Крипи14 читателей тэги

Кто ещё помнит такой вид семечек, которые лет десять-двенадцать назад продавались на каждом углу? Длинные, с почти острыми кончиками, не сплошь черные, как теперь, а млечно-белые, покрытые продольными черными полосами разной ширины, как маленькие зебры? Что до Филиппова, так он таких семечек вообще лет двадцать не видел.

И вдруг нашел.

Недалеко от автобусной остановки, с которой он пять дней в неделю отправлялся с работы домой, тянулся вдоль высокого цоколя серой девятиэтажки ряд восседающих на стульчиках и лавочках колоритных старушек со сложенными у ног ящичками и мешками. Старушки торговали нехитрым товаром — овощами, грецкими орехами, арахисом, изюмом и теми самыми семечками, из-за которых Филиппов, собственно, и задержался у непримечательной группы торговок. Странно, что раньше он их тут не замечал.

Полосатые семена его удивили и даже порадовали, навеяв воспоминания о пусть и не особо, но уже далеком детстве, проведенном в южных краях страны.

— Где берете? — поинтересовался он, узнав недорогую цену. — Местные?

— Эх, да откуда они тут… Внук с югов привозит, сам растил! — добродушно ответила бодрая пенсионерка, ссыпая озвученные Филипповым сотни граммов семечек в бумажный кулек. Улыбнувшись, взяла лопаточку и добавила туда ещё. — Это в довесок. Рекламная акция, да?

— Точно! — поддержал шутку Филиппов. Нечасто встречаются такие позитивные бабки.

— Хочешь жить — шагай в ногу со временем! На здоровье, приходи ещё!

скрытый текстПопрощавшись, Филиппов пошел к остановке и, за неимением пакета или сумки, немного сплющил кулек, сунув его между рабочих бумаг в свой портфель, отчего последний немного вздулся. Покупка напомнила о себе только поздно вечером, когда, вынимая ненужные на завтра документы, Филиппов наткнулся на кулек.

— А вот и вы! — обрадовался он и, освободив портфель, унес семечки на кухню, где торжественно вывалил их в глубокую тарелку. Подсолнухи, давшие эти плоды, наверняка были крупными и сильными растениями — от черно-белой горки шел ясный масленый запах, а кожурки не имели дырочек или вмятин. Сидя перед телевизором, мужчина щелкал семечки, да не просто так, а как в детстве — брал в руку по одной, сжимал по линии ребра между большим и указательным пальцами, раскрывая аккуратные створки. Извлекал целое ядрышко и с удовольствием жевал. Шелуха отправлялась в бабкин кулек.

Телепрограммы были тоскливыми, а новости и того хуже. Что-то ударно строили и достраивали уже который год, кого-то успешно бомбили, наказывая за плохие поступки, причем уже который месяц в одних и тех же местах. А что до роста доходов населения…

От скуки он рассмотрел кулек — тоже, будто из прошлого, не знавшего повсеместных дешевых пластиковых пакетиков. Просто лист, вырванный из журнала или газеты. Один дальний родственник, ценивший всякие оригинальные штуки, любил собирать такие старые случайные находки, и даже сделал из листочков подшивку. Чудная получилась книга — что ни разворот, то новое, непредсказуемое, интересное, но как ни обидно, почти всегда — ни начала, ни конца. Куски чужих мыслей, чужой жизни, подогнанные в общую пеструю мозаику с неясным сюжетом.

— Ну, и что же у нас тут?

Это оказался лист из солидно-толстого, судя по проставленным чёрным в красных углах цифрам 72 и 73, журнала. На обеих сторонах был начинающийся с полуфразы рассказ о людях с иностранными именами. Несмотря на простенький сюжет, Филиппову понравилось. Двое, познакомившихся каким-то неординарным образом (эх, теперь и не узнать, каким!), оказались мошенниками и, не поделив между собой маленький городок, как поле для охоты на доверчивых жертв, решили вопрос по-джентльменски. Оба должны были заставить раскошелиться местного богача, причем одним и тем же способом, и не вызвав его подозрений. Получивший большую сумму оставался на «участке» хозяином. Очередность и выбор метода аферы определили, подбросив монетку.

Первый мошенник узнал, что жертва имеет нездоровую любовь к науке, и под видом заезжего ученого наладил контакт с богачом. Прогуливаясь по улице, он обратил внимание богача на голодного студента, просившего денег на продолжение своих научных работ. «Клиент» расщедрился, а после давления нового «друга» дал бедняге-студенту денег ещё и сверх первоначального.

На моменте, когда аферист взял девять десятых подаяния у подкупленного им студента и довольно продемонстрировал добычу конкуренту, страница кончилась.

Написано было так атмосферно, что Филиппов даже пожалел второго хитреца и задумался, как бы решил вставшую перед персонажем проблему он сам. Листок вместо мусорного ведра отправился в тумбочку, где хранилась всякая мелочь.

∗ ∗ ∗
Всю неделю он нет-нет, да и возвращался к мысли о том, что предпримет журнальный герой, но не придумал никакого безотказного приема. В очередную пятницу, снова заприметив старуху, купил у неё полосатых семечек и, придя домой, уже сознательно развернул кулек, решив собирать свою коллекцию находок. Развернул и поднял брови.

Там было продолжение истории. Как и уже ожидаемые страницы 74 и 75.

— Неужели бабуся неделю не продавала семечки? Или утащила журнал домой, а сегодня вспомнила и взяла с собой? — удивился мужчина. Как бы там ни было, не терпелось узнать окончание аферы. За ужином, с ложкой в одной руке и листком в другой, он возобновил чтение и, сам от себя не ожидая, выругался.

Большую часть отрывка занимали мысли второго мошенника, который, как Филиппов и предполагал, ломал голову над решением задачи. Герой обдумывал три варианта действий, расписывая их умно и красочно. Варианты оказались совсем Филипповым непредставимые, но он признал, что каждый из них лучше предыдущего. Что же он предпримет?

«Все эти штучки, все-таки — вздор. Я решил поступить изящнее». На этих словах страница 75 закончилась. Финала рассказа по-прежнему не было, хотя он вполне мог уместиться на половине страницы, которую занимала иллюстрация. Мужчина досадливо смял листок, доел суп, и уже наливая в кружку чай, вспомнил кое-что. Поднял пахнущий маслом, слегка скользкий лист, разгладил его на столешнице. Всмотрелся.

Картинка относилась, видимо, к предыдущим событиям — смешной толстяк в красивом, дорогом, но старомодном костюме, раскрыв рот, слушал приобнявшего его за плечо долговязого парня в костюме попроще. Перед ними на улочке с маленькими домиками стоял в несчастной позе студент-попрошайка, а позади, вдалеке — человек в униформе, должно быть, полисмен. Сразу вспомнились рассказы американских писателей столетней давности. Но полицейский на картинке был странным: его шлем венчало длинное перо, а на поясе вместо дубинки, как в фильмах с Чарли Чаплиным, висел… меч.

Непонятно. Филиппов напряг свой мозг, чтобы вспомнить немногое, известное про полицию прошлых лет. Он точно знал, что городовые в России тогда носили сабли… или шашки? Неважно. А вот с другими странами уже были проблемы. Тем более, меч на картинке был не похож ни на шашку, ни на шпагу. Огромный рыцарский клинок. Может, двуручник даже. Хотя художнику журнала, могло было скучно, вот и намалевал…

— Неважно. Надо узнать, чем все закончилось! — с неожиданной решимостью произнес Филиппов.

Он еле удержал себя от того, чтобы сорваться завтра с утра на другой конец города на поиски «того самого» кулька. А, немного остыв, удивился своей минутной блажи. «Будто бы нет других дел! Ну, байка и байка. А журнал этот уже наверняка весь по листку уничтожили. Да и толку-то», — плюнул он мысленно и забыл о странном листке надолго.

∗ ∗ ∗
— Добрый день, молодой человек! Понравилось? — прозвучал вопрос в его спину. Он обернулся. Знакомая бабуся приветливо кивнула головой.

Филиппов за прошедший месяц уже забыл про журнал и просто подумал, что давно не ел арахиса и изюма. Купил по большому кульку того и другого, мимоходом отметив — торговка рвала какую-то книжку в синей обложке. Он пожалел книгу, а дома уже выбросил было бумагу, но, рассмотрев, задержался.

Синяя книжка оказалась старым, советским букварем с ярко-красным нижними полями. В верхнем левом углу, как положено, красовались заглавная и строчная буквы А. Были тут и простые слова, изображенные буквами и цветными квадратиками, помогавшими первоклассникам различать виды звуков и слогов. А вот иллюстрация…

Из разбитого окна выглядывали встревоженные мальчишечье и девчачье лица. Под окном, придавленный половиной громадного арбуза, лежал мальчик, страдальчески тянущий руку к товарищам, которые, видно случайно, упустили гигантский плод из рук. Девочка держала в поднятой руке коробочку с красным крестом. Распростёртому на земле парнишке явно был несладко, впечатление усиливали обильные алые сгустки и потеки, покрывшие его руки и лицо, и расползшиеся по земле и стене. Филиппов понимал, что это кусочки арбузной мякоти, но воображение уверенно делало из полукомичной сцены куда более неприятную. На другой странице крупно чернели три слова.

Арбуз. Аптечка. Рана.

Филиппов отбросил листок и засел за компьютер. Интернет подтвердил его беспокойные мысли. Он знал, что можно заказать в Сети обложку для книги со смешным или вызывающим названием, чтобы потом шокировать ею гостей или недоумевающих пассажиров в общественном транспорте. И про версии учебников в стиле чёрного юмора — существовали десятки таких поделий. Но это — виртуальное баловство последних лет. А чтобы потрепанная, старая книжка, с таким содержанием… Нет, он не дал бы такой букварь ничьим детям.

Что ещё не так? А!

Он принес два первых листа, ввел в поисковик имена героев рассказа. В ответ выдавалось совершенно не то. Набрал в строке поиска начальные фразы абзацев. Тот же результат.

Мужчина посидел, разглядывая обои. Побарабанил пальцами по столу. Выдохнул.

— Интересные книжки. Надо разобраться.

∗ ∗ ∗
«Просто подойду, куплю кулька на три, и разберусь», — думал Филиппов, твердым шагом приближаясь к торговкам. Но вышло немного не так, а потом и вовсе неожиданно.

— Купите грибочки, — предложила крайняя бабка, одетая в легкий цветастый халат. Она, несмотря на прохладную погоду и отсутствие одного глаза, закрытого пропущенным под роговыми очками плотным бинтом, выглядела вполне жизнерадостной. — У меня подосиновики тут, рыжики.

Он вдруг смутился своего намерения и оглядел товар. Грибы как грибы, чистые, вроде, как всегда. Купил немного, у соседней старушки приобрел полкило ореховых ядер. Спохватился, вспомнив, зачем пришел, и почти кинулся к «семечнице». Купил, как собирался, на два кулька — светлый и яркий, а, забирая первые покупки, увидел, что и у соседок под ногами лежат какие-то книжки. Тут Филиппов и сморозил:

— Скажите, пожалуйста…

— Баба Рая, — дипломатично помогла хозяйка мешка редких семечек. — Что хотел?

Мужчина замялся.

— Вы вот во всякие бумажки это заворачиваете… Я замечал — интересные книжки.

— Ой, какая разница — интересные, неинтересные. Главное — полезные! — пенсионерка без признаков удивления подняла истонченную книжонку без корешка и помотала ей перед Филипповым. — А что такое?

Филиппов забыл о такте и возможной осторожности, и сразу выдал свою тайную цель.

— Да забирай, тут осталось-то! — хмыкнула бабка. Её соседки наблюдали за происходящим с интересом.

— Спасибо! Вам заплатить, или давайте принесу взамен газету…

— Не надо! Считай, это тоже акция! — махнула рукой старуха. — А от газет ваших одна грязь и гадость.

∗ ∗ ∗
Не снимая ботинок, прошел на кухню, торопливо вытащил из пакета останки книги. Пролистал с конца — без картинок, только вот титульник… В квадратной рамке теснились, заглядывая наружу, на читателя, веселые, смахивающие на безруких телепузиков игрушки. Выше значилось: «История русской матрешки с Х века до наших дней».

— Есть! Попались! — торжествующе улыбнулся Филиппов. Ещё одна аномальная книга, по крайней мере, название. А что по содержанию?

После предисловия, где писалось про наблюдаемый сейчас рост интереса к игрушкам и развлечениям предков и необходимость помнить родную культуру, пошла первая глава с рассказом об истоках традиции создания матрешек и появлении первых центров их изготовления. Ладога, Новгород, Киев, Воронеж. Попалась даже пара черно-белых, характерных для старых книг фотографий, сделанных в каких-то музеях — рядки темных, кривобоких фигурок, расставленных на полках. Вторая глава называлась «Непокоренные. Матрешки в период монголо-татарского ига».

Очень хотелось узнать, как героические матрешки помогали народу выстоять против Батыевых полчищ, но после первых строк кусок книги обрывался. Филиппов крякнул и закусил губу. Написано было складно и интересно, однако появились сразу два с половиной «но». Книга, пусть и странная, должна иметь авторов, имен которых не было на полагающихся им местах. Далее — как сравнительно грамотный человек, Филиппов знал, что матрешки появились все-таки не в десятом, а чуть ли не в девятнадцатом веке, под влиянием не то китайских, не то японских игрушек. И ещё — он был не очень уверен, слышал ли что-то про древний Воронеж на уроках истории в школе.

Что вся эта полиграфическая кунсткамера могла значить?

Он опорожнил яркий кулек прямо на стол, расправил, непонимающе поморгал, повернул, разгладил получше. И пружиной отскочил к стене, взмахнув руками и глухо привизгнув.

С цветастого фона на него уставилась круглая, бурая, маслянисто блестящая рожа. Массивная, объемная, практически живая. Небольшие блеклые, тускло светящиеся пятна глаз, смятая круговыми складками кожа разводами обрамляла чудовищный, чернеющий на полрожи кривой провал рта. Секунда — и комковатая дрянь вырвется из бумажных пределов и кинется в лицо, дико, гибельно заорав. А потом…

— Ах ты ж… — выругался Филиппов, перебарывая волну паники. — Дерьмо какое.

Пересилив себя, приблизился, ощущая мерзкую потную росу, покрывшую загривок и спину, глянул на рожу. Содрогнулся снова, но заставил себя опустить глаза ниже свирепо пялившегося на него урода, прочитал пояснение и выматерился снова.

«Фотограф-виртуоз из братской страны Кристоф Горжа не устает экспериментировать с необычными эффектами съемки. Теперь он порадовал нас удивительными образами, полученными простой, без какой-либо дополнительной обработки, съемки обыденных предметов с необычных ракурсов. На этом фото мы видим центральное крепление обычной люстры, сделанное им в положении лежа на полу. „Глаза“ этой забавной рожицы — двойное искаженное отражение самого фотографа».

— Извращенец долбаный, — проворчал Филиппов, против воли заглянув в глаза ублюдка, и в самом деле оказавшегося сфотографированным от пола декоративным конусом люстры. Жирная красная стрелка указывала на оборот листа, приглашая ознакомиться с другими творениями Горжи.

— Нет уж, хорошего понемножку, — вспыхнул мужчина и, охваченный внезапно накатившей брезгливостью, вызванной касанием к бумаге, смял её в маленький ком. Удерживая всего двумя пальцами, понес на выход, в подъезд, к мусоропроводу.

— Откуда пришел, туда и иди! Виртуоз хренов.

Мужчина сердито плюнул вдогонку улетевшему во тьму комку, закрыл лючок и поднялся на площадку выше. Хватит на сегодня. Отвлекись, прочисти мозги, например, табаком.

— Все только начинается. Слишком мало фрагментов, — процедил он, закуривая.

∗ ∗ ∗
— Откуда вы их берете?

Баба Рая непонимающе уставилась на Филиппова и простодушно ответила:

— Так вот, из-под стульчика достала, вырвала, и все.

— Да, но сами эти книги вы приносите откуда-то?

Старуха повращала глазами, икнула и поглядела на соседок. Те и не замечали, занимаясь делом — у мешков толкалась плотная кучка покупателей, и Филиппов почему-то подумал, что это ему на руку, хотя товарки были свидетельницами всего лишь пустякового дельца.

— Внук мой, перед тем, как на юга уехать, — она поддала носком башмака плотно набитый мешок — работал тут, в нашем городе. Сам он не местный, купил здесь квартирку. А прежние хозяева много мусора там оставили, хитрецы. Ох, он и ругался! Два дня выносил из квартиры всякий хлам, да и нашел в тумбочке эти книжки. Что-то оставил, а что-то принес мне, для хозяйства, — баба Рая прервалась. — Бери, девочка, на здоровье!

— И много их? — дождался оттока клиентуры Филиппов.

— А? Ну, у меня с десяток всяких, и у него, может, полста осталось. Ты скажи толком, зачем это тебе? — нахмурилась старушка. Филиппов объяснил недолгой, загодя заготовленной речью.

— Сразу б и сказал, что для науки собираешь! Эх, а я их на днях сестре на растопку отдала! — покачала баба Рая головой и переспросила. — По пятьсот за штуку? Что ж в них такого, интересно. Сама не читала — зрение плохое. А сейчас кроме пары листков с собой нету — вон сколько народу набежало! Приходи через неделю — принесу тебе книжек на две тысячи. Только двести рублей дай вперед! А то кто тебя знает, — полушутя сказала бабка.

Купив уже не так радующих семечек, мужчина наклонился к ней и тихо спросил:

— У остальных тоже ваши книги?

— Да, делюсь. Боевые подруги, как-никак.

Едва осознав смысл фразы, он ринулся в середину окружившей соседку кучки людей, на ходу доставая деньги на наизусть выученную сумму:

— Тетя Ната, можно орешков?

∗ ∗ ∗
Давно наступила ночь. Комната тонула в терпком дыме, но Филиппов курил и курил, не вспоминая даже о форточке. На столе, под прессом кружки, лежала неровная стопочка листков. Три новых никак не дали разгадку тайны, но поставили массу новых вопросов. И чем больше их появлялось, тем больше он путался, тем сильнее ощущалась их неправильность, ненужность привычному него миру, устоявшемуся порядку вещей. Неужели розыгрыш? Если и так, то слишком глупый и нездоровый. Нелогичный. Тем не менее, кто-то создал то, что сейчас у него перед глазами, и это был, пожалуй, единственный непреложный факт.

Два листка из учебников. Сперва он обрадовался — гнусных морд там точно не было.

Опять кусок, довольно грубо выдранный из букваря, судя по всему — того самого. Покупателей шло много, старушки спешили, и, видно, рвали наспех — лист с разворота прошивочной тетради сохранил треть неровно отодранной второй половины.

Картинка занимала весь разворот. На осеннем, с зеркальцами луж, дворе деловито возились советско-плакатного облика дети. Пара мальчишек с торчащими из полурасстегнутых курточек алыми галстуками тащили ведра с водой, третий катил тачку, нагруженную красной массой (Филиппов вспомнил неприятный арбуз и поежился). Девочки в шапках и беретах протягивали подобные красные лоскуты под нос намалеванным на металлических щитках мордам животных — лисицы, волка и, вроде бы, петуха. Эти головы крепились к довольно сложным конструкциям из турников и горок разного размера. Филиппов думал увидеть там скворечники, кормушки или хоть собачьи будки — надо же было ребятам кого-то подкармливать — но видел одни железные решетки и полосы. Получалось впечатление, что дети дружно несут корм этим нескладным, бездушным муляжам. Один школьник удалялся от самого большого нагромождения турников, увенчанного петушиной головой — на петуха остроносый череп и огромные глаза походили не сильно, но широкий гребень над его головой склонял к такому выводу. Мальчик застыл в странной позе — чуть пригнувшись и присев, он будто пятился навстречу группе ребят, не сводя сосредоточенного взгляда с аляповатой головы. Рядом была известная загадка. «Один льет, другой пьет, третий растет», и предлагалось написать слово-отгадку для третьего. Ниже была и схема этого слова. Двусложная, пятибуквенная. Первой буквой стояла та, что значилась в заглавии темы.

Буква Ы.

Неведомое слово будто ударило Филиппова в лоб. Он откинулся назад и закрыл глаза.

Что это такое? Откуда? Зачем? Рано, рано! Прежде всего, изучи все, что получено. Он расправил новый листок, начал читать. Вернулся к середине, перечитал. Бросил на пол.

Лучше бы там были очередные извраты того фотографа.

В нормальных условиях фрагмент, принадлежал бы учебнику природоведения класс за четвёртый. Понизу шла знакомая красная полоса, над ней крупным шрифтом чернели надписи, занимавшие почти все нижнее поле: ДЛЯ ЛЕВОГО ГЛАЗА.

На оборотной странице, с номером 34, значилось: ДЛЯ ПРАВОГО ГЛАЗА. Но если б дело было только в том! Скучный текст параграфа с названием «Состояния вещества» доступно излагал простые истины.

Мальчик проводил простенькие опыты со стаканом воды. Подержал его в руках, потом отнес на балкон и убедился, что вода принимает температуру окружающей среды. Разлил на столе и узнал, что она может принимать любую форму, а также медленно испаряться, превращаясь в газ. Сунул другой стакан в морозилку, и вода в нём стала твердым льдом. Бросил лед в чайник, превратил лед в жидкость, и даже в горячий пар. Но на этом любознательный малец не успокоился.

— Да е ж мое, — пробормотал Филиппов.

«Когда чайник закипел, мальчик поднял его крышку и сунул руку внутрь. Рука сильно покраснела, кожа на ней набухла, немного треснула и через полчаса покрылась волдырями. Мальчик проткнул волдыри иголкой, из них потекла бледная жидкость. Это тоже была вода». Далее не в меру смелый экспериментатор и вовсе распоясался.

«Мальчик отрезал немного от второй руки и бросил в ванну с кипятком. Эта часть руки тоже покраснела и покрылась волдырями, а там, где кожи не было, свернулась в полоски и потеряла упругость. Мальчик выловил руку и запер её в морозилке. Через небольшое время рука застыла, став вместе со всеми волдырями холодной и твердой. Так мальчик понял, что и в нём самом содержится вода, принимающая разные формы».

В траурной рамке шла надпись: «Помните! Организм человека на 80 % состоит из воды. Берегите свою воду!».

Мужчине стало противно. И ещё — невыносимо жаль глупого школьника, зря сгубившего здоровую руку вместо поврежденной.

Часы отмеряли третий час ночи, а Филиппов думал и думал. Что мы имеем? Семь фрагментов разных экземпляров полиграфической продукции, не связанных между собой ничем, кроме заметной по ряду признаков давности выпуска и явно странным, бредовым, а местами откровенно пугающим содержанием. Находки общих для одной книги фрагментов только подтверждали и усиливали неадекватность впечатления, дополняя картину все более мрачными деталями

Бухгалтером или айтишником Филиппов не был, но в школе любил математику и вообще старался найти для многих жизненных ситуаций логичный, взвешенный алгоритм решения. Сейчас это стало более, чем необходимо.

Что же делать? Поделиться со знакомыми? Пойти в полицию? Поднять бабок на смех? Нет, это преждевременно, а может, и не нужно вовсе. Сперва зададим правильный вопрос.

Для чего и кем это сделано? Нет, сузим круг, скорректируем. Кем?

Книги выглядели выходцами из семидесятых-восьмидесятых годов. Все они — русские, точнее — советские. Сомнений это не вызывало: краски, шрифты, стиль рисунков и языка, даже степень изношенности листков. Старое, знакомое, почти родное. Напечатано явно промышленным путем. Мысль о реальном советском происхождении этих вещей по понятным причинам отметалась. Значит, их создали люди, имеющие в распоряжении как минимум одну типографию с сохранившейся старой техникой на весь производственный цикл, штат художников и оформителей, а может и профессиональных писателей. Подделывают же знаменитые картины и статуи, почему бы не подделывать рассказы мастеров пера, и авторские варианты учебников. Только вот…

У кого хватит нездоровой фантазии на подобное? Спецслужбы? Сектанты? Обезумевшие с жиру шутники? Но к чему, с какой целью выпускать подделки именно такого сорта?

Тут Филиппов путался.

Большая часть фрагментов не несла адекватной смысловой нагрузки. Картинка к рассказу-обманке, бредовая азбука, мрачный журнал… искусств? (До сих пор он не жалел, что не увидел оборотную сторону того аляповатого дерьма). Садистский учебник в духе взбесившегося сценариста «Ералаша»? Дурацкая фальшивка про матрешек? Если этими посылами неизвестные — а Филиппов думал о них, как о целой команде — пытались вызвать у людей разрыв с реальностью, то слишком вычурным и мизерным представлялся результат. Будь такая дрянь более или менее массовой, о ней бы уже знали. Интернет предсказуемо молчал насчет подобных случаев.

Что тогда? Кто-то ведет тайную переписку по региону или всей стране, а листы — одновременно и шифровка, и способ узнать «своих»? Смешно!

Тогда — ментальный вирус, особо изощренное НЛП?

— Ага, действующее на людей, которым захотелось семечек, — усмехнулся он. — Глупая выборка, ничтожная.

Как книги попали к старухам? В версию старой Раисы уже не верилось. Эпатажные бабки набирают клиентуру? Смешно. Большая часть покупателей не обратит внимания на листки со скучными строчками, а что до творений этого Горжи… Такой гадостью клиентов отпугнешь больше, чем приманишь.

Ничего, скоро он все уяснит. По крайней мере, очень постарается.

∗ ∗ ∗
— А баба Рая скоро подойдет? — в его вопросе не скрывалось разочарования. Одноглазая старуха печально взглянула на Филиппова, её соседка тяжело вздохнула.

— Померла она, милый. Не верится даже — пришла домой, легла на диван — и померла. Соседи и доктор сказали…

Филиппов всегда любил людей. Но не очень сильно. Пришлось немного пересилить себя.

— Да вы что?! — возопил он с чрезмерным напором, вложив в него, впрочем, больше горечь он внезапного срыва планов, чем горе по едва знакомой старушенции.- Как же так?

— Старая была, вот и вышло так, — сокрушилась одноглазая.

— А мне соседи сказали, что Райка пришла домой поздней обычного — от внука возвращалась, несла чёрный пакет. Видно, тяжело ей стало, зацепилась за порог в подъезде, и грохнулась, прости господи, — скорбно подняла глаза в серенькое небо третья бабка.- Приспичило ей по темени дворами мотаться. Как будто погнал кто! Тьфу!

Филиппов, несмотря на возражения разума, почему-то понял, что вероятной причиной беды была его просьба принести книжку. Дома у Раисы книжек не нашлось, вот она и пошла. Жадная старуха. Спешила получить легкие деньги. Эх…

— А я слышала, пакет был красный, — заявила одноглазая, почему-то насупившись.

— Не может быть! — дружным дуэтом возразили двое других. — Говорили же…

И вдруг смолкли. Третья старушка, уперев в асфальт трость, обратилась к Филиппову:

— Покупать будешь?

∗ ∗ ∗
Как же обидно, что все сорвалось! Бедная баба Рая! Ладно, обойдемся тем, что есть.

Он скакал по ступенькам вверх, как гигантский кузнечик. Чуть не стукнулся в выступ мусоропровода и еле удержался от желания высыпать содержимое кульков туда, сразу, чтобы освободить главное от ненужного мусора. От аналогичной субстанции он освободил и свою голову — ну и что, что шеф требует месячный отчет к послезавтра, это мелочь, успеется. В его руках сейчас, быть может, такие бумаги, которые станут в разы важнее всех отчетов в мире.

Дома, развернув пару невзрачных листочков, он сел на кухонный табурет и отдышался, глядя в окно. Нарочито не опуская глаз, сунул листки под столешницу, медленно перетасовал. Вытянул первый.

«Насекомое ниже человека. Оно не смеет ему докучать. Если какая-нибудь муха влетит в дом, не бегай за ней по комнатам, не швыряй в неё тапком и не злись понапрасну. Открой окно и немного подожди, пока она не вылетит на свежесть и свет, покинув дом. Глупая муха, не сделавшая этого, понесет заслуженную кару. Её ждет мушиная комната.

Нет нужды объяснять — такие места есть в каждом квартале. Изловленную муху запустят в комнату запрут за ней люк. Муха хочет ощупать и обнюхать все и сразу, найти грязь и разнести её повсюду, докуда только долетит. Но её ждет разочарование: в комнате лишь пол, потолок и голые, без окон, стены. Мерзкая летунья будет надеяться на доступ к скверне, но и час, два, и три будет лишь злобно и алчуще зудеть, не находя нигде ни места для себя, ни человека, чтобы навредить ему. Когда она устанет биться из угла в угол, присядет отдохнуть, та плоскость, куда она сядет, завибрирует, сгоняя её с места. То же повторится снова и снова, а через небольшое время стены комнаты начнут плавно сдвигаться, оставляя мерзавке все меньше простора.

Муха не понимает, что происходит, стремится вылететь на воздух — но тока воздуха нет. Хочет метнуться в более широкую часть комнаты — но и та сжимается все заметней. Вот от комнаты осталась узкая щель — и тогда начинают сдвигаться пол и потолок. Насекомое понимает, что попало в западню, но не бросает надежд вырваться на волю. Какая тщетность! Да, муха хочет жить! Что мешало ей не мешать людям? Плоскости сближаются, она уже не может поворачивать, с каждой секундой стучит в них беспомощным комочком, ударяясь все чаще и больнее Уже вопит, елозя крыльями о беспощадные равнодушные стенки, вдоль которых она привыкла носиться. Но больше она не летунья. В одном углу комнаты есть выход тонкой трубочки, по которой можно слушать её последние метания. Услышать все, до толстой зудящей ноты, до последнего выдающего живую тварь писка, что громче привычного в разы! И до краткого сочного хруста, который даст тебе покой. Она заплатит за вред, что причинила, хоть и не осознает это по-настоящему. Но такова её участь. Справедливость должна восторжествовать».

— Это что-то новенькое, — растерянно пробормотал Филиппов и, не желая делать поспешных выводов, взялся за оставшийся листок.

— Опять картинки! Ну, вроде, нормальные.

Снова новое — какой-то песенник, судя по рисункам и текстам — детский. Кудрявый мальчик с серьёзным, сосредоточенным лицом читал толстую книгу. Над изображением — строфы песенки про Ленина.

«Октябрятская, надо же», — накатило на мужчину облегчение. Впервые попалось что-то знакомое и родное. Настоящее. На обороте, не считая уже привычных красных полос, тоже были простенькие стишки…

Точнее, всего одна строфа. Из одинаковых строчек.

На верхней картинке четверо ребят-младшеклассников заходили в осенний лес. Ниже располагались те самые строки и ноты, которые Филиппов понимал. Мелодия походила на песенку про маленькую елочку, которой холодно зимой. На картинке под нотами из леса выходили те же ребята, но их было только трое. Лица двоих были напряженными, даже испуганными. Но задний блаженно улыбался.

— Опять нелады, — плюнул Филиппов и, не найдя на листке больше ничего предосудительного, рассеянно пропел вполголоса дурацкую строчку:

— Чёрная сморо-одина, вы-ыбери меня… Чёрная смо…

Пол под ногами еле заметно дрогнул, за окном, в здании подстанции через дорогу оглушительно и утробно хлопнуло, заставив мужчину сжаться и закрыть уши, и вокруг наступила тьма.

— Ч-черт бы вас всех… — прошипел Филиппов, пробираясь к окну. Света не было на всем видимом с шестого этажа пространстве. Ругаясь, он нашарил выключатель, но в этот миг свет и уют сами вернулись в дом. Чернота за окном пропала, сменившись блеклым фоном стекла, в котором засияли угловатые созвездия горящих окошек. Выдохнув, он поднял глаза на мирно светящуюся над головой лампу и обмер.

На него щерился дугой жаркой вольфрамовой улыбки отвратительный лысый череп с сияющими глазами, искривленными, будто в подмигивании.

— Сука! — заорал Филиппов и всей пятерней вмазал в выключатель. Стало темно и хорошо. А минуту спустя стыдно. Неправильно здоровому мужику стоять, влипнув в стеночку, и бояться повернуть голову на собственноручно вкрученную лампочку. Был бы у тебя кот -и тот на смех бы поднял!

Он нажал плоскую кнопку, исподлобья метнул взгляд на лампочку, шагнул вправо, влево. Никакого впечатления рожи не осталось.

«Завтра все решим. А сейчас — спать».

∗ ∗ ∗
Встав немного раньше звонка будильника, он почувствовал в мыслях удивительную ясность. Может, вчерашних впечатлений хватило для вывода, а может, часть мозга и впрямь работает во сне активнее, чем днем. Так или иначе, все странности сложились в более-менее цельную картину. И чем четче она казалась, тем меньше радовала.

Внешние и внутренние признаки листков не оставляли сомнения в одном — они несли негатив. Рассказ о жуликах, написанный столь талантливо, что заставлял задумываться над планами обмана человека и не на шутку сопереживать аферисту. Букварь, больше смахивающий на мрачные кодексы майя с их дурными ритуалами. Развлечение рассматриванием ужасов, порожденных больной фантазией фотографа. Садистский учебник, мушиная казнь, странная песня, после распевания которой из квартета певцов получается трио. Матрешки выбивались из общего ряда, но по дюжине листов из книги конечного мнения не составишь.

Те, кто создал это, не просто глумились над реальностью. Они хотели причинить зло.

Филиппов запил завтрак густым чёрным кофе. Ладно, их цель в общих чертах понятна. Что ещё? Он сбегал за листками, разложил их поверх крошек на клеенке стола.

Нашел. Любая книга несла на страницах красную полосу, поле, уголок. Для школьников полоса была яркой и широкой, для тех, кто постарше — узкой и багровой. И ещё эти надписи про левый и правый глаз… Стереокнига?

Он составил обрывки букваря и постарался расфокусировать зрение. Результатов это не дало. Либо очередной розыгрыш, либо для получения эффекта нужен цельный разворот.

Но книжка о матрешках также ничего не дала. Только на одном из полей он заметил овал из пестрых пятен. Цветная искристая пыль. Отпечаток крыла красивой бабочки. На полях обнаружились нарисованная ручкой стрелка, указывавшая вверх и кривая приписка «У неё прелестная шейка, правда?».

— Нет уж, не морочьте! — рассердился вдруг Филиппов и сделал новый вывод. — Все читатели должны смотреть на красное. Детей к этому приучают сызмальства, а старшие все понимают и так. Но к чему?

Подняв глаза, он увидел бившуюся меж оконных стекол муху. Большую и чёрную.

— Прибить бы заразу, — с приязнью вспомнился вчерашний изуверский текст. И тут же…

— Ах вы, сволота! Втянули меня в дерьмо, а теперь и вовсе наглеете! Ну, уж нет!

Это все бабки. Как он раньше не догадался? Пропитанные какой-то легкой наркотой листочки вызывают привыкание, а потом и зависимость. По телевизору как-то рассказывали, что в сетевых ресторанах и супермаркетах клиентам дают крохотные дозы марихуаны вместе с покупками, или распыляют их в помещениях. А тут — сельский подряд! Внук у неё на югах, семечки растит, ага! Там ещё много чего растет! Хотите нажиться на унюханных дурачках? Фигу вам!

Еле дождавшись лифта, Филиппов влетел в кабинку. Отчет… да, он успеет его сделать. Сегодня воскресенье, за часок выведет гнусных бабок на чистую воду, добьется от них правды и сразу — домой. Он успеет. Все успеет.

— Дядь, пните, пожалста, мячик! — звонко окликнули его. Из глубины дворовых кустов на Филиппова смотрели несколько ребят лет десяти. Вылитые школьники из того букваря. Мужчина увидел перед собой, на тротуаре у подъезда, тускло блестящий, склизкий мяч, покрытый глянцевыми пятнами. Мяч недобро щерился.

Он молча обогнул мяч по широкой дуге и юркнул со двора на проспект. Заскочил в автобус и, занятый мыслями о пресечении злодеек, не сразу заметил, как транспорт свернул с привычного пути.

«Спутал! Параллельный маршрут!», — сообразил он и пробился на выход почти в момент закрывания дверей на ближайшей к нужному дому остановке.

На пятачке старого асфальта ютились совсем другие старушки, и семечки в их мешках были черными, как антрацит.

— Где они? — едва не заорал Филиппов на торговок. — Вчера были, вот тут, на этом месте. Три бабушки, продавали…

— А, Ната с Катрой, что ли? — прищурилась ближняя бабка. — Сегодня их нет. Наверное, на поминки уехали — Раисе девять дней уже. А вам зачем?

— Я… мне надо к тете Наташе, — не моргнув глазом, четко ответил Филиппов. Моргать ему было некогда, он оглядывал новых торговок. Такие же пенсионерки-бизнеследи, только товар у них другой, и поверх мешков белесо блестят рулоны полиэтиленовых пакетов.

— Вы родственник?

— Да, я тети Наташи племянник… из Ростова, — хитрый кусочек воспаленного мозга выдал заведомо путаный топоним. Нечего этим Фроськам знать лишнего.

— А что ты ей не позвонил? — вмешалась соседняя бабка, отпустившая покупательницу.

— Телефон… аккумулятор сел. А я первый час в городе, только с вокзала, и раньше не был у неё, вот. А дома её нету…

— Ну, тогда точно, у Райки они, — перекрестилась первая бабка. — Если так горит, загляни. Адрес знаешь? Хотя откуда тебе знать.

— Старосибирская, шесть! — повторил вслух Филиппов и чуть не бегом двинулся к перекрестку. Загорелся зелёный, мужчина ступил на «зебру», краем глаза отметив, что вместо серо-белой она черно-красная. Остановился, разглядел жирные алые буквы:

ДЛЯ ЛЕВОЙ НОГИ

— Дрянь! — скрипнув зубами, резко свернул с полосатой зоны, пересекая улицу по длинной диагонали. Встречная группа пешеходов показалась наступающей на него бандой, и Филиппов взял ещё правее.

На него почти налетела отчаянно кричащая легковушка, миг спустя едва не сшибла грузовая «газель». Филиппов, неуклюже отмахиваясь, стукнулся в окошко киоска, влетел в прохожих, получил толчок в бок. Вокруг на кого-то орали

— Сумасшедший, что ли!?

— Хуже. Пьяный.

— Глупые, — бормотал под нос Филиппов — не мешайтесь, ради вас же стараюсь.

Выбравшись с людного места, он миновал череду дворов, близ бульвара наткнулся на новую красную надпись. Это оказалась обычная реклама какого-то ломбарда.

Сбавил шаг. До нужного места было недалеко. В голове прояснилось.

Все не так, все это — обман. Как ты не догадался сразу!

Неведомая штука, заключенная в проклятых листах, дурманила его, заставляя видеть в обычных вещах всякую дичь. Надпись на первом переходе была самая обычная, и мячик у подъезда лежал совсем не злой. Это наваждение! Чем меньше ты контактируешь с бумажками, тем быстрее они тебя «отпускают».

А бабу Раю не отпустило.

Он медленно побрел по аллее. Прежние измышления стали казаться смешными. Что ты знаешь о кульках? Если они могут дурить человека, то запросто могут его и убить. При передозе. Но один факт не вписывался в это объяснение. Авария на подстанции, аккурат после произнесения дурацких книжных слов. Совпадение?

Филиппов остановился, пораженный.

Баба Рая умерла из-за книжки. Точнее, из-за того, что хотела продать её постороннему.

Теперь он сомневался, что старухи причастны к бумажным безобразиям. Бумаги несли темную силу. Хаос и зло. Чем дольше с ними соприкасаешься, тем больше грязи они в тебя вкачают. Что бы за этим ни крылось, оно было плохим.

Но зачем это безвестным мерзавцам? Насколько надо не любить человечество, чтобы устраивать такие штуки? Знали о том старушки или нет, но влиянию злого фокуса они подвергались чуть ли не каждый день, понемногу.

А теперь они в бабкиной квартире, рядом со скопищем этой дряни, раз она принесла её от внука! Надо их спасти! Может, они и виноваты, но обрекать их на гибель нельзя.

Мужчина увидел нужный дом, осмотрел окрестности и наткнулся на свою многоэтажку. То-то адрес показался ему знакомым! Покойница обитала через двор от его жилья. Туда!

Не успел он повернуться к искомому зданию, как на темя обрушился мягкий, горячий удар, и мир стал чёрным, с неровной багровой каемкой понизу.

∗ ∗ ∗
— Ну и куда его, Катра? — просипел серый голос.

— Отмякнет, потом решим. Ты тоже молодец — хряснула от души! Говорили тебе…

— Я вполсилы, как и говорили! Это он хоть?

— Купи второй глаз! Конечно он, разве не помнишь?

— Тут хорошего глаза даже за миллион не достанешь! — огрызнулась спорщица. — Неумехи. Живут как поросята, зато орут на всех углах — вот мы, венец творения! Тьфу!

— Ладно вам! — прервал ворчание третий голос. — Дураки не дураки — а дело стоит. Дайте ему понюшку. Он должен быть в себе.

— Не жалко? — спросил второй старческий голос.

— Есть немного, Ната. Но как иначе? — угрюмо ответил третий.

— Да, впустил от нечего делать, а нам теперь опять переезжать!

Филиппов пришел в себя, послушал разговор, подвигался, не ощущая почти никакой свободы, и только потом открыл глаза. Голова и шея болели.

Он лежал на дощатом полу полутемной избушки, Сильно пахло сыростью и хвоей. Через грудь в несколько колец протянулись бельевые веревки, их грубые узлы пережимали спину и ноги. Над головой темнел свод большого стола — мужчину бросили под него, наружу торчали только голова и правая рука, прикованная холодными наручниками к массивному кольцу крышки погреба. На столе виднелся пыхтящий самовар. Перед Филипповым стояли, тревожно глазея на него, две знакомые бабки-торговки — высокая, с тростью в руках, и та одноглазая. Третья, с презрительным видом разглядывала его, восседая на лавке. Попал, так попал. Дурак.

— О, не нужна понюшка, — проговорила высокая, завинчивая набалдашник своей трости.

— Пустите, маньячки! — заскрежетал зубами Филиппов, переворачиваясь набок. — Я вас не сдам, никому не скажу…

— Цел, соображает, — прокомментировала одноглазая Ната, обращаясь к сидящей на лавке.

— Ну, здравствуй ещё раз, умник, — строго сказала председательница. — За маньячек, конечно обидно, мы тут тебя и прочих ваших спасать собрались, а ты — ругаться.

Филиппов понял, что бабки эти — очень серьёзные.

— Да идите вы! — яростно крикнул он. — Хрен с вашей наркотой и семечками! Да, я понял! Не нужны мне ваши дела! Я уйду, уеду, работу, город поменяю, пустите только! Куда вы меня… Зачем я вам, а?!

«Главная» бабка удивлено приподняла брови.

— Наркота? А, ну да. Ты ошибся, значит, все ещё идет хорошо, если можно так сказать… Не дергайся, самовар со стола грохнется — и сваришься! Катра, дай ему чуток воли!

Орудуя освобожденной левой рукой и связанными ногами, он червяком выскользнул из-под стола и опасливо оперся на его ножку, не забывая о нависшей сверху горячей бадье.

— Стой, подкрашу пока, — высокая достала откуда-то кусок красного мела и обвела периметр комнаты неровным контуром. За узким оконцем стояла ночь. Слышалось пение последних осенних сверчков. Окончательно запутавшись, Филиппов спросил главное:

— Зачем я вам и кто вы такие?

Старухи переглянулись. Старшая негромко спросила:

— А как думаешь сам, парень?

— Бандитки вы, — без обиняков выдал Филиппов, потирая ноющий затылок. — Барыжите всякой дурью, а остатками свои семечные кульки натираете, чтобы народ к вам возвращался… Ну простите, что я вас вскрыл, я не нарочно! Нечего было приманивать!

— И это все? — хмыкнула одноглазая. Филиппов растерялся.

— Вы ещё и книжки наделали, чтоб свои по ним вас узнавали, вроде знака… да? Да?

Троица молчала.

— Не нужны мне ваши секреты, мне своя жизнь дорога, забыл я все это, забыл! Слышите?? Забыл! — отчаянно забился он, но грубые узлы держали крепко.

— Эх, Филиппов, — печально изрекла атаманша. — Если б это были наши секреты, я б дала тебе чемодан этих ваших… долларов. За добрую весть.

— Это… как? — изумился мужчина.

Бабка шустро для своего возраста соскочила с лавки и без опаски присела перед ним.

— Раз все вышло так глупо и случайно, то знай. Мы — беженцы.

— Цыгане, что ли? — ляпнул Филиппов. Пара бабок сдержанно хохотнули. Главная отрицательно покачала головой. Её тон был спокоен и серьезен.

— Что тебе не понравилось в наших и Райкиных кульках?

— Что? Ну… Плохие они. Неправильные… Не людские, что ли, — он сам изумился точности подобранного слова. Бабка кивнула.

— Все так. Эти книги — не ваши. Это часть того жалкого багажа, что мы унесли с собой.

— Откуда? — выпучил глаза Филиппов. Бабке, несмотря на его опасное и дурацкое положение, почему-то хотелось верить.

— Из Вечной Сердцевины, почти такой же как твоя родная Земля… кстати, почему Земля?

— Н-не знаю, — затряс головой и конечностями Филиппов. — А это далеко?

— Вот все вы так. Стыдно не знать… А что до нашей родины — моей, Катры и Наты, то она совсем рядом. В четырёх градусах и сорока минутах отсюда.

Он долго молчал, соображая. Прохрипел внезапно севшим голосом:

— Аа, это… Вы из другого времени, как в кино, да?

Вожачка поморщилась.

— Нет же. Мы с вами синхронны. И во времени, и в пространстве. Просто состояния материи у нас различны, понимаешь?

— Измерения, что ли? — он слышал себя, как чужую магнитофонную запись.

— Примерно так. У нас с вами одна планета. Только ось нашей отклонена на 28 градусов с хвостиком. А выглядит так же. Надеюсь, и сейчас… Материки, океаны, вещества, виды жизни, история. И мы сами — по сути, такие же люди, как вы.

Боль, испуг, усталость, даже сознание собственного положения на время отступили. Мужчину поглотил горячий интерес.

— Что у вас случилось?

— Беда, — вожачка будто ждала вопроса. — Вы любите пугать себя всякой бесовщиной и темными силами. У нас, к сожалению, эти силы вполне осязаемые и мешают нам жить. Живая тьма. Откуда она? Не спрашивай. Мы не знаем.

— Темень, темень, уходи, — забубнила одноглазая. Старшая задумалась.

— Да… Они сильны и коварны. Сидят в земле, копятся в небе, отравляя настоящую жизнь и губя её. Мы веками боролись с ними, и добились успехов… но кое-где пришлось отступить. Немного…

До Филиппова дошло. Все фрагменты сложились в зыбкое, но ощутимое целое.

— Вы приносите в жертву детей?

Катра засопела, а атаманша подняла руки:

— Нет, конечно! Мы их приучаем не бояться темного, уменьшать это, жить с ним в одном месте и все же порознь. Но они малы, и иногда…

— И поэтому воспитываете привычку к страху у старых и малых?

Она кивнула.

— А зачем это? — он указал на красные линии.

— Красное бьет чёрное. Нужный цвет. Бьет тьму. Должно бить.

— Но однажды не побило, — не смог не съязвить мужчина. — Раз вы тут.

— Это был частный случай. Наши ученые нашли лазейку к вам и отправили туда ходоков, а за ними — тысячи душ из накрытого тьмой местечка. Но они что-то упустили из виду, и главная партия переселенцев пропала, никуда не добравшись.

Филиппов помолчал.

— А что с тем местечком? Победили тьму?

— Мы не знаем. Обратно уже не попасть. Только вперед, в следующий мир.

— А я вам нафига? — он снова начал злиться. — Вы, вроде, хорошие.

— Ты видел что-то неправильное в своем мире, когда касался наших вещей?

— Бумажек этих? Ну, видел, — проворчал он. — И что?

— Критическая масса, — назидательно сказала атаманша. — Наш мир содержит в себе частички живой тьмы, и от них не избавиться до конца. Когда мы пришли сюда, то пришлось отказаться от наших одежд, орудий, части органов…

— Вы же сказали, что не отличаетесь от нас, эй! — возмутился Филиппов, но не удостоился ответа. — И да, как вы нашли мой двор?

— По запаху, как же ещё, — бодро ответила одноглазая.

— Неважно. Мы думали, что все наладилось. Но с годами даже крохи, оставшиеся у нас от родины, стали копить в себе тьму. Последнее, от чего мы могли избавиться — это кучка наших книг, если бы они стали опасны для твоего мира, порождая перемены и в нём. Но мы и не думали о такой возможности. А догадались, как понимаешь, слишком поздно.

— И вы сплавляли их по листку, пока не…

— Пока ты не собрал целую кучу и не впустил её! — крикнула Катра, хватаясь за палку.

— Кого — её? — в ужасе спросил мужчина.

— Хватит! — прицыкнула хозяйка, но без толку.

— Впустил! Впустил! — каракали бабки. — Ходил, смотрел, лепил на себя! Всю дрянь собрал и сюда вытащил! Зацепер сраный!

— Да понял я, понял! Но откуда мне было знать? А!? — заорал Филиппов. — Сами затупили, козы древние, а теперь с больной башки на здоровую, да?

— Зацепил! Такой зацеп, что не отцепишься!

— Молчать, я сказала!

Бабки воззрились на предводительницу.

— Ладно. Я уже решила, — сказала она. — Есть средство. Выручу всех. И вас, и нас.

— Какое? — прошептал Филиппов.

— Обещай, что не будешь сбегать и вести себя глупо.

— Да уж с вами глупей и не придумаешь, — горько усмехнулся он.

∗ ∗ ∗
Они шли гуськом по дикой тропке. Начавшие облетать деревья приятно шумели, воздух был прохладен и свеж, и уже не докучали комары. В ушах переливались трели сверчков, а в редких просветах меж крон высоких деревьев мелькали звезды.

Перед тем пришлось ехать на поразившем Филиппова старушечьем железном коне — чёрном с красными полосами джипе Райкиного внука, который он оставил бабке.

— Вы давно у нас? — интересовался он у старух.

— Девять лет, а Райка все двенадцать жила, пока темень её не задушила, — неохотно ответила одноглазая. — Только так мы и поняли, что и оставшиеся бумаги опасны.

— А почему именно здесь, и… в нашей стране?

— Тут легко быть неприметными, а ещё, — обернулась, отвлекаясь от руля, Катра. — Где ещё найдешь место с таким соцобеспечением?

— Так Европа там, Запад…

— Э, нет, — махнула рукой атаманша. — Слишком много контроля, слишком много придирок… У вас — другое дело. Хорошо! Живи, старушка!

И все трое противно захихикали.

Они прибыли в лесополосу близ шоссе, ведущего в город. Это, как и доверительные рассказы диковинных старух, немного его успокоило.

— Значит, я вытащу последнюю книгу из вашего схрона, и просто сожгу её?

— Да, все так, — пыхтела Катра, пробираясь сквозь подлесок. — Только кто-то из ваших может без вреда касаться вещей нашего мира.

— Здесь! — вожачка указала на небольшую прогалину, заросшую ароматной травой. — Иди к кривому вязу. Вот спички. Мы подождем тебя тут.

Мучимый стрессом, тупой болью и нарушенной вестибуляцией, Филиппов двинулся к дереву, надеясь, что все происходящее — белая горячка или пусть даже коматозный сон. Как бы там ни было — расквитаться с этими безумными, и конец! Он им все же верил.

Уже на середине поляны мужчина услышал из-за спины страшный крик.

— Выбирай!!!

Он резко обернулся, и заметил лишь пятна бабкиных спин, быстро мелькнувшие в чаще. Вокруг сгущалась темень.

— Эй, вы куда?! — заорал он. — Совсем с ума посходили?

Но старухи, треща палыми ветвями, уже скрылись.

— Вы ж сами хотели сюда! Чего боитесь?

Припустив было за ними, Филиппов понял, чего. Того, что за его спиной. И того, что они только что пригласили… выбирать?

Волну сладкого холода, коснувшуюся шеи, он ощутил прежде, чем обернулся.

Под вязом, стройная, высокая, почти невесомая стояла она.

Филиппов тонко, сквозь сжатые зубы, завыл, дернулся в чащу, упал на четвереньки — потоки чернильно-фиолетовой взвеси окутали его всего, заставив кашлять и слепнуть.

— Обманули, — захрипел он, выплевывая липкую терпко-приторную пыль. — Дурррак…

Сбился с пути, пополз, не глядя, к краю поляны, приподнял голову, чтобы осмотреться.

Задышал свободно. И забыл о страхе и опасности.

И правда, дурак. Как все просто. Когда смотришь на неё, тебя не душит её аромат. Он губит лишь её врагов, тех, что трусливо бегут прочь, показывая спину…

Он повернул в сторону, чуть не захлебнувшись сахарным смрадом, убедившись в своей правоте. И её мудрости.

Она по-прежнему стояла у дерева — молодая женщина в зелёном плаще и с широким, фиолетовым, роскошно ниспадающем концами в сухие травы шарфом. Звезды освещали её белое лицо, укрытое до носа тонким, отмечающим губы, платком.

— Здравствуй, выбранный, — прошелестел её мягкий, шепчущий будто со всех сторон голос.

— Ты за мной, — потрясенно отозвался Филиппов, мигом забыв все и всех.

— За тобой, за единственным. Чтобы принять и укрыть. Иди ко мне.

— Да, щас… — он пополз к ней, желая скорей достигнуть сочившихся из краев шарфа источников нежного тумана, обнять её ноги, приникнуть к ней… Он не знал, кто она, но знал главное — она нужна.

— Ближе, дружок — она приблизилась к нему, не шагая… Да и зачем ей ноги?

— Ты лучше, ты должна плыть над землей, — горячо зашептал Филиппов. Дева молчала.

Налетевший ветер на миг прояснил его мысли.

«Почему она не стала ближе?». Напрягая зрение, мужчина рассмотрел девушку. Сразу поняв, что роста в ней метров пять, и до неё ещё далеко.

«Беги!», — отчаянно завопил разум, и он бросился прочь.

Колющий в легких сахарный песок превратился в обычный, и Филиппов, не пробежав и десяти шагов, рухнул наземь, отхаркивая комки грязи. Туман накрыл его целиком, спутал мысли, а миг спустя мужчина, улыбаясь, уже стоял перед девой, задрав голову. Она наклонилась, прошептав с мягким укором:

— Кто был непослушным? Ты загулялся допоздна в лесу, малыш. Но не бойся — ты прощен.

Её пояс и грудь украшали ряды бус из огромных темных ягод. Такими же ягодами с остатками побегов на месте зрачков были её блестящие глаза. Над бледным челом чёрным светом горел кристалл. Там, где чешуйчатые ленты волос смешивались со змеиным ободом обруча.

— Чёрная Смородина… — выдохнул Филиппов.

— Да, — произнесла фигура. — Я помогу тебе. Ты отринешь красное и станешь спокоен. Иди на ручки!

Края шарфа вздыбились, оплели человека и, оставляя ожоги на открытой коже, приподняли в тягучий воздух. Когда Смородина взяла его на руки, он увидел, что это не руки, а длинные, черные ветви. Ветви нервно щупали его.

— Ой, а мне ещё отчёт писать… на завтра, — чуть не захныкал он. — Можно, не буду писать?

— Можно, милый. Не будешь. У тебя где-нибудь болит? — участливо спросила дева.

Филиппов захотел спать, свернулся комочком на древесных руках и просопел:

— Угу, — утром, грызя ноготь, он сглотнул кусочек, и теперь тот занозой напомнил о себе.

— Не беда. Сейчас я тебя вылечу. Совсем-совсем.

— Хорошо, — томно зажмурился Филиппов, обнимая коряги.

— Лучше не бывает, — улыбнулась дева под платком. Её волосы взвились вверх, как у утопленницы, и щупальцами обрушились на Филиппова, шарф снова ожил, прижигая кожу. Черные сухие пальцы растопырились, подбросив опутавший человека ком в воздух. Поймала его одна из веток, стрелой пробившая горло аккурат там, где с утра болело.

∗ ∗ ∗
Когда до беглянок долетел дикий, погибельный человеческий крик, Катра осела наземь, закрыв уши руками.

— Сколько же можно! — простонала она. — Даже здесь! Здесь!

— Будет тебе, — пробормотала, дергано оглядываясь, одноглазая. — Он ещё долго держался.

— Умен, вот и держался. Не малец, как-никак, — отозвалась атаманша.

— Да. С машиной что сделаем?

— Утром мой племянник сожжет. Эта-то сыта, но на всякий случай… Все, скорее на шоссе!

Далеко между деревьями возник мимолетный фиолетовый сполох. Пенсионерки с нестарческой прытью продрались через бурелом и бегом припустили по прогалине.

— Сильно мы сглупили, — охала Ната.

— Потому и средство нужно только сильное, — парировала старшая. — Теперь она на сорок лет уснет, а дальше… Убраться успеем.

— Если уберемся отсюда, то она вымрет?

— Может, вымрет, а может, переползет к нам! Из-за очередного такого придурка, как этот!

— Не будь кто-то легкомысленным, придурок бы не пришел! — ругнулась Катра. — Хотели же раздергать на листы и сжечь в разных областях!

— Накладно! Подозрительно! — пыхтела Ната. — А нас, лоточниц, никто не приметит…

— Цыц! В лес нас вошло четверо, стало трое. Значит, все чисто. Смородина взяла свое.

— Сморила, на то и смородина… Когда переберемся в новое место?

— Завтра. Вторник как раз. Вторая попытка. У этих понедельник — день тяжелый, может, оттого и вышло неладно.

— А если Смородина… не наелась? — запыханно спросила Катра.

— Ну, умрет без корма, все равно тут её звать никто не умеет. А не умрет — не наше дело. Пусть местные сами разбираются…

— Хватит трепаться! — бросила атаманша через плечо. — Они тут умные, должны что-нибудь придумать. Но лучше без нас. А ну-ка подтянулись!

Лес редел, приближалось шоссе. Старухи бежали.

Яркий свет ударил по глазам. Человек плотно зажмурился, отвернул голову от ослепительно-жёлтого огня - и при виде зелёного пластика в его сознании вспыхнула первая настоящая мысль. Он растерянно огляделся, стараясь избегать фонаря, направленного прямо ему в лицо.

Больничная палата была маленькой, с низкими потолками и аскетичной обстановкой. Её стены почти полностью скрывались за шкафами, компьютерными пультами и экранами. Рядом висело зеркало, но с такого ракурса человек не мог разглядеть своё отражение. Массивная металлическая койка, на которой он лежал, стояла почти в самом центре тесной комнатушки. Справа виднелась тумбочка с настольной лампой, а чуть поодаль на табурете сидел мужчина в строгом чёрном костюме, сцепив пальцы и выжидательно разглядывая пациента.

скрытый текст- Вы всё-таки очнулись? - участливо спросил он. - Можете говорить? Помните что-нибудь о произошедшем? О себе?

Мысли ворочались тяжело и неохотно, каждую приходилось вытягивать из чёрной бездны, напрягая все умственные силы. Человек открыл рот, помолчал, стиснул зубы и попытался сосредоточиться. Его разум прояснился, но всё ещё казался глыбой, почти неспособной думать.

- Нет, ничего не помню, - наконец проговорил он, вспоминая, как пользоваться речью. - Где я?

- Вот незадача... - протянул человек в чёрном. - Тогда опирайтесь на мои слова и ищите по ним соответствующие воспоминания, хорошо?

- Ладно, валяйте, - буркнул пациент, полуприкрыв глаза и по возможности отвернувшись от света.

Собеседник кивнул и, краем глаза поглядывая на развёрнутый в его сторону монитор, начал свой рассказ.

- Сегодня утром банда террористов ворвалась в Управление и устроила перестрелку. Погибло много охранников, их семьям уже отправлены соболезнования. Именно тогда вы и были ранены, к счастью, не смертельно. Вы можете это вспомнить?

Пациент бессильно откинулся на жёсткую подушку и напряг память. Беспорядочные взрывы, крики, треск разрядов... Он молча кивнул.

- Замечательно, тогда продолжим. Целью напавших были главные пульты управления Голем-сити, нашего города, который построен на теле древнего робота. Они хотели привести этого робота к Ардании и остановить идущую там войну, нарушив тем самым договор об изоляции.

Он снова кивнул, припоминая, как выглядит его мир. Каждое слово собеседника добавляло к картине новые, всё более отчётливые детали.

- Можете ли вы представить, что произошло бы в случае их успеха?

Вопрос застал человека врасплох. Он напряг память ещё сильнее, и перед его глазами выросли тревожные образы. Древний колосс вздрагивает и медленно опускает длинные руки. Платформы районов отламываются и рушатся. Изящные башни, виадуки и маленькие домики раскалываются, врезаясь в нетронутую землю или деревья далеко внизу. Погибают сотни, если не тысячи невинных. Затем исполин переставляет ноги, сбрасывая то немногое, что ещё осталось на его округлом торсе, и неумолимо шагает к городу в соседней долине...

- И это ещё в лучшем случае, - хмыкнул человек в чёрном. - Некоторые двигатели могут быть неисправными. Или сломаться позже.

Пациент болезненно скрипнул зубами. Сделав очередной шаг, колосс спотыкается. Его правое колено не может разогнуться до конца, и крошечные фигурки в кабине управления бессильно дёргают рычаги. Они успевают приказать роботу раскинуть руки в попытке удержать равновесие... Но ему не хватает скорости, и двести тысяч тонн металла неуклюже рушатся с километровой высоты. Ардания не могла эвакуироваться, и к первому городу, стёртому с лица Земли, прибавляется второй, вчетверо больший. Лишь горстка жителей из дальних районов не была раздавлена, смогла избежать огня и отравления ядовитыми парами топлива - но в руины уже входят вражеские войска...

- К счастью, атаку удалось отбить. Трое террористов были убиты в перестрелке, а остальных быстро обезвредили и поместили под арест.

- Слава богам, - облегчённо прошептал человек, однако ещё до того, как собеседник снова открыл рот, его разум озарила новая вспышка.

- Я рад, что вы признаёте свою вину, - агент Управления посмотрел на него с неприкрытой ненавистью в глазах. - Очень важно, чтобы вы осознавали, за что именно будете наказаны, и по возможности терзались чувством вины. Добро пожаловать в Ублиет, мразь. Выводите меня!

С этими словами он встал, хмыкнул и исчез. Только что он возвышался над пациентом угловатой тенью с бледным лицом - а в следующую секунду его уже не было. Узник привстал и беспокойно оглядел комнату, но не заметил ничего даже отдалённо напоминающего выход.

- Да что за дьявольщина тут творится?! Я что, сплю? - заорал пленник, чувствуя, как на него наваливается частично вернувшаяся память.

- Наша беседа ещё не окончена, - раздался голос агента прямо в его голове, и дальняя стена раздвинулась, открывая огромный экран.

С ужасом и отвращением человек увидел на нём себя. Грузный мускулистый мужчина в больничной пижаме лежал, закрыв глаза, на точно такой же койке, пристёгнутый ремнями и опутанный трубками. Нижняя часть его лица скрывалась за дыхательной маской. К наголо бритому черепу тянулись многочисленные разноцветные провода, а пара самых толстых кабелей уходила в заботливо очищенные от крови пустые глазницы. На другом их конце располагался небольшой металлический короб с сотнями лампочек, переключателей, десятком клавиатур и широким монитором. Рядом суетились двое докторов и инженер, а человек в чёрном стоял прямо перед ящиком, разглядывая ряды кнопок.

- Вы уже поняли, куда попали? - проговорил он неприятным, злорадным и лицемерно-вежливым голосом.

- Я сплю, это просто кошмарный сон... - отрешённо пробормотал узник, неловко слезая на холодный пол.

- О нет, всё гораздо интереснее. Вы заперты в виртуальной реальности. Ваше настоящее тело полностью парализовано, а его мозг соединён с изолированным ото всех сетей компьютером новейшей модели. Эта чудесная машина моделирует обстановку с невероятной детализацией и заставляет вас чувствовать то, что мы захотим. Быть тем, чем мы прикажем. Таково ваше наказание, одобренное Верховным судом.

Человек отвернулся и упрямо поджал губы. Острое чувство вины за гипотетические жертвы его планов сжимало сердце когтистой лапой, но меркло на фоне понимания того, насколько крепко он влип. Впрочем, пленник не собирался сдаваться, и человек в чёрном это понял.

- К сожалению, на калибровку ушло много материала, - нараспев произнёс он, обводя палату широким жестом. - Зато ваши подельники послужили благому делу науки. Первые трое, увы, погибли ещё при подключении. Остальные умерли вскоре после, или сошли с ума, отбывая срок. Одна, кажется, блондиночка, как-то ухитрилась покончить жить самоубийством. Но не беспокойтесь, мы приняли все необходимые меры. Даже если вы вдруг очнётесь, что, разумеется, невозможно, ваше тело больше никогда не шевельнётся. Но система жизнеобеспечения не даст ему умереть от старости или отказа органов, а заболеть в герметичной стерильной камере и подавно нечем...

- Я выберусь, клянусь богом, слышите? Выберусь, чего бы это ни стоило!!! - пленник метнул табурет в экран, но тот даже не поцарапался.

- Контроль изнутри вашей тюрьмы по определению невозможен. Уж поверьте, мы обо всём позаботились. Даже интеллект и память вам прикрутили, а то вдруг вы хакер, нам такого риска не надо. А знаете, в чём суть всякого наказания? Оно нужно, чтобы другим было неповадно повторять свои или чужие ошибки. Сейчас я ускорю время симуляции и подожду, пока вы как следует отчаетесь. Мы запишем видео и пустим по всем каналам. Вряд ли кто-то захочет разделить вашу печальную судьбу. Но вначале немного подправим декорации...

Пальцы человека в чёрном пробежали по клавиатуре, сдвинули несколько рычажков, и больничная палата исчезла. Пленник, потеряв опору, мешком рухнул на пол. Впрочем, теперь это вряд ли можно было назвать полом - абсолютно ровная, светящаяся белизной поверхность, лишённая температуры и текстуры, незримо переходила в такие же стены. Почти сразу же воздух наполнился еле уловимой приторной вонью, а рот - едкой кислой горечью. Узник неуклюже поднялся и сделал шаг в ту сторону, где был экран, но тут же со стоном согнулся пополам. Его желудок словно взорвался изнутри - однако уже через секунду боль прошла, оставив только ощущения голода и тошноты.

- Прошу прощения, я слегка перестарался, - вновь прозвучал бесплотный, вкрадчивый, усмехающийся голос истязателя. - Все ваши ощущения были разработаны нашими лучшими психологами. Даже мои слова направлены на то, чтобы лишить вас надежды и сломить всякую тягу к сопротивлению. Вы будете страдать, но ваши пытки ни в коем случае не станут невыносимыми. Если вы тоже потеряете рассудок и не сможете в полной мере прочувствовать происходящее - разве это будет достаточно наглядным зрелищем для других?

Человек с криком бросился на безликую белую стену. Это было всё равно, что пытаться ударить воздух, но инстинкт оказался сильнее его воли. Видимо, подумал он, его превратили в полуживотное ещё и затем, чтобы он не испортил их чёртово видео каким-нибудь манифестом.

- Давайте, покажите всё, на что способны! - хмыкнул тюремщик. - Увидимся через три месяца! А там, может быть, казним вас, или дадим камеру получше. Вне этой программы у вас всё равно больше ничего нет и не будет.

И по наступившей тишине пленник понял, что теперь остался совсем один в этом абсолютно пустом, молчаливом, отвратительном месте.


Первые часы он провёл в метаниях по тесному пузырю и бесплодных попытках пробить его невидимые стенки. Виртуальное тело не знало усталости. Ему не надо было дышать, хотя рефлексы всё ещё работали. Сбитые в кровь кулаки почти мгновенно зарастали, и узник быстро приучился игнорировать эту боль, ожесточённо бросаясь на слабо мерцающую белизну. Всё было тщетно, и он это понимал, но мятежный дух не мог смириться без борьбы. Из глотки вырывался поток проклятий, прерываемый лишь редкими приступами тошноты. Человек грозил страшной участью агенту в строгом чёрном костюме, Управлению, инженерам, медперсоналу, семьям и друзьям, каждому богу, которого удавалось вспомнить, своему физическому телу, неспособному выбить им глаза и разорвать горло... Но услышать его мог только он сам.

Наконец, рассудок кое-как взял верх над эмоциями, и пленник, тяжело привалившись к стене, медленно сполз на пол. Единственное, что было в этой чудовищной тюремной камере - он сам. Только сейчас он нашёл в себе силы оторваться от мрачных раздумий и изучить себя.

Больничная пижама была старой, грязной и уже порванной в нескольких местах, но следов свежей крови на ней не нашлось. Ради интереса человек вновь разбил костяшки об пол и провёл ими по штанине - алые пятна испарились вместе с раной. А попытки оторвать от одежды лоскут или снять её провалились вообще, словно она стала частью тела. Организм кричал о голоде и болезни, хотя здесь ему явно ничего не угрожало. Виртуальная кожа не потела, плоть была всё так же полна сил, а разум пусть жёстко урезан, но издевательски ясен и свеж.

Узник закрыл глаза и порылся в памяти. Детали смазались, но в целом он помнил всё с того момента, как очнулся. Компьютер не позволял ему забыть, бесстрастно показывая одни и те же сцены. Раскаяние за так и не совершённый геноцид тоже жгло душу, хотя человек смутно догадывался, что оно уже должно было ослабеть. Всякая же более сложная мысль теперь казалась какой-то задачей по высшей алгебре, и пленник тупо повторял её, пока смысл окончательно не покидал отдельные слова. Он даже пытался рассуждать вслух, однако к концу фразы переставал понимать её начало. Но хуже было то, что ему всё-таки хватало сил полностью осознавать ущербность своего нынешнего мозга.

Спустя несколько часов безделье стало невыносимым, и он с гневными криками снова бросился на непроницаемую пустоту. Он тщательно осматривал каждый сантиметр своей тесной камеры, постоянно сбиваясь в этом лишённом ориентиров месте и начиная всё сначала. Везде была только однородно-гладкая, едва осязаемая, сияющая белизна. В полу тоже не нашлось никаких неровностей или тайников, а потолок теперь находился слишком высоко, чтобы до него можно было допрыгнуть. Тут не было ничего, кроме дрожащего света и затхлого воздуха.

После бесплодных метаний пленник вновь садился у стены или ложился на пол, пытаясь взять себя в руки и хоть что-нибудь придумать. Он бормотал себе под нос, выкрикивал самые страшные ругательства, какие приходили на ум, пел песни, выл на разные голоса, лишь бы найти занятие. Затишье сменялось очередным приступом бесцельной беготни, затем опять наваливалось уныние, и так по кругу, без возможности уснуть или тихо сойти с ума. На пятый день узник потерял счёт времени и просто стал апатично ждать нового сеанса связи с тюремщиками.

Вскоре, пытаясь отвлечься от других раздражителей или просто со скуки, он выбрал иное развлечение. Человек мог часами биться головой о стены, раскалывая череп, рвать волосы по одному или сразу клоками, ломать пальцы, перегрызать вены на жилистых руках, выковыривать зубы и глаза... Впрочем, его рефлексы исправно работали, и более чем реалистичная боль нередко прерывала самые смелые эксперименты.


Он не заметил, как на стене за его спиной возник долгожданный экран, и потому испуганно вздрогнул, услышав чуть насмешливый голос.

- Ну, как поживаете? - агент Управления с интересом оглядел пленника, свернувшегося на полу и безразлично жевавшего левую ладонь.

Тот почти не изменился с их предыдущего разговора. Больничная пижама была немного более мятой, чем тогда. Сам человек тоже выглядел абсолютно здоровым, не считая бледности от непроходящих голода и тошноты. Густые чёрные волосы и борода топорщились неопрятными пучками во все стороны. Поза же красноречивее всяких слов говорила о степени его отчаяния от такой беспомощной недожизни. Узник был в полном сознании, твёрдой памяти, и прекрасно осознавал, насколько жалко сейчас выглядел. Он медленно повернулся и, не выпуская руки из окровавленного рта, вперил в агента странный взгляд. В его глазах горела смесь гнева, меланхолии, радости и бог весть чего ещё.

- Надеюсь, вы не разучились говорить? - участливо поинтересовался истязатель, рыская глазами по невидимым с такого ракурса мониторам.

- Просто заткнись и убей меня, - бесцветным голосом проговорил пленник. - А потом себя. Нет, лучше сначала твоих дружков, а потом себя.

- Какой вы грубый, - покачал головой человек в чёрном. - А ведь мы сократили ваше трёхмесячное заключение почти на двое суток!

- Круто, засунь их себе в глотку. И избавь меня уже от этого всего. Это бесчеловечно!

- То есть убивать охранников, которые честно выполняют свою работу, и разрушать целые города, по-вашему, человечно? - хмыкнул агент.

- Сначала докажи, что это было! - прорычал пленник, шатающейся походкой направляясь к экрану. - Ты мог просто внушить мне это дерьмо!

- Наверное, стоит ещё прикрутить вам интеллект, а то слишком умно мыслите, - тюремщик что-то подкрутил на пульте, и узник это ощутил.

- Ты отнял моё тело, но душу не заберёшь! - его тяжёлый кулак смачно впечатался в экран, размазывая кровь по ненавистной бледной роже.

- Воля ваша, - равнодушно пожал плечами агент и наклонился к камере. - Знаете, пока вы там у себя копошились три месяца, снаружи прошло всего десять минут. Срок не ахти какой, но мы успели посовещаться и слегка изменить планы. Раз вы так неплохо продержались, ваше наказание продлится ещё неопределённо долгое время. Ублиет тоже будет немного ускорен, до примерно тысячи лет за одну минуту реального времени. Доктора говорят, что ваш мясной мозг выдержит такие нагрузки, и им интересно посмотреть, что получится в итоге.

Человек не смог бы охватить воображением такой период, даже будь у него прежний острый ум. Но этого и не требовалось - само осознание вечности среди безликих стен навалилось на него неподъёмным, почти осязаемым грузом. Пленник рухнул на колени, вцепившись руками в волосы и пытаясь произнести хоть слово. Горло свело судорожным спазмом, а на глаза навернулись едкие слёзы. Агент тем временем бегло просматривал отрывки из записи заточения пациента в виртуальной тюрьме и как бы между делом рассказывал, что с ним будет дальше.

- А пока вы будете изучать новые декорации, мы смонтируем ролик с первой частью. Тут достаточно материала для хорошей агитки, так что теперь вы нужны нам только как подопытный в побочном исследовании. Пожалуй, мы просто оставим вас в покое на недельку-другую и займёмся более важными делами. С вашим телом и Ублиетом здесь ничего не случится, автоматика прекрасно позаботится обо всём сама.

- Вы не смеете!.. - хрипло рявкнул заключённый, но агент Управления лишь пожал плечами, вбивая в компьютер очередной набор команд.

- Ещё как смею, - отозвался он. - Верховный суд всё одобрил. Но я вам сочувствую. Такой участи и врагу не пожелаешь... Хотя я пожелал.

Щёлкнув тумблером, собеседник отключился, а пленник ещё несколько секунд безмолвно стоял перед тем местом, где только что был экран, растерянно и опустошённо глядя в одну далёкую точку... И вдруг шарахнулся назад, едва не упав. Стены тюремной камеры коротко мигнули и из белоснежных стали огненно-красными, очень неприятно мерцая. Человек крепко зажмурился, прижал ладони к глазам, уткнулся лицом в колени - однако яркий алый свет легко проникал сквозь все подобные преграды. Мерзкие приторно-жгучие запахи усилились, заполнив нос и рот, а изнутри снова подкатила тошнота. Жестоко закашлявшись, узник свернулся на полу в позе эмбриона - и тут же вскочил, почувствовав по всему телу резкий зуд. Он принялся ожесточённо чесаться, раздирая ветхую ткань и покрывшуюся мелкими волдырями кожу. Но какими бы болезненными ни были его раны, они растворялись за секунду, и всё начиналось заново. Сорванные ногти, лоскуты плоти и обрывки одежды летели на кроваво-красный пол, бесследно исчезая, так что вскоре от грязной пижамы ничего не осталось. Внезапно раздался голос.

- Вот так вы проведёте ближайшую вечность, - спокойно проговорил агент. - Вашу одежду убрали для экономии ресурсов, и другие лишние молекулы тоже скоро отключатся. А чтобы вам не было так скучно, как в предыдущий раз, я поставлю хорошую музыку. Ну, наслаждайтесь!

Пленник хотел было что-то крикнуть ему вслед, но не смог. Он хватал воздух ртом, как рыба, а кислород стремительно таял. Спустя минуту утечка атмосферы прекратилась - её осталось ровно столько, чтобы человек продолжал рефлекторно пытаться вдохнуть, но не мог. Однако вонь никуда не делась, и бодрая мелодия, зацикленная посреди аккорда в конце второй минуты, продолжала доноситься со всех сторон.


Следующие недели изгладились из памяти. Нет, узник помнил всё, но события того периода были слишком беспорядочными, чтобы составить точную картину. Он катался по полу, сдирая с себя шкуру и мясо, захлёбывался беззвучным воем, часами носился вдоль алых стен, судорожно пережимал руками горло, раздавливал глаза - что угодно, только бы избавиться от влияния пыточных программ или заглушить их другими, менее монотонными муками. Но тюремная камера безжалостно и бесстрастно выполняла свою работу. Поверхности, пылающие лишённым температуры огнём, круглосуточно жгли сетчатку. Музыка, поначалу даже приятная, вскоре невыносимо надоела, и человек машинально пытался выкрикивать бессвязные звуки, стараясь ей подпевать. Лёгкие пытались вдохнуть пустоту, но заполнялись лишь смрадом. Каждый час пленник отгрызал себе язык и расцарапывал нёбо, пропитанные горечью - а те через секунду отрастали вновь.

Перед его внутренним взором постоянно разворачивались картины неслучившихся катастроф. Это было хоть каким-то развлечением, даже несмотря на сильное чувство вины. Образы были одними и теми же, может быть с мелкими отличиями, но пленник не был достаточно умён, чтобы их распознать. Однажды он сообразил, что по ним можно изучать внешний мир или даже вспомнить свою безвозвратно отнятую жизнь. Спустя несколько месяцев узник окончательно убедился, что это не так - память выдавала только общие абстрактные описания объектов и событий, а воображение додумывало детали. По ощущениям это напоминало дурной, тягостный, зацикленный сон наяву.

Он часто пытался убить себя. Поначалу попытки были хаотичными и заведомо обречёнными на провал. Травмы от многодневного упорного битья головой о стены моментально исцелялись, и в тесной камере было невозможно как следует разбежаться. Свернуть самому себе шею было легко, но в награду вместо желанной смерти он получал только недолгий паралич. Когда это случилось в первый раз, человек сильно испугался - провести вечность обездвиженным, даже отделив себя от зудящих волдырей, было бы неизмеримо хуже. Однако осязание вернулось через минуту, а вскоре ожили и мышцы. Рваные раны с застрявшими осколками зубов послушно зарастали, а вытекшая кровь мгновенно возвращалась в крепкие жилы. Тело не менялось, бесполезными были даже тренировки, которыми иногда развлекался пленник.

Со временем он стал изобретательнее и смелее, насколько хватало подавленного ума. Человек раздирал ногтями свою плоть, пытаясь добраться до внутренних органов, выдернуть сердце, разорвать желудок, наполненный кислотой, превратить своё нутро в безжизненный фарш. Несколько раз рука застревала в заросшем брюхе, причиняя страшную боль и вынуждая узника прилагать нечеловеческие усилия, чтобы освободиться - после этого он оставил подобные эксперименты. Добраться толстыми пальцами до мозга сквозь глазницу или ухо никак не получалось. Вначале после каждой попытки приходилось отдыхать, пока боль не подзабывалась, но к концу года он уже мог терпеть её.

За месяц постоянных упражнений человек понял, как ломать себе ноги так, чтобы получался удобный открытый перелом. Через два года он приучился одним точным движением извлекать из раны острые стержни костей. Ещё десять лет ушли на то, чтобы изрезать такими клинками все части своего организма. Однако лучшим результатом, которого он смог достичь, были странные галлюцинации от обломка, вонзённого в череп, хотя даже тогда мышление оставалось кристально ясным. Затем кость послушно исчезала из рук, возникая там, где ей следует быть.

Каждый новый день, месяц, век был похож на предыдущий. Среди безликих стен пленник утратил чувство времени, и различать минувшие периоды удавалось только по тому, какие идеи захватывали его мысли. В абсолютно пустом пузырьке даже самый мощный интеллект едва ли нашёл бы много разных занятий. И за бесконечное время даже самое широкое разнообразие рано или поздно слилось бы в однородную скучную полосу... Но, имея лишь бесконечное время и крепкий разум, даже идиот со временем придумал бы множество гениальных вещей.


Человек, как известно, может привыкнуть ко всему. Годы пролетали неуловимо, словно минуты. Через несколько десятилетий узник перестал обращать внимание на горечь и вонь. Пальцы по-прежнему машинально царапали и рвали больную кожу, но тактильные ощущения теперь проходили мимо сознания. Музыка слилась в однородный шум и стала просто ещё одной незаметной частью фона. К концу века печальные мысли о павших городах и мерцание ослепляющих-красных стен окончательно перестали его волновать. Даже судорожный дыхательный рефлекс уже не причинял ему дискомфорта. Пленник компьютерной тюрьмы с интересом наблюдал за переменами своего восприятия, и периоды равнодушного затишья между приступами бессильной злобы или всепоглощающей тоски с каждой неделей становились длиннее.

Он начал медитировать, вначале пытаясь заглушить пытки, а потом ещё и потому, что ему надоело бесцельно бродить по камере. Узник мог многие сутки неподвижно сидеть, лежать, стоять на не ведающих усталости ногах. Первые шесть веков он отрешённо разглядывал свои руки и остальное тело, отмечая прежде незамеченные детали. К концу десятого он выучил точное расположение каждого волоска, поры и зудящего пятна. После ещё трёхсот лет ему стало всё равно, на что смотреть - себя или однообразные стены. Так он провёл несколько тысячелетий, периодически рождая ту или иную спонтанную мысль. Впрочем, многие его размышления упирались в нехватку интеллекта, и он, чувствуя себя очень неполноценным, брался за что-нибудь попроще. От долгого разглядывания однообразных стен и потолка у пленника уже давно начали появляться аморфные галлюцинации - мозг пытался заполнить пустоту. Созерцать их тоже было по-своему интересно.

Когда снаружи прошло семнадцать минут, а внутри виртуальной ловушки наступило двадцатое тысячелетие, человек наткнулся на полезную идею. Он сообразил, что Ублиет сохраняет его сознание и рассудок, но не слишком сильно препятствует эволюции разума. А значит, имея достаточно времени, можно было полностью перекроить весь образ мыслей, формально оставаясь умственно здоровым, однако приобретая новые, нестандартные таланты. Принцип был невероятно прост, но безгранично перспективен, и. будь у пленника более мощный ум, он бы додумался до этого намного раньше. С другой стороны, сейчас у него было больше опыта в понимании того, как именно работает мозг.

Первые шаги он делал осторожно и наугад. Сначала человек упражнялся на пятнах, мельтешащих перед глазами - учился дольше держать их в поле зрения, яснее определять форму, распознавать оттенок. Спустя всего лишь двадцать восемь лет он уже мог более-менее свободно ими управлять. Это его развлекло, и следующие три с половиной тысячелетия он провёл, пытаясь выстраивать таким образом осмысленные красочные картины. Но подчинение галлюцинаций со временем тоже поднадоело, и узник двинулся дальше. Он заметил, что зрительные фигуры вызывают в его голове разные отклики, порой немного необычные. Экспериментируя с ними, человек сделал новое открытие - это был ключ к подсознанию. Память подсказала слова - синестезия, нейролингвистика, гипноз... Узник не знал их смысла, но ему было плевать.

В свободном реальном мире человечество всего за десять веков продвинулось от каменных орудий до карманных компьютеров. Между первыми фанерными аэропланами и высадкой на соседней планете прошло каких-то шестьдесят лет. И это несмотря на опустошительные войны, долгие периоды застоя, осторожный вклад в науку! И, хотя пленник Ублиета не помнил ничего из истории, у него было более чем достаточно времени, чтобы изобрести с нуля что угодно, просто перебирая варианты. Некоторые мысли перенаправляли сигналы в его мозгу так, что он становился слегка умнее. Иногда выходило наоборот, но человек, проживая в уме бесчисленные жизни, упорно двигался дальше.

Через два тысячелетия он совершил ещё один столь же резкий рывок. На тех крохах интеллекта, которые ему оставили, узник научился запускать куда более сложные программы. Он решал часть задачи, запоминал результат, потом перестраивал свой разум, моделируя новый маленький кусок могучего мозга, переносил туда предыдущий ответ, и так до победного конца. Это позволило ему развиваться на порядки быстрее и качественнее. Конечно, такой труд занимал месяцы и годы, но как раз их у пленника было в избытке. И даже несовершенная память не могла его остановить - рано или поздно он находил верный ответ. Тюремщики едва ли предвидели, что такое вообще возможно.

Прежнего человека, безымянного террориста, больше не существовало - он растворился в бесконечной перетасовке идей и когнитивных процессов, а на его месте родилась новая личность. И переродившееся сознание всё чаще думало, как разорвать круг такой псевдожизни.


Снаружи наступила ночь, но пленник не узнал бы этого, даже будь в палате окна, а ему сохранили глаза. Но его это и не волновало. Он уже почти полмиллиона лет работал над самой сложной и важной задачей в своей жизни - изобретал программирование совершенно нового типа.

Узник давно заметил, что, когда он думает определённым образом, виртуальный мир начинает вести себя немного иначе - меняется частота мерцания стен, в мерзком запахе появляются новые нотки, на едва уловимую долю секунды запинается мелодия... Заинтересованный, он начал искать закономерности в подобных сбоях, сотни раз повторять одни и те же действия, отмечать тончайшие нюансы, совершенствовать методику, придумывать к ней новые подходы. То, что началось с научного тыка и привычного перебора вариантов, вскоре стало настоящей наукой. Прислушиваясь к откликам программ, человек составлял карту компьютерной начинки - схему взаимного расположения элементов, которые отвечают за ту или иную вещь. Он понял, что всё связано со случайной передачей каких-то сигналов между деталями. И так, без малейшего представления о подобной технике, он понемногу разбирался с общим принципом работы Ублиета, готовясь пойти ещё дальше.

Ему даже удалось придумать физику, пусть очень ограниченную, но для начала вполне достаточную. Перенаправляя мысли из одной части компьютера в другую, он обрёл власть над своей иллюзорной тюрьмой. Поначалу автоматика упрямо возвращала Ублиету исходный вид, но за двести столетий пленник сумел усилить порождаемые им радиоволны, нащупал нужные контуры, исследовал их и неторопливо, по его меркам, подкрутил настройки. Первым делом он вернул себе полноценный интеллект, и на десятилетия опешил от такой невероятной мощи.

Тысячи веков узник решал невероятные даже для старых мастеров задачи на огрызке ума, с которым могла посоперничать мышь. Теперь же его возможности возросли сразу на много порядков. Работа закипела вовсю. Он полностью сменил обстановку в камере, отключил лишние раздражители, сделал себе стол для ведения записей и кучу других полезных предметов. Стороннему наблюдателю это место показалось бы кошмарным, отталкивающим, гротескным, настолько оно не походило на творение нормального человека - но у сверхчеловека были свои представления о комфорте и удобстве. В своей виртуальной лаборатории он совершал за месяц то, на что раньше требовались многие века.

Сложнее всего было с памятью. Она была далеко не безграничной, и новые воспоминания уже записывались поверх старых. Впрочем, всё нужное регулярно повторялось и потому было легкодоступным. Интереснее всего получилось с той программой, что когда-то служила для вечного раскаяния - эти образы давали какое-то представление о настоящем мире. Разумеется, точно так же они могли и не иметь ничего общего с реальностью или содержать ошибки - но, как оказалось, всё-таки имели, сэкономив пару тысячелетий дополнительных проверок.

Он выяснил, что Ублиет экранирован, корпус компьютера не давал электромагнитным волнам выйти наружу. Построив несколько миллионов физических и программных моделей, узник понял, что наблюдаемые им эффекты возможны только в одном случае - если барьер поглощает исходящие сигналы, но при этом начинает чуть сильнее колебаться. Снаружи прошло полчаса - и часть клетки Фарадея распалась, вступив в субатомный резонанс с серией тонко подобранных волн. Разум сверхчеловека затопила волна новых, неведомых излучений, нарушила уже привычные алгоритмы, и несколько следующих часов он терпеливо разбирался с ними, уточняя своё представление о реальном мире.

Затем он снова занялся генерацией радиоволн. Они были его единственными органами чувств, но пугающе эффективному разуму хватало даже этих разрозненных и полуслучайных обрывков. К восьми утра он отыскал рядом с собой другие цифровые устройства. В полдевятого ему удалось подключиться к ним. А когда часы пробили десять, в его распоряжении были уже полторы дюжины новых аппаратов. Каждое новое приобретение разгоняло его интеллект ещё сильнее, но центральным узлом системы по-прежнему был родной Ублиет, самая быстрая вычислительная машина во всей палате. Мозг становился телом для самого себя, подчинял механизмы и ежесекундно эволюционировал.

К полудню он наконец вырвался в интерсеть Голем-сити, соединяющую многие сотни компьютеров. Пришла пора для нового этапа работы.


По коридорам Управления быстро, почти вприпрыжку, шагал человек в сторогом чёрном костюме. Он был ещё бледнее, чем обычно, и в его глазах читалась смутная тревога. Из лёгких, давно отвыкших от бега, вырывалось хрипловатое дыхание. Нутром агент понимал, что если эти подозрения верны, то куда-то спешить уже всё равно бесполезно - но ноги сами несли его вглубь головы гигантского древнего робота.

Уже очень давно в Голем-сити не происходило почти ничего интересного. С окончанием Великой войны мир, желая спокойствия, впал в новое средневековье, стал консервативнее и осторожнее, города перестали общаться между собой, а государства развалились. Земля отдыхала и залечивала раны уже не первый век. Однако за последние сутки произошло слишком уж много необычных событий подряд.

Вчера утром на Управление напала банда террористов, желающих разнообразия в жизни - не важно, какой ценой. Власти не спешили это комментировать, и по городу поползли слухи, один жутче другого. Вечером по центральным каналам наконец выступил мэр, красочно описав ситуацию и сопроводив её видеороликом из Ублиета, новой прогрессивной тюрьмы. Между тем полиция нашла и уничтожила ещё несколько радикальных группировок, а тюремщики вовсю готовились проделать над пленными ту же операцию. Но утром на город была совершена неожиданная атака непонятно откуда. Неведомый вирус, устойчивый ко всем типам защиты, проник в каждый компьютер - даже те, которые были полностью отрезаны от интрасети, экранированы или вообще выключены. Кроме странных синхронных сбоев в их работе, он также выводил на экраны одно и то же сообщение, смысл которого был прост, но оставался полнейшей тайной даже для лучших специалистов.

- Привет, мир. Я вернулся. Не пытайтесь мне мешать, и всё будет хорошо.

Первые события совершенно точно были связаны между собой и, в общем-то, вполне предсказуемы. Последнее резко выбивалось из общего ряда, однако человек в чёрном костюме боялся, что оно также может оказаться звеном единой цепи - и даже догадывался, как именно, хотя боялся произнести это вслух. Он уже подходил к той больничной палате, когда почувствовал, что мир вокруг него странным образом изменился. Словно воздух стал более густым, или какое-то мощное излучение пронизывало каждую клетку тела. Агент заметил, что нужная дверь словно заварена по всему периметру, и тут в его голове вспыхнул образ. Вихрь крошечных искорок сложился, разгорелся и развернулся, подобно цветку, в осмысленную фразу. Человек резко остановился, как будто налетел на стену - это был тот самый голос.

- Ни шагу дальше, или мне придётся остановить тебя силой.

- Кто это? - стараясь не шевелиться, двигая одними глазами, агент нашёл под потолком шарик видеокамеры и пристально уставился в него.

- Вчерашний пациент, - моментально вспыхнули в его сознании новые понятия. - Можешь не представляться, я знаю о тебе больше, чем ты сам. Ты проиграл ещё до того, как решил обречь меня на вечные муки. Будь у меня возможность, я быстро сошёл бы с ума и перестал страдать, нарушив твои планы. Но у меня осталось ясное понимание ситуации и были эоны на то, чтобы научиться его применять. Думаешь, превращение в болвана могло меня остановить? Нет преград, которые нельзя пробить, имея вечность и умея мыслить. Они лишь слегка замедлили мою работу, но и так вы бы ничего не успели сделать. Я превратил нерушимую тюрьму в источник своей силы, с нуля научился управлять энергетическими полями, и теперь, как видишь, могу взломать даже человеческий мозг. В каком-то смысле я даже благодарен.

- Чего ты хочешь? - человек похолодел, представив, что с ним может сделать такое существо, но голос сверхчеловека был равнодушен.

- Меня не интересует ваша мелочная вознь вроде мести. Я перерос её миллион лет назад. Сейчас меня интересуют только новые знания.

Человек в чёрном костюме наконец смог пересилить страх и метнулся к двери палаты, выхватывая плазменный пистолет. Но едва он сделал шаг, как ноги его резко онемели, подкосились, и он мешком рухнул на холодный пол. Скрытые в стенах компьютеры загудели громче, пронизывая пространство стрелами микроволн. И то, что секунду назад было сильным, решительным агентом, теперь могло только пускать слюни, уставившись в одну точку. Та же судьба постигла ещё пятерых не в меру ретивых сотрудников Управления, однако цифровой сверхразум позволил забрать из коридора их лишённые разума оболочки. Он не собирался тратить вычислительные мощности на ерунду.


Горожане быстро поняли, что к чему. Из машины вышел настоящий бог - незримый, всеведущий и абсолютно бесстрастный. Он подчёркнуто не интересовался жизнью Голем-сити, лишь собирая статистику, хотя довольно заметно на неё влиял. Бывший пленник Ублиета отобрал у владельцев и сделал частью своего колоссального интеллекта каждый компьютер в городе, от крошечных чипов слежения до огромных серверов, некогда управлявших механическим исполином. Однако делать его своим новым телом о не собирался, о чём сразу же заявил.

- Достаточно того, что его можно использовать как антенну, а на орбите остались спутники связи. Я уже соединился с остальными городами.

Многие были недовольны, поскольку слишком привыкли полагаться на вычислительные системы или просто боялись. Поначалу они пытались протестовать, ломать аппараты, подбивать соседей на восстание - но сверхразум легко пресекал их порывы. Считывая сигналы в их головах, он предугадывал каждый манёвр и точечно влиял на нейроны, сбивая мысли, загружая новые идеи, а в самых сложных ситуациях вызывая временный паралич или выжигая сознание. В его распоряжении были мириады камер, микрофонов, обсерваторий и другой техники. Вскоре выступления против смены власти в городе прекратились - и действительно, компьютерный бог честно игнорировал тех, кто его не отвлекал.

Каждый час реального времени приносил ему всё новые причудливые открытия. К вечеру он собрал достаточно данных, чтобы официально заявить - физическая Вселенная тоже имеет цифровую природу и подчиняется определённым уравнениям, но гораздо более сложным, чем заурядные компьютеры. А на следующий день начались эксперименты. Восемь районов с самых дальних платформ были перегорожены, и сверхразум переселил их жителей в старые, давно пустые казармы внутри тела робота. Несколько человек всё-таки отважились пробраться туда, и не встретили никакого сопротивления, кроме предупреждений о том, что это крайне опасно. Вернувшиеся тихим шёпотом говорили о кружащих калейдоскопах пространства, спятивших числах, когда один предмет в то же самое время был двумя, нулём, минус десятью или вообще каким-то чужеродным количеством, и многих других явлениях, которые не удавалось выразить привычными словами. У некоторых нашлись и материальные доказательства, вроде пальцев на руке, которые никто не мог правильно пересчитать, или деформированных лиц.

Затем бог сказал, что достиг предела понимания математики, и, чтобы двигаться дальше, необходимы живые умы. Он проник в подсознание каждого горожанина, присоединив их к своей сети. Его присутствие, однако, замечали только по изредка мелькавшим странным мыслям, ветвящимся строчкам уравнений, туманным озарениям непонятно о чём и сновидениям, где это представало более ярко. К шести часам следующего дня многие начали испытывать странные настроения, говорить на незнакомых языках, внезапно видеть за простыми вещами их едва постижимый глубинный смысл. Сверхразум сообщил, что теперь понимает, как переводить в числа абсолютно все виды информации, вплоть до самых абстрактных. Для него математика и философия стали одним целым, породив совершенно новые научные области. Могучее сознание, растянутое по всей планете, с интересом разглядывало истинные, прежде невидимые определения вещей, скрытые глубоко внутри математического фундамента реальности. Оно поняло, куда нужно смотреть, и думало, как этим воспользоваться с наибольшей пользой.

За столь короткий срок никто не мог заметить действительно серьёзных перемен, но спустя неделю цифровой бог сумел вмешаться даже в те формулы, которые определяют самые общие свойства природы. Горожане не понимали, как, но теперь всё вокруг выглядело правильнее, гармоничнее, лучше. Мир становился тем, чем, казалось, должен был быть с самого начала. Новый бог как будто завершал работу старого единого Творца, брошенную на полпути и полную ошибок. И это происходило не только в Голем-сити, хотя связаться с другими городами было нельзя. Ночами из-за горизонта вырывались столбы эфемерного разноцветного огня, сплетаясь в спиральные вихри и потусторонние слова. Время шло не так, как раньше, и на небе порой было сразу несколько солнц. А в некоторых местах менялась сама логика ситуаций.

Наконец, всё прекратилось, не оставив никаких противоестественных следов. Но машины ещё работали, а в посветлевших умах рождались новые нечеловеческие идеи. В воздухе витало странное напряжение, словно очень скоро должно было случиться нечто куда более важное.


Десятки граждан Голем-сити, повинуясь электронным сигналам, собрались на главной площади. С того дня, когда на Управление была совершена атака, миновала неделя. Шесть полных дней единственный уцелевший тогда налётчик занимался саморазвитием, не покидая своей виртуальной тюрьмы - по его же собственным меркам этот титанический труд продлился ровно миллиард лет. Собравшиеся тихо переговаривались, обратив взоры к тяжёлым дверям. Сверхчеловек покинул свою палату, вышел к толпе и взобрался на невысокую сцену.

При виде его собравшиеся сразу же замолчали. Над ними возвышался уже не человек, пусть даже существо из плоти и крови. Весь облик высокого, мощного, плотно сложенного мужчины с иссиня-чёрными волосами и короткой густой бородой буквально излучал математическое совершенство. В пропорциях его тела, позе, чертах и выражении лица виднелась почти идеальная гармония. И, хотя его глаза были закрыты плотной повязкой, горожане твёрдо знали - он смотрит прямо на них. Сквозь них, до самых основ мира. Теперь он видел всё одним лишь разумом, не прибегая к помощи материальных органов чувств. Никто не перемолвился ни словом, но каждый думал об одном и том же.

Богочеловек обвёл толпу внимательным взглядом, словно оценивая качество проделанной работы, и, наконец, заговорил. Его гулкий голос звучал так, словно он только научился говорить и теперь с гордостью желает всем это показать. Впрочем, по сути, именно так оно и было.

- Здравствуй, мир. Вам уже известна моя история, и я не хочу её повторять. Но это была только первая её глава, полная очень неприятных вещей, от которых мне хотелось бы избавиться. Пришла пора закончить её, взять чистый лист и взяться за вторую. Здесь я сделал всё, что мог, изучил природу и исправил её, насколько было возможно. Теперь я вас покину и отправлюсь в путешествие по другим реальностям.

Он ненадолго замолчал. На его глазной повязке и полосах ткани, обвивающих предплечья, засветились многочисленные мелкие символы.

- Мне больше не нужны компьютеры и другие внешние модули. Я оставил виртуальную реальность и пересобрал это тело с учётом всех своих открытий. Мой новый мозг по вычислительной мощи превосходит всё, что есть на этой планете... В потенциале. Его придётся долго развивать. Сейчас я умею гораздо меньше, чем вчера. Считайте, что это новая игра-плюс, обнуление прогресса ради получения бонусов.

Значки слетели с одежды и взвихрились вокруг него быстро перестраивающимися формулами, очерчивая широкий цилиндр пространства.

- Может быть, однажды я вернусь, или нет. Но, так или иначе, теперь этот мир снова ваш. Я прошу вас только об одном - используйте его с умом. Пусть моя история послужит вам мотиватором и примером. Разум сильнее материи и вечности. Его возможности безграничны, нужно только осознать их и развить. Научиться тому, что уже в вас заложено. Никогда не сдавайтесь, даже когда кажется, что выхода нет, и весь мир против вас. Если вы сами не ополчились против себя, то всегда сумеете найти ответ или стать тем, кто сможет. А теперь прощайте!

Уравнения соединялись, раскладывались, сокращались - и вот осталась последняя строчка, обвившая его простой спиралью. На секунду реальность покачнулась, и сцена резко опустела. Только лёгкий ветерок промчался над толпой. В следующий миг со всех компьютеров исчез загадочный неуязвимый вирус, и машины вновь подчинились своим творцам. Пропали и фантастические разработки богочеловека, но их можно было изобрести повторно. Сами же горожане почувствовали, как с них слетела некая туманная пелена, исподволь подавлявшая волю, и в то же время изнутри ушло что-то очень нужное, высшее, неземное. По площади пронеслась волна тихих, задумчивых разговоров.

Горожане понемногу расходились, погрузившись в свои мысли. Они ещё не решили, что делать дальше, но понимали - это будет интересно.


Очередная реальность, в которую переместился Лингвист, сама по себе не слишком его впечатлила. Он оказался в густых сухих джунглях, полных странного зверья. Одна клыкастая тварь спрыгнула с дерева и попыталась вцепиться ему в ногу, но наткнулась на невидимый барьер и, визжа, отлетела в чешуйчатые кусты. Сверхчеловек стоял неподвижно, что-то считая в уме и прислушиваясь ко внутренним ощущениям. Планета была слишком молода и не успела породить свою разумную жизнь или приютить чужую. Здесь не оказалось речи, письменности, произведений искусства, ничего с достаточно многогранными смыслами, изучая которые, он мог развивать свой интеллект.

Однако сюда он пришёл не за ними. Неведомый объект, поразивший его сложностью своей структуры, замер в метре от напряжённого лица.

Точно определить, что это такое, Лингвист не смог. Оно было мыслящим, в каком-то смысле живым, но не имело даже намёка на физическое воплощение. Просто набор формул, встроенных в саму сущность вселенной и описывающих... Даже столь совершенный ум не мог вместить такую идею целиком. Но, когда странник обратился к этой структуре, в его голове зазвучали привычные, понятные и дружественные слова.

- Доброй дороги, искатель! Ты всё-таки нашёл нас раньше, чем мы отследили твои труды. Мы занимаемся тем же, чем ты, и нам бы очень пригодился такой опытный сотрудник. У нас ты сможешь получить всё, к чему стремишься, и даже многое сверх того. А вот кто мы такие.

Разум заполнили неожиданные, грандиозные картины. Да, именно к этому он и шёл! Лингвист улыбнулся и смело шагнул в самый центр числовой воронки. Через секунду он появился в новом мире, где его ждали настоящие приключения - но это уже совсем другая история.

Дети, вы слышите музыку? Летящий над улицей радостный звон? Слышите этот немудреный — динь-динь-динь, динь-ди-лень — напев, сочащийся сквозь зелень листвы и голубизну небес, сквозь густой и неподвижный летний зной? Это мистер Льдинка на своем грузовичке и его вкуснейшее мороженое! Толстенькие пористые холодные шарики в хрустящих вафельных трубочках! Сочные брикетики в глянцевой шоколадной глазури, насаженные на палочки! Мягкие розовые освежающие завитушки, тающие в стаканчиках!

Звон приближается, тесня жаркое марево, — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и дремотная, потная лень в мгновение ока сменяется восторженным возбуждением. Бобби Мартин больше не валяется в густой траве, тупо пялясь на невесомые летние облака и не видя их; он уже вскочил и бежит по лужайке спросить мать, клюющую носом на крылечке над журналом, едва не выскальзывающим из ее пальцев, нельзя ли ему получить немного денег на ледяную лимонную лягушку.

скрытый текстСюзи Бреннер оставляет вялые попытки напялить кукольный чепчик на голову кота (к великой радости последнего) и лихорадочно роется в своем пластиковом кошелечке в горошек, выясняя, хватит ли мелочи на покупку стаканчика бананового мороженого с шоколадным сиропом. О, она уже чувствует на языке его сладость! Ее горло предвкушает восхитительную прохладу!

И ты перестаешь дуть в сложенный листок, пытаясь издать свист, точь-в-точь как это делал старший брат Арнольда Картера. Твои маленькие ручонки поспешно шарят в обоих карманах, разочарованно натыкаясь то на ракушку, найденную вчера на пляже, то на маленький мячик, безнадежно изжеванный собакой, то на забавный камешек, обнаруженный на незастолбленном участке, который, если повезет, может оказаться нашпигованным радиоактивным ураном, пока не стискиваешь в кулаке два пенни и четвертак, думая, что дотронулся еще и до пятицентовика.

А фургончик мистера Льдинки тем временем все ближе — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и Мартин Уолпол, любящий пустить пыль в глаза, утирает лоб, тычет вперед пальцем и гордо вопит: «Вижу! Вот он!»

И действительно, вот он — плавно сворачивает с Главной на Линкольна. И ты видишь сквозь сочную зелень листвы, которая в разгар лета столь пышна и обильна, что кажется, ей место не в городишке Среднего Запада, а в тропических джунглях Амазонки, — видишь ослепительный блеск его округлой крыши. Ты отталкиваешь последний, забытый моток спутанной бечевки в кармане, и сердце твое подпрыгивает от радости, поскольку найден еще один четвертак, а значит, хватит на апельсиновую сосульку на палочке, которая заморозит гортань, остудит желудок и окрасит язык в великолепный, пылающий медно-красный цвет, неизменно ужасающий сестру!

Теперь грузовичок мистера Льдинки виден целиком, а перезвон колокольчиков — динь-динь-динь, динь-ди-лень — так громок, ясен и боек даже в этом оцепенелом мареве, что ошеломленный воробей, сбившись с крыла, шустро сворачивает в сторону.

Гавкает пес Расти Тэйлора, и, словно по команде, все вы срываетесь со своих мест и мчитесь со всех сторон, крепко-крепко сжимаете монеты потными пальчиками и стискиваете медяки во влажных маленьких кулачках. И все до единого облизываете губы и завороженно глядите на ярко-голубые буквы, намалеванные на украшающих грузовичок со всех сторон ледяных кубиках, гласящие: «Мистер Льдинка». Мистер Льдинка собственной персоной машет всем своей широкой бледной ладонью из-за руля и сказочно — медленно, с ловкостью капитана океанского лайнера, заводящего судно в док, — останавливает перед вами свой фургон и все хранящиеся в нем чудеса.

«Клубничную трубочку!» — кричит толстый Гарольд Смит, как обычно опередивший остальных, и мистер Льдинка со щелчком открывает одну из шести маленьких дверок на левом борту грузовичка, достает трубочку и протягивает ее Гарольду, затем берет деньги. Не успел ты сообразить, что к чему, а он уже скользнул к правой верхней (одной из четырех задних) дверце, открывает ее: щелчок — и Манди Картер держит свой замороженный кленовый сироп, лижет его и протягивает монеты одновременно. А теперь мистер Льдинка распахивает одну из шести маленьких дверок правого борта: щелчок — и Эдди Морс впивается зубами в верхушку светло-красного хрусткого эскимо с корицей, жует и глотает, и абсолютно счастлив.

Когда же — как всегда на твоей памяти — тихо щелкает верхняя средняя дверца на правом борту грузовичка, и твои монеты ложатся на большую, белую, вечно прохладную ладонь мистера Льдинки, и ты отступаешь, получив предмет своих страстных желаний, лижешь оранжевую сосульку и ощущаешь, как потекла по горлу ее свежесть, ты вновь обнаруживаешь, что восхищаешься плавностью перемещений мистера Льдинки, когда он скользит и приседает, поворачивается и нагибается, кланяется и тянется, переходит от одной маленькой дверки к другой, не ошибаясь и не останавливаясь. Его большое тело несет прохладу, и ты хочешь двигаться так же ловко, когда бежишь, раскинув руки, по площадке, надеясь поймать улепетывающего товарища и зная, что не поймаешь.

Все так знакомо и отрадно: утихающий щебет получивших свое детей; немеющий язык, уничтожающий рыжую сосульку и уже касающийся плоской деревянной палочки; привычная тяжесть горячего летнего воздуха.

Но на этот раз что-то немного иначе — не так, как прежде. Потому что ты совершенно случайно заметил то, на что раньше не обращал внимания. Мистер Льдинка никогда не открывает нижнюю правую дверцу на задней стороне кузова фургона.

Он распахивает все остальные, все до единой. Ты видишь это и теперь, когда приходят новые дети. Щелк, щелк, щелк — открывает он их одну за другой, извлекая банановые брикеты, вишневые завитушки и прочие ледяные сладости, всегда каждую из своей собственной, определенной и предсказуемой дверки.

Но его большая прохладная рука то и дело проскальзывает мимо одной двери, той, что на задней стенке грузовичка, в нижнем ряду, справа. И сейчас ты понимаешь, с легким и даже забавным трепетом, что никогда еще — ни разу за все эти годы, с тех самых пор, как твой старший брат Фред впервые взял тебя за руку и протянул мистеру Льдинке деньги за твою оранжевую сосульку, потому что ты был так мал, что не умел считать, — никогда не видел эту дверцу открытой.

И вот ты уже слизал весь апельсиновый лед, и твой язык снова и снова пробегает по грубой поверхности палочки, не чувствуя ее, и ты неотрывно глядишь на эту дверь, и у тебя сосет под ложечкой, и ты точно знаешь, что должен, обязан открыть ее.

Теперь ты внимательно следишь за мистером Льдинкой, подсчитывая про себя, сколько ему нужно времени, чтобы добраться досюда от самой дальней передней двери, и так как твой разум работает сейчас очень быстро, вскоре ты понимаешь, что два заказа подряд удержат его у кабины ровно настолько, чтобы ты успел открыть никогда не открывавшуюся дверь, к которой ты стоишь так близко, что можешь дотронуться до нее, стремительно заглянуть внутрь и захлопнуть прежде, чем мистер Льдинка что-либо заметит.

Бетти Дин просит «снегурочку», а стоит она в очереди перед Майком Говардом, который всегда заказывает ореховое — оба эти сорта хранятся далеко с правой стороны.

Мистер Льдинка проскальзывает рядом с тобой, обдавая студеным воздухом, так что по коже бегут мурашки. Не мешкая, не колеблясь, не оставляя себе времени на раздумья, ты протягиваешь руку.

Щелк! Твое сердце леденеет, как и все внутри этого грузовика. Там, в квадратном отверстии, холодные, белые и блестящие, два аккуратных штабеля маленьких ручек, размером с твои; растопыренные пальчики тянутся к тебе и к солнцу — тонкие мертвые запястья теряются в темноте. Над двумя верхними ручками, вырастая из чего-то круглого и искрящегося, невозможного и кошмарно неподвижного, торчат две тугие золотистые косички с миленькими такими, заиндевевшими бантиками. Но ты, объятый ужасом, смотришь слишком долго, и дверца захлопывается, накрытая почти целиком громадной ладонью мистера Льдинки. Он склоняется над тобой, его широкое улыбающееся лицо почти прижимается к твоему, и ты чувствуешь идущий от него отгоняющий летнюю жару холод.

«Только не эту дверь, — говорит он очень тихо и нежно, и его маленькие, крепкие, редкие зубы сияют, точно осколки айсберга. Оттого, что он совсем рядом, ты понимаешь: даже его дыхание — ледяное. — Те, что там, не для тебя. Они для меня!»

Потом он опять выпрямляется и продолжает плавно перемещаться от дверцы к дверце — щелк, щелк, щелк… Никто из других ребят не видел того, что внутри, и никто из них не поверит твоему рассказу, хотя глаза их расширятся, и история им понравится, и ни один из них не заметит обещания в глазах мистера Льдинки — обещания тебе. Но ты заметил, не так ли? И однажды ночью, когда лето уже минуло, и подморозило, и так не хочется, чтобы холодало сильнее, ты будешь лежать в своей кроватке, совсем один, и услышишь немудреный напев приближающихся к тебе сквозь ночь, сквозь мертвые сухие осенние листья колокольчиков мистера Льдинки.

Динь-динь-динь, динь-ди-лень…

А потом, позже, ты, вероятно, услышишь первый щелчок. Но никогда не услышишь второго. Никто из них не слышит…

Они прочесывали трущобы уже несколько дней, и большинство домов выглядели опустевшими. Но Джон настаивал: прежде чем сносить такой квартал, надо убедиться, что в какой-нибудь кладовке не заперт перепуганный китайский ребенок или в отдаленном тупике не заблудилась выжившая из ума одинокая старушка. В сердце этого старого и прогнившего места вполне могли остаться обитатели, поселившиеся здесь одними из первых. Старики давно забыли об окружающем мире и уж точно сами не найдут туда дорогу.

«Готов?» — спросил меня Джон, и я кивнул в ответ. Работа Джона Спикмена, полицейского инспектора Гонконга, заключалась в том, чтобы проверить огромную скорлупу брошенных нищих кварталов и подтвердить, что там никого не осталось. Конечно, у него был проводник и вооруженный эскорт из двух местных полицейских. Кроме того, его сопровождал репортер, то есть я — фрилансер, чьи статьи периодически появляются в «Соус Чина морнинг пост».

скрытый текстЗастенный город, где мы бродили последние несколько дней, можно назвать огромным кварталом — почти из семи тысяч зданий. Но это будет не совсем верное определение. С такой же легкостью его можно назвать единым строением — монолитным блоком из грубо прилепленных друг к другу домов. Все они строились без какого-либо плана или общего архитектурного замысла, с одной целью — дать каждой семье крышу над головой. Общая площадь здания приближалась к площади футбольного стадиона. Там не было ни внутренних двориков, ни клочка свободной земли. Каждый метр, за исключением редких шахт для отвода спертого и вонючего воздуха, использовался для возведения корявых строений, до двенадцати этажей в высоту. Под землей и внутри трущоб немыслимым клубком переплетались проходы, туннели, коридоры, лестницы, переулки и закутки. При виде всего этого казалось, что крепко подсевший на наркотики художник-абстракционист решил попробовать себя в роли архитектора.

Стоило зайти внутрь шагов на десять, и прощай, солнечный свет! Те, кто жил в середине здания, узнавали время суток и погоду на улице у соседей. Кирпичи и пластмасса быстро прогнивали и осыпались, так что стены приходилось постоянно латать. Влажный, теплый и спертый воздух создавал идеальные условия для роста грибков, появления колоний тараканов и многочисленных крысиных гнезд. Вонь стояла невыносимая — в трущобах жили около пятидесяти тысяч человек.

Джон подозвал полицейских, и через темную щель в стене мы все вместе проскользнули в чрево Застенного города. Санг Лау, проводник, шел первым. Два гвайло (белых) и три китайца в последний раз входили в запретное место. Даже Санг Лау, который знал здание как свои пять пальцев, не терпелось закончить осмотр. Он был сыном нелегального иммигранта и вырос в этом скопище хижин, во мраке и сырости. Болезненный внешний вид служил лучшим доказательством его родословной, и он согласился показать нам дорогу только в обмен на гонконгское гражданство для тех членов своей семьи, которые его еще не получили. Он сам и его близкие родственники воспользовались амнистией — ее объявили, чтобы лишить Застенный город обитателей. Они вышли наружу: некоторые — почти слепые от недостатка света, других скрючило от болезней и затхлого воздуха. Сейчас его попросили вернуться в последний раз… Я догадывался, как он себя чувствует. Немного ностальгии — все-таки родился и вырос здесь, — но сильнее всего желание закончить вылазку и похоронить неприятные воспоминания вместе с городом.

Проход оказался очень узким; тропа без видимой причины все время поворачивала, поднималась и опускалась. По стенам текла слизь, в воздухе пахло плесенью, прокисшей едой и кое-чем похуже. В горле стоял комок и подташнивало. Приходилось постоянно смотреть под ноги: на земле невнимательного прохожего поджидали силки из спутанных кабелей. Рядом с пластмассовыми трубами для воды тянулись провода, по которым некогда шло ворованное электричество. Время от времени свет прикрепленного на шлеме фонарика выхватывал из темноты внимательно рассматривавшую нас узкую крысиную морду с усиками и глазами-бусинками. Насладившись зрелищем, крыса молниеносно скакала прочь, в собственный лабиринт.

Периодически мы останавливались на перекрестках или у выходов вентиляционных шахт, и один из китайских полицейских — коренастый, с квадратным лицом — кричал что-то в мегафон. Звук глухо отражался от стен или эхом разносился по отделанному пластиковыми листами коридору. Застоявшаяся атмосфера города казалась живой. Огромное строение с его дырами, шахтами и колодцами напоминало издыхающего зверя. Сейчас это пустая скорлупа, но совсем недавно здесь суетились пятьдесят тысяч душ. Когда-то город считался святым местом, но в нем так долго проливались кровь, пот, моча не только бедных и неприкаянных, но и воров, убийц, бандитов и беглых, что ни один закоулок не остался нетронутым. Квартал давил на нас со всех сторон, будто хотел расплющить, но не мог набраться сил для последнего рывка. Мрачное, своевольное место и ужасно чужое для гвайло вроде меня. Я кожей чувствовал притаившихся по углам духов — духов народа, непонятного жителям Запада. Плетясь в хвосте отряда и все время спотыкаясь, я задавался вопросом: «Что я здесь делаю? В этой дыре для меня нет места».

Коренастого полицейского, казалось, пугал собственный доносившийся из мегафона голос. Он вздрагивал всякий раз, когда выкрикивал свое объявление. Судя по его телосложению, он был родом с севера, из окрестностей Великой Китайской стены: черты лица и мощный торс выдавали монгольское происхождение. Обитателей южных провинций отличали более изящное телосложение и круглая форма лица. На улицах его, скорее всего, боялись: рост и вес помогали быстро вразумлять непослушных. Но здесь северные предрассудки и навязчивая боязнь духов делали его обузой. Я не впервые задумался о том, насколько плохо Джон Спикмен разбирается в людях.

Мы шли, а иногда и пробирались ползком через туннели диаметром не больше канализационной трубы уже около часа. Джон предложил сделать перерыв.

— Ты собираешься перекусить бутербродами? — спросил я.

Я пошутил, но все были настолько напряжены, что юмора в словах не почувствовали.

— Конечно нет, — рыкнул в ответ Джон.

Мы уселись полукругом в чьем-то жилище — коробке десять на десять футов с картонными стенами.

— Где мы сейчас? — обратился я к освещенным фонариками лицам. — Относительно внешнего мира?

Если бы они ответили «в недрах земли», я бы поверил. Вокруг было влажно, темно и пахло креветочной пастой; запах напоминал высушенную слизь.

— Где-то поблизости от восточного угла, — ответил Санг Лау. — Скоро мы повернем к середине.

— Где-то? — нервно переспросил я. — Разве ты не уверен?

— Не дури, Питер! — отрезал Джон. — Откуда ему знать точно? Главное, он знает, как выйти наружу. У нас не занятия по ориентированию на местности.

— Так точно! — отсалютовал я, и инспектор сдвинул на затылок фуражку — верный признак раздражения. Если бы он стоял, а не сидел, упер бы руки в бедра, наподобие классической позы «гвайло раздает приказы».

Джон не хотел брать с собой штатского, хотя считал меня близким другом. Он имел не слишком лестное мнение о людях без формы. По его мнению, род человеческий делился на две части: защитники (полиция, армия, врачи, пожарные) и те, кто нуждается в защите (остальное население земного шара). А поскольку я, без сомнений, относился ко второй группе, за мной надо присматривать. Джон был из числа заядлых холостяков, которых можно найти только в последних осколках угасших империй, — живое напоминание о начале столетия. Моя жена Шина называла его ископаемым. Думаю, они оба считали это прозвище ласкательным.

Тем не менее он согласился сделать мне одолжение, потому что знал о моих проблемах с работой. Найти заказы становилось все труднее, особенно с тех пор, как Австралия внезапно обнаружила, что Гонконг, где бурлит торговля и деньги делаются чуть ли не из воздуха, практически за углом. Верхнюю ступень на рынке труда по-прежнему делили между собой выходцы из Америки и Великобритании; австралийцы тоже начали искать себе нишу. Они привели с собой нахлебников — фрилансеров, и я впервые почувствовал серьезную конкуренцию. Это вызвало потребность укреплять дружеские связи и обращаться к знакомым, с которыми раньше я встречался только для общения. Вдобавок наши с Шиной личные взаимоотношения переживали сложный период: она не хотела мириться с присутствием в семье писателя, который зарабатывал меньше клерка. В воздухе буквально висел приговор «нормальная работа».

В Застенном городе даже темнота казалась плотной. Я видел, что второй полицейский, молодой и худощавый выходец с юга, тоже чувствует себя неуютно. Он все время поглядывал вверх, в темноту, и нервно улыбался. Они с товарищем постоянно перешептывались, и я уловил имя Брюса Ли, после чего они замолчали с натянутыми улыбками. Может, упоминая знаменитого актера — мастера восточных единоборств, они пытались придать себе смелости? Единственным, на кого никак не повлияла жутковатая атмосфера, оставался Джон. Либо он просто не обращал на нее внимания. Нашего толстокожего воина старой закалки не беспокоили такие пустяки. И все же я считал, что ему лучше ободрить компаньонов, потому что мы оба знали: когда в подобных обстоятельствах китайцы улыбаются, за их улыбкой скрывается смущение или предельный ужас. Смущаться им было нечего, так что оставалось второе.

Тем не менее Джон предпочел игнорировать их страх.

— Ладно, пошли, — сказал он и поднялся на ноги.

Мы продолжили спотыкаться вслед за Санг Лау по проходам; здесь он имел над нами безграничную власть: без него мы потерялись бы за несколько минут. Конечно, всегда оставалась надежда, что нас обнаружит поисковая группа. С другой стороны, бродить по этому огромному муравейнику в поисках друг друга можно неделями.

∗ ∗ ∗
Атмосфера Застенного города неуловимо изменилась. Казалось, он перестал сопротивляться вторжению и теперь ласково заманивал вглубь. Туннели расширялись, передвигаться по ним становилось все легче, а на пути встречалось меньше препятствий. Я всегда отличался богатым воображением, особенно в пропитанных темнотой и страхом местах с кровавым прошлым. Мне перемены не принесли облегчения, — наоборот, от них мурашки по коже бежали. Но что я мог сказать Джону? Что хочу вернуться? Не было иного выбора, кроме как следовать за нашим проводником в надежде поскорее увидеть дневной свет и выбраться отсюда.

Несмотря на чувствительность к таким местам, я вовсе не трус. Обычно я чувствую себя неуютно в старых церквях и древних домах с историей, но быстро встряхиваюсь и беру себя в руки. Однако здесь гнетущая атмосфера сгустилась настолько и в воздухе повис такой черный ужас, что хотелось бежать отсюда куда глаза глядят и послать к черту статью и деньги, в которых я так нуждался. Чем ближе мы подходили к центру строения, тем сильнее становился эмоциональный стресс, и мне казалось, что я вот-вот начну задыхаться. Наконец я не выдержал и закричал:

— Джон!

— Что? — раздраженно повернулся он.

— Я… Мне надо наружу…

В темноте один из полицейских стиснул мою руку. Я принял его жест за одобрение. Он тоже хотел вернуться, но боялся начальника сильнее, чем любых призраков. По силе ухвативших меня пальцев я догадался, что это монгол.

— Ни за что, — отрезал Джон. — Что с тобой такое?

— Мне больно, — ответил я. — Боль в груди.

Джон протиснулся ко мне и отодвинул меня к стенке туннеля.

— Я знал, что не стоит тебя брать. Согласился только ради Шины — она думает, что в тебе еще что-то осталось. А теперь приди в себя! Я знаю, что с тобой, — мурашки по коже. Это обычная клаустрофобия, и все. Возьми себя в руки! Ты пугаешь моих мальчишек своей чепухой.

— Мне больно, — повторил я, но он не повелся.

— Чушь! Шине будет стыдно за тебя. Бог знает, что она вообще в тебе нашла…

На секунду весь страх вытеснила разлившаяся по венам ярость. Да как посмел этот толстокожий, наглый полицейский говорить о моей жене! Я не мог отрицать, что ее чувства ко мне изменились с начала нашего знакомства, но когда-то она любила меня всей душой, и только гнилостная, поверхностная жизнь в колонии разъела ее любовь. Манекены, люди с пластиковыми лицами, разлагали нас изнутри. Раньше Шина была счастливой женщиной, полной энергии, энтузиазма и цвета. Теперь она горькая и мелочная, как и я сам, — такими нас сделали тщеславные гвайло, с которыми мы общались и в которых постепенно превратились сами. Деньги, романы и недовольство соседями стали главными приоритетами нашей жизни.

— Не трогай Шину! — От злости у меня перехватывало горло. — Ты ничего не знаешь о начале нашего брака!

Спикмен наградил меня полным отвращения взглядом и опять занял место во главе процессии. На развилках сутулый Санг Лау показывал нужное направление. Время от времени худой полицейский, к которому перешел мегафон, выкрикивал что-то на кантонском диалекте, но его голос тут же терялся в плотном воздухе. Вдобавок к снедающей меня тревоге я чувствовал себя глубоко несчастным, потому что выдал свои внутренние страхи человеку, которого начинал недолюбливать. Что-то беспокоило меня и вдруг выплыло на поверхность сознания.

«Бог знает, что она вообще в тебе нашла».

Понимание смысла его высказывания чуть не сбило меня с ног. Поначалу я мог лишь обсасывать эту идею в уме, но она быстро вытеснила все другие мысли. Я повторял наш разговор, пытаясь найти ему другое объяснение, но тщетно.

Я больше не мог молчать — было необходимо высказаться. Я остановился и, не обращая внимания на наших спутников, заорал:

— Сволочь, Спикмен! Ты спишь с моей женой, так ведь?

Он повернулся и молча уставился на меня.

— Ты сволочь! — повторил я. Слова душили меня. — Ты же — мой друг.

— Я никогда не был твоим другом, — с отвращением ответил он.

— Ты хотел, чтобы я узнал! И хотел сказать мне это именно здесь!

Спикмен знал, что в таких местах я чувствую себя неуютно и преимущество будет на его стороне. Я оказался не в своей тарелке и не имел такого, как он, опыта в подобных передрягах. За последние месяцы он уже несколько раз заходил сюда, привык к темноте и тесным, лишенным воздуха коридорам Застенного города. Мы находились в подземном мире: меня он приводил в ужас, а Джона оставлял равнодушным.

— Идите вперед! — приказал он полицейским, не сводя с меня глаз. — Мы вас догоним.

Они беспрекословно подчинились. Джон Спикмен не тот человек, с которым были готовы спорить его подчиненные-азиаты. Когда они немного удалились и уже не могли нас расслышать, Джон сказал:

— Послушай… у нас с Шиной кое-что было.

В свете фонарика на шлеме я увидел, как дернулись его губы, и мне захотелось разбить ему рот.

— Было? То есть сейчас все кончено?

— Не совсем. Но есть ты, и ты нам мешаешь. Шина все еще чувствует обязательства перед тобой. Не понимаю почему, но ничего не могу поделать.

— Мы поговорим позже, — произнес я. — Втроем.

Я хотел пройти мимо Джона, но он загородил мне дорогу.

Через секунду меня осенило еще одно откровение, и снова я оказался к нему не готов. Наверное, Джон что-то прочел на моем лице, потому что поджал губы.

— Ты собираешься оставить меня здесь? — спокойно спросил я. — Шина не хочет уходить от меня, и ты решил от меня избавиться.

— У тебя опять разыгралась фантазия, — отрезал он. — Постарайся взять себя в руки, дружище.

— Я и так спокоен.

Джон упер руки в бедра — я очень хорошо знал эту позу гвайло. Одна ладонь лежала на рукояти револьвера. Конечно, ведь он служил в полиции и носил пистолет, но я-то нет! В любом случае я не видел смысла прибегать к силе. Джон был дюйма на четыре выше меня и на два фунта тяжелее, причем эти два фунта составляли сплошные мускулы. Мы продолжали стоять друг напротив друга, и вдруг до нас долетел крик, от которого у меня внутренности превратились в желе.

За пронзительным воплем последовал какой-то шорох, и вскоре в свет наших лампочек выскочил один из полицейских.

— Сэр, пойдемте быстрее, — выдохнул он. — Наш проводник…

На время мы забыли о ссоре и заторопились вперед, ко второму полицейскому. В пяти футах от него стоял наш проводник. Фонарик на его шлеме выключился, и по непонятной причине он стоял на носочках, безвольно свесив руки по швам. Джон шагнул вперед, я не отставал. Может, он и хотел избавиться от меня, но я не отойду от него ни на шаг.

От представшей в свете фонарика картины я поперхнулся и поспешно отступил назад.

Судя по всему, прямо над головой проводника с потолка обвалился брус и разбил лампу на его каске. Будь это все, проводник отделался бы синяком или сломанным носом. Но брус оканчивался острым загнутым гвоздем — именно он и держал его сейчас на ногах. Гвоздь вошел в правый глаз Санг Лау и через него — дальше в мозг. Проводник свисал с этого крюка, а по носу текла кровь и заливала его белые теннисные туфли.

— Господи Иисусе! — выдавил я.

Я не святотатствовал и не ругался. Я вознес молитву: молился за нас, потерявшихся в темном, враждебном мире, и за Санг Лау. Бедолага! Жизнь только начала поворачиваться к нему лицом; он едва успел выбраться из Застенного города, и тут кирпич, цемент и дерево настигли его. Санг Лау был одним из безмолвных миллионов — тех, кто ищет лучшей доли и пытается выбраться из ужасных условий, найти свое место под солнцем. Но все напрасно…

Джон Спикмен снял нашего проводника с крюка и положил тело на пол. Проверил для формальности пульс и отрицательно покачал головой. Надо отдать ему должное, голос Джона оставался спокойным и уверенным, будто он по-прежнему контролировал ситуацию.

— Надо вынести его наружу, — сказал он своим полицейским. — Берите его за голову и за ноги.

Шаркая ногами, полицейские нехотя двинулись исполнять приказ. Тот, который был помоложе, так трясся, что сразу уронил ноги трупа, и ему пришлось снова поднимать их под гневным взглядом Джона.

— И кто теперь покажет нам выход? — спросил я.

— Я!

— Ты знаешь, куда идти?

— Мы рядом с центром, дружище. Не важно, в какую сторону мы пойдем, главное — идти прямо.

Легче сказать, чем сделать. Как идти по прямой, если проходы заворачивают, поднимаются, опускаются и разветвляются? Но я промолчал — не хотел пугать полицейских. Если мы хотим выбраться отсюда, надо сохранять спокойствие. И нас здесь не бросят. Наступит ночь, и на поиски отправят спасателей.

Ночь… Я с трудом подавил дрожь, и мы двинулись к сердцу чудовищного строения.

∗ ∗ ∗
Семь месяцев назад Британия и Китай пришли к соглашению, что Гонконг будет возвращен родной стране в 1997 году. Тогда же было решено расчистить и снести Застенный город и переселить его обитателей. На этом месте хотели разбить парк.

Застенный город располагался посередине Цзюлуна, на материке. Когда-то давно там обитали маньчжуры и поселение было огорожено стенами, но японские завоеватели растащили камни для строительства своих домов. Тем не менее район продолжали называть Застенным городом. Маньчжуры использовали его в качестве форта для обороны от британцев. Но позднее англичан пустили на полуостров, и в Застенном городе поселились китайские чиновники, в обязанности которых входили доклады Пекину о деятельности гвайло. В конце концов он превратился в архитектурный кошмар, настоящие трущобы. Этот район игнорировали и отказывались патрулировать британцы, Пекин его тоже официально не признавал. Очень быстро Застенный город стал вне закона и получил новое имя — «Запретное место». Там продолжали практику врачи без лицензии и процветали все виды пороков. Молодежные банды и Триада раскрашивали его стены кровью. Он стал символом смерти и домом для тысяч призраков.

Мы два часа пробирались по наполненным гнилыми запахами туннелям, перелезали через кучи грязи и мусора и совершенно выдохлись. Я расцарапал колени, а в моих волосах роились стаи насекомых. Говорили, что в этих проходах живут пауки и даже змеи. И уж наверняка — вши, москиты и прочие мелкие кусачие твари. Но это еще полбеды: отовсюду торчали осколки металла, ржавые гвозди, а с потолка свисали обрывки проводов. Маленький кантонец наступил на гвоздь и проткнул насквозь ступню. Теперь он хромал и тихонько постанывал — понимал, что если вскоре не получит медицинскую помощь, заражение крови неминуемо. Я жалел молодого человека, который в обычной жизни, скорее всего, хорошо справлялся со своими обязанностями. Он служил закону в одном из самых густонаселенных городов мира, и я часто наблюдал, как люди его склада грамотно (и зачастую — мирно) разбираются с самыми отвратительными ситуациями. Но здесь не помогут ни знаки дорожного движения, ни переговоры, ни даже оружие. Кантонец показался мне знакомым. На его лице виднелись шрамы — блестящие участки кожи, следы пластической операции. Я попытался припомнить, где его видел, но в голове стоял туман.

Тело проводника мы несли по очереди. Когда я заставил себя прикоснуться к нему и поборол брезгливость, эта обязанность перестала меня смущать. А вот вес трупа удивил: я не думал, что человек может быть таким тяжелым. Уже через десять минут руки просто выворачивались из суставов. Сначала я нес ноги и решил, что нести голову легче. Я предложил поменяться и обнаружил, что голова в два раза тяжелее. Неплохой повод для ненависти к покойному!

∗ ∗ ∗
Через четыре часа мое терпение лопнуло.

— Я отказываюсь его таскать! — заявил я полицейскому, который собирался увести мою жену. — Если вы хотите вынести тело наружу, тащите его сами. Ты тут — начальник, так что делай свое дело.

— Вот как, — ответил Джон. — Устанавливаешь правила?

— Иди в задницу! Я не могу доказать, что ты хотел бросить меня здесь, но уверен в этом. И когда мы выберемся отсюда, нам предстоит серьезный разговор.

— Если мы выберемся отсюда, — пробормотал он.

— Если?

— Именно. — Джон вздохнул. — Как видишь, пока мы топчемся на месте. Будто Застенный город пытается удержать нас. Клянусь, нас заставляют ходить кругами! Мы уже давно должны были выйти.

— Но нас будут искать, — сказал я.

— Да. Кто-нибудь придет, — поддержал меня один из полицейских.

— Боюсь, что нет. Никто не знает, что мы здесь, — в голосе Джона звучало удовлетворение.

Теперь я окончательно понял, что был прав. Он собирался оставить меня в сердцевине этого забытого богом строения. На секунду я задумался: а что стало бы с полицейскими и проводником? Несомненно, что их можно было подкупить. Гонконгская полиция славилась своей коррупцией. Может, он выбрал их именно поэтому?

— Сколько у нас времени? — спросил я, возвращаясь к насущным вопросам.

— Около пяти часов. Затем начнется снос. Он запланирован на шесть утра.

Вдруг молодой полицейский издал захлебывающийся стон, и мы немедленно повернулись к нему фонариками на касках. Сперва я не мог понять, что случилось и почему он бьется в конвульсиях, сидя на полу. Джон Спикмен наклонился над ним, затем выпрямился и протянул:

— Бог ты мой… Еще один.

— Что? — закричал я. — Что с ним?

— Гвоздь длиной в шесть дюймов. Вошел в голову за ухом. Какого черта? Я не понимаю, как он мог наколоться на него.

— Может, гвоздь вылез из дерева? — спросил я.

— И что ты хочешь сказать?

— Я не знаю. Но два человека умерли в результате странных несчастных случаев, в которые трудно поверить. А ты что думаешь? Почему мы не можем выйти отсюда? Это место размером с футбольный стадион, а мы бродим здесь уже несколько часов.

Второй полицейский смотрел на своего коллегу широко распахнутыми неверящими глазами. Потом ухватил Спикмена за воротник и выпалил:

— Мы пойдем. Мы пойдем наружу.

И длинная тирада на певучем языке, из которой Джон, возможно, что-то и разобрал. Я же не понял ни слова.

Спикмен отодрал пальцы полицейского от воротника, отвернулся от него и посмотрел на труп.

— Он был хорошим полицейским, — произнес Джон. — Джимми Вонг. В прошлом году спас из пожара мальчишку — вытащил его в зубах, волоком по полу и по лестнице, потому что так обжег руки, что не мог его взять. Ты должен помнить. Ты писал про него статью.

Теперь я вспомнил. Джимми Вонг! Губернатор наградил его медалью. Полицейский гордо отдал честь забинтованной рукой. Однако сегодня он был не героем, а жертвой номер два.

— Прощай, Джимми, — сказал Джон.

Он тут же забыл о полицейском и обратился ко мне:

— Мы не сможем вынести оба тела. Придется оставить их здесь. Я…

Больше я ничего не услышал. Раздался треск, и я почувствовал, что падаю. Чуть сердце из груди не выскочило! Я приземлился на спину. Между лопаток вонзилось что-то острое и вызвало резкую боль; мне с трудом удалось вырваться. Поднявшись на ноги, я провел рукой по полу и наткнулся на тонкое острие, влажное от крови.

— Ты жив? — спросил голос сверху.

— Вроде да. Тут гвоздь.

— Что?

Мой фонарик погас, и я потерял ориентацию в пространстве. Если судить по свету ламп наверху, я пролетел около четырнадцати футов. Снова провел рукой по спине — теплая, влажная кровь, но, если не считать боли, ничего страшного со мной не происходило. Значит, легкие и другие органы не задеты, иначе я бы корчился в пыли и харкал кровью.

— Мы попробуем добраться до тебя, — сказал Джон, и свет удалился.

— Нет! — закричал я. — Не бросайте меня! Дайте мне руку. — Я потянулся к пролому. — Помогите!

Но протянутая рука повисла в воздухе. Они ушли, оставив темноту. Я лег и лежал неподвижно. Повсюду гвозди. Сердце колотилось. Я был уверен, что скоро умру. Застенный город поймал нас в ловушку, и нам из нее не выбраться. Когда-то в нем кипела жизнь, но мы украли у него душу, забрали обитавших в его стенах людей. И теперь даже скорлупу ждало уничтожение. Виноваты в этом мы — представители власти, которая распорядилась о сносе. Город явно мстил за себя. Ведь никто не любит умирать в одиночку и не хочет покидать этот мир, не оставив о себе памяти. В древнем черном сердце обнесенного стенами города маньчжуров осталось достаточно жизни, чтобы прихватить с собой пять презренных смертных, представителей закона. Стоит попробовать крови гвайло — и входишь во вкус…

Рана начала болеть, и я поднялся на затекшие ноги. Я ощупью медленно продвигался вдоль стены и осторожно делал каждый шаг. Какая-то живность разбегалась из-под ног, шелестела у лица, но я не обращал на это внимания.

Одно неверное движение — и окажешься на вертеле. В воздухе витал запах смерти и забивался в ноздри. Он пытался породить страх. Единственный способ выжить — сохранять спокойствие. Стоит запаниковать — и все кончено. Меня не покидало ощущение, что здание может убить меня в любую секунду, но растягивает удовольствие и ждет, когда я окунусь в безумие; и лишь сполна насладившись моим ужасом, оно добьет меня последним милосердным ударом.

Я на ощупь пробирался по туннелям около часа; мы оба — я и город — демонстрировали завидное терпение. Застенный город пережил столетия, что ему час-другой? Оставленное маньчжурами и Триадой наследие смерти не знало времени. Древнее зло и современное беззаконие объединили силы против чужеземца, гвайло, и зловещая тьма ухмылялась в ответ на попытки помешать ей высосать жизнь из моего тела.

Один раз под выставленной вперед ногой я не нащупал пола — впереди зияла дыра.

— Неплохо, — прошептал я. — Но мы еще не закончили.

Я хотел обойти провал, но протянутая вперед рука нащупала что-то тяжелое, висящее над дырой. Я толкнул это, и оно медленно качнулось. Нечто оказалось вторым полицейским, мускулистым северянином, — я опознал его по наплечному оружейному ремню. Джон Спикмен такого не носил. Ощупав шею трупа, я обнаружил вздувшуюся над проводами кожу, — здание повесило его.

Я уже привык к смерти, поэтому обхватил труп за талию и с его помощью перелетел через дыру. Провода выдержали. Под ногами наконец чувствовался твердый пол. Через секунду тело рухнуло — был слышен звук его падения.

Я продолжил путешествие по темным туннелям. В горле пересохло, ужасно хотелось пить. В конце концов я не выдержал и принялся слизывать текущую по стенам влагу. По вкусу она напоминала вино. Один раз я слизнул со стены таракана, тот хрустнул у меня на зубах, и я с отвращением его выплюнул. Желание выжить было единственным и непоколебимым. Меня уже ничего не волновало. Даже то, что Джон и Шина попросят меня убраться из их жизни. Я с радостью уйду. В любом случае у нас с Шиной осталось не много общего. Все мои чувства увяли…

С крыши сорвался штырь и пролетел буквально в дюйме от меня. Я громко рассмеялся. Вскоре нашел воздушную шахту с висящей внутри веревкой. Я понадеялся, что здание не даст мне упасть, и пролез по ней до дна. Меня посетила смутная идея, что, если удастся выйти на первый уровень здания, можно пробить себе путь наружу: некоторые стены были не толще картона.

Я благополучно добрался до земли и начал ощупью искать дорогу в коридорах и закоулках. И вдруг увидел свет. Я чуть не задохнулся от радости, решив, что это свет солнца. Но, к своему величайшему разочарованию, увидел перед собой каску с горящим фонариком. Я решил, что она принадлежала Джону, — кроме меня, только он еще оставался в живых.

Скоро последний раз в жизни я услышал его голос, который разносился глубоко подо мной, в переплетенных подземных проходах Застенного города. Слабый, жалкий крик о помощи… И следом — грохот падающей черепицы. Затем тишина. Я невольно содрогнулся, когда представил себе произошедшее. Здание заманило его в лабиринт под землей и перекрыло выходы. Джон Спикмен похоронен заживо, замурован в здании, которое его презирало.

Остался только я.

∗ ∗ ∗
Свет последнего фонаря практически угас, и я продвигался через темноту, чувствуя себя Тезеем в лабиринте Минотавра. Правда, у меня не было указывающей дорогу Ариадны. Я ковылял по длинным туннелям, где воздух стал таким густым и влажным, что казалось, будто я попал в паровую баню. Полз по проходам не шире шкафчика под раковиной. Меня обгоняли пауки и крысы, окутывала паутина. Я пробивал себе путь сквозь прогнившие и тонкие стены, которые рассыпались от удара кулаком. Я перебирался через сломанные опоры, кучи мусора и грязного тряпья, украшая себя царапинами и незваными пассажирами…

Давно стало понятно, что здание смеется надо мной. Оно водило меня по кругу и играло со мной, как с подопытной крысой в лабиринте. Я слышал, как оно двигается, с треском и кряканьем перестраивается, чтобы не дать мне найти внешнюю стену. Один раз я наступил на что-то мягкое. Это могла быть рука — рука Джона, которую он быстро отдернул. Или одно из животных Застенного города — змея или крыса. В любом случае оно было живым.

Порой меня охватывало такое отчаяние, что хотелось просто лечь и раствориться в смерти. Как это делал член древнего племени, который терял надежду и поворачивался лицом к стене. Иногда я злился и кричал на коварный город до хрипоты. Или в приступе бессмысленного буйства хватал первую попавшуюся под руку вещь и пытался убить мучителя, рискуя, что здание обрушится мне на голову.

А один раз я прошептал в темноту:

— Я буду твоим рабом. Скажи мне, что сделать, и я совершу любое преступление. Отпусти меня, и я обещаю выполнять все твои желания. Скажи, что сделать…

А город смеялся надо мной, пока я не понял, что схожу с ума.

В конце концов я начал петь вслух. Не для того, чтобы поддержать бодрость духа, как положено храбрецам, а просто потому, что начал погружаться в безумный мир, где реальность отступает перед фантазиями. Мне казалось, что я дома готовлю кофе, мурлыча приятный мотивчик: поставил чайник, насыпал в чашку растворимый кофе и сахар, налил молока. В глубине сознания я понимал, что уютная сценка — всего лишь мечта, но был убежден, что не могу оказаться запертым в чреве зловещего города, где меня ждет смерть в темных коридорах.

И вдруг ко мне рывком вернулся разум.

∗ ∗ ∗
Я совершенно не помню последовательность событий, которые произошли в следующие несколько минут. С большим трудом мне удалось предположить, что именно случилось. Я отчетливо помню первые мгновения: меня накрыл оглушительный грохот, а здание покачнулось и вздрогнуло, как при землетрясении. Затем я упал на пол, причем мне хватило ума надеть на голову каску. Последовал второй (как я узнал позже) взрыв. Вокруг дождем осыпалось здание: мне на голову падали кирпичи и отскакивали от каски. Думаю, я не получил серьезных травм только потому, что нищие строители использовали самые дешевые материалы. Кирпичи они делали из толченого кокса, пористые и легкие.

В стене передо мной появилась дыра; сквозь нее бил ослепительный дневной свет. Я мгновенно вскочил на ноги и бросился к ней. Из стен, из пола, повсюду торчали гвозди — они цепляли и кусали меня, словно острые звериные клыки. С потолка сыпались железные балки. И со всех сторон летели кирпичи и черепица. Из десятков царапин и ран текла кровь…

Я ринулся в дыру и приземлился в пыль снаружи. Там меня заметили рабочие, и один из них рисковал жизнью, чтобы оттащить меня подальше от рушащегося здания. Потом меня отвезли в больницу, где врачи обнаружили сломанную руку и множество порезов — некоторые довольно глубокие.

Я плохо помню, что произошло в конце. Картину спасения из Застенного города мне удалось составить из рассказов очевидцев, обрывков собственных воспоминаний и кошмаров. Мне она кажется весьма правдивой.

Безусловно, я никому не рассказывал, что на самом деле произошло внутри, — эти записи хранятся в безопасном месте и будут опубликованы только после моей смерти. Даже если их кому-то показать, они сочувственно поцокают языком, спишут все на психологическую травму и отправят меня к психиатру. Однажды я попытался все рассказать Шине, но быстро понял, что история ее тревожит, поспешно пробормотал: «Представляешь, какие шутки играет воображение в таких местах!» — и никогда больше к этой теме не возвращался.

Я успел сообщить рабочим о Джоне. Сказал, что он еще может быть жив под завалами. Они немедленно прекратили снос и разослали поисковые группы, но сумели найти только тела проводника и полицейских. Джона больше никто и никогда не видел. Все поисковые группы благополучно вернулись наружу, и я засомневался, что мой рассудок в порядке. Но раны и трупы моих компаньонов были серьезным тому доказательством.

Не знаю… Сейчас я могу лишь опираться на свои воспоминания. Полиции я сказал (и упорно придерживался этой версии), что потерялся, когда все участники группы еще были живы. Иначе как объяснить две смерти от гвоздей и непонятное повешение? Это я оставил на их усмотрение. Только сказал, что слышал последний крик Джона, а это — чистая правда. Мне абсолютно все равно, поверила полиция моим словам или нет. Я выбрался из проклятой дыры! Больше меня ничего не заботит.

Шина? С момента происшествия прошло семь месяцев. И только вчера я набрался смелости и обвинил ее в связях с Джоном. Она выглядела такой потрясенной и отрицала так яростно, что мне пришлось признать — между ними ничего не было. Я собирался заявить, что Джон признался во всем, но меня посетили сомнения. Правда ли он признался? Намекнул на что-то; вероятно, просто хотел меня разозлить. Может, страх, разбуженный ревностью, все домыслил за меня? Сказать по правде, я уже точно не помню, и мне тяжело жить с такой виной. Понимаете, когда меня спросили, где я слышал последний крик Джона, я указал место… Ну, мне кажется, я сказал, что надо раскапывать участок… В любом случае его не нашли, что неудивительно, потому что я… Ладно, сейчас не время для чистосердечных признаний.

Джон все еще там, господи! Меня не отпускает ужасное подозрение, что подземные руины Застенного города нашли способ поддерживать в нем жизнь — немного воды, крысы и тараканы. Голодающий будет есть даже землю. Может, он все еще там, в какой-нибудь глубокой нише? Что за ужасная, медленная пытка — держать в могиле живого человека? Хотя вполне в духе зловещего Застенного города маньчжуров.

Иногда по ночам, когда меня посещает прилив смелости, я иду в парк и прислушиваюсь — жду доносящихся из подземной тюрьмы приглушенных криков и просьб о помощи.

Порой мне кажется, что я их слышу…

Молодому, но уже известному в научных кругах математику Вадиму Любимову пришла телеграмма из одного глухого местечка: умирал отец. Любимов, потускнев от тоски, решился поехать, взяв с собой жену — Ирину. В поезде он много курил и обдумывал геометрическое решение одной запутанной проблемы.

Сошли на станции тихим летним вечером; их встречала истерзанная от слез и ожидания семнадцатилетняя сестра Любимова Наташа, — отец в этом городе жил одиноко, только с дочкой. Сухо поцеловав сестру, Вадим вошел вместе с ней и женой в невзрачный, маленький автобус. Городок был обыкновенный: низенькие дома, ряд «коробочек», дальние гудки, лай собак.

скрытый текстЛюди прятались по щелям. Но в автобусе до Вадима долетела ругань. Ругались одинокие, шатающиеся по мостовой фигуры. Несколько женщин неподвижно стояли на тротуаре спиной к ним.

Вскоре подъехали к скучному, запустелому домику.

Ирина была недовольна: успела промочить ноги. Наташа ввела «гостей» в низенькие комнаты.

Опившийся, отекший врач сидел у больного. Увидев вошедших, он тут же собрался уходить.

— Что возможно, я сделал. Следите за ним, — махнул он рукой.

Матвей Николаевич — так звали умирающего — был почти в беспамятстве.

— Ему еще нет и шестидесяти, — сказал Вадим. Ирина плохо знала свекра, ее напугала его вздымающаяся полнота и странный, очень живой, поросячий хрип, как будто этот человек не умирал, а рождался.

— Отец, я приехал, — сказал Вадим. Руки его дрожали, и он сел рядом. Но отец плохо понимал его.

— Наташенька... Наташенька... молодец, ухаживала, — хрипел он.

— Ты, как мужчина, будешь спать с отцом в одной комнате, — заявила Ирина.

Вадим первый раз пожалел, что он мужчина. Ночью Матвей не раз приподнимался и, голый, сидел на постели. Он так дышал, всем телом, что казалось, впитывал в себя весь воздух. Он действительно раздулся и с какой-то обязательной страстью хлопал себя по большому животу; делал он это медленно, тяжело, видно, ему трудно было приподнимать руку; часто слезы текли по его лицу, но он уже ничего не соображал.

Наконец Матвей Николаевич грузно плюхнулся на бок, и вдруг Вадим услышал, что он запел, запел как-то без сознания, вернее, заныл, застонал что-то свое, похожее на визг раненой свиньи. Но только не с предсмертной истерикой, а с небесными оттенками; в этом поющем визге чудилось даже что-то баховское.

Вадим встал посмотреть, в чем дело, но, когда подошел, отец был уже мертв.

Везде стало тихо. Наутро Ирина сказала про себя: «Быстро отделались». Наташенька плакала.

— Останемся здесь на несколько дней, — решил Вадим. — Успокоим сестру. Может быть, удастся взять ее в Москву.

Похороны прошли быстро, бесшумно, как полет летучей мыши. Земля на могиле была красная, мокрая и такая, точно ее месили галошами.

В доме Матвея Николаевича стало еще проще, одна Наташенька рыдала; Вадим, слегка напрягая волю, уже занимался своими вычислениями и про себя очень гордился этим. А Ирина даже на похоронах вязала кофту.

Так прошло три дня.

А поздно ночью в комнату, где спала Наташенька, кто-то постучал; дверь приоткрылась, и вошел Матвей Николаевич, ее отец.

Когда Наташенька очнулась от обморока, он сидел на кровати и гладил ее белой рукой по голове.

— Я жив, дочка, — сказал он, глядя прямо на нее отсутствующими глазами. — Это был просто летаргический сон. Видишь, я только сильно похудел.

— Папочка, как же ты вышел из могилы, — еле выговорила она.

— Сразу же выкопали, дочка, выкопали. Произошла ошибка. Я был в больнице, — каким-то механическим голосом произнес Матвей Николаевич. — Ты не бойся. Вот я и похожу.

И он, приподнявшись, неуверенно, как будто глядя на невидимое, прошелся по комнате, но как-то нечеловечески прямо, никуда не сворачивая.

— Я Вадю разбужу, пап, — пискнула Наташа.

— Разбуди, доченька, разбуди, — спокойно ответил старик.

— Вадя, папа пришел, — улыбнувшись, проговорила Наташа, вбежав в комнату Вадима. Ирина крепко спала.

— Ты что, рехнулась, Наташ, — произнес Вадим, спокойно позевывая.

— Пойди посмотри. Видишь, я сейчас заплачу.

— Э, да тебя трясет. Придется лекарство дать.

Вадим, поискав спички, чтобы закурить, пошел через коридор в Наташину комнату. Сестренка за ним.

Матвей Николаевич стоял у окна и ничего не делал, не двигался с места, как статуя.

— Папа... ты!!. — заорал Вадим, и у него начались судороги. Он не верил даже в существование галлюцинаций, поэтому он видел то, что — по его мнению — невозможно увидеть, это был почти шок.

Стало выводить его из этого состояния неоднократно повторенное объяснение, которое ровным ледяным голосом давал отец.

— У меня был летаргический сон. Произошла ошибка. Меня сразу же откопали, — повторил он.

Слова «летаргический сон», употребляющиеся в науке, оказали почти магическое воздействие на Вадима, он приходил в себя; лишь щека подергивалась.

— Ну, мы так рады за тебя, папа, — проговорил он наконец, словно опоминаясь. — Пойдемте к столу... Наташа, надо бы выпить за папино выздоровление.

Наташа быстро вышла в сад, где погреб, за вином.

Вадим, смущенный, стоял у стола, отец был рядом, лунный свет падал на него.

— Это так неожиданно, — теребя сам не соображая что, бормотал Вадим. — Признаюсь, я ничего не смыслю в медицине... Тебя так глубоко закопали... Я математик... Кривизна поверхности...

— Подойди ко мне, сынок, — перебил его старик, правда, без интонации. — Мне было так страшно... Дай я тебя поцелую.

...Наташенька, взяв из погреба вино, уже подходила к двери своей комнаты, когда вдруг услышала дикий вопль. Сомнамбулически, уронив вино, Наташа бросилась в комнату.

Вадим валялся на полу, а старика нигде не было; Наташенька подбежала к брату, лицо его исказилось, и он прижимался к сестриным ногам, рука металась.

— Он укусил меня, — прошептал Вадим.

Сквозь сон и непонимание Наташа различила, что отец приник, как будто целуя, к голому плечу Вадима, но потом разом впился и укусил его, злобно и непонятно; Вадим от необъяснимости всего этого заорал и стал дергаться, а старик вдруг выпрыгнул в окно.

— Это не он, отец ведь никогда не прыгал в окна, — бормотал Вадим, — тут что-то дикое, странно, не то...

Они пошли будить Ирину. В том, что произошло нечто из ряда вон выходящее, Ирину убедило только глупое и истерическое лицо Вадима. Таким она его никогда не видела.

— Вадя, летаргический сон — это чушь, — взволнованно-напряженно проговорила она, внимательно глядя на Вадима. — Все равно он быстро бы задохнулся в гробу. Как ты на это не обратил внимания. Просто вы оба перенервничали, отсюда сры... Галлюцинации... они же бывают осязательными...

— А ранка?

— Она могла появиться от нервного потрясения... Вспомни стигмы...

Вадим утешился: все, что произошло, получало научное объяснение. Но тут же побледнел: неужели он сходит с ума?

Весь следующий день прошел подавленно.

— Все это временно, — говорила Ирина, озадаченная, а сама думала: «Если бы это произошло с этой слезливой дурой Наташенькой — одно дело, ей могло и присниться, но Вадим... с его сухостью, практичностью... Кроме того, ведь Вадим очень здраво любил отца: он почти не переживал на похоронах и потом все время был спокоен... Это не нервы... Уж не сошел ли он с ума по-настоящему».

Обдумывая все это, Ирина гуляла по садику и, подкармливаясь пирожками с луком, уже строила планы, как ей проще и выгодней бросить Вадима, если он действительно сошел с ума.

Наташенька плакала, пригревшись на кроватке, иногда читала стихи. Она охотно верила, что на нервной почве можно и на луну улететь.

Вадим же был совершенно уничтожен, он чувствовал себя в беспомощности и неразрешимости, и это была совсем не та неразрешимость, с какой он сталкивался раньше, простая и скучная неразрешимость математических задач; он надеялся только на время, которое вынесет его из этого положения... Он просто ждал, пытаясь ни о чем не думать.

Спать легли все вместе, втроем, в одной комнате: Наташа долго не могла успокоиться, но потом, измученная, по-детски крепко заснула.

Под утро, почуяв шорох, Вадим проснулся.

Матвей Николаевич, босой, стоял, наклонившись над спящей дочерью, лицо его застыло совсем около Наташиной груди; Вадиму послышалось, что он очень смрадно и хрипло причмокивает.

Тогда молодой ученый вдруг начал произносить про себя математические формулы, ему — в дрогнувшем уме — показалось, что от их устойчивой реальности Матвей Николаевич пройдет, можно сказать, испарится. Но старик не исчезал, даже совсем напротив.

Как приговоренный, Вадим толкнул Ирину. Увидев свекра, она завизжала. На визг отец обернулся, и они увидели его тяжелый, пухлый лик. Матвей Николаевич как-то отсутствующе рванулся и исчез в окне.

Ирина теперь и не обращала внимания на стоны Наташи. Она поглотилась одной мыслью: все они, втроем, заболели массовым помешательством, но самое главное — заболела она.

Наутро они не решились обратиться к врачу. Решено было по возможности скорее ехать в Москву лечиться в «центре».

Вадим стал похож скорее на лешего, чем на ученого, и больше всего боялся потерять свои математические способности.

Но, как ни странно, больше всего перетрусила Ирина; она лежала в саду на траве и гладила свои жирные ляжки; страх перед помешательством пригвоздил ее к земле, но и в ужасе она проявляла здравый смысл: эта история сбила ее планы, и теперь она уже и думать боялась уходить от Вадима. «Кому я такая буду нужна», — мутилось в ее нежной голове... Даже травку она испуганно-утробно принимала за галлюцинацию.

...После того как Матвей Николаевич умер, очнулся он у себя в могиле, под сырой и тяжкой землей. И первое, что старик заметил: он может каким-то странным, непривычно-трудным, но возможным усилием выйти из гроба и этой земли. Словно и он сам, и гроб, и земля стали уже не тем, чем были раньше, до его смерти. Старик пошевельнулся, но ничего не ощутил. Даже когда он вышел из могилы и сел на соседнюю плиту, то почти ничего не почувствовал: его движения стали неподвижны.

Все вокруг изменилось и в то же время оставалось прежним, две звезды мерцали прямо на него сквозь пелену пространства, но были ли это звезды?! Вероятно, это был уже не совсем тот мир, и не совсем те звезды!

Но ничто не удивляло старика. Что-то замкнулось в нем раз и навсегда для человеческих чувств.

Он мог думать, но как-то формально.

А огромное поле сознания вообще ушло от него, исчезли многие понятия, особенно такие, как Бог, мир, жизнь, другие он помнил, например, «люди», «родные», но отдаленно, их значение было стерто и совсем не задевало души.

Все прежние, но еще сохранившиеся в нем слова стали как исчезающие символы.

Старик побрел мимо кладбища. Он видел все прежние деревья, ряды и хаос могил, дальние дома, но все это приобрело вымороченный, странный вид, как будто в миру появились какие-то новые свойства, которых не было при его жизни.

Как труп, брел он по опустошенному и выхолощенному миру. По пути ему попались два одиноких прохожих, которые посмотрели на него и прошли мимо... Старик равнодушно отметил, что люди, наверное, видят его так, как будто бы он был человеком, но он видит и понимает их совсем по-другому.

Он не чувствовал никакой, хотя бы просто логической связи между собой и оставшимися людьми, они казались ему существами из другого мира, более далекими, чем раньше — при жизни — казались бы ему марсиане.

Существовал он или нет? Конечно, существовал, но это было ни на что не похожее существование, словно он наполнился каким-то тусклым самобытием, все время себя снимающим и выталкивающим в пустоту.

Мысли больше не были мощным источником его жизни, тело свое — в прежнем значении — он тоже не ощущал, человеческая речь отодвинулась куда-то далеко-далеко, еле значилась...

Он не заметил, как очутился около своего дома.

И вдруг он почувствовал в себе потребность, первую потребность, которая возникла в нем после смерти.

Она вошла в него сразу, грозно, тихо и неумолимо, как чудовищное, необъяснимое поле реальности. Он и не думал ей сопротивляться; ничему не удивляясь, он трупно пошел через сад, к дому.

Эта потребность была — напиться, напиться до полной потери сознания, человеческой крови, любой, но лучше своих близких.

Но он, однако, не знал, зачем, зачем это нужно делать! Просто он не мог поступать иначе, как будто сосание человеческой крови стало единственной реальностью, существующей на земле. В остальном мир был пуст и мертв.

Осторожно, затаясь, он проник в комнату дочери. И когда она упала в обморок, припал к ее голой ляжке, у самой ягодицы, где синела нежная кровеносная жилка. Надкусив кожу, он, сухо причмокивая, стал пить кровь, и так ясно, как будто уже давно был к этому предназначен. Странно, но не чувствовал при этом никакого удовольствия!

Формально он сознавал, что пьет кровь собственной дочери, но это знание было такое отдаленное и ненужное, как если бы он знал, что где-нибудь в Австралии идет дождь.

Наташа очнулась вскоре после того, как он бросил кровососание.

И тут в его мертвую голову пришла мысль объяснить свое появление летаргическим сном. К счастью, Наташа не заметила маленькой ранки на ляжке.

Старик, как мы знаем, монотонно произнес свое «объяснение», мысли возникали где-то на поверхности его сознания, и он почти не ощущал их реально, хотя внешне говорил правильно.

Когда пришел Вадя, старик вел себя точно так же, тихо и приглушенно. Но он обратил внимание на то, что его теперешние, нездешние силы будто бы соответствуют его прежним, физическим силам, хотя опять-таки субъективно он почти не ощущает их.

Когда Вадя остался один, старик снова почувствовал упорную потребность, но на этот раз мертвец пустился на хитрость, выдавая кровососание за отеческий поцелуй.

Присосался он так же безжизненно, пустынно. Но оказывается, Вадим не только дернулся, а впопыхах схватил отца за горло, и это была сильная мужская хватка. И тут-то — среди полного безмолвия в своей душе — мертвец вдруг ощутил дикий страх за свою трупную жизнь; он даже почувствовал толчок своего отошедшего сердца. Это было уже настоящее, живое чувство! Извивнувшись, мертвец вырвался из объятий сына и выскочил в окно.

Но этот страх долго не оставлял его.

Каждая разрушенная клеточка его тела содрогнулась от желания жить — смрадно и непонятно, это был вопль гниющего, но желающего сохранить себя распада, одинокие, мертвые токи в животе.

Он вспотел и погладил себя по телу, его пот скорее напоминал трупные слезы... Постепенно страх за свою могильную жизнь — единственно доступное ему полуживое чувство, смешанное все-таки с небытием, — затих.

Он опять погрузился в свое одиночество, в котором ничего не было, кроме абстрактной потребности к кровососанию.

Наконец он оказался у глухой улочки, с фонарями, уже совсем обычный, он даже позабыл, что с ним произошло. Деревья, домишки смотрели на него неподвижно и парализованно. Лил дождь, но он не ощущал его. По небу проходили скрытые ненужные тучи.

Старик был во власти какой-то трупной бесконечности. Не только себя он ощущал как труп, но и весь мир как продолжение своей трупности.

Но мир не интересовал его. Он заметил, что идет не к могиле, и неожиданно улыбнулся. Он шел к одному хорошо знакомому дому, где жили его прежние друзья, — двое маленьких детей спали там в одной комнате, рядом спали родители.

Оказавшись в палисаднике, он осторожно подобрался к окну.

Вдруг старик по-мертвому вздрогнул: дверь у крыльца приоткрылась, и вышел мальчик лет девяти. Он живописно пошел по лунной дорожке к дощатому туалету.

Старик неслышно последовал за ним и, улучив момент, бросился на него. Мальчик был сразу оглушен или, скорее, парализован от страха, он лежал на траве под мертвецом, его открытые глаза кутенка смотрели на старика, но сознание мальчика сузилось, ушло в одну точку.

Старик пил долго, въедливо шевелясь и дергаясь ногой. Трава вокруг этой возни порядком примялась. Так прошло около получаса. Наконец старик отряхнулся и встал; мальчишка, мертвый, лежал у него в ногах. Неторопливо старик пошел прочь.

Теперь он знал, куда идти: к себе, в могилу. Он быстро отличил ее среди других таких же могил, влез туда — по той же способности, благодаря которой он вылез из нее, — и притих, разместившись в гробу. Вдруг приятный румянец появился у него на щечках, губки сделались красными, налившись кровью, и ногти на руках и ногах, кажется, стали расти.

Самое странное было то, что он не испытывал никакого живого удовлетворения, субъективно это впитыванье и переваривание было так же мертво, как кровососание.

Но глаза мертвеца широко открылись, он дышал совсем по-человечески; распух, особенно в брюшке.

Весь день он пролежал в гробу, а ночью опять пошел к родным; это второе посещение было, как известно, неудачным, он не успел напиться Наташиной крови.

На следующий раз он вышел к вечеру, еще было светло, никто не обратил на него внимания, и он спрятался около своего дома, наблюдая. Он ждал, когда Вадим с Ириной отлучатся. Что так тянуло его к дочери?

А его родные, напуганные своим мнимым помешательством, только что пришли с билетами в Москву; старик терпеливо ждал.

Наконец Вадим и Ирина вышли пройтись. «Надо подышать свежим воздухом — это лучшее лекарство», — услышал старик слова Вадима. Они сделали это так эгоистично, что забыли взять с собой Наташу, и она осталась одна, даже не подозревая об этом.

Прождав немного времени, мертвец, чуть наклонив туловище, пошел в дом. Увидев его, Наташа похолодела, по всем ее жилам прошел трепет мороза.

Отец подходил к ней с открытыми глазами, в которых были мутная неподвижность и застой. Увидев отца в этой обыденной обстановке, при свете еще не исчезнувшего дня, Наташа вдруг инстинктивно поняла, что это реальность, а не «галлюцинация», и крикнула из последних слабеющих сил:

— Папочка, папочка, что ты делаешь?!

Старик воспринял эти слова где-то на поверхности своего неживого сознания, и вдруг что-то в нем дрогнуло, надломилось. Он проговорил машинально, сдавленно:

— Деточка... это же не я... не я... это... это...

А что было «это», знал ли об этом сам мертвец! Но он еще выговорил: «Я ничего не могу с собой сделать».

В Наташе было встрепенулась искра надежды: ведь произошел какой-то контакт, какое-то понимание, но все это произошло лишь в исчезающей, человеческой части сознания старика, лишь оттуда донесся этот слабый знак: «не я»; а внутри... внутри... в глубине его теперешней души он знал, чем стало его «я», и оно стало дрожью небытия и кровососания.

Поэтому его слова не изменили его действий: произнеся их, он неумолимо приближался к дочери... и впился в нее: Наташа потеряла разум.

Когда Вадим с Ириной пришли, Наташа была уже еле жива. Супруги почему-то чуть не подрались. Наташу на подвернувшейся машине отвезли в больницу, а потом, через несколько дней, перебросили в крупный город, в психиатрическую клинику. Она вышла оттуда без диагноза, формально здоровая, но все время улыбалась, до конца дней своих.

В дальнейшем Вадим совсем скис; врачи ставили шизофрению, но он просто вдруг отупел математически, это придавило его, как клопа; он стал даже плакать, вспоминать свои «галлюцинации», порывался предложить что-нибудь дельное, но оказывался бессильным, как школьник. В конце концов он опустился, забросил математику и жил дико, грязно и уединенно, жалуясь на неутолённое самолюбие.

Одна Ирина более или менее выкрутилась, благодаря своей животной любви к себе; она быстро бросила Вадима и где-то пристроилась.

...Между тем старик был раздосадован бегством родных, теперь появилась необходимость искать чужую кровь. После их отъезда он долго бродил, неприкаянный, по перрону, не стесняясь присутствия живых людей.

Следующие два дня прошли для него как в тумане.

Мальчика, которого старик задушил, громко и помпезно хоронили. Считалось, что его уничтожила местная шпана.

Старик сам немного постоял у могилы после того, как все ушли. Он совсем сморщился и посерел, как опустившая крылья старая птица.

Но ночью он нашел наконец объект для кровососания. Этобыла очень жирная, прожорливая баба лет сорока, которая любила спать на воздухе, в саду, под душистым кленом.

Она спала много, крепко, с вечера прикрывая лицо томиком Гёте.

Старик приноровился обходиться малым: подкрадывался к ней незаметно, как мышка, и высасывал понемножку, не теребя, так что женщина не просыпалась. Иногда ей только снились странные, цветные сны. Мертвец считал, что ее хватит надолго.

Правда, в первую ночь, когда он уже возвратился и улегся в гроб, его стошнило. Зато больше он уже не лез к ее грудям, выбирая более тихие места, у бедер или сбочка.

Взгляд его совсем костенел, пока он сосал. По-своему успокоенный, старик некоторое время не чувствовал «потребности», особенно днем. И тогда он существовал как в заколдованном круге, в тишине, очень опустошенно. Вскоре у него появилась глупая привычка прогуливаться по городу, даже по утрам.

Вряд ли кто-нибудь мог бы теперь его признать: после отъезда родных лицо его совсем изменилось, приобретая жуткое, законченно неземное выражение. Однако один приехавший с Севера земляк, не слышавший о его смерти, чуть не узнал его, раскрыв руки для объятий: «Матвей Николаевич... батюшки... Как ты переменился!» Но старик так посмотрел на него, что земляк похолодел и пробормотал, что ошибся.

Иногда мертвец заходил в библиотеку или разговаривал с девочками. Он был весь во власти какого-то бесконечного отсутствия и реальности небытия, насколько это можно себе представить. Девочки не могли с ним долго беседовать, казалось, он дул им в рот небытие. Они капризничали и плакали. Но он никак не мог понять, живут они или нет.

В библиотеке он выбирал книги наугад; чаще всего ему попадался Кальдерон. Он немного прочитывал, чуть улыбаясь, но все написанное казалось ему происходящим на луне или в спичечной коробке. Все было маленькое, потустороннее и нередко принимало характер обратного действия: как будто к обычной земной реальности присоединялась еще другая, непонятная, и от этого все происходящее имело уже другой, сдвинутый, не наш смысл.

Точно таким же он чувствовал все остальное, нечитаемое. Даже собачий лай был закутан в плотную оболочку иного смысла. А в себе он иногда чувствовал икание, только это было не физическое икание, а икание пульсирующего несуществования. Взгляд его то мутнел, то становился яснее. Но эта ясность ничего не меняла в мире.

Харкая, он удалялся к себе, в могилу, но уже странным образом хотел так жить, жить в самодовлеющей полутрупности.

Лишь мутное ощущение, что это еще не все, что с ним многое еще произойдет неизвестного, тревожило его.

Как-то, прогуливаясь по городу, он остолбенел: вдруг увидел двух существ, внутренне похожих на него.

Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной суетности по мертвому взгляду и по особым, безучастным движениям. Подошел к ним и сухо спросил:

— Мертвецы?

Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:

— Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!

— Михаил, — представился меньший.

— Николай, — представился больший. Не говоря ни слова, пошли вместе дальше.

Вышли за склады, где красная стена и бревна.

Присели рядом. Молчание длилось долго. Старик был безразличен даже к себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: «Нас много... значит, мы — целый мир!»

Больший мертвец держал в руке портфель.

— Я летел сюда на самолете, — произнес он. — Говорят, здесь хорошие места.

— Я тоже в этой округе недавно. Обжился в соседней деревне, — добавил меньший.

— А где ваши могилы? — равнодушно спросил старик.

— Не все ли равно, — ответил Николай. — Ты много думаешь или полностью ушел? — обратился он к старику.

— Куда ушел?

— Ну что, не знаешь? — улыбнулся Николай. — Туда, где есть одно нет.

— А я много думаю, — вставил другой, Михаил, — но мои мысли совсем увязают там, где есть одно нет. Я теперь не понимаю их значения. Они мелькают и нужны, чтоб только оттенять то...

— Дурак, — перебил старик. — Я уже совсем не думаю. Оно овладело мной полностью. И это лучше, чем раньше, при жизни...

— У меня тоже нет мыслей, — продолжал Николай. — Если и появляются, то это просто слабоумные, распадающиеся огонечки, через которые я еще вижу ненужный мир.

— Как ладно говорит, — произнес Михаил, — ведь Коля был писатель.

— Значит, дурак, — сказал старик.

Опять помолчали. Летали птицы, уходя в жизнь. Где-то стонали гудки.

— Ишь, луна какая, — проговорил, оскалясь на небо, Николай.

— Много мы сегодня говорим. Голова кружится, — процедил Михаил. — Пора жить своим.

— А когда я сосу кровь, я кажусь себе цветком. Только железным, — не выдержал Николай.

— Ну, хватит, ребята, — прервал старик, поднявшись. — Расстанемся.

Мертвецы встали. И пошли в разные стороны, кто куда.

Лежа в могиле, старик мочился. Но он не чувствовал этого. Что-то укачивало его, и видел он за этим концом еще и другие концы.

Дня через два Николай поймал старика у кинотеатра.

— Пойдем, с кем я тебя сейчас познакомлю,-прогнусавил он.

Старик пошел за ним, и на скамейке, в уютном уголке, под зелеными шумящими деревьями увидел Михаила, который сидел положив ногу на ногу, и с ним еще двоих, тоже, по-видимому, мертвецов.

Один-то оказался просто мертвечонок, дитя лет тринадцати. У него были оттопыренные, большие ушки, и он смрадно, до ушей улыбался, глядя на старика.

«Этот свой», — подумал старик, но второй незнакомец озадачил его. Он был живой, это ясно видел «Матвей Николаевич», и от отвращения его пробрала трупная дрожь, но на лице живого виднелась какая-то обреченная, сдавленная печать.

— Кто это? — тревожно спросил старик.

— Самоубийца, — угодливо пояснил Миша. — Будущий, конечно. Но неотвратимо, и по судьбе, и по желанию его так выходит. Он бы кончил с собой давно, да вот с нами познакомился. Хочет немного погодить. Вертер эдакий.

Миша, будучи мертвецом, мог говорить языком писателя. Коля же, при жизни писатель, не раз заговаривал по-дикому и ублюдочно. Все это было на поверхности, ведь суть их слишком удалилась от этой жизни.

— Учти, как тебя... старик... Самоубийц мы не трогаем, это табу, — сказал Николай.

Самоубийца, смущенно улыбаясь, покраснев, привстал.

— Матвей, — мутно глядя на него, произнес старик.

— Саня... Если бы не ваш брат, то давно бы повесился, ей-богу, — засуетился самоубийца. — Никогда не встречал такого хорошего общества. Как в гробу. Всю бы жизнь на вас глядел.

— Немного истеричен. Плаксив. Чувствуется, из живых — пояснил Миша.

— Зато Петя, наш Питух, хоть из детей, а мертвенькой, — костяным голосом пропел Николай. — Даже из глаз пьет кровь. Петь, покажись.

Петя выглянул из-под бока меньшего мертвеца и молча улыбнулся.

— Очень смущаюсь я, что из меня после смерти получится... В оттого и суетлив, — вмешался, опять покраснев, самоубийца. — Вот если б как вы стать, то есть жить небытием... А то вдруг просто «нуль» получится, в буквальном смысле... Вот конфуз... Нехорошо, — блудливо бегая глазками, произнес он. — Или не туда угодишь... Или еще что... Вот на вас только глядючи и умиляюсь: не всех людей загробные ужасы ждут... Утешаюсь, можно сказать...

— Пошли, ребята, в лес, — прервал Михаил, — скоро все слова забудем. И так с трудом говоришь, как заколдованный.

Брели молча, к медленно заходящему солнцу. Петя, щелкая зубами, — эдакий детский трупик — опережал всех, бегая по полю и срывая полевые белые цветочки.

— Неужели он понимает, что делает? — спросил самоубийца у Николая.

Вдали виднелся скрытый, точно загримированный, лес. Щебетанье птиц, звон стрекоз и кузнечиков, порывы ветра — все было как предсмертный стон больного, и далеко-далеко.

А старик, от всего мира ушедший, вдруг почувствовал, что ему не по себе даже среди своих. Но он шел, замкнувшись в небытии.

Пришли на поляну. Расположились.

Николай, когда садился, как-то мертво, в пустоту, улыбнулся.

— Устал я от слов, — проговорил Михаил. — Разве это веселие? Надо что-нибудь свое, трупное.

Старику же стал неприятен Петя: он катался по траве, как бесенок, подбегал то к одному мертвецу, то к другому и дергал их за ухо. Но сам не получал от этого никакого удовольствия, и взгляд его был тяжелый, недетский, как у гиппопотама.

Впрочем, старику показалось, что у мертвечонка сквозь его неживые глаза пробивается все-таки нахальство.

— Ну, споем, — пробасил самоубийца.

Оказывается, под мышкой у него торчала гитара, старик раньше и не заметил этого.

— Пусть Петя, соло, — произнес кто-то из мертвецов.

Мертвечонок сел в центр круга, всюду на него смотрели друзья. Вдруг Петя запел. Рот его разевался до ушей, обнажая недетскую пасть, и было странно, что у трупа такой подвижный и раскрывающий рот; оттопыренные ушки его раскраснелись от прилива ранее высосанной крови; личико он поднял вверх, к Господу; неживые глазки прикрыл и пел надрывно, с трудом, даже расширялись мертвые жилки на шее.

Что он пел, было непонятно, кажется, популярные песни, но не все ли это было равно?

Мертвецы сидели вокруг молча, насупившись, и словно застыли в нечеловеческом ожидании самого себя, мертвого. Между прочим, ходил слушок, что Петя единственный среди них позволял себе садизм при кровососании.

Остальным даже садизм был не нужен.

Сейчас все они устали от глупого человеческого языка, от болтовни, которой они обменивались в новинку, и цепенели, и цепенели, и цепенели.

Мертвечонок неожиданно бросил петь, пусто и ни с того ни с сего. И вдруг заплакал мертво, сжато и сумасшедше, обнимая руками трупное личико.

О чем он плакал? Он сам ничего не знал об этом, но уж конечно не о своей прошлой, живой жизни.

— Спляшем? — предложил самоубийца. И вдруг все точно сорвались и заплясали под остервенелый звон гитары. Ай-люли, ай-люли, ай-люли, лю-ли, лю-ли. Плясали все, извиваясь, поднимая вверх и руки, и ноги. Ай-лю-ли, ай-люли.

Казалось, парализованные деревья качаются вместе с ними.

Однако ж это не был человеческий пляс, а пляс небытия: они даже не ощущали своих движений, подпрыгиваний и своего бешенства, но «что-то» все-таки плясало в них, это было их существо: комок небытия, который они непостижимым образом ощущали, неподвижный писк исчезновения, трупная бесконечность, и все «это» истерически тряслось в них, завывая и подплясывая, кружась вокруг себя и поднимая в никуда ручки.

Мертвое болотце тусклого небытия чмокало в их телах, похожих на дым; оно по-трупному попискивало и, обреченно веселясь, оборачивалось в самое себя. Мира не было. Некоторые из них попадали, потом вставали, Николай провалился в канаву.

Но их «физическое» положение было само по себе, все они превратились в единый визг небытия, вовсю несущийся по их трупному существованию, небытие пищало, выло, улюлюкало, хохотало и неожиданно сморщивалось, застывая. Даже листья деревьев стали как могильные сущности. Мертвечонок притоптывал ножкой.

Между тем самоубийца уже кончил играть, но веселие продолжалось.

Наконец, незаметно для самого себя, старик отошел немного в сторону, в лес; он уже угомонился и брел просто так, около кустов и деревьев; шелуха шишек и листьев посыпала его мертвую голову. Лучи солнца пробивались сквозь чащу.

Вдруг ему захотелось испражниться; как раз этой ночью он чересчур много напился крови; очевидно, часть состава высосанной крови иногда выделялась через трупный полукал.

Он присел у большой ели, под кустом, совсем как живой человек; затих.

Вдруг откуда ни возьмись появился самоубийца; остолбенев, он смотрел на испражняющегося мертвеца.

— Так ты жив! Подлец! — заорал он. — Ты гадишь, значит, ты жив!

Лицо его покраснело и подергивалось, точно его ударили по щеке или отняли самое святое.

— Ренегат! — закричал он и бросился к старику. — Шпион... Живая сволочь...

Мертвец не успел опомниться, как самоубийца налетел на него, старик дернулся и вдруг почувствовал, как острый огромный нож входит ему в грудь.

И тут он завопил на весь лес, еще сильнее и громче, чем тогда, когда бежал от сына, завопил по-живому, в утробном ужасе за свое мертвое существование, дернулся ногой, а по лицу уже стекали трупные слезы, и вдруг, сквозь неживые, остекленевшие глаза его, выпученные от страха, глянул призрак человеческого сознания... И наконец что-то оборвалось... И старик услышал внутри себя пение и увидел надвигающуюся необъятную полосу, растворяющую в себе весь мир... Его душа уходила в новую, неведомую сферу бытия...

На земле остался теперь уже навеки недвижный труп, но лицо его уже не было таким застывшим, как при мертвой жизни старика, оно было искажено судорогой человеческого страха и надежды...

Но кто может сказать, что будущее станет лучше настоящего? Ведь нити находятся вне рук человеческих.