедестала. Что же касается той истории, то он воспользовался ею лишь в качестве предлога. Как ты думаешь, почему он не поднял шума, когда Цзян Мэнпин была помолвлена с тем добродетельным старшим братцем? Да потому что знал, что Цзян Мэнпин его не любила.
Поразмыслив над этим, Чэн Фэнтай решил, что в его словах есть резон:
— Пожалуй, ты прав. Ты в самом деле хорошо его понимаешь.
На губах Чан Чжисиня возникла странная усмешка — Фань Лянь впервые видел, чтобы тот улыбался столь развязно.
— Разумеется, я его понимаю. В том году, когда Шан Сижуй преследовал меня столь неотступно и неутомимо [11], кое-кто из тех, кто пытался нас примирить, сказал мне: «Ах, третий господин! Этот Шан-лаобань так в тебя вцепился, что мы подозреваем, что на самом деле он влюблён не в свою шицзе, а в тебя! Тебе непременно нужно прояснить этот вопрос». На это я сказал, что вовсе не желаю, чтобы он в меня влюблялся — он же сущий младенец, любить-то толком не умеет, только с ума сходить.
Расхохотавшись, Чэн Фэнтай повис на плече Фань Ляня. Если всё это правда, то эта история походила на в высшей степени увлекательный роман, в котором одна кульминация [12] таила в себе другую. Фань Лянь прежде не слышал, чтобы Чан Чжисинь говорил подобное, а потому тоже не удержался от неподобающего смешка, с силой хлопнув двоюродного брата по плечу. Вызвавший всеобщее веселье Чан Чжисинь с лёгкой улыбкой налил себе бокал вина и осушил его, вид у него при этом был совершенно невозмутимый. Возможно, нависшая над ним тень Шан Сижуя была слишком глубока, чтобы он мог смеяться, даже когда шутил.
***
После ночного разговора Чэн Фэнтая и Шан Сижуя в парке Сяншань в их чувствах произошла некая перемена. Однако в случае второго господина перемены были по большей части односторонними: он искренне сопереживал Шан Сижую, ведь его глубоко тронули его чувства к Цзян Мэнпин; но, как бы сильны они ни были, это не было любовью. А если это даже и была любовь, то она всё равно гроша ломаного не стоила. Люди, ослеплённые любовью, нередко ищут смерти. Любовь Шан Сижуя не имела ничего общего с вожделением, он страстно стремился завладеть лишь сердцем Цзян Мэнпин, это чувство было возвышенным, чистым и светлым. Что же до Чэн Фэнтая, то он был отнюдь не чужд амурным похождениям, однако успел ими пресытиться и потому преклонялся перед этой одухотворённой любовью. Теперь он смотрел на Шан Сижуя совершенно другими глазами.
Когда на вечере игры в маджонг один из игроков неосмотрительно начал рассуждать о том, прав или неправ Шан Сижуй, Чэн Фэнтай тут же перебил его со снисходительной улыбкой:
— Шан Сижуй ведь сущее дитя! При его-то прямолинейности и горячей голове как он может знать меру! Так что для него затеять скандал ничего не стоит. — Помолчав, он добавил: — Мне думается, что Шан Сижуй зрит в самую суть: если бы его шицзе прежде не давала ему обещаний, то всё не дошло бы до подобного. Всё-таки ей следовало проявить больше терпения. — Говоря так, он косвенно винил Чан Чжисиня и его жену за то, что они должным образом не выполнили обязательства перед её шиди.
Об этом тут же поползли разговоры, и, стоило Чэн Фэнтаю появиться вместе с Шан Сижуем, всюду их сопровождали шёпотки и смех. Все знали, что у них прекрасные отношения, а потому за спиной Чэн Фэнтая радостно перемывали ему косточки. Если же кто-то в присутствии второго господина осмеливался говорить о Шан Сижуе неподобающие вещи, то с его стороны незамедлительно следовал язвительный ответ, загонявший собеседника в тупик. Проще говоря, его ревностная забота о Шан Сижуе была очевидна для всех.
***
В этот раз за столом для маджонга разговор зашёл о фондовой бирже. Чэн Фэнтай всегда покупал акции наверняка. Он знал толк в том, как получить наибольшую выгоду путём наименьших затрат, а потому не преминул высказать некоторые соображения о ситуации на бирже.
— У меня на руках есть некоторые сбережения, — с улыбкой сказал Шан Сижуй. — Раз уж второй господин такой знаток, то почему бы ему не сделать вложение за меня?
— О? И какой же у тебя капитал? — заинтересованно спросил Чэн Фэнтай.
— Восемь тысяч.
— Хорошо, без проблем. Завтра пришлю кого-нибудь к тебе за деньгами. — пообещал второй господин.
Хоть Шан Сижуй и желал, чтобы его накопления работали, он также не хотел за них тревожиться, а потому тотчас пожалел о своих словах:
— Ох, завтра это слишком скоро! Мне нужно ещё немного подумать.
Закурив, Чэн Фэнтай нетерпеливо взмахнул рукой:
— Да что тут думать — надо деньги делать! Проигрыш — за мой счёт, а выигрыш — тебе. К концу этого года я непременно помогу превратить твои сбережения в десять тысяч, пусть все присутствующие это засвидетельствуют.
Со всех сторон раздался ропот:
— Как может второй господин быть таким благородным и низким одновременно? Мы ведь столько раз умоляли вас сделать за нас вложения, а вы не пожелали брать на себя лишние хлопоты! А теперь вы с Шан-лаобанем готовы не только вместе зарабатывать, но ещё и возмещать ему убытки!
— Это всё потому, что у меня душа за него болит, — улыбнулся Чэн Фэнтай, не выпуская сигарету изо рта.
Услышав это, Шан Сижуй бросил на него исполненный счастья взгляд и залился смехом, мотая головой. При этом он стал ещё больше походить на ребёнка, что выглядело в высшей степени мило. Чэн Фэнтаю нестерпимо захотелось погладить его по голове, взять на колени и приласкать.
Второй господин Чэн с самого начала произвёл на Шан Сижуя хорошее впечатление, а после ночи в парке Сяншань к возросшей симпатии добавилась ещё и немалая доля доверия. При встрече с Чэн Фэнтаем он не мог удержаться от того, чтобы то и дело обращаться к нему, и при этом капризничал, словно дитя. Всякий раз, когда второй господин говорил, Шан Сижую непременно нужно было вставить пару слов от себя, и даже когда Чэн Фэнтай над ним подтрунивал, он совершенно не боялся его колкостей. Когда эти двое перешучивались друг с другом, их речь так и искрилась остротами — другие и не подозревали, что Шан-лаобань может открыться с подобной стороны. Похоже, Шан Сижуй перенёс на Чэн Фэнтая часть зависимости, которую некогда питал к Цзян Мэнпин. Он денно и нощно тосковал по исходящей от старших беспредельной любви, и Чэн Фэнтай не обманывал его ожиданий. Всякий раз, когда Шан Сижуй, столкнувшись с очередным затруднением, обращался к нему за помощью, он с неизменной улыбкой отвечал: «Другим бы я сразу сказал, что это невозможно, но если об этом просит Шан-лаобань, то какие могут быть возражения!» Придерживая Шан Сижуя за спину, он просил оказать ему честь отобедать с ним, а если среди перевозимых его компанией товаров Чэн Фэнтаю попадалась какая-нибудь милая безделушка, он непременно откладывал парочку — для Шан Сижуя и для Чачи-эр. А что до его трёх родных сыновей, то о них он даже и не думал.
Как-то раз он оставил для Шан Сижуя музыкальную шкатулку необычайно тонкой работы. Восьмиугольную чёрную лаковую коробочку украшала инкрустация слоновой костью в виде розы, а если открыть крышку, то под ней на зеркальной поверхности кружилась в танце маленькая балерина.
— Что за любопытная вещица! — воскликнул Фань Лянь, вертя её в руках. — Старший зять, отдай её мне!
— Осталась только одна, и это для Шан-лаобаня, — ответил Чэн Фэнтай.
— А почему это для него есть, а для меня — нет?
— Это игрушка для детей и женщин, тебе-то она зачем? — парировал второй господин.
— А Шан Сижуй что же, по-твоему, женщина? — не сдавался Фань Лянь.
— Он не женщина, а ребёнок. А ты у нас кто?
— Мне на подарок.
— Мне тоже на подарок.
— Но ведь я — родной брат твоей жены!
— Да хоть отец родной! — Чэн Фэнтай схватил прислонённую к стене трость и, смеясь, сделал вид, что хочет ударить Фань Ляня по ноге. — А ну верни на место!
Фань Лянь обиженно поставил шкатулку и, словно что-то задумав, прищурился на зятя. Решив, что он сейчас продолжит настаивать на своём, Чэн Фэнтай рявкнул:
— На что это ты уставился? Если нравится — так пойди да купи!
Фань Лянь в пару шагов приблизился к нему и присел рядом.
— Старший зять.
— Что? — покосился на него Чэн Фэнтай.
— Ты что же это, на Шан Сижуя…
Чэн Фэнтай догадался, что он собирается сказать, едва взглянув на бесстыдное выражение его лица.
— …и правда глаз положил?
— Ах ты грязная душонка [13], пошёл прочь! — Чэн Фэнтай со смехом схватил трость и по-настоящему ему врезал. Фань Лянь немедленно ретировался.
***
После этого Фань Лянь не преминул поделиться своими сомнениями с Чан Чжисинем. У того с самого начала сложилось определённое мнение о Шан Сижуе — он презирал моральные качества актёра. Выслушав двоюродного брата, он криво усмехнулся:
— Разве ты не замечал прежде, что в Шан Сижуе, этом мальчишке, есть что-то необычайно завлекающее? Сперва губернатор Чжан, потом — главнокомандующий Цао, а теперь, возможно, ещё и Чэн Фэнтай.
Фань Лянь хранил молчание. Собственно, когда мужчина сближается с актёром, играющим в амплуа дань, это всегда вызывает подозрения. Тем более, когда дело касается сентиментального и романтичного Чэн Фэнтая — стоило ему несколько раз побеседовать с не менее сентиментальным и романтичным актёром, как между ними неизбежно должны были возникнуть некие смутные чувства — это было бы вполне естественно. Однако же Чэн Фэнтай никогда не скрывал от шурина свои любовные похождения, и, поскольку ему до сих пор было не за что ухватиться, Фань Лянь сделал вывод, что эти почки ещё не дали побегов.
На самом деле, в это время Чэн Фэнтай испытывал к Шан Сижую искреннее участие без малейших примесей. Но в ближайшие полгода этому участию суждено было вновь перемениться — видимо, невозможно избежать того, чему предначертано случиться.
Примечания переводчика:
[1] Весенние сны 春梦 (chūnmèng) — обр. в знач. «призрачные мечты», «несерьёзные мысли», а также «эротические фантазии».
[2] Экстаз — в оригинале чэнъюй 销魂蚀骨 (xiāohún shí gǔ) — в пер. с кит. «потерял голову, разъело кости».
[3] Если уж что-то вобьёт себе в голову, так нипочём оттуда не выбить — в оригинале 钉是钉铆是铆的 (dīng shì dīng mǎo shì mǎo de) — в пер. с кит. «гвоздь есть гвоздь, заклёпка есть заклёпка».
Так он был упрям — в оригинале 一根筋 (yī gēn jīn) — в букв. пер. с кит. «одна извилина», обр. в знач. «упрямый как осёл, упёртый, твердолобый, тупой, косный».
[4] Податливость — в оригинале 绕指 (rào zhǐ) — сокращённое от 绕指柔 (ràozhǐróu) — в пер. с кит. «можно обвить вокруг пальца», обр. в знач. «податливый, мягкий».
[5] Легкомысленная парочка — в оригинале чэнъюй 狐朋狗友 (hú péng gǒu yǒu) — в пер. с кит. «приятель-лиса, друг-собака», обр. в знач. «дурная компания; подлые друзья; всякий сброд; разношёрстная свора; друзья-шакалы».
[6] «Сон в красном тереме» 红楼梦 (hónglóumèng) — один из четырёх классических китайских романов, написанный во второй половине XVIII в., первый роман, где большое внимание уделяется психологическому душевному состоянию героев и смене их настроений, а также первый китайский роман со стройной сюжетной линией и композицией, написан не на литературном, а на простом китайском языке. В романе действуют представители самых разных слоёв общества. В центре романа — возвышение и упадок семьи, в котором автор, Цао Сюэцинь, отчасти описывает историю собственной семьи.
Сюэ Баочай 薛宝钗 (Xuē Bǎochāi) — одна из вершин любовного треугольника, лёгшего в основу сюжета — главный герой, Цзя Баоюй, которому прочат её в жёны, восхищается её умом и красотой, но любит он другую.
[7] Скупые на слова и эмоции — в оригинале чэнъюй 不苟言笑 (bùgǒu yánxiào) — в пер. с кит. «серьёзно относиться даже к речам и смеху», обр. в знач. «быть серьёзным, не смеяться и не болтать попусту».
[8] Деликатный — в оригинале чэнъюй 和风细雨 (héfēng xìyǔ) — в пер. с кит. «мягкий ветерок и мелкий дождик», обр. в знач. «доброжелательный; мягкий и тактичный».
[9] Хороший цветок всегда имеет хозяина 名花有主 (míng huā yǒu zhǔ) — этот чэнъюй употребляется в значении «девушка уже занята», также «свято место пусто не бывает», или «хороша Маша, да не наша».
[10] Непритязательный — в оригинале чэнъюй 柴米油盐 (chái mǐ yóu yán) — в пер. с кит. «дрова, рис, масло и соль», обр. в знач. «предметы повседневного пользования; повседневные нужды; будничный, повседневный».
[11] Неотступно — в оригинале чэнъюй 不依不饶 (bù yī bù ráo) — в пер. с кит. «не прощать и не щадить», обр. в знач. «упорствовать, настаивать на своём», а также «привязываться, не отставать».
Неутомимо — в оригинале чэнъюй 誓不罢休 (shìbùbàxiū) — в пер. с кит. «поклясться не отдыхать (не сдаваться) [пока не завершится преследование]».
[12] Шутка 包袱 (bāofu) — в букв. пер. с кит. «узел с тряпьём», термин из сферы сяньшэна (китайских традиционных комических «стэндапов»), он означает «соль шутки», когда достигается тщательно подготовленный эффект, вызывая пик смеха аудитории — например, ключевая фраза. Иногда так называют сами комические сценки или шутки, но это не вполне правильно, поскольку это название конкретного приёма.
[13] Грязная душонка — в оригинале чэнъюй 脏心烂肺 (zāngxīnlànfèi) — в пер. с кит. «грязное сердце и гнилые лёгкие», образно о зловредном, бессовестном человеке.
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 14
Предыдущая глава
Чэн Фэнтай не осмелился сказать второй госпоже, что собирается отправиться к Шан Сижую, чтобы самолично отчитать его, ведь она считала, что это несколько опрометчиво и вдобавок глупо. На самом деле его с Шан Сижуем связывали лишь поверхностные приятельские отношения — до задушевных разговоров им было далеко. Однако второй господин Чэн привык действовать смело и решительно [1] — раз уж он продумал свою нравоучительную речь, то должен был выдать её немедленно, и не мог утерпеть ни минуты.
читать дальшеЧэн Фэнтай тут же направился в театр Цинфэн и постучался, спросив Шан Сижуя. Тот был в процессе нанесения грима — на его набелённом лице виднелась лишь одна бровь. Едва взглянув на Чэн Фэнтая, он понял, что тот явился, чтобы свести с ним счёты [2] — намерения его явно были недобрыми.
— Второй господин Чэн, у вас ко мне какое-то дело?
При виде его однобрового лица Чэн Фэнтая сразу пробрал смех, и он про себя подумал: «И ты ещё осмеливаешься открывать мне дверь в таком-то виде?»
— Я хочу тебе кое-что сказать, — заявил он.
— Но скоро мой выход, — ответил Шан Сижуй.
Чэн Фэнтай прошёл без приглашения, снял шляпу и шарф. Усевшись на стоявший поблизости диван, он закурил и, указывая на актёра кончиком сигареты, произнёс:
— Ну так ступай. Я могу ждать хоть всю ночь.
Курить за кулисами было строго запрещено, но никто не осмелился сказать Чэн Фэнтаю, чтобы он потушил сигарету. Не говоря ни слова, Шан Сижуй вернулся за свой столик и продолжил гримироваться. В гримёрке повисла напряжённая атмосфера — оба, казалось, задыхались от неизъяснимой досады, а потому не могли разрядить её привычными шутками. От нечего делать Чэн Фэнтай принялся оглядываться по сторонам. Известные ему театральные гримёрки всегда были ярко освещёнными, донельзя пёстрыми и битком набитыми людьми. Труппа под руководством Шан Сижуя была довольно распущенной, и поэтому за сценой царили толкотня и хаос, повсюду были в беспорядке раскиданы [3] костюмы, на кухонной плите теснились тарелочки с гримом. Всё валялось кое-как, а люди были ещё более неуправляемы. Стоило Чэн Фэнтаю шагнуть за кулисы, как к нему мигом устремились горящие взоры всех актрис, и они принялись напропалую кокетничать с ним и обольщать его лестью не хуже, чем девицы, которые составляют пару гостям на танцах. Некоторые из актрис уже были наслышаны о том, что этот второй господин Чэн не дурак приударить за женщинами и привык бездумно сорить деньгами — о таком покровителе можно только мечтать, и если вцепиться в него покрепче, то наверняка обеспечишь себе безбедную жизнь. Хоть они толком ничего не знали о Чэн Фэнтае, основываясь на своём личном опыте и его манере одеваться, они полагали, что им известна вся его подноготная. Те, что служат чиновниками, не могут до такой степени поступаться репутацией, чтобы показываться в актёрских гримёрках, а потому, должно быть, этот посетитель был молодым господином из знатной семьи или сыном богатого дельца. К тому же, он был до того красив и элегантен, что при одном взгляде на него заходилось сердце.
Одежда одной из актрис была весьма небрежно распахнута, так что виднелось белоснежное нижнее бельё. Отчаянно заигрывая с Чэн Фэнтаем, она стреляла глазами и всеми силами пыталась продемонстрировать ему своё обнажённое бедро. Второй господин следил за ней смеющимися глазами, а про себя думал, что, пожалуй, этому театру больше подошло бы название «Сотня цветов» [4], а иначе отчего здесь царит атмосфера, словно в весёлом доме?
Шан Сижуй не обращал ни малейшего внимания на эти романтические поползновения, что творились прямо у него под носом — всё его внимание было поглощено вырисовыванием второй брови. Его молоденькая служанка Сяо Лай с волосами, заплетёнными в толстую косу, опасаясь, что пепел с сигареты попадёт на костюм, подошла к Чэн Фэнтаю и с каменным лицом поставила перед ним фарфоровую тарелочку для грима, чтобы тот использовал её в качестве пепельницы. Второй господин улыбнулся ей, однако выражение лица служанки ни на йоту не потеплело.
— Девушка, вас не затруднит налить мне чашечку чая? — попросил Чэн Фэнтай.
Однако Сяо Лай развернулась и ушла, сделав вид, что ничего не слышала.
Выступление Шан Сижуя закончилось в половине десятого. К этому времени Чэн Фэнтай успел выкурить полпачки сигарет и вновь прокрутить в голове всё, что собирался сказать. Теперь он чувствовал, что его речь — подлинный литературный шедевр [5], каждое слово которого заставляет задуматься, ведь она проникнута высокой моралью и гармонией человеческих отношений. Выслушав его, этот актёр непременно разрыдается от раскаяния.
Должно быть, на этот раз Шан Сижуй не вносил в оперу никаких изменений, потому что бурные аплодисменты никак не стихали, и актёру пришлось благодарить зрителей на протяжении двадцати минут, прежде чем он смог покинуть сцену. Вчера главнокомандующий Цао силой увёз его к себе, однако, настроение у Шан Сижуя было скверное — выйдя из себя, он категорически отказался составить подвыпившему главнокомандующему компанию в спальне. Тот, раздосадованный подобным упрямством и опасаясь, как бы Шан Сижуй окончательно не взбесился, надавал ему оплеух, а потом пинком под зад вышвырнул из комнаты. Молодой человек с горящим огнём лицом спустился в гостиную на первом этаже и, не раздеваясь, свернулся калачиком на диване — в его душе царил хаос. Видя гнев главнокомандующего Цао, запуганные его женой слуги не решились подкинуть дров в камин или хотя бы накрыть актёра одеялом, предоставив его самому себе [6]. Во второй половине ночи камин потух окончательно, и в гостиной стало холоднее, чем на улице. Шан Сижуй дрожал от холода, вцепившись в диванную подушку, а перед его внутренним взором беспрерывной чередой проносились давние события в Пинъяне, и под влиянием прошлого нынешняя обида, нанесённая ему главнокомандующим Цао, совсем не ощущалась. Таким образом, ночка у него выдалась не из лёгких, так что на рассвете его ужасно клонило ко сну, но тут в гостиную заявилась Чэн Мэйсинь и принялась громогласно призывать служанку. При виде Шан Сижуя, свернувшегося на диване, словно собачонка или котёнок, сердце Чэн Мэйсинь преисполнилось самодовольством, и она расплылась в неприятной улыбке, нарочито растягивая слова. Не дожидаясь её насмешек, Шан Сижуй единым движением поднялся с дивана и ушёл. Ему понадобилось три часа на то, чтобы добраться до дома пешком; там он немного поспал — а потом ему снова предстояло выступать на дневном и вечернем представлениях, за чем его и застал Чэн Фэнтай.
На вечернем представлении, столь восторженно принятом зрителями, Шан Сижуй играл воительницу древности Му Гуйин [7], и по окончании выступления прямо-таки обливался потом — он так устал, что был не в силах даже пошевелиться. Выйдя за кулисы, он рухнул на стул. Сяо Лай поставила для него на туалетный столик чашку чая, однако тут Чэн Фэнтай шагнул вперёд и осушил её одним глотком. После этого он прислонился к зеркалу, прищурившись на Шан Сижуя, и стряхнул пепел с дымящейся сигареты прямо в чашку.
Подобная грубость была сродни хулиганству. Шан Сижуй всегда чувствовал, что Чэн Фэнтай — своего рода аристократ-проходимец, которому явно недостаёт добродетелей и манер [8]. Обычно он вращался в богатых кругах, где был вынужден сдерживаться, ведя себя прилично, а сегодня явился, чтобы напрашиваться на неприятности, потому и держал себя столь развязно.
Сяо Лай прожигала Чэн Фэнтая гневным взглядом, а Шан Сижуй так устал, что готов был рыдать в голос.
— Налей ещё чашку чая, — с глубоким вздохом велел он Сяо Лай. — …и дай второму господину. А потом помоги мне снять грим: не стоит заставлять второго господина долго ждать.
Чэн Фэнтай следил за тем, как Шан Сижуй понемногу смывает белила с лица [9], и из-под толстого слоя краски и туши постепенно проступало красивое и бесхитростное дитя, будто что-то чистое и истинное выбиралось из кокона. Под глазами у актёра залегли тени, щёки как будто немного припухли, и во всём лице ощущалось крайнее утомление. Заметив все эти признаки, Чэн Фэнтай решил, что подобная внешность — результат неумеренных ночных похождений.
«Ну и хорош же ты! — подумал про себя Чэн Фэнтай. — Испортил праздник моему сыну и до слёз запугал молодых супругов! А потом, набушевавшись вволю, нашёл того, кто тебя приголубит — и поминай как звали! Ну и задам я тебе сейчас, негодник!»
Насухо вытерев лицо, Шан Сижуй надел пальто и обратился к Чэн Фэнтаю:
— Хорошо, второй господин, пойдёмте.
Сяо Лай в два шага догнала их, глаза её были полны беспокойства. Шан Сижуй с улыбкой похлопал её по плечу:
— Когда приведёшь всё в порядок, отправляйся домой и подожди меня у дверей, я вернусь позже.
Сяо Лай кивнула.
— Езжай в парк Сяншань [10], — велел Чэн Фэнтай, садясь в машину.
Любой нормальный человек растерялся бы, предложи ему кто поехать в парк Сяншань в такой час. Однако водитель Лао Гэ [11] был старым членом семьи, которого Чэн Фэнтай привёз с собой из Шанхая, и потому давно привык к эксцентричной натуре своего господина. К тому же парк Сяншань был относительно близко, а Лао Гэ не особенно удивился бы, даже реши Чэн Фэнтай поехать прогуляться в Баодин [12].
Лао Гэ поправил козырёк кепки и невозмутимо завёл машину. Сердце Шан Сижуя бешено заколотилось, и он подумал про себя: неужто Чэн Мэйсинь не смогла смириться с тем, что он прошлой ночью проник под кров её дома, и послала своего младшего брата, чтобы исключить такую возможность впоследствии? Однако, как следует поразмыслив над этим, он пришёл к выводу, что такого попросту не может быть. Ведь каково социальное положение Чэн Фэнтая? Пожелай он кого-то убить, с какой стати ему делать это своими руками? А если дело в том скандале, что он учинил на праздновании первого месяца сына Чэн Фэнтая, то не слишком ли это — являться за ним среди ночи, чтобы призвать к ответу? А может дело вообще в чём-то другом? Да нет, это невозможно — кроме того, что они изредка перешучивались на встречах в обществе, у них друг с другом не было абсолютно никаких дел.
На самом деле Чэн Фэнтай хотел найти какое-нибудь уединённое место, чтобы прочесть ему наставление, потому что боялся, что Шан Сижуй вновь выйдет из себя, а устроить ругань и драку среди ночи в городе — это верх неприличия.
Машина больше часа ехала в холодной ночи, и наконец они прибыли к подножию горы Сяншань. Чэн Фэнтай попросил Лао Гэ следовать позади со включёнными фарами, так что они с Шан Сижуем неторопливо шли и беседовали в кругу света. В чёрной как смоль ночи обочина дороги щетинилась бурьяном, а белые снопы света выхватывали из тьмы две фигуры, перед которыми расстилалось бесконечное снежное полотно — всё это создавало до крайности необычное впечатление. Когда дело дошло до решающего момента, страх оставил Шан Сижуя, и он, затаив дыхание, внимательно ждал, что скажет Чэн Фэнтай.
— То, что я скажу тебе сейчас, можно охарактеризовать так: хоть наше знакомство поверхностно, я буду говорить с тобой как друг [13], — начал тот. — Однако надеюсь, что Шан-лаобань всё же окажет мне честь и выслушает меня.
Шан Сижуй привык к тому, что Чэн Фэнтай — большой любитель пошутить. Тут же приняв серьёзный вид, он спрятал улыбку и ответил ему репликой из пьесы:
— Извольте, второй господин!
И тот изволил.
Пространные рассуждения Чэн Фэнтая сводились к следующим пунктам: во-первых, прошлое нужно оставить в прошлом. Вечно лелеять былые обиды и тем самым вредить себе и другим — это не то, что подобает благородному мужу. Мужчина должен твёрдо смотреть вперёд: какой смысл вечно созерцать предмет своих нежных чувств? Во-вторых, он надеется, что Шан-лаобань вспомнит о былой доброте и привязанности, ведь некогда барышня Мэнпин так самоотверженно заботилась о своём шиди. Ну а теперь она замужняя женщина и счастлива в браке; стоит ли из-за этого разрушать былую дружбу, чтобы всё, что было между ними хорошего, пошло прахом? И то, что при любом удобном случае Шан Сижуй пытается растоптать эту пару — это не только неразумно, но и безнравственно, так поступают лишь злодеи. В-третьих, он хотел, чтобы Шан Сижуй определился со своей позицией. Не говоря уже о том, что Цзян Мэнпин — не родня ему по крови, а шицзе, да и даже будь она ему родной сестрой, всё равно, многие люди, повзрослев, идут разными путями [14], повстречав свою истинную любовь. Цзян Мэнпин с Шан Сижуем связывают родственные чувства, а с Чан Чжисинем — любовные, и как же они, в таком случае, могут соперничать? А Шан Сижую как младшему брату тем более не подобает распускать сплетни [15] о замужестве старшей сестры — тут он и впрямь перешёл черту.
Шан Сижуй слушал его молча, и улыбка на его лице постепенно таяла. Он слегка склонил голову, так что чёлка упала ему на глаза. Чэн Фэнтай подумал, что, возможно, ему нестерпимо это слушать, однако он обязан был это принять, ведь эти злополучные отношения слишком затянулась [16] — потому-то Чэн Фэнтай и хотел устроить ему взбучку, чтобы хоть бранью наконец заставить Шан Сижуя прийти в себя. Однако со стороны актёра не последовало никакой реакции — не похоже было, чтобы его это пробудило или хотя бы потрясло. От этого Чэн Фэнтай и сам начал горячиться, так что его слова звучали всё резче, и он сам чувствовал, что заходит слишком далеко; если у Шан Сижуя и впрямь такой бешеный нрав, как о нём судачат, то эти наставления скорее не пробудят его, а лишь вызовут новую вспышку безумия. Если дело кончится этим, Чэн Фэнтай собирался довезти Шан Сижуя до города, выкинуть его из машины и больше никогда не поддерживать никаких отношений с этим человеком. Ну а разок устроив актёру выволочку, второй господин, можно сказать, лишь восстановит справедливость и к тому же выместит на нём злость за своих друзей.
Чэн Фэнтай распинался ещё добрых три четверти часа, пока у него в горле не пересохло и не иссякли слова. В парке Сяншань ночью было так холодно, что всё вокруг заледенело, а потом пошёл снег. Чэн Фэнтай засунул руки в карманы пальто и втянул голову в плечи. Он был очень недоволен Шан Сижуем, и потому присовокупил ещё несколько едких замечаний. Когда он закончил изложение заготовленной заранее речи, и импровизация также исчерпала себя, его разглагольствования наконец сошли на нет. Шан Сижуй всё так же молча шёл, опустив голову и пытаясь зарыться подбородком в шарф, словно пребывал в глубокой задумчивости.
— Ты! Скажи уже что-нибудь! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Шан Сижуй наконец поднял голову и тихим усталым голосом произнёс:
— Нет, второй господин, всё не так.
— А?
— Эта женщина изначально любезничала с моим старшим названым братом, однако оставила его, чтобы сойтись с этим господином Рыбье нутро [17]. Тогда у него была другая жена, которая очень ему нравилась, несмотря на то, что её тоже не принимала его семья. И всё же Рыбье нутро бросил её — а значит, точно так же мог бросить и эту женщину… У этих молодых господ из богатых семей нет сердца [18], их нельзя назвать порядочными людьми.
Чэн Фэнтай догадывался, что «этой женщиной» была Цзян Мэнпин, а «господин Рыбье нутро» — стало быть, Чан Чжисинь. Этот молодой актёр был таким ребячливым, что, ненавидя кого-то, даже не мог назвать его по имени, а лишь по прозвищу. Но что это за «у этих молодых господ из богатых семей нет сердца»? В чей это огород, спрашивается, камень?
— Они сошлись без моего ведома, — продолжал Шан Сижуй. — Когда я узнал об этом, то страшно разозлился, но всё равно не хотел говорить с ней сурово, а потому лишь мягко пытался её увещевать… И что же она? Когда ей надоело меня слушать, она заявила, что я для неё никто и что у меня нет права ей указывать, а также что все свои страдания я заслужил.
Чэн Фэнтай остановился и удивлённо воззрился на него — говорить подобное было совсем не в духе Цзян Мэнпин. Не заметив этого, Шан Сижуй двинулся дальше.
— Как же я мог быть для неё никем? Ведь я готов был умереть за неё! Почему, спрашивается, я затеял вражду с господином Рыбье нутро? Да потому что эта женщина обещала мне! Она говорила, что я навсегда останусь самым важным человеком в её жизни, и моё место в её сердце не займёт никто другой! Говорила, что мы близки, словно родные, и никогда не расстанемся! А потом она сошлась с этим Рыбьим нутром — выходит, все эти речи были ложью! Все те десять лет, что мы поддерживали друг друга, для неё стоили меньше, чем три месяца с ним! А если ей не по силам было сдержать это обещание, зачем же тогда она его давала? Она обманула меня… обвела вокруг пальца, словно последнего дурака!
Чэн Фэнтай следовал за ним, глядя ему в спину. Слова: «Я готов был умереть за неё» — потрясли его до глубины души. Хотя у Чэн Фэнтая было три сестры и трое детей и он ко всем ним был искренне привязан, он не решился бы заявить такое даже в отношении своей любимицы Чачи-эр. После продолжительного молчания он почувствовал, что на самом деле понимает Шан Сижуя. Обычные человеческие чувства и нормы морали для него попросту не существовали, ведь ему никогда не удавалось постичь их суть, зная лишь то, что на душе у него самого. Он был готов обнажить грудь и вырвать сердце [19], чтобы вручить его тому единственному человеку — но что если тот не удержит его и разобьёт? Тогда Шан Сижуй попросту сойдёт с ума…
— Ты прав, говоря, что она тебе обещала, — рассудил Чэн Фэнтай. — Но ведь само по себе это обещание неразумно, потому что вступает в противоречие с её чувствами — как ты мог принуждать её выполнить это обещание?
— Почему же неразумно?! — возмутился Шан Сижуй. — С какой стати искренние чувства должны уступать место извращённым вздохам мужчин и женщин? Мы с ней — родственные души! А родная душа — это самое ценное, что только может быть в жизни!
Тут Чэн Фэнтай в самом деле не удержался от смеха. Такой наивный и бесхитростный молодой человек ещё подходит на роль младшего брата или сына, но никак не родственной души — должно быть, это совсем не для него. Цзян Мэнпин представлялась Чэн Фэнтаю сентиментальной и романтичной [20], но при этом разумной женщиной, а Шан Сижуй только и знал, что играть в свои глупые игры — куда ему было понять её тонкие переживания?
— Хорошо, допустим, что родство душ выше любви, — согласился Чэн Фэнтай. — Однако, как мне представляется, ты считаешь её родственной душой, но она тебя — нет, она считает своей родственной душой Чан Чжисиня. В этом нет её вины, ведь ты сам этого не добивался!
— Но в таком случае зачем же она мне обещала? — упрямо возразил Шан Сижуй. — А пообещать и потом нарушить слово — это никуда не годится! Поэтому я и не оставляю её в покое!
Чэн Фэнтай в глубине души не мог не признать его правоту, но его смущал подход:
— Но даже в таком случае… тебе не следовало натравливать тех хулиганов на Цзян Мэнпин. Вы же с ней брат и сестра, так что…
— Я хотел лишь припугнуть её, — понизив голос, сконфуженно ответил Шан Сижуй, — да и как я мог навредить ей? Я ведь ни разу в жизни её не ударил, с её головы не упал бы ни единый волос [21]…
Это прозвучало так по-детски, что Чэн Фэнтай не удержался от улыбки, однако продолжил распекать его:
— Разве это годится — так запугивать женщину? Да ещё посылать солдат, чтобы срывать её представления? Ведь это значит лишить человека средств к существованию!
Обернувшись к Чэн Фэнтаю, Шан Сижуй в изумлении распахнул глаза:
— Каких ещё солдат, чтобы срывать представления? Откуда бы я их взял? — но тут он осёкся — задумавшись, он наконец понял, о чём речь.
Когда Цзян Мэнпин заявила ему, что он заслужил все свои страдания, Шан Сижуй был убит горем. Не в силах оставаться в Пинъяне ни на мгновение, он бросил труппу «Шуйюнь» на произвол судьбы и под покровом ночи покинул город. Однако далеко он не убежал, так как внезапно наткнулся на войска губернатора Чжана. Тот, будучи преданным поклонником Шан Сижуя до такой степени, что был им одержим, больше всего досадовал на то, что ему приходилось участвовать в военных походах вместо того, чтобы иметь возможность сблизиться со своим кумиром. Встретившись с ним так внезапно, он не смог удержаться от того, чтобы схватить Шан Сижуя и усадить его на спину своей лошади, со смехом заявив: «Я вот-вот войду в Пинъян. Следуй за мной и ни о чём не беспокойся: больше здесь никто не посмеет тебя обидеть!»
Губернатор Чжан не был бы губернатором Чжаном, если бы не считал, что лучший способ предотвратить обиду — это нанести её первым. Решив снискать расположение Шан Сижуя, он, взявшись за дело, довёл его до конца — послал солдат, чтобы они поквитались с Цзян Мэнпин. Выдворить их с мужем из города было для него парой пустяков. Припомнив слова Чан Чжисиня, Чэн Фэнтай подумал, что нет ничего удивительного в том, что ни один театр не осмеливался нанять Цзян Мэнпин. В самом деле, откуда у Шан Сижуя взяться такому влиянию, чтобы подмять под себя все театры? Наверняка к этому приложил руку губернатор Чжан.
— Она заслужила, чтобы солдаты срывали ей представления! Она сама заявила, что труппа «Шуйюнь» ей не нужна, и передала её мне! И что в итоге? Стала таскать за собой своего мужика, чтобы он слонялся за сценой! — гневно выпалил Шан Сижуй. — Говорила, что никогда больше не покажется мне на глаза. Ха! После этого мне неведомо сколько раз приходилось проходить мимо неё на улице во время её представлений, и всякий раз я прекрасно её видел! Она и тут не сдержала слово! Она постоянно меня обманывает!
Тут Чэн Фэнтаю подумалось, что, если бы кто-то потребовал от него столь скрупулёзного выполнения всех когда-либо данных абсурдных обещаний, то проще сразу помереть, чтобы доказать, что это невозможно.
За время этой странной беседы Чэн Фэнтай полностью осознал, что имеют в виду, говоря, что Шан Сижуй одновременно вызывает и ненависть, и жалость. Он готов был возненавидеть актёра за приверженность жестоким и абсурдным навязчивым идеям, но вместе с тем проникся к нему жалостью за его возвышенную глупость [22].
И жалости в его сердце было всё-таки больше, чем ненависти.
Когда отзвучали слова Шан Сижуя, хрупкая трепещущая на ветру фигура молодого человека застыла в ледяном холоде зимней ночи. При виде этого сердце Чэн Фэнтая затопила нежность [23], и из глубины сознания всплыла мысль, что, если бы Шан Сижуй был девушкой, он бы его обнял.
Во внешности и характере Шан Сижуя было что-то неопределённое — пусть он был не девушкой, а молодым человеком, он всё равно вызывал необоримое желание приголубить его. Чэн Фэнтай не удержался и, сделав шаг вперёд, рискнул приобнять его за плечи. Шан Сижуй совершенно естественным образом приник к его груди, и Чэн Фэнтай почувствовал, как его тело сотрясает мелкая дрожь, но не мог понять, от холода или от волнения. Опустив щёку на плечо Чэн Фэнтая, Шан Сижуй попросил:
— Второй господин, не говорите больше ничего, хорошо? От одного только звука их имён я чувствую себя просто… невыносимо…
— Хорошо, не будем об этом, — согласился Чэн Фэнтай. — Поговорим о чём-нибудь другом. Давай я отвезу тебя домой.
По пути назад оба хранили молчание. Шан Сижуй отвернулся к окну и смотрел в тёмную ночь за стеклом, сложив руки на коленях, словно ему было не по себе. От этого Чэн Фэнтаю стало неловко: в глубине души он винил себя за бестактность. Ища повод завязать беседу, он спросил:
— А где живёт Шан-лаобань? — Сейчас он вёл себя с Шан Сижуем крайне осмотрительно, боясь потревожить его пустыми разговорами.
— Улица Логу [24], дом тридцать один, — повернулся к нему Шан Сижуй. — Это к северу от храма Бога богатства Хуанва [25].
— Что за совпадение! — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Я живу в южной части той же улицы. Оказывается, мы соседи!
Шан Сижуй ограничился парой слов, потому что был не в настроении разговаривать. Наконец машина остановилась у небольшого сыхэюаня [26] в северной части улицы Логу.
— Я, не подумав, наговорил тебе неприятных вещей, — обратился к актёру Чэн Фэнтай, — и уж думал, что ты, не выдержав, набросишься на меня.
Шан Сижуй с лёгкой улыбкой покачал головой:
— Второй господин говорил от всего сердца. Вы добрый человек. Я никогда не злюсь на людей, которые не сделали мне ничего дурного.
Его слова звучали так, будто он хотел сказать, что легковесной болтовни [27] Чэн Фэнтая недостаточно, чтобы разгневать его, и от этого второму господину внезапно стало не по себе. Однако Шан Сижуй тут же исправился:
— Я плохо выступил на празднике в честь первого месяца третьего молодого господина, так что задолжал вам представление.
— Это не имеет значения, — поспешил заверить его Чэн Фэнтай, ведь он больше не осмелился бы приглашать к себе Шан Сижуя.
— Нет, я непременно должен загладить свою вину, — стоял на своём актёр.
— Ладно-ладно, — с улыбкой согласился Чэн Фэнтай. — Тогда я буду тебя ждать.
Шан Сижуй вылез из машины и легонько постучал в ворота, чтобы подозвать Сяо Лай. Чэн Фэнтай специально завёл автомобиль, чтобы осветить ему путь фарами, но актёр очевидно в этом не нуждался: едва створка ворот приоткрылась, как он ловко проскользнул во двор, даже не оглянувшись, и от этого Чэн Фэнтай, сам не зная почему, почувствовал себя потерянным. Из-за стены дома напротив поднимались ветви софоры, в свете автомобильных фар они казались корявыми и безжизненными, походя на холодную и плотную паутину, в которой запуталась ночь.
Примечания переводчика:
[1] Привык действовать смело и решительно — 说风便是雨 (shuō fēng biàn shì yǔ) — в букв. пер. с кит. «скажешь — ветер, а вот уже и дождь», что образно означает «дело следует сразу за словом».
[2] Свести с ним счёты — в оригинале 秋后算账 (qiūhòu suànzhàng) — в пер. с кит. «рассчитаться после осеннего урожая», обр. в знач. «подождать до поры до времени, чтобы отомстить».
[3] В беспорядке раскиданы — в оригинале чэнъюй 横七竖八 (héngqī shùbā) — в букв. пер. с кит. «семь вдоль, восемь поперёк»; образно в значении «в полном беспорядке, вповалку, вдоль и поперёк, вкривь и вкось, кое-как».
[4] Сотня цветов 百花 (bǎihuā) — байхуа — обр. в знач. «все цветы», отсылка к «цветочному кварталу» — так называли кварталы удовольствий.
[5] Литературный шедевр — в оригинале чэнъюй 字字珠玑 (zìzì zhūjī) — в пер. с кит. «что ни слово, то жемчужина», обр. в знач. «изящный слог, блестящее литературное произведение».
[6] Предоставив его самому себе — в оригинале чэнъюй 自生自灭 (zìshēng zìmiè) — в пер. с кит. «возникнуть и исчезнуть самому по себе».
[7] Му Гуйин 穆桂英 (Mù Guìyīng) — легендарная женщина-полководец времён империи Сун, один из главных персонажей цикла легенд о полководцах клана Ян. Одна из наиболее известных легенд о ней касается её знакомства с будущим мужем.
Чтобы одержать победу над государством Ляо, полководец империи Сун, Ян Яньчжао, напал на разбойничью крепость Мукэ, где хранился победоносный артефакт «Побиватель драконов». Сын Ян Яньчжао Ян Цзунбао потребовал у хозяина крепости выдать артефакт, тогда дочь главаря Му Гуйин сошлась с ним в поединке и одолела его. Побеждённый Ян Цзунбао попросил убить его, однако влюбившаяся в него Му Гуйин сама предложила ему женитьбу. Когда Ян Цзунбао вернулся в лагерь, Ян Яньчжао в гневе хотел казнить сына, однако подоспевшая с дружиной Му Гуйин вызвала на поединок его самого Ян Яньчжао и вновь победила— после чего извинилась перед старым воином и испросила его благословение на брак.
В течение столетий Му Гуйин остаётся одним из популярнейших образов китайской живописи и большинства разновидностей китайской оперы, являясь классическим персонажем амплуа удань. Заслуживает особого упоминания пекинская опера 1959 г. «Му Гуйин принимает командование», в которой главную роль сыграл Мэй Ланьфан.
[8] Не достаёт манер — в оригинале 不着调 (bùzhāodiào) — в пер. с кит. «не попадать в тон, фальшивить», обр. в знач. «с дурными манерами».
[9] Смывает белила с лица 洗净铅华 (Xǐ jìng qiān huá) — чэнъюй, обр. в знач. «вернуться к простой жизни от роскошной».
[10] Сяншань 香山 (xiāngshān) — «Благоухающая гора»; парк у подножия гор Сишань на северо-западе Пекина.
[11] Лао Гэ 老葛 (Lǎo Gé) — префикс перед фамилией «Лао» — «старый», «старина», является уважительным, но в то же время может быть фамильярным. Фамилия Гэ 葛 (Gé) означает «пуэрария», такую фамилию носили члены знаменитого даосского рода Гэ. Пуэрария является лекарственным и съедобным растением из рода бобовых, в трактате Баопу-цзы Гэ Хуна описывается снадобье из её цветов, вызывающее вещие сны.
[12] Баодин 保定 (Bǎodìng) — городской округ в провинции Хэбэй, в 140 км. от Пекина.
[13] Хоть наше знакомство поверхностно, я буду говорить с тобой как друг — в оригинале чэнъюй 交浅言深 (jiāoqiǎnyánshēn) — в пер. с кит. «знакомство мелко, речь — глубока»; так характеризуют дружескую беседу с малознакомым человеком, случайным знакомым.
[14] Идут разными путями — в оригинале чэнъюй 分道扬镳 (fēndào yángbiāo) — в пер. с кит. «разъехаться по разным дорогам и взмахнуть поводьями», обр. в знач. «каждый пошел своей дорогой, их пути разошлись, они расстались».
[15] Распускать сплетни — в оригинале чэнъюй 说三道四 (shuōsān dàosì) — в пер. с кит. «говорить три, говорить четыре», обр. в знач. «говорить сумбурно, судачить, делать безответственные высказывания».
[16] Эти отношения слишком затянулись — в оригинале два чэнъюя:
年深日久 (nián shēn rì jiǔ) — в пер. с кит. «годы глубокие, дни долгие», обр. в знач. «давнишний, стародавний».
千丝万缕 (qiānsī wànlǚ) — в пер. с кит. «тысячи шелковинок и десятки тысяч нитей», обр. в знач. «многочисленные незримые узы, тесная связь».
[17] Рыбье нутро — здесь Шан Сижуй называет Чан Чжисиня похожим по звучанию прозвищем — Чанцзы Син 肠子腥 (chángzi xīng) — «вонючие рыбьи кишки».
[18] Нет сердца — в оригинале чэнъюй 狼心狗肺 (lángxīn gǒufèi) — в пер. с кит. «волчье сердце и собачьи лёгкие», обр. в знач. «жестокий, свирепый, бесчеловечный, бессовестный; злодей».
[19] Обнажить грудь и вырвать сердце — в оригинале чэнъюй 开膛破肚 (kāitáng pòdù) — в пер. с кит. «вспороть живот и вырвать сердце» — в древности в Китае считалось, что сердце человека находится в животе.
[20] Романтичный — в оригинале чэнъюй 风花雪月 (fēng huā xuě yuè) — в пер. с кит. «ветер, цветы, снег и луна» — романтические объекты, часто используются в литературе, образно — «романтика», а также «красота природы четырёх времен года».
[21] С головы не упал бы ни единый волос — в оригинале 不会少一块 (Bù huì shǎo yīkuài) — в пер. с кит. «не должна лишиться ни кусочка мяса».
[22] Возвышенная глупость — в оригинале 痴 (chī) — в пер. с кит. «глупый, тупой», а также «одержимый манией» и «влюблённый идиот».
[23] Нежность — в оригинале чэнъюй 怜香惜玉 (liánxiāng xīyù) — в пер. с кит. «любить аромат цветов и проявлять мягкость», обр. в знач. «бережно относиться к женщине».
[24] Улица Логу 锣鼓巷 (Luógǔ xiàng) — название улицы в пер. с кит. «гонги и барабаны», эта улица делится на северную и южную часть.
[25] Храм Бога богатства Хуанва 黄瓦财神庙 (Huáng wǎ cáishén miào) — в пер. с кит. «храм с Жёлтой черепицей», даосский храм, в самом деле расположенный в переулке Логу, его можно осмотреть по крайней мере снаружи:
https://www.trip.com/travel-guide/attraction/beijing/huangwa-caishenmiao-30518834/
[26] Сыхэюань 四合院 (sìhéyuàn) — тип традиционной китайской застройки, в наиболее простом его варианте он представляет собой четырёхугольный двор с расположенными по его периметру обращёнными в него фасадами четырьмя знаниями, ориентированными по сторонам света (то, которое обращено на юг - самое главное). В зависимости от размеров и благосостояния семьи возможны многочисленные вариации с сохранением основной планировки. Первые дома типа сыхэюань появились ещё в эпоху династии Западная Чжоу (XII-VIII вв. до н.э.).
Здесь можно ознакомиться с большой статьёй на эту тему: https://anashina.com/siheyuan/
[27] Легковесная болтовня — в оригинале чэнъюй 人微言轻 (rénwēiyánqīng) — в пер. с кит. «человек слаб, слова его не имеют веса», обр. в знач. «незначительный человек, мелкая сошка».
Чэн Фэнтай не осмелился сказать второй госпоже, что собирается отправиться к Шан Сижую, чтобы самолично отчитать его, ведь она считала, что это несколько опрометчиво и вдобавок глупо. На самом деле его с Шан Сижуем связывали лишь поверхностные приятельские отношения — до задушевных разговоров им было далеко. Однако второй господин Чэн привык действовать смело и решительно [1] — раз уж он продумал свою нравоучительную речь, то должен был выдать её немедленно, и не мог утерпеть ни минуты.
читать дальшеЧэн Фэнтай тут же направился в театр Цинфэн и постучался, спросив Шан Сижуя. Тот был в процессе нанесения грима — на его набелённом лице виднелась лишь одна бровь. Едва взглянув на Чэн Фэнтая, он понял, что тот явился, чтобы свести с ним счёты [2] — намерения его явно были недобрыми.
— Второй господин Чэн, у вас ко мне какое-то дело?
При виде его однобрового лица Чэн Фэнтая сразу пробрал смех, и он про себя подумал: «И ты ещё осмеливаешься открывать мне дверь в таком-то виде?»
— Я хочу тебе кое-что сказать, — заявил он.
— Но скоро мой выход, — ответил Шан Сижуй.
Чэн Фэнтай прошёл без приглашения, снял шляпу и шарф. Усевшись на стоявший поблизости диван, он закурил и, указывая на актёра кончиком сигареты, произнёс:
— Ну так ступай. Я могу ждать хоть всю ночь.
Курить за кулисами было строго запрещено, но никто не осмелился сказать Чэн Фэнтаю, чтобы он потушил сигарету. Не говоря ни слова, Шан Сижуй вернулся за свой столик и продолжил гримироваться. В гримёрке повисла напряжённая атмосфера — оба, казалось, задыхались от неизъяснимой досады, а потому не могли разрядить её привычными шутками. От нечего делать Чэн Фэнтай принялся оглядываться по сторонам. Известные ему театральные гримёрки всегда были ярко освещёнными, донельзя пёстрыми и битком набитыми людьми. Труппа под руководством Шан Сижуя была довольно распущенной, и поэтому за сценой царили толкотня и хаос, повсюду были в беспорядке раскиданы [3] костюмы, на кухонной плите теснились тарелочки с гримом. Всё валялось кое-как, а люди были ещё более неуправляемы. Стоило Чэн Фэнтаю шагнуть за кулисы, как к нему мигом устремились горящие взоры всех актрис, и они принялись напропалую кокетничать с ним и обольщать его лестью не хуже, чем девицы, которые составляют пару гостям на танцах. Некоторые из актрис уже были наслышаны о том, что этот второй господин Чэн не дурак приударить за женщинами и привык бездумно сорить деньгами — о таком покровителе можно только мечтать, и если вцепиться в него покрепче, то наверняка обеспечишь себе безбедную жизнь. Хоть они толком ничего не знали о Чэн Фэнтае, основываясь на своём личном опыте и его манере одеваться, они полагали, что им известна вся его подноготная. Те, что служат чиновниками, не могут до такой степени поступаться репутацией, чтобы показываться в актёрских гримёрках, а потому, должно быть, этот посетитель был молодым господином из знатной семьи или сыном богатого дельца. К тому же, он был до того красив и элегантен, что при одном взгляде на него заходилось сердце.
Одежда одной из актрис была весьма небрежно распахнута, так что виднелось белоснежное нижнее бельё. Отчаянно заигрывая с Чэн Фэнтаем, она стреляла глазами и всеми силами пыталась продемонстрировать ему своё обнажённое бедро. Второй господин следил за ней смеющимися глазами, а про себя думал, что, пожалуй, этому театру больше подошло бы название «Сотня цветов» [4], а иначе отчего здесь царит атмосфера, словно в весёлом доме?
Шан Сижуй не обращал ни малейшего внимания на эти романтические поползновения, что творились прямо у него под носом — всё его внимание было поглощено вырисовыванием второй брови. Его молоденькая служанка Сяо Лай с волосами, заплетёнными в толстую косу, опасаясь, что пепел с сигареты попадёт на костюм, подошла к Чэн Фэнтаю и с каменным лицом поставила перед ним фарфоровую тарелочку для грима, чтобы тот использовал её в качестве пепельницы. Второй господин улыбнулся ей, однако выражение лица служанки ни на йоту не потеплело.
— Девушка, вас не затруднит налить мне чашечку чая? — попросил Чэн Фэнтай.
Однако Сяо Лай развернулась и ушла, сделав вид, что ничего не слышала.
Выступление Шан Сижуя закончилось в половине десятого. К этому времени Чэн Фэнтай успел выкурить полпачки сигарет и вновь прокрутить в голове всё, что собирался сказать. Теперь он чувствовал, что его речь — подлинный литературный шедевр [5], каждое слово которого заставляет задуматься, ведь она проникнута высокой моралью и гармонией человеческих отношений. Выслушав его, этот актёр непременно разрыдается от раскаяния.
Должно быть, на этот раз Шан Сижуй не вносил в оперу никаких изменений, потому что бурные аплодисменты никак не стихали, и актёру пришлось благодарить зрителей на протяжении двадцати минут, прежде чем он смог покинуть сцену. Вчера главнокомандующий Цао силой увёз его к себе, однако, настроение у Шан Сижуя было скверное — выйдя из себя, он категорически отказался составить подвыпившему главнокомандующему компанию в спальне. Тот, раздосадованный подобным упрямством и опасаясь, как бы Шан Сижуй окончательно не взбесился, надавал ему оплеух, а потом пинком под зад вышвырнул из комнаты. Молодой человек с горящим огнём лицом спустился в гостиную на первом этаже и, не раздеваясь, свернулся калачиком на диване — в его душе царил хаос. Видя гнев главнокомандующего Цао, запуганные его женой слуги не решились подкинуть дров в камин или хотя бы накрыть актёра одеялом, предоставив его самому себе [6]. Во второй половине ночи камин потух окончательно, и в гостиной стало холоднее, чем на улице. Шан Сижуй дрожал от холода, вцепившись в диванную подушку, а перед его внутренним взором беспрерывной чередой проносились давние события в Пинъяне, и под влиянием прошлого нынешняя обида, нанесённая ему главнокомандующим Цао, совсем не ощущалась. Таким образом, ночка у него выдалась не из лёгких, так что на рассвете его ужасно клонило ко сну, но тут в гостиную заявилась Чэн Мэйсинь и принялась громогласно призывать служанку. При виде Шан Сижуя, свернувшегося на диване, словно собачонка или котёнок, сердце Чэн Мэйсинь преисполнилось самодовольством, и она расплылась в неприятной улыбке, нарочито растягивая слова. Не дожидаясь её насмешек, Шан Сижуй единым движением поднялся с дивана и ушёл. Ему понадобилось три часа на то, чтобы добраться до дома пешком; там он немного поспал — а потом ему снова предстояло выступать на дневном и вечернем представлениях, за чем его и застал Чэн Фэнтай.
На вечернем представлении, столь восторженно принятом зрителями, Шан Сижуй играл воительницу древности Му Гуйин [7], и по окончании выступления прямо-таки обливался потом — он так устал, что был не в силах даже пошевелиться. Выйдя за кулисы, он рухнул на стул. Сяо Лай поставила для него на туалетный столик чашку чая, однако тут Чэн Фэнтай шагнул вперёд и осушил её одним глотком. После этого он прислонился к зеркалу, прищурившись на Шан Сижуя, и стряхнул пепел с дымящейся сигареты прямо в чашку.
Подобная грубость была сродни хулиганству. Шан Сижуй всегда чувствовал, что Чэн Фэнтай — своего рода аристократ-проходимец, которому явно недостаёт добродетелей и манер [8]. Обычно он вращался в богатых кругах, где был вынужден сдерживаться, ведя себя прилично, а сегодня явился, чтобы напрашиваться на неприятности, потому и держал себя столь развязно.
Сяо Лай прожигала Чэн Фэнтая гневным взглядом, а Шан Сижуй так устал, что готов был рыдать в голос.
— Налей ещё чашку чая, — с глубоким вздохом велел он Сяо Лай. — …и дай второму господину. А потом помоги мне снять грим: не стоит заставлять второго господина долго ждать.
Чэн Фэнтай следил за тем, как Шан Сижуй понемногу смывает белила с лица [9], и из-под толстого слоя краски и туши постепенно проступало красивое и бесхитростное дитя, будто что-то чистое и истинное выбиралось из кокона. Под глазами у актёра залегли тени, щёки как будто немного припухли, и во всём лице ощущалось крайнее утомление. Заметив все эти признаки, Чэн Фэнтай решил, что подобная внешность — результат неумеренных ночных похождений.
«Ну и хорош же ты! — подумал про себя Чэн Фэнтай. — Испортил праздник моему сыну и до слёз запугал молодых супругов! А потом, набушевавшись вволю, нашёл того, кто тебя приголубит — и поминай как звали! Ну и задам я тебе сейчас, негодник!»
Насухо вытерев лицо, Шан Сижуй надел пальто и обратился к Чэн Фэнтаю:
— Хорошо, второй господин, пойдёмте.
Сяо Лай в два шага догнала их, глаза её были полны беспокойства. Шан Сижуй с улыбкой похлопал её по плечу:
— Когда приведёшь всё в порядок, отправляйся домой и подожди меня у дверей, я вернусь позже.
Сяо Лай кивнула.
— Езжай в парк Сяншань [10], — велел Чэн Фэнтай, садясь в машину.
Любой нормальный человек растерялся бы, предложи ему кто поехать в парк Сяншань в такой час. Однако водитель Лао Гэ [11] был старым членом семьи, которого Чэн Фэнтай привёз с собой из Шанхая, и потому давно привык к эксцентричной натуре своего господина. К тому же парк Сяншань был относительно близко, а Лао Гэ не особенно удивился бы, даже реши Чэн Фэнтай поехать прогуляться в Баодин [12].
Лао Гэ поправил козырёк кепки и невозмутимо завёл машину. Сердце Шан Сижуя бешено заколотилось, и он подумал про себя: неужто Чэн Мэйсинь не смогла смириться с тем, что он прошлой ночью проник под кров её дома, и послала своего младшего брата, чтобы исключить такую возможность впоследствии? Однако, как следует поразмыслив над этим, он пришёл к выводу, что такого попросту не может быть. Ведь каково социальное положение Чэн Фэнтая? Пожелай он кого-то убить, с какой стати ему делать это своими руками? А если дело в том скандале, что он учинил на праздновании первого месяца сына Чэн Фэнтая, то не слишком ли это — являться за ним среди ночи, чтобы призвать к ответу? А может дело вообще в чём-то другом? Да нет, это невозможно — кроме того, что они изредка перешучивались на встречах в обществе, у них друг с другом не было абсолютно никаких дел.
На самом деле Чэн Фэнтай хотел найти какое-нибудь уединённое место, чтобы прочесть ему наставление, потому что боялся, что Шан Сижуй вновь выйдет из себя, а устроить ругань и драку среди ночи в городе — это верх неприличия.
Машина больше часа ехала в холодной ночи, и наконец они прибыли к подножию горы Сяншань. Чэн Фэнтай попросил Лао Гэ следовать позади со включёнными фарами, так что они с Шан Сижуем неторопливо шли и беседовали в кругу света. В чёрной как смоль ночи обочина дороги щетинилась бурьяном, а белые снопы света выхватывали из тьмы две фигуры, перед которыми расстилалось бесконечное снежное полотно — всё это создавало до крайности необычное впечатление. Когда дело дошло до решающего момента, страх оставил Шан Сижуя, и он, затаив дыхание, внимательно ждал, что скажет Чэн Фэнтай.
— То, что я скажу тебе сейчас, можно охарактеризовать так: хоть наше знакомство поверхностно, я буду говорить с тобой как друг [13], — начал тот. — Однако надеюсь, что Шан-лаобань всё же окажет мне честь и выслушает меня.
Шан Сижуй привык к тому, что Чэн Фэнтай — большой любитель пошутить. Тут же приняв серьёзный вид, он спрятал улыбку и ответил ему репликой из пьесы:
— Извольте, второй господин!
И тот изволил.
Пространные рассуждения Чэн Фэнтая сводились к следующим пунктам: во-первых, прошлое нужно оставить в прошлом. Вечно лелеять былые обиды и тем самым вредить себе и другим — это не то, что подобает благородному мужу. Мужчина должен твёрдо смотреть вперёд: какой смысл вечно созерцать предмет своих нежных чувств? Во-вторых, он надеется, что Шан-лаобань вспомнит о былой доброте и привязанности, ведь некогда барышня Мэнпин так самоотверженно заботилась о своём шиди. Ну а теперь она замужняя женщина и счастлива в браке; стоит ли из-за этого разрушать былую дружбу, чтобы всё, что было между ними хорошего, пошло прахом? И то, что при любом удобном случае Шан Сижуй пытается растоптать эту пару — это не только неразумно, но и безнравственно, так поступают лишь злодеи. В-третьих, он хотел, чтобы Шан Сижуй определился со своей позицией. Не говоря уже о том, что Цзян Мэнпин — не родня ему по крови, а шицзе, да и даже будь она ему родной сестрой, всё равно, многие люди, повзрослев, идут разными путями [14], повстречав свою истинную любовь. Цзян Мэнпин с Шан Сижуем связывают родственные чувства, а с Чан Чжисинем — любовные, и как же они, в таком случае, могут соперничать? А Шан Сижую как младшему брату тем более не подобает распускать сплетни [15] о замужестве старшей сестры — тут он и впрямь перешёл черту.
Шан Сижуй слушал его молча, и улыбка на его лице постепенно таяла. Он слегка склонил голову, так что чёлка упала ему на глаза. Чэн Фэнтай подумал, что, возможно, ему нестерпимо это слушать, однако он обязан был это принять, ведь эти злополучные отношения слишком затянулась [16] — потому-то Чэн Фэнтай и хотел устроить ему взбучку, чтобы хоть бранью наконец заставить Шан Сижуя прийти в себя. Однако со стороны актёра не последовало никакой реакции — не похоже было, чтобы его это пробудило или хотя бы потрясло. От этого Чэн Фэнтай и сам начал горячиться, так что его слова звучали всё резче, и он сам чувствовал, что заходит слишком далеко; если у Шан Сижуя и впрямь такой бешеный нрав, как о нём судачат, то эти наставления скорее не пробудят его, а лишь вызовут новую вспышку безумия. Если дело кончится этим, Чэн Фэнтай собирался довезти Шан Сижуя до города, выкинуть его из машины и больше никогда не поддерживать никаких отношений с этим человеком. Ну а разок устроив актёру выволочку, второй господин, можно сказать, лишь восстановит справедливость и к тому же выместит на нём злость за своих друзей.
Чэн Фэнтай распинался ещё добрых три четверти часа, пока у него в горле не пересохло и не иссякли слова. В парке Сяншань ночью было так холодно, что всё вокруг заледенело, а потом пошёл снег. Чэн Фэнтай засунул руки в карманы пальто и втянул голову в плечи. Он был очень недоволен Шан Сижуем, и потому присовокупил ещё несколько едких замечаний. Когда он закончил изложение заготовленной заранее речи, и импровизация также исчерпала себя, его разглагольствования наконец сошли на нет. Шан Сижуй всё так же молча шёл, опустив голову и пытаясь зарыться подбородком в шарф, словно пребывал в глубокой задумчивости.
— Ты! Скажи уже что-нибудь! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Шан Сижуй наконец поднял голову и тихим усталым голосом произнёс:
— Нет, второй господин, всё не так.
— А?
— Эта женщина изначально любезничала с моим старшим названым братом, однако оставила его, чтобы сойтись с этим господином Рыбье нутро [17]. Тогда у него была другая жена, которая очень ему нравилась, несмотря на то, что её тоже не принимала его семья. И всё же Рыбье нутро бросил её — а значит, точно так же мог бросить и эту женщину… У этих молодых господ из богатых семей нет сердца [18], их нельзя назвать порядочными людьми.
Чэн Фэнтай догадывался, что «этой женщиной» была Цзян Мэнпин, а «господин Рыбье нутро» — стало быть, Чан Чжисинь. Этот молодой актёр был таким ребячливым, что, ненавидя кого-то, даже не мог назвать его по имени, а лишь по прозвищу. Но что это за «у этих молодых господ из богатых семей нет сердца»? В чей это огород, спрашивается, камень?
— Они сошлись без моего ведома, — продолжал Шан Сижуй. — Когда я узнал об этом, то страшно разозлился, но всё равно не хотел говорить с ней сурово, а потому лишь мягко пытался её увещевать… И что же она? Когда ей надоело меня слушать, она заявила, что я для неё никто и что у меня нет права ей указывать, а также что все свои страдания я заслужил.
Чэн Фэнтай остановился и удивлённо воззрился на него — говорить подобное было совсем не в духе Цзян Мэнпин. Не заметив этого, Шан Сижуй двинулся дальше.
— Как же я мог быть для неё никем? Ведь я готов был умереть за неё! Почему, спрашивается, я затеял вражду с господином Рыбье нутро? Да потому что эта женщина обещала мне! Она говорила, что я навсегда останусь самым важным человеком в её жизни, и моё место в её сердце не займёт никто другой! Говорила, что мы близки, словно родные, и никогда не расстанемся! А потом она сошлась с этим Рыбьим нутром — выходит, все эти речи были ложью! Все те десять лет, что мы поддерживали друг друга, для неё стоили меньше, чем три месяца с ним! А если ей не по силам было сдержать это обещание, зачем же тогда она его давала? Она обманула меня… обвела вокруг пальца, словно последнего дурака!
Чэн Фэнтай следовал за ним, глядя ему в спину. Слова: «Я готов был умереть за неё» — потрясли его до глубины души. Хотя у Чэн Фэнтая было три сестры и трое детей и он ко всем ним был искренне привязан, он не решился бы заявить такое даже в отношении своей любимицы Чачи-эр. После продолжительного молчания он почувствовал, что на самом деле понимает Шан Сижуя. Обычные человеческие чувства и нормы морали для него попросту не существовали, ведь ему никогда не удавалось постичь их суть, зная лишь то, что на душе у него самого. Он был готов обнажить грудь и вырвать сердце [19], чтобы вручить его тому единственному человеку — но что если тот не удержит его и разобьёт? Тогда Шан Сижуй попросту сойдёт с ума…
— Ты прав, говоря, что она тебе обещала, — рассудил Чэн Фэнтай. — Но ведь само по себе это обещание неразумно, потому что вступает в противоречие с её чувствами — как ты мог принуждать её выполнить это обещание?
— Почему же неразумно?! — возмутился Шан Сижуй. — С какой стати искренние чувства должны уступать место извращённым вздохам мужчин и женщин? Мы с ней — родственные души! А родная душа — это самое ценное, что только может быть в жизни!
Тут Чэн Фэнтай в самом деле не удержался от смеха. Такой наивный и бесхитростный молодой человек ещё подходит на роль младшего брата или сына, но никак не родственной души — должно быть, это совсем не для него. Цзян Мэнпин представлялась Чэн Фэнтаю сентиментальной и романтичной [20], но при этом разумной женщиной, а Шан Сижуй только и знал, что играть в свои глупые игры — куда ему было понять её тонкие переживания?
— Хорошо, допустим, что родство душ выше любви, — согласился Чэн Фэнтай. — Однако, как мне представляется, ты считаешь её родственной душой, но она тебя — нет, она считает своей родственной душой Чан Чжисиня. В этом нет её вины, ведь ты сам этого не добивался!
— Но в таком случае зачем же она мне обещала? — упрямо возразил Шан Сижуй. — А пообещать и потом нарушить слово — это никуда не годится! Поэтому я и не оставляю её в покое!
Чэн Фэнтай в глубине души не мог не признать его правоту, но его смущал подход:
— Но даже в таком случае… тебе не следовало натравливать тех хулиганов на Цзян Мэнпин. Вы же с ней брат и сестра, так что…
— Я хотел лишь припугнуть её, — понизив голос, сконфуженно ответил Шан Сижуй, — да и как я мог навредить ей? Я ведь ни разу в жизни её не ударил, с её головы не упал бы ни единый волос [21]…
Это прозвучало так по-детски, что Чэн Фэнтай не удержался от улыбки, однако продолжил распекать его:
— Разве это годится — так запугивать женщину? Да ещё посылать солдат, чтобы срывать её представления? Ведь это значит лишить человека средств к существованию!
Обернувшись к Чэн Фэнтаю, Шан Сижуй в изумлении распахнул глаза:
— Каких ещё солдат, чтобы срывать представления? Откуда бы я их взял? — но тут он осёкся — задумавшись, он наконец понял, о чём речь.
Когда Цзян Мэнпин заявила ему, что он заслужил все свои страдания, Шан Сижуй был убит горем. Не в силах оставаться в Пинъяне ни на мгновение, он бросил труппу «Шуйюнь» на произвол судьбы и под покровом ночи покинул город. Однако далеко он не убежал, так как внезапно наткнулся на войска губернатора Чжана. Тот, будучи преданным поклонником Шан Сижуя до такой степени, что был им одержим, больше всего досадовал на то, что ему приходилось участвовать в военных походах вместо того, чтобы иметь возможность сблизиться со своим кумиром. Встретившись с ним так внезапно, он не смог удержаться от того, чтобы схватить Шан Сижуя и усадить его на спину своей лошади, со смехом заявив: «Я вот-вот войду в Пинъян. Следуй за мной и ни о чём не беспокойся: больше здесь никто не посмеет тебя обидеть!»
Губернатор Чжан не был бы губернатором Чжаном, если бы не считал, что лучший способ предотвратить обиду — это нанести её первым. Решив снискать расположение Шан Сижуя, он, взявшись за дело, довёл его до конца — послал солдат, чтобы они поквитались с Цзян Мэнпин. Выдворить их с мужем из города было для него парой пустяков. Припомнив слова Чан Чжисиня, Чэн Фэнтай подумал, что нет ничего удивительного в том, что ни один театр не осмеливался нанять Цзян Мэнпин. В самом деле, откуда у Шан Сижуя взяться такому влиянию, чтобы подмять под себя все театры? Наверняка к этому приложил руку губернатор Чжан.
— Она заслужила, чтобы солдаты срывали ей представления! Она сама заявила, что труппа «Шуйюнь» ей не нужна, и передала её мне! И что в итоге? Стала таскать за собой своего мужика, чтобы он слонялся за сценой! — гневно выпалил Шан Сижуй. — Говорила, что никогда больше не покажется мне на глаза. Ха! После этого мне неведомо сколько раз приходилось проходить мимо неё на улице во время её представлений, и всякий раз я прекрасно её видел! Она и тут не сдержала слово! Она постоянно меня обманывает!
Тут Чэн Фэнтаю подумалось, что, если бы кто-то потребовал от него столь скрупулёзного выполнения всех когда-либо данных абсурдных обещаний, то проще сразу помереть, чтобы доказать, что это невозможно.
За время этой странной беседы Чэн Фэнтай полностью осознал, что имеют в виду, говоря, что Шан Сижуй одновременно вызывает и ненависть, и жалость. Он готов был возненавидеть актёра за приверженность жестоким и абсурдным навязчивым идеям, но вместе с тем проникся к нему жалостью за его возвышенную глупость [22].
И жалости в его сердце было всё-таки больше, чем ненависти.
Когда отзвучали слова Шан Сижуя, хрупкая трепещущая на ветру фигура молодого человека застыла в ледяном холоде зимней ночи. При виде этого сердце Чэн Фэнтая затопила нежность [23], и из глубины сознания всплыла мысль, что, если бы Шан Сижуй был девушкой, он бы его обнял.
Во внешности и характере Шан Сижуя было что-то неопределённое — пусть он был не девушкой, а молодым человеком, он всё равно вызывал необоримое желание приголубить его. Чэн Фэнтай не удержался и, сделав шаг вперёд, рискнул приобнять его за плечи. Шан Сижуй совершенно естественным образом приник к его груди, и Чэн Фэнтай почувствовал, как его тело сотрясает мелкая дрожь, но не мог понять, от холода или от волнения. Опустив щёку на плечо Чэн Фэнтая, Шан Сижуй попросил:
— Второй господин, не говорите больше ничего, хорошо? От одного только звука их имён я чувствую себя просто… невыносимо…
— Хорошо, не будем об этом, — согласился Чэн Фэнтай. — Поговорим о чём-нибудь другом. Давай я отвезу тебя домой.
По пути назад оба хранили молчание. Шан Сижуй отвернулся к окну и смотрел в тёмную ночь за стеклом, сложив руки на коленях, словно ему было не по себе. От этого Чэн Фэнтаю стало неловко: в глубине души он винил себя за бестактность. Ища повод завязать беседу, он спросил:
— А где живёт Шан-лаобань? — Сейчас он вёл себя с Шан Сижуем крайне осмотрительно, боясь потревожить его пустыми разговорами.
— Улица Логу [24], дом тридцать один, — повернулся к нему Шан Сижуй. — Это к северу от храма Бога богатства Хуанва [25].
— Что за совпадение! — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Я живу в южной части той же улицы. Оказывается, мы соседи!
Шан Сижуй ограничился парой слов, потому что был не в настроении разговаривать. Наконец машина остановилась у небольшого сыхэюаня [26] в северной части улицы Логу.
— Я, не подумав, наговорил тебе неприятных вещей, — обратился к актёру Чэн Фэнтай, — и уж думал, что ты, не выдержав, набросишься на меня.
Шан Сижуй с лёгкой улыбкой покачал головой:
— Второй господин говорил от всего сердца. Вы добрый человек. Я никогда не злюсь на людей, которые не сделали мне ничего дурного.
Его слова звучали так, будто он хотел сказать, что легковесной болтовни [27] Чэн Фэнтая недостаточно, чтобы разгневать его, и от этого второму господину внезапно стало не по себе. Однако Шан Сижуй тут же исправился:
— Я плохо выступил на празднике в честь первого месяца третьего молодого господина, так что задолжал вам представление.
— Это не имеет значения, — поспешил заверить его Чэн Фэнтай, ведь он больше не осмелился бы приглашать к себе Шан Сижуя.
— Нет, я непременно должен загладить свою вину, — стоял на своём актёр.
— Ладно-ладно, — с улыбкой согласился Чэн Фэнтай. — Тогда я буду тебя ждать.
Шан Сижуй вылез из машины и легонько постучал в ворота, чтобы подозвать Сяо Лай. Чэн Фэнтай специально завёл автомобиль, чтобы осветить ему путь фарами, но актёр очевидно в этом не нуждался: едва створка ворот приоткрылась, как он ловко проскользнул во двор, даже не оглянувшись, и от этого Чэн Фэнтай, сам не зная почему, почувствовал себя потерянным. Из-за стены дома напротив поднимались ветви софоры, в свете автомобильных фар они казались корявыми и безжизненными, походя на холодную и плотную паутину, в которой запуталась ночь.
Примечания переводчика:
[1] Привык действовать смело и решительно — 说风便是雨 (shuō fēng biàn shì yǔ) — в букв. пер. с кит. «скажешь — ветер, а вот уже и дождь», что образно означает «дело следует сразу за словом».
[2] Свести с ним счёты — в оригинале 秋后算账 (qiūhòu suànzhàng) — в пер. с кит. «рассчитаться после осеннего урожая», обр. в знач. «подождать до поры до времени, чтобы отомстить».
[3] В беспорядке раскиданы — в оригинале чэнъюй 横七竖八 (héngqī shùbā) — в букв. пер. с кит. «семь вдоль, восемь поперёк»; образно в значении «в полном беспорядке, вповалку, вдоль и поперёк, вкривь и вкось, кое-как».
[4] Сотня цветов 百花 (bǎihuā) — байхуа — обр. в знач. «все цветы», отсылка к «цветочному кварталу» — так называли кварталы удовольствий.
[5] Литературный шедевр — в оригинале чэнъюй 字字珠玑 (zìzì zhūjī) — в пер. с кит. «что ни слово, то жемчужина», обр. в знач. «изящный слог, блестящее литературное произведение».
[6] Предоставив его самому себе — в оригинале чэнъюй 自生自灭 (zìshēng zìmiè) — в пер. с кит. «возникнуть и исчезнуть самому по себе».
[7] Му Гуйин 穆桂英 (Mù Guìyīng) — легендарная женщина-полководец времён империи Сун, один из главных персонажей цикла легенд о полководцах клана Ян. Одна из наиболее известных легенд о ней касается её знакомства с будущим мужем.
Чтобы одержать победу над государством Ляо, полководец империи Сун, Ян Яньчжао, напал на разбойничью крепость Мукэ, где хранился победоносный артефакт «Побиватель драконов». Сын Ян Яньчжао Ян Цзунбао потребовал у хозяина крепости выдать артефакт, тогда дочь главаря Му Гуйин сошлась с ним в поединке и одолела его. Побеждённый Ян Цзунбао попросил убить его, однако влюбившаяся в него Му Гуйин сама предложила ему женитьбу. Когда Ян Цзунбао вернулся в лагерь, Ян Яньчжао в гневе хотел казнить сына, однако подоспевшая с дружиной Му Гуйин вызвала на поединок его самого Ян Яньчжао и вновь победила— после чего извинилась перед старым воином и испросила его благословение на брак.
В течение столетий Му Гуйин остаётся одним из популярнейших образов китайской живописи и большинства разновидностей китайской оперы, являясь классическим персонажем амплуа удань. Заслуживает особого упоминания пекинская опера 1959 г. «Му Гуйин принимает командование», в которой главную роль сыграл Мэй Ланьфан.
[8] Не достаёт манер — в оригинале 不着调 (bùzhāodiào) — в пер. с кит. «не попадать в тон, фальшивить», обр. в знач. «с дурными манерами».
[9] Смывает белила с лица 洗净铅华 (Xǐ jìng qiān huá) — чэнъюй, обр. в знач. «вернуться к простой жизни от роскошной».
[10] Сяншань 香山 (xiāngshān) — «Благоухающая гора»; парк у подножия гор Сишань на северо-западе Пекина.
[11] Лао Гэ 老葛 (Lǎo Gé) — префикс перед фамилией «Лао» — «старый», «старина», является уважительным, но в то же время может быть фамильярным. Фамилия Гэ 葛 (Gé) означает «пуэрария», такую фамилию носили члены знаменитого даосского рода Гэ. Пуэрария является лекарственным и съедобным растением из рода бобовых, в трактате Баопу-цзы Гэ Хуна описывается снадобье из её цветов, вызывающее вещие сны.
[12] Баодин 保定 (Bǎodìng) — городской округ в провинции Хэбэй, в 140 км. от Пекина.
[13] Хоть наше знакомство поверхностно, я буду говорить с тобой как друг — в оригинале чэнъюй 交浅言深 (jiāoqiǎnyánshēn) — в пер. с кит. «знакомство мелко, речь — глубока»; так характеризуют дружескую беседу с малознакомым человеком, случайным знакомым.
[14] Идут разными путями — в оригинале чэнъюй 分道扬镳 (fēndào yángbiāo) — в пер. с кит. «разъехаться по разным дорогам и взмахнуть поводьями», обр. в знач. «каждый пошел своей дорогой, их пути разошлись, они расстались».
[15] Распускать сплетни — в оригинале чэнъюй 说三道四 (shuōsān dàosì) — в пер. с кит. «говорить три, говорить четыре», обр. в знач. «говорить сумбурно, судачить, делать безответственные высказывания».
[16] Эти отношения слишком затянулись — в оригинале два чэнъюя:
年深日久 (nián shēn rì jiǔ) — в пер. с кит. «годы глубокие, дни долгие», обр. в знач. «давнишний, стародавний».
千丝万缕 (qiānsī wànlǚ) — в пер. с кит. «тысячи шелковинок и десятки тысяч нитей», обр. в знач. «многочисленные незримые узы, тесная связь».
[17] Рыбье нутро — здесь Шан Сижуй называет Чан Чжисиня похожим по звучанию прозвищем — Чанцзы Син 肠子腥 (chángzi xīng) — «вонючие рыбьи кишки».
[18] Нет сердца — в оригинале чэнъюй 狼心狗肺 (lángxīn gǒufèi) — в пер. с кит. «волчье сердце и собачьи лёгкие», обр. в знач. «жестокий, свирепый, бесчеловечный, бессовестный; злодей».
[19] Обнажить грудь и вырвать сердце — в оригинале чэнъюй 开膛破肚 (kāitáng pòdù) — в пер. с кит. «вспороть живот и вырвать сердце» — в древности в Китае считалось, что сердце человека находится в животе.
[20] Романтичный — в оригинале чэнъюй 风花雪月 (fēng huā xuě yuè) — в пер. с кит. «ветер, цветы, снег и луна» — романтические объекты, часто используются в литературе, образно — «романтика», а также «красота природы четырёх времен года».
[21] С головы не упал бы ни единый волос — в оригинале 不会少一块 (Bù huì shǎo yīkuài) — в пер. с кит. «не должна лишиться ни кусочка мяса».
[22] Возвышенная глупость — в оригинале 痴 (chī) — в пер. с кит. «глупый, тупой», а также «одержимый манией» и «влюблённый идиот».
[23] Нежность — в оригинале чэнъюй 怜香惜玉 (liánxiāng xīyù) — в пер. с кит. «любить аромат цветов и проявлять мягкость», обр. в знач. «бережно относиться к женщине».
[24] Улица Логу 锣鼓巷 (Luógǔ xiàng) — название улицы в пер. с кит. «гонги и барабаны», эта улица делится на северную и южную часть.
[25] Храм Бога богатства Хуанва 黄瓦财神庙 (Huáng wǎ cáishén miào) — в пер. с кит. «храм с Жёлтой черепицей», даосский храм, в самом деле расположенный в переулке Логу, его можно осмотреть по крайней мере снаружи:
https://www.trip.com/travel-guide/attraction/beijing/huangwa-caishenmiao-30518834/
[26] Сыхэюань 四合院 (sìhéyuàn) — тип традиционной китайской застройки, в наиболее простом его варианте он представляет собой четырёхугольный двор с расположенными по его периметру обращёнными в него фасадами четырьмя знаниями, ориентированными по сторонам света (то, которое обращено на юг - самое главное). В зависимости от размеров и благосостояния семьи возможны многочисленные вариации с сохранением основной планировки. Первые дома типа сыхэюань появились ещё в эпоху династии Западная Чжоу (XII-VIII вв. до н.э.).
Здесь можно ознакомиться с большой статьёй на эту тему: https://anashina.com/siheyuan/
[27] Легковесная болтовня — в оригинале чэнъюй 人微言轻 (rénwēiyánqīng) — в пер. с кит. «человек слаб, слова его не имеют веса», обр. в знач. «незначительный человек, мелкая сошка».
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 13
Предыдущая глава
Следующая глава
Празднование в честь полного первого месяца третьего маленького господина Чэна было вконец испорчено Шан Сижуем, что было до крайности неприятно. Фань Лянь и Чан Чжисинь с супругой уехали, не оставшись на обед, а остальные гости всё ещё тряслись от страха, не зная, как возобновить беседу — главнокомандующий Цао напугал их до такой степени, что, казалось, они вот-вот расплачутся.
читать дальшеЧэн Фэнтай нахмурился и в гневе устремился в противоположную потоку людей сторону, но его задержал один из слуг:
— Второй господин, вас там ждёт главнокомандующий Цао!
Чэн Фэнтай сказал, что сейчас подойдёт, но обеспокоенный слуга последовал за ним по пятам, и таким образом хозяин со слугой вместе пришли на задний двор. К этому времени сумасшествие уже оставило Шан Сижуя — силы его покинули, а душа словно отлетела. Сняв головные украшения, он безучастно сидел перед зеркалом, пока Сяо Лай стирала с его лица грим. Других актёров вместе с аккомпаниатором спешно отослали домой, так что остались лишь охранявшие Шан Сижуя два бойца главнокомандующего Цао, которые понятия не имели, что с ним делать.
— Шан-лаобань, — холодно окликнул его Чэн Фэнтай, остановившись в дверях.
Неизвестно, слышал ли его Шан Сижуй — в любом случае, ответа не последовало. Покосившись на Чэн Фэнтая, Сяо Лай накинула на хозяина пальто. Взгляд Шан Сижуя застыл — он был настолько не похож на себя прежнего, что от этого зрелища Чэн Фэнтаю сделалось не по себе.
— Второй господин, возвращайтесь скорее! — поторопил его слуга. — Главнокомандующий Цао вас уже заждался!
Чэн Фэнтай вновь бросил тяжёлый взгляд на Шан Сижуя, и гнев, который привёл его сюда, вновь всколыхнулся в душе.
Благодаря Шан Сижую главнокомандующий Цао вспомнил о славных днях своей армейской жизни, а потому сейчас он пребывал в особенно хорошем настроении. Едва завидев Чэн Фэнтая, он обхватил зятя за шею и принялся кормить и поить его до отвала, а затем, захмелев, стал стучать по столу, требуя, чтобы ему показали маленького господина. Чэн Фэнтай велел няньке принести ребёнка, и главнокомандующий Цао при виде младенца в пелёнках тут же вытащил пистолет.
От этого зрелища все гости побросали палочки для еды и повскакивали с мест — одна девочка со страху даже разбила тарелку.
Чэн Фэнтай, у которого из головы не шли супруги Чан, выпил больше двух чарок, чтобы развеять беспокойство. В душе его разлилось неизъяснимое благоухание, он неподвижно сидел, сжимая в руке чарку, не обращая ни малейшего внимания на пистолет.
— Застрели уже его! — нетрезвым голосом предложил он. — Возместишь мне это дочерью!
— Такой хорошенький беленький бутузик, зачем же в него стрелять? — заплетающимся языком ответил главнокомандующий Цао, сжимая в руке блестящий пистолет. — Немецкого производства, славная вещица! Он был верным спутником этого старика целых семь лет, вот как! А теперь дарю его племяннику в честь встречи! Пусть тоже вырастет главнокомандующим! — С этими словами он ущипнул младенца за щёчку, чтобы показать своё расположение, и ребёнок заплакал.
По окончании банкета главнокомандующий Цао потащил Шан Сижуя в свою резиденцию, чтобы предаться воспоминаниям о днях былой славы. Чэн Мэйсинь не хотела возвращаться домой с Шан Сижуем, её терзала жгучая досада и негодование. Внезапно она шепнула брату дрожащим от слёз голосом:
— Эдвин, ничего не хочешь сказать?
— А что тут скажешь? — отозвался Чэн Фэнтай.
— Ты привёл Шан Сижуя, и остывшая было зола разгорелась вновь [1], — заявила Чэн Мэйсинь.
Но у Чэн Фэнтая сегодня не было никакого желания развивать эту тему:
— Ну разгорелась так разгорелась! Он — мужчина, так что старший зять на нём не женится, чтобы сделать своей наложницей — так чего тебе бояться? — с этим он отправился спать. Чэн Мэйсинь, которую едва не рвало кровью от клокочущего в груди гнева, про себя крыла его на чём свет стоит.
Добравшись до спальни, удручённый Чэн Фэнтай хлопнулся на кан, положив под голову ватное одеяло, и долгое время не произносил ни слова. Вторая госпожа уже знала о том, что случилось, но вместо того, чтобы рассердиться за своего старшего двоюродного брата, она лишь вздохнула:
— Ох уж этот Шан Сижуй…
— Его в самом деле надо хорошенько проучить! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Вторая госпожа отлично знала крутой нрав своего мужа. Сегодня из-за Шан Сижуя случился скандал, и она боялась, что Чэн Фэнтай, не смирившись с подобным оскорблением, не сегодня-завтра бросится искать Шан Сижуя, чтобы спросить с него за нанесённую обиду — и тогда поднимется ещё бóльшая шумиха [2].
— Не делай этого! — не на шутку встревожилась она. — Ведь его защищает так много людей! К тому же, тогда этому скандалу не будет ни конца, ни края!
— Ну ладно, не буду, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — Я просто схожу к нему, чтобы объясниться.
***
На следующий день как раз было воскресенье, и Чэн Фэнтай решил навестить супругов Чан, чтобы помочь им забыть пережитый страх. От службы Чан Чжисинь получил апартаменты с ванной в многоквартирном доме, очень удобные для проживания молодых супругов.
Чэн Фэнтай дважды позвонил в дверь, и ему открыла горничная:
— Вы к кому, господин?
Из-за спины служанки выглянул заспанный Чан Чжисинь, который завязывал пояс домашнего халата:
— Господин Чэн?
— Я же говорил, что я — твой младший зять, — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Не нужно звать меня господином.
Улыбнувшись в ответ, Чан Чжисинь провёл Чэн Фэнтая в квартиру, а сам удалился, чтобы переодеться. Вернувшись, он приготовился выслушать гостя, облокотившись о подоконник.
— А где твоя супруга? С ней всё хорошо?
— Не очень хорошо. — Лицо Чан Чжисиня тут же сделалось серьёзным. — Из-за вчерашнего скандала у неё стало плохо с сердцем, от этого она никак не могла уснуть, всё рвалась уехать из Бэйпина. Глубоко за полночь ей наконец удалось успокоиться, и сейчас она отдыхает.
— От всей души прошу прощения за вчерашнее, — покаялся Чэн Фэнтай. — Это всё случилось по моему недосмотру.
— В этом нет твоей вины, — с улыбкой заверил его Чан Чжисинь. — Ты, младший зять, в то время был в Шанхае — откуда тебе было знать, что тогда творилось в Пинъяне?
— Да нет, я был наслышан о событиях в Пинъяне, — ответил Чэн Фэнтай. — Но и подумать не мог, что Шан Сижуй до сих пор лелеет старые обиды, причём до такой степени, что не побоялся устроить столь безобразный скандал. Всему виной моя небрежность. Однако, двоюродный шурин, на сей раз тебе нельзя так же, как в Пинъяне, просто развернуться и уйти, проглотив обиду — как же ты тогда сможешь работать в суде? Ведь Шан Сижуй — просто сумасшедший, и всё, на что он способен — это бездумно выплеснуть свой гнев, смешав ваше доброе имя с грязью — но больше он ничем вам навредить не может.
Прямота Чэн Фэнтая по-настоящему тронула Чан Чжисиня. Сделав пару шагов к младшему зятю, он присел рядом с ним и с чувством произнёс:
— Я-то не боюсь Шан Сижуя, а вот твоя двоюродная невестка, Мэнпин — она в самом деле его боится!
Чэн Фэнтай подумал, что тот делает из мухи слона, и спросил:
— Чего ради бояться какого-то там актёришки?
В этот момент горничная принесла чай. Чан Чжисинь прервал беседу и распорядился:
— Сходи за закусками к чаю, но только не покупай обжаренные в масле — у госпожи болит живот. Посмотри, нет ли там паровых булочек с овощами и соевого молока.
Служанка, кивнув, удалилась. Плотно закрыв дверь спальни, Чан Чжисинь предложил Чэн Фэнтаю сигарету и закурил сам.
— Некоторые события распространились в сильно искажённом виде, поэтому сегодня я поведаю тебе то, что до этого рассказывал лишь Фань Ляню.
Чэн Фэнтай с серьёзным видом кивнул.
— В то время в Пинъяне, — тихо начал Чан Чжисинь, — Шан Сижуй и его мегеры из труппы «Шуйюнь» захлопнули перед Мэнпин все двери. Ни один театр не осмеливался её принять, к тому же, Мэнпин заставили выплатить огромную неустойку, что без остатка исчерпало все её сбережения. Мэнпин только и оставалось, что петь на улице, будто попрошайке — наверняка ты об этом слышал.
Однако на самом деле Чэн Фэнтай не знал таких подробностей.
— Но знаешь, что ещё сделал Шан Сижуй? Он подстрекал уличную шпану, чтобы те приставали к Мэнпин. Если бы я в тот день опоздал, то страшно подумать, чем бы дело кончилось… — При воспоминании об этом Чан Чжисиня вновь охватил страх, и он судорожно затянулся. — После этого я всегда сопровождал Мэнпин, чтобы защищать её, и аккомпанировал ей на цине. Однако Шан Сижуй не успокоился и на этом: он вступил в сговор с губернатором Чжаном, и тот послал солдат на площадь избивать людей. Тогда Мэнпин так перепугалась, что умоляла меня увезти её из Пинъяна — а теперь Шан Сижуй твердит, что мы сбежали. Но разве он не сам нас к этому принудил?
— А разве он сблизился с губернатором Чжаном не после вашего отъезда? — спросил Чэн Фэнтай.
— Нет, — возразил Чан Чжисинь. — Сперва он воспользовался властью [3] губернатора Чжана, чтобы выжить нас из Пинъяна. А Мэнпин ещё и покрывает его, потому что не хочет, чтобы об этом кто-то узнал.
— То, что он не смог с тобой поладить — абсолютно естественно, — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Дорогой шурин, не вини меня за бестактность, но он мог бы попросту зарезать тебя в отместку за то, что ты отнял у него женщину. Однако вместо этого он так напустился на двоюродную невестку — это и впрямь бессердечно с его стороны.
Чан Чжисинь с улыбкой покачал головой и стряхнул пепел с сигареты.
— Никто не отнимал у него женщину. У них с Мэнпин совсем не такие отношения, как о том судачат.
Чэн Фэнтай изумлённо повернулся к нему.
— Это истинная правда, — подтвердил Чан Чжисинь. — Шан Сижуя продали в труппу «Шуйюнь» в детском возрасте, и Мэнпин его вырастила. Он любит её, как ребёнок, изо всех сил цепляющийся за взрослого, и эта привязанность имеет безжалостную, извращённую природу. Он не разрешал своей старшей сестре уделять кому-либо больше внимания, чем ему самому. Когда он впервые увидел нас с Мэнпин вместе, то у него был такой взгляд, словно он хотел сожрать меня живьём! Он подлетел ко мне и, тыча пальцем мне в нос, принялся во всеуслышание крыть меня бранью. Вот скажи мне, где ты видел на свете такого младшего брата? Ну чем не сумасшедший?
Чэн Фэнтай сдвинул брови и со смехом ответил:
— И всё-таки позволь тебе не поверить. Быть может, он поздно осознал свои чувства, потому что не познал любви между мужчиной и женщиной?
Чан Чжисинь с силой сдавил сигарету, покачав её в пальцах.
— Ничего подобного! — твёрдо возразил он. — Ведь ему тогда уже исполнилось пятнадцать, и он нередко спал с Мэнпин под одним одеялом, используя её грудь как подушку. Они, словно родные брат и сестра, всюду ходили рука об руку, и, как говорится, по очереди кусали от одного куска. Даже мы с Мэнпин за все эти годы не до такой степени сблизились. Если бы он чувствовал к ней хоть на волос влечения как мужчина к женщине, разве смог бы он остаться столь целомудренным при таком тесном контакте? Ты же сам знаешь, что мужчина не в состоянии утаить подобного влечения, как бы Мэнпин могла об этом не знать? Как по мне, так его дикая, беспощадная одержимость Мэнпин сродни безграничной любви ребёнка к матери.
— И впрямь похоже на то, — рассудил Чэн Фэнтай.
— Во всём этом есть кое-что ещё более нелепое, — продолжил Чан Чжисинь. Уже после того, как поднялась шумиха, кто-то принялся выпытывать у Шан Сижуя: «Раз ты не позволяешь своей шицзе сойтись с другим, выходит, ты сам хочешь стать ей мужем?» — а он на это ответил: «С чего бы мне хотеть стать ей мужем? Зачем ей вообще нужен муж? Что такого может муж, чего не могу сделать я? Стоит ей попросить — я всё что угодно для неё сделаю». Тогда его упрекнули: «Ты не даёшь ей выйти замуж, и сам не желаешь жениться — разве это годится, чтобы мужчина и женщина коротали век в одиночестве?» А Шан Сижуй в ответ: «Это почему же не годится? Она не выйдет замуж, я тоже не женюсь! Мы и вместе с ней сможем жить счастливо, зачем нам кто-то нужен ещё?» Ты только послушай это, младший зять — тут дело отнюдь не в позднем осознании чувств, это самое что ни на есть настоящее умопомешательство!
Чэн Фэнтай покачал головой, глубоко задумавшись — по здравом размышлении он почувствовал, что, пожалуй, может это понять. Как правило, гений, обладая сверхчеловеческими талантами и способностями к прозрению в одной сфере, непременно окажется обделён в другой: ему либо трудно найти общий язык с людьми, либо общество его не принимает, либо у него причудливый характер, либо физическое увечье. Шан Сижуй был безусловным гением оперы, как писали про него газеты: «Тысячелетний дух “грушевого сада” воплотился в одном человеке». Если бы при этом он был ещё и прозорливым, а также ловким и оборотистым, да к тому же схватывал всё на лету, то разве мир, собрав всё самое лучшее в одном человеке, тем самым не исчерпал бы себя? Однако Небеса справедливы и, соблюдая некое равновесие, они сделали Шан Сижуя на редкость бестолковым.
Глубоко затянувшись, Чан Чжисинь продолжил:
— Когда Шан Сижуй сказал это, то стало понятно, что его эмоции и чувства [4] неполноценны в сравнении с чувствами прочих людей. Его долго пытаясь увещевать, взывая и к сердцу, и к здравому смыслу, а он лишь молча слушал и не спорил, так что казалось, будто он всё понимает; кто же знал, что все эти размышления приведут его к столь извращённым выводам! Прибежав ко мне с Мэнпин, он великодушно предложил: «Раз уж мужчины и женщины должны вступать в брак и жить так до скончания дней, я, так и быть, разрешаю вам быть вместе! Однако шицзе должна пообещать мне, что я останусь в её сердце самым важным человеком, Чан Чжисинь не должен меня превзойти! Никто не должен! Пусть он будет лишь тем, с кем ты спишь и зачинаешь детей!»
— А-а-а, — протянул Чэн Фэнтай и неудержимо рассмеялся.
— Он заявил это прямо в моём присутствии! И что на это, по-твоему, могла ответить Мэнпин? Ей только и оставалось, что сказать: «Чувства — это такое дело, в котором человек сам над собой не властен, как я могу обещать подобное?» Тогда он ушёл, заявив, что Мэнпин предала его. В тот день наши трёхсторонние переговоры окончательно зашли в тупик. Ну разве это не смешно? — раздражённо бросил Чан Чжисинь. — Мэнпин ведь не торгует своим телом — но даже и продав тело, сердце не удержишь. А если кто-то уже завладел её сердцем, с какой стати она должна получать разрешение Шан Сижуя?
— А меня всё-таки растрогали эти пылкие чувства между старшей сестрой и младшим братом, — вздохнул Чэн Фэнтай.
— Не будь он так безумен и жесток, меня бы они тоже тронули, — с улыбкой отозвался Чан Чжисинь.
В это мгновение из спальни послышались тихие звуки — по-видимому, проснулась Цзян Мэнпин. Чан Чжисинь потушил сигару в пепельнице и встал, чтобы позаботиться о жене. Чэн Фэнтай также поднялся на ноги и попрощался с ним.
— Не принимай вчерашнее близко к сердцу, — похлопал его по плечу Чан Чжисинь. — Ещё увидимся.
Чэн Фэнтай улыбнулся, заверив, что это должны быть его слова, а потом пожал Чан Чжисиню руку на прощание. Про себя он подумал, что их разговор вышел очень душевным. С этого момента он стал считать Чан Чжисиня настоящим другом.
Чэн Фэнтай отобедал дома, потом на него напала дремота и он проспал до вечера. Было холодно, стемнело рано и казалось, что вот-вот пойдёт снег. Поужинав, Чэн Фэнтай собрался было выйти, но вторая госпожа не хотела его отпускать.
— Кто это сегодня принимает? Второй господин, ты ходишь играть в маджонг как на работу, это уже никуда не годится!
Поставив колено на кан, Чэн Фэнтай склонился к ней и поцеловал в щеку:
— Разве главное дело второго господина — не пить, есть и веселиться вволю? Ах да, ещё даровать дочку своей второй госпоже!
Вторая госпожа возмущённо отпихнула его, невольно улыбнувшись.
Примечания переводчика:
[1] Остывшая было зола разгорелась вновь — чэнъюй 死灰复燃 (sǐhuīfùrán) — обр. в знач. «возродиться, ожить; вновь набраться сил; воспрянуть духом, вновь поднять голову; воскреснуть, как феникс из пепла».
[2] Шумиха — в оригинале чэнъюй 满城风雨 (mǎnchéng fēngyǔ) — в пер. с кит. «по всему городу ветер и дождь», обр. в знач. «вызвать толки, наделать шуму, стать темой для пересудов», а также «распространиться повсюду».
[3] Воспользовался властью — в оригинале чэнъюй 狐假虎威 (hú jiǎ hǔ wēi) — в пер. с кит. «лиса пользуется могуществом тигра», обр. в знач. «пользоваться чужим авторитетом».
[4] Эмоции и чувства — в оригинале чэнъюй 七情六欲 (qī qíng liù yù) — в пер. с кит. «семь чувств и шесть страстей», где семь чувств — радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть и половое влечение, а шесть страстей — страсти, порождаемые шестью органами чувств: глазами, ушами, носом, языком, телом и разумом, который согласно традиционным китайским представлениям тоже является органом чувств.
читать дальшеЧэн Фэнтай нахмурился и в гневе устремился в противоположную потоку людей сторону, но его задержал один из слуг:
— Второй господин, вас там ждёт главнокомандующий Цао!
Чэн Фэнтай сказал, что сейчас подойдёт, но обеспокоенный слуга последовал за ним по пятам, и таким образом хозяин со слугой вместе пришли на задний двор. К этому времени сумасшествие уже оставило Шан Сижуя — силы его покинули, а душа словно отлетела. Сняв головные украшения, он безучастно сидел перед зеркалом, пока Сяо Лай стирала с его лица грим. Других актёров вместе с аккомпаниатором спешно отослали домой, так что остались лишь охранявшие Шан Сижуя два бойца главнокомандующего Цао, которые понятия не имели, что с ним делать.
— Шан-лаобань, — холодно окликнул его Чэн Фэнтай, остановившись в дверях.
Неизвестно, слышал ли его Шан Сижуй — в любом случае, ответа не последовало. Покосившись на Чэн Фэнтая, Сяо Лай накинула на хозяина пальто. Взгляд Шан Сижуя застыл — он был настолько не похож на себя прежнего, что от этого зрелища Чэн Фэнтаю сделалось не по себе.
— Второй господин, возвращайтесь скорее! — поторопил его слуга. — Главнокомандующий Цао вас уже заждался!
Чэн Фэнтай вновь бросил тяжёлый взгляд на Шан Сижуя, и гнев, который привёл его сюда, вновь всколыхнулся в душе.
Благодаря Шан Сижую главнокомандующий Цао вспомнил о славных днях своей армейской жизни, а потому сейчас он пребывал в особенно хорошем настроении. Едва завидев Чэн Фэнтая, он обхватил зятя за шею и принялся кормить и поить его до отвала, а затем, захмелев, стал стучать по столу, требуя, чтобы ему показали маленького господина. Чэн Фэнтай велел няньке принести ребёнка, и главнокомандующий Цао при виде младенца в пелёнках тут же вытащил пистолет.
От этого зрелища все гости побросали палочки для еды и повскакивали с мест — одна девочка со страху даже разбила тарелку.
Чэн Фэнтай, у которого из головы не шли супруги Чан, выпил больше двух чарок, чтобы развеять беспокойство. В душе его разлилось неизъяснимое благоухание, он неподвижно сидел, сжимая в руке чарку, не обращая ни малейшего внимания на пистолет.
— Застрели уже его! — нетрезвым голосом предложил он. — Возместишь мне это дочерью!
— Такой хорошенький беленький бутузик, зачем же в него стрелять? — заплетающимся языком ответил главнокомандующий Цао, сжимая в руке блестящий пистолет. — Немецкого производства, славная вещица! Он был верным спутником этого старика целых семь лет, вот как! А теперь дарю его племяннику в честь встречи! Пусть тоже вырастет главнокомандующим! — С этими словами он ущипнул младенца за щёчку, чтобы показать своё расположение, и ребёнок заплакал.
По окончании банкета главнокомандующий Цао потащил Шан Сижуя в свою резиденцию, чтобы предаться воспоминаниям о днях былой славы. Чэн Мэйсинь не хотела возвращаться домой с Шан Сижуем, её терзала жгучая досада и негодование. Внезапно она шепнула брату дрожащим от слёз голосом:
— Эдвин, ничего не хочешь сказать?
— А что тут скажешь? — отозвался Чэн Фэнтай.
— Ты привёл Шан Сижуя, и остывшая было зола разгорелась вновь [1], — заявила Чэн Мэйсинь.
Но у Чэн Фэнтая сегодня не было никакого желания развивать эту тему:
— Ну разгорелась так разгорелась! Он — мужчина, так что старший зять на нём не женится, чтобы сделать своей наложницей — так чего тебе бояться? — с этим он отправился спать. Чэн Мэйсинь, которую едва не рвало кровью от клокочущего в груди гнева, про себя крыла его на чём свет стоит.
Добравшись до спальни, удручённый Чэн Фэнтай хлопнулся на кан, положив под голову ватное одеяло, и долгое время не произносил ни слова. Вторая госпожа уже знала о том, что случилось, но вместо того, чтобы рассердиться за своего старшего двоюродного брата, она лишь вздохнула:
— Ох уж этот Шан Сижуй…
— Его в самом деле надо хорошенько проучить! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Вторая госпожа отлично знала крутой нрав своего мужа. Сегодня из-за Шан Сижуя случился скандал, и она боялась, что Чэн Фэнтай, не смирившись с подобным оскорблением, не сегодня-завтра бросится искать Шан Сижуя, чтобы спросить с него за нанесённую обиду — и тогда поднимется ещё бóльшая шумиха [2].
— Не делай этого! — не на шутку встревожилась она. — Ведь его защищает так много людей! К тому же, тогда этому скандалу не будет ни конца, ни края!
— Ну ладно, не буду, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — Я просто схожу к нему, чтобы объясниться.
***
На следующий день как раз было воскресенье, и Чэн Фэнтай решил навестить супругов Чан, чтобы помочь им забыть пережитый страх. От службы Чан Чжисинь получил апартаменты с ванной в многоквартирном доме, очень удобные для проживания молодых супругов.
Чэн Фэнтай дважды позвонил в дверь, и ему открыла горничная:
— Вы к кому, господин?
Из-за спины служанки выглянул заспанный Чан Чжисинь, который завязывал пояс домашнего халата:
— Господин Чэн?
— Я же говорил, что я — твой младший зять, — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Не нужно звать меня господином.
Улыбнувшись в ответ, Чан Чжисинь провёл Чэн Фэнтая в квартиру, а сам удалился, чтобы переодеться. Вернувшись, он приготовился выслушать гостя, облокотившись о подоконник.
— А где твоя супруга? С ней всё хорошо?
— Не очень хорошо. — Лицо Чан Чжисиня тут же сделалось серьёзным. — Из-за вчерашнего скандала у неё стало плохо с сердцем, от этого она никак не могла уснуть, всё рвалась уехать из Бэйпина. Глубоко за полночь ей наконец удалось успокоиться, и сейчас она отдыхает.
— От всей души прошу прощения за вчерашнее, — покаялся Чэн Фэнтай. — Это всё случилось по моему недосмотру.
— В этом нет твоей вины, — с улыбкой заверил его Чан Чжисинь. — Ты, младший зять, в то время был в Шанхае — откуда тебе было знать, что тогда творилось в Пинъяне?
— Да нет, я был наслышан о событиях в Пинъяне, — ответил Чэн Фэнтай. — Но и подумать не мог, что Шан Сижуй до сих пор лелеет старые обиды, причём до такой степени, что не побоялся устроить столь безобразный скандал. Всему виной моя небрежность. Однако, двоюродный шурин, на сей раз тебе нельзя так же, как в Пинъяне, просто развернуться и уйти, проглотив обиду — как же ты тогда сможешь работать в суде? Ведь Шан Сижуй — просто сумасшедший, и всё, на что он способен — это бездумно выплеснуть свой гнев, смешав ваше доброе имя с грязью — но больше он ничем вам навредить не может.
Прямота Чэн Фэнтая по-настоящему тронула Чан Чжисиня. Сделав пару шагов к младшему зятю, он присел рядом с ним и с чувством произнёс:
— Я-то не боюсь Шан Сижуя, а вот твоя двоюродная невестка, Мэнпин — она в самом деле его боится!
Чэн Фэнтай подумал, что тот делает из мухи слона, и спросил:
— Чего ради бояться какого-то там актёришки?
В этот момент горничная принесла чай. Чан Чжисинь прервал беседу и распорядился:
— Сходи за закусками к чаю, но только не покупай обжаренные в масле — у госпожи болит живот. Посмотри, нет ли там паровых булочек с овощами и соевого молока.
Служанка, кивнув, удалилась. Плотно закрыв дверь спальни, Чан Чжисинь предложил Чэн Фэнтаю сигарету и закурил сам.
— Некоторые события распространились в сильно искажённом виде, поэтому сегодня я поведаю тебе то, что до этого рассказывал лишь Фань Ляню.
Чэн Фэнтай с серьёзным видом кивнул.
— В то время в Пинъяне, — тихо начал Чан Чжисинь, — Шан Сижуй и его мегеры из труппы «Шуйюнь» захлопнули перед Мэнпин все двери. Ни один театр не осмеливался её принять, к тому же, Мэнпин заставили выплатить огромную неустойку, что без остатка исчерпало все её сбережения. Мэнпин только и оставалось, что петь на улице, будто попрошайке — наверняка ты об этом слышал.
Однако на самом деле Чэн Фэнтай не знал таких подробностей.
— Но знаешь, что ещё сделал Шан Сижуй? Он подстрекал уличную шпану, чтобы те приставали к Мэнпин. Если бы я в тот день опоздал, то страшно подумать, чем бы дело кончилось… — При воспоминании об этом Чан Чжисиня вновь охватил страх, и он судорожно затянулся. — После этого я всегда сопровождал Мэнпин, чтобы защищать её, и аккомпанировал ей на цине. Однако Шан Сижуй не успокоился и на этом: он вступил в сговор с губернатором Чжаном, и тот послал солдат на площадь избивать людей. Тогда Мэнпин так перепугалась, что умоляла меня увезти её из Пинъяна — а теперь Шан Сижуй твердит, что мы сбежали. Но разве он не сам нас к этому принудил?
— А разве он сблизился с губернатором Чжаном не после вашего отъезда? — спросил Чэн Фэнтай.
— Нет, — возразил Чан Чжисинь. — Сперва он воспользовался властью [3] губернатора Чжана, чтобы выжить нас из Пинъяна. А Мэнпин ещё и покрывает его, потому что не хочет, чтобы об этом кто-то узнал.
— То, что он не смог с тобой поладить — абсолютно естественно, — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Дорогой шурин, не вини меня за бестактность, но он мог бы попросту зарезать тебя в отместку за то, что ты отнял у него женщину. Однако вместо этого он так напустился на двоюродную невестку — это и впрямь бессердечно с его стороны.
Чан Чжисинь с улыбкой покачал головой и стряхнул пепел с сигареты.
— Никто не отнимал у него женщину. У них с Мэнпин совсем не такие отношения, как о том судачат.
Чэн Фэнтай изумлённо повернулся к нему.
— Это истинная правда, — подтвердил Чан Чжисинь. — Шан Сижуя продали в труппу «Шуйюнь» в детском возрасте, и Мэнпин его вырастила. Он любит её, как ребёнок, изо всех сил цепляющийся за взрослого, и эта привязанность имеет безжалостную, извращённую природу. Он не разрешал своей старшей сестре уделять кому-либо больше внимания, чем ему самому. Когда он впервые увидел нас с Мэнпин вместе, то у него был такой взгляд, словно он хотел сожрать меня живьём! Он подлетел ко мне и, тыча пальцем мне в нос, принялся во всеуслышание крыть меня бранью. Вот скажи мне, где ты видел на свете такого младшего брата? Ну чем не сумасшедший?
Чэн Фэнтай сдвинул брови и со смехом ответил:
— И всё-таки позволь тебе не поверить. Быть может, он поздно осознал свои чувства, потому что не познал любви между мужчиной и женщиной?
Чан Чжисинь с силой сдавил сигарету, покачав её в пальцах.
— Ничего подобного! — твёрдо возразил он. — Ведь ему тогда уже исполнилось пятнадцать, и он нередко спал с Мэнпин под одним одеялом, используя её грудь как подушку. Они, словно родные брат и сестра, всюду ходили рука об руку, и, как говорится, по очереди кусали от одного куска. Даже мы с Мэнпин за все эти годы не до такой степени сблизились. Если бы он чувствовал к ней хоть на волос влечения как мужчина к женщине, разве смог бы он остаться столь целомудренным при таком тесном контакте? Ты же сам знаешь, что мужчина не в состоянии утаить подобного влечения, как бы Мэнпин могла об этом не знать? Как по мне, так его дикая, беспощадная одержимость Мэнпин сродни безграничной любви ребёнка к матери.
— И впрямь похоже на то, — рассудил Чэн Фэнтай.
— Во всём этом есть кое-что ещё более нелепое, — продолжил Чан Чжисинь. Уже после того, как поднялась шумиха, кто-то принялся выпытывать у Шан Сижуя: «Раз ты не позволяешь своей шицзе сойтись с другим, выходит, ты сам хочешь стать ей мужем?» — а он на это ответил: «С чего бы мне хотеть стать ей мужем? Зачем ей вообще нужен муж? Что такого может муж, чего не могу сделать я? Стоит ей попросить — я всё что угодно для неё сделаю». Тогда его упрекнули: «Ты не даёшь ей выйти замуж, и сам не желаешь жениться — разве это годится, чтобы мужчина и женщина коротали век в одиночестве?» А Шан Сижуй в ответ: «Это почему же не годится? Она не выйдет замуж, я тоже не женюсь! Мы и вместе с ней сможем жить счастливо, зачем нам кто-то нужен ещё?» Ты только послушай это, младший зять — тут дело отнюдь не в позднем осознании чувств, это самое что ни на есть настоящее умопомешательство!
Чэн Фэнтай покачал головой, глубоко задумавшись — по здравом размышлении он почувствовал, что, пожалуй, может это понять. Как правило, гений, обладая сверхчеловеческими талантами и способностями к прозрению в одной сфере, непременно окажется обделён в другой: ему либо трудно найти общий язык с людьми, либо общество его не принимает, либо у него причудливый характер, либо физическое увечье. Шан Сижуй был безусловным гением оперы, как писали про него газеты: «Тысячелетний дух “грушевого сада” воплотился в одном человеке». Если бы при этом он был ещё и прозорливым, а также ловким и оборотистым, да к тому же схватывал всё на лету, то разве мир, собрав всё самое лучшее в одном человеке, тем самым не исчерпал бы себя? Однако Небеса справедливы и, соблюдая некое равновесие, они сделали Шан Сижуя на редкость бестолковым.
Глубоко затянувшись, Чан Чжисинь продолжил:
— Когда Шан Сижуй сказал это, то стало понятно, что его эмоции и чувства [4] неполноценны в сравнении с чувствами прочих людей. Его долго пытаясь увещевать, взывая и к сердцу, и к здравому смыслу, а он лишь молча слушал и не спорил, так что казалось, будто он всё понимает; кто же знал, что все эти размышления приведут его к столь извращённым выводам! Прибежав ко мне с Мэнпин, он великодушно предложил: «Раз уж мужчины и женщины должны вступать в брак и жить так до скончания дней, я, так и быть, разрешаю вам быть вместе! Однако шицзе должна пообещать мне, что я останусь в её сердце самым важным человеком, Чан Чжисинь не должен меня превзойти! Никто не должен! Пусть он будет лишь тем, с кем ты спишь и зачинаешь детей!»
— А-а-а, — протянул Чэн Фэнтай и неудержимо рассмеялся.
— Он заявил это прямо в моём присутствии! И что на это, по-твоему, могла ответить Мэнпин? Ей только и оставалось, что сказать: «Чувства — это такое дело, в котором человек сам над собой не властен, как я могу обещать подобное?» Тогда он ушёл, заявив, что Мэнпин предала его. В тот день наши трёхсторонние переговоры окончательно зашли в тупик. Ну разве это не смешно? — раздражённо бросил Чан Чжисинь. — Мэнпин ведь не торгует своим телом — но даже и продав тело, сердце не удержишь. А если кто-то уже завладел её сердцем, с какой стати она должна получать разрешение Шан Сижуя?
— А меня всё-таки растрогали эти пылкие чувства между старшей сестрой и младшим братом, — вздохнул Чэн Фэнтай.
— Не будь он так безумен и жесток, меня бы они тоже тронули, — с улыбкой отозвался Чан Чжисинь.
В это мгновение из спальни послышались тихие звуки — по-видимому, проснулась Цзян Мэнпин. Чан Чжисинь потушил сигару в пепельнице и встал, чтобы позаботиться о жене. Чэн Фэнтай также поднялся на ноги и попрощался с ним.
— Не принимай вчерашнее близко к сердцу, — похлопал его по плечу Чан Чжисинь. — Ещё увидимся.
Чэн Фэнтай улыбнулся, заверив, что это должны быть его слова, а потом пожал Чан Чжисиню руку на прощание. Про себя он подумал, что их разговор вышел очень душевным. С этого момента он стал считать Чан Чжисиня настоящим другом.
Чэн Фэнтай отобедал дома, потом на него напала дремота и он проспал до вечера. Было холодно, стемнело рано и казалось, что вот-вот пойдёт снег. Поужинав, Чэн Фэнтай собрался было выйти, но вторая госпожа не хотела его отпускать.
— Кто это сегодня принимает? Второй господин, ты ходишь играть в маджонг как на работу, это уже никуда не годится!
Поставив колено на кан, Чэн Фэнтай склонился к ней и поцеловал в щеку:
— Разве главное дело второго господина — не пить, есть и веселиться вволю? Ах да, ещё даровать дочку своей второй госпоже!
Вторая госпожа возмущённо отпихнула его, невольно улыбнувшись.
Примечания переводчика:
[1] Остывшая было зола разгорелась вновь — чэнъюй 死灰复燃 (sǐhuīfùrán) — обр. в знач. «возродиться, ожить; вновь набраться сил; воспрянуть духом, вновь поднять голову; воскреснуть, как феникс из пепла».
[2] Шумиха — в оригинале чэнъюй 满城风雨 (mǎnchéng fēngyǔ) — в пер. с кит. «по всему городу ветер и дождь», обр. в знач. «вызвать толки, наделать шуму, стать темой для пересудов», а также «распространиться повсюду».
[3] Воспользовался властью — в оригинале чэнъюй 狐假虎威 (hú jiǎ hǔ wēi) — в пер. с кит. «лиса пользуется могуществом тигра», обр. в знач. «пользоваться чужим авторитетом».
[4] Эмоции и чувства — в оригинале чэнъюй 七情六欲 (qī qíng liù yù) — в пер. с кит. «семь чувств и шесть страстей», где семь чувств — радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть и половое влечение, а шесть страстей — страсти, порождаемые шестью органами чувств: глазами, ушами, носом, языком, телом и разумом, который согласно традиционным китайским представлениям тоже является органом чувств.
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 12
Предыдущая глава
Стемнело и представление в саду уже давно началось, когда Чэн Фэнтай решил провести Чан Чжисиня с супругой по дому, рассказывая на ходу:
— Этот дом — бывшая резиденция великого князя [1] Жуя. Фань Лянь знает, что я не слишком люблю традиционные китайские дома — в них плохое освещение и холодно — однако этот дом пришёлся по нраву второй госпоже, так что пришлось приобрести его, сколько бы он ни стоил. Знаешь, двоюродный братец, во сколько он мне обошёлся? Как услышишь, сердце прихватит! Этого с лихвой хватило бы, чтобы построить новый точно такой же! А видишь тот колодец? Говорят, что в год гэнцзы [2] супруга князя Жуя утопилась именно в таком. Я пугаю этим детей, когда они не слушаются, ха-ха…
С улыбкой слушая его, Чан Чжисинь тихо спросил у Фань Ляня:
— Он всегда такой?
читать дальшеЧувствуя, что сегодня его старший зять ещё невыносимее, чем обычно, тот ответил:
— Нет, не всегда. Он просто хочет произвести на тебя впечатление.
— Интересный он человек, — рассмеялся Чан Чжисинь.
— Да уж, весьма интересный, даже слишком. Обычным людям не по силам выдержать его интересное отношение, — горько усмехнулся Фань Лянь. Устремившись вперёд, он крепко ухватился за Чэн Фэнтая. — Зятёк, хватит уже. Старший двоюродный брат собирается пожить в Бэйпине ещё некоторое время, так что, может, ты как-нибудь в другой раз покажешь ему дом? А то ты бросил своих гостей во дворе — разве это годится?
Однако Чэн Фэнтай так увлёкся, что лишь отмахнулся от него:
— Да им плевать — гостям лишь бы поесть, попить да повеселиться вволю, зачем я им там? Или хочешь, чтобы я им чай подавал и воду подносил? — Внезапно остановившись, он переменился в лице и, резко обернувшись, хлопнул в ладоши:
— Дело дрянь! Совсем забыл, что тут ещё и мой старший зять! Двоюродный братец…
— Старший зять, я сам проведу двоюродного брата, а ты беги скорее — не вынуждай главнокомандующего Цао тебя расстреливать! — помахал ему Фань Лянь.
Хотя до смертоубийства ещё не дошло, на лице главнокомандующего Цао в самом деле сгустились тучи: всё-таки минуло уже больше получаса, а Чэн Фэнтай всё не показывался, да и Шан Сижуй ещё не вышел, к тому же не было рядом с ним красавицы, которая умасливала бы его лестью — его супруга Чэн Мэйсинь была не в счёт. Когда ещё главнокомандующий подвергался столь пренебрежительному отношению? Он уже несколько раз порывался встать и уйти, но жена всякий раз усаживала его на место, уговаривая:
— Дорогой, Эдвина наверняка отвлекло какое-то дело! Подожди ещё немного, вот-вот подадут обед! А потом сможешь наказать его двумя штрафными чарочками!
Когда она произнесла это уже в пятый раз, наконец явился заискивающе улыбающийся Чэн Фэнтай. Главнокомандующий Цао бросил на него гневный взгляд [3] и холодно хмыкнул.
— Старший зять гневается? — с улыбкой обратился к нему Чэн Фэнтай. — Не надо сердиться! Ко мне пожаловали только что прибывшие в Бэйпин родственники, и я был занят, принимая их.
— Сяо Фэн-эр, лживый ты ублюдок! Они, выходит, твои родственники, а этот старик, что же — нет? Твою ж мать!
Чэн Фэнтай, мать которого только что помянул главнокомандующий Цао, даже в лице не переменился. Пытаясь подольститься, он взял гость фундука и принялся его чистить. Главнокомандующий хотел было сказать ему, чтобы он прекратил — ведь в противном случае этого старика ещё полдня будут мучить газы — однако против всех ожиданий Чэн Фэнтай внезапно отправил все очищенные орехи прямиком себе в рот. При виде этого главнокомандующий Цао рассердился и развеселился одновременно — смеясь, он принялся бранить на все корки матушку и бабушку этого сукина сына, однако Чэн Фэнтай по-прежнему лучезарно улыбался, не принимая его ругань близко к сердцу.
На самом деле главнокомандующий Цао вовсе не гневался на Чэн Фэнтая, ведь по характеру они были схожи, так что он любил своего младшего шурина больше, чем родного сына. Чэн Фэнтай и подавно на него не сердился, потому что воспринимал главнокомандующего как представителя старшего поколения — безрассудно храброго покровителя, который к тому же позволяет водить себя за нос — а потому не обращал внимания на его подначки.
Перегнувшись через мужа, Чэн Мэйсинь шёпотом спросила:
— Что за родственники к нам пожаловали? Разве второй дядя и младшая госпожа сейчас не в Англии?
— Они не с нашей стороны — это родственники второй госпожи, её старший двоюродный брат с женой… — Сказав это, Чэн Фэнтай тут же указал подбородком в сторону: — А вот и Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин из Пинъяна!
Проследив за его взглядом, Чэн Мэйсинь и сама увидела эту прекрасную пару [4] рядом с Фань Лянем. Она в какой-то степени была очевидцем тех событий в Пинъяне, а потому досконально знала всю их историю. Окинув Чан Чжисиня заинтересованным взглядом, Чэн Мэйсинь заключила, что он весьма привлекателен — ничего удивительного, что он нравится женщинам. В сравнении с ним Шан Сижуй был юнцом с душой ребёнка, да к тому же ещё сумасшедшим и неуправляемым — какая же женщина такого выберет?
При мысли о сокрушительном поражении [5], которое потерпел Шан Сижуй, Чэн Мэйсинь удовлетворённо улыбнулась, однако не успела она как следует насладиться этим чувством, как ей в голову пришла мысль чрезвычайной важности.
— Чтоб ты сдох! — в ужасе воскликнула она, резко развернувшись к Чэн Фэнтаю. — Тут же Шан Сижуй, а ты посмел их принять! Смерти ищешь?!
Чэн Фэнтай обомлел — он не мог взять в толк, что послужило причиной этой внезапной вспышки гнева.
— ...Но здесь же столько людей — не может же он?..
— Ты не знаешь, каков Шан Сижуй, а я полгода жила с ним под одной крышей, так что я-то отлично уяснила, что он за человек! — ответила Чэн Мэйсинь, бросив мимолётный взгляд на главнокомандующего Цао — того раздражало, когда женщины за его спиной перемывали другим косточки, так что ей пришлось ограничиться фразой: — У него дурной нрав! Прямо-таки дикий! — Однако этого Чэн Мэйсинь показалось недостаточно, чтобы обрисовать натуру Шан Сижуя, а потому некоторое время спустя она всё же, не удержавшись, добавила: — Если он пожелает учинить какое-нибудь сумасбродство, то ему будет не важно, сколько здесь у тебя собралось гостей, насколько они влиятельны и какими будут последствия. Он только о себе и думает — ему лишь бы отыграться!
— Разве? — улыбнулся Чэн Фэнтай, поедая закуски. — А на мой взгляд он весьма славный — он же просто беззаботное дитя, а вовсе не такой безумец, каким ты его рисуешь.
Поняв, что тот всё равно ей не поверит, Чэн Мэйсинь тяжело вздохнула и произнесла сквозь зубы:
— Погоди, скоро сам убедишься.
Тем временем беззаботное дитя Шан Сижуй напевал под нос слова пьесы, придирчиво разглядывая себя в зеркале. Для этого представления он достал лучший головной убор и костюм с самого дна своих сундуков, что показывало, насколько он сильно хотел угодить Чэн Фэнтаю.
Взглянув на часы, Шан Сижуй причмокнул губами:
— Сяо Лай! Я пить хочу!
Вздрогнув, девушка принесла ему воды.
— Дурочка! — со смехом упрекнул её Шан Сижуй. — Как же я буду пить, не испортив грим? Принеси соломинку!
Оцепенев на мгновение, Сяо Лай кивнула с коротким: «А!», — после чего вытащила из чайной корзинки соломинку и сунула её в чашку. Ленивейшим из жестов Шан Сижуй опустил голову и сделал пару глотков из рук служанки; при этом он заметил, что чашка так дрожит в её руках, что по поверхности воды идёт рябь. Взглянув в лицо девушки, он увидел, что щёки её залились краской, а лицо покрылось испариной, и не удержался от насмешки:
— Девочка, ты, следуя за мной, повидала и императора, и генералов. Хоть это и княжеская резиденция, однако живёт здесь отнюдь не князь — чего ж ты трясёшься?
— Я не… — потупилась Сяо Лай.
Шан Сижуй допил воду, пропев под нос ещё пару строк, и, словно рядом никого больше не было, изобразил перед зеркалом изящный жест, чувствуя себя будто опьянённым.
— Шан-лаобань, нам сегодня нельзя выступать! — внезапно выпалила Сяо Лай, закусив губу.
— Что за вздор? Всё, вроде, в порядке, отчего же нельзя выступать? Что с тобой такое творится? — Шан Сижуй ущипнул её за руку. — Тебе нездоровится?
Сяо Лай отрицательно покачала головой, и, пересилив себя, отвернулась, отойдя на пару шагов. Вскоре Шан Сижуй через отражение в зеркале увидел, как она, отодвинув занавес, выглянула в зал и тут же нахмурилась. У девушки был такой испуганный вид, будто в зале сидел огромный тигр.
Неслышно приблизившись к ней, Шан Сижуй хлопнул её плечу:
— На что это ты там смотришь?
Сяо Лай невольно вскрикнула и обернулась, побледнев, словно увидела призрака. Тогда Шан Сижуй подумал, что тут что-то и впрямь не так, и, подойдя к ней, тоже отодвинул занавес, чтобы осмотреть зал. Там он с первого взгляда заметил Чэн Фэнтая, который тут же подмигнул ему, и Шан Сижуй не удержался от смешка. Рядом со вторым господином восседали главнокомандующий Цао и Чэн Мэйсинь. Шан Сижуй собирался вскоре выйти на сцену, но тут он заметил, что при виде него Чэн Мэйсинь, смирив вспышку гнева, выдавила улыбку; при этом она встревоженно посмотрела куда-то в сторону — что-то явно отвлекало её внимание. Проследив за направлением её взгляда, актёр тут же замер на месте.
Раздался бой барабана, но главный герой не появился на сцене. Актёр второго плана тихо окликнул Шан Сижуя, но душа того словно витала в иных сферах [6]: он будто не слышал звуков барабана и не обращал внимания на то, что происходит вокруг.
...Столько лет они жили за тридевять земель друг от друга [7] — мог ли он подумать, что встретится с ней сегодня?
Шан Сижуй ощутил, как в его мозгу будто вскипела жгучая лава; поднимаясь, она наполняла его голову мучительным гулом. У него подкосились ноги, так что он был вынужден ухватиться за дверную притолоку, пока не пришёл в себя.
Она выглядела довольной жизнью, была хорошо одета и лучилась здоровьем и свежестью — вылитая молодая госпожа из влиятельной семьи, она сидела в зале, готовясь смотреть его выступление. А ведь когда-то они стояли на сцене бок о бок, деля все радости и горести — то было куда более счастливое время — и куда более весёлое. А потом она ушла и оставила сцену — так что Шан Сижуй остался один на сцене — одинокий в целом мире.
Они больше не были равными — теперь она не пела вместе с ним, а лишь слушала его.
Снова крепко встав на ноги, Шан Сижуй подумал: «Хорошо же, сейчас я тебе спою!»
Увидев Цзян Мэнпин в зале, Сяо Лай перепугалась так, что у неё чуть душа не отлетела — она сразу поняла, что добром это дело не кончится.
— Шан-лаобань! — со слезами взмолилась она. — Не надо! Давайте не будем выступать!
Шан Сижуй с силой оттолкнул её руку, откинул занавес и вышел на сцену. Замерев на месте, он уставил на Цзян Мэнпин неподвижный взгляд, в котором полыхал неземной огонь. Шан Сижуй обладал большими выразительными глазами, редкими среди мужчин, и вот теперь в этих «глазах красавицы» [8] пылала ненависть, обращённая на одного человека. Чэн Фэнтай взглянул на актёра снизу вверх — казалось, блеск его глаз был способен пронзать насквозь, свирепость его взгляда вызывала почти физическую боль — подобно гневному ваджре [9] у входа в буддийский храм, он повергал в подлинный ужас.
Шан Сижуй отчего-то медлил, так что хуцинь и барабаны также умолкли — тут-то зрители заметили, что творится что-то неладное.
В наступившей тишине Шан Сижуй внезапно грозно запел во весь голос:
— Не думай даже гуляку низкого о милости просить! Как выйдешь замуж в его семью, он может вышвырнуть тебя, не пройдёт и полгода. А ты не осмелишься воспрепятствовать его побоям, из-за которых будешь слёзы лить! Когда лодка достигла средины реки, поздно в ней дыры латать, потом никого не вини. Так что подумай дважды, чтобы не сожалеть об этом впредь. Это мой последний тебе совет — не делай этого! В один прекрасный день я буду готова выручить тебя, ты тоже будь наготове! [10]
Чэн Фэнтай почувствовал, что что-то здесь не так: «Что это за пьеса? Не похоже, что она подходит для праздника…» В этот момент он услышал позади звук отодвигаемой мебели. Цзян Мэнпин, дрожа всем телом, поднялась на ноги, опрокинув стул — она будто увидела что-то жуткое, что заставило её в ужасе отпрянуть.
Четыре года спустя она также с первого же взгляда узнала Шан Сижуя — ведь она сама учила его накладывать грим, как же она могла не узнать его. Очевидно, он всё ещё не забыл старые обиды — его ненависть до такой степени въелась в кости, что он даже позабыл о своём долге перед зрителями. В тот год в Пинъяне своим преследованием он загнал Цзян Мэнпин в угол [11] — она безвозвратно потеряла лицо, каждый встречный стремился плюнуть в неё с Чан Чжисинем, считая её изменницей. Кто бы мог подумать, что некогда она, отказывая себе во всём, вырастила Шан Сижуя, как младшего брата, заботилась о нём, защищала ото всех и баловала — а теперь выходит, что она взрастила вожака волков, который не успокоится, пока не сожрёт её!
Эти горестные пинъянские воспоминания тут же воскресли в сердце Цзян Мэнпин, и она в панике продолжала пятиться, желая скрыться; при этом она не разбирала дороги, уже всполошив нескольких гостей. Чан Чжисинь тут же поспешил к ней и, заключив в объятия, мягким голосом принялся успокаивать жену.
Стоящий на сцене Шан Сижуй указал на них пальцем:
— Можно войти в дом как жена, а можно сбежать, став наложницей! Родного дома за это ты не преступишь порог!
Смысл этой фразы, в отличие от других, дошёл до Чэн Фэнтая.
— Ох ты! — воскликнул главнокомандующий Цао. — «Скакун возле ограды» [12]! А Сяо Жуй-эр и в амплуа лаошэна отменно поёт!
Зажав уши, Цзян Мэнпин принялась мотать головой из стороны в сторону, по её лицу катились крупные слёзы.
— Чжисинь, я не могу тут оставаться! — всхлипывала она. — Давай вернёмся! Вернёмся поскорее!
У Чан Чжисиня от этого зрелища невыносимо сжалось сердце.
— Хорошо, хорошо, сейчас уйдём. Фань Лянь, отвези нас!
Эти трое у ворот во двор производили слишком много шума. Наконец главнокомандующий Цао не выдержал: внезапно поднявшись с места, он вытащил пистолет из-за пояса и выстрелил в небо, а затем направил дуло прямиком на Фань Ляня с супругами.
У Чэн Фэнтая от ужаса краска отхлынула от лица. Вскочив на ноги, он попытался отнять пистолет у главнокомандующего:
— Старший зять! Не надо!!!
Оттолкнув его, главнокомандующий Цао наставил дуло на Цзян Мэнпин:
— Сегодня счастливый день моего племянника, чего ревёшь, женщина? Ты же, мать твою, неудачу накличешь! А ну всем сесть! Никому не дозволено уходить! — С этими словами он качнул пистолетом, и, подчиняясь этому жесту, солдаты с винтовками тут же встали на страже ворот.
Главнокомандующий Цао был всесильным деспотом Северо-Запада: пока в Бэйпине размещаются войска, он здесь всё равно что император, так что никто не смеет противостоять ему.
Чан Чжисинь и главнокомандующий Цао молча застыли, прожигая друг друга гневными взглядами. Фань Лянь принялся шёпотом увещевать двоюродного брата, с силой давя на его плечо:
— Чжисинь! Чан Чжисинь! Тут тебе не Пинъян, где ты — третий господин семьи Чан! Если главнокомандующий Цао хочет кого-то убить, ему это всё равно что клопа раздавить! Не срамись на глазах у всех, просто потерпи!
Стиснув зубы, Чан Чжисинь заключил жену в объятия и сел, крепко прижимая её к груди, словно желая спрятать её от всеобщего поругания. Сам же он гордо выпрямился и устремил яростный взгляд на Шан Сижуя.
Тот уставился на него в ответ сияющим решимостью взглядом, и среди множества арий выбрал ещё одну для Чан Чжисиня. Сменив тон, он звонким и сильным голосом пропел:
— Кожа барабана — это кожа, что на твоём бренном теле, эта барабанная палочка — твои нижние рёбра, что под локтем, эти отверстия под заклёпки — твоего сердца поры, эта колотушка — клыки, что торчат у тебя изо рта! Этот барабан пробьёт тебя, негодяя, насквозь, вовек не расплатишься ты за свои злодейства! Однако начнём же отсчёт с самого начала — прочисти уши и внимай! [13]
Главнокомандующий Цао будто воочию вернулся в тот год в Пинъяне, когда Шан Сижуй стоял на настенной башне, исполненный безумной страсти. Даже солдаты по всему городу малодушно дрожали под пулями, а Шан Сижуй как ни в чём не бывало стоял под шквальным огнём [14] и невозмутимо пел. Эта Юй Цзи определённо превзошла своего Сян Юя по величию [15].
— Браво! — во весь голос крикнул главнокомандующий.
Адъютант и обступившие гостей солдаты мигом подхватили его крик, так что остальным ничего не оставалось, кроме как также кричать «браво», хотя они не могли взять в толк, что в этом такого хорошего [16] — в этом представлении они были самыми озадаченными и перепуганными действующими лицами. Поневоле поддержавшая Шан Сижуя публика будто бы безжалостно глумилась над молодыми супругами. Цзян Мэнпин заплакала навзрыд, а Чан Чжисинь стиснул её плечо с жутким выражением лица.
Чэн Фэнтай глядел на Шан Сижуя с неприкрытым раздражением: он воистину не знал, злиться ему или смеяться сквозь слёзы. Про себя он размышлял, как же назвать весь этот беспредел...
А Чэн Мэйсинь, искоса взглянув на брата, холодно усмехнулась: «А что я тебе говорила? Шан Сижуй — самый что ни на есть настоящий безумец».
Примечания переводчика:
[1] Великий князь 亲王 (qīnwáng) — циньван — один из высших официальных титулов при династии Цин.
[2] Год гэнцзы — Год белой мыши — циклически повторяется раз в 60 лет, в данном случае — 1900 г., в это время происходило Восстания ихэтуаней (боксёров) (1898-1901 гг.).
[3] Гневный — в оригинале 吹胡子瞪眼 (chuī húzi dèngyǎn) — в пер. с кит. «встопорщить усы и выпучить глаза», обр. в знач. «вылупить глаза от злости; разъярённый вид; пылать бешенством; сделать сердитое лицо; злобно зыркать».
[4] Прекрасная пара — в оригинале чэнъюй 郎才女貌 (lángcái nǚmào) — в пер. с кит. «молодой — талантлив, молодая — прекрасна».
[5] Сокрушительное поражение — в оригинале два чэнъюя:
落花流水 (luòhuā liúshuǐ) — в пер. с кит. «опадают цветы, утекает вода», обр. в знач. «полностью, вдребезги, в пух и прах (разбитый)»;
一败涂地 (yībài túdì) — в пер. с кит. «потерпеть поражение и быть разбрызганным по грязи», обр. в знач. «быть втоптанным в грязь».
[6] Душа словно витала в иных сферах — в оригинале чэнъюй 魂飞天外 (húnfēitiānwài) — в пер. с кит. «душа улетела за пределы неба», обр. также в знач. «сильно перепугаться, душа от страха отлетела».
[7] Жили за тридевять земель друг от друга — в оригинале чэнъюй 天涯海角 (tiānyáhǎijiǎo) — в пер. с кит. «на краю небес и в [дальнем] уголке моря», обр. также в знач. «на краю света», «куда ворон костей не заносит».
[8] Глаза красавицы — в оригинале 杏眼 (xìngyǎn) — в букв. пер. с кит. «абрикосовые глаза», обр. в знач. «глаза, по форме напоминающие абрикосовую косточку» или «большие круглые глаза красавицы».
[9] Гневный ваджра у входа в храм — в оригинале чэнъюй 金刚怒目 jīngāng nǔmù) — в пер. с кит. «[как алмазы] сверкающие гневом глаза», обр. в знач. «злое (сердитое) выражение лица; яростный (гневный, страшный) вид».
В этом выражении ваджра (санскр. Vajradhāra) 金刚 (jīngāng), или 金刚力士 (jīngāng lìshì) — силачи (богатыри) ваджры; два божества устрашающего вида (那罗延金刚 и 密迹金刚), защитники буддийской веры; их статуи охраняют вход в буддийских храмах, а изображения помещают на воротах.
[10] Слова из пьесы «О том, как Чжао Паньэр, играя в любовь, спасает падшую» 赵盼儿风月救风尘 (Zhàopàn'er fēngyuè jiù fēngchén), написанной Гуань Ханьцином (1234-1300), одним из четырёх великих юаньских драматургов в жанре цзацзюй. По сюжету пьесы певичка Сун Иньчжан поддаётся на обман богатого барчука Чжоу Шэ, выйдя за него замуж. После свадьбы Чжоу Шэ жестоко избивает жену, и она вынуждена обратиться к подруге Чжао Паньэр. Та ловко обманывает Чжоу Шэ, заставляя его дать жене развод. Шан Сижуй здесь исполняет партию Чжао Паньэр.
[11] Загнал в угол — в оригинале чэнъюй 求死不得 (qiú sǐ bù dé), отсылающий к идиоме 求生不能，求死不得 (qiú shēng bù néng, qiú sǐ bù dé) — в пер. с кит. «хочется жить, но не выжить, хочется умереть — тоже никак», обр. в знач. «находиться в очень мучительном положении».
[12] «Скакун возле ограды» 墙头马上 (qiáng tóu mǎ shàng), «На к другие названия — «На скакуне возле ограды», «Всадник у стены» — комическая пьеса Бо Пу (1226-1306), одного из четырёх великих юаньских драматургов в жанре цзацзюй, в которой рассматривается вопрос о свободе молодёжи в выборе спутника жизни.
Название оперы — в букв. пер. с кит. «на коне взять гребень стены», является идиомой, означающей любовь между мужчиной и женщиной, происходит из стиха поэта эпохи Тан Бо Цзюйи (772–846) «Со дна колодца достаю серебряный кувшин», сюжет которого лёг в основу пьесы.
В пьесе говорится о том, как девушка Ли Цяньцзинь, гуляя весной у стены сада, встретила проезжающего верхом юношу Пэй Шаоцзюня, молодые люди влюбились друг в друга и Ли Цяньцзинь решилась сбежать с Пэй Шаоцзюнем и семь лет скрывалась у него на заднем дворе, родив ему двух детей. Наконец её обнаружил отец юноши и возлюбленным пришлось расстаться, а Ли Цяньцзинь удалилась в монастырь. После того, как Пэй Шаоцзюнь сдал экзамены, его родители сменили гнев на милость и им вновь удалось воссоединиться.
В этой опере Шан Сижуй играет в амплуа лаошэна — пожилого мужчины, отца Ли Цяньцзинь.
[13] Ария из пьесы «История о безумном барабанщике из Юйяна: третья песня» 狂鼓史渔阳三弄 (Kuáng gǔ shǐ yú yáng sān nòng).
Автор пьесы — писатель, художник-каллиграф и драматург династии Мин Сюй Вэй (1521–1593). После ряда неудачных попыток сдать государственные экзамены он поступил в армию под началом генерала Ху Цзусяня. Когда генерала сняли с должности, Сюй Вэй сошёл с ума, пытался покончить с собой, в конце концов убил свою жену и был заключён в тюрьму, после выхода из которой до конца жизни страдал от нищеты и депрессии. Его драма в стихах «Четыре крика гиббона» 四声猿 (sì shēng yuán) основана на его четырёх пьесах: «История о безумном барабанщике из Юйяна», «Сон мастера дзэн о стране из зелёного нефрита», «Героиня Мулань идёт на войну, чтобы занять место своего отца» (самое известное литературное переложение легенды о Хуа Мулань, которое легло в основу дальнейших произведений на эту тему), «Студентка-отличница отказывается от самки птицы феникс и приобретает самца птицы феникс».
В основу пьесы «История о безумном барабанщике из Юйяна» положена история из 23 главы «Троецарствия» о том, как талантливый учёный Ми Хэн (173–198 гг.), отбыв срок в преисподней и готовился взойти на небеса, чтобы занять новый пост. Перед этим судья велит ему воспроизвести его встречу с Цао Цао (155–220 гг.), канцлером династии Восточная Хань, позднее ставшим во главе государства Вэй, который также находится в преисподней. Ми Хэн рассказывает, как он не хотел служить Цао и вёл себя неуважительно по отношению к нему, за что Цао, стремясь его унизить, назначил его старшим барабанщиком при императорском дворе. Сняв с себя поношенную одежду, Ми разделся донага и сыграл на барабане мелодию жалобной песни, вызвав слёзы на глазах у гостей. Ми воспроизводит эту сцену и бранит Цао, перечисляя все его предательские поступки.
Информация с сайта: https://www.wdl.org/ru/item/recent/2013/12/?page=28
[14] Под шквальным огнём — в оригинале чэнъюй 枪林弹雨 (qiānglín dànyǔ) — в пер. с кит. «лес ружей и ливень пуль», обр. в знач. «ожесточённый бой; ураганный огонь».
[15] Юй Цзи определённо превзошла своего Сян Юя по величию — Юй Цзи — героиня пьесы «Прощай, моя наложница», возлюбленная наложница генерала Сян Юя, помимо искусного исполнения песен и танцев, также мастерски владела мечом. После поражения Сян Юя она пожертвовала ради него жизнью. Подробнее см. ссылку 21 к 1 главе.
[16] Что в этом такого хорошего — тут присутствует игра слов: на китайском «Браво» — 好 (hǎo), что в буквальном переводе означает «хорошо».
Стемнело и представление в саду уже давно началось, когда Чэн Фэнтай решил провести Чан Чжисиня с супругой по дому, рассказывая на ходу:
— Этот дом — бывшая резиденция великого князя [1] Жуя. Фань Лянь знает, что я не слишком люблю традиционные китайские дома — в них плохое освещение и холодно — однако этот дом пришёлся по нраву второй госпоже, так что пришлось приобрести его, сколько бы он ни стоил. Знаешь, двоюродный братец, во сколько он мне обошёлся? Как услышишь, сердце прихватит! Этого с лихвой хватило бы, чтобы построить новый точно такой же! А видишь тот колодец? Говорят, что в год гэнцзы [2] супруга князя Жуя утопилась именно в таком. Я пугаю этим детей, когда они не слушаются, ха-ха…
С улыбкой слушая его, Чан Чжисинь тихо спросил у Фань Ляня:
— Он всегда такой?
читать дальшеЧувствуя, что сегодня его старший зять ещё невыносимее, чем обычно, тот ответил:
— Нет, не всегда. Он просто хочет произвести на тебя впечатление.
— Интересный он человек, — рассмеялся Чан Чжисинь.
— Да уж, весьма интересный, даже слишком. Обычным людям не по силам выдержать его интересное отношение, — горько усмехнулся Фань Лянь. Устремившись вперёд, он крепко ухватился за Чэн Фэнтая. — Зятёк, хватит уже. Старший двоюродный брат собирается пожить в Бэйпине ещё некоторое время, так что, может, ты как-нибудь в другой раз покажешь ему дом? А то ты бросил своих гостей во дворе — разве это годится?
Однако Чэн Фэнтай так увлёкся, что лишь отмахнулся от него:
— Да им плевать — гостям лишь бы поесть, попить да повеселиться вволю, зачем я им там? Или хочешь, чтобы я им чай подавал и воду подносил? — Внезапно остановившись, он переменился в лице и, резко обернувшись, хлопнул в ладоши:
— Дело дрянь! Совсем забыл, что тут ещё и мой старший зять! Двоюродный братец…
— Старший зять, я сам проведу двоюродного брата, а ты беги скорее — не вынуждай главнокомандующего Цао тебя расстреливать! — помахал ему Фань Лянь.
Хотя до смертоубийства ещё не дошло, на лице главнокомандующего Цао в самом деле сгустились тучи: всё-таки минуло уже больше получаса, а Чэн Фэнтай всё не показывался, да и Шан Сижуй ещё не вышел, к тому же не было рядом с ним красавицы, которая умасливала бы его лестью — его супруга Чэн Мэйсинь была не в счёт. Когда ещё главнокомандующий подвергался столь пренебрежительному отношению? Он уже несколько раз порывался встать и уйти, но жена всякий раз усаживала его на место, уговаривая:
— Дорогой, Эдвина наверняка отвлекло какое-то дело! Подожди ещё немного, вот-вот подадут обед! А потом сможешь наказать его двумя штрафными чарочками!
Когда она произнесла это уже в пятый раз, наконец явился заискивающе улыбающийся Чэн Фэнтай. Главнокомандующий Цао бросил на него гневный взгляд [3] и холодно хмыкнул.
— Старший зять гневается? — с улыбкой обратился к нему Чэн Фэнтай. — Не надо сердиться! Ко мне пожаловали только что прибывшие в Бэйпин родственники, и я был занят, принимая их.
— Сяо Фэн-эр, лживый ты ублюдок! Они, выходит, твои родственники, а этот старик, что же — нет? Твою ж мать!
Чэн Фэнтай, мать которого только что помянул главнокомандующий Цао, даже в лице не переменился. Пытаясь подольститься, он взял гость фундука и принялся его чистить. Главнокомандующий хотел было сказать ему, чтобы он прекратил — ведь в противном случае этого старика ещё полдня будут мучить газы — однако против всех ожиданий Чэн Фэнтай внезапно отправил все очищенные орехи прямиком себе в рот. При виде этого главнокомандующий Цао рассердился и развеселился одновременно — смеясь, он принялся бранить на все корки матушку и бабушку этого сукина сына, однако Чэн Фэнтай по-прежнему лучезарно улыбался, не принимая его ругань близко к сердцу.
На самом деле главнокомандующий Цао вовсе не гневался на Чэн Фэнтая, ведь по характеру они были схожи, так что он любил своего младшего шурина больше, чем родного сына. Чэн Фэнтай и подавно на него не сердился, потому что воспринимал главнокомандующего как представителя старшего поколения — безрассудно храброго покровителя, который к тому же позволяет водить себя за нос — а потому не обращал внимания на его подначки.
Перегнувшись через мужа, Чэн Мэйсинь шёпотом спросила:
— Что за родственники к нам пожаловали? Разве второй дядя и младшая госпожа сейчас не в Англии?
— Они не с нашей стороны — это родственники второй госпожи, её старший двоюродный брат с женой… — Сказав это, Чэн Фэнтай тут же указал подбородком в сторону: — А вот и Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин из Пинъяна!
Проследив за его взглядом, Чэн Мэйсинь и сама увидела эту прекрасную пару [4] рядом с Фань Лянем. Она в какой-то степени была очевидцем тех событий в Пинъяне, а потому досконально знала всю их историю. Окинув Чан Чжисиня заинтересованным взглядом, Чэн Мэйсинь заключила, что он весьма привлекателен — ничего удивительного, что он нравится женщинам. В сравнении с ним Шан Сижуй был юнцом с душой ребёнка, да к тому же ещё сумасшедшим и неуправляемым — какая же женщина такого выберет?
При мысли о сокрушительном поражении [5], которое потерпел Шан Сижуй, Чэн Мэйсинь удовлетворённо улыбнулась, однако не успела она как следует насладиться этим чувством, как ей в голову пришла мысль чрезвычайной важности.
— Чтоб ты сдох! — в ужасе воскликнула она, резко развернувшись к Чэн Фэнтаю. — Тут же Шан Сижуй, а ты посмел их принять! Смерти ищешь?!
Чэн Фэнтай обомлел — он не мог взять в толк, что послужило причиной этой внезапной вспышки гнева.
— ...Но здесь же столько людей — не может же он?..
— Ты не знаешь, каков Шан Сижуй, а я полгода жила с ним под одной крышей, так что я-то отлично уяснила, что он за человек! — ответила Чэн Мэйсинь, бросив мимолётный взгляд на главнокомандующего Цао — того раздражало, когда женщины за его спиной перемывали другим косточки, так что ей пришлось ограничиться фразой: — У него дурной нрав! Прямо-таки дикий! — Однако этого Чэн Мэйсинь показалось недостаточно, чтобы обрисовать натуру Шан Сижуя, а потому некоторое время спустя она всё же, не удержавшись, добавила: — Если он пожелает учинить какое-нибудь сумасбродство, то ему будет не важно, сколько здесь у тебя собралось гостей, насколько они влиятельны и какими будут последствия. Он только о себе и думает — ему лишь бы отыграться!
— Разве? — улыбнулся Чэн Фэнтай, поедая закуски. — А на мой взгляд он весьма славный — он же просто беззаботное дитя, а вовсе не такой безумец, каким ты его рисуешь.
Поняв, что тот всё равно ей не поверит, Чэн Мэйсинь тяжело вздохнула и произнесла сквозь зубы:
— Погоди, скоро сам убедишься.
Тем временем беззаботное дитя Шан Сижуй напевал под нос слова пьесы, придирчиво разглядывая себя в зеркале. Для этого представления он достал лучший головной убор и костюм с самого дна своих сундуков, что показывало, насколько он сильно хотел угодить Чэн Фэнтаю.
Взглянув на часы, Шан Сижуй причмокнул губами:
— Сяо Лай! Я пить хочу!
Вздрогнув, девушка принесла ему воды.
— Дурочка! — со смехом упрекнул её Шан Сижуй. — Как же я буду пить, не испортив грим? Принеси соломинку!
Оцепенев на мгновение, Сяо Лай кивнула с коротким: «А!», — после чего вытащила из чайной корзинки соломинку и сунула её в чашку. Ленивейшим из жестов Шан Сижуй опустил голову и сделал пару глотков из рук служанки; при этом он заметил, что чашка так дрожит в её руках, что по поверхности воды идёт рябь. Взглянув в лицо девушки, он увидел, что щёки её залились краской, а лицо покрылось испариной, и не удержался от насмешки:
— Девочка, ты, следуя за мной, повидала и императора, и генералов. Хоть это и княжеская резиденция, однако живёт здесь отнюдь не князь — чего ж ты трясёшься?
— Я не… — потупилась Сяо Лай.
Шан Сижуй допил воду, пропев под нос ещё пару строк, и, словно рядом никого больше не было, изобразил перед зеркалом изящный жест, чувствуя себя будто опьянённым.
— Шан-лаобань, нам сегодня нельзя выступать! — внезапно выпалила Сяо Лай, закусив губу.
— Что за вздор? Всё, вроде, в порядке, отчего же нельзя выступать? Что с тобой такое творится? — Шан Сижуй ущипнул её за руку. — Тебе нездоровится?
Сяо Лай отрицательно покачала головой, и, пересилив себя, отвернулась, отойдя на пару шагов. Вскоре Шан Сижуй через отражение в зеркале увидел, как она, отодвинув занавес, выглянула в зал и тут же нахмурилась. У девушки был такой испуганный вид, будто в зале сидел огромный тигр.
Неслышно приблизившись к ней, Шан Сижуй хлопнул её плечу:
— На что это ты там смотришь?
Сяо Лай невольно вскрикнула и обернулась, побледнев, словно увидела призрака. Тогда Шан Сижуй подумал, что тут что-то и впрямь не так, и, подойдя к ней, тоже отодвинул занавес, чтобы осмотреть зал. Там он с первого взгляда заметил Чэн Фэнтая, который тут же подмигнул ему, и Шан Сижуй не удержался от смешка. Рядом со вторым господином восседали главнокомандующий Цао и Чэн Мэйсинь. Шан Сижуй собирался вскоре выйти на сцену, но тут он заметил, что при виде него Чэн Мэйсинь, смирив вспышку гнева, выдавила улыбку; при этом она встревоженно посмотрела куда-то в сторону — что-то явно отвлекало её внимание. Проследив за направлением её взгляда, актёр тут же замер на месте.
Раздался бой барабана, но главный герой не появился на сцене. Актёр второго плана тихо окликнул Шан Сижуя, но душа того словно витала в иных сферах [6]: он будто не слышал звуков барабана и не обращал внимания на то, что происходит вокруг.
...Столько лет они жили за тридевять земель друг от друга [7] — мог ли он подумать, что встретится с ней сегодня?
Шан Сижуй ощутил, как в его мозгу будто вскипела жгучая лава; поднимаясь, она наполняла его голову мучительным гулом. У него подкосились ноги, так что он был вынужден ухватиться за дверную притолоку, пока не пришёл в себя.
Она выглядела довольной жизнью, была хорошо одета и лучилась здоровьем и свежестью — вылитая молодая госпожа из влиятельной семьи, она сидела в зале, готовясь смотреть его выступление. А ведь когда-то они стояли на сцене бок о бок, деля все радости и горести — то было куда более счастливое время — и куда более весёлое. А потом она ушла и оставила сцену — так что Шан Сижуй остался один на сцене — одинокий в целом мире.
Они больше не были равными — теперь она не пела вместе с ним, а лишь слушала его.
Снова крепко встав на ноги, Шан Сижуй подумал: «Хорошо же, сейчас я тебе спою!»
Увидев Цзян Мэнпин в зале, Сяо Лай перепугалась так, что у неё чуть душа не отлетела — она сразу поняла, что добром это дело не кончится.
— Шан-лаобань! — со слезами взмолилась она. — Не надо! Давайте не будем выступать!
Шан Сижуй с силой оттолкнул её руку, откинул занавес и вышел на сцену. Замерев на месте, он уставил на Цзян Мэнпин неподвижный взгляд, в котором полыхал неземной огонь. Шан Сижуй обладал большими выразительными глазами, редкими среди мужчин, и вот теперь в этих «глазах красавицы» [8] пылала ненависть, обращённая на одного человека. Чэн Фэнтай взглянул на актёра снизу вверх — казалось, блеск его глаз был способен пронзать насквозь, свирепость его взгляда вызывала почти физическую боль — подобно гневному ваджре [9] у входа в буддийский храм, он повергал в подлинный ужас.
Шан Сижуй отчего-то медлил, так что хуцинь и барабаны также умолкли — тут-то зрители заметили, что творится что-то неладное.
В наступившей тишине Шан Сижуй внезапно грозно запел во весь голос:
— Не думай даже гуляку низкого о милости просить! Как выйдешь замуж в его семью, он может вышвырнуть тебя, не пройдёт и полгода. А ты не осмелишься воспрепятствовать его побоям, из-за которых будешь слёзы лить! Когда лодка достигла средины реки, поздно в ней дыры латать, потом никого не вини. Так что подумай дважды, чтобы не сожалеть об этом впредь. Это мой последний тебе совет — не делай этого! В один прекрасный день я буду готова выручить тебя, ты тоже будь наготове! [10]
Чэн Фэнтай почувствовал, что что-то здесь не так: «Что это за пьеса? Не похоже, что она подходит для праздника…» В этот момент он услышал позади звук отодвигаемой мебели. Цзян Мэнпин, дрожа всем телом, поднялась на ноги, опрокинув стул — она будто увидела что-то жуткое, что заставило её в ужасе отпрянуть.
Четыре года спустя она также с первого же взгляда узнала Шан Сижуя — ведь она сама учила его накладывать грим, как же она могла не узнать его. Очевидно, он всё ещё не забыл старые обиды — его ненависть до такой степени въелась в кости, что он даже позабыл о своём долге перед зрителями. В тот год в Пинъяне своим преследованием он загнал Цзян Мэнпин в угол [11] — она безвозвратно потеряла лицо, каждый встречный стремился плюнуть в неё с Чан Чжисинем, считая её изменницей. Кто бы мог подумать, что некогда она, отказывая себе во всём, вырастила Шан Сижуя, как младшего брата, заботилась о нём, защищала ото всех и баловала — а теперь выходит, что она взрастила вожака волков, который не успокоится, пока не сожрёт её!
Эти горестные пинъянские воспоминания тут же воскресли в сердце Цзян Мэнпин, и она в панике продолжала пятиться, желая скрыться; при этом она не разбирала дороги, уже всполошив нескольких гостей. Чан Чжисинь тут же поспешил к ней и, заключив в объятия, мягким голосом принялся успокаивать жену.
Стоящий на сцене Шан Сижуй указал на них пальцем:
— Можно войти в дом как жена, а можно сбежать, став наложницей! Родного дома за это ты не преступишь порог!
Смысл этой фразы, в отличие от других, дошёл до Чэн Фэнтая.
— Ох ты! — воскликнул главнокомандующий Цао. — «Скакун возле ограды» [12]! А Сяо Жуй-эр и в амплуа лаошэна отменно поёт!
Зажав уши, Цзян Мэнпин принялась мотать головой из стороны в сторону, по её лицу катились крупные слёзы.
— Чжисинь, я не могу тут оставаться! — всхлипывала она. — Давай вернёмся! Вернёмся поскорее!
У Чан Чжисиня от этого зрелища невыносимо сжалось сердце.
— Хорошо, хорошо, сейчас уйдём. Фань Лянь, отвези нас!
Эти трое у ворот во двор производили слишком много шума. Наконец главнокомандующий Цао не выдержал: внезапно поднявшись с места, он вытащил пистолет из-за пояса и выстрелил в небо, а затем направил дуло прямиком на Фань Ляня с супругами.
У Чэн Фэнтая от ужаса краска отхлынула от лица. Вскочив на ноги, он попытался отнять пистолет у главнокомандующего:
— Старший зять! Не надо!!!
Оттолкнув его, главнокомандующий Цао наставил дуло на Цзян Мэнпин:
— Сегодня счастливый день моего племянника, чего ревёшь, женщина? Ты же, мать твою, неудачу накличешь! А ну всем сесть! Никому не дозволено уходить! — С этими словами он качнул пистолетом, и, подчиняясь этому жесту, солдаты с винтовками тут же встали на страже ворот.
Главнокомандующий Цао был всесильным деспотом Северо-Запада: пока в Бэйпине размещаются войска, он здесь всё равно что император, так что никто не смеет противостоять ему.
Чан Чжисинь и главнокомандующий Цао молча застыли, прожигая друг друга гневными взглядами. Фань Лянь принялся шёпотом увещевать двоюродного брата, с силой давя на его плечо:
— Чжисинь! Чан Чжисинь! Тут тебе не Пинъян, где ты — третий господин семьи Чан! Если главнокомандующий Цао хочет кого-то убить, ему это всё равно что клопа раздавить! Не срамись на глазах у всех, просто потерпи!
Стиснув зубы, Чан Чжисинь заключил жену в объятия и сел, крепко прижимая её к груди, словно желая спрятать её от всеобщего поругания. Сам же он гордо выпрямился и устремил яростный взгляд на Шан Сижуя.
Тот уставился на него в ответ сияющим решимостью взглядом, и среди множества арий выбрал ещё одну для Чан Чжисиня. Сменив тон, он звонким и сильным голосом пропел:
— Кожа барабана — это кожа, что на твоём бренном теле, эта барабанная палочка — твои нижние рёбра, что под локтем, эти отверстия под заклёпки — твоего сердца поры, эта колотушка — клыки, что торчат у тебя изо рта! Этот барабан пробьёт тебя, негодяя, насквозь, вовек не расплатишься ты за свои злодейства! Однако начнём же отсчёт с самого начала — прочисти уши и внимай! [13]
Главнокомандующий Цао будто воочию вернулся в тот год в Пинъяне, когда Шан Сижуй стоял на настенной башне, исполненный безумной страсти. Даже солдаты по всему городу малодушно дрожали под пулями, а Шан Сижуй как ни в чём не бывало стоял под шквальным огнём [14] и невозмутимо пел. Эта Юй Цзи определённо превзошла своего Сян Юя по величию [15].
— Браво! — во весь голос крикнул главнокомандующий.
Адъютант и обступившие гостей солдаты мигом подхватили его крик, так что остальным ничего не оставалось, кроме как также кричать «браво», хотя они не могли взять в толк, что в этом такого хорошего [16] — в этом представлении они были самыми озадаченными и перепуганными действующими лицами. Поневоле поддержавшая Шан Сижуя публика будто бы безжалостно глумилась над молодыми супругами. Цзян Мэнпин заплакала навзрыд, а Чан Чжисинь стиснул её плечо с жутким выражением лица.
Чэн Фэнтай глядел на Шан Сижуя с неприкрытым раздражением: он воистину не знал, злиться ему или смеяться сквозь слёзы. Про себя он размышлял, как же назвать весь этот беспредел...
А Чэн Мэйсинь, искоса взглянув на брата, холодно усмехнулась: «А что я тебе говорила? Шан Сижуй — самый что ни на есть настоящий безумец».
Примечания переводчика:
[1] Великий князь 亲王 (qīnwáng) — циньван — один из высших официальных титулов при династии Цин.
[2] Год гэнцзы — Год белой мыши — циклически повторяется раз в 60 лет, в данном случае — 1900 г., в это время происходило Восстания ихэтуаней (боксёров) (1898-1901 гг.).
[3] Гневный — в оригинале 吹胡子瞪眼 (chuī húzi dèngyǎn) — в пер. с кит. «встопорщить усы и выпучить глаза», обр. в знач. «вылупить глаза от злости; разъярённый вид; пылать бешенством; сделать сердитое лицо; злобно зыркать».
[4] Прекрасная пара — в оригинале чэнъюй 郎才女貌 (lángcái nǚmào) — в пер. с кит. «молодой — талантлив, молодая — прекрасна».
[5] Сокрушительное поражение — в оригинале два чэнъюя:
落花流水 (luòhuā liúshuǐ) — в пер. с кит. «опадают цветы, утекает вода», обр. в знач. «полностью, вдребезги, в пух и прах (разбитый)»;
一败涂地 (yībài túdì) — в пер. с кит. «потерпеть поражение и быть разбрызганным по грязи», обр. в знач. «быть втоптанным в грязь».
[6] Душа словно витала в иных сферах — в оригинале чэнъюй 魂飞天外 (húnfēitiānwài) — в пер. с кит. «душа улетела за пределы неба», обр. также в знач. «сильно перепугаться, душа от страха отлетела».
[7] Жили за тридевять земель друг от друга — в оригинале чэнъюй 天涯海角 (tiānyáhǎijiǎo) — в пер. с кит. «на краю небес и в [дальнем] уголке моря», обр. также в знач. «на краю света», «куда ворон костей не заносит».
[8] Глаза красавицы — в оригинале 杏眼 (xìngyǎn) — в букв. пер. с кит. «абрикосовые глаза», обр. в знач. «глаза, по форме напоминающие абрикосовую косточку» или «большие круглые глаза красавицы».
[9] Гневный ваджра у входа в храм — в оригинале чэнъюй 金刚怒目 jīngāng nǔmù) — в пер. с кит. «[как алмазы] сверкающие гневом глаза», обр. в знач. «злое (сердитое) выражение лица; яростный (гневный, страшный) вид».
В этом выражении ваджра (санскр. Vajradhāra) 金刚 (jīngāng), или 金刚力士 (jīngāng lìshì) — силачи (богатыри) ваджры; два божества устрашающего вида (那罗延金刚 и 密迹金刚), защитники буддийской веры; их статуи охраняют вход в буддийских храмах, а изображения помещают на воротах.
[10] Слова из пьесы «О том, как Чжао Паньэр, играя в любовь, спасает падшую» 赵盼儿风月救风尘 (Zhàopàn'er fēngyuè jiù fēngchén), написанной Гуань Ханьцином (1234-1300), одним из четырёх великих юаньских драматургов в жанре цзацзюй. По сюжету пьесы певичка Сун Иньчжан поддаётся на обман богатого барчука Чжоу Шэ, выйдя за него замуж. После свадьбы Чжоу Шэ жестоко избивает жену, и она вынуждена обратиться к подруге Чжао Паньэр. Та ловко обманывает Чжоу Шэ, заставляя его дать жене развод. Шан Сижуй здесь исполняет партию Чжао Паньэр.
[11] Загнал в угол — в оригинале чэнъюй 求死不得 (qiú sǐ bù dé), отсылающий к идиоме 求生不能，求死不得 (qiú shēng bù néng, qiú sǐ bù dé) — в пер. с кит. «хочется жить, но не выжить, хочется умереть — тоже никак», обр. в знач. «находиться в очень мучительном положении».
[12] «Скакун возле ограды» 墙头马上 (qiáng tóu mǎ shàng), «На к другие названия — «На скакуне возле ограды», «Всадник у стены» — комическая пьеса Бо Пу (1226-1306), одного из четырёх великих юаньских драматургов в жанре цзацзюй, в которой рассматривается вопрос о свободе молодёжи в выборе спутника жизни.
Название оперы — в букв. пер. с кит. «на коне взять гребень стены», является идиомой, означающей любовь между мужчиной и женщиной, происходит из стиха поэта эпохи Тан Бо Цзюйи (772–846) «Со дна колодца достаю серебряный кувшин», сюжет которого лёг в основу пьесы.
В пьесе говорится о том, как девушка Ли Цяньцзинь, гуляя весной у стены сада, встретила проезжающего верхом юношу Пэй Шаоцзюня, молодые люди влюбились друг в друга и Ли Цяньцзинь решилась сбежать с Пэй Шаоцзюнем и семь лет скрывалась у него на заднем дворе, родив ему двух детей. Наконец её обнаружил отец юноши и возлюбленным пришлось расстаться, а Ли Цяньцзинь удалилась в монастырь. После того, как Пэй Шаоцзюнь сдал экзамены, его родители сменили гнев на милость и им вновь удалось воссоединиться.
В этой опере Шан Сижуй играет в амплуа лаошэна — пожилого мужчины, отца Ли Цяньцзинь.
[13] Ария из пьесы «История о безумном барабанщике из Юйяна: третья песня» 狂鼓史渔阳三弄 (Kuáng gǔ shǐ yú yáng sān nòng).
Автор пьесы — писатель, художник-каллиграф и драматург династии Мин Сюй Вэй (1521–1593). После ряда неудачных попыток сдать государственные экзамены он поступил в армию под началом генерала Ху Цзусяня. Когда генерала сняли с должности, Сюй Вэй сошёл с ума, пытался покончить с собой, в конце концов убил свою жену и был заключён в тюрьму, после выхода из которой до конца жизни страдал от нищеты и депрессии. Его драма в стихах «Четыре крика гиббона» 四声猿 (sì shēng yuán) основана на его четырёх пьесах: «История о безумном барабанщике из Юйяна», «Сон мастера дзэн о стране из зелёного нефрита», «Героиня Мулань идёт на войну, чтобы занять место своего отца» (самое известное литературное переложение легенды о Хуа Мулань, которое легло в основу дальнейших произведений на эту тему), «Студентка-отличница отказывается от самки птицы феникс и приобретает самца птицы феникс».
В основу пьесы «История о безумном барабанщике из Юйяна» положена история из 23 главы «Троецарствия» о том, как талантливый учёный Ми Хэн (173–198 гг.), отбыв срок в преисподней и готовился взойти на небеса, чтобы занять новый пост. Перед этим судья велит ему воспроизвести его встречу с Цао Цао (155–220 гг.), канцлером династии Восточная Хань, позднее ставшим во главе государства Вэй, который также находится в преисподней. Ми Хэн рассказывает, как он не хотел служить Цао и вёл себя неуважительно по отношению к нему, за что Цао, стремясь его унизить, назначил его старшим барабанщиком при императорском дворе. Сняв с себя поношенную одежду, Ми разделся донага и сыграл на барабане мелодию жалобной песни, вызвав слёзы на глазах у гостей. Ми воспроизводит эту сцену и бранит Цао, перечисляя все его предательские поступки.
Информация с сайта: https://www.wdl.org/ru/item/recent/2013/12/?page=28
[14] Под шквальным огнём — в оригинале чэнъюй 枪林弹雨 (qiānglín dànyǔ) — в пер. с кит. «лес ружей и ливень пуль», обр. в знач. «ожесточённый бой; ураганный огонь».
[15] Юй Цзи определённо превзошла своего Сян Юя по величию — Юй Цзи — героиня пьесы «Прощай, моя наложница», возлюбленная наложница генерала Сян Юя, помимо искусного исполнения песен и танцев, также мастерски владела мечом. После поражения Сян Юя она пожертвовала ради него жизнью. Подробнее см. ссылку 21 к 1 главе.
[16] Что в этом такого хорошего — тут присутствует игра слов: на китайском «Браво» — 好 (hǎo), что в буквальном переводе означает «хорошо».
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 11
Предыдущая глава
Как-то вечером в конце второго лунного месяца Чэн Фэнтай отправился играть в маджонг. Прибыв на место с опозданием, он увидел, что все четыре стола уже заняты. За одним из них сидел Шан Сижуй в бордовом пальто из парчи, рукава и ворот которого были оторочены тонким лисьим мехом. Заострённый подбородок и белая нежная кожа лица делали его похожим на богатого и изящного молодого господина из семьи землевладельцев.
— О! Шан-лаобань! Играете в маджонг? — изумился Чэн Фэнтай, ведь вообще-то Шан Сижуй редко садился за игорный стол.
При виде него актёр улыбнулся и тут же поманил его:
— Второй господин, идите сюда! Вытяните для меня костяшку!
При этих словах все игроки обернулись к Чэн Фэнтаю, ведь обычно именно таким трюком он привлекал внимание красавиц, а нынче, напротив, красавчик воспользовался этим приёмом против него самого — это в самом деле было в высшей степени занятно!
читать дальшеЧэн Фэнтай также нашёл это любопытным. Сняв перчатки, он потёр ладони и подошёл поближе, оперевшись на спинку стула Шан Сижуя, после чего склонился над столом, чтобы вытянуть костяшку. Молодой человек при этом ощутил прохладный аромат табака — этот приятный запах чем-то напомнил ему травы от кашля.
— У меня сошлось! — с этим возгласом сидящий справа игрок открыл свои костяшки.
— Ай-яй-яй, этот Чэн не сумел принести Шан-лаобаню удачу, виноват! — С этими словами Чэн Фэнтай снял с пальца перстень с драгоценным камнем и надел на руку актёру. — Примите это в качестве компенсации!
Шан Сижуй никогда не отказывался от подарков. Потрогав ещё тёплый золотой ободок, он с улыбкой ответил:
— Мы со вторым господином виделись всего-то несколько раз, а я уже получил от него три перстня.
— Ах, да! — отозвался Чэн Фэнтай. — И сколько раз в таком случае вы должны выйти за меня замуж?
Толпа взорвалась хохотом. В самом деле, второй господин Чэн был весьма остёр на язык, не щадя решительно никого. У поднятого на смех Шан Сижуя тотчас заалели уши и, вконец смутившись, он оттолкнул Чэн Фэнтая.
Тот, выпрямившись, во всеуслышание провозгласил:
— Третьего числа следующего месяца в моём доме устраивается торжество по случаю того, что моему сыну исполняется месяц [1]. Я знаю, что все вы люди занятые, а потому уведомляю вас заранее — прошу, отложите другие визиты, вы непременно должны прийти!
— У вас в семье ещё один молодой господин? — принялись спрашивать собравшиеся. — Это уже третий?
— Я в самом деле надеялся, что будет дочка, — вздохнул Чэн Фэнтай. — Кто же знал, что опять родится мальчик. Я просто места себе не нахожу.
— Хватит сыпать соль на рану, — со смехом пожурил его кто-то из игроков. — В нашей семье уже четыре дочери — и мы всё никак не можем дождаться сына.
— Так давайте поменяемся? — с сияющими глазами предложил Чэн Фэнтай.
Его собеседник посмеялся, но не принял его слова всерьёз.
— В самом деле! — настаивал Чэн Фэнтай. — Если к моему сорокалетию у меня всё ещё не родится девочка, то я попросту подыщу её на стороне. Так что если у кого-то из господ есть нежеланная дочь, то через пару лет просто отправьте её мне!
Никто не обратил внимания на эту чепуху, но Шан Сижуй сказал:
— Гм, а мне тоже нравятся девочки. Они заботливые и почитают родителей.
Встретив в нём родственную душу [2], Чэн Фэнтай подтащил стул и, усевшись рядом, завёл с Шан Сижуем беседу о дочерях.
— Шан-лаобань, — наконец предложил он. — Третьего числа я хочу, чтобы у меня выступала труппа «Шуйюнь» — скажу это вам лично, чтобы не посылать приглашение с нарочным. В этот день в моём доме будут только представления с участием амплуа дань и цинъи — чтобы наконец приманить мне дочь. Так вы выступите для меня? Если призыв дочери окажется удачным, это будет исключительно заслугой Шан-лаобаня!
— Если рождение вашей дочери будет заслугой Шан-лаобаня, — со смехом сказал кто-то из игроков, — то придётся порасспросить вторую госпожу, чьё же это произведение?
— Каков пошляк! — Скрипнув зубами, оскалился Чэн Фэнтай, стукнув говорившего. — Ни стыда, ни совести [3]! — Затем он вновь принялся упрашивать Шан Сижуя: — Вы можете исполнить что пожелаете, в том числе и переработанную пьесу — ручаюсь, что в моём доме никто не посмеет обливать вас кипятком.
Шан Сижуй хотел было сказать: «Меня волнует не то, обольют меня кипятком или нет — в конце концов, я к этому уже привык — но что если там будет ваша старшая сестра, Чэн Мэйсинь? При виде меня она наверняка не сможет сдержать раздражение и примется чинить неприятности». Однако, раз уж Чэн Фэнтай не принимал недовольство сестры всерьёз, Шан Сижуй также решил не обращать на неё внимания, а потому тут же согласился на приглашение и принялся обсуждать репертуар со вторым господином.
Чэн Фэнтай всегда отличался оригинальностью; во всяком случае, находились люди, которые потакали его идеям, да и с финансовыми возможностями для их воплощения у него проблем не было. Третьего числа в резиденции Чэн в самом деле представляли исключительно амплуа дань. Шан Сижуй в ущерб своему делу отменил все представления на этот день, чтобы выступить на семейном торжестве Чэн Фэнтая. Он собирался исполнить серию небольших отрывков, а потому взял с собой нескольких лучших актёров из труппы «Шуйюнь», а также своего личного аккомпаниатора — дядюшку Ли. Чэн Фэнтай отвёл им отдельную комнату, велев поставить там несколько туалетных столиков, освещаемых электрическими лампочками, и всё равно ему казалось, что он недостаточно внимателен к актёрам. Перед представлением он самолично забежал в гримёрку, чтобы поприветствовать их:
— Шан-лаобань, Жуй-гэ-эр, вас всё устраивает? В коробке лежат лёгкие закуски, прошу, угощайтесь! В коридоре ждёт слуга — если вам что-то потребуется, зовите его, он тут же явится!
Шан Сижуй как раз гримировался — взяв щепоткой горстку белил, он равномерно наносил их на руки, отчего кожа становилась белоснежной и прозрачной, словно иней. Другие актёры оперы частенько пренебрегали нанесением грима на руки, а потому при том, что на сцене их лицо было бело-розовым, будто цветы персика, стоило им застыть в красивой позе с веером, тут же бросались в глаза жёлтые загорелые руки, что выглядело весьма негармонично. Шан Сижуй перенял этот приём в Шанхае, у актрис шаосинской оперы.
Молодой актёр неторопливо надел два блестящих перстня, после чего с улыбкой взглянул через зеркало на Чэн Фэнтая:
— Всё прекрасно. Мы доставили второму господину столько хлопот.
Чэн Фэнтай продолжал смотреть на его руки в отражении — они были изящнее и белее, чем у женщин и даже юных девушек. Ему в самом деле хотелось сжать эти руки в ладонях и потискать, а затем укусить. Чэн Фэнтай всегда и везде был человеком действия, так что не привык довольствоваться одними лишь фантазиями. Под предлогом праздной болтовни он поднял занавеску и вошёл в комнату. Там он схватил Шан Сижуя за руку, перевернул её, погладил, а затем, осмотрев, вновь коснулся её со словами:
— Ах, Шан-лаобань, разве это не те перстни, которые я вам подарил?
Шан Сижуй не понял его скрытых намерений, а потому позволил Чэн Фэнтаю играться с его руками, пока тот не стёр с них почти весь грим.
— Они самые — неужто второй господин настолько быстро забыл собственные вещи?
Чэн Фэнтай кивнул, восхищённо воскликнув:
— Да… Они так ярко сияют — словно в них заключена безбрежная водная ширь! И почему я раньше этого не замечал?
При этом непонятно было, хвалит он перстни или же что-то другое…
Пока Чэн Фэнтай заигрывал с актёром на заднем дворе, в саду уже собралось множество гостей. Прибыл и его зять, главнокомандующий Цао, со своей супругой Чэн Мэйсинь. Чету сопровождала личная охрана, вдоль стены выстроились навытяжку вооружённые солдаты, у каждых ворот позиции заняли ещё по двое часовых. Из-за этого гости не смели громко говорить и смеяться: они боялись, что, стоит им проявить беспечность, как главнокомандующий Цао тотчас пристрелит их.
Главнокомандующий Цао был рослым крепким мужчиной в военной форме с прямым носом и орлиным взором — настоящий северянин с небольшими усами и стриженной под ёжик головой. Он восседал посреди комнаты, положив ногу на ногу, пил чай и закусывал фундуком. Его красота была совсем иной, нежели у Чэн Фэнтая — она была грубой и дикой, даже варварской — своего рода первобытная мужественность. Однако эта суровая красота пропадала втуне, ведь никто, кроме его супруги Чэн Мэйсинь и его подчинённых, не осмеливался взглянуть ему в лицо.
Чэн Мэйсинь непринуждённо помогала главнокомандующему Цао чистить орехи. Слуги, что представали её глазам, полностью соответствовали богатству и блеску приглашённых гостей. При виде этой праздничной суеты старшая госпожа Чэн не могла сдержать радость. Ей доставляло немалое удовольствие демонстрировать, насколько могущественна её семья, а что касается её новорождённого племянника, то ей было абсолютно всё равно, пухленький он или тощий. Навещая вторую госпожу, она заверяла, что её сын — вылитый Чэн Фэнтай в младенчестве, но на самом деле Чэн Мэйсинь не помнила, как тот выглядел, потому что ей никогда не было дела до младших брата и сестёр от других жён отца.
— А где Сяо Фэн-эр? — спросил главнокомандующий Цао, с хрустом разгрызая орех. — Почему ещё не явился?
То, как главнокомандующий Цао называл Чэн Фэнтая — «Сяо Фэн-эр» — походило на имя девушки; не зная, что и думать, все, кто слышал это, рассмеялись.
— Он только что… — ответила Чэн Мэйсинь. — А, вот и он!
Всласть нафлиртовавшись с красавцем, Чэн Фэнтай уселся рядом с главнокомандующим, так и лучась радостью. Схватив со стола гость орехов, он принялся их поедать. Чэн Мэйсинь, потратившая столько времени на то, чтобы очистить орехи, которые в результате попали в ненасытную утробу её брата, не удержалась от неодобрительного взгляда. При виде Чэн Фэнтая главнокомандующий Цао тут же обрадовался и, положив руку ему на ногу, похлопал шурина по бедру. Возможно, из-за того, что между ними была существенная разница в возрасте, главнокомандующий Цао души не чаял в Чэн Фэнтае, испытывая к нему отеческие чувства.
— Сяо Фэн-эр, принеси-ка своего сына, дай мне на него взглянуть, — велел главнокомандующий Цао.
— Что хорошего в этой мелюзге? — возразил Чэн Фэнтай. — Со своими всклокоченными волосёнками он словно маленькая обезьянка. Подожди минутку, скоро начнётся опера! А ещё, старший зять, прекрати называть меня Сяо Фэн-эр — это же девчачье имя, люди услышат — поднимут меня на смех!
— Твою ж, что такого в том, чтобы называть тебя Сяо Фэн-эр? — выругался главнокомандующий, с силой хлопнув Чэн Фэнтая. — А кто сегодня выступает?
Улыбка второго господина стала загадочной и он ответил, понизив голос:
— Только не говори другим — это первый артист Бэйпина в амплуа дань, необычайно интересная личность.
Едва заслышав это, главнокомандующий Цао тут же понял, о ком речь, и поднял взгляд на Чэн Фэнтая, также многозначительно улыбаясь:
— Э-э, и впрямь весьма интересная!
Стоило Чэн Мэйсинь услышать это, как её взгляд преисполнился негодованием, и она про себя покрыла Чэн Фэнтая бранью: сукин ты сын — занимаешься сводничеством прямо перед лицом своей старшей сестры! И чего ради я расточаю слова понапрасну — правильно, не обращай на меня внимания, мелкая ты скотина...
Чэн Фэнтай поболтал с главнокомандующим Цао ещё некоторое время, пока подошедший слуга не шепнул ему что-то на ухо. Второй господин Чэн тут же встал и отряхнул с одежды ореховую скорлупу.
— Старший зять, посиди пока тут, я ненадолго отойду.
Главнокомандующий Цао привык к тому, что торжественный обед всегда и везде тут же начинается с его прибытием; сегодня же из-за Чэн Фэнтая он приехал необычайно рано и, просидев без дела больше четверти часа, уже начал терять терпение.
— Младший шурин, да ты вконец обнаглел! Ещё и собрался оставить этого старика сидеть здесь?
— Старший зять, успокойся! — с улыбкой попросил его Чэн Фэнтай. — Не ставь меня в затруднительное положение! Ты же всей душой радеешь за своего младшего шурина — вот и я радею за своего, а потому сейчас должен пойти и встретить его! Я мигом вернусь и выпью с тобой три штрафные чарки! — Сказав это, он тут же улизнул, а главнокомандующий Цао со смехом послал ему вслед ещё пару ругательств.
Шурин Чэн Фэнтая, Фань Лянь, только что вернулся из Цзинаня, где он занимался некоторыми имущественными вопросами. Сойдя с поезда, он принял ванну, переоделся и тотчас отправился на банкет, да не с пустым руками, поскольку он прихватил с собой пару гостей издалека. Увидев за его спиной молодую пару, Чэн Фэнтай сразу догадался, кто это — и в самом деле сияющий Фань Лянь представил их:
— Старший зять, это мой старший двоюродный брат, Чан Чжисинь, и его супруга Цзян Мэнпин.
Чан Чжисинь был мужчиной слегка за тридцать в чёрном костюме и очках в черепаховой оправе, с длинными тонкими бровями, ясными глазами и высокой прямой переносицей — с первого же взгляда все понимали, что перед ними талантливый человек с сильным характером. Рядом с ним стояла Цзян Мэнпин в розовом драповом пальто, расстёгнутые пуговицы которого открывали новое шёлковое ципао. Её завитые на кончиках волосы по бокам были заколоты парой шпилек со стразами из горного хрусталя, на лице — лёгкая косметика; таков был образ современной модной молодой госпожи.
При виде Чан Чжисиня Чэн Фэнтай тут же воздал должное его талантам и тепло пожал ему руку. Про себя же он подумал, что дети от младших жён всегда красивее, чем от первой жены — у него перед глазами было несколько подтверждений этому. К примеру, он сам и Чача-эр красивее, чем их старшая сестра Чэн Мэйсинь; Фань Лянь и Фань Цзиньлин также красивее, чем его вторая госпожа — вот и Чан Чжисинь был типичным красавцем. А Цзян Мэнпин, напротив, оказалась не такой красивой, как он ожидал — хоть она была весьма привлекательна, в фантазиях Чэн Фэнтая она была способна затмить луну и посрамить цветы — а потому теперь он чувствовал себя несколько разочарованным.
— Я встретился со старшим двоюродным братом в Цзинане, — пояснил Фань Лянь. — А поскольку он как раз собирался в Бэйпин по рабочему делу, мы поехали вместе.
Хозяин дома по-прежнему сжимал руку Чан Чжисиня, продолжая её трясти.
— Господин Чэн, я весьма о вас наслышан! — сказал тот с лёгкой улыбкой. Второй господин также заверил, что давно хотел познакомиться с Чан Чжисинем, и это была не пустая вежливость: поскольку Фань Лянь был настоящим кладезем всякого рода историй про своего старшего двоюродного брата, у Чэн Фэнтая возникло чувство, они уже стали добрыми знакомыми.
Он с улыбкой пригласил гостей в дом, заметив:
— Мы же одна семья, какой ещё господин? Зовите меня просто младшим двоюродным зятем!
— Хорошо, младший зять! — согласился Чан Чжисинь. — Как поживает младшая двоюродная сестрица? К своему стыду из-за того, что тётя вышла замуж и уехала в дальние края, я никогда не встречался со своей серьёзной и порядочной младшей кузиной, а вот со своим младшим кузеном из диких земель, напротив, знаком очень хорошо.
— Разве нам не стоит сперва повидаться с младшей кузиной? — с улыбкой спросила Цзян Мэнпин.
Всего одна фраза — а внутренности Чэн Фэнтая будто огладила белоснежная, словно молоко, нежная маленькая ручка. Казалось, в целом мире не существовало столь же прекрасного голоса — он журчал, словно тонкая струйка чистого и прозрачного родника, так что речь гостьи звучала мелодичнее песни. Чэн Фэнтай вновь обернулся к Цзян Мэнпин, и та, кивнув, одарила его сердечной улыбкой, которая источала ощущение благоуханного тепла, словно розовый цветок гибискуса, распустившийся на снежном поле, вызывая невыразимые ощущения мягкости и очарования, пленительные и волнующие.
Чэн Фэнтай вздохнул про себя: «Так вот из-за кого в тот год Пинъян лишился покоя — и сегодня я в это поверил».
После этого супружеская чета Чан нанесла визит второй госпоже. Чан Чжисиню неудобно было входить в спальню хозяйки, а потому он лишь остановился у дверей, справляясь о её здоровье, поклонился и ушёл восвояси, а Цзян Мэнпин присела на краешек кровати, любуясь на детей и расспрашивая женщин. При этом она лучилась столь искренней доброжелательностью, что даже такая холодная и горделивая женщина, как вторая госпожа, не могла не проникнуться к ней симпатией. Фань Цзиньлин была особенно рада её видеть — обняв за плечи старшую двоюродную невестку, она громогласно приветствовала её. Цзян Мэнпин очень ласково говорила с обеими кузинами мужа, так что, испытывая всё более глубокие чувства [4] друг к другу, они были не в силах расстаться.
Обнимая ребёнка, вторая госпожа размышляла про себя: «Так вот ради кого старший двоюродный брат отказался от семейного состояния! А Шан Сижуй был всего-навсего обычным актёром — как он мог позволить себе подобную женщину?»
У мужчин тоже хватало интересных тем для беседы.
— Старший шурин, должно быть, Второй Фань постоянно возводил на меня поклёпы, не так ли? — спросил Чэн Фэнтай.
— Увы, это так; но сегодня я с первого же взгляда понял, что в нём говорит лишь зависть.
— Ха-ха! — оценил шутку Чэн Фэнтай. — Старший шурин, вы здесь с кратким визитом или планируете задержаться?
— Зависит от того, когда председатель комитета Цзян переведёт меня на другое место! А до тех пор не знаю, сколько ещё мне придётся затруднять вас своим присутствием.
— Председатель комитета Цзян всё ещё заведует твоими делами? — с улыбкой спросил Фань Лянь. — Обернувшись к Чэн Фэнтаю, он пояснил: — Старший двоюродный брат работает в судебной палате, вот ему и приходится постоянно переезжать с места на место.
— Старший двоюродный шурин изучал право в Университете языков и искусства? — удивился Чэн Фэнтай.
Чан Чжисинь, который тоже немало знал о жизни Чэн Фэнтая из рассказов Фань Ляня, ответил, поправляя очки:
— Раз уж младший зять изучал искусство в правовом университете, мне не оставалось ничего другого, кроме как изучать право на факультете искусств.
При этих словах все трое дружно рассмеялись. Оказалось, что Чан Чжисинь вовсе не такой серьёзный, каким казался с виду — на самом деле он был весьма остроумным человеком.
Примечания переводчика:
[1] Торжество по случаю того, что моему сыну исполняется месяц — в Китае принято отмечать несколько «младенческих юбилеев»: на три дня, месяц и сто дней.
На третий день после родов совершали обряд купания ребёнка. С утра отец по этому случаю приносил жертвы богам и предкам. Когда кипятили воду для младенца, в неё опускали лук и имбирь, поскольку «лук» является омонимом слова «ум», а имбирь символизирует здоровье. Если малыш рождался слабым, то его одевали не в новую одежду, а в ту, которая досталась ему «в наследство» от братьев, сестёр или родственников: считалось, что вместе с одеждой ребёнок унаследует от выросших детей силы и здоровье.
Иногда для того, чтобы ввести в заблуждение злых духов, ребёнка называли именами домашних животных чтобы обмануть нечистую силу. С той же целью мальчику иногда вдевали в ухо серьгу или одевали во всё женское, чтобы его можно было спутать с девочкой, ведь девочки для нечистой силы представляют гораздо меньший интерес.
В южных провинциях в этот день запястье младенца повязывали красным шнурком, к которому нередко подвешивали старинные монеты или серебряные вещицы. У колыбели вешали штаны отца, которые, как считалось, вбирали в себя вредные поветрия. На Севере в день купания новорождённого часто зажигали в доме семь лампадок, которые горели в течение семи суток. Купали же новорождённого обычно в присутствии гостей, которые приносили подарки.
По прошествии месяца после родов совершали обряды «полной луны». С утра младенцу брили голову, оставляя особую детскую причёску — пряди волос на висках и затылке. Тогда же младенцу давали имя, которое, как правило, выбирал старейший член семьи. Чтобы защитить ребёнка от нечистой силы, над ним держали зонт, на шею вешали собачью кость, а вокруг производили шум. Родственники и друзья дарили родителям ребёнка деньги в красном конверте, детскую одежду, продукты. На Севере особенно часто преподносили манты, украшенные сдвоенным иероглифом «радость», на Юге — свинину, рыбу, фрукты, раскрашенные яйца.
Когда ребёнку исполнялось сто дней, устраивалось гадание: ребёнка сажали перед алтарём предков в большой бамбуковой корзине и раскладывали перед ним различные предметы: принадлежности для письма, книги, счёты, ком земли, золотые и серебряные вещи, зеркальце, фрукты и прочее. Перед девочкой клали предметы рукоделия и домашнего обихода. Смотря по тому, что ребёнок брал в руки, присутствующие пытались угадать, кем он будет.
Информация взята из работы Ларионовой Л.Д. «Система традиционных праздников императорского Китая с древности до 1911 года».
[2] Родственная душа — в оригинале 知音 (zhīyīn) — в пер. с кит. «знаток музыки», обр. также в знач. «близкий, задушевный друг». Эта идиома восходит к истории друзей Юй Боя и Чжун Цзыци — см. примечание 17 к главе 9.
[3] Ни стыда, ни совести — в оригинале 皮痒 (pí yǎng) — в букв. пер. с кит. «кожа зудит», обр. в знач. «не следовать правилам приличия», «напрашиваться на драку».
[4] Проникались друг к другу всё более глубокими чувствами — в оригинале чэнъюй 情投意合 (qíngtóu yìhé) — в пер. с кит. «чувства совпадают и желания едины», обр. в знач. «хорошо понимать друг друга; совпадение чувств и интересов; жить душа в душу».
Как-то вечером в конце второго лунного месяца Чэн Фэнтай отправился играть в маджонг. Прибыв на место с опозданием, он увидел, что все четыре стола уже заняты. За одним из них сидел Шан Сижуй в бордовом пальто из парчи, рукава и ворот которого были оторочены тонким лисьим мехом. Заострённый подбородок и белая нежная кожа лица делали его похожим на богатого и изящного молодого господина из семьи землевладельцев.
— О! Шан-лаобань! Играете в маджонг? — изумился Чэн Фэнтай, ведь вообще-то Шан Сижуй редко садился за игорный стол.
При виде него актёр улыбнулся и тут же поманил его:
— Второй господин, идите сюда! Вытяните для меня костяшку!
При этих словах все игроки обернулись к Чэн Фэнтаю, ведь обычно именно таким трюком он привлекал внимание красавиц, а нынче, напротив, красавчик воспользовался этим приёмом против него самого — это в самом деле было в высшей степени занятно!
читать дальшеЧэн Фэнтай также нашёл это любопытным. Сняв перчатки, он потёр ладони и подошёл поближе, оперевшись на спинку стула Шан Сижуя, после чего склонился над столом, чтобы вытянуть костяшку. Молодой человек при этом ощутил прохладный аромат табака — этот приятный запах чем-то напомнил ему травы от кашля.
— У меня сошлось! — с этим возгласом сидящий справа игрок открыл свои костяшки.
— Ай-яй-яй, этот Чэн не сумел принести Шан-лаобаню удачу, виноват! — С этими словами Чэн Фэнтай снял с пальца перстень с драгоценным камнем и надел на руку актёру. — Примите это в качестве компенсации!
Шан Сижуй никогда не отказывался от подарков. Потрогав ещё тёплый золотой ободок, он с улыбкой ответил:
— Мы со вторым господином виделись всего-то несколько раз, а я уже получил от него три перстня.
— Ах, да! — отозвался Чэн Фэнтай. — И сколько раз в таком случае вы должны выйти за меня замуж?
Толпа взорвалась хохотом. В самом деле, второй господин Чэн был весьма остёр на язык, не щадя решительно никого. У поднятого на смех Шан Сижуя тотчас заалели уши и, вконец смутившись, он оттолкнул Чэн Фэнтая.
Тот, выпрямившись, во всеуслышание провозгласил:
— Третьего числа следующего месяца в моём доме устраивается торжество по случаю того, что моему сыну исполняется месяц [1]. Я знаю, что все вы люди занятые, а потому уведомляю вас заранее — прошу, отложите другие визиты, вы непременно должны прийти!
— У вас в семье ещё один молодой господин? — принялись спрашивать собравшиеся. — Это уже третий?
— Я в самом деле надеялся, что будет дочка, — вздохнул Чэн Фэнтай. — Кто же знал, что опять родится мальчик. Я просто места себе не нахожу.
— Хватит сыпать соль на рану, — со смехом пожурил его кто-то из игроков. — В нашей семье уже четыре дочери — и мы всё никак не можем дождаться сына.
— Так давайте поменяемся? — с сияющими глазами предложил Чэн Фэнтай.
Его собеседник посмеялся, но не принял его слова всерьёз.
— В самом деле! — настаивал Чэн Фэнтай. — Если к моему сорокалетию у меня всё ещё не родится девочка, то я попросту подыщу её на стороне. Так что если у кого-то из господ есть нежеланная дочь, то через пару лет просто отправьте её мне!
Никто не обратил внимания на эту чепуху, но Шан Сижуй сказал:
— Гм, а мне тоже нравятся девочки. Они заботливые и почитают родителей.
Встретив в нём родственную душу [2], Чэн Фэнтай подтащил стул и, усевшись рядом, завёл с Шан Сижуем беседу о дочерях.
— Шан-лаобань, — наконец предложил он. — Третьего числа я хочу, чтобы у меня выступала труппа «Шуйюнь» — скажу это вам лично, чтобы не посылать приглашение с нарочным. В этот день в моём доме будут только представления с участием амплуа дань и цинъи — чтобы наконец приманить мне дочь. Так вы выступите для меня? Если призыв дочери окажется удачным, это будет исключительно заслугой Шан-лаобаня!
— Если рождение вашей дочери будет заслугой Шан-лаобаня, — со смехом сказал кто-то из игроков, — то придётся порасспросить вторую госпожу, чьё же это произведение?
— Каков пошляк! — Скрипнув зубами, оскалился Чэн Фэнтай, стукнув говорившего. — Ни стыда, ни совести [3]! — Затем он вновь принялся упрашивать Шан Сижуя: — Вы можете исполнить что пожелаете, в том числе и переработанную пьесу — ручаюсь, что в моём доме никто не посмеет обливать вас кипятком.
Шан Сижуй хотел было сказать: «Меня волнует не то, обольют меня кипятком или нет — в конце концов, я к этому уже привык — но что если там будет ваша старшая сестра, Чэн Мэйсинь? При виде меня она наверняка не сможет сдержать раздражение и примется чинить неприятности». Однако, раз уж Чэн Фэнтай не принимал недовольство сестры всерьёз, Шан Сижуй также решил не обращать на неё внимания, а потому тут же согласился на приглашение и принялся обсуждать репертуар со вторым господином.
Чэн Фэнтай всегда отличался оригинальностью; во всяком случае, находились люди, которые потакали его идеям, да и с финансовыми возможностями для их воплощения у него проблем не было. Третьего числа в резиденции Чэн в самом деле представляли исключительно амплуа дань. Шан Сижуй в ущерб своему делу отменил все представления на этот день, чтобы выступить на семейном торжестве Чэн Фэнтая. Он собирался исполнить серию небольших отрывков, а потому взял с собой нескольких лучших актёров из труппы «Шуйюнь», а также своего личного аккомпаниатора — дядюшку Ли. Чэн Фэнтай отвёл им отдельную комнату, велев поставить там несколько туалетных столиков, освещаемых электрическими лампочками, и всё равно ему казалось, что он недостаточно внимателен к актёрам. Перед представлением он самолично забежал в гримёрку, чтобы поприветствовать их:
— Шан-лаобань, Жуй-гэ-эр, вас всё устраивает? В коробке лежат лёгкие закуски, прошу, угощайтесь! В коридоре ждёт слуга — если вам что-то потребуется, зовите его, он тут же явится!
Шан Сижуй как раз гримировался — взяв щепоткой горстку белил, он равномерно наносил их на руки, отчего кожа становилась белоснежной и прозрачной, словно иней. Другие актёры оперы частенько пренебрегали нанесением грима на руки, а потому при том, что на сцене их лицо было бело-розовым, будто цветы персика, стоило им застыть в красивой позе с веером, тут же бросались в глаза жёлтые загорелые руки, что выглядело весьма негармонично. Шан Сижуй перенял этот приём в Шанхае, у актрис шаосинской оперы.
Молодой актёр неторопливо надел два блестящих перстня, после чего с улыбкой взглянул через зеркало на Чэн Фэнтая:
— Всё прекрасно. Мы доставили второму господину столько хлопот.
Чэн Фэнтай продолжал смотреть на его руки в отражении — они были изящнее и белее, чем у женщин и даже юных девушек. Ему в самом деле хотелось сжать эти руки в ладонях и потискать, а затем укусить. Чэн Фэнтай всегда и везде был человеком действия, так что не привык довольствоваться одними лишь фантазиями. Под предлогом праздной болтовни он поднял занавеску и вошёл в комнату. Там он схватил Шан Сижуя за руку, перевернул её, погладил, а затем, осмотрев, вновь коснулся её со словами:
— Ах, Шан-лаобань, разве это не те перстни, которые я вам подарил?
Шан Сижуй не понял его скрытых намерений, а потому позволил Чэн Фэнтаю играться с его руками, пока тот не стёр с них почти весь грим.
— Они самые — неужто второй господин настолько быстро забыл собственные вещи?
Чэн Фэнтай кивнул, восхищённо воскликнув:
— Да… Они так ярко сияют — словно в них заключена безбрежная водная ширь! И почему я раньше этого не замечал?
При этом непонятно было, хвалит он перстни или же что-то другое…
Пока Чэн Фэнтай заигрывал с актёром на заднем дворе, в саду уже собралось множество гостей. Прибыл и его зять, главнокомандующий Цао, со своей супругой Чэн Мэйсинь. Чету сопровождала личная охрана, вдоль стены выстроились навытяжку вооружённые солдаты, у каждых ворот позиции заняли ещё по двое часовых. Из-за этого гости не смели громко говорить и смеяться: они боялись, что, стоит им проявить беспечность, как главнокомандующий Цао тотчас пристрелит их.
Главнокомандующий Цао был рослым крепким мужчиной в военной форме с прямым носом и орлиным взором — настоящий северянин с небольшими усами и стриженной под ёжик головой. Он восседал посреди комнаты, положив ногу на ногу, пил чай и закусывал фундуком. Его красота была совсем иной, нежели у Чэн Фэнтая — она была грубой и дикой, даже варварской — своего рода первобытная мужественность. Однако эта суровая красота пропадала втуне, ведь никто, кроме его супруги Чэн Мэйсинь и его подчинённых, не осмеливался взглянуть ему в лицо.
Чэн Мэйсинь непринуждённо помогала главнокомандующему Цао чистить орехи. Слуги, что представали её глазам, полностью соответствовали богатству и блеску приглашённых гостей. При виде этой праздничной суеты старшая госпожа Чэн не могла сдержать радость. Ей доставляло немалое удовольствие демонстрировать, насколько могущественна её семья, а что касается её новорождённого племянника, то ей было абсолютно всё равно, пухленький он или тощий. Навещая вторую госпожу, она заверяла, что её сын — вылитый Чэн Фэнтай в младенчестве, но на самом деле Чэн Мэйсинь не помнила, как тот выглядел, потому что ей никогда не было дела до младших брата и сестёр от других жён отца.
— А где Сяо Фэн-эр? — спросил главнокомандующий Цао, с хрустом разгрызая орех. — Почему ещё не явился?
То, как главнокомандующий Цао называл Чэн Фэнтая — «Сяо Фэн-эр» — походило на имя девушки; не зная, что и думать, все, кто слышал это, рассмеялись.
— Он только что… — ответила Чэн Мэйсинь. — А, вот и он!
Всласть нафлиртовавшись с красавцем, Чэн Фэнтай уселся рядом с главнокомандующим, так и лучась радостью. Схватив со стола гость орехов, он принялся их поедать. Чэн Мэйсинь, потратившая столько времени на то, чтобы очистить орехи, которые в результате попали в ненасытную утробу её брата, не удержалась от неодобрительного взгляда. При виде Чэн Фэнтая главнокомандующий Цао тут же обрадовался и, положив руку ему на ногу, похлопал шурина по бедру. Возможно, из-за того, что между ними была существенная разница в возрасте, главнокомандующий Цао души не чаял в Чэн Фэнтае, испытывая к нему отеческие чувства.
— Сяо Фэн-эр, принеси-ка своего сына, дай мне на него взглянуть, — велел главнокомандующий Цао.
— Что хорошего в этой мелюзге? — возразил Чэн Фэнтай. — Со своими всклокоченными волосёнками он словно маленькая обезьянка. Подожди минутку, скоро начнётся опера! А ещё, старший зять, прекрати называть меня Сяо Фэн-эр — это же девчачье имя, люди услышат — поднимут меня на смех!
— Твою ж, что такого в том, чтобы называть тебя Сяо Фэн-эр? — выругался главнокомандующий, с силой хлопнув Чэн Фэнтая. — А кто сегодня выступает?
Улыбка второго господина стала загадочной и он ответил, понизив голос:
— Только не говори другим — это первый артист Бэйпина в амплуа дань, необычайно интересная личность.
Едва заслышав это, главнокомандующий Цао тут же понял, о ком речь, и поднял взгляд на Чэн Фэнтая, также многозначительно улыбаясь:
— Э-э, и впрямь весьма интересная!
Стоило Чэн Мэйсинь услышать это, как её взгляд преисполнился негодованием, и она про себя покрыла Чэн Фэнтая бранью: сукин ты сын — занимаешься сводничеством прямо перед лицом своей старшей сестры! И чего ради я расточаю слова понапрасну — правильно, не обращай на меня внимания, мелкая ты скотина...
Чэн Фэнтай поболтал с главнокомандующим Цао ещё некоторое время, пока подошедший слуга не шепнул ему что-то на ухо. Второй господин Чэн тут же встал и отряхнул с одежды ореховую скорлупу.
— Старший зять, посиди пока тут, я ненадолго отойду.
Главнокомандующий Цао привык к тому, что торжественный обед всегда и везде тут же начинается с его прибытием; сегодня же из-за Чэн Фэнтая он приехал необычайно рано и, просидев без дела больше четверти часа, уже начал терять терпение.
— Младший шурин, да ты вконец обнаглел! Ещё и собрался оставить этого старика сидеть здесь?
— Старший зять, успокойся! — с улыбкой попросил его Чэн Фэнтай. — Не ставь меня в затруднительное положение! Ты же всей душой радеешь за своего младшего шурина — вот и я радею за своего, а потому сейчас должен пойти и встретить его! Я мигом вернусь и выпью с тобой три штрафные чарки! — Сказав это, он тут же улизнул, а главнокомандующий Цао со смехом послал ему вслед ещё пару ругательств.
Шурин Чэн Фэнтая, Фань Лянь, только что вернулся из Цзинаня, где он занимался некоторыми имущественными вопросами. Сойдя с поезда, он принял ванну, переоделся и тотчас отправился на банкет, да не с пустым руками, поскольку он прихватил с собой пару гостей издалека. Увидев за его спиной молодую пару, Чэн Фэнтай сразу догадался, кто это — и в самом деле сияющий Фань Лянь представил их:
— Старший зять, это мой старший двоюродный брат, Чан Чжисинь, и его супруга Цзян Мэнпин.
Чан Чжисинь был мужчиной слегка за тридцать в чёрном костюме и очках в черепаховой оправе, с длинными тонкими бровями, ясными глазами и высокой прямой переносицей — с первого же взгляда все понимали, что перед ними талантливый человек с сильным характером. Рядом с ним стояла Цзян Мэнпин в розовом драповом пальто, расстёгнутые пуговицы которого открывали новое шёлковое ципао. Её завитые на кончиках волосы по бокам были заколоты парой шпилек со стразами из горного хрусталя, на лице — лёгкая косметика; таков был образ современной модной молодой госпожи.
При виде Чан Чжисиня Чэн Фэнтай тут же воздал должное его талантам и тепло пожал ему руку. Про себя же он подумал, что дети от младших жён всегда красивее, чем от первой жены — у него перед глазами было несколько подтверждений этому. К примеру, он сам и Чача-эр красивее, чем их старшая сестра Чэн Мэйсинь; Фань Лянь и Фань Цзиньлин также красивее, чем его вторая госпожа — вот и Чан Чжисинь был типичным красавцем. А Цзян Мэнпин, напротив, оказалась не такой красивой, как он ожидал — хоть она была весьма привлекательна, в фантазиях Чэн Фэнтая она была способна затмить луну и посрамить цветы — а потому теперь он чувствовал себя несколько разочарованным.
— Я встретился со старшим двоюродным братом в Цзинане, — пояснил Фань Лянь. — А поскольку он как раз собирался в Бэйпин по рабочему делу, мы поехали вместе.
Хозяин дома по-прежнему сжимал руку Чан Чжисиня, продолжая её трясти.
— Господин Чэн, я весьма о вас наслышан! — сказал тот с лёгкой улыбкой. Второй господин также заверил, что давно хотел познакомиться с Чан Чжисинем, и это была не пустая вежливость: поскольку Фань Лянь был настоящим кладезем всякого рода историй про своего старшего двоюродного брата, у Чэн Фэнтая возникло чувство, они уже стали добрыми знакомыми.
Он с улыбкой пригласил гостей в дом, заметив:
— Мы же одна семья, какой ещё господин? Зовите меня просто младшим двоюродным зятем!
— Хорошо, младший зять! — согласился Чан Чжисинь. — Как поживает младшая двоюродная сестрица? К своему стыду из-за того, что тётя вышла замуж и уехала в дальние края, я никогда не встречался со своей серьёзной и порядочной младшей кузиной, а вот со своим младшим кузеном из диких земель, напротив, знаком очень хорошо.
— Разве нам не стоит сперва повидаться с младшей кузиной? — с улыбкой спросила Цзян Мэнпин.
Всего одна фраза — а внутренности Чэн Фэнтая будто огладила белоснежная, словно молоко, нежная маленькая ручка. Казалось, в целом мире не существовало столь же прекрасного голоса — он журчал, словно тонкая струйка чистого и прозрачного родника, так что речь гостьи звучала мелодичнее песни. Чэн Фэнтай вновь обернулся к Цзян Мэнпин, и та, кивнув, одарила его сердечной улыбкой, которая источала ощущение благоуханного тепла, словно розовый цветок гибискуса, распустившийся на снежном поле, вызывая невыразимые ощущения мягкости и очарования, пленительные и волнующие.
Чэн Фэнтай вздохнул про себя: «Так вот из-за кого в тот год Пинъян лишился покоя — и сегодня я в это поверил».
После этого супружеская чета Чан нанесла визит второй госпоже. Чан Чжисиню неудобно было входить в спальню хозяйки, а потому он лишь остановился у дверей, справляясь о её здоровье, поклонился и ушёл восвояси, а Цзян Мэнпин присела на краешек кровати, любуясь на детей и расспрашивая женщин. При этом она лучилась столь искренней доброжелательностью, что даже такая холодная и горделивая женщина, как вторая госпожа, не могла не проникнуться к ней симпатией. Фань Цзиньлин была особенно рада её видеть — обняв за плечи старшую двоюродную невестку, она громогласно приветствовала её. Цзян Мэнпин очень ласково говорила с обеими кузинами мужа, так что, испытывая всё более глубокие чувства [4] друг к другу, они были не в силах расстаться.
Обнимая ребёнка, вторая госпожа размышляла про себя: «Так вот ради кого старший двоюродный брат отказался от семейного состояния! А Шан Сижуй был всего-навсего обычным актёром — как он мог позволить себе подобную женщину?»
У мужчин тоже хватало интересных тем для беседы.
— Старший шурин, должно быть, Второй Фань постоянно возводил на меня поклёпы, не так ли? — спросил Чэн Фэнтай.
— Увы, это так; но сегодня я с первого же взгляда понял, что в нём говорит лишь зависть.
— Ха-ха! — оценил шутку Чэн Фэнтай. — Старший шурин, вы здесь с кратким визитом или планируете задержаться?
— Зависит от того, когда председатель комитета Цзян переведёт меня на другое место! А до тех пор не знаю, сколько ещё мне придётся затруднять вас своим присутствием.
— Председатель комитета Цзян всё ещё заведует твоими делами? — с улыбкой спросил Фань Лянь. — Обернувшись к Чэн Фэнтаю, он пояснил: — Старший двоюродный брат работает в судебной палате, вот ему и приходится постоянно переезжать с места на место.
— Старший двоюродный шурин изучал право в Университете языков и искусства? — удивился Чэн Фэнтай.
Чан Чжисинь, который тоже немало знал о жизни Чэн Фэнтая из рассказов Фань Ляня, ответил, поправляя очки:
— Раз уж младший зять изучал искусство в правовом университете, мне не оставалось ничего другого, кроме как изучать право на факультете искусств.
При этих словах все трое дружно рассмеялись. Оказалось, что Чан Чжисинь вовсе не такой серьёзный, каким казался с виду — на самом деле он был весьма остроумным человеком.
Примечания переводчика:
[1] Торжество по случаю того, что моему сыну исполняется месяц — в Китае принято отмечать несколько «младенческих юбилеев»: на три дня, месяц и сто дней.
На третий день после родов совершали обряд купания ребёнка. С утра отец по этому случаю приносил жертвы богам и предкам. Когда кипятили воду для младенца, в неё опускали лук и имбирь, поскольку «лук» является омонимом слова «ум», а имбирь символизирует здоровье. Если малыш рождался слабым, то его одевали не в новую одежду, а в ту, которая досталась ему «в наследство» от братьев, сестёр или родственников: считалось, что вместе с одеждой ребёнок унаследует от выросших детей силы и здоровье.
Иногда для того, чтобы ввести в заблуждение злых духов, ребёнка называли именами домашних животных чтобы обмануть нечистую силу. С той же целью мальчику иногда вдевали в ухо серьгу или одевали во всё женское, чтобы его можно было спутать с девочкой, ведь девочки для нечистой силы представляют гораздо меньший интерес.
В южных провинциях в этот день запястье младенца повязывали красным шнурком, к которому нередко подвешивали старинные монеты или серебряные вещицы. У колыбели вешали штаны отца, которые, как считалось, вбирали в себя вредные поветрия. На Севере в день купания новорождённого часто зажигали в доме семь лампадок, которые горели в течение семи суток. Купали же новорождённого обычно в присутствии гостей, которые приносили подарки.
По прошествии месяца после родов совершали обряды «полной луны». С утра младенцу брили голову, оставляя особую детскую причёску — пряди волос на висках и затылке. Тогда же младенцу давали имя, которое, как правило, выбирал старейший член семьи. Чтобы защитить ребёнка от нечистой силы, над ним держали зонт, на шею вешали собачью кость, а вокруг производили шум. Родственники и друзья дарили родителям ребёнка деньги в красном конверте, детскую одежду, продукты. На Севере особенно часто преподносили манты, украшенные сдвоенным иероглифом «радость», на Юге — свинину, рыбу, фрукты, раскрашенные яйца.
Когда ребёнку исполнялось сто дней, устраивалось гадание: ребёнка сажали перед алтарём предков в большой бамбуковой корзине и раскладывали перед ним различные предметы: принадлежности для письма, книги, счёты, ком земли, золотые и серебряные вещи, зеркальце, фрукты и прочее. Перед девочкой клали предметы рукоделия и домашнего обихода. Смотря по тому, что ребёнок брал в руки, присутствующие пытались угадать, кем он будет.
Информация взята из работы Ларионовой Л.Д. «Система традиционных праздников императорского Китая с древности до 1911 года».
[2] Родственная душа — в оригинале 知音 (zhīyīn) — в пер. с кит. «знаток музыки», обр. также в знач. «близкий, задушевный друг». Эта идиома восходит к истории друзей Юй Боя и Чжун Цзыци — см. примечание 17 к главе 9.
[3] Ни стыда, ни совести — в оригинале 皮痒 (pí yǎng) — в букв. пер. с кит. «кожа зудит», обр. в знач. «не следовать правилам приличия», «напрашиваться на драку».
[4] Проникались друг к другу всё более глубокими чувствами — в оригинале чэнъюй 情投意合 (qíngtóu yìhé) — в пер. с кит. «чувства совпадают и желания едины», обр. в знач. «хорошо понимать друг друга; совпадение чувств и интересов; жить душа в душу».
Следующая глава
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 10
Предыдущая глава
Не успели моргнуть глазом, как наступил Новый год. На улицах развернулась оживлённая торговля, открылись театры. В конце года из форта семейства Фань пришёл годовой отчёт о доходах и расходах — согласно правилам, его должен был самолично проверить и переписать набело глава семьи, однако Фань Лянь был таким легкомысленным, что откладывал это занятие до последнего — и вот теперь он вместо изголовья спал на счётах, днюя и ночуя вместе с ними. Оставшись в одиночестве, ничем не отягощённый Чэн Фэнтай продолжал со спокойной душой бездельничать, ведь в праздники ему никто не докучал. И всё же теперь, когда Фань Лянь был занят и некому было составить компанию в его выходках, все развлечения утратили интерес, так что второй господин Чэн целыми днями бесцельно слонялся, посещая театральные представления в домах своих приятелей. Хоть он по-прежнему не разбирался в пьесах, они напоминали ему о Шан Сижуе. Однако игравшие там актёры не обладали чистотой и выразительностью голоса Шан Сижуя, и их сценические образы были не столь красивы. Если подумать, то с того дня, как Чэн Фэнтай порвал Шан Сижую рукав, прошло уже несколько недель, а актёр всё не показывался ему на глаза — неужто до сих пор держит на него обиду? Чэн Фэнтаю хотелось вновь взять его с собой развлекаться, а заодно и принести извинения. Молодой актёр был простодушен и прямолинеен, так что дразнить его было одно удовольствие — он в самом деле был невероятно милым.
читать дальшеБольшинство своих представлений Шан Сижуй теперь давал в большом оперном театре «Цинфэн» [1], потому что ему нравилось менять свои пьесы, а этот театр, будучи более новаторским, в сравнении с другими более терпимо относился к его нововведениям — здесь, даже если его прочтение не встретит понимания публики, Шан Сижую не грозило такое орудие возмездия, как чайник с кипятком. Кроме того, сцена здесь была выше и помещалась дальше от зрителей, так что добросить до неё крупные предметы было не так просто — а потому для Шан Сижуя здесь было куда безопаснее.
Театр «Цинфэн» помещался в здании в западном стиле с часовой башней. За ним имелся узкий тёмный переулочек, который вёл к гримёркам за сценой. Когда-то Чэн Фэнтай имел некие отношения с одной известной актрисой и потому всё здесь как следует изучил. К тому же, они с Шан Сижуем теперь могли считаться хорошими знакомыми, а потому можно было обойтись без формальностей. Велев своему водителю Лао Гэ остановиться у главного входа, сам второй господин Чэн наощупь двинулся по переулку прямиком к гримёрке Шан Сижуя. Он ещё не успел постучать в дверь, как из-за неё раздался пронзительный женский голос:
— Это ещё как посмотреть, кто из нас шлюха! Не делай вид, будто ты тут ни при чём! Да даже если ты переспишь со всеми зрителями, всё равно тебе не дадут первую роль! Чтобы такая шалава [2] — и играла Цуй Инъин [3]? Тьфу на тебя!
— Не будь сама Цуй Инъин беспутной, она не вступила бы в связь с Чжан Шэном! — перебил её возмущённый женский голос. — А ты после того, как в рот брала у всех подряд, думаешь, достойна играть Цуй Инъин?
— Брехня это всё, мать твою! Ты сама это видала?
— А тебе бы хотелось в другое место? Ты такая уродина, кто ж тебя захочет!
Так они крыли друг друга на чём свет стоит, галдя всё громче, словно девицы в борделе — сил не было это слушать. К брани актрис примешивались голоса тех, кто пытался их унять, звуки рвущейся ткани, звон бьющейся посуды и грохот опрокидываемой мебели, а также всхлипы и вскрики боли — словом, оттуда доносилось что угодно, кроме голоса Шан Сижуя.
Чэн Фэнтай подумал, что зашёл не вовремя — хозяина труппы тут явно не было, да и от таких непристойных разговоров [4] в брюках стало тесно. Он уже собрался было уходить, когда кто-то всхлипнул:
— Шан-лаобань, хоть вы им скажите!
— Я уже говорил, — еле слышно отозвался Шан Сижуй. — Велел им прекратить скандалить, но они не слушают!
— Вы же хозяин труппы!
— А что толку, что хозяин? — невозмутимо ответил Шан Сижуй. — Старшие сестрицы сами разберутся, а я вечерком вернусь и узнаю, чем дело кончилось. Сяо Лай! — позвал он. — Сяо Лай, запомни, кто что сломал, а потом вычти из ежемесячного жалования!
Хоть на перепалку его слова и не повлияли, стоило ему это сказать, как звуки разрушений тотчас прекратились.
— Вечно они лаются, сколько ж можно! — посетовал Шан Сижуй. — Да ещё такими словами, что слушать противно! Ни одна из них ни капельки не похожа на Цуй Инъин. — Спорщицы не обратили ни малейшего внимания на сказанные безучастным [5] голосом слова.
Продолжая ворчать под нос, Шан Сижуй толкнул дверь — и тут же налетел на второго господина Чэна. Огорошенный этой встречей, актёр поневоле почувствовал себя крайне неловко при мысли о дрязгах внутри труппы, которым нежданный визитёр стал свидетелем.
— Второй господин, что привело вас сюда?..
— Шан-лаобань, у вас будет время, чтобы перекусить вместе со мной? — сдерживая смех, ответил Чэн Фэнтай.
От внезапного предложения Шан Сижуй задохнулся, но деваться было некуда:
— Да, давайте сходим!
Последовав за Шан Сижуем, Сяо Лай окинула Чэн Фэнтая быстрым взглядом, после чего плотно закрыла дверь и шёпотом спросила:
— А что, если они так и не закончат скандалить?
— Тогда пусть идут туда, где побольше места, и дерутся там — кто победит, тот и прав. А я пошёл.
На этот раз Чэн Фэнтай не удержался от смеха. Обняв актёра за плечи, он повёл его прочь, радостно заявив:
— Шан-лаобань, вы такой забавный!
Шан Сижуй и сам чувствовал, что со стороны выглядит смешно.
— Так почему вы решили сегодня уделить мне время? — расхохотавшись, спросил он.
— Разве в прошлый раз я не порвал вам костюм? Сегодня хочу угостить вас в качестве извинения.
Шан Сижуй, не придавший тому случаю значения, с улыбкой вздохнул:
— Да я уже давным-давно забыл об этом!
— Шан-лаобань, чего бы вам хотелось отведать? — спросил Чэн Фэнтай, садясь в машину. — Давайте-ка я свожу вас в ресторан европейской кухни «Люго» [6], как вам такое?
Услышав о западной кухне, Шан Сижуй приуныл, но всё же кивнул в ответ. Он был таким человеком, что с хорошими знакомыми мог и пошутить, и побалагурить, а с теми, с кем сошёлся ближе всего, даже отваживался высказывать свои идеи; но сейчас с Чэн Фэнтаем он был не на такой короткой ноге, чтобы делиться своим мнением, ограничиваясь лишь шутками, а потому второй господин безраздельно решал, куда они пойдут обедать и что закажут.
Видя, что Шан Сижуй со знанием дела обращается со столовыми приборами, Чэн Фэнтай спросил:
— Шан-лаобань, вы часто заходите сюда поесть?
— Когда я жил у главнокомандующего Цао, я как-то раз ходил сюда с ним, — ответил Шан Сижуй. Поскольку актёр был весьма сообразителен, он сумел с первого раза запомнить назначение всех этих приборов. Тогда Чэн Мэйсинь надеялась выставить его дураком, но Шан Сижуй тут же подглядел, как пользуются столовыми приборами другие посетители — это было всяко не труднее, чем выучить жестикуляцию для женских ролей на сцене, при том, что некоторые жесты он использовал во время представлений не более трёх раз.
Чэн Фэнтай понимал, что, должно быть, то, что семья главнокомандующего Цао предпочитала западную кухню, исходило от Чэн Мэйсинь, а потому спросил:
— Когда вы жили у главнокомандующего Цао, должно быть, моя старшая сестрица доставляла вам немало неприятностей?
— Это уж точно! — прыснул со смеху Шан Сижуй. Подняв взгляд на Чэн Фэнтая, он тут же вспомнил, что тот — как-никак младший брат Чэн Мэйсинь, а потому, наверно, зря он пошутил на эту тему — в конце концов, постороннему не стоит встревать в отношения между родственниками, так что он тут же замолчал.
— Прошу, будьте к ней снисходительнее! — рассмеялся Чэн Фэнтай. — Когда я был маленьким, она вечно меня дразнила и подначивала, что уж говорить о вас!
— Правда? Это как же?
— Все лучшие игрушки доставались ей, и все вкусности тоже. А когда я стал постарше и завёл подружку в школе, она наябедничала отцу, и тот меня наказал.
У Шан Сижуя тут же отлегло от сердца.
— Но вы не думайте, что я просто так дал себя в обиду! — продолжил Чэн Фэнтай. — Когда я узнал об этом, то поймал крысу и посадил ей в комод. Как только Мэйсинь открыла ящик, крыса прыгнула ей прямо в лицо и так напугала сестру, что та слегла с горячкой.
Шан Сижуй так развеселился, что расхохотался в голос — представив себе это в красках, он в полной мере отвёл душу.
— Но всё это было в детстве, когда я вырос, такого больше не повторялось, — говоря это, Чэн Фэнтай подумал, что с возрастом Чэн Мэйсинь научилась вредить людям исподтишка, и столь мастерски овладела умением пускать пыль в глаза, что никто не мог уличить её в этом. — Шан-лаобань, а вы что делали, когда она вас притесняла?
Окажись на их месте другой брат госпожи и бывший любовник её мужа, они явно не стали бы такое обсуждать, но Чэн Фэнтай был сама непосредственность, а Шан Сижуй — само простодушие, так что когда эти двое прямолинейных людей сталкивались друг с другом, в разговоре между ними не было никаких запретных тем.
— Я всё время находился при главнокомандующем Цао, не отходя от него ни на шаг, — ответил Шан Сижуй. — А когда он уходил, я тут же убегал на верхний этаж и прятался там, чтобы ваша старшая сестра меня не нашла.
Ничего удивительного, что, когда Чэн Мэйсинь упоминала о Шан Сижуе, её голос прямо-таки сочился злобой, которую некуда было выплеснуть. Если бы она смогла расправиться [7] с ним раньше, то не пришлось бы ей теперь скрежетать зубами, вновь и вновь вороша в памяти старые обиды. Как бы ни была сильна её ненависть, не могла же она отравить Шан Сижуя прямо на глазах у главнокомандующего, а потому ей только и оставалось, что выказывать свою неприязнь надменным выражением лица и едкими словами. В свою очередь, Шан Сижуй не желал ссориться с ней из-за пустяков, однако он тоже был весьма находчив в словах, а также умел покапризничать и пожаловаться, а потому Чэн Мэйсинь в конечном итоге так и не смогла его выдворить.
— Тогда почему же вы покинули резиденцию главнокомандующего?
— Потому что я хотел выступать в театре.
— И главнокомандующий Цао вас отпустил?
— Не сразу. — Шан Сижуй отложил нож и вилку и изобразил пальцами пистолет. — Он схватил пистолет, приставил его к моей голове и спросил, хочу ли я остаться или выступать в театре. Я всё равно сказал, что хочу играть на сцене, и тогда он меня отпустил.
При этих словах Чэн Фэнтай до глубины души восхитился отвагой Шан Сижуя, который ради своего стремления к сцене не побоялся даже смерти.
На столе изящно выложенные на фарфоровых тарелочках блюда то и дело сменяли друг друга. Как ни странно, в воздухе совсем не ощущалось запахов еды. Вокруг царила полная тишина, рядом навытяжку стояли официанты. Чэн Фэнтай был привычен к подобной атмосфере, так что ел в своё удовольствие, а вот Сижуй лишь едва прикасался к блюдам [8], боясь лишний раз пошевелиться. При виде этого второй господин решил, что актёр не желает переедать, так как бережёт фигуру.
Когда дошло до главного блюда — бифштекса средней прожарки с чёрным перцем — Шан Сижуй взял нож и принялся разрезать мясо на мелкие кусочки. Не решаясь попробовать, он покачал головой:
— Эта кровь… может брызнуть человеку прямо в лицо...
Чэн Фэнтай проглотил вино, которое было у него во рту, чтобы не выплюнуть его от смеха, и поглядел на бифштекс на тарелке Шан Сижуя, который вовсе не был таким уж сырым.
— Это блюдо и должно быть таким. Если правильно выбрать говядину, то вкуса крови совсем не чувствуется. Шан-лаобань не привык к таким блюдам?
Шан Сижуй откусил кусочек, через силу прожевал — и не нашёл в его вкусе ровным счётом ничего хорошего.
— Эти иностранцы достойны жалости, — заключил он. — Если они всякий раз едят это сырое мясо, неудивительно, что они такие драчливые.
— Вас послушать, так Альянс восьми держав [9] напал на нас, чтобы захватить как следует прожаренную говядину, — со смехом ответил Чэн Фэнтай.
— Именно потому, что у нас все лучше, чем у них, они и хотят нас захватить, — расплылся в улыбке Шан Сижуй.
— Так оно и есть, — серьёзно кивнул Чэн Фэнтай. — В год белой мыши [10], стоило иностранцам увидеть карликовое дерево на камне, как они решали, что повстречали необычайную диковину, а когда им попадалась ваза из тонкого фарфора, то они и вовсе впадали в экстаз. Однако знаете, что они ценят превыше всего?
— И что же?
— Больше всего они охочи до юных китайских актеров, в особенности таких, как Шан-лаобань — мужчин, играющих женские роли.
— Второй господин, вы, верно, шутите.
— Какие уж тут шутки! На самом деле, у них тоже есть такие певцы — их кастрируют, прежде чем у них сломается голос, и в результате их голос на всю жизнь остаётся тонким и звонким, так что они могут брать ноты выше, чем женщины.
— Совсем как евнухи в труппе «Наньфу», — рассудил Шан Сижуй.
— Но даже если голос подходит, то когда они облачаются в костюм и гримируются, чтобы играть женские роли, это никуда не годится! Где же этим иностранцам увидеть, как мужчина играет женщину лучше, чем на это способна сама женщина? И вот иностранные посолы прибывают в Китай, осматриваются — и ого! — выкатывают глаза! На сцене — целый сад ликов, подобных цветам и ясных, будто луна [11], станов, гибких, будто ива, со сладкими голосами и женственными манерами, ясными очами, и вопреки всем ожиданиям, это — мужчины со всеми причиндалами! Вот и скажи, редкость это или нет? А потом, возвращаясь на Родину, они так и эдак расписывают это своим правителям.
— Правда, что ли? — при этих словах Шан Сижуй даже положил вилку. — А дальше что?
— А дальше, ну, в дело вступает Альянс восьми держав.
— Что?!
— Когда прибывает Альянс восьми держав, то главным образом он похищает актёров; также они заодно прихватывают некоторое количество золота и серебра и отвозят своим правителям, чтобы те построили… — поманив Шан Сижуя поближе, Чэн Фэнтай продолжил: — ...золотую клетку размером с театр «Цинфэн». Сидя в ней, актёры в костюмах и гриме день и ночь дают представления, и, если знати нравится, то они бросают им немного еды.
История Чэн Фэнтая звучала весьма странно — Шан Сижую никогда не доводилось слышать ни о чём подобном.
— Это неправда… — нахмурившись, сказал он, однако при этом тут же вспомнил про год Белой мыши, когда Нин Цзюлан жил во дворце. Его друг всегда обходил молчанием этот период своей жизни, вплоть до того, что менялся в лице от одного упоминания о нём — так что Шан Сижую трудно было судить, что правда, а что нет.
— Я вам открываю секретные сведения, а вы мне всё равно не верите, — посетовал Чэн Фэнтай. — Ну не верите — так и не надо, давайте есть.
После этого Шан Сижуй совершенно потерял аппетит: он будто только что услышал историю из «Повестей о странном из кабинета Ляо» [12], причём довольно жуткую. Про себя он порадовался, что, родившись на десять лет позже, избежал подобной участи, а также тому, что у Нин Цзюлана был такой спаситель, как Ци-ван, так что его друг не был средь бела дня [13] похищен иностранцами — воистину, Всемогущие небеса помогают хорошим людям.
Последним блюдом подали такой вкусный кокосовый пудинг, что, очнувшись от раздумий, Шан Сижуй спросил:
— Что это такое?
— Это иностранный миндальный тофу, — немного подумав, ответил Чэн Фэнтай.
— Прекрасно приготовлено! И совсем не пахнет бобами! — восхитился Шан Сижуй.
Дурачить этого актёра уже вошло у Чэн Фэнтая в привычку.
Поскольку они так и не наелись досыта, Чэн Фэнтай решил продолжить застолье, но на этот раз пойти туда, куда захочет Шан Сижуй. Бросив взгляд на наручные часы, актёр смущённо предложил:
— Тогда давайте сходим в лапшичную Ху Цзи.
Чэн Фэнтай никогда о ней не слышал, зато эту закусочную прекрасно знал Лао Гэ — ведь там готовили не знающую себе равных лапшу под соусом «чжацзян» [14] — так что водитель в мгновение ока [15] отвёз их туда и, остановив машину, вместе с Чэном и Шаном зашёл внутрь, чтобы съесть мисочку горячей лапши.
Поскольку Шан Сижуй был здесь частым гостем, подавальщик знал его в лицо и, едва завидев актёра, радостно поспешил поприветствовать его:
— О! Шан-лаобань! Да ещё и не один! Давненько же вы сюда не захаживали, Шан-лаобань! Наверно, вы ставите какую-то новую пьесу, и потому так заняты? Чего пожелают господа?
Шан Сижуй обернулся в сторону Чэн Фэнтая, но тот не стал дожидаться, пока его спросят:
— Я не голоден.
Тогда актёр вытащил несколько цзяо [16]:
— Мне как обычно: миску лапши «чжацзян» и миску кисло-острого супа [17]. Сдачу оставь себе, но только не надо...
Он всё-таки не успел остановить подавальщика, который по устоявшемуся обычаю прокричал во весь голос:
— А, хорошо! Одна миска лапши «Чжацзян» и одна миска кисло-острого супа! Шан-лаобань пожаловал нам два мао!
Шан Сижуй невольно выдохнул холодный воздух и, подыскав свободный столик, молча сел. Чэн Фэнтай провёл по поверхности стола и потёр пальцы — он обнаружил, что все столы, стулья и лавки здесь сплошь покрыты толстым слоем жира. В душном зале стоял густой запах лука и соевого соуса, всё вокруг закоптилось и засалилось настолько, что негде было ни сесть, ни встать. Однако в последние несколько лет Чэн Фэнтаю где только не довелось побывать [18], так что он был уже не тот изнеженный и привередливый молодой господин, который некогда жил в родном поместье. Не поморщившись, он сел, налил себе терпкого и горького чая из чайного брикета [19] и сделал глоток.
Глядя на это, Лао Гэ подумал про себя: «Вот он каков, наш второй господин — всё-таки есть особый стиль в том, чтобы и в таком месте сидеть, словно в ресторане европейской кухни».
Несколько закусывавших поблизости носильщиков с покрытыми паршой головами и воспалёнными глазами, услышав крик подавальщика, тут же подошли к их столу со своими плошками. При виде этого Чэн Фэнтай опешил, но они, похоже, тоже были давними знакомыми Шан Сижуя и подошли, по всей видимости, не для того, чтобы усесться за их стол. Не обращая внимания на Чэн Фэнтая, они, улучив удобный момент, столпились рядом. Чэн Фэнтаю было не по силам справиться с ними, и потому ему только и оставалось, что потесниться. Там был один рослый детина-рикша, который, несмотря на зиму, был одет лишь в одну рубашку, закатанные рукава которой обнажали здоровенные мускулистые ручищи. Наступив ногой на скамью, на которой сидел Шан Сижуй, он уставился на актёра, продолжая с шумом всасывать лапшу. Тот, прищурившись в улыбке, кивнул детине — беззаботная улыбка актёра была сродни той, какую нередко можно было увидеть на его лице во время вечеринок — куда более жизнерадостная, чем та, что предназначалась комиссару Чжоу. Глядя на это, Чэн Фэнтай про себя от души позлорадствовал над комиссаром.
— Шан-лаобань! Доброго вам здравия!
— Спасибо, и вам того же!
— Над какой новой пьесой сейчас работаете?
— Не новой, а немного видоизменённой: «Записки о постижении истины» [20].
— Чего?
— Она ещё носит название «Хуннян».
— «Хуннян» — это славно, славно, ха-ха! Как там поётся? «Ах, барышня! Барышня, твои манеры столь изящны…» — Детина пропел эту фразу высоким и тонким голосом, явно сфальшивив, отчего толпа взорвалась громоподобным хохотом. — Как же это поётся? Шан-лаобань, спойте-ка для нас!
— Ох, и правда! Ну же, спойте нам!
— Эй, Шан-лан [21], не стесняйтесь, пожалуйте нам отрывок, а?!
Они так шумели, что даже те посетители лапшичной, что не знали Шан Сижуя в лицо, тоже подошли. Чэн Фэнтаю всё это было совершенно не по нраву — подобный галдёж всех этих деревенщин казался ему верхом неуважения, а молодой актёр так раним, что, должно быть, готов вспылить, чтобы скрыть смущение.
Лицо Шан Сижуя в самом деле постепенно краснело, пока не залилось краской до самых ушей, однако на нём вовсе не проступало раздражения или гнева. В это время подавальщик наконец принёс его лапшу, выступив в роли «спасителя представления» [22]:
— Хватит шуметь! Сами видите — наш Шан-лаобань молодой, скромный и покладистый, а вы все так на него так насели, что он из-за вас больше сюда не придёт! А ведь успех нашей лапшичной зависит от славы Шан-лаобаня!
Однако собравшаяся толпа и не думала подчиняться, наперебой продолжая требовать, чтобы им спели.
— Не буду я вам петь, я голодный, я есть хочу. — Мешая лапшу, Шан Сижуй предложил: — Приходите в театр и слушайте сколько душе угодно. Там вам будут и костюмы, и грим, и, опять же, аккомпанемент на хуцине, а заодно это позволит и мне малость подзаработать на билетах.
Собравшиеся продолжали перебрасываться шуточками и уговаривать Шан Сижуя. Одни уверяли, что не могут позволить себе билетов, другие — что не в силах дождаться представления; иными словами, они всеми правдами и неправдами подначивали актёра. Шан Сижуй с детства страдал от голода и подвергался побоям, а потому, когда он ел, то делал это с таким увлечением и жадностью [23], что не обращал внимания ни на что вокруг, поэтому он просто поднял со стола свою миску и принялся самозабвенно [24] поглощать лапшу. Покончив с едой, он вытер рот и наградил Чэн Фэнтая смущённой улыбкой. Тот улыбнулся в ответ, и оба встали, собравшись уходить. Однако толпа почитателей ещё не натешилась вволю и, встав плечом к плечу, они не дали им пройти.
— Шан-лаобань! Не уходите! Мы же так давно не виделись с вами, поговорите с нами ещё немножко!
— Я здесь с другом! — тихо икнул Шан Сижуй.
— На всё воля Шан-лаобаня, — закурив, бросил Чэн Фэнтай. Как говорится в поговорке: «Нет ничего вкуснее пельменей» — и нет никого забавнее, чем актёры, а потому Чэн Фэнтай хорошо понимал этих людей.
Чернорабочие вновь принялись донимать Шан Сижуя. Они перебрасывались шутками, которые были совсем не похожи на те, что в ходу у почтенных господ и их жён — они были грубыми, прямолинейными и весьма беспардонными — не было того, что эти люди считали бы запретной темой, начиная с того, не превращаются ли сливовые деревья во дворе Шан Сижуя в демониц-искусительниц, и вплоть до того, когда он наконец женится и спит ли он с Сяо Лай.
— А зачем Шан-лаобаню жена? Кто-то видел своими глазами, как при свете полной луны красная слива в его саду приняла человеческий облик, чтобы послушать его пение.
— Так это демон или демоница?
— Демоница — это ещё куда ни шло; а если демон, то разве нашему Шан-лаобаню под силу такое вынести?
Они так и продолжали как ни в чём не бывало сыпать пошлостями, и Чэн Фэнтаю казалось, что Шан Сижуй вот-вот разозлится — он никак не думал, что актёр, покраснев, тем не менее терпеливо и доброжелательно ответит на все вопросы, веселясь за компанию с этими работягами. Время от времени он напускал на себя простодушный и наивный вид, к которому прибегал при общении с богатыми и знатными людьми. Это заставило Чэн Фэнтая взглянуть на актёра другими глазами: он подумал, что Шан Сижуя отличает истинная душевная чистота, раз он не видит разницы между богачами и людьми самого низкого положения.
На самом деле, все люди в глазах Шан Сижуя независимо от достатка делились на четыре категории по двум признакам: разбираются ли они в опере и поддерживают ли его. Те, что разбирались в опере и поддерживали его, были задушевными друзьями Шан Сижуя; те, что разбирались в опере, но не поддерживали его, были достойны его уважения, но не дружеских чувств; если они не разбирались в опере, но поддерживали его, то с ними можно было весело провести время; а если они и в опере не разбирались, и его не поддерживали — то это какие-то посторонние люди, не заслуживающие его внимания.
Эти оборванцы определённо не слишком-то разбирались в опере: они просто слушали голос и получали удовольствие от представления, так что в глазах Шан Сижуя относились к той же категории, что и почтенные господа с их жёнами за столом для игры в маджонг; к тому же, в отличие от богатых господ, этих людей он обидеть не боялся, а потому, само собой, они нравились ему куда больше.
Наболтавшись с ними всласть, Шан Сижуй поднялся с места со словами:
— Мне в самом деле пора, ведь я должен готовиться к вечернему представлению! — говоря это, он про себя подумал, что до сих пор не знает, чем закончилась драка за кулисами. — И прекратите городить чушь про меня и Сяо Лай! Если эта сплетня распространится, то как же её семья потом сможет выдать её замуж?
Все согласились с ним, но по-прежнему не желали отпускать актёра. Положение Шан Сижуя было схоже с попугаем [25], которого держат в покоях императора — игрушкой знатных господ. Однако у этой пташки был такой редкостный характер, что она любила залетать в дома простых людей, чтобы повеселиться с ними, а потому они и не догадывались, насколько драгоценна эта птица.
Когда они, с большим трудом протиснувшись на улицу, сели в машину, Шан Сижуй всё ещё смеялся.
— Неужто вы не насмеялись там? — глядя на него, спросил Чэн Фэнтай.
— Второй господин, скажу вам по секрету, что тот дух красной сливы в моём саду… ха-ха-ха!
— И что с ним? В конце концов, это демон или демоница?
— Однажды я загримировался под дахуаляня [26] и надел красный костюм — а меня застукали в таком виде. Уж не знаю, почему потом поползли те слухи о духах…
— Хорошо, я потом развею эти слухи за вас, — кивнул Чэн Фэнтай.
— Зачем их развеивать, это же так забавно! Пусть себе болтают!
— Шан-лаобань такой озорник!
Слушая их, Лао Гэ за рулём машины веселился про себя.
Примечания переводчика:
[1] Цинфэн 清风 (qīngfēng) — название театра переводится как «Свежий ветер», а также «чистые нравы, высокая нравственность».
[2] Шалава 浪样儿 (làngyàngr) — в букв. пер. с кит. «такая, как волна», обр. в знач. «женщина, заигрывающая с мужчинами, с беспутными манерами».
[3] Цуй Инъин 崔莺莺 (Cuī Yīngyīng) — персонаж рассказа Юань Чжэня «Постижение истины» 《会真记》 (Hui zhen ji), написанного в период династии Тан. В период династии Юань драматург Ван Шифу 王实甫 (Wang Shifu) (1260-1316) на основе этого сюжета написал драму «Западный флигель»《西厢记》 (Xi xiang ji), которая до сих пор пользуется популярностью.
После смерти первого министра Цуя его жена и дочь Цуй Инъин везли гроб с телом покойного для погребения на родине, и в пути остановились в монастыре-храме Пуцзюсы. В это время студент Чжан Шэн (в другой версии — Чжан Цзюньжуй) был здесь проездом и, увидев барышню Цуй, был очарован её красотой и манерами. Встретившись с её служанкой Хуннян, Чжан Шэн сообщил ей все сведения о себе, однако та отчитала его за подобную бесцеремонность, сообщив, что её хозяйка уже просватана.
В те времена в Китае бесчинствовали многочисленные разбойные банды, и главарь одной из них Сунь Фэйху, прослышав о красоте Цуй Инъин, с отрядом в пять тысяч человек окружил храм Пуцзюсы, заявив, что, если ему не выдадут девушку, то он убьет весь монастырь. Госпожа Цуй была вынуждена пообещать свою дочь в жёны тому, кто даст отпор бандитам. У Чжан Шэна был друг-генерал, он же отправил гонца с письмом, и друг Чжан Шэна привёл с собой армию, разбив бандитский отряд.
Однако госпожа Цуй обманула студента. Тот был вынужден обратиться за помощью к Хуннян, и служанка предложила ему поиграть на цине под стеной сада, когда барышня Инъин будет возжигать благовония. Благодаря стараниям находчивой служанки молодые люди сблизились; когда всё вскрылось, госпоже Цуй пришлось волей-неволей дать согласие на брак, чтобы избежать огласки.
[4] Непристойные разговоры — в оригинале 满耳朵的棍儿啊棒儿 (Mǎn ěrduǒ de gùn er a bàng er) — в букв. пер. с кит. «в уши натолкали дубинок и палок», где дубинка — 棍儿 (gùnr) и палка — 棒儿 (bàngr) — грубое жаргонное обозначение пениса.
[5] Безучастный — в оригинале чэнъюй 不痛不痒 (bùtòng bùyǎng) — в пер. с кит. «не болит и не чешется», обр. в знач. «ни холодно ни жарко; не задеть за живое; не затронуть существа дела».
[6] Люго 六国 (Liùguó) — в пер. с кит. «Шесть царств» — противники Циньского царства в III веке до нашей эры.
[7] Расправиться — в оригинале чэнъюй 手起刀落 (shǒu qǐ dāo luò) — в пер. с кит. «занести лезвие и опустить его», обр. в знач. «рубить с плеча; поступать быстро и необдуманно».
[8] Едва прикасался к блюдам — в оригинале чэнъюй 浅尝辄止 (qiǎn cháng zhé zhǐ) — в пер. с кит. «попробовать и вдруг остановиться», обр. в знач. «скользить по поверхности; без особого интереса; не прилагать усилий».
[9] Альянс восьми держав 八国联军 (bāguó liánjūn) — объединённая армия восьми империалистических государств: России, США, Германии, Великобритании, Франции, Японии, Австро-Венгрии и Италии. Чтобы защитить своих граждан и китайцев-христиан, которые укрылись в Посольском квартале в Бэйпине, осаждённых отрядами ихэтуаней (боксёров), поддерживаемых правительством Цин, Альянс восьми держав в 1900 г. направил в Китай Международную освободительную экспедицию, в которую входили 45 тысяч солдат и матросов. В результате Альянс восьми держав одержал победу отрядами ихэтуаней и Императорской армией Китая, заставив правительство подписать неравный Заключительный протокол. Борьба с ихэтуанями продолжалась до января 1902 г.
[10] Год белой мыши — год гэнцзы — циклически повторяется раз в 60 лет, в данном случае — 1900 г., год Восстания ихэтуаней (боксёров).
[11] Подобных цветам и ясных, будто луна — чэнъюй 花容月貌 (huā róng yuè mào) — в пер. с кит. «лицо-цветок, лицо-луна», обр. в знач. «женская красота».
[12] «Повести о странном из кабинета Ляо» — сборник мистических новелл об оборотнях, чудовищах и т. д. XVII в., автор — Пу Сунлин.
[13] Средь бела дня — в оригинале чэнъюй 明火执仗 (mínghuǒzhízhàng) — в пер. с кит. «с факелами и оружием», обр. также в знач. «открытый, откровенный, наглый (грабёж, разбой, злодейство, враг)».
[14] Лапша с соусом «чжацзян» 炸酱面 (zhájiàngmiàn) — или «старая пекинская лапша» с соусом из прожаренной рубленой свинины или говядины и ферментированных соевых бобов. Возникшее в провинции Шандун блюдо является характерным для Северного Китая.
[15] В мгновение ока — в оригинале 一溜烟 (yīliùyān) — в пер. с кит. «струйка дыма», обр. в знач. «быстро, мгновенно».
[16] Цзяо 角钱 (jiǎo qián) — монета в десять фэней, равная одной десятой юаня.
[17] Кисло-острый суп 酸辣汤 (suānlàtāng) — местное блюдо пекинской и сычуаньской кухни с уксусом и красным или белым перцем, варится на основе мяса с добавлением тофу, может содержать разные ингредиенты: древесные грибы «иудины уши», морковь, томаты, кусочки свинины, свиная или куриная кровь, бутоны лилейника и т.д.
[18] Где только не довелось побывать — в оригинале 过山趟过水，闯过了三关六码头 (guò shān tàngguò shuǐ, chuǎngguòle sān guān liù mǎtóu) — в пер. с кит. «пересекал горы и реки, прорвался через три перевала и шесть пристаней».
[19] Чайный брикет 砖茶 (zhuānchá) — «чайный кирпич» — прессованный чай в форме плитки.
[20] «Записки о постижении истины»《会真记》(Huì zhēn jì), или «Легенда о встречах со святыми» — другое название «Истории Инъин» времён династии Тан, см. примечание 3 к этой главе.
[21] -Лан 郎 (-láng) — приставка, означающая «благородный молодой человек», «сударь, господин» (в обращении слуги).
[22] Спаситель представления 救场 (jiùchǎng) — в пер. с кит. «спасать представление» — употребляется, когда во время представления актёра, совершившего ошибку выручают другие актёры, не давая представлению сорваться.
[23] С таким увлечением и жадностью — в оригинале чэнъюй 横扫千军 (héngsǎo qiānjūn) — в пер. с кит. «одним махом смести тысячную армию врага».
[24] Самозабвенно 埋头苦干 (máitóu kǔgàn) — в пер. с кит. «уходить с головой в работу», обр. в знач. «трудиться не покладая рук».
[25] Попугай — в оригинале 鹦哥 (yīnggē) — в букв. пер. с кит. «старший братец-попугай» — ожереловый попугай, латин. Psitacus torquatus.
[26] Дахуалянь 大花脸 (dàhuāliǎn) — в пер. с кит. «большое раскрашенное лицо», другое название — «чжэнцзин» и «дамянь». Исполнитель выступает на сцене в маске-гриме ляньпу. Уравновешенный и исполнительный герой, занимающий высокое социальное положение. Образ создаётся с помощью величественной осанки. В этом амплуа в равной степени задействуется техники пения, декламации и актёрской игры, персонаж покоряет своей яркостью и выразительностью.
Не успели моргнуть глазом, как наступил Новый год. На улицах развернулась оживлённая торговля, открылись театры. В конце года из форта семейства Фань пришёл годовой отчёт о доходах и расходах — согласно правилам, его должен был самолично проверить и переписать набело глава семьи, однако Фань Лянь был таким легкомысленным, что откладывал это занятие до последнего — и вот теперь он вместо изголовья спал на счётах, днюя и ночуя вместе с ними. Оставшись в одиночестве, ничем не отягощённый Чэн Фэнтай продолжал со спокойной душой бездельничать, ведь в праздники ему никто не докучал. И всё же теперь, когда Фань Лянь был занят и некому было составить компанию в его выходках, все развлечения утратили интерес, так что второй господин Чэн целыми днями бесцельно слонялся, посещая театральные представления в домах своих приятелей. Хоть он по-прежнему не разбирался в пьесах, они напоминали ему о Шан Сижуе. Однако игравшие там актёры не обладали чистотой и выразительностью голоса Шан Сижуя, и их сценические образы были не столь красивы. Если подумать, то с того дня, как Чэн Фэнтай порвал Шан Сижую рукав, прошло уже несколько недель, а актёр всё не показывался ему на глаза — неужто до сих пор держит на него обиду? Чэн Фэнтаю хотелось вновь взять его с собой развлекаться, а заодно и принести извинения. Молодой актёр был простодушен и прямолинеен, так что дразнить его было одно удовольствие — он в самом деле был невероятно милым.
читать дальшеБольшинство своих представлений Шан Сижуй теперь давал в большом оперном театре «Цинфэн» [1], потому что ему нравилось менять свои пьесы, а этот театр, будучи более новаторским, в сравнении с другими более терпимо относился к его нововведениям — здесь, даже если его прочтение не встретит понимания публики, Шан Сижую не грозило такое орудие возмездия, как чайник с кипятком. Кроме того, сцена здесь была выше и помещалась дальше от зрителей, так что добросить до неё крупные предметы было не так просто — а потому для Шан Сижуя здесь было куда безопаснее.
Театр «Цинфэн» помещался в здании в западном стиле с часовой башней. За ним имелся узкий тёмный переулочек, который вёл к гримёркам за сценой. Когда-то Чэн Фэнтай имел некие отношения с одной известной актрисой и потому всё здесь как следует изучил. К тому же, они с Шан Сижуем теперь могли считаться хорошими знакомыми, а потому можно было обойтись без формальностей. Велев своему водителю Лао Гэ остановиться у главного входа, сам второй господин Чэн наощупь двинулся по переулку прямиком к гримёрке Шан Сижуя. Он ещё не успел постучать в дверь, как из-за неё раздался пронзительный женский голос:
— Это ещё как посмотреть, кто из нас шлюха! Не делай вид, будто ты тут ни при чём! Да даже если ты переспишь со всеми зрителями, всё равно тебе не дадут первую роль! Чтобы такая шалава [2] — и играла Цуй Инъин [3]? Тьфу на тебя!
— Не будь сама Цуй Инъин беспутной, она не вступила бы в связь с Чжан Шэном! — перебил её возмущённый женский голос. — А ты после того, как в рот брала у всех подряд, думаешь, достойна играть Цуй Инъин?
— Брехня это всё, мать твою! Ты сама это видала?
— А тебе бы хотелось в другое место? Ты такая уродина, кто ж тебя захочет!
Так они крыли друг друга на чём свет стоит, галдя всё громче, словно девицы в борделе — сил не было это слушать. К брани актрис примешивались голоса тех, кто пытался их унять, звуки рвущейся ткани, звон бьющейся посуды и грохот опрокидываемой мебели, а также всхлипы и вскрики боли — словом, оттуда доносилось что угодно, кроме голоса Шан Сижуя.
Чэн Фэнтай подумал, что зашёл не вовремя — хозяина труппы тут явно не было, да и от таких непристойных разговоров [4] в брюках стало тесно. Он уже собрался было уходить, когда кто-то всхлипнул:
— Шан-лаобань, хоть вы им скажите!
— Я уже говорил, — еле слышно отозвался Шан Сижуй. — Велел им прекратить скандалить, но они не слушают!
— Вы же хозяин труппы!
— А что толку, что хозяин? — невозмутимо ответил Шан Сижуй. — Старшие сестрицы сами разберутся, а я вечерком вернусь и узнаю, чем дело кончилось. Сяо Лай! — позвал он. — Сяо Лай, запомни, кто что сломал, а потом вычти из ежемесячного жалования!
Хоть на перепалку его слова и не повлияли, стоило ему это сказать, как звуки разрушений тотчас прекратились.
— Вечно они лаются, сколько ж можно! — посетовал Шан Сижуй. — Да ещё такими словами, что слушать противно! Ни одна из них ни капельки не похожа на Цуй Инъин. — Спорщицы не обратили ни малейшего внимания на сказанные безучастным [5] голосом слова.
Продолжая ворчать под нос, Шан Сижуй толкнул дверь — и тут же налетел на второго господина Чэна. Огорошенный этой встречей, актёр поневоле почувствовал себя крайне неловко при мысли о дрязгах внутри труппы, которым нежданный визитёр стал свидетелем.
— Второй господин, что привело вас сюда?..
— Шан-лаобань, у вас будет время, чтобы перекусить вместе со мной? — сдерживая смех, ответил Чэн Фэнтай.
От внезапного предложения Шан Сижуй задохнулся, но деваться было некуда:
— Да, давайте сходим!
Последовав за Шан Сижуем, Сяо Лай окинула Чэн Фэнтая быстрым взглядом, после чего плотно закрыла дверь и шёпотом спросила:
— А что, если они так и не закончат скандалить?
— Тогда пусть идут туда, где побольше места, и дерутся там — кто победит, тот и прав. А я пошёл.
На этот раз Чэн Фэнтай не удержался от смеха. Обняв актёра за плечи, он повёл его прочь, радостно заявив:
— Шан-лаобань, вы такой забавный!
Шан Сижуй и сам чувствовал, что со стороны выглядит смешно.
— Так почему вы решили сегодня уделить мне время? — расхохотавшись, спросил он.
— Разве в прошлый раз я не порвал вам костюм? Сегодня хочу угостить вас в качестве извинения.
Шан Сижуй, не придавший тому случаю значения, с улыбкой вздохнул:
— Да я уже давным-давно забыл об этом!
— Шан-лаобань, чего бы вам хотелось отведать? — спросил Чэн Фэнтай, садясь в машину. — Давайте-ка я свожу вас в ресторан европейской кухни «Люго» [6], как вам такое?
Услышав о западной кухне, Шан Сижуй приуныл, но всё же кивнул в ответ. Он был таким человеком, что с хорошими знакомыми мог и пошутить, и побалагурить, а с теми, с кем сошёлся ближе всего, даже отваживался высказывать свои идеи; но сейчас с Чэн Фэнтаем он был не на такой короткой ноге, чтобы делиться своим мнением, ограничиваясь лишь шутками, а потому второй господин безраздельно решал, куда они пойдут обедать и что закажут.
Видя, что Шан Сижуй со знанием дела обращается со столовыми приборами, Чэн Фэнтай спросил:
— Шан-лаобань, вы часто заходите сюда поесть?
— Когда я жил у главнокомандующего Цао, я как-то раз ходил сюда с ним, — ответил Шан Сижуй. Поскольку актёр был весьма сообразителен, он сумел с первого раза запомнить назначение всех этих приборов. Тогда Чэн Мэйсинь надеялась выставить его дураком, но Шан Сижуй тут же подглядел, как пользуются столовыми приборами другие посетители — это было всяко не труднее, чем выучить жестикуляцию для женских ролей на сцене, при том, что некоторые жесты он использовал во время представлений не более трёх раз.
Чэн Фэнтай понимал, что, должно быть, то, что семья главнокомандующего Цао предпочитала западную кухню, исходило от Чэн Мэйсинь, а потому спросил:
— Когда вы жили у главнокомандующего Цао, должно быть, моя старшая сестрица доставляла вам немало неприятностей?
— Это уж точно! — прыснул со смеху Шан Сижуй. Подняв взгляд на Чэн Фэнтая, он тут же вспомнил, что тот — как-никак младший брат Чэн Мэйсинь, а потому, наверно, зря он пошутил на эту тему — в конце концов, постороннему не стоит встревать в отношения между родственниками, так что он тут же замолчал.
— Прошу, будьте к ней снисходительнее! — рассмеялся Чэн Фэнтай. — Когда я был маленьким, она вечно меня дразнила и подначивала, что уж говорить о вас!
— Правда? Это как же?
— Все лучшие игрушки доставались ей, и все вкусности тоже. А когда я стал постарше и завёл подружку в школе, она наябедничала отцу, и тот меня наказал.
У Шан Сижуя тут же отлегло от сердца.
— Но вы не думайте, что я просто так дал себя в обиду! — продолжил Чэн Фэнтай. — Когда я узнал об этом, то поймал крысу и посадил ей в комод. Как только Мэйсинь открыла ящик, крыса прыгнула ей прямо в лицо и так напугала сестру, что та слегла с горячкой.
Шан Сижуй так развеселился, что расхохотался в голос — представив себе это в красках, он в полной мере отвёл душу.
— Но всё это было в детстве, когда я вырос, такого больше не повторялось, — говоря это, Чэн Фэнтай подумал, что с возрастом Чэн Мэйсинь научилась вредить людям исподтишка, и столь мастерски овладела умением пускать пыль в глаза, что никто не мог уличить её в этом. — Шан-лаобань, а вы что делали, когда она вас притесняла?
Окажись на их месте другой брат госпожи и бывший любовник её мужа, они явно не стали бы такое обсуждать, но Чэн Фэнтай был сама непосредственность, а Шан Сижуй — само простодушие, так что когда эти двое прямолинейных людей сталкивались друг с другом, в разговоре между ними не было никаких запретных тем.
— Я всё время находился при главнокомандующем Цао, не отходя от него ни на шаг, — ответил Шан Сижуй. — А когда он уходил, я тут же убегал на верхний этаж и прятался там, чтобы ваша старшая сестра меня не нашла.
Ничего удивительного, что, когда Чэн Мэйсинь упоминала о Шан Сижуе, её голос прямо-таки сочился злобой, которую некуда было выплеснуть. Если бы она смогла расправиться [7] с ним раньше, то не пришлось бы ей теперь скрежетать зубами, вновь и вновь вороша в памяти старые обиды. Как бы ни была сильна её ненависть, не могла же она отравить Шан Сижуя прямо на глазах у главнокомандующего, а потому ей только и оставалось, что выказывать свою неприязнь надменным выражением лица и едкими словами. В свою очередь, Шан Сижуй не желал ссориться с ней из-за пустяков, однако он тоже был весьма находчив в словах, а также умел покапризничать и пожаловаться, а потому Чэн Мэйсинь в конечном итоге так и не смогла его выдворить.
— Тогда почему же вы покинули резиденцию главнокомандующего?
— Потому что я хотел выступать в театре.
— И главнокомандующий Цао вас отпустил?
— Не сразу. — Шан Сижуй отложил нож и вилку и изобразил пальцами пистолет. — Он схватил пистолет, приставил его к моей голове и спросил, хочу ли я остаться или выступать в театре. Я всё равно сказал, что хочу играть на сцене, и тогда он меня отпустил.
При этих словах Чэн Фэнтай до глубины души восхитился отвагой Шан Сижуя, который ради своего стремления к сцене не побоялся даже смерти.
На столе изящно выложенные на фарфоровых тарелочках блюда то и дело сменяли друг друга. Как ни странно, в воздухе совсем не ощущалось запахов еды. Вокруг царила полная тишина, рядом навытяжку стояли официанты. Чэн Фэнтай был привычен к подобной атмосфере, так что ел в своё удовольствие, а вот Сижуй лишь едва прикасался к блюдам [8], боясь лишний раз пошевелиться. При виде этого второй господин решил, что актёр не желает переедать, так как бережёт фигуру.
Когда дошло до главного блюда — бифштекса средней прожарки с чёрным перцем — Шан Сижуй взял нож и принялся разрезать мясо на мелкие кусочки. Не решаясь попробовать, он покачал головой:
— Эта кровь… может брызнуть человеку прямо в лицо...
Чэн Фэнтай проглотил вино, которое было у него во рту, чтобы не выплюнуть его от смеха, и поглядел на бифштекс на тарелке Шан Сижуя, который вовсе не был таким уж сырым.
— Это блюдо и должно быть таким. Если правильно выбрать говядину, то вкуса крови совсем не чувствуется. Шан-лаобань не привык к таким блюдам?
Шан Сижуй откусил кусочек, через силу прожевал — и не нашёл в его вкусе ровным счётом ничего хорошего.
— Эти иностранцы достойны жалости, — заключил он. — Если они всякий раз едят это сырое мясо, неудивительно, что они такие драчливые.
— Вас послушать, так Альянс восьми держав [9] напал на нас, чтобы захватить как следует прожаренную говядину, — со смехом ответил Чэн Фэнтай.
— Именно потому, что у нас все лучше, чем у них, они и хотят нас захватить, — расплылся в улыбке Шан Сижуй.
— Так оно и есть, — серьёзно кивнул Чэн Фэнтай. — В год белой мыши [10], стоило иностранцам увидеть карликовое дерево на камне, как они решали, что повстречали необычайную диковину, а когда им попадалась ваза из тонкого фарфора, то они и вовсе впадали в экстаз. Однако знаете, что они ценят превыше всего?
— И что же?
— Больше всего они охочи до юных китайских актеров, в особенности таких, как Шан-лаобань — мужчин, играющих женские роли.
— Второй господин, вы, верно, шутите.
— Какие уж тут шутки! На самом деле, у них тоже есть такие певцы — их кастрируют, прежде чем у них сломается голос, и в результате их голос на всю жизнь остаётся тонким и звонким, так что они могут брать ноты выше, чем женщины.
— Совсем как евнухи в труппе «Наньфу», — рассудил Шан Сижуй.
— Но даже если голос подходит, то когда они облачаются в костюм и гримируются, чтобы играть женские роли, это никуда не годится! Где же этим иностранцам увидеть, как мужчина играет женщину лучше, чем на это способна сама женщина? И вот иностранные посолы прибывают в Китай, осматриваются — и ого! — выкатывают глаза! На сцене — целый сад ликов, подобных цветам и ясных, будто луна [11], станов, гибких, будто ива, со сладкими голосами и женственными манерами, ясными очами, и вопреки всем ожиданиям, это — мужчины со всеми причиндалами! Вот и скажи, редкость это или нет? А потом, возвращаясь на Родину, они так и эдак расписывают это своим правителям.
— Правда, что ли? — при этих словах Шан Сижуй даже положил вилку. — А дальше что?
— А дальше, ну, в дело вступает Альянс восьми держав.
— Что?!
— Когда прибывает Альянс восьми держав, то главным образом он похищает актёров; также они заодно прихватывают некоторое количество золота и серебра и отвозят своим правителям, чтобы те построили… — поманив Шан Сижуя поближе, Чэн Фэнтай продолжил: — ...золотую клетку размером с театр «Цинфэн». Сидя в ней, актёры в костюмах и гриме день и ночь дают представления, и, если знати нравится, то они бросают им немного еды.
История Чэн Фэнтая звучала весьма странно — Шан Сижую никогда не доводилось слышать ни о чём подобном.
— Это неправда… — нахмурившись, сказал он, однако при этом тут же вспомнил про год Белой мыши, когда Нин Цзюлан жил во дворце. Его друг всегда обходил молчанием этот период своей жизни, вплоть до того, что менялся в лице от одного упоминания о нём — так что Шан Сижую трудно было судить, что правда, а что нет.
— Я вам открываю секретные сведения, а вы мне всё равно не верите, — посетовал Чэн Фэнтай. — Ну не верите — так и не надо, давайте есть.
После этого Шан Сижуй совершенно потерял аппетит: он будто только что услышал историю из «Повестей о странном из кабинета Ляо» [12], причём довольно жуткую. Про себя он порадовался, что, родившись на десять лет позже, избежал подобной участи, а также тому, что у Нин Цзюлана был такой спаситель, как Ци-ван, так что его друг не был средь бела дня [13] похищен иностранцами — воистину, Всемогущие небеса помогают хорошим людям.
Последним блюдом подали такой вкусный кокосовый пудинг, что, очнувшись от раздумий, Шан Сижуй спросил:
— Что это такое?
— Это иностранный миндальный тофу, — немного подумав, ответил Чэн Фэнтай.
— Прекрасно приготовлено! И совсем не пахнет бобами! — восхитился Шан Сижуй.
Дурачить этого актёра уже вошло у Чэн Фэнтая в привычку.
Поскольку они так и не наелись досыта, Чэн Фэнтай решил продолжить застолье, но на этот раз пойти туда, куда захочет Шан Сижуй. Бросив взгляд на наручные часы, актёр смущённо предложил:
— Тогда давайте сходим в лапшичную Ху Цзи.
Чэн Фэнтай никогда о ней не слышал, зато эту закусочную прекрасно знал Лао Гэ — ведь там готовили не знающую себе равных лапшу под соусом «чжацзян» [14] — так что водитель в мгновение ока [15] отвёз их туда и, остановив машину, вместе с Чэном и Шаном зашёл внутрь, чтобы съесть мисочку горячей лапши.
Поскольку Шан Сижуй был здесь частым гостем, подавальщик знал его в лицо и, едва завидев актёра, радостно поспешил поприветствовать его:
— О! Шан-лаобань! Да ещё и не один! Давненько же вы сюда не захаживали, Шан-лаобань! Наверно, вы ставите какую-то новую пьесу, и потому так заняты? Чего пожелают господа?
Шан Сижуй обернулся в сторону Чэн Фэнтая, но тот не стал дожидаться, пока его спросят:
— Я не голоден.
Тогда актёр вытащил несколько цзяо [16]:
— Мне как обычно: миску лапши «чжацзян» и миску кисло-острого супа [17]. Сдачу оставь себе, но только не надо...
Он всё-таки не успел остановить подавальщика, который по устоявшемуся обычаю прокричал во весь голос:
— А, хорошо! Одна миска лапши «Чжацзян» и одна миска кисло-острого супа! Шан-лаобань пожаловал нам два мао!
Шан Сижуй невольно выдохнул холодный воздух и, подыскав свободный столик, молча сел. Чэн Фэнтай провёл по поверхности стола и потёр пальцы — он обнаружил, что все столы, стулья и лавки здесь сплошь покрыты толстым слоем жира. В душном зале стоял густой запах лука и соевого соуса, всё вокруг закоптилось и засалилось настолько, что негде было ни сесть, ни встать. Однако в последние несколько лет Чэн Фэнтаю где только не довелось побывать [18], так что он был уже не тот изнеженный и привередливый молодой господин, который некогда жил в родном поместье. Не поморщившись, он сел, налил себе терпкого и горького чая из чайного брикета [19] и сделал глоток.
Глядя на это, Лао Гэ подумал про себя: «Вот он каков, наш второй господин — всё-таки есть особый стиль в том, чтобы и в таком месте сидеть, словно в ресторане европейской кухни».
Несколько закусывавших поблизости носильщиков с покрытыми паршой головами и воспалёнными глазами, услышав крик подавальщика, тут же подошли к их столу со своими плошками. При виде этого Чэн Фэнтай опешил, но они, похоже, тоже были давними знакомыми Шан Сижуя и подошли, по всей видимости, не для того, чтобы усесться за их стол. Не обращая внимания на Чэн Фэнтая, они, улучив удобный момент, столпились рядом. Чэн Фэнтаю было не по силам справиться с ними, и потому ему только и оставалось, что потесниться. Там был один рослый детина-рикша, который, несмотря на зиму, был одет лишь в одну рубашку, закатанные рукава которой обнажали здоровенные мускулистые ручищи. Наступив ногой на скамью, на которой сидел Шан Сижуй, он уставился на актёра, продолжая с шумом всасывать лапшу. Тот, прищурившись в улыбке, кивнул детине — беззаботная улыбка актёра была сродни той, какую нередко можно было увидеть на его лице во время вечеринок — куда более жизнерадостная, чем та, что предназначалась комиссару Чжоу. Глядя на это, Чэн Фэнтай про себя от души позлорадствовал над комиссаром.
— Шан-лаобань! Доброго вам здравия!
— Спасибо, и вам того же!
— Над какой новой пьесой сейчас работаете?
— Не новой, а немного видоизменённой: «Записки о постижении истины» [20].
— Чего?
— Она ещё носит название «Хуннян».
— «Хуннян» — это славно, славно, ха-ха! Как там поётся? «Ах, барышня! Барышня, твои манеры столь изящны…» — Детина пропел эту фразу высоким и тонким голосом, явно сфальшивив, отчего толпа взорвалась громоподобным хохотом. — Как же это поётся? Шан-лаобань, спойте-ка для нас!
— Ох, и правда! Ну же, спойте нам!
— Эй, Шан-лан [21], не стесняйтесь, пожалуйте нам отрывок, а?!
Они так шумели, что даже те посетители лапшичной, что не знали Шан Сижуя в лицо, тоже подошли. Чэн Фэнтаю всё это было совершенно не по нраву — подобный галдёж всех этих деревенщин казался ему верхом неуважения, а молодой актёр так раним, что, должно быть, готов вспылить, чтобы скрыть смущение.
Лицо Шан Сижуя в самом деле постепенно краснело, пока не залилось краской до самых ушей, однако на нём вовсе не проступало раздражения или гнева. В это время подавальщик наконец принёс его лапшу, выступив в роли «спасителя представления» [22]:
— Хватит шуметь! Сами видите — наш Шан-лаобань молодой, скромный и покладистый, а вы все так на него так насели, что он из-за вас больше сюда не придёт! А ведь успех нашей лапшичной зависит от славы Шан-лаобаня!
Однако собравшаяся толпа и не думала подчиняться, наперебой продолжая требовать, чтобы им спели.
— Не буду я вам петь, я голодный, я есть хочу. — Мешая лапшу, Шан Сижуй предложил: — Приходите в театр и слушайте сколько душе угодно. Там вам будут и костюмы, и грим, и, опять же, аккомпанемент на хуцине, а заодно это позволит и мне малость подзаработать на билетах.
Собравшиеся продолжали перебрасываться шуточками и уговаривать Шан Сижуя. Одни уверяли, что не могут позволить себе билетов, другие — что не в силах дождаться представления; иными словами, они всеми правдами и неправдами подначивали актёра. Шан Сижуй с детства страдал от голода и подвергался побоям, а потому, когда он ел, то делал это с таким увлечением и жадностью [23], что не обращал внимания ни на что вокруг, поэтому он просто поднял со стола свою миску и принялся самозабвенно [24] поглощать лапшу. Покончив с едой, он вытер рот и наградил Чэн Фэнтая смущённой улыбкой. Тот улыбнулся в ответ, и оба встали, собравшись уходить. Однако толпа почитателей ещё не натешилась вволю и, встав плечом к плечу, они не дали им пройти.
— Шан-лаобань! Не уходите! Мы же так давно не виделись с вами, поговорите с нами ещё немножко!
— Я здесь с другом! — тихо икнул Шан Сижуй.
— На всё воля Шан-лаобаня, — закурив, бросил Чэн Фэнтай. Как говорится в поговорке: «Нет ничего вкуснее пельменей» — и нет никого забавнее, чем актёры, а потому Чэн Фэнтай хорошо понимал этих людей.
Чернорабочие вновь принялись донимать Шан Сижуя. Они перебрасывались шутками, которые были совсем не похожи на те, что в ходу у почтенных господ и их жён — они были грубыми, прямолинейными и весьма беспардонными — не было того, что эти люди считали бы запретной темой, начиная с того, не превращаются ли сливовые деревья во дворе Шан Сижуя в демониц-искусительниц, и вплоть до того, когда он наконец женится и спит ли он с Сяо Лай.
— А зачем Шан-лаобаню жена? Кто-то видел своими глазами, как при свете полной луны красная слива в его саду приняла человеческий облик, чтобы послушать его пение.
— Так это демон или демоница?
— Демоница — это ещё куда ни шло; а если демон, то разве нашему Шан-лаобаню под силу такое вынести?
Они так и продолжали как ни в чём не бывало сыпать пошлостями, и Чэн Фэнтаю казалось, что Шан Сижуй вот-вот разозлится — он никак не думал, что актёр, покраснев, тем не менее терпеливо и доброжелательно ответит на все вопросы, веселясь за компанию с этими работягами. Время от времени он напускал на себя простодушный и наивный вид, к которому прибегал при общении с богатыми и знатными людьми. Это заставило Чэн Фэнтая взглянуть на актёра другими глазами: он подумал, что Шан Сижуя отличает истинная душевная чистота, раз он не видит разницы между богачами и людьми самого низкого положения.
На самом деле, все люди в глазах Шан Сижуя независимо от достатка делились на четыре категории по двум признакам: разбираются ли они в опере и поддерживают ли его. Те, что разбирались в опере и поддерживали его, были задушевными друзьями Шан Сижуя; те, что разбирались в опере, но не поддерживали его, были достойны его уважения, но не дружеских чувств; если они не разбирались в опере, но поддерживали его, то с ними можно было весело провести время; а если они и в опере не разбирались, и его не поддерживали — то это какие-то посторонние люди, не заслуживающие его внимания.
Эти оборванцы определённо не слишком-то разбирались в опере: они просто слушали голос и получали удовольствие от представления, так что в глазах Шан Сижуя относились к той же категории, что и почтенные господа с их жёнами за столом для игры в маджонг; к тому же, в отличие от богатых господ, этих людей он обидеть не боялся, а потому, само собой, они нравились ему куда больше.
Наболтавшись с ними всласть, Шан Сижуй поднялся с места со словами:
— Мне в самом деле пора, ведь я должен готовиться к вечернему представлению! — говоря это, он про себя подумал, что до сих пор не знает, чем закончилась драка за кулисами. — И прекратите городить чушь про меня и Сяо Лай! Если эта сплетня распространится, то как же её семья потом сможет выдать её замуж?
Все согласились с ним, но по-прежнему не желали отпускать актёра. Положение Шан Сижуя было схоже с попугаем [25], которого держат в покоях императора — игрушкой знатных господ. Однако у этой пташки был такой редкостный характер, что она любила залетать в дома простых людей, чтобы повеселиться с ними, а потому они и не догадывались, насколько драгоценна эта птица.
Когда они, с большим трудом протиснувшись на улицу, сели в машину, Шан Сижуй всё ещё смеялся.
— Неужто вы не насмеялись там? — глядя на него, спросил Чэн Фэнтай.
— Второй господин, скажу вам по секрету, что тот дух красной сливы в моём саду… ха-ха-ха!
— И что с ним? В конце концов, это демон или демоница?
— Однажды я загримировался под дахуаляня [26] и надел красный костюм — а меня застукали в таком виде. Уж не знаю, почему потом поползли те слухи о духах…
— Хорошо, я потом развею эти слухи за вас, — кивнул Чэн Фэнтай.
— Зачем их развеивать, это же так забавно! Пусть себе болтают!
— Шан-лаобань такой озорник!
Слушая их, Лао Гэ за рулём машины веселился про себя.
Примечания переводчика:
[1] Цинфэн 清风 (qīngfēng) — название театра переводится как «Свежий ветер», а также «чистые нравы, высокая нравственность».
[2] Шалава 浪样儿 (làngyàngr) — в букв. пер. с кит. «такая, как волна», обр. в знач. «женщина, заигрывающая с мужчинами, с беспутными манерами».
[3] Цуй Инъин 崔莺莺 (Cuī Yīngyīng) — персонаж рассказа Юань Чжэня «Постижение истины» 《会真记》 (Hui zhen ji), написанного в период династии Тан. В период династии Юань драматург Ван Шифу 王实甫 (Wang Shifu) (1260-1316) на основе этого сюжета написал драму «Западный флигель»《西厢记》 (Xi xiang ji), которая до сих пор пользуется популярностью.
После смерти первого министра Цуя его жена и дочь Цуй Инъин везли гроб с телом покойного для погребения на родине, и в пути остановились в монастыре-храме Пуцзюсы. В это время студент Чжан Шэн (в другой версии — Чжан Цзюньжуй) был здесь проездом и, увидев барышню Цуй, был очарован её красотой и манерами. Встретившись с её служанкой Хуннян, Чжан Шэн сообщил ей все сведения о себе, однако та отчитала его за подобную бесцеремонность, сообщив, что её хозяйка уже просватана.
В те времена в Китае бесчинствовали многочисленные разбойные банды, и главарь одной из них Сунь Фэйху, прослышав о красоте Цуй Инъин, с отрядом в пять тысяч человек окружил храм Пуцзюсы, заявив, что, если ему не выдадут девушку, то он убьет весь монастырь. Госпожа Цуй была вынуждена пообещать свою дочь в жёны тому, кто даст отпор бандитам. У Чжан Шэна был друг-генерал, он же отправил гонца с письмом, и друг Чжан Шэна привёл с собой армию, разбив бандитский отряд.
Однако госпожа Цуй обманула студента. Тот был вынужден обратиться за помощью к Хуннян, и служанка предложила ему поиграть на цине под стеной сада, когда барышня Инъин будет возжигать благовония. Благодаря стараниям находчивой служанки молодые люди сблизились; когда всё вскрылось, госпоже Цуй пришлось волей-неволей дать согласие на брак, чтобы избежать огласки.
[4] Непристойные разговоры — в оригинале 满耳朵的棍儿啊棒儿 (Mǎn ěrduǒ de gùn er a bàng er) — в букв. пер. с кит. «в уши натолкали дубинок и палок», где дубинка — 棍儿 (gùnr) и палка — 棒儿 (bàngr) — грубое жаргонное обозначение пениса.
[5] Безучастный — в оригинале чэнъюй 不痛不痒 (bùtòng bùyǎng) — в пер. с кит. «не болит и не чешется», обр. в знач. «ни холодно ни жарко; не задеть за живое; не затронуть существа дела».
[6] Люго 六国 (Liùguó) — в пер. с кит. «Шесть царств» — противники Циньского царства в III веке до нашей эры.
[7] Расправиться — в оригинале чэнъюй 手起刀落 (shǒu qǐ dāo luò) — в пер. с кит. «занести лезвие и опустить его», обр. в знач. «рубить с плеча; поступать быстро и необдуманно».
[8] Едва прикасался к блюдам — в оригинале чэнъюй 浅尝辄止 (qiǎn cháng zhé zhǐ) — в пер. с кит. «попробовать и вдруг остановиться», обр. в знач. «скользить по поверхности; без особого интереса; не прилагать усилий».
[9] Альянс восьми держав 八国联军 (bāguó liánjūn) — объединённая армия восьми империалистических государств: России, США, Германии, Великобритании, Франции, Японии, Австро-Венгрии и Италии. Чтобы защитить своих граждан и китайцев-христиан, которые укрылись в Посольском квартале в Бэйпине, осаждённых отрядами ихэтуаней (боксёров), поддерживаемых правительством Цин, Альянс восьми держав в 1900 г. направил в Китай Международную освободительную экспедицию, в которую входили 45 тысяч солдат и матросов. В результате Альянс восьми держав одержал победу отрядами ихэтуаней и Императорской армией Китая, заставив правительство подписать неравный Заключительный протокол. Борьба с ихэтуанями продолжалась до января 1902 г.
[10] Год белой мыши — год гэнцзы — циклически повторяется раз в 60 лет, в данном случае — 1900 г., год Восстания ихэтуаней (боксёров).
[11] Подобных цветам и ясных, будто луна — чэнъюй 花容月貌 (huā róng yuè mào) — в пер. с кит. «лицо-цветок, лицо-луна», обр. в знач. «женская красота».
[12] «Повести о странном из кабинета Ляо» — сборник мистических новелл об оборотнях, чудовищах и т. д. XVII в., автор — Пу Сунлин.
[13] Средь бела дня — в оригинале чэнъюй 明火执仗 (mínghuǒzhízhàng) — в пер. с кит. «с факелами и оружием», обр. также в знач. «открытый, откровенный, наглый (грабёж, разбой, злодейство, враг)».
[14] Лапша с соусом «чжацзян» 炸酱面 (zhájiàngmiàn) — или «старая пекинская лапша» с соусом из прожаренной рубленой свинины или говядины и ферментированных соевых бобов. Возникшее в провинции Шандун блюдо является характерным для Северного Китая.
[15] В мгновение ока — в оригинале 一溜烟 (yīliùyān) — в пер. с кит. «струйка дыма», обр. в знач. «быстро, мгновенно».
[16] Цзяо 角钱 (jiǎo qián) — монета в десять фэней, равная одной десятой юаня.
[17] Кисло-острый суп 酸辣汤 (suānlàtāng) — местное блюдо пекинской и сычуаньской кухни с уксусом и красным или белым перцем, варится на основе мяса с добавлением тофу, может содержать разные ингредиенты: древесные грибы «иудины уши», морковь, томаты, кусочки свинины, свиная или куриная кровь, бутоны лилейника и т.д.
[18] Где только не довелось побывать — в оригинале 过山趟过水，闯过了三关六码头 (guò shān tàngguò shuǐ, chuǎngguòle sān guān liù mǎtóu) — в пер. с кит. «пересекал горы и реки, прорвался через три перевала и шесть пристаней».
[19] Чайный брикет 砖茶 (zhuānchá) — «чайный кирпич» — прессованный чай в форме плитки.
[20] «Записки о постижении истины»《会真记》(Huì zhēn jì), или «Легенда о встречах со святыми» — другое название «Истории Инъин» времён династии Тан, см. примечание 3 к этой главе.
[21] -Лан 郎 (-láng) — приставка, означающая «благородный молодой человек», «сударь, господин» (в обращении слуги).
[22] Спаситель представления 救场 (jiùchǎng) — в пер. с кит. «спасать представление» — употребляется, когда во время представления актёра, совершившего ошибку выручают другие актёры, не давая представлению сорваться.
[23] С таким увлечением и жадностью — в оригинале чэнъюй 横扫千军 (héngsǎo qiānjūn) — в пер. с кит. «одним махом смести тысячную армию врага».
[24] Самозабвенно 埋头苦干 (máitóu kǔgàn) — в пер. с кит. «уходить с головой в работу», обр. в знач. «трудиться не покладая рук».
[25] Попугай — в оригинале 鹦哥 (yīnggē) — в букв. пер. с кит. «старший братец-попугай» — ожереловый попугай, латин. Psitacus torquatus.
[26] Дахуалянь 大花脸 (dàhuāliǎn) — в пер. с кит. «большое раскрашенное лицо», другое название — «чжэнцзин» и «дамянь». Исполнитель выступает на сцене в маске-гриме ляньпу. Уравновешенный и исполнительный герой, занимающий высокое социальное положение. Образ создаётся с помощью величественной осанки. В этом амплуа в равной степени задействуется техники пения, декламации и актёрской игры, персонаж покоряет своей яркостью и выразительностью.
Следующая глава