Что почитать: свежие записи из разных блогов

А теперь со всей прилежной ответственностью вещаю своё ИМХО чистой воды о пройденной «Маленькой жизни».

Вступление.
Самым поразительным в этой книге является запуск всей истории. И начало, и аннотация в некотором роде создают не в полной мере верное впечатление о том, что ждёт читателя. Конечно, в аннотации томно скользит намёк на определённую дозу драмы, но осознаёшь ты, о чём — а что важнее: о ком — предстоит читать лишь в тот момент, когда жизнь Джуда плотно обхватила страницы. Мне для полного осознания потребовалась чья-то рецензия, которую я мельком прочитала уж не помню из какого интереса. Примерно тогда-то я и поняла, куда попала...

Персонажи.
Не могу назвать главного персонажа (ага, их не четверо, не нужно самообмана, главный персонаж тут один) вызывающим отвращение, но и приятным его язык не повернётся назвать тоже. Он, скажем, приемлемо жалкий. О да, не вызывающий сочувствия или сострадания. А жалкий. Моя эмпатическая чакра по отношению к Джуду так и не открылась, как бы сильно ни измывалась над ним автор книги. Возможно, дело всё в том, что в примерных чертах биография Джуда предсказуема, и я не словила аффективного шока. Спойлеры. Я практически сразу предсказала, что Джуда били и насиловали — не предсказала только то, что это начало происходить в монастыре. К слову, начало его жизни отдаёт огромной нереалистичностью. И это тоже очень сказывается на низкой эмоциональной привязанности к герою. И не сказать, что без монастыря нельзя было обойтись: его острое влияние на фундамент личности можно заменить, например, на религиозную приёмную семью или на просто догматичную и извращённую. Я не предсказала, что он занимался проституцией добровольно, но это, опять же, сильно не удивляет. Джуд кажется сошедшим со страниц ангстового фанфика, где как раз принуждение к сексу, изнасилования, проституция и неспособность на здоровые взаимоотношения вполне адекват формат. Мне не жаль Джуда. Да, печально, как развивалось его детство и юношество, однако его поступки во взрослой жизни сами заводили его во все ямы и тупики. Он собирал грабельное поле исключительно из-за своего нежелания работать со своей психикой, хотя возможностей, которые ему на блюдце подносили все кому не лень, была уйма. Ни в коем случае не занимаюсь виктим-блеймингом. Ответственные за его травмы люди заслуживают полного порицания и любых возможных обвинений. Это на руках тех людей, которые причиняли ему вред. Тем не менее, в эмоциональную ловушку Джуд завёл себя сам. Он не виноват в том, что с ним делали. Он виноват в том, что не мог наступить на свою гордыню, чтобы помочь самому себе.
Очень трудно расписать остальную часть квартета, потому что о них читателю доводится узнавать куда меньше. Скажем, Виллем — второй по значительности персонаж, его мотивы чёткие, в отличии от Джей-Би и Малькольма. Эти двое занимают не так много времени на глубокое знакомство, они, с другой стороны, проще и тривиальнее, хотя у меня подозрение, будто Ханья сама знала их двоих не больше, чем передала в тексте. Да и, в принципе, сильного интереса ни тот, и другой у меня не вызвали. Собственно, ни один из квартета не притянул меня к себе.
Зато в книге я нашла Гарольда и Энди, которые расположили к себе практически мгновенно. Да, они своей понятностью оттеняют Джуда, который весь-такой-загадочный, но, возможно, именно за их близость к реальным людям они вызвали больше связи. Или, может, дело в том, что Гарольду дозволено лампово повествовать от своего лица, а Энди позволено сочетать душевность и самомнение. Иначе говоря, в данной книге у меня случилось притяжение к двум самым приятным лицам. У меня раз на раз не приходится: иногда я проникаюсь ужасными чудищами, иногда, наоборот, чудотворно человечными героями.

Общее впечатление.
Оно, как ни странно, осталось положительным. Я ставлю под сомнение степень реализма: местами всё очень натурально, местами наоборот. Но читать было увлекательно вопреки тому размера болта, который я разместила на главных действующих лицах (за некоторым исключением). В книге самым увлекательным является разнообразие профессий и особенностей оных. У «Маленькой жизни» великолепный слог, которому она обязана не в последнюю очередь дотошным и скрупулёзным переводчикам — чего только стоит послесловие от русского издания, но и, разумеется, Янагихаре, которая красиво обводит мелкие детали и подробности.
Книга полна описаний чувств и эмоций, стало быть, её по праву нужно называть чувственной и эмоциональной. И да, в каком-то смысле соглашусь. Однако, повторюсь, масштабного отклика «Маленькая жизнь» во мне не нашла. Она мне безусловно понравилась, но далеко не за те качества, которые оценили критики и обыватели.
Атмосфера тут прыгает от, прошу прощения за сленг, полного флаффа до тотального ангста. К слову, на позитивных моментах книга и впрямь ловила меня.
Ирония и юмор хороши. Не превосходны, не уморительны, не остры до искр из коленных чашечек, но хороши.
Я бы покопалась в авторе за эротизм сцен насильственного секса, но, может, это я такая испорченная, что подобные описания меня вставляют. Совершенно не понимаю, за что там с издательствами боролась Ханья, потому что вся описанная ею жесть далеко не самое тяжёлое и далеко не самое жуткое на просторах литературного мира.

Вывод.
Вопреки тому, что все плаксивые рецензисты всячески отзывают от прочтения слабонервных, я, наоборот, в первую очередь порекомендовала бы книгу именно впечатлительным особям любого пола, потому что расчёт, как ни крути, именно на данную аудиторию. Важно понимать только, что это не сентиментальная проза, но проза для сентиментальных: таких и отморозят, и пригреют как надо.
При всей оторванности от действительности книга будет крайне полезна как опыт наблюдения за человеком, которого вроде как легко пожалеть. Книга в красках демонстрирует, насколько бесплодными будут попытки окружить любовью и изменить человека. И хотя явно нет никаких намёков на то, что так делать не нужно, я от себя всё же добавлю. Так делать не нужно. Спасение утопающих в руках самих утопающих. Нет ничего плохого в том, чтобы любить и ухаживать за больным. Но и ничего хорошего в сим тоже не будет, если больной — в данном контексте, ментально — не лечится. Проблема в том, что уже привязавшиеся к Джуду окружающие были не осведомлены о состоянии его психики, ибо он решил, будто притворяться и убеждать самого себя в своём здоровье равнозначно исцелиться. Подобные Джуду люди взывают о помощи и привлекают внимание к своему саморазрушению — не из-за того, что не могут себя обеспечить спасением, а из-за того, что нуждаются во внимании, и нет, это не стигма. Хоть Джуд и убеждал себя, что хочет отсутствия внимания, он, разумеется, больше всего хотел именно его, потому что... Джуд обычный кровопиец. Он источник треволнений, стресса и боли. И, вероятно, самая главная заслуга книги в том, что этот персонаж остался неисправимым.
Самое важное и смелое решение вовсе не в демонстрации жести. Самое важное и смелое решение — показать отсутствие перевоплощения из гусеницы в бабочку или чудовища в принца.

У Джулии был друг по имени Деннис; в детстве он был невероятно талантливым художником. Далее крупный отрывок.
Они с Джулией дружили с ранних лет, и она как-то показала мне кипу рисунков, сделанных им лет в десять — двенадцать: наброски птиц, которые что-то клюют на земле, автопортреты — его круглое спокойное лицо; портрет отца-ветеринара, который гладит осклабившегося терьера. Отец Денниса не видел смысла в уроках рисования, так что мальчик никакого формального образования не получал. Но когда они выросли и Джулия поступила в университет, Деннис отправился в художественное училище — учиться рисовать. В первую неделю обучения им разрешали рисовать что угодно, и преподаватель всегда выбирал именно его рисунки, чтобы приколоть их на доску, похвалить и обсудить.

Но потом их стали учить, как рисовать — в сущности, перерисовывать. В течение второй недели они рисовали только овалы. Широкие овалы, пухлые овалы, тонкие овалы. На третьей неделе рисовали круги: трехмерные, двухмерные. Потом цветок. Потом вазы. Потом руки. Потом головы. Потом туловища. И с каждой неделей профессионального обучения дела Денниса шли все хуже и хуже. К концу семестра его рисунки никогда уже не попадали на почетную доску. Взросшая в нем осторожность мешала рисовать. Теперь, увидев собаку с шерстью до самого пола, он видел не собаку, а круг на параллелепипеде и, пытаясь ее зарисовать, беспокоился о пропорциях, а не о том, чтобы передать ее собачность.

Он решился поговорить с преподавателем. Так мы и пытаемся тебя сломать, Деннис, сказал преподаватель. Только по-настоящему одаренные могут это выдержать. «Наверное, я не был по-настоящему одарен», — говорил Деннис. Он выучился на юриста и жил в Лондоне со своим партнером. «Бедный Деннис», — сочувственно говорила Джулия. «Да ладно, все нормально», — вздыхал Деннис, но звучало это неубедительно.

Вот и юридическая школа ломает умы подобным же образом. Писатели, поэты и художники редко проявляют себя в юриспруденции (разве что это плохие писатели, поэты и художники), но не факт, что математикам, логикам и ученым приходится легко. Первые терпят поражение, потому что у них своя логика; вторые — потому что у них нет ничего своего, кроме логики.

Он при этом был хорошим студентом — отличным студентом — с самого начала, но это отличие часто пряталось под маской агрессивной неотличимости. Слушая его ответы в аудитории, я не сомневался, что у него есть все задатки великолепного юриста: юриспруденцию не случайно называют ремеслом, и, как любое ремесло, она в первую очередь требует цепкой памяти, это у него было. Во вторую очередь — как и многие другие ремесла — она требует способности увидеть стоящую перед тобой задачу, а затем сразу же представить вереницу проблем, которые могут за ней последовать. Для прораба дом — это не просто строение; это клубок труб, набухающих льдом по зиме, дранка, впитывающая влагу летом, водостоки, плюющиеся фонтанчиками воды весной, цемент, трескающийся в первые же осенние холода. Так и для юриста дом — не просто жилище. Дом — это запертый сейф, заполненный договорами, залоговыми обязательствами, будущими тяжбами, потенциальными нарушениями; он чреват ущербом для твоего имущества, твоей собственности, твоей безопасности, твоей личной жизни.

Разумеется, нельзя все время об этом думать, а то сойдешь с ума. Поэтому для большинства юристов дом — это все-таки просто дом, его надо обставлять, ремонтировать, красить, освобождать, когда переезжаешь. Но есть этап, во время которого любой студент-юрист — любой хороший студент-юрист — обнаруживает, что его представление о мире сдвигается, и понимает, что от закона не скрыться, что нет таких взаимодействий, нет таких сторон повседневной жизни, до которых не дотягивались бы его длинные, цепкие пальцы. Улица превращается в сплошную катастрофу, клубок правонарушений и будущих гражданских исков. Думаешь о браке, а видишь развод. Мир временно становится невыносимым.

Он это умел. Он умел взглянуть на дело и увидеть его завершение; это очень трудно, потому что приходится держать в голове все возможности, все варианты последствий, а потом выбирать, о чем беспокоиться и что игнорировать. Но помимо этого, он размышлял — не мог заставить себя не размышлять — о нравственной стороне каждого дела. А это мешает учиться. У меня были коллеги, которые прямо запрещали студентам даже произносить слова «справедливо» и «несправедливо». «Справедливость тут ни при чем! — громогласно внушал нам один из моих учителей. — Что говорит закон?» (Профессора-юристы любят театральность, как и мы все.) Другой, услышав такие слова, ничего не говорил, а подходил к нарушителю и вручал ему бумажку (такие бумажки он всегда держал во внутреннем кармане пиджака) с надписью «Дреймэн 241» — в этом кабинете располагалась кафедра философии.

Вот тебе гипотетический пример. Футбольная команда собирается на гостевую игру, но их микроавтобус сломан. Они спрашивают маму одного из игроков, можно ли одолжить ее машину для поездки. Конечно, отвечает она, только я с вами не поеду. И просит младшего тренера отвезти команду вместо нее. В пути случается несчастье: машина вылетает в кювет и переворачивается; все пассажиры и водитель гибнут.

Для уголовного дела нет оснований. Дорога была скользкая, водитель был трезв. Несчастный случай. Но тут родители, отцы и матери погибших игроков, подают иск против владелицы автомобиля. Это был ее микроавтобус, говорят они, и, что еще важнее, именно она назначила водителя. Он был лишь ее представителем, и поэтому вся ответственность лежит на ней. Ну и вот. Что дальше? Выиграют ли истцы дело?

Студенты не любят этот пример. Я его использую нечасто — он такой запредельный, что его броскость перешибает учебный эффект, — но когда я его все-таки приводил, кто-нибудь в аудитории непременно выпаливал: «Но ведь это несправедливо!» Да, это слово — «справедливо» — ужасно раздражает, но важно, чтобы студенты ни на минуту о нем не забывали. Ответ на вопрос никогда не кроется в справедливости, объяснял я им, но и упускать ее из виду нельзя никогда.

А он и не поминал справедливость. На первый взгляд она его мало интересовала, и мне это казалось удивительным — ведь люди, особенно молодые, очень сильно зациклены на том, что справедливо, а что нет. Справедливость — это концепция, которой обучают воспитанных детей; это руководящий принцип всех детских садов, и летних лагерей, и песочниц, и футбольных площадок. Джейкоб, когда еще мог ходить в школу, и учиться, и думать, и говорить, знал, что такое справедливость, знал, что это важно и что ее нужно ценить. Справедливость существует для счастливых людей, у кого в жизни было больше стабильности, чем непостоянства.

А «правильно» и «неправильно» — это для людей не то чтобы несчастных, но истерзанных, испуганных.

Или мне только теперь так кажется?

— Так что, выиграли дело истцы? — спросил я. В тот год, когда он был на первом курсе, я-таки разбирал то самое дело.

— Да, — сказал он и объяснил почему; он инстинктивно знал, что они выиграют. А потом, как по команде, с задней парты кто-то пропищал: «Но это же несправедливо!» — и прежде чем я начал читать первую лекцию курса — ответ никогда не кроется в справедливости и т. д. и т. п., — он тихо сказал:

— Зато это правильно.

Я так и не сумел спросить, что он имел в виду. Занятие закончилось, и все разом повскакивали и рванули к двери, как будто в аудитории начался пожар. Я сказал себе — спроси на следующем занятии, но забыл. А потом снова забыл, и опять. Годы шли, и я время от времени вспоминал этот разговор и каждый раз думал: вот надо спросить, что он имел в виду. Но потом так и не спрашивал. Не знаю почему.

С ним так происходило всегда: он знал закон. Он его чувствовал. Но потом, в тот самый момент, когда мне казалось, что пора закругляться с аргументами, он вводил нравственное соображение, он упоминал этику. Прошу тебя, думал я, ну не делай ты этого. Закон — вещь простая. Он дает гораздо меньше простора, чем кажется. В законе на самом деле есть место для этики и нравственности — но не в юриспруденции. Нравственность помогает нам создавать законы, но не помогает их применять.
Я беспокоился, что он усложнит себе жизнь, испортит свой удивительный дар, если — как ни прискорбно мне это говорить о своей профессии — станет думать. Прекрати! — хотел я сказать ему. Но не говорил, потому что со временем понял: мне нравится, как он думает.

В общем-то беспокоился я напрасно: он научился себя сдерживать, перестал упоминать правильное и неправильное. И, как мы знаем, эта склонность не помешала ему стать прекрасным юристом. Но позже я часто печалился и о нем, и о себе. Я жалел, что не вытолкал его из юридической школы, что не послал его, условно говоря, в «Дреймэн 241». Те навыки, которым я его обучил, в конечном счете не были ему нужны. Я жалел, что не подтолкнул его туда, где его ум мог бы проявить всю присущую ему гибкость, где ему не приходилось бы стреноживать полет мысли. Мне чудилось, что я взял человека, умевшего нарисовать собаку, и превратил его в человека, который теперь только и умеет, что рисовать геометрические фигуры.

По отношению к нему я много в чем виноват. Но иногда, как это ни абсурдно, я чувствую самую сильную вину вот за что. Я открыл перед ним дверь микроавтобуса, я пригласил его в дорогу. И хотя я не вылетел в кювет, я все-таки завез его в какое-то мрачное, холодное, бесцветное место и бросил, а ведь подобрал я его там, где пейзаж переливался всеми красками, небеса сверкали фейерверком, а он стоял с широко открытыми глазами и дивился этому миру.