Свежие записи из блогов Пыль-и-свет

Я отказалась от намерения выписать все особенно понравившиеся стихи из «Мерцания зарниц», потому что их получается как-то много, а мне лень. Но порой встречаются настолько изумительные строки, что даже лень не спасает. Вот, к примеру, стихотворение монаха, известного как Сэнгай Гибон, предсмертное, между прочим.

Основной эстетический принцип хэйанской литературы «поэтика очарования вещей» (моно-но аварэ) проистекает из самой сущности буддийского мировосприятия. Именно бренность земного мира и преходящая красота картин природы в ее сезонных сменах придают несказанное очарование и щемящую прелесть каждому мигу бытия, запечатленному касанием кисти в строках стиха, дневниковой записи или рисунке. «Очарованием вещей» проникнуты стихотворения бессмертной антологии «Старые и новый песни Японии» («Кокинвакасю», 922 г.), как и двадцати последующих антологий, составлявшихся по указу императоров вплоть до XV в. К концу эпохи Хэйан общее понятие моно-но аварэ постепенно заменяется более конкретными эстетическими категориями саби и ваби, на которых зиждется вся картина мира в буддийской эстетике японского Средневековья.

В конце XII в. поэт Фудзивара Сюндзэй ввел в обиход еще один важнейший термин — «мистический сокровенный смысл» (югэн), который на протяжении всего периода Средних веков питал не только поэтическую традицию, но также эстетику классической живописи и театра Но. Труднопереводимое понятие югэн предполагает интуитивное проникновение автора и интерактивного читателя или зрителя в глубинную иррациональную сущность явлений, таящую символику скорбного бренного мира, извечного одиночества, тщеты надежд и бесплодности высоких стремлений. Присутствие югэг привносит в текст ностальгическую ноту, в которой сквозят и исторические параллели, и скорбь по утратам, и осознание быстротечности жизни. В живописи, скультптуре, архитектуре, ландшафтном дизайне югэн также может дополняться эффектом нарэ — символической патиной времени, магнетизмом старинных вещей, хранящих обаяние своей эпохи, следы кисти или резца мастера, передающих его незримое присутствие в фактуре камня, бронзы, дерева или бумаги. Для эстетики югэн характерна приверженность к неярким красками, приглушенным тонам, утонченной и пронзительной образности.

Тэйка выработал своеобразный критерий оценки качества танка. Это категории «присутствие души» в стихотворении (усин) и «отсутствие души» (мусин). В его понимании, подлинной поэзией могло считаться только произведение, в котором чувствуется душа автора, и его живые чувства воплощаются в образы, содержащие мистическое начало югэн. В эстетике позднего Средневековья эти категории фактически поменялись местами. Басё, например, считал настоящей поэзией хайку, написанные в состоянии усин — полной неангажированности духа, открытого для восприятия всего сущего в незамутненных образах. Показательно, что оба гениальных поэта при этом оперировали терминами буддийской теософии и через ее призму видели окружающий мир. Их усилиями окончательно оформились и другие важнейшие принципы вака — недоговоренность (ёэн) и опора на творения великих предшественников (в скрытом или явном цитировании (хонкадори).

Надежным и проверенным путем к сатори, бесспорно, оставалась монастырская схима, смиренная жизнь в монашеской общине, наполненная чтением сутр, медитацией и трудом. Другим путем могло стать отшельничество, одинокая экзистенция в затерянном горном скиту. Третьим — нищенство и долгие скитания по стране. Наконец, патриархи допускали и другие пути, доступные для мирян и ведущие также к очищению духа, желанному сатори.

Надежным путем к Прозрению могли стать серьезные занятия любым из видов изящных искусств или ремесел, будь то рисование тушью, аранжировка цветов, садово-парковый дизайн, каллиграфия, чайное действо, игра в го, изготовление авторских ваз и чайной утвари, ковка мечей или приготовление пиши. Разумеется, усердные упражнения в каком-то из воинских искусств также могли рассматриваться как путь. Не случайно практика дзэнской медитации стала прикладным аспектом тренировок во всех без исключения боевых единоборствах будо, а владетельные князья и выдающиеся военачальники не считали для себя зазорным принимать наставления от дзэнских мастеров.

Со временем именно существительное Путь стало неотъемлемой частью названия самых разнообразных духовных практик — от садо (путь чая) и кадо (путь цветов) до каратэ-до и аики-до. Само по себе радение не давало гарантии сатори, но открывало доргогу к нему, по которой прежде уже прошли многие поколения адептов.

Что-то в особых отношениях между читателем и книгой кажется мудрым и плодотворным, но, с другой стороны, они подразумевают некую исключительность, возможно, из-за того, что образ человека, забившегося в уголок, безразличного к мирским соблазнам, предполагает непробиваемое стремление к уединению, себялюбие и некую тайну. («Ступай жить!» говорила мне мать, когда видела меня за книгой, как будто мое занятие как-то противоречило ее представлениям о том, что называется жизнью.) Общий страх перед тем, что читатель может найти между страниц книги, сродни тому вечному ужасу, который испытывают мужчины перед сокровенными уголками женского тела или простые люди перед тем, что делают в темноте за закрытыми дверями ведьма и колдуны. Согласно Вергилию, Врата Ложных Упований сделаны из слоновой кости; Сен-Бёв считает, что башня читателя сделана из того же материала.

Борхес как-то рассказывал, что на одной из демонстраций, организованной правительством Перона в 1950-м году против инакомыслящих интеллектуалов, демонстранты скандировали: «Да — ботинкам, нет — книжкам!» Ответ «Да — ботинкам, да — книжкам» никого бы не убедил.