Свежие записи из блогов Санди Зырянова

Не все то жених...

10 мая 2018 (21:42:40) 8

Не все то жених, что ухаживает
Байка из деревенской жизни
Написано для команды Вампиров-2015

Что ты над дитятком своим так хлопочешь, внученька? Нынче бояться нечего, житье спокойное стало; раньше было не то, особливо для девок по деревням! Сказывала мне бабка моя, каково ей смолоду пришлось, пока замуж не выдали.
скрытый текстВ ту пору еще собирались девушки на вечерницы. Кружева плели, вышивали, а многие и пряли, – покупные ситцы по праздникам носили, а каждый день щеголяли в домотканом. И, конечно, приходили к нам парни. И из нашей деревни, и из соседних, – кто невесту приглядывать, кто с милой повидаться, а кто и просто так позабавиться, пошутить да поболтать. Не больше: тогда с этим строго было.
И вот как-то пришел один парень, да уж такой красавец! Кудри русые вьются, под фуражкой розан, щеки горят как маков цвет, губы под усами алеют. Рубаха на нем, правда, холщовая, – другие-то в косоворотках в горошек красуются; ну да ничего, думает бабка, зато собой хорош. Ан глядь, бабка-то и сама парню этому приглянулась. Слово за слово, да и познакомились. Парня Матвеем звали, а бабку – Марфой, дак Матвей этот ну смеяться, что у них и имена похожи.
Обещал Матвей этот прийти и на следующие посиделки. Марфа не могла дождаться, когда вдругорядь его увидит. И правда – пришел, проговорили они с ним до самого утра, а наутро Марфа ровно на крыльях летала.
Вот только подружка ее, Ульянка, все на Матвея косилась. А потом и говорит:
– Знаешь, я будто видела этого парня. Из какой он, говоришь, деревни? Очень уж похож на паренька, который давеча в Новоселове погиб – дрова рубил, вот его и задавило.
– Дак это брат евойный, раз похож, – отвечает Марфа.
И положила Марфа себе про брата Матвеева спросить. Помстилось ей, что Ульянка по тому брату вздыхала.
А Матвей глаза отвел, головой кивает, отвечает этак уклончиво: ну, был брат, да, ну, не стало его… Хотя к тому, что Матвей прямо в глаза не смотрит и на самые брови фуражку натягивает, Марфа и привыкнуть успела. Думала, может, шишка на лбу?
Ульянке же Матвей шибко не глянулся с первого дня. Глаза отводит, про семью не рассказывает, – темнит он, говорила Ульянка, лукавит. Уж не конокрад ли? Вот и подговорила она Марфу проследить, куда Матвей пойдет после того, как с ней расстанется.
Идет Матвей, идет, – а две подружки за ним на цыпочках крадутся. И сворачивает Матвей туда, где и деревни-то нет, – дорога на кладбище ведет. Эк его!
– Точно вор, – говорит Ульянка Марфе. – А на погосте небось краденое прячет. А ты-то, дуреха, уши развесила, любовь у нее!
– Да погоди, может, там его мамка зарыта, дак навестить решил, – заспорила было Марфа, а самой любопытно и боязно: ну, как права подруга?
Ан смотрит: правда, на кладбище они пришли. Вот и могила свежая. Что же Матвею с той могилы? А Матвей-то возьми да и встань на четвереньки! Раз-раз, быстро-быстро руками, как пес лапами, разрыл он могилу-то. Марфа думала – что ж там такое, никак деньги аль добро? А Матвей не добро вынул – гроб с мертвецом, крышку снял и мертвеца тащит!
Охнули девки от ужаса. Матвей споро мертвеца вниз головой перевернул, на кресте за ноги подвесил, а сам к шее присосался и ну мертвую кровь хлебать!
У Марфы так слезы из глаз и брызнули. Закрыла она лицо руками, хотела бежать, да побоялась – и одной убегать, и подружку одну на кладбище бросить. А Ульянка дальше глядела: и как спрятал Матвей мертвеца обратно в могилу, и как заспешил дальше к ограде кладбища. Прокралась Ульянка за ним и видит: нырнул под ограду, а за оградой – одинокая могилка; и зарылся Матвей в эту могилу. Ульянка читать умела, – подошла и прочла на могиле надпись: «Раб Божий Матвей Демидов сын, усоп такого-то числа…»
Вернулась Ульянка к Марфе зареванной и докладывает:
– Точно как я тебе говорила. Демида это сын, погиб, когда дрова рубил, а отчего в упыри подался – и то ясно. Спор у него с попом вышел, что Бога нет, и поп его на освященной земле хоронить не дал, говорил, можно только за оградой, потому как атеисьт!
Поплакала Марфа день, поплакала второй. А на третий пошла к попу и объяснила: так, мол, и так.
Собрал поп мужиков. Марфе тяжко это все было, так она в доме заперлась и не выходила. А Ульянка любознательная ходила посмотреть и рассказывала, что раскопали они Матвееву могилу, грудь ему колом пробили да весь гроб залили святой водой.
– И лежит весь, как живой, и губы красные-красные – ни дать, ни взять опять мертвую кровь пил, – говорила Ульянка. – А знаешь, отчего он глаза прятал? Красные они у него были, кровью налитые!
Думала Марфа, что до конца жизни плакать будет о своей неудавшейся любви. Да все сложилось куда лучше: осенью и к ней, и к Ульянке хорошие парни посватались, и жили они потом долго и дружно, а как срок их детям пришлось, так и женился Марфин сын на Ульяниной дочери… И больше никакие упыри их не беспокоили.
Так что ложись, внученька, отдыхай. Мы с котейкой твоего детку постережем – от темноты да от страхов ночных. Нынче мертвых бояться нечего – бойся живых.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Из прочитанного

10 мая 2018 (01:46:23) 16

Исса и Басё

Я иногда возвращаюсь к их хокку. Странное дело, то, что раздражает в Мураками и особенно японской классической прозе - зацикленность на мелких деталях, погруженность в них, то, что Кастанеда называет готовностью очароваться деталями, - в стихах очень самое то. Момент жизни, проживаемый в трех строчках еще и еще раз, озарение под влиянием момента. Басё тише, камернее, Исса полон горечи. Красивая акварельная грусть, она не становится менее искренней оттого, что красива, но она становится от этого менее ранящей.

Экстазис... но не катарсис.

Ник Кайм "Битва за Клык"

Фенрис Хьолда! )) всякий раз поражаюсь демократии, царящей у КВ, нигде больше в Империуме такого нет. Причем пошла она еще с Русса. Только у Русса не было никакой зацикленности на Магнусе, были явственные угрызения совести, но сколько там лет прошло с его ухода?

Что меня всегда безумно кинкует, так это суровая воинская дружба. Парочка Кулак Хель и Красная Шкура - то, что надо в этом смысле. Они ведут себя немного по-детски, но я часто ловлю себя на мысли, что астартес, по сути, так и не повзрослевшие дети. Во сколько там лет их забирали из семей, готовя к Вознесению? В этих двоих детство тоже не перебродило. На тренировке - "медленный, медленный, бе-бе-бе!", зато в настоящем бою - друг за друга до последнего вздоха. У Красной Шкуры это не вышло, и какими настоящими кажутся его слова насчет того, что он действительно медленный - не успел пойти за другом.

И дружба дредноута и Фрейи тоже замечательная деталь.

А вообще больше всего КВ мне понравились у Абнетта. Жаль, что он по ним написал, по-моему, только "Сожжение Просперо". Именно у него самый обаятельный Русс - с веснушками.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

С Днем Победы!

9 мая 2018 (13:52:03) 6

Юлия Друнина

***
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.

скрытый текстБаллада о десанте

Хочу,чтоб как можно спокойней и суше
Рассказ мой о сверстницах был…
Четырнадцать школьниц — певуний, болтушек —
В глубокий забросили тыл.

Когда они прыгали вниз с самолета
В январском продрогшем Крыму,
«Ой, мамочка!» — тоненько выдохнул кто-то
В пустую свистящую тьму.

Не смог побелевший пилот почему-то
Сознанье вины превозмочь…
А три парашюта, а три парашюта
Совсем не раскрылись в ту ночь…

Оставшихся ливня укрыла завеса,
И несколько суток подряд
В тревожной пустыне враждебного леса
Они свой искали отряд.

Случалось потом с партизанками всяко:
Порою в крови и пыли
Ползли на опухших коленях в атаку —
От голода встать не могли.

И я понимаю, что в эти минуты
Могла партизанкам помочь
Лишь память о девушках, чьи парашюты
Совсем не раскрылись в ту ночь…

Бессмысленной гибели нету на свете —
Сквозь годы, сквозь тучи беды
Поныне подругам, что выжили, светят
Три тихо сгоревших звезды…

Бинты

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем — так учили нас.
Одним движеньем — только в этом жалость…
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: «Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться — беда.
Да и ему лишь прибавляешь муки».
Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.

Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!

***

Я курила недолго, давно — на войне.
(Мал кусочек той жизни, но дорог!)
До сих пор почему-то вдруг слышится мне:
«Друг, оставь «шестьдесят» или «сорок»!»

И нельзя отказаться — даешь докурить.
Улыбаясь, болтаешь с бойцами.
И какая-то новая крепкая нить
Возникала тогда меж сердцами.

А за тем, кто дымит, уже жадно следят,
Не сумеет и он отказаться,
Если кто-нибудь скажет:
«Будь другом, солдат!» —
И оставит не «сорок», так «двадцать».

Было что-то берущее за душу в том,
Как делились махрой на привале.
Так делились потом и последним бинтом,
За товарища жизнь отдавали…

И в житейских боях я смогла устоять,
Хоть бывало и больно, и тяжко,
Потому что со мною делились опять,
Как на фронте, последней затяжкой.

#Любимые стихи

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Чудесное выздоровление

8 мая 2018 (19:22:02) 5

Чудесное выздоровление
канон: "Семейка Аддамс"
джен

Вензди отказалась идти в школу.

Пагзли тоже не хотелось идти в школу, но это было и понятно. В последний раз, когда они с Вензди хорошенько подготовились к уроку химии и начали демонстрацию своего сногсшибательного опыта, внезапно повалил дым, потом полыхнуло, ухнуло, и зловонными парами затянуло всю школу. Однако у Вензди дело было не в обычном нежелании. Она вся горела, обметанные лихорадкой губы еле шевелились, глаза слезились, а из носа обильно текло.

Впервые в семье Аддамс кто-то по-настоящему заболел.

скрытый текстГомес совсем растерялся.

— Доченька, — повторял он, — папа тебя спасет... Что же делать? Сколько миллионов нужно отдать, чтобы она выжила?

— Дорогой, — мягко сказала ему Мартишия, — nous devons être forts pour le bien de notre fille.

— О, Тиш! — воскликнул Гомес. — Твой французский! — и он разрыдался, осыпая поцелуями руку жены.

— Ларч, — все так же мягко и непреклонно продолжала Мартишия, — подайте мне телефонную книгу.

— Ты будешь звонить в похоронное бюро?

— Ну разумеется, — убежденно ответила мужу Мартишия, — и доктору тоже. Сначала, конечно, в похоронное бюро. Мы должны быть уверены в том, что сможем почтить память бедняжки Вензди так, как она того заслуживает... А потом доктору!

Ларч с непроницаемым видом поднес Мартишии телефонную книгу, отвернулся и смахнул обильно покатившиеся по лицу слезы. Вещь подал телефонную трубку.

— О, я этого не перенесу! — воскликнул Гомес.

— Да, дорогой, — посоветовала Мартишия, набирая номер. — Ты должен отвлечься. Просмотри новости с биржи.

Пока Гомес занялся биржевыми делами, а Мартишия звонила похоронному агенту и семейному доктору, остальные члены семейства решили поддержать Вензди как только смогут.

Дядюшка Фестер заглянул к ней в комнату. Девочка лежала под черным одеялом, расшитым скелетами, и покашливала. Дядя Фестер шаловливо тронул ее за плечо, и когда Вензди подняла на него глаза, отработанным жестом сунул в рот и уши по электрической лампочке. Это был его коронный номер: лампочки во рту и в ушах зажигались по очереди. Вензди всякий раз заливалась смехом, но сейчас она только слабо улыбнулась.

Зашел Пагзли.

— Вензди, — торжественно начал он, — если ты умрешь, это будет, конечно, очень смешно, потому что тебя положат в гроб в белом платье. Но ты-то уже не сможешь над этим посмеяться! Поэтому не умирай, пожалуйста. Я подарю тебе своего паука, если ты выживешь, и мы повеселимся вместе!

— Точно, — прошептала Вензди жалким хриплым голосом, от которого у Пагзли в груди все сжалось. — И мы подсунем бабушке Аддамс эфу в сумочку, верно? — на последнем слове она закашлялась.

— Конечно, — притворно-весело ответил Пагзли.

Но кого он мог обмануть?

Пришел Ларч.

Бедняга дворецкий так и не придумал, что сказать маленькой хозяйке, и молча, как обычно, протянул ей леденец на палочке. Это был замечательный леденец — в виде белого черепа с красными глазами и пятнами крови на челюсти, вдавленного в черный шар. Будь Вензди здорова, она пришла бы в восторг. А сейчас ее едва хватило на то, чтобы чуть слышно поблагодарить. И слезы хлынули из глаз Ларча с новой силой.

Быстро вечерело. Вещь включил в комнате Вензди лампу и задержался, чтобы показать ей театр теней. Вензди приподнялась на локте, чтобы посмотреть, но закашлялась и бессильно упала на подушку.

Гомес вбежал в залу.

— Мартишия! — воскликнул он. — Отличная новость! Я потерял целых сто тысяч на падении курса акций... — он осекся и уставился на жену. — Тиш, — медленно проговорил одними губами, — что — так плохо?

— Нет, конечно, успокойся, милый, — заверила Мартишия. — В похоронном бюро мне сказали, что все готово, так что похороны пройдут по высшему разряду. Я уже заказала самый красивый венок и готовлю приглашения. И доктор вот-вот придет. С нашей крошкой все будет хорошо!

Наконец раздался звонок.

Ларч принял у врача пальто и котелок и провел его в комнату Вензди. Бедняжка лежала на кровати, кашляя и чихая.

— Ну, деточка, — врач оглянулся. — Так, что у нас с температуркой? Где градусник?

Вещь тотчас подал ему градусник.

Врач побледнел. Впрочем, он как начал бледнеть с первого шага в доме Аддамсов, так и не останавливался. Сейчас его лицо уже напоминало цветом то ли мел, то ли зубной порошок и определенно было белее, чем докторский халат.

— Ка... как вы себя чувствуете, юная леди? Откройте ротик и скажите «А», — заговорил врач дрожащими губами.

— Не бойтесь, — сказала ему Вензди, — Вещь хороший. Он не будет вас душить, даже если вы мне не поможете.

Она сунула градусник под мышку и откинулась на подушки. Врач приставил к ее груди стетоскоп, осмотрел рот и носик.

— Деточка, — сказал он, посмотрев на градусник, — у вас ангина. Сейчас я вам выпишу сиропчики и порошочки, и все пройдет. Вот выпейте таблеточку. Не волнуйтесь, она сладкая. И малиновый сироп от кашля. И лимонный от температуры. Все очень вкусное!

— Сладкое? — переспросила Вензди, широко распахнув глаза.

— Конечно. Мы даем деткам только приятные лекарства! В ближайшие три дня, пожалуйста, не напрягайтесь, лежите в кроватке, переоденьтесь в пижамку в цветочек, играйте в куколки, читайте добрые сказки, смотрите мультики, пейте этот сладкий сироп...

— Нет, — Вензди резко села в постели. — Не буду! Я здорова! Я лучше в школу пойду! — и она громко чихнула.

— Но вы же чихаете...

— Потому что правда! Я здорова! — и Вензди, чтобы подтвердить свою правоту, выскочила из-под одеяла и ловко встала на голову. — Я совсем-совсем здорова! И у меня ничего не болит!

— Но как же это... — начал было врач, однако Вещь собрал его медицинские инструменты и бесцеремонно впихнул ему в саквояж, а саквояж — в руки, а Ларч явился с пальто и котелком. — Это невероятно! Невозможно так быстро выздороветь!

Вензди натянула через голову черное платьице и сбежала к родителям в холл.

— Я здорова, — объявила она. — Как только он сказал про пижамку в цветочек и куколки, у меня сопли так испугались, что убежали из носика! Я лучше совсем умру, чем буду пить сладкий сироп!

— О, дитя мое! — воскликнула Мартишия, прижимая дочь к груди. — Tu es la fille de ses parents!

— О, Тиш! Твой французский! — И Гомес Аддамс обнял жену и дочь, обеих сразу.

— Ура! — заорал Пагзли. — Я знал, что ты выживешь, и мы пойдем в школу и еще что-нибудь там взорвем!

Ларч снова прослезился, теперь уже от радости, и Вещь подал ему платочек, а дядя Фестер в честь выздоровления Вензди зажег сразу пять лампочек, которые с трудом уместил себе в рот.

— Взорвем, — подтвердила Вензди, — обязательно. Пагзли, а что ты говорил насчет паука?

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

***

7 мая 2018 (19:05:48) 6

скрытый текстПро писанину.
Меня по-настоящему демотивируют только две вещи.
Агрессивная и хамская критика? Ни разу. Дурацкие комментарии, когда читатель в упор не видит практически открыто проговоренного смысла, зато видит что-то выдуманное им самим и разговаривает с голосами в голове? Тоже нет. Еще более дурацкие комментарии в духе "я ничего не понял, я этой книги не читал, это стихи вы сами в эпиграфе написали, а зачем тогда подпись "Н.Турбина", а почему герой мстит тому, кто убил его жену?" Да ни капельки. И умствования в духе "ага, упомянут Крапивин - значит, автор подражает Крапивину и как же плохо подражает, совсем не похоже" или "ой, тут про лесбиянок, значит, влияние Сапфо и ниипет" - бесят, да, но не демотивируют.
А вот когда уже трижды перекрыт оргминимум... Вот тогда я чувствую себя ненужной и лишней.
Но это еще куда ни шло.
Самое страшное - голосовалка и внутрикомандный отбор.
Тогда у меня все падает, и я ничего не могу написать по теме этой команды. А если и напишу - тема-то мне интересна - то наверняка оттащу в другую сборную. Ну не могу я, не выношу, когда меня "отбирают". Даже если 146% "отберут".

А мотивируют меня тоже две вещи: ФБ и ЗФБ.

#Про писанину

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

* * *

5 мая 2018 (23:05:51) 9

А Мыха можно поздравить! Завершился фест РуФемСлэш-2018, и у Мыха в кармане две победы. Даже две с половиной.

Мне дали вот такие клевые ачивки

И вот этот текст получил двойную победу:

Бочаг
хоррор, фемслэш, Р

Шум стоит по деревне: барин приехал.
Уж пятеро годков, как он развлекается в Санкт-Питербурхе. Саму царицу-матушку видал, к ее двору детишек пристроил: сынка да дочку-красавицу. Село Васильково, а с ним и прочие владения – у барина их что рыбы в море – оставил на немца-управляющего. Немец не больно лютый, сельчане к нему приспособились. Ан, видать, то ли немца проверить захотел, то ли тоска душевная взяла по родным местам – барин-то, вишь ты, в Васильковом и родился, – вот и приехал.
скрытый текстЕдет в карете по селу. Карета хоть и не золоченая, мальчишки враки баяли, а нарядная, не чета крестьянской телеге. Кони – загляденье! Ан вот и сам барин выглядывает: пожилой, грузный, рожа-то сурова. Кудряшки у него по обе стороны головы – «букли» называются, а сзади косица, как у девки, да еще и пудрена. А смеяться отчего-то не хочется, хочется, чтобы не глянул лишний раз да не осерчал. Оттого-то Настасья-хромоножка и отвернулась, только из-под руки одним глазом заглядывала. Ну, да у ней глаза быстрые, даром что косые, все разглядела: и камзол синенькой, узорами шитый, и штанцы до колена, и чулки шелковы. А башмаки-то, башмаки! С пряжками!
Вместе с барином в карете детишки евойные путешествуют. Настасья думала – правда детишки, а на самом деле барчук уж здоровый детина, женить пора. Тоже и камзол на ём, и кружева у горла – «жабо» по-ихнему, уж куда какой жених завидный. Росту высокого, в плечах косая сажень. Девки переглядываются, пересмеиваются: красавец! Настасье-то что. Она рыжая, хромоногая, косая, одно плечо выше другого, да еще и вся в веснушках – кому такая нужна? Тут не о барчуке-красавце – о Митяе-бобыле горбатом не замечтаешь! Настастья и не мечтает…
А вот и барышня. Вся в кружевах да в шелках, шапочка у ней на голове, как-то она по-особому зовется, да Настасья забыла. Куском кружева обмахивается, чтоб не жарко, значит. Волосы золотые кудрями уложены, над губкой мушка. А лицо уж такое нежное, такое светлое – краше не найдешь!
Застыла Настасья на дороге. Стоит – не шелохнется.
Заметила барышня ее восторг немой. Да и как не заметить, коли на тебя раскрыв рот пялятся. Усмехнулась, кружевом своим прикрылась, зовет ее:
– Подойди, милая девочка.
Настасью даже мать с отцом милой не звали. Все больше уродкой да обузой, а мать в минуту добрую – бедняжкой. А барышня смеется:
– Красивая?
Отмерла Настасья. Слова так и полились:
– Ой, красивая, краше не бывает! И волосики красивые, и личико, и шапочка!
– Да шляпка это, – смеется барышня. А потом снимает с шейки, белой, как молоко, платок и Настасье протягивает: – Возьми! Носи на здоровье!
Дом Настасья платок тот в красный угол повесила. Ей его все равно не носить. Сарафан у ней луковичной шелухой крашеный, рубашка заплатана, да и куда уродке косой такую красоту? На башку рыжую? А иконы убрать – в самый раз. Крестится Настасья, молится, а сама барышню вспоминает. И светло ей, и радостно, и больно отчего-то. Экие у нее ручки да шейка белые, думает Настасья. А ножки-то, чай, сахарные! А глянуть бы, какие у ней сиськи? И на этой мысли кровь так и бросилась Настасье в щеки, и горячо стало в груди, и внизу живота, и даже коленки подкосились.
Счастье ведь бывает, думает еще Настасья. Вот барышня сама не одевается: ее девки дворовые одевают. Отчего не помечтать, что и я такой девкой буду? Понятно, что кто меня возьмет такую… Моя доля – за скотиной ходить да навоз выносить.
Барин же за хозяйство круто взялся. Мужики по селу шептались: вышел в отставку. Что такое отставка, Настасья так и не выспросила, и что такое опала – тоже. Уразумела только, что он царицу-матушку прогневал, и велела она ему в родовое гнездо убираться. С глаз долой, значит. Вот он и убрался: немца-управляющего погнал, потому что, бают, разворовал дюже много. Сам стал все проверять, оброки назначать. Правда, особой лютости за ним никто и не заметил – и на том слава Богу.
А вот сын его, барчук Димитрий, быстро всем поперек горла стал. Пристрастился он крестьянских девок портить. Бывало, выберет девку покрасивше – и велит ей в бане ему прислуживать. Быстро по деревне слухи пошли один другого гаже, что они там в той бане делают… Иная девка и рада. Что барчук красавчик, а что подарки дорогие дарит: ленты, да шелка, да бусы. А иной хоть в петлю лезь. Отроду такого не было – начали девки Настасье завидовать. Подружка ее, Марья белобрысая, так и сказала:
– Я тебя, Настена, все жалела, что хромая ты, жениха не найдешь. А теперь думаю: лучше б я такой хромой да косой уродилась! Знала б ты, чего мне тот барчук окаянный приказывал! А попробуй откажись… Я ему и в ноги падала, и плакала. А он мне: ты, скотина, радуйся, что на тебя бла-ародный позарился!
– Крепостные мы, – вздыхает Настасья, как батюшка ее вздыхал. – Нам на бла-ародных управы нету, и слова поперек молвить не моги…
Обнимает она Марью, и плачут вдвоем.
Вот кабы барышня мне такое приказала, думает Настасья. Уж я бы не плакала… А может, и плакала бы. Оно не знаешь, что хуже: когда вовсе не замечает, или когда этак за скотину держит.
В селе в конце лета работы полно. А хромоножке так еще и труднее, чем прочим: там, где другая побежит, Настасья едва ковыляет. Оттого они с Марьей и не виделись недели две, даже в церкви в воскресный день не встретились. Оттого Настасья и позже всех узнала, что Марью уж давно не видел никто. Опечалилась Настасья, а сама думает: сбежала Марья. Не стерпела барчуковых окаянств. Жалко ей: и подружки любимой рядом нет, и Бог весть, как у Марьи дальше-то сложится…
И как-то ввечеру за Настасьей человек пришел. Из дворни.
– Иди, – бает. – Барышня Лизавета Петровна тебя лицезреть желает. Да платье чистое надень!
Платья у Настасьи не так чтобы много. В бедности они живут. Из скотины только худая коровенка да коз двое. Земли досталось немного, и вся неплодородная. Зато матушка плодородная: братишек да сестренок у Настасьи аж шестеро, и было бы поболе, кабы трое не померло, а еще одну сестренку матушка с батюшкой подкинули, кому – не говорят. И тот чистый сарафан, что Настасья из сундука достала, заплатанный – а тот, что на ней, так и еще хуже… Даже мысль мелькнула из девичьего сундука что-то взять. Матушка за такое, конечно, всыплет по первое число – а как перед барышней в скудном предстать? Перекрестилась Настасья да надела залатанный сарафан, авось добрая барышня не осерчает…
Пока шла – все думала, как же вести себя так, чтобы почтительно и барскому чину сообразно. Чтобы барышню не рассердить и уж слишком нелепо не держать себя – а как правильно, не знает ведь. Ан все проще простого оказалось. Как только ввели Настасью в комнатку для дворни, другие слуги ее тотчас к барышне проводили. А она сидит, книжку читает.
– Ой, – говорит, – вот и моя новая камеристка пришла! Как тебя зовут, милая?
– Настасьей кличут, – говорит Настасья, – матушка Лизавета Петровна, – и кланяется неловко.
– Да какая я тебе матушка? – хохочет барышня. – Лизанька я! Платочек носишь ли?
– Нет, мат… то есть барышня, я им иконы в красном углу убрала…
Уж чего бы смешного, а барышня все заливается.
– Ну, поди ко мне, Настасья, будем чай пить!
Думала Настасья – не справится. Да Лизанька не строгая. То велит книжку подать – а что Настасья неграмотная, так говорит, какого цвета обложка. То велит нижнее платье постирать, или чаю налить, или туфельки зашнуровать, словом, пустяки сущие. Вот с утюжком Настасье сложнёхонько пришлось. До того у ней какой утюг был? Качалка. Про чугунные утюги, которые на печке греются, Настасья только слышала. А теперь науку обращенья с ними постигать в один день пришлось. И то Настасье все боязно было, что шелковы ленты да рукава кружевны у Лизаньки попортит.
Веселая Лизанька. Все хиханьки да хаханьки, да с дворней пошутить, да печенья детворе сельской раздать, и кошечку погладить – кошечка у ней особая, с бантиком на шейке, и собачку приласкать – и собачка тоже особая, не для охраны или охоты, а для забавы, «болонка» называется, и папеньку – это она так батюшку называет – в щечку чмок. Братец, тот сам ее в щечку чмокает, прежде чем по девкам пойти.
Эх, думает Настасья, жаль, Марья от этого братца сбежала. Сестрица-то совсем не в него. Вот бы рассказать Марье-то, каково оно – камеристкой быть!
А тем временем наловчилась Настасья с платьем Лизанькиным управляться. Вот утром Лизанька встает – с нее рубашку снять надо. Рубахи той – одни кружева, а ткани совсем чуть, и та как воздух. И тело у Лизаньки как воздух, белое да шелковое, ровно туман озерный. Погладить бы, по коже нежной ладонью провести, а потом – губами, да ведь боязно: ну как с поцелуя оно синяк останется? На такой-то коже… И грудь у Лизаньки, что кувшинка летняя: глядел бы – не оторвался, сорвал бы – да ведь увянет сразу. И ножки у Лизаньки белее да чище сахара. Боится Настасья к ней даже прикоснуться: свои-то ручищи больно грубы.
И пахнет от Лизаньки чем-то сладким, свежим, нежным… Лизанька говорит – пачули.
– Пачули-пачкули, – вздыхает Настасья, а Лизанька ну хохотать!
Подает ей Настасья панталоны. Вот уж где нежность так нежность – шелка да кружева, как раз чтобы к самым чувствительным местам касаться! И отчего я не панталоны, вздыхает про себя Настасья. Уж добралась бы до попки Лизанькиной и туда, где у ней золотые волоски кудрявятся – уж и ласкала бы, и гладила, уж радовала бы ее, смешливую! Как ласкать, Настасья немного знает: в бане себя трогала – пробовала. И все равно думать про это ей страшно. А ну как барышня по-другому устроена?
Только и осмеливается Настасья, что туфельку барышне поцеловать перед тем, как надеть ее, атласную, на чудо-ножку.
– Какие у тебя почтительные камеристки, сестрица, – раздается над головой насмешливый голос. Это барчук, Митрий Петрович, явился.
– Митенька! Я же не одета! – восклицает Лизанька. – Изволь стучаться, mon frère!
И чудится в ее чистом голоске-колокольчике что-то неласковое. Ни с кем другим Лизанька так не разговаривает. И глазки ее, цветы луговые – Настасья взгляд поднять решилась – ни на кого так холодно не глядят. Только на брата родного.
– Отчего же мне к родной сестре стучаться, голубушка моя?
И у Митрия Петровича взгляд не теплый, не братский. Слова ласковы, а в голосе не то сталь, не то яд.
– Выдь, mon frère, я закончу туалет и сойду в залу, – важно говорит Лизанька. – Выдь, сделай милость! – и по-ненашему ему: – Мonsieur, s'il vous plaît avoir du respect!
«Сюр-сюр-сюр» – слышится Настасье. Ровно сверчок какой. Да Лизанька уже всерьез серчает!
– Одолжи мне твою верную служанку, ma soeur, – говорит Митрий Петрович.
Сюр-сюр, зло думает Настасья.
– Найди лучше ту, что потерялась, – отбривает Лизанька.
Настасья надевает на ее ножку вторую туфельку. Ей уже не нужно смотреть Лизаньке в лицо, чтобы понять: она не просто сердится. Не любит она брата, осуждает его за распутство и шашни с крепостными девками, и за то, что Марью обидел, тоже гневается. Стыдно ей за брата бесстыжего.
Ан снова шум какой-то, крик, плач…
– Настенька, – говорит Лизанька. – Вели мальчугану из дворовых сбегать да разузнать, что за афронт там случился. Никак, беда какая?
Настасья сама сбежала. Переваливалась по лестнице утицей, ковыляла по двору неуклюже, наконец, увидела знакомого парня из дворни и кричит ему:
– Егор! Егорушка! Что там за крик?
– Марью нашли, – говорит Егор.
– Да ну? Как нашли? Где? Как она?
Уж подумалось Настасье пойти к Лизаньке – просить за Марью. Но Егор отвечает:
– Сгнила уж наполовину. В бочаге подле баньки, где мосток.
– Как… как сгнила? Как в бочаге? Утопла, что ли?
Спрашивает Настасья, а в душе все захолонуло. И горько так на сердце. Видать, напоил ее проклятый охальник, что утонула после стыдных забав в баньке-то…
– Не, не утопла. Сама, видать, утопилась, от барчука бегаючи…
Завыла тут Настасья. Жалко ей Марью так, что слов нет. Уж и славной она была, уж и доброй, да и дружили они, почитай, с колыбели.
Пригорюнилась Лизанька.
– Я, – бает, – семье несчастной девушки велю пенсион выплатить… Батюшка позволит. Я батюшке на Митеньку пожалуюсь, куда это годится!
Тогда-то впервые на памяти Настасьи Лизанька с отцом поссорилась. Кричали они друг на друга знатно – так, что не только из-за запертой двери баринова кабинета было слышно, а и стекла тряслись. Настасья почти ничего не уразумела, потому что кричали не по-русски, слышала лишь, как ревет их «сюр-сюр-сюр»: не как ручеек, а как река, по весне вздувшаяся. Вышла Лизанька от отца со слезами. А после того отец вызвал барчука. С ним «сюр-сюр-сюр» куда грознее вышло. И стуки раздавались – видать, вразумлял сына. Да что с того вразумления: Марью-то уж не вернешь…
А тут еще беда: священник Марью отпевать отказался. Говорит, самоубийство грех большой. Так и зарыли бедную за оградой кладбища.
Плакала долго Настасья. Да время идет, и сердце как ни болит – отболит. Вот и успокоилась она. А осень уже густая, пасмурная, и ворон-тоскунья кричит – прочих птиц в ирей провожает, и дожди проселок размыли… вроде ничего в жизни не меняется, кроме как холодает. Теперь уж надевать на Лизаньку больше всего надо: и капот, и чулочки, а там скоро и варежки потребуются. То-то сладко будет варежки на ее нежны ручки надевать да мечтать, чтобы Лизанька ими Настасью хоть разок погладила…
А память никуда не девается. И спрашивает как-то Лизанька Настасью:
– А скажи-ка, Настенька, мой frère к тебе, ну… ничего не говорил?
– Да кому я нужна, барышня, – рассмеялась Настасья. Невесело рассмеялась. – Косая, да рыжая, да хромая… Так бобылкой жизнь и проживу. Вы ведь оттого меня в камеристки и позвали, чтобы Митрий Петрович со мной как с Марьей не обошелся?
– Ну не скажи, – улыбнулась Лизанька. – Ты очень премиленькая, когда улыбаешься. А frère… держись от него как можно дальше, слышишь? Строго тебе велю!
– Слушаюсь, – улыбнулась и Настасья.
Суббота это была. До того дня мыться Лизаньке кормилица помогала. А тут Лизанька ее отпустила зачем-то. И велит Настасье:
– Помоги-ка мне, Настенька…
В баню – ту, что Митрий Петрович для гнусных забав приспособил – она не ходила, а велела поставить лохань и всякие мыльные принадлежности в небольшую горенку. Вот Настасья за ней в ту горенку и поднялась. Чистое исподнее несла, губку – штуку такую, чтобы ей мыться, мыло душистое. А за ними еще и Егор – ведра нес. Сперва с горячей водой, потом еще раз сходил, принес с холодной. Налила Настасья воды в лохань, пробует – вроде теплая, да не горячая, барышне подойдет…
Распустила Лизанька в той воде душистый шарик. Это, говорит, соль ароматическая. И верно, запах сладкий по всей горенке пошел. А Настасье велела губку мылом натереть и мыть себя.
Дрожит Настасья. Счастью своему не верит. Провела губкой по телу нежному, желанному – раз, другой… А Лизанька уж разнежилась, ножки развела, только вздохи срываются с губок приоткрытых. Стала Настасья с ней рядом на колени, моет – вроде как чтоб почище, а сама-то, дерзкая, руку с губкой между ног положила.
И губку-то и выпустила.
Все у барышни как у самой Настасьи, только краше да нежнее. И кожа тонкая складочками, и наверху бутончик. Трогает его Настасья, гладит, потом осмелела – и давай пальцами его перебирать да кругами водить…
– О, ma chérie! – выдохнула Лизанька, мокрыми руками Настасью за шею обхватила да как прижмется устами к устам! И дыхание смешалось с дыханием, и сердце заколотилось, в перед глазами все туманом пошло – счастье-то какое… И вдруг обмякла Лизанька у Настасьи в руках. Полежала, дух перевела. А потом и говорит:
– Раздевайся, Настенька, надо, чтобы и ты была чистенькой!
Уж тут Настасья поняла: не наяву это. Во сне. Да в таком, что как, проснувшись, Лизаньке в глаза смотреть… А Лизанька тоже губкой ее трет, и ручками белыми гладит, и снова в губы целует…
Потом, когда обе вытерлись и чистое надели, Лизанька и говорит:
– Давай, Настенька, в Санкт-Питербурх уедем. У папа там осталась квартира – особняк на Невской прешпективе. Он уж не при дворе, да ведь я-то не в опале. Будем там жить-поживать!
– А батюшка-то вам, барышня, позволит?
– А нынче же спрошу!
И вдруг крик послышался. Бежит Егор, глаза ополоумевшие:
– Марья! Марья вернулась!
– Опомнись, друг мой, – Лизанька ему, – как она могла вернуться? Ведь ее давно похоронили!
– Видали ее! У бочага стоит, в бочаг смотрит, смеется!
Не успели Настасья с Лизанькой удивиться и решить, что Егору, видно, кто-то наболтал, а тому с пьяных глаз померещилось, – снова крики!
– Марья у бочага! Велела сказать, что за Митрием Петровичем придет!
Что за чертовщина? Подумалось Настасье, что то кто-то из Марьиной родни затеял.
Село гудит, все напуганы. А Митрию Петровичу и горя мало. Он, вишь ты, в баньку опять собрался. Никак, на новую девку глаз положил.
– Не ходил бы ты, mon frère, – говорит ему Лизанька. Да и отец не велел. Да когда барчук советов слушал?
Вышла ввечеру Настасья, чтобы дворню расспросить да новостей для Лизаньки собрать – ан Митрий Петрович тащится.
– О, камеристка моей сюр-сюр-сюр, – улыбается.
Страшная у него улыбка. Нехорошая, злая. Отступила от него Настасья.
– А что, – говорит Митрий Петрович будто самому себе, – такая laide – это даже пикантно!
Как он ее обозвал, Настасья не поняла. Поняла только, что бежать надо что есть сил. Да с хромой-то ногой далеко ли убежишь? И нескольких шагов не сделала – поймал ее барчук за руку.
– Мa douce, – шепчет, – будешь милой, так я тебя щедро одарю. А нет – там же, где та blonde, окажешься!
– Сам ты дус окаянный, – говорит Настасья, и тут как обухом ее ударило.
«Блонд» – это ж по-ихнему, по-сюрсюрсюрному, и есть белобрысая. Марья белобрысая! Так, значит, не сама она утопилась – проклятый распутник ее утопил?
Настасья не только хромая, но и телом хилая да мелкая, а Митрий Петрович – косая сажень в плечах. Взял ее под мышку – и тащит, и тащит к баньке-то. От страха у Настасьи даже дух занялся. И позвать бы Лизаньку – так ведь у барчука-душегуба уже одно убийство было, ну как сестре что-то сделает? А просить-молить бесполезно: попробовала Настасья, так он ей ручищей рот заткнул…
Слышит – бежит кто-то, запыхавшись. И запах сладкий.
– А ну-ка, пусти ее! Пусти немедленно! Это моя камеристка! – кричит Лизанька. Подбежала к брату и бьет его в спину кулачками: – Пусти, пусти! Не смей! Пусти, папа скажу!
– Отстань, дура, – огрызнулся. Да Лизанька вцепилась в его камзол и не отпускает.
Видит Настасья: на Лизаньке только тонкая одежа – роброн шелковый. А осень-то уже глубокая, по утрам на лужах ледок. Если пробудет Лизанька на улице еще немного – этак и насмерть простудиться недолго. Стала Настасья вырываться и ногами лягаться. А барчук-то ей по голове как даст!
Вот как он Марью-то утопил, поняла Настасья. Оглушил – и в бочаг…
И вдруг водой речной пахнуло: подтащил Митрий Петрович девушек к мостку. И холодом повеяло. Да так, что даже Лизанька умолкла.
Повернулась Настасья, видит: стоит Марья. Спокойная такая, в одной мокрой рубашке, и вроде даже не мерзнет, даром что холодина. Оно и верно: мертвые не мерзнут. Стоит и улыбается.
– Я же, – бает, – обещала, что приду. Пусти-ка мою подруженьку.
Швырнул Митрий Петрович Настасью на землю. Лизанька к ней подбежала, Настасья сразу с себя шаль и ну Лизаньку укутывать… и глаза ей руками закрыла. Ничего она не понимала. Поняла одно: лучше не смотреть, что будет.
А все равно обернулась и видит: протянула Марья руки к Митрию Петровичу. Обняла его. Тот отталкивает ее, пытается «Отче наш» бубнить, да не поможет Бог тому, кто в Него никогда не верит! И задыхается в ее объятиях… Впивается Марья в бритое горло – и давай сосать. С причмоком таким, с жадностью, отдуваясь; пососет-пососет, дух переведет – и опять. Из горла прокушенного кровища хлещет, да яркая такая, течет-просачивается сквозь доски мостков, уж и вода в бочаге красной стала… Наконец, насытилась Марья. У Настасьи даже рука занемела – глаза Лизаньке закрывать. Оказалось, то лишь начало было. Оторвалась Марья от барчука да как свистнет!
И полезли из бочага мелкие, в тине, – не поймешь, то ли дети, то ли вообще нелюди какие, лысые, в водорослях, в рванине… Волоса зеленые, зубы торчат. Острые пальчики в тело впились, разрывают и камзол, и кожу, и мяса куски с костей сдирают.
Подхватила Настасья Лизаньку и шепчет: «Бегом, барышня, бегом!» А Марья тут повернулась к ним спиной – нет у ней спины. Ребра торчат, красное что-то между ребер, и мешок какой-то: сердце Марьино…
Дернула Настасья Лизаньку за руку – как припустили обе!
Месяц после того Лизанька проболела. Настасья при ней неотлучно находилась. Про Митрия Петровича объявили, что он в бане пьяный напился, оттого и утоп.
Барин побелел весь. Сгорбился. Глаза от слез красные. Оно и понятно – единственного сына потерять…
Выдали родителям Настасьи пенсион, и по первому снегу снарядили обоз в Санкт-Питербурх. А уж там они с Лизанькой первым делом в самом соборе заказали службы на помин души рабы Божьей Марии. Чтобы целый год ее с амвона поминали.
Потому как мавка бесспинная, ежели ее не отпеть, первым делом со своим убийцей расправится, а потом придет за теми, кого при жизни любила. За матерью. За отцом. За братьями. За подругой…
Одно только страшно: не поздно ли спохватились?

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Двемер помер (с)

5 мая 2018 (12:44:50) 5

Редкий случай - не юмористический горестрочник

Название: Не проси их о помощи
Персонажи: двемеры, фалмер
Канон: Древние Свитки, отсылка к Вархаммеру

Считается, что "ни во что не верил двемер, верил двемер в силу пара (с)", но это не совсем так. У них были религиозные воззрения, которые еще больше отделяли двемеров от остальных народов Тамриэля

Маленький камень душ занял предназначенное ему место. Паук подергал механическими лапами и, позвякивая, сошел с верстака на пол. Руркен внимательно следил за ним.
Паук поднялся на табуретку, напружинился и прыгнул. Он допрыгнул почти до потолка, затем побежал вправо и остановился. Руркен довольно кивнул головой.
Его приятель Яграм заглянул в мастерскую.
– Опять отвлекаешься на мелочи? – спросил он с мягким укором.
– Не я отвлекаюсь – меня отвлекают, – возразил Руркен. – Закончу и вернусь к основной работе.
скрытый текстИх приятельская болтовня не вводила в заблуждение ни одного, ни другого: Яграм и Руркен давно соперничали между собой, и сейчас, когда они работали над большой статуей в новом храме Анумидиума, это соперничество только обострилось. Статуя должна была быть не просто прекрасной, а по-настоящему одухотворенной, и для этого существовала только одна возможность.
– Надо еще крови, – озабоченно сказал Яграм. – А приговоренные закончились.
– Ну, возьми кого-нибудь из снежных эльфов, – предложил Руркен. – Они все равно бесполезны.
– А это мысль, – и с этими словами Яграм отправился в нижний ярус, где скрывались те, что когда-то называли себя снежными эльфами.
Сейчас они уже мало напоминали ту гордую расу, которая, проиграв в войне с нордами, попросила двемеров о временном пристанище в их подземных городах. Из-за ядовитых грибов, которыми пичкали их двемеры, большинство снежных эльфов уже ослепли, а из-за недостатка воды и пищи они находились на грани полного истощения. Яграм вытащил из хижины одного из оборванных бедолаг.
– Пойдем, – сказал он. Врать ему не было никакого смысла, но по въевшейся привычке Яграм солгал: – Есть кое-какая работа.
Эльф молча поплелся за ним.
Он сохранил остатки зрения, и сейчас, увидев незаконченную статую, щедро окропленную кровью, проговорил:
– Двемер Яграм, ты подлый лжец. Боги покарают тебя!
– Это я подлый? Это я лжец? – взвился Яграм. Как все лжецы, он ненавидел, когда его так называли. Руркен, посмеиваясь, слушал его вопли. – Кто лживый, так это вы, снежные эльфы!
– Это почему же? – опешил снежный эльф.
– А потому! Вы ложью заставили нас поверить, будто мы обязаны вам помогать!
– Вы согласились, потому что мы обещали вам щедрую плату, – возмутился эльф.
– Как бы не так, – прошипел Яграм.
Он присутствовал при том соглашении. И хотя снежные эльфы действительно предложили плату и обещали отработать помощь… Они сказали, что снежные эльфы и двемеры поклоняются одному и тому же, и Яграм поверил. И сейчас ненависть одураченного обманщика заставила его брызгать слюной в осунувшееся лицо снежного эльфа, и без того обреченного на заклание.
– Мы согласились вам помочь потому, что вы сказали, будто ваш Аури-Эль – то же самое, что Омниссия! Богохульники! Еретики! Нет вам прощения!
Снежный эльф тихо вздохнул, припомнив, что еще его предки называли двемеров «Темными Механикус». Просить их о помощи и правда не стоило…

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

***

5 мая 2018 (12:17:39) 6

Мой сын попал в больницу. Ничего серьезного, но неприятно. Взял с собой "Рейвенора" )) верной дорогой идет товарищ.

Сейчас читаю рассказы Азимова.

Интересная у него идея проскальзывает: брать в качестве топлива для космических кораблей обыкновенную воду. Причем в двух рассказах она точно есть.

"Приход ночи" - довольно мрачная вещь. Вообще, по современным воззрениям, на планетах в системах кратных звезд жизни развиться, эээ, сложнее из-за неправильности их орбит, да и слишком много всего должно сойтись. В разы больше, чем в одиночной системе. Но дело не в этом, а в исследовании психологического фактора: люди, не привыкшие жить в темноте, не могут к ней адаптироваться на самом примитивном уровне. Цивилизация в который раз гибнет не из-за затмения, которое ничем особым не грозит, а из-за страхов самих людей.

Идея "Супернейтрона" прям греет сердце ) клуб обманщиков, выдумывающих самую невероятную историю - велкам ту ФБ, вот что! Надо бы воплотить.

#Читать-колотить

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Черепашек в ленту

4 мая 2018 (15:53:53) 5

Невеста для сэнсея
Писано для WTF Rats & Co 2015
Бета: firnwen
юмор, G

Посох Бо со свистом ушел в сторону – лапа сэнсея легко оттолкнула его, а хвост яростно стегнул Донателло по ногам; Рафаэль с ревом прыгнул, подняв кинжалы-сай – и получил удар ногой в живот. Леонардо продержался чуть дольше, но и он вскоре отлетел к стене, теряя по пути оба ниндзя-то.
Микеланджело зашевелился, поднимаясь на четвереньки.
– Неучи, – скорбно процедил Сплинтер. – Как вы можете бороться с Ниндзя Фут и Шреддером, если вы так тренируетесь?
скрытый текст…И еще много обидного, горького и, на взгляд четверки черепашек, совершенно незаслуженного пришлось им выслушать сегодня. Наконец, разгневанный Сплинтер отпустил учеников и удалился, на ходу качая головой и вздыхая.
– Не, ну это ни в какие ворота! – импульсивно выпалил Микеланджело. – Он нас гоняет все больше и больше, и не угодишь ему!
– Да, что-то он уж очень строг стал, – поддакнул Донателло.
– Это я-то неуч? – Рафаэль был очень обижен. – Да он на нас просто отрывается!
Леонардо подобрал мечи и подумал.
– Я думаю, – наконец, озвучил он результаты размышлений, – это оттого, что у него катастрофически не складывается личная жизнь. Ну, нет больше в Нью-Йорке второй разумной крысы.
– И что ты предлагаешь? – фыркнул Рафаэль. – Кому за это бить морду?
Микеланджело хотело было пошутить на эту тему, потом вздохнул «где же взять еще мутантов» – так тихо, что его расслышал только Донателло, который вдруг хлопнул себя по лбу.
– Добыть зеленого мутагена из лабораторий Бакстера Стокмана и создать!
Остальные поднялись и окружили братца.
– Дон, – торжественно произнес Микеланджело, – ты гений!

Последний из Ниндзя-Фут – охранников лаборатории Стокмана – упал под ударом нунчака, и черепашки, крадучись, пробрались в лабораторию.
– Вот дурак, – хихикнул Микеланджело, указывая на схему эвакуации при пожаре, висящую на самом видном месте.
– Нам это на руку, – Леонардо всмотрелся в схему. – Ага, нам сюда… Или сюда?
Черепашки решили разделиться и осмотреть все помещения лабораторий. Вскоре послышался громкий шепот Рафаэля: «Нашел! Он здесь!» Остальные бросились к нему; действительно, Рафаэль нашел несколько больших ампул с зеленым мутагеном.
– Сматываемся? – предложил Микеланджело.
– Давайте и лабораторную крысу прихватим, – сказал Донателло. – Они тут хотя бы без паразитов.
В обширном виварии Стокмана содержалось множество крыс, мышей, кроликов и других, подчас довольно неожиданных для Нью-Йорка подопытных животных. Большинство зверьков спало. Черепашки уверенно направились вдоль стены, где стояли клетки с крысами. Им хотелось выбрать для любимого наставника самую красивую и милую крыску, а Леонардо уже про себя репетировал речь, с которой собирался обратиться к будущей невесте…
– О, – Рафаэль ткнул пальцем в небольшую клетку с зеленой надписью «№4». На клетке красовался нарисованный мелом бантик. – Раз с бантиком, значит, девушка.
– И стоит отдельно, – Донателло задумался. – Наверное, на нее возлагались особые надежды.
– Ну, мы их тоже возложим! – рассмеялся Микеланджело, осторожно снимая клетку с полки.
Так же тайно они выбрались из лаборатории и нырнули в канализацию.
Следующие несколько дней прошли в напряженном ожидании. Сплинтер еще больше сердился на черепашек – от волнения они тренировались хуже обычного, а в остальное время Донателло пропадал у себя, забывая даже пообедать, а остальные трое толпились под дверью, поминутно спрашивая: «Ну как? Она уже превратилась?» И вот наступил долгожданный день, когда Донателло позвал братьев.
– Кажется, мутаген завершил преобразование, – облизывая пересохшие губы, сообщил он.
Черепашки на цыпочках вошли в его комнату.
То, что лежало на старом продавленном диване, более походило на сверток не то кожи, не то бархата.
– Черная, – прошептал Рафаэль. – Я думал, она беленькая…
– Черное элегантнее, – не согласился с ним Микеланджело.
И тут существо пошевелилось.
Оно приподнялось.
Оно развернуло огромные черные кожистые крылья.
Оно спустило с дивана цепкие задние лапы с длинными пальцами, нащупывая ими тапочки с помпонами – их принес Донателло.
Вместо крысиной милой мордочки обнаружилось почти человеческое, но жутковатое лицо с большими пронзительными глазами и огромными полупрозрачными ушами.
Леонардо, внутренне содрогаясь, все же приосанился.
– Добро пожаловать, уважаемая леди, в канализацию Манхэттена, – начал он. – Нам тут, эээ, не хватает женской руки, и мы очень рады…
– Мусор, – печально перебило его существо.
Черепашки молча и озадаченно переглядывались.
– Много мусора, – подытожило существо, поджав губы.
– Ребята, – негромко и проникновенно сказал Рафаэль, – это самец.
Существо закрыло глаза, снова завернулось в крылья и рухнуло на диван; из кожаных складок вскоре раздалось тихое уютное сопение.
– Я вам больше скажу, – произнес Леонардо, – это самец летучей мыши. И сейчас он в спячке. В общем, пролетели мы со сватовством.
– Придется другую крысу искать, – сказал Микеланджело. – Может, купим в зоомагазине? Мутаген вроде остался…
Донателло укрыл новичка пледом и отправился искать литературу по содержанию летучих мышей. В конце концов, новый товарищ очень даже пригодится команде черепашек. Оставалось только придумать, как объяснить его появление сэнсею Сплинтеру…

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Каменный лес

3 мая 2018 (23:17:29) 9

Каменный лес
джен, G
написано для команды Хоррора

Ай, беда, беда! Говорят, кладбище на этом месте стояло, да сровняли его с землей и на том месте дом построили…
Ай, беда! Говорят, когда дом закончен уж был, хозяин с плотниками сильно расплевался. Затребовали они с него больше, чем вначале договаривались, и было ведь за что. Котлован под избу рыли — череп человечий выкопали, дуб старый, засохший рядом срубили — в дупле черт-те что нашлось, какие-то иглы, да тряпки, да рука сушеная…
Беда!
А новым хозяевам, Петровым-москвичам, и горя мало. Не знают они ничего ни о кладбище прадедовском, ни о ссорах дедовых. По наследству им дом достался, вот они его и обживают. Баба их, Дарья Петрова, — как есть москвичка: ноги белые, глаза светлые, волосы хоть с виду и рыжие, да корни не спрячешь: мышиные отрастают. А сам Сергей Петров больше на местных, деревенских похож: степенный, осанистый, чернобровый, волосы темно-русые. Откуда у них сынок такой беленький — Бог весть.
скрытый текст— Ну, Дашутка, давай решим, где спальню устроим, а где детскую, — говорит Сергей. Жене-то его лучше знать, где что поставить: все у нее в руках так и спорится. На огороде и в саду она — что пыльным мешком хлопнутая, грушу от яблони с трудом отличает, сразу видать: горожанка. Дитя асфальта! А в доме — куда там, всем хозяйкам хозяйка. Огонь-баба!
— Петюша, — зовет Дарья сына, — хочешь на втором этаже разместиться? Тут комнатка в мансарде. Зимой в ней, наверное, холодно, а летом в самый раз. Так, где тут розетка, фумигатор сразу поставим…
Чисто выметена изба, тесовые полы вымыты, ковры «под старину», резной буфет, антикварные часы с кукушкой — все расставлено, расстелено, развешано. Дарья уж и горшки с заморскими цветами выносит: любит, когда красиво…
— Мама, а тут лампа керосиновая, — вдруг подает голос Петя. Голосишко у него тоненькой, робкой, даже дрожит отчего-то. — Давай запалим.
— Зажжем, сынок, — поправляет Дарья. — Вечером и зажжем. Смотри, сам не зажигай, а то пожару наделаешь!
Петя устраивается на кушетке с книжкой и планшетом в руках и вдруг зовет:
— Мама! Мама, тут глаза!
Родители прибегают в комнату, осматривают ее.
— Показалось, — резюмирует Петров-старший. — Какие, на фиг, глаза, сына?
— Мышка, наверное, — Дарья хмурится. — Хорошо, если не крыса… Кота бы завести, что ли?
Что Петька-малой такой пугливый — это и к лучшему, а вот котейка — это блажь, это скверно. Как бы их так припугнуть, чтобы выбросили это из головы, думают в темном углу. Петя испуганно косится в угол — раз, другой… Но та, что затаилась в тени, больше себя не выдаст.
А ночью Петя стонет и мечется по постели. Ему чудится странное: бесконечный лес, заснеженная земля, но стволы деревьев — голые и пустые. Мертвые — и никогда не бывшие живыми. Будто стеклянные или каменные. Из тени помаргивают недобрые глаза, где-то вдали слышится тоскливый крик, и мальчик бежит, бежит, бежит… и просыпается, чтобы снова провалиться в тяжелый и жуткий сон.
— Фу, — говорит утром Дарья, — ну и дрянь же мне снилась! И живот от этой колодезной воды болит. Сереж, достань-ка бутилированную…
— Куда ночь, туда и сон, — бодро отвечает Сергей. Преувеличенно бодро, и в углу комнатки наверху раскатывается злорадный смешок. «Я вас, дурней, отучу горницу мансардой называть!», — слышится в этом смешке.
Страшно Петровым. Все у них не ладится. Печка прямо в лицо Дарье пыхнула, Сергею на голову сухая ветка упала — как только не зашибла. Петька на дерево полез — упал, весь ободрался…
И только в темном углу весело.
Три дня прошло — стали ссориться Петровы.
— У тебя руки-крюки, что ты за мужик, ничего делать не умеешь, — кричит Дарья.
— Хватит мне мозг выносить, истеричка, у самой руки из задницы, — огрызается Сергей.
— Куда пошел?! — орут оба на сына, а тот тоненько, тихо ноет: «Опя-а-ать запрещаете… Опять мне ничего нельзя… Плохие, плохие родители! Родители-вредители!»
И смешок из угла — все громче и громче.
И снова по ночам бежит Петька через мертвый лес. Постукивают ветвями каменные деревья, и темные тени мечутся между огромными стволами, и мерзлый снег поскрипывает под босыми ногами. Мерзнет Петька. Не верят ему родители: как можно замерзнуть, если на улице под тридцать градусов? А Петьку морозит, ножки его синеют от холода…
— Мама, — кричит он.
— Ну что еще? Какой-то ты нервный стал, сына, — Сергей появляется в дверях комнаты. Живот его обвис, сам он ссутулился, лицо осунулось — не впрок ему деревенский воздух!
— Я маму звал, — обиженно пищит Петька. — Тут кукла.
— Какая еще кукла, сына? — мощный галогенный фонарь вспыхивает, луч его обшаривает углы. — Нет тут никаких кукол.
— Я видел. Маленькая, тоненькая, как Барби у Светки, только страшная. На обезьянку похожа. Старая, платьичко порватое…
— Порванное, — поправляет мама и обнимает сына. — Надо что-то делать с ребенком, — бормочет она в сторону. — Нервы у него не в порядке…
— Она в углу живет. Ну мама! Это она все время смотрит, смотрит и хихикает…
— Перестань, — обрывает его Сергей.
На следующий день Дарья приносит кота. Ваську, как водится. Выпросила у соседей: большой, серый-полосатый, глазищи зеленые, усы так и шевелятся. Суровый зверь! Прошелся по всем комнатам, пошипел там, здесь… Вот и в Петькину зашел.
— Ма-а-у! — как взвоет! Как кинется!
— И-и-и! — запищало в углу. Взрослые-то смотрят, да не видят, на что кот кинулся, — Дарья все норовит мышку разглядеть, Сергей — насекомое, и только Петьке видно, что кот поймал его живую злую куколку и ну трепать!
— Давай, — тоненько подзуживает, — давай, Васенька! Всыпь ей!
— Петь, а Петь, — зовут внизу. Это соседский Сашка, хозяин кота Васьки, пришел. Крепкий, румяный мальчишка на пару лет старше Петьки, веселый и резвый. Рядом с Петькой, бледной немочью, — настоящий маленький богатырь.
Петька сбегает вниз и, захлебываясь, рассказывает: «А котик куклу поймал! Злую! Кусает!» Сашка снисходительно посмеивается и что-то всовывает в Петькину ручонку.
— Это куриный бог, — объясняет. — Ты его повесь над кроватью-то…
Сашкины бабка и дед потом, попозже, приходят проведать Ваську и уговаривают Дарью позвать попа — дом окропить… Да только в углу уже не шевелятся. Больно той, что в углу, — хорошо ее кот потрепал, и страшно: а ну как опять Васька-подлец вцепится? И то, что над кроватью Петькиной висит, страшное. Боится его жительница угла.
А Петька ложится, обнимая увесистое Васькино тельце. Васька урчит, рокочет, утробно тарахтит: нравится ему с Петькой спать. И приходит Петьке сон: тот же лес, те же мертвые деревья. Снег под ногами лежалый. Только теперь ногам не холодно, и Петьке не страшно. И вдруг деревья расступаются, и открывается поляна, а на ней — живое дерево. Осенние листья так и пылают, на ветвях висят конфеты и подарки, камни самоцветные заместо плодов так и горят…
Сладко спит Петька, улыбается.
С утра кто-то по кухне топает: мокрыми крохотными лапками наследил, чашку разбил, молоко разлил. А уже никому в доме не страшно, и ссориться не хочется, будто туман серый развеялся. Сергей за готовку взялся — завтрак стряпает. Дарья тем временем в лесок сбегала, можжевельника набрала, по стенам развесила. Любо ей, когда красиво в доме!
А Петька все рыщет по углам.
— Хочу ту куколку найти, — объясняет.
Васька спину выгибает, шипит, — и существо, едва высунувшееся из угла, опять уходит в тень, прямо в стену.
— Да не куколка я, — канючит из стены обиженно. — Кикимора я, дурья башка! У-у тебе… Вот дождусь, когда твои обереги потеряются аль силу потеряют, — погоди тогда! У-у…
— Ма-а-ау! — отвечает Васька, и вторит ему заливистый Петькин смех.

Страницы: ← предыдущая 1 … 53 54 55 56 57 … 68 следующая →

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)