Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #Энакин Скайуокер/Дарт Вейдер из разных блогов
varp factor nine, сообщество «Star Wars fest club»
Огонь по ту сторону реки
К тексту
Саммари
Категория: джен/гет
Жанр: AU, драма, романтика, фэнтези, кроссовер с Игрой престолов
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Люк Скайокер/Мара Джейд, Оби-Ван Кеноби, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, Бреха Органа
Саммари: После гибели родных Люк встречает Оби-Вана, драконьего всадника, и становится его воспитанником. Он влюбляется в принцессу Лею Органу, но понимает, что его низкое происхождение никогда не позволит им быть вместе. Умение Люка ладить с драконами становится козырем во вспыхнувшем противостоянии между Альдерааном и южными землями, и Люк видит в этом призрачный шанс добиться расположения принцессы.
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, сцены насилия
Пролог
Пролог. Оби-Ван
Песок Татуина обжигал ступни сквозь кожаную подошву легких сапог, и потому Оби-Ван шагал все быстрее и быстрее, переходил от дома к дому, входил без стука и уходил, не прощаясь.
Никто не признавал серебряного кувшина, гнутого и оплавленного, закопченного с одной стороны и потускневшего с другой.
Люди не смотрели на кувшин, не разглядывали искусный резной узор, лишь опаляли голодными и жадными взглядами кожаную суму на поясе Оби-Вана, полную золота, потом смотрели тревожно в небо и отводили глаза.
Люди не осмеливались лгать ему. Даже если на кону стояла мера золотом, которой в этих краях хватит, чтобы сделаться богачом до конца жизни.
Жизнь тут, правда, была довольно короткой.
Зайдя в очередную хижину, сложенную из белого песчаника, Оби-Ван понял, что его поиски закончены — юноша перед ним не взглянул на кошель, но не отводил светлых глаз от кувшина, и на лицо его наползла тень.
— Как... — начал он было, но потом оглядел Оби-Вана с головы до ног и кивнул сам себе: — Ясно... Они...
— Они не мучались, — ответил Оби-Ван и тяжело выдохнул жар Татуина в прохладный воздух хижины. Он надеялся, что сухой и пустынный воздух очистит его горло, но паленый запах горелого все еще щекотал ноздри. — Все произошло быстро.
Юноша отвернулся, закусив губу, сжав кулаки, и Оби-Ван окинул его цепким взглядом. Молодой, едва ли старше его принцессы, светловолосый, ясноглазый — судьба его здесь в одиночку была уже решена, и едва ли золото сможет сделать ее слаще.
В конце концов, именно из-за денег ему в итоге и перережут глотку, если не придумают чего похуже.
— Как их звали? — спросил наконец Оби-Ван, и юноша глухо ответил:
— Оуэн и Беру.
— Я велю жрецам молиться за их души, — пообещал Оби-Ван. — Семь дней будут петь об Оуэне и Беру, а на восьмой найдут они покой в тени водных садов и...
— Это едва ли, — выплюнул юноша и скривился, как от боли. — У нас нет богов, и никто... Здесь только песок, а если и есть по ту сторону водные сады, то никто их и не видел, а значит, они не более реальны, чем...
Оби-Ван ожидал встретить смирение и скорбь — смирение рождалось в людях при одном только взгляде на плащ белого шелка с черным обсидиановым драконом, скреплявшим его, на чапы из толстой, закопченной кожи, надетые поверх штанов из тонкого льна, при осознании того, кто он такой и кому он служит.
Скорбь же усмирялась золотом так успешно, что Оби-Ван находил в этом толику горечи... однако то, что пристало лордам, не всегда было по карману беднякам.
Такова была жизнь, но Оби-Ван стремился дать что-то взамен утраты, а жизнь обычно не делала и этой малости.
Он помедлил, потом положил кувшин на узкий, грубо сколоченный стол и снял с пояса тяжелый кошель. Взвесил на ладони и протянул юноше.
Тот лишь помотал головой.
— Это не восполнит утраты, — произнес Оби-Ван, — но послужит хорошим подспорьем.
— Обмен неравный, — возразил ему юноша. — Да и к чему вам это? Успокоить совесть? Лучше бы вы мучались...
Он взглянул на кошель украдкой, и Оби-Ван увидел в его лице тень сомнения, промелькнувшую так быстро, что иной бы и не заметил — но Оби-Ван жил на свете долго и умел читать лица. Особенно такие юные и открытые, лишенные уловок и хитростей, что приходят с годами.
Но затем взгляд юноши упал на кувшин, и лицо его вновь помрачнело.
— Уходите, — наконец произнес он и покачнулся. — Вы принесли черные вести.
Оби-Ван не стал спорить, лишь опустил кошель на стол, развернулся и вышел.
Тонкую подошву снова начал припекать песок, горячий воздух полился в легкие, на лбу выступил пот. Оби-Ван вздохнул и зашагал к покатым песчаным холмам.
Горизонт плавился, расплывался от волн сухого жара, и в этом зыбком мареве белое солнце двоилось, будто зрение изменяло Оби-Вану.
С каждым годом подобные визиты давались ему все тяжелее.
Через несколько шагов он услышал шорох песка позади и обернулся. Юноша бежал к нему, и его светлые легкие волосы горели пламенем в закатном солнце.
Кошель с золотом он не взял.
— Вы же... Сюда... — начал он было, рвано дыша, потом запнулся и задрал голову, разглядывая бледно-розовое, как нутро ракушки, небо.
— Да, — кивнул Оби-Ван и впервые за день легко улыбнулся. — Я сюда прилетел.
— Хочу взглянуть, — прищурился юноша. — Никогда их не видел.
Оби-Ван снова кивнул, потом закрыл глаза и мысленно потянулся к рокочущим темным узам, кровной связи, что цепко оплела его тело и разум, как ядовитый плющ оплетал древние стены Белого замка.
Узы отозвались молниеносно, тяжелым грозовым раскатом, и Оби-Ван вздрогнул, как вздрагивал уже без малого сорок лет. Темная точка возникла на горизонте, раздваиваясь и множась, потом поднялась выше песчаного жара и собралась в одну, стала шириться, приближаться, и Оби-Ван усмехнулся, покосившись на юношу, который застыл на месте, затих — только горящие глаза следили за нарастающей крылатой тенью.
— Огромный... — прошептал он, но Оби-Ван не уловил в голосе привычного страха.
— Это не... — начал он было, но юноша тут же его перебил:
— ...не самец... Это самка.
Оби-Ван впился взглядом в молодое лицо, но не сказал ни слова, лишь потянулся навстречу узам, осторожно и тихо — чтоб не спугнуть.
И оно было там — легкое и смутное присутствие кого-то третьего, — невесомое, будто облако зашло краем на солнце, будто к неподвижной нагретой воде примешался прохладный ключ.
Оби-Ван чувствовал свое сердце, слушал свое дыхание — такт в такт с узами, словно он был младенцем в материнской утробе, неразрывно связанный с кем-то извне; третий в этом тесном и узком кругу казался лишним, виделся чужаком.
Так говорило ему сердце. Разум же ликовал — спустя годы, спустя десятилетия, что осели на волосах седым пеплом, Оби-Вану повезло найти второго всадника, посчастливилось узнать его, не упустить.
И он был молод.
Достаточно молод, чтобы служить королеве, когда настанет час Оби-Вану взглянуть на красоты водных садов.
Широкие крылья обдали их волной раскаленного воздуха, создав вокруг небольшой кратер, и дракон Оби-Вана спустился к ним, пригнул шипастую голову, повернулся боком, оставив на белом песке глубокие осыпающиеся борозды.
Тяжелое веко раскрылось, и Оби-Вана обожгло золотом, ярким и чистым на фоне угольно-черной кожи. Немигающий взгляд переместился на спутника Оби-Вана, и застыл, бросая отблески света на юное лицо.
Узы дрогнули паутиной на ветру.
Он свой, подумал Оби-Ван, не зная, принадлежит это убеждение ему или дракону.
И тогда он обернулся к юноше и сказал:
— Меня зовут Оби-Ван Кеноби, и я предлагаю единожды — летим со мной в Альдераан.
Конечно, если он не согласится, Оби-Ван вернется — снова и снова, пока не склонит юношу к нужному решению, но нехитрая уловка сработала — тот подошел, медленно, будто двигался во сне или под водой, положил смуглую ладонь на драконий горячий бок, молча провел рукой и кивнул.
Молодость всегда нетерпелива.
— Как твое имя? — спросил Оби-Ван, оседлав мощную драконью шею, и двинулся ближе к крыльям, чтобы дать юноше место. Протянул ему ладонь и усадил вперед себя.
— Люк, — ответил он, и тут же пригнулся, вжался в черную чешую, когда одним сильным, размашистым движением кожистые крылья подняли их в воздух.
Никто из них не вспомнил о золоте, оставленном в белой округлой хижине.
Глава 1
Глава 1.Люк
Альдераан...
Он слышал об этом городе сотни раз, но так до конца и не верил, что тот и впрямь существует. Слышал о вымощенных золотом улицах, об украшенных жемчугами башнях Белого замка, над которыми в ясном небе плещутся три драконьих тени.
Слухи не обманули в одном — драконов действительно было три: взрослый дракон Оби-Вана и два совсем молодых, размером с годовалого жеребенка. Улицы же были вымощены обычным камнем, а башни украшал лишь густой изумрудный плющ.
Первым делом Люка отмыли в огромной ванне дочиста, потом коротко остригли, оставив за ухом длинную прядь волос, которую заплели тонкой косичкой, скрепленной двумя бусинами, синей и золотой. Выдали свежие штаны и рубаху, которую следовало подпоясывать широким кожаным ремнем.
Люк вышел из купален в ночной полумрак, расцветший масляными огнями, и тут же натолкнулся на Оби-Вана. Тот стоял, привалившись к колонне, и задумчиво курил длинную трубку. Пряный сладкий запах плыл по волнам теплого воздуха, поднимавшегося с нагретой земли, густо пахло белыми цветами, на небе выступили белые яркие звезды.
— Пошли, — выдохнул Оби-Ван, легко постучал трубкой о камень и повел Люка широкими улицами, все выше и выше, прямиком к Белому замку. — Представлю тебя королеве. Бреха Органа, ей служу я — и станешь служить ты... Если, конечно, захочешь.
— Будто у меня есть выбор, — нахмурившись, тихо пробормотал Люк, но Оби-Ван услышал.
— Можешь вернуться обратно, — пообещал он. — Мы здесь рабов не держим.
Люк промолчал и вслед за ним вошел в окованные железом высокие ворота. Стражники на стенах заволновались, и Люк машинально ощупал пояс — оружия у него при себе не было; маленький раскладной нож, что он носил в сапоге, остался в купальнях.
Оби-Ван провел его сетью запутанных коридоров, которые становились все шире и шире, потом придержал за плечо, пока стражники распахивали тяжелые двери, и тихо сказал:
— Не слишком глазей по сторонам. Стой молча. Говорить буду я.
Люк кивнул, и ладонь Оби-Вана мягко подтолкнула его в спину. Он вошел в зал первым и тут же остановился — свет сотен свечей ослепил его, воздух, тяжелый и ароматный, задушил его, и несколько мгновений Люк тупо стоял на месте, давая себе время привыкнуть.
Он прошел череду высоких жаровен, над которыми курился горький дурманящий дым, прошел толпу придворных, и когда они расступились, он увидел трон. Увидел королеву, восседавшую на нем.
Он ожидал встретить женщину, что будет холодна, чьи волосы будут покрыты седым пеплом так же, как голова Оби-Вана, властную и жестокую, одетую в черное, в цвет того дракона, что принес их сюда.
Но Бреха была совсем не такая, какой представлял он себе королеву Белого замка. Темноволосая, темноглазая, она не была ни холодна, ни жестока — напротив, лицо ее словно лучилось довольством и счастьем, согретое ими так же, как смуглая кожа ее была щедро согрета южным солнцем. Одетая в золото и кобальт, она была не королевой огня, но райской птицей, небесной нимфеей, что украшают купальни и тихие пруды.
Она поднялась, сошла с подножья, и протянула руки — Люк подумал, будто к нему, и отступил назад, — но тут Оби-Ван вышел из-за спины, и взял ладони королевы в свои, поцеловал поочередно и что-то тихо зашептал ей.
— ...поднял вас с постели... не стал дожидаться... золото оставил... — краем уха услышал Люк и напрягся. — ...нашел... это он...
Королева обернулась к нему, взглянула темными глазами, и медленно улыбнулась.
— Новый всадник, — кивнула она Люку, не отнимая ладоней у Оби-Вана. — Добро пожаловать в Альдераан. Проводите его в комнаты, — велела она кому-то за спиной Люка, и на его плечо тут же легла мужская ладонь.
Он пошел вслед за своим провожатым, обернулся у дверей — королева и Оби-Ван все стояли у трона, не разнимая рук, тихо переговариваясь. Оби-Ван словно почуял его нерешительность, взглянул на Люка и молча кивнул ему: «Иди».
И Люк пошел, не чувствуя под собой ног от долгого перелета и напряжения, что охватило его в тронном зале, понимая, что впереди его ждет совершенно иная, новая жизнь, не зная, какой она будет и что принесет за собой.
***
Первое время Люк подолгу следил за полетом взрослого дракона, дракона Оби-Вана, черного, как смоль. Горечь нарастала в нем волнами, перехватывала горло до сухих спазмов, потом отступала, принося лишь опустошение.
Люк думал, что рано или поздно сумеет убить дракона, что отнял его семью, но чем больше он погружался в кипящий золотом звериный разум, тем больше понимал — нельзя судить его той мерой, что судят людей. Дракон не ведал зла, не помнил обид; он не был жесток, лишь голоден — животная, оголенная справедливость, от которой Люк уже не в силах был отвернуться, опутанный связью дрожащего родства.
— Мне жаль, — хмурился Оби-Ван, снимая с пояса кисет с табаком и травами, смотрел на Люка синими, чуть выцветшими глазами, оглаживал задумчиво золотую бороду, пересыпанную серебром. — Такова их природа.
— Королева сказала про меня — «новый всадник», — спросил как-то Люк, остановившись у ограждения драконьей ямы. — Что это значит?
— Что ты — новый всадник, — просто ответил Оби-Ван и указал ему на молодых драконов. Они резвились внизу, сплетались в змеиный клубок, покусывали шеи друг друга, утробно ревели и тут же расходились, рассыпая алые искры. — Настанет час, и ты оседлаешь дракона, как когда-то оседлал его я.
Их гибкие, молодые тела, покрытые мягкой еще чешуей, сверкали на солнце сапфиром и нефритом, и Люк гадал, какой же из них станет — его?
— И как я узнаю, какой выбор верен? — не выдержал он наконец, но Оби-Ван лишь усмехнулся и потянулся к трубке.
— Запомни, верный выбор — всегда выбор сделанный, — туманно ответил он. — Но цена ошибки высока.
Жизнь, понял Люк, и в полуденных лучах ему вмиг стало холодно.
— Но почему я? Почему вы выбрали меня?
Оби-Ван коротко взглянул на него, затянулся и выпустил дым, точно сам был драконом, шутки ради принявшим человеческий облик.
— Ты от крови дракона. Такого ни с чем не спутать, — улыбнулся он и откинулся на ограждение. — А кроме того, откуда, по-твоему, берутся всадники?
— Не знаю, — признался Люк, — не думал об этом.
— Раньше, — неспешно заговорил Оби-Ван, — еще при старой королеве, той, что была матерью матери Брехи, всадниками становились братья королевы, всадниками становились ее сыновья. Но королева-мать Брехи родила лишь двоих дочерей, и тогда мой учитель нашел меня — так же, как я нашел тебя, и взял вторым всадником...
— Что с ним случилось?
— Он погиб в бою, — помедлив, ответил Оби-Ван.
— А дракон? Нелегко убить дракона, — заметил Люк.
— Дракон?.. Он был стар, его дракон, и после смерти Квай-Гона ушел вслед за ним. Хоть жизнь дракона и длинна, — дым снова окутал фигуру Оби-Вана, — но узы крепки... узы крепки... Молодой выводок, на который ты смотришь — его дети, его и Полуночи.
Оби-Ван указал мундштуком в небо, где почти невидимая глазу купалась в синеве черная тень. Дети ее играли на земле, свиваясь в кольца, расправляя тонкие, полупрозрачные крылья.
— Их рано еще седлать, — добавил Оби-Ван, перехватив взгляд Люка, — слишком малы. Слишком неразумны. Не подходи к ним ближе необходимого, не ищи их в узах — иначе разум их не выдержит, переймет твои сомнения, твой страх — человеческий — дракон же не ведает страха. Не торопи этот день, Люк, он придет сам.
— Но что, если я ошибусь? — нахмурился Люк. — Что, если выберу неправильно?
— Тогда мы лишимся всадника, — пожал плечами Оби-Ван. — Вот почему королевы правят, но не седлают драконов — цена высока. Им надлежит другой путь... всадники проливают кровь на поле брани, королевы — на родовом ложе. Это знают всадники, это знают принцессы — и надлежит знать тебе.
Оби-Ван умолк, убрал трубку в кошель и строго взглянул на Люка.
— Если выберешь этот путь — обретешь больше, чем смел мечтать. Найдешь свою судьбу. Свой долг. Служи королеве верно, Люк, ей и принцессе, что взойдет на трон следом, или же не седлай дракона, не отнимай моего времени, возвращайся на Татуин. Я не тороплю, — добавил он, вглядевшись в лицо Люка, — но выбор должен быть сделан.
«Выбор должен быть сделан», повторял про себя Люк в тишине новых покоев, уставившись в светлый потолок с тонкими прожилками в камне, блестевшими в огне одинокой свечи.
Королева ему, пожалуй, понравилась, хоть Люк и видел ее лишь раз в тронном зале, да еще дважды — у драконьего загона, куда она приходила говорить с Оби-Ваном. Приходила, отметил он про себя, спускалась к Оби-Вану из высокого замка, когда легко могла бы велеть подняться к себе.
Оби-Ван был уже немолод, хоть и крепок, и такие восхождения давались ему нелегко; потому Люк ни разу не был на пирах, которыми славился замок — не желал идти туда один. Вместо этого он бегал на кухню, брал мясо, сыр и вино, и приходил в комнаты Оби-Вана, слушал его рассказы, вдыхал ставший уже привычным сладковатый дым его трубки, и так смеялся его шуткам, что однажды едва не подавился — но Оби-Ван ударил его в спину с такой неожиданной силой, что Люк ужасно раскашлялся и не мог потом говорить пару дней. Оби-Ван подначивал его в своей мягкой манере, задавал каверзные вопросы, на которые Люк даже ответить был не способен, и усмехался довольно в усы.
И все же, несмотря на их довольно теплые отношения, Люк еще ничего не решил для себя окончательно. Иногда он просыпался, охваченный пленом холодного пота, и перед глазами его стоял оплавленный жаром кувшин, из которого Беру поила его, когда он ребенком болел — считалось, что серебро очищает воду, отгоняет духов и снимает жар. Вспоминал колыбельные Татуина, песни о знойных песках и ледяных родниках, что таили они, песни о том, как жарок полуденный час и холоден час полночный.
«Я должен увидеть принцессу, — отчетливо понял он в одну из таких ночей. — Ей, а не Брехе, я буду служить, и я должен узнать, какая она; так ли она добра, так ли она щедра, так ли она светла».
С этим он и пришел к Оби-Вану, едва занялся холодный рассвет.
***
Оби-Ван выслушал его, покивал задумчиво и велел подождать. Наконец он вышел, одетый в парадное облачение, и Люк тут же усомнился в своем порыве — на нем были все те же штаны и рубаха, что он носил в песках Татуина, — но Оби-Ван лишь махнул на это рукой, и они направились вверх по тихим пустынным улицам к Белому замку, который в утреннем свете стал розовым и золотым.
Оби-Ван привел его к покоям принцессы, постучал дважды, потом трижды, кивнул стражнику в легкой броне и зашел внутрь, увлекая за собой Люка.
Комнаты принцессы были полны воздуха и света, белого открытого пространства. На полках — изящные безделушки и книги, в воздухе — пение птиц. У окна Люк приметил золоченую клетку, в которой желтыми лепестками порхали веселые канарейки. И в то же время комнаты были пусты, принцессы в них не было.
— Я сейчас, — донесся до них мягкий голос, из-за ширмы, расшитой тремя драконами — на крайних створках были молодые драконы, на центральной расправила черные грозовые крылья Полночь.
Оби-Ван присел в низкое мягкое кресло, Люк же трижды обошел комнату, не находя от волнения места, смотрел на книги и шкатулки, на россыпь серебряных украшений — должно быть, золото могла носить лишь королева, а впрочем, Люк не знал наверняка, — и остановился возле умывального столика, на котором стоял брат-близнец того кувшина, что преследовал его во снах.
И будто во сне, Люк протянул к нему руку, обернул непослушные пальцы вокруг холодного горлышка, поднес к глазам — узор был тот же, виноградные гроздья и птицы на гибкой лозе, и вздрогнул, когда девичий голос из-за ширмы весело спросил:
— Понравился?
Он развернулся так резко, что едва не выронил ношу, вернул, не глядя, кувшин на столик; в щели между створками мелькнуло что-то светлое, что-то темное, а потом сбоку показалась маленькая, белая, как цветок жасмина, рука, и голос велел:
— Подай мне заколки, они на столике возле щетки.
Люк подобрал их непослушными пальцами, подошел к ширме, отвернувшись, вложил их в чужую руку.
— Ну вот, — заключила принцесса.
Она вышла к ним, но Люк не смел поднять глаз, уставившись в пол, потом взглянул на серебристые туфельки тонкой кожи, на подол белого платья, и смутился окончательно.
— Думала, всадник должен быть смелым, — обратилась принцесса к Оби-Вану, и тот легко фыркнул.
Люк поднял голову и взглянул на нее впервые — и понял, что не сумеет уже отвести глаз.
Она светла, решил он наконец после долгого молчания, повисшего между ними мягкой туманной пеленой.
— Значит, новый всадник, — задумчиво произнесла принцесса и обошла его кругом, тихо стуча каблучками, звеня серебряными заколками, сияя темными, как у матери, глазами. — Как твое имя?
— Люк, — ответил он ей. — Меня зовут Люк.
Тишина снова установилась меж ними, а может, так ему только казалось — Люк уже не понимал; все вокруг стало зыбким и легким, как канареечный щебет, что доносился но него словно сквозь толщу воды.
— Меня зовут Лея, — представилась принцесса, остановившись напротив, и подала ему белые руки. Люк словно во сне протянул к ней ладони, каждый миг ожидая удара или насмешки, но она не смеялась, не отстранилась, лишь вложила свои тонкие пальцы в его грубые — наверняка ей они кажутся грубыми — ладони, и легонько сжала.
Люк молча смотрел на ее пальцы, такие молочно-белые в его загорелых, потом вспомнил жест Оби-Вана и склонился ниже, прикоснулся занемевшими губами к прохладной коже, будто поцеловал зеркальную водную гладь, и тут же отстранился, отошел на шаг, спрятал горящие, взмокшие ладони за спину.
Молчание затягивалось, и Лея обернулась к Оби-Вану, спросила с тревогой:
— Ничего не случилось?..
Оби-Ван только покачал головой, не сводя глаз с Люка, как показалось ему, неуверенно, а потом улыбнулся:
— Нет. Все в порядке.
— Хорошо, — ответила принцесса и прошла к окну, коснулась золоченой клетки и вдруг спросила Люка:
— Тебе кувшин приглянулся? Красивый, правда? Хочешь, подарю?
Люк отступил к Оби-Вану, покачал головой:
— Не нужно.
— Отчего же? Он тебе понравился, я вижу, — Люк и опомниться не успел, как она сняла кувшин со столика и легко подала ему. — В знак дружбы.
— Нет, — снова покачал он головой, уже неуверенно — можно ли отказывать принцессам?
— Говорят, вода из него вкусней и прохладней, и злые духи обходят ее стороной, — объяснила Лея и вложила кувшин ему в руки.
— Спасибо, — Люк неловко поклонился и тут же обернулся к Оби-Вану — все ли он сделал верно? Тот молча кивнул, тепло улыбнулся Лее и поднялся с кресла.
— Что ж, не будем больше отнимать ваше время, принцесса.
— Вы вовсе его не отняли, — горячо возразила она. — Оби-Ван, знал бы ты, как бывает здесь скучно! Ты позволишь...
— Если отец вас отпустит.
— Если отпустит — я приду! — пообещала ему Лея и тут же добавила:
— А если нет — тоже приду; тебе тяжело подниматься сюда, я знаю, видела из окна. Раньше ты взлетал по ступеням, как белый вихрь, стоило матери послать за тобой, теперь же ходишь так медленно, будто ноги тебе не служат!
Она добра, подумал Люк, разглядывая белое простое платье, подпоясанное серебрянные поясом.
— Ноги всаднику ни к чему, — рассмеялся Оби-Ван. — Главное, чтобы дракон служил.
— Правда твоя, быть может, — кивнула ему принцесса. — До встречи.
— До встречи, — поклонился ей Оби-Ван, и Люк последовал его примеру, прижимая холод кувшина к груди.
Вернувшись к себе, он поставил кувшин у окна, так, чтобы лучше был виден знакомый узор.
Она щедра, решил он, наливая в тонкое горлышко прозрачную чистую воду.
И тогда Люк пошел в комнаты Оби-Вана, взглянул открыто и прямо в его лицо и сказал:
— Я выбрал. Я остаюсь.
Глава 2
Глава 2. Бреха
Мутное отполированное зеркало слепо смотрело на нее из трельяжа. Бреха Органа глубоко вздохнула и принялась стирать краску со лба, щек и век, обмакивая чистый лоскут в пиалу с маслом.
— Что новый всадник? Оби-Ван говорил, откуда он?
— Песчаные пустоши, — рассеянно ответил Бейл, откинувшись в тяжелом низком кресле. Глаза его следили за движениями ее рук неотрывно, словно со дня их свадьбы минуло лишь год или два.
— Тебе не кажется, что Лея проводит с ним слишком много времени? — Бреха обернулась к мужу, и тому пришлось отложить раскрытый томик в кожаном переплете.
— Возможно, — кивнул Бейл и задумался ненадолго. — Думаю, пришло время вступить ей в Малый совет. Это ее отвлечет от подобной... компании.
В голосе его не было высокомерия, но скользила застарелая горечь, и Бреха сжала пальцы на золотой оторочке церемониального платья.
Королева и драконий всадник — едва ли ей стоило напоминать супругу об этом.
Будущая королева, тут же поправила она себя. Да и мальчик пока лишь учится.
— Хорошо, — обронила она наконец и повернулась к зеркалу. — Ты поговоришь с ней? Или я?
— Пожалуй, лучше тебе, — нахмурился Бейл и провел пальцами по бороде; годы уже выступили на ней легким серебром. — Чтобы у Леи не создалось превратного впечатления, будто я не желаю этого общения из отцовской ревности.
— Хорошо, — вновь согласилась Бреха и улыбнулась своему отражению, зыбкому, как утренний туман над зелеными лугами Аквилы, земель ее мужа.
Спускаясь во внутренний двор, шурша пышными юбками, Бреха вспоминала серебряную дымку этих туманов, что видела в последний раз еще до замужества, в холодный утренний час, когда все вокруг затихает недвижно. Ее девичьи сомнения растаяли с приходом рассвета под твердым взглядом ее нареченного, развеялись теплом его протянутой руки. Она всегда потом искала этого уверенного, мягкого пожатия, любовного взгляда, что скажет: «Я твой, а ты — моя, ныне и присно». Ее брак был на редкость счастливым, и лишь одно омрачало его...
— Королева? — окликнул ее знакомый голос. Оби-Ван поднимался ей навстречу, он протянул ей мозолистую и крепкую ладонь, оплетенную сетью мелких белых шрамов, и она приняла ее с легкой улыбкой.
Они остановились у перил балюстрады, что опоясывала драконью яму широким кругом, и медленно двинулись против солнца.
— Рада твоей удаче, — произнесла Бреха, выискивая глазами его молодого воспитанника, но приметила лишь белое платье дочери, что стояла внизу у окованных железом ворот. — Я уж думала, что придется мне седлать дракона и лететь с тобой к вонгам, Оби-Ван.
Тот рассмеялся, потом взглянул с тревогой — не серьезно ли она? — и тут же расслабился, уловив в ее лице шутливое выражение.
— Королеве не пристало быть всадником, — привычно возразил Оби-Ван; годы сгладили в его голосе молодой и отчаянный жар, что пылал в его тоне прежде.
— Потому я пришла к тебе, — призналась Бреха. — Мальчик...
— Люк.
— Люк, — согласилась она и продолжила:
— Лея проводит с ним слишком много времени, Оби-Ван. Тебе ли не знать, как...
Свободной рукой он огладил усы и бороду, кинул в сторону ворот быстрый взгляд и уже спокойнее кивнул.
— Я не желаю сказать, будто он ей не ровня...
— Именно это вы и говорите, — произнес Оби-Ван, отвернувшись, и подошел к перилам, тяжело оперся и поднял голову к безоблачно-голубому небу. — В этом нет ничего, что не признавал бы я сам, однако...
— Однако? — Бреха подошла ближе, провела ладонью по нагретому дереву, коснулась песчаного рукава туники.
— Всадник должен защищать королеву, как себя самого, и во сто крат сильнее, — ответил Оби-Ван. Волосы его, пересыпанные сединой, сверкнули рыжим отблеском, когда он наклонился, выискивая Люка внизу. — Однако будет ли он служить принцессе, не зная ее? Не увидев ее улыбки, не узнав, какое доброе у нее сердце? Она — символ величия Альдераана, но кроме того, она — человек, девушка, и Люк...
Все было так, и Брехе не было, что ему возразить; и все же темное предчувствие снова коснулось ее — младший всадник слушался Оби-Вана во всем, держал себя почтительно, но не заискивал, был осторожен, но не боязлив. Она слышала, что Оби-Ван дает ему не только упражнения, развивающие гибкость ума и силу воли, но и обучает мальчика грамоте и языку, и что за книгами тот проводит едва ли не больше времени, чем у драконьего загона. Раньше Бреха нашла бы такой подход разумным, но теперь, спустя семнадцать лет, прошедших с последней войны, ей начинало казаться, что все это пустое — ни тысячи книг, ни десятки языков не сумеют стать преградой тому голоду разума, что способен охватить человека.
А тот, кто ищет новые знания, способен попасть под опасное влияние чужака, способен пойти совсем иной дорогой, чем та, что уготована всаднику, и тогда...
Она оборвала себя сердито, отмахнулась от дурного предчувствия.
— Бейл считает, что пришла пора дочери заседать в Малом совете, — Бреха нашла глазами мальчишку; тот вышел на середину загона, резко махнул рукой, и два молодых дракона, пока еще неоседланные, безымянные, поднялись с песка, встали на крыло, описали вокруг него широкий круг. Лея засмеялась у ограды, захлопала ему.
Оби-Ван смотрел на ученика своего с той гордостью, с которой сама Бреха смотрела на первые шаги дочери. С той гордостью, отсвет которой согревал взгляд Оби-Вана каждый раз, когда и он смотрел в лицо молодой принцессы — быть может, только лишь поэтому Бреха так и не открыла ему правды.
Дело было не в доверии, она вручила Оби-Вану свою жизнь; Бреха лишь не хотела, чтобы тепло это ушло из его синих глаз.
Они молча смотрели, как Люк управляется с молодыми драконами. Бреха закрыла глаза, потянувшись к нему той частью кровных уз, что все еще ждала своего часа, сокрытая сетями долга, королевским предназначением; но глубинному этому инстинкту, что разгорался в ее крови, был неведом ни голос долга, ни прочие оковы. Чувство это было куда древнее, чем запрет, оградивший Бреху от судьбы всадника — быть может, этому чувству и вовсе не был ведом этот язык. Узы подчинялись не ему, но голосу крови, тянулись из груди, подобно паутине, скользили мимо драконов — ни один из них не был ей предназначен, — касались Оби-Вана, и его ясная спокойная натура, как и всегда, успокоила Бреху.
Ладонь Оби-Вана легла на ее предплечье, но Бреха не обратила внимания, ища в этой путаной смеси восторга и страха мальчишку, который и сам был — восторг и страх, и больше ничего. Бреха нахмурилась, но вдруг нашла ее — крохотную, чистую искру, что обратится когда-нибудь ревущим белым жаром, жаром, который заставит их врагов трепетать, бежать в ужасе прочь; жаром, который двадцать лет назад, когда они повстречались впервые, шел от Оби-Вана.
Призрак этого огня тягуче опалил ее кожу, и Бреха мгновенно вспомнила все: низкие крупные звезды, летнюю ночь, крепкую как перезревшее вино и столь же пьянящую, и взгляд синих глаз — юный восторг и азартный страх.
Оби-Ван подле нее негромко кашлянул, и Бреха открыла глаза.
— Он еще юн, — сказала она наконец, не глядя на Оби-Вана, не глядя на Люка, лишь себе под ноги. — Не стоит дожидаться, пока Люк войдет в полную силу; это опасно, ведь Лея... Ты знаешь, о чем я.
Он знал, Бреха видела по глазам, в глубине которых все еще таяло давнее пламя той летней ночи, что они разделили друг с другом. Ладонь его расправила складки на синем рукаве, пальцы мимолетно очертили искусную вышивку и тут же отстранились.
— Она его принцесса, — возразил Оби-Ван, заложив большие пальцы за широкий пояс.
— Она его принцесса, — повторила Бреха. — Он ее всадник. Не стоит подавать им надежд.
Слова ее словно двоились, устремившись не только в будущее, но и в прошлое, будто она говорила не о дочери, но о себе и Бейле, об Оби-Ване.
— Я поговорю с дочерью, — кивнула она сама себе. — Но Люк — твой воспитанник.
— Я вас услышал, — отозвался Оби-Ван и сделал шаг назад. — Я объясню.
Брехе казалось, будто она выбрала не те слова, не тот день, быть может, не тот год; но все уже было сказано.
Она развернулась, чтобы уйти с галереи и подняться к себе, но Оби-Ван сказал вдруг:
— Моя королева...
Бреха обернулась к нему, склонив голову, оплетенную тяжелыми косами.
— В песках я слышал всякое... Будто к вонгам в город вошел человек, высокий человек в черном, и будто после этого визита всех рабов, всех хазраков, велели запереть в нижнем городе.
— Плохие вести, — нахмурилась Бреха. — Что еще слышал ты, Оби-Ван?
— Будто в высоком городе набуанские жрецы, те, что остались, зажгли колдовской пламень, и что со дня на день решится будущее Юужань-Вонга. Позвольте мне слетать к ним и вызнать, что к чему. Я возьму золото и специи, шелка и жемчуг. Я прилечу к ним с миром, и предложу им мир — или же вернусь и мы станем готовиться к войне.
— Соберем Малый совет, — решила Бреха. — И ты расскажешь все, что слышал.
Оби-Ван поклонился, и Бреха вспомнила еще об одном:
— Но прежде... Найди человека с островов, Оби-Ван. Капитана, что прибыл в гавань на «Соколе». И пригласи его ко мне.
***
Люк, младший всадник, принес ей свою клятву в день, когда праздновали середину лета, в день, когда Альдераан справлял именины принцессы Леи.
Бейл любил говорить, что она специально выбрала именно этот праздник, когда решала, каким днем записать рождение дочери. «Это практично», улыбался он, зная, что она рассмеется в ответ — не от шутки, но оттого, какой радостью это было — праздновать рождение дочери на самой вершине летней поры, когда осенние ветра еще так далеки, а зимняя стужа кажется лишь далеким обманчивым сном.
Тронный зал был украшен живыми цветами и шелковыми лентами, кубки полнились золотым вином, вином багряным, но Бреха не сделала еще ни глотка — как и Лея, как и Люк, что впервые попал на пир в Белый замок. Оби-Ван усадил ученика подле себя, и лишь едва заметное напряжение губ выдавало то усилие, с которым он поднялся в замок. Он перехватил взгляд Брехи и неспешно кивнул ей, оправляя широкие рукава своего парадного одеяния. Люк же одет был просто, так же, как и в любой другой день; таков был обычай — клятву дает человек, не костюм. Сменив облик, может он сменить и намерения; оставаясь же собой, человек стремится быть честен, ибо ему и держать ответ.
Так Люк и подошел к ее трону — с непокрытой стриженой головой, в запыленных сапогах, в простой рубахе, подпоясанной широким поясом, безоружный. Преклонил колено, склонил голову, и поклялся, как клялся до него Энакин, а прежде — Оби-Ван; поклялся не брать жены и не иметь детей, служить королеве верно, денно и нощно — с этого дня и до конца всех дней.
Говорил, и Оби-Ван кивал в такт его словам, сам же Люк смотрел не на Бреху, но на молодую принцессу, ставшую сегодня годом старше, ставшую годом прекрасней. И она улыбалась ему, светло и нежно, и Бреха легко нахмурилась, но муж ее Бейл сжал украдкой ее ладонь, и она согнала с лица тревогу — не время и не место было ей на летнем и ярком празднике.
И хотя ничто не переменилось еще — Люк присягнул, но всадником пока не стал; Оби-Ван считал, что драконы еще слишком молоды, и потому Люку оставили и косичку ученика, и прежние комнаты, лишь разрешили приходить в покои принцессы с ее на то позволения, — но тревога ушла с лица Брехи, не из сердца.
Она и сама не могла бы сказать, что беспокоит ее теперь, ведь даже если та привязанность, что питал к Лее младший всадник, не сойдет с него, когда оседлает он дракона, но укрепится — что ж... Лея и сама — дракон, нечего ей страшится, и горькая судьба, что ожидает тех женщин, что осмелятся разделить ночь со всадником, не будучи от крови дракона, ее не коснется...
Впрочем, думать об этом было бессмысленно — Люк дал уже клятву, и едва ли звезды вновь сойдутся столь прихотливо и страшно, что и другой ученик Оби-Вана преступит ее. Бреха не верила в подобный рок, а может, просто не желала верить — ибо измена была слишком тяжела, чтобы кто-то, вроде Люка, чистый и светлый, мог перенести ее тяжесть.
Но про Энакина она тоже думала, что он светел и чист, а обернулось все иначе...
Нет, ни к чему. Не стоит омрачать праздник дочери.
Бреха сошла с трона и повела Люка прочь из залы. Он шел рядом молча, лишь иногда смутная дрожь охватывала его плечи. Вместе прошли они водными садами к срытому кипарисами храму светлого мрамора, рука об руку вошли под его своды. В медной чаше горел негасимый огонь, драконий огонь, все тот же, что пылал, когда на свет появилась она, Бреха, и ее мать до нее, и мать ее матери... Негасимый, но не вечный — ибо все, чему есть начало, имеет и конец.
Она подвела Люка к раскаленному краю чаши, подала ему короткий кинжал с рукоятью, что отполированной сотней прикосновений, с лезвием, обагренным сотней кровей, но всегда одной — драконьей. И Люк принял этот кинжал, провел лезвием по ладони, скривился — не умел еще притворяться, подумала Бреха и улыбнулась ему за это, — и вытянул руку над чашей, над огнем. Темные капли, срываясь вниз, шипели, как растревоженные змеи, и потом пламя сменило цвет, из золотого сделалось белым, из покорного — высоким, и Бреха улыбнулась вновь, уже не Люку, но тому будущему, что обещало ему своевольное пламя.
— Ты принесешь покой и защиту нашим землям, — сказала она ему, вглядевшись в пламень, но тут же почувствовала какую-то смутную неправильность, будто нужно было сказать другое, будто не все слова отражали то, что видела она в огненном танце. Словно одно из них или даже несколько сразу были неверными, обманчивыми, и Бреха взвешивала — какое же из них? Но ответа не находила; узы молчали.
— Найди третьего всадника, — наконец велела она Люку, не как жрица, но как королева. — Не думай, что будет просто — это может занять годы; Оби-Ван поседел, прежде чем сумел найти тебя...
— Я и не думаю, — простодушно отозвался Люк. Он смотрел в огонь, и глаза его в отблеске пламени сделались золотыми. — Вот только...
— Что?
— Оби-Ван спросил однажды, нет ли у меня братьев или сестер. Я ответил, что нет — дядя Оуэн и тетя Беру никогда не упоминали об этом, как не говорили о матери или отце; я рос один. Тогда Оби-Ван сказал, что видит в узах, будто у меня есть близнец. Я спросил, не может ли он ошибаться, но он был тверд. Оби-Ван сказал, что чем дольше обучает меня, чем глубже я погружаюсь в узы, тем яснее он это видит, и что такое нельзя не заметить, как нельзя принять одноногого или однорукого за здорового.
— Что же думаешь ты сам? — Бреха обернулась к нему, и лицо Люка было спокойно, только брови сошлись у переносицы, как если бы он пытался разглядеть что-то вдалеке, как ослабевший зрением старик.
— Я... Я не знаю, госпожа, — ответил он наконец и дернул плечом. — Если и был у меня близнец, то, должно быть, он уже умер... Если прав Оби-Ван, то скорбь может быть той причиной, по какой дядя и тетя не рассказывали мне об этом... Но они никогда не обманывали меня прежде, госпожа.
— Но и об отце не говорили, — заметила Бреха, задумчиво склонив голову к плечу. — Не говорили о матери.
Сомнение отразилось на лице Люка, и она увидела, как мучительна ему мысль о подобном обмане; увидела, как радостна ему мысль, что он может быть на свете не один. Он улыбнулся несмело и сказал:
— Я не седлал еще дракона, не заходил так далеко в узы, чтобы можно было кого-то дозваться... Но если я стану всадником, госпожа, я попытаюсь.
— Не если, Люк, — поправила его Бреха, — а когда.
Глава 3
Глава 3. Люк
Люк замер у тяжелых железных ворот. Взгляд его нервно перебегал от одного дракона к другому, и впервые он обрадовался, что их всего двое — не придется выбирать из большего числа; однако и этот выбор был непрост.
На миг он усомнился в своих действиях, будто по недвижной воде пошла рябь — страх, неуверенность и ярость — и Люк мерно задышал, заставил себя отринуть их прочь.
Всадник должен быть спокоен.
Мысль об учителе прошлась по разуму гневным всполохом — отчего они медлят? чего ждут? — и Люк снова задышал тяжело и часто, пытаясь найти покой в суматохе собственных мыслей.
Слова Хана задели его гордость; Люк не стремился в Малый совет — он ничего не понимал в политике, не знал тонкостей переговоров, однако драконий всадник всегда сопровождал королеву Бреху на заседаниях, и в отсутствии Оби-Вана эта обязанность перешла к Люку.
Он ступил осторожно в небольшой зал с овальным столом посередине, встал у дверей и стал слушать, стараясь не смотреть в сторону принцессы слишком уж часто. Он видел ее редко, а после того, как Оби-Ван отправился к вонгам, перестал встречать вовсе.
Видно, она не хотела к нему приходить.
Люк отогнал эту мысль и прислушался к разговорам, что велись в совете. Поначалу обсуждали простые вопросы — урожай пшеницы, уборка хлопка, сколько масла в этом году выйдет с оливковых рощ, не стоит ли купить больше шерсти, будет ли зима холодной или обойдется, и все в том же духе.
Потом вперед выступил человек со смуглым лицом и нахальным взглядом.
— Меня зовут Хан Соло, — сказал он, глядя на одну лишь принцессу, и пальцы Люка впились в кожаный пояс. — Я прибыл к вам заместо Лэндо. Так уж вышло, что я получил самый быстрый его корабль, и теперь хочу купить ваши краски: кобальт, индиго и охру. Хочу купить ваши пряности: мускатный орех и корицу, гвоздику, имбирь и шафран. Я переплыву летнее море и буду торговать ими на западе, и буду возвращаться за товаром раз в год, когда стихают северные ветра, и платить я буду золотом.
В центр стола он бросил небрежно кожаный кошель, тот ударился о дерево гулким звоном, и королева протянула к нему руку, распустила шнуровку и внимательно осмотрела золотые многоугольные монеты. Люк прежде таких не видел, как не видел и золота подобной чистоты.
Королева кивнула, и Бейл заспорил с Ханом о ценах и условиях сделки, и тогда Люк осторожно взглянул в сторону принцессы. Лея смотрела на Хана с интересом... впрочем, это не вовсе говорит о чем-то особенном, решил для себя Люк. Хан человек новый, и нет ничего удивительного в ее любопытстве — например, в Альдераане не носили таких дублетов из кожи, усыпанных заклепками из железа и бронзы; не надевали их прямиком на короткую кемизу, а ворот ее не расстегивали так, чтобы видна была широкая грудь...
Но Лея украдкой смотрела вовсе не на его одежду, а в смуглое, подвижное лицо, и Люк отвернулся, чтобы не видеть этого по-женски уклончивого взгляда.
На него Лея всегда смотрела прямо, безо всяких уловок и игр, и он понял вдруг, что это вовсе не тот взгляд, каким женщины смотрят на интересных им мужчин. Невольно Люк сравнил эти взгляды — прямая стрела, пущенная без цели и мишени, и верткая гибкость реки, что незаметно ведет к обрыву, обманчиво блестя в лучах игривого солнца.
Сравнение вышло не в его пользу, и Люк сглотнул тяжело, но горечь осталась.
Наконец перешли к главному — угроза с юга, вонги и хазраки, и Оби-Ван, возвращение которого все затягивалось и затягивалось.
— Что, если он не вернется? — тревожно спросила Бреха, чистый лоб ее пересекла беспокойная складка, а взгляд потемнел.
— Будь он в плену, вонги уже назвали бы цену за его жизнь, — возразил Хан, и Лея обернулась к нему с надеждой на юном лице. — Быть может, его задержали другие дела.
— Что предлагаешь ты? — напрямик спросила его королева, и Хан просто ответил:
— Я предлагаю ждать.
Люк смотрел в лицо Леи, бледное и напряженное, смотрел на руки королевы Брехи, что нервно тронули обсидиановую брошь в виде черного дракона, приколотую в синему шелку ее платья, смотрел на короля Бейла, который поглаживал задумчиво темную короткую бороду — движение это неуловимо напомнило Люку его учителя, — и тогда в опустившейся тишине неожиданно громко прозвучал голос, полный горечи:
— Предлагаете бездействие?
И через миг Люк с возрастающим ужасом понял, что это был его собственный голос. Он сделал шаг вперед от дверей и натолкнулся на взгляд Хана Соло, исполненный веселой насмешки:
— Младший всадник, — Хан едва склонил голову, словно этот титул значил для него не больше, чем титул придворного шута. — Именно это я и предлагаю. Что предлагаешь совету ты? Оседлать дракона и отправиться на юг?
Люк отвернулся; именно этого он и желал, но под чужими взглядами решимость его угасла, будто на молодой огонь плеснули морской водой, однако мигом спустя занялась еще пуще, потому что Хан жестоко продолжил:
— Натиск хорош лишь в постели, мальчишка, но горячность не принесет тебе победы в бою... К тому же, — Хан оглянулся на Лею, будто желал найти своим словам опору и подтверждение, и добавил резко:
— Кто поведет дракона? Ты не всадник еще, лишь ученик Оби-Вана...
— Довольно, — прервала его королева и взглянула на Люка словно бы с жалостью. — Мы будем ждать еще шесть дней, а на седьмой соберем совет снова. Решено.
Все поднялись с кресел, и Люк распахнул высокие двери, избегая смотреть на принцессу. Но она сама задержалась у дверей и, не говоря ни слова, опустила маленькую ладонь на его плечо в знак симпатии и сочувствия. Потом двинулась дальше, а Люк остался в опустевшем зале, глядя, как Хан подошел к Лее в коридоре и взял ее под руку, и что-то заговорил неслышно.
Запах белых цветов окутал Люка на мгновение, знакомый и чистый, и он стиснул руки за спиной, пожираемый темным ревностным огнем.
***
Час спустя ноги сами принесли его к драконьей яме; месту, где он всегда находил покой и свободу от тревог и сомнений.
Но не теперь. Теперь в этом месте ярче, чем в любом другом, чувствовалось отсутствие Оби-Вана: не курился дым его трубки, не звучали неспешно его шаги. И небо, и утоптанная земля казались теперь опустевшими и немыми, лишившись темной высокой тени его Полуночи.
Дети ее одиноко сплелись один с другим, ища утоления своей тоске; сложили перепончатые крылья, и лишь изредка над мордами их струились тонкие дымные струи. Люк стоял, замерев у ворот, и долго смотрел на их сон, а потом протянул руку и выбил задвижку. Та упала на землю с глухим стуком, и Люк шагнул в загон.
С того мига, когда он увидел их впервые, минуло почти два года. Драконы выросли, из нетерпеливых и озорных они превратились в степенных и ленивых созданий — или же только подражали матери в неспешности и плавности движений; Люк не знал.
Чешуя их окрепла и отвердела, став на ощупь точно нагретые речные камни, тела укрупнились, бока раздались вширь, а хвосты стали так длинны, что протянувшись вдоль округлой ограды, могли покрыть добрую ее половину. Яма сделалась им мала, и уже напоминала не вольное поле для игр, но тесный вольер для скота. Несколько раз в неделю они поднимались в небо вместе с Полуночью и улетали за пределы Альдераана на охоту, но оставшись в одиночестве, не делали теперь и этого, и Люку приходилось на себе таскать к загону истекающие свежей горячей кровью разделанные пополам лошадиные и бараньи туши.
Люк вышел на середину загона и нерешительно замер, разглядывая чешую, синюю и изумрудную, несколько раз глубоко вздохнул, а потом потянулся к узам, окунулся в кружево из багряной крови и золотого огня, и закрыл глаза.
Злая решимость, рожденная из насмешки Хана Соло, дрогнула шелковым покрывалом на ветру, вспенилась путеводным парусом и опала, замерла, рассыпалась; гневом не оседлать дракона.
Тоска по Оби-Вану нашла на Люка мутной волной, полилась внутрь горькой соленой водой, и он тяжело глотал раскаленный воздух, пахнущий навозом и дымом, пока горечь эта не истаяла, не сошла с него, как сходит лихорадка с умирающего; страхом не оседлать дракона.
Любовь его, хрупкая и нежная, опалила Люка, застыла под веками бледным призраком в белом шелковом платье, прозвенела серебряной трелью заколок и браслетов, что носила принцесса, и Люк выжидал, пока жажда эта, желание сердца его, человеческое, мужское, юное, не утихло; любовью не оседлать дракона.
И когда все чувства его онемели, он открыл глаза и взглянул на драконов — не как человек, но как всадник.
Синий дракон был — парящая морская бездна, океан, зародивший все сущее, неотступный и ревущий, и Люк мог шагнуть в кипящую темную глубину, в голодный водоворот, захлебнуться и раствориться белой сияющей пеной, но не сделал и шага.
Изумрудный дракон был — медовый зеленый луг, древний черный лес, и плющ, поднимавшийся по белому камню замковых башень, и Люк мог ступить в извив гибких лоз, позволить им оплести себя и похоронить в узоре прохладных ветвей, и прорасти по весне травой, но не сделал и шага.
Который же из вас — мой?
Так он подумал, но отчетливо вдруг ощутил неправильность этой мысли; ни один из драконов не мог принадлежать ему, ни одного не мог оседлать он.
Люк отступил, сраженный страшной догадкой — здесь не найти того, что он ищет, он не истинный всадник, но ложный; верного выбора попросту не было, и ценой ошибки станет его жизнь.
Он испугался, отчаяние накрыло его душной пеленой, и лишь страшным усилием воли Люк сумел его обуздать — не дело умирать, охваченным ужасом.
Может, он и не сумел стать всадником, но он все еще от крови дракона — а дракон не ведает страха.
Люк почти физически чувствовал, как уходит время, точно невидимая рука перевернула песочные часы, и когда последние песчинки коснутся дна, драконий огонь пожрет его... а может, это будут их мраморно-твердые зубы и жадные пасти. Неважно.
Время стремительно истекало, и он не в силах был ни удержать его, ни отсрочить конец — и потому не мог не попытаться, единственный и последний раз, заранее зная, что обречен.
И тогда Люк снова закрыл глаза и шагнул вперед, слепо и бездумно, не выбирая ни разумом, ни сердцем, и протянул ищущую, беспомощную человеческую руку, и нашел наощупь горячий чешуйчатый бок.
Он ждал удара, ждал безжалостного огня, ждал жалящей остроты зубов, и совсем глубоко внутри, в самой тайной части своего существа — ждал триумфа, торжества человека над зверем, ждал, что неведомым образом сумеет одержать верх.
Но вместо жестокого пламени, вместо жаркого укуса, вместо покорной готовности Люк встретил сопротивление, встретил ярость и пылающий чуждый разум, багряный и золотой, и заметался, пытаясь подчинить этот разум себе. Ослепить его гневом, загнать в привычные рамки страхом, наградить послушание любовью.
Ничего из этого не произошло. Не могло произойти, понял он вдруг, ни в этот миг, ни в любой другой; никогда.
Не Люк подчинял дракона, но дракон подчинял его.
Не Люк выбирал дракона, но дракон выбирал его.
Не Люк становился всадником, но дракон позволял себя обуздать.
Вся его человеческая природа, что рождена была женщиной от мужчины, дрогнула и осыпалась внутрь, как лопнувшее стекло. Весь его человеческий разум, что мыслил привычными путями, как река следует своему направлению, распался и перестал существовать. Все его человеческие чувства — страх и любовь, доброта и ярость, тоска и трепет, истаяли дымом и покинули его.
Сознание угасало, и на смену ему приходило нечто новое; нечто, чему не было названия ни в одном знакомом ему языке, ужасное и древнее, животное и глубинное, и Люк открылся навстречу этому чувству. Оно вошло в него, опалило огнем изнутри, и вся его память, тревожная и мятущаяся память мальчишки из Татуина, юноши из Альдераана, сошла с него серым пеплом, обнажая саму его сущность — так бутон обнажает сердцевину, так плод обнажает семена, отлив — берега, ночь — звезды, а земля — кости.
Так Люк стал драконьим всадником.
И тогда он открыл глаза, как незрячий, что обрел чудом зрение, и взглянул на мир глазами дракона, золотыми и дымными, вскарабкался на крутую волну синей морской спины, нашел себе место в излучине крыльев.
И тогда он произнес, как ребенок, что произносит первое свое слово, в замершей, ищущей звука тишине драконьего разума, и слово это было — лети!
Небо опрокинулось на него голубым эмалевым куполом, и дракон подхватил его тело, невесомо, безо всякого напряжения, вознося все выше и выше, пока Альдераан не уменьшился до маленькой точки, затерянной среди далекой и чуждой теперь земли.
Дракон уносил Люка все дальше и дальше, сквозь холодное бледное небо, сквозь белоснежную пену облаков, и весь его гнев, весь его страх, вся его любовь остались позади, не знача больше ничего.
Огонь, горячий и рьяный, извечный и древний, царил в его разуме, пылал в его сердце, и ничто в целом свете не могло с ним сравниться.
***
Когда-то Оби-Ван сказал Люку: «Если останешься в Альдераане, то обретешь свою судьбу... больше, чем судьбу».
Люк и не подозревал тогда, насколько правдивы окажутся эти слова.
Он не просто стал всадником, но понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы касаться дракона, пальцы — цепляться за горячую чешую, глаза — чтобы смотреть сквозь золотую дымку, ноги — чтобы обнимать крутые бока, разум — чтобы сплетаться с чужим разумом, а сердце — чтобы биться удар в удар с драконьим сердцем.
Люк не чувствовал ни ветра, ни холода, ни ужаса. Он сам сделался ветром, свободным и диким, сделался огнем, пылким и жарким, сделался драконом — а дракон не ведает страха.
Он будто знал — пока он в небе, ничто земное не способно его коснуться, и так оно и было: Люка не одолевали ни голод, ни жажда, и хотя солнце уже опускалось вниз, а небосвод начал темнеть в сердцевине, Люк не знал ни усталости, ни неудобства.
Они летели на юг. Серебряные оливковые рощи сменились белыми хлопковыми полями, поля — темно-зелеными лугами с вкраплениями бараньих отар, и тогда Люк будто почувствовал тень голода, но тот отступил — дракон был сыт. Луга сменились узкой полосой бесплодных земель, а за ней протянулся один лишь песок — до самого горизонта.
В какой-то момент Люку показалось, будто он соскальзывает вниз, ближе к напоенным ветром крыльям, и он сомкнул пальцы крепче на шипах синего гребня, вплел свой разум глубже в драконий — в золото, багрянец и сумрак, и сам не заметил, как задремал.
Череда видений заскользила под сомкнутыми веками, коснулась спящего разума, распустилась цветными картинами. Люк видел молодого, коротко остриженного ученика с рыжей косичкой за ухом, видел драконьего всадника и королеву, оседлавшую его бедра, видел высокого человека в черном, с лицом, скрытым маской, видел кроваво-багрового дракона, раскинувшего крылья среди зеленых лугов, видел девушку с прической, как у принцессы, перехваченной золотой сеткой, видел кровь и огонь, и снова кровь.
Мальчика звали Бен.
У него было лицо отца, с крупными, слегка неправильными чертами, и нежные глаза матери — карие, как лесной молодой орех.
Глаза Леи.
Лицо Хана.
Люк вздрогнул всем телом и очнулся; далеко, у закатной полосы, что розовеющей кромкой охватила купол бархатно-синего небосвода, раскинулся город — мощные стены и пирамиды, — и дракон нес его прямиком к нему.
К Юужань-Вонгу.
Люк направил дракона ниже, облетел по периметру квадрат широких крепостных стен, потом поднялся выше, к границе, что отделял нижний город от верхнего, трущобы рабов-хазраков от высоких пирамид господ, вонгов, и тогда дракон взревел оглушительно, вскинулся под ним непокорной волной.
Их мотнуло вправо; крыло задело каменную кладку с шорохом тысячи шелковых платьев, и Люк понял, что еще немного — и дракон сядет брюхом на гребень стены, как корабль садится на мель.
«Выше, бери выше», взмолился Люк, поглядев вниз — сплетение клеток, крытых соломенным верхом. То тут, то там в прорехах пожелтевшей травы он видел запрокинутые вверх смуглые лица и блеск темных глаз, охваченных белизной белка; зубы хазраков в лунном свете были такие же белые.
Люди внизу что-то кричали ему, но Люк их не понимал их языка, а потом и вовсе перестал слушать — дракон поднялся выше, и на крепостной стене, на частоколе выраставших из камня пик он увидел две головы — драконью и человеческую — и тут же оглох от ужаса.
Глава 4
Глава 4. Лея
Люк улетел, не перемолвившись ни с кем и словом, не сказав даже ей, и Лея потерянно стояла у ограды загона, где беспокойно метался зеленый дракон, рассыпавший искры, выдыхавший дым, лишившийся своего близнеца.
Она чувствовала себя такой же — ополовиненной, брошенной, точно уход Люка не предполагал возвращения вовсе. Это было не так, она знала, что это не так, но сердце говорило иное.
Всадник принадлежит королеве, но сначала — дракону, напомнила она себе.
Ей нравилось проводить время с Люком, нравилось говорить с ним, видеть его смущение, когда она подавалась ближе, когда касалась ладонью рукава его льняной рубахи; нравилось, как он смотрит на нее, думая, что она не замечает — будто на летнее небо набегает сумрачная тень.
Лея вернулась в свои покои и принялась ждать.
Закат зародил в ее груди смутную тоску — что, если Люк не вернется? Не потому, что не захочет, но потому, что не сумеет? Дракон может унести его далеко, может сбросить с широкой спины на пески, может взъяриться — сумеет ли Люк, кроткий и тихий, обуздать его?
Как вообще он может быть всадником?
Она знала Люка робким мальчишкой, и ничто в нем не напоминало спокойную уверенность Оби-Вана или безрассудную пылкость Энакина, что был учеником Оби-Вана прежде. Лея не знала Энакина, но любила слушать редкие рассказы матери о последней войне, войне между Альдерааном и Набу.
Кое-что рассказывал ей и сам Оби-Ван, но Лея не расспрашивала его больше необходимого — больно уж он становился мрачен, вздыхал тяжело, и будто становился не старше даже, но старее, чем она привыкла его видеть.
Оби-Ван...
Лея завесила клетку канареек платком, темно-синим, расшитым серебряными звездами — пусть у них будет ночное небо — и решила не думать о плохом, точно сами помыслы ее имели какую-то власть над настоящим или грядущим, хотя отец всегда учил ее обратному.
И все же теперь ей казалось, что одна только неосторожная мысль способна притянуть неприятности, как иссушенная зноем земля стремится притянуть дождь, и Лея стала думать о другом.
Хан Соло был с ней вежлив, но в голосе его то и дело проскальзывала та легкая снисходительность, с которой многие мужчины обращаются к хорошеньким женщинам; Лею раздражал этот тон, и невольно она желал доказать Хану Соло, что он не прав, что она способна на много большее, чем изящно и бессмысленно сидеть на пирах и турнирах, хлопая в ладоши и улыбаясь.
Хотела доказать самой себе.
Она вновь вспомнила Люка. Должно быть, помимо тревоги за судьбу учителя, его привела в драконий загон все та же насмешка в голосе Хана Соло. Странно было думать о том, какую власть одни лишь слова способны иметь над их судьбами.
Она вспомнила Энакина. Интересно, что побудило его выступить против Альдераана? Против учителя, с которым он рос, против драконов, с которыми вырос его дракон, Мустафар, не пожелавший вести битву с драконьей своей сестрой.
Говорили, Энакин полюбил кого-то, там, в Набу... а еще говорили, будто их огненный жрец возымел над Энакином большую власть, но Лея не знала, правда ли это, а Оби-Ван не любил вспоминать о гибели ученика и его дракона, усматривая в произошедшем свою вину.
Так или иначе, мысли Леи то и дело возвращались к Люку, ко всем всадникам, о которых она когда-либо слышала, и изгнать мысли эти изгнать из разума было не легче, чем выставить за дверь настойчивого просителя — не помогали ни уговоры, ни угрозы, и Лея смирилась. Потом разгневалась сама на себя — как править ей королевством, если она не способна обуздать даже собственный рассудок? — и отвернула ширму вышитыми драконами к стене, погасила все свечи, осталась одна в набирающей плотность и цвет ночной темноте.
Она передвинула низкое кресло к балкону, так, чтобы виден был горизонт, и сама не заметила, как задремала.
Ей снился полет, то невесомое чувство, когда паришь в высоте без усилий и напряжения, и во сне она раскинула руки, засмеялась, захлебнулась восторгом. Все ее тревоги и печали остались будто бы далеко-далеко, и Лея никак не могла их припомнить, примерить на себя — они больше не были ей впору, будто детские платья, из которых она выросла в одно лето. Ей хотелось петь, хотелось танцевать, до того стало радостно и легко, а потом внезапный ужас накрыл ее черным колючим покрывалом, пыльным и душным, и она проснулась, хватая ртом воздух.
В сердце будто засела игла, и каждый вдох отдавался болью; горло пересохло, и Лея поднялась с кресла, но тут же забыла о жажде — занимался рассвет, бледно-розовой полосой растекаясь у горизонта, и нежность этого утреннего света темным контуром перечеркивала крылатая тень.
Драконья тень.
Лея застыла, пытаясь угадать, чей это дракон, кто именно возвращается в Альдераан на рассвете — Люк или же Оби-Ван, — но расстояние было слишком велико.
Она прошла в комнаты, наспех собрала рассыпавшиеся по плечам волосы в тугие жгуты — косы могла носить только королева, — умыла лицо и руки и сбежала вниз, на площадь у подножия замка, как и была — во вчерашнем платье, смятом ночью и сном.
Солнце уже поднялось, дракон скользил против света, и Лея никак не могла разглядеть его цвет, но потом он опустился ниже, и чешуя бросила голубые блики на крыши спящих домов и белых стен, и сердце Леи сжалось, а руки похолодели.
Придворные и стражники окружили ее, поднятые из постелей разлетевшимися по замку слухами, и Лея протолкнулась вперед, чтобы лучше видеть.
Отчего-то Люк направил дракона не к загону, но сразу к замку, и через несколько мгновений Лею обдало плотным вихрем, поднятым широкими крыльями. Дракон опустился на площадь, и Люк соскользнул с его бока, перекинув ногу, спрыгнул на камень и мгновение стоял, отвернув лицо, прижавшись лбом к чешуйчатой драконьей шее.
Лея шагнула вперед, но стражник заступил ей дорогу. Она качнула головой и он отступил, положив ладонь на рукоять меча, словно тот способен был защитить ее от дракона или от всадника.
Словно ее и впрямь нужно было защищать от них.
Она подошла к дракону, даже не взглянув, и Люк вскинулся, будто почуял ее присутствие, повернулся к ней. Лицо его, застывшее, закаменевшее, покрывала копоть, лишь глаза сверкали безумно, совсем светлые на фоне темной кожи. Приблизившись, Лея заметила на его щеках белые шрамы, и протянула руку, коснулась его лица, ожидая почувствовать выпуклость рубцов, но вспомнила вдруг, что шрамы белеют не сразу — поначалу они наливаются кровью, как рассветное небо, и светлеют лишь после.
Это были слезы; Люк плакал, и Лея шевельнула губами, чтобы спросить, о чем. Но только она сделала вдох, как легкие ее наполнились густым и едким запахом дыма и горящей плоти, и сладким запахом разложения, будто кто-то освежевал крупную дичь и оставил ее на солнцепеке.
Лея закашлялась и отвернулась.
Люк снял с шипастого гребня два привязанных друг к другу мешка, перебросил их через плечо и пошатнулся, но тут же выпрямился, как гибкое молодое деревце. Он шагнул вперед, желая пройти мимо, но Лея заступила ему дорогу, и тогда он молча отстранил ее, обхватив руками за талию.
Он никогда не касался ее прежде, не смел касаться, и Лея настолько поразилась этому упрямому жесту, что послушно отступила в сторону, и шершавая драконья чешуя оцарапала ей локоть.
Люк скрылся за тяжелыми воротами, поманив за собой двух стражников, и люди начали расходиться с площади, шумно переговариваясь. Дракон легко поднялся в воздух, порыв ветра растрепал Лее прическу, шпильки зазвенели по камням, закатились в щели меж ними, а она все стояла, не смея шагнуть с места, не желая знать, какие вести принес Люк, почему от него пахло огнем — не чистым и светлым пламенем, но чадом и гарью паленых тел.
Почему от него пахло смертью.
Наконец она встряхнулась и зашагала к замку под тяжелую поступь стражника, что следовал за ней будто тень. Волосы окутали ее плечи жарким нагретым облаком, в глазах против воли вскипали слезы, а на белом шелке измятого платья расцвели отпечатки двух ладоней — кроваво-багровый и пепельно-серый.
***
Больше часа она сидела у королевских покоев, куда зашел Люк. Прислонившись затылком к стене, закрыла глаза, обратилась в слух — но двери не пропускали ни звука. Наконец тугие створки распахнулись, и Люк вышел к ней, один, без своей ноши. Лея поднялась и молча зашагала рядом с ним, потом обернулась к стражнику и приказала:
— Оставь нас.
Плечо к плечу они прошли сквозь ворота крепостных стен, и с каждым шагом Люк словно становился меньше, будто на его плечи давила непомерная тяжесть. Когда они подошли к загону, Люка уже шатало, будто пьяного, и Лея придвинулась ближе, опасаясь, что он может упасть.
Наконец он остановился у ограды драконьей ямы; остановилась и она. Люк тяжело оперся о железные перила и какое-то время смотрел на драконов с таким отсутствующим выражением на лице, будто за время полета сделался слепым. Потом кивнул чему-то, оттолкнулся руками от нагретого железа и пошел в свои комнаты.
Лея упрямо последовала за ним, но он будто и вовсе не замечал ее. Шагнул в темный проем, на ходу стягивая с себя одежду, бросая ее прямо на пол — Лея так же молча подбирала ее. Ей подумалось, что даже лучшие прачки и самое дорогое и душистое мыло не сумеют справиться с этим тяжелым въедливым запахом; должно быть, проще сжечь эти тряпки, выдать Люку новые, чистые, не отмеченные следами копоти и огня.
Он подошел к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынул столб яркого света. Люк, оставшийся в одних только нательных штанах, принялся расшнуровывать пояс, и Лея легонько кашлянула, чтобы напомнить о своем присутствии. Плечи его дрогнули, он обернулся не сразу, взглянул на нее коротко, нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто она такая и что делает в его комнате, потом отвернулся и долго плескал в лицо водой из медной умывальной чаши, вылил ее за окно, и лишь тогда заговорил.
— Юужань-вонг пал. Оби-Ван не вернется. Он... — Люк помедлил, будто слова давались ему нелегко, и Лее на миг захотелось закрыть глаза и уши, не видеть его дрогнувшего лица, не слышать неотвратимого признания. Но Люк заговорил снова, и каждое слово было точно камень, разбивающий водную гладь. — Оби-Ван мертв. Дракон мертв. Они были... Я привез их головы, но тел не нашел.
Обезглавлены, поняла Лея, они были обезглавлены.
Одежда выпала из рук Леи, разметалась по полу. Мгновение она вглядывалась в лицо Люка в надежде отыскать жестокую насмешку, но он говорил ей правду. Она читала об этом, слышала об этом, видела болезни и смерти, и скорбь, но впервые тяжесть потери легла на нее саму во всей своей полноте, и Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, опустилась на колени, согнувшись, будто ее ударили в живот. Тяжелая завеса волос заслонила ее от Люка, от солнечного света, от всего мира, но не могла укрыть от черных вестей, что они принесли.
Какое-то время она просто сидела так, запустив руки в ворох опаленной одежды, бездумно комкая ткань непослушными пальцами. Слезы, которые недавно еще готовы были пролиться, отступили, и Лея смотрела воспаленными, сухими глазами на свои руки, на серебрянные браслеты и кольца, а потом принялась снимать их — одно за другим, будто им не было больше места на ее руках.
Люк ничего не сказал ей, не останавливал ее, не подошел к ней. Он тихо замер у окна, уставившись в небо, словно снова забыл обо всем на свете — и Лея знала, что он желал бы забыть, но не может. Не может забыть, и она не могла — тоже.
Наконец она поднялась с пола, ладони ее сами собой стали разглаживать складки на белом платье, опустевшие и безгласые, лишенные привычного серебрянного перезвона, и это показалось Лее правильным, показалось верным — Оби-Ван ушел, ушел его дракон, и пока жрецы не затянули погребальные песни, весь мир должен онеметь и оглохнуть от скорби.
Невидяще глядя перед собой, Лея молча вышла из комнат Люка и стала подниматься наверх, к замку. Люди расступались перед ней, все лица сливались в одно, незнакомое ей, и Лея поняла вдруг, что сколько бы людей не суждено было ей повстречать, никогда больше не найдет она среди них лица Оби-Вана.
Лея поднималась наверх, обнимая руками живот, беременная не ребенком, но ужасом, не жизнью, но смертью, и когда она обернулась, то увидела за собой кровавый след. Подол ее платья отяжелел, напитался багровым, под стать отпечатку Люковой ладони — лунная кровь пришла тремя днями раньше положенного.
Кровь к крови, отстраненно подумала Лея, пепел к пеплу. Все верно.
Она продолжила восхождение, но каждая ступень будто становилась выше и круче предыдущей, и Лея замерла у какого-то дома, вжавшись в шершавый камень стены. Локоть снова обожгло болью, но она была такой мелкой и незначительной против той, что распустилась в груди и животе, что Лее захотелось рассмеяться.
Но смех, как и слезы, покинул ее, и Лея ощутила себя пересохшими колодцем, вычерпанным до дна. Ей захотелось присесть здесь, на солнцепеке, и замереть, пока солнце не уйдет за горизонт, пока не придет ночь, пока ей не покажется, будто время двинулось вспять — быть может, тогда она и сумеет подняться и жить по-прежнему, но не сейчас.
Какой-то мальчишка, смуглый и черноглазый, подбежал к ней, спросил что-то, но Лея не могла разобрать ни слова, словно он говорил на чужом языке. Его шаги, смягченные кожей сапожек, затихли, такие легкие, что она подумала вдруг — нет, он еще ничего не знает, этот мальчишка, он еще не слышал, что произошло сегодня.
Солнце жгло ее закрытые веки, по шее, под жаркими волосами, струился пот, бедра были выпачканы кровью, и подол тяжело облепил их. Раньше Лея сгорела бы со стыда, застань ее кто-то в подобном виде, но теперь ей сделалось безразлично, увидит ее кто-то такой, или же нет.
Тяжелая ладонь опустилась ей на плечо, и она подумала — Люк, — но это был не он. Черноглазый мальчишка привел стражника из замка, и Лея со вздохом оттолкнулась от нагретой стены, пошла вперед него, переставляя отяжелевшие ноги.
Оказавшись в светлых покоях, Лея приказала одной служанке наполнить ванну, другой велела спуститься в комнаты Люка и собрать его одежду, собрать ее кольца и браслеты. Велела раздать серебро служанкам, а одежду предать огню. Потом стянула через ворот белое платье, отбросила на пол. Белый шелк, измаранный ее кровью, кровью Люка — ладони у него были сбиты до мяса — растекся у ее ног, и она решила сжечь и его тоже.
Мысль об огне показалась ей притягательной и знакомой, и Лея обернулась к ширме. Та все еще стояла вышивкой к стене, но Лея знала — стоит развернуть ее, и Полночь снова заскользит по светлой ткани, будто никуда и не улетала, будто не было этой беспокойной ночи и страшного утра, и удушливого запаха, и двух мешков на драконьей спине.
И словно откликнувшись на ее мысли, небо Альдераана наполнилось траурным колокольным звоном, и каждый раскат его громом отдавался у Леи в ушах.
И тогда она понадеялась, что Люк успел забыться тяжелым и темным сном без сновидений и не слышит скорбных колоколов.
И тогда она понадеялась, что Люк сжег Юужань-вонг дотла.
Глава 5
Глава 5. Хан
Хан стоял у покоев принцессы и медлил. Мял в ладони безыскусный букет незабудок, потом поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась и вышел Люк, прижимая к груди небольшой серебряный кувшин.
— Она спит, — бросил он и прошел мимо. Сощурившись, Хан смотрел в его спину, обтянутую простой рубахой — ему теперь полагалось носить белый плащ всадника, скрепленный у ворота обсидиановым драконом, но Люк не делал этого, и Хан задумался — почему? Быть может, атрибуты власти, которой он обладал теперь, были ему чужды — Хан слышал, что Люк вырос в какой-то дыре, в песках и барханах, — а может, он просто не желал расстраивать принцессу, и тогда и самому Хану нужно было следить за языком и не болтать при принцессе лишнего.
Ослушавшись Люка, он прошел в комнаты. Лея не спала, сидела в постели, листала какую-то книгу, и Хан направился прямиком к ней, на ходу поправляя сбившийся на бок ремень. Короткий меч больше не тянул пояс на сторону — оружие его вынудили отдать при входе в замок, — и без него Хан чувствовал себя уязвимым и, отчасти, уязвленным. Неужто его принимали здесь за варвара, что станет обнажать оружие попусту?
— Хан Соло, — легко кивнула ему Лея, и приглядевшись, Хан отметил, что она еще не вполне здорова — лихорадочный румянец жарко льнул к ее щекам, а глаза запали и потускнели.
— Я принес цветы, — объяснил он, озираясь вокруг в поисках посуды. Нечасто ему доводилось бывать в комнатах монарших особ — точнее, особ незамужних, — и нежность ее девичьих покоев показалась ему по-своему трогательной. Он пристроил свой букет в умывальный кувшин, поглядел вниз с балкона, подошел к золоченой клетке. Птицы вспархивали с места на место, переговаривались беспокойно, будто он был большим сытым котом, что сейчас примется их гонять просто забавы ради.
— Что королева? — спросила вдруг Лея. — Мать не приходила ко мне, а Люк ничего не ответил, когда я спросила.
— Королева в добром здравии, — ответил Хан, и ложь легко соскользнула с его языка; должно быть, мальчишка так не умел, вот и был нем, как рыба. — Она передает вам привет, желает скорейшего выздоровления и надеется вскоре увидеть вас в Малом совете.
Тут он не сильно покривил против истины — несомненно, Бреха желала бы выздоровления дочери; а кроме того, дела Хана встали, как корабль встает брюхом на мель, и Хан не мог двинуться ни туда, ни сюда — не желал отплывать с пустыми трюмами, когда груз был так близок, да и его люди ждали успешного завершения сделки.
Лея окинула его неожиданно внимательным взглядом и поднялась на локтях.
— Если моего присутствия ждут в Малом совете, то я немедля...
— Вы еще слабы, — возразил Хан, коснулся ладонью ее плеча и уложил обратно на подушки. — Совет подождет.
Кожа ее даже сквозь тонкую ткань кемизы опалила жаром его ладонь. Он слышал, будто драконьи королевы — воплощенный огонь, слышал, будто они под стать набуанским жрецам, и способны видеть в пламени былое и грядущее, но считал эти россказни глупыми домыслами.
Впрочем, драконов он тоже считал лишь легендой, однако они были реальны.
— Позови моего отца, — велела Лея. — Позови ко мне Бейла.
Хан кивнул ей, переставил букет ближе, на прикроватный столик, поклонился и вышел.
Когда он спустился в покои королевы, у постели которой неотлучно сидел Бейл Органа, ладонь его все еще горела, будто объятая пламенем.
***
Неделю спустя он ввел принцессу под руку в Малый зал, усадил посредине овального стола и разместился напротив, ожидая появления Бейла.
Тот сел по правую руку от принцессы, и она нахмурилась, шепнула ему что-то, а получив ответ, тут же оглянулась на Люка, замершего у дверей. Мальчишка отвел глаза.
— Мне нужен товар, — сообщил Хан Бейлу, но тот словно не слышал, и тогда Хан повторил.
— Мы готовы отгрузить вам ткань и краски, но специй придется подождать, — откликнулась принцесса, накрыв белой ладонью руку отца.
— Сколько?
— Несколько месяцев, — помедлив, ответила Лея.
— Хазраки стоят у городских ворот, — невпопад произнес Бейл и поглядел на Люка. — Они просят крова и защиты, и готовы служить...
— Мы не держим рабов! — воскликнула Лея и уже спокойней добавила:
— Если они ищут господ, то ошиблись городом. Впрочем, если хазраки желают работать, то пускай. Платите им вполовину меньше положенного, а когда они выучатся нашим обычаям и языку, уравняйте плату. Но не раньше.
— Нам есть, где селить их, — задумался Бейл, — но нечем кормить. Через месяц мы снимем с полей последний урожай, но его едва ли хватит, чтобы...
— Его не хватит, — вмешался вдруг Люк и выступил от дверей. — Если то, что я знаю, правда... Сейчас... — он закопался в поясной сумке и извлек из нее маленький свиток, передал Бейлу. — Читайте. Я не все сумел разобрать, не знаю их языка, а книги Оби-Вана...
Бейл махнул рукой, прерывая его, и Люк отступил обратно к дверям. Чем больше Бейл Органа читал, тем мрачнее становилось его лицо.
— Откуда он у тебя? — наконец спросил он, не глядя на Люка.
— Забрал у огненного жреца, там, в Юужань-вонге.
— Что было потом?
— Отдал жреца толпе. Не хотел предавать огню, слышал, будто они неопалимы.
Бейл Органа свернул свиток и спрятал его на груди; жест этот сказал Хану достаточно.
— Что там написано? — не выдержала Лея.
— Что грядет великая сушь, — помолчав, ответил Бейл и поднялся с кресла. — Вот почему вонги собирались идти войной. Нам не выстоять зиму без последнего урожая, а уж с лишними ртами...
— Можете питаться нахлебниками, — отшутился Хан, но Бейл взглянул на него так мрачно, что смех застрял костью в горле.
— Я помню свой первый полет, — заявил вдруг мальчишка. — С Оби-Ваном...
Мгновение он молчал, склонив голову набок, и бусины на косичке раскачивались, бросая отсветы на его лицо.
— И помню последний. Пески стали ближе... Гораздо ближе.
Бейл нахмурился, отвернулся к окну. Потом сказал:
— Пусть решает королева. Пойдемте.
Хан замыкал их молчаливую процессию, чувствуя себя не в своей тарелке. Его слова Лее были обманом, пусть и из лучших побуждений, и прежде ложь давалась ему легко. Сейчас же ему предстояло столкнуться с разницей между обманом и истиной, и реальное положение дел его тревожило — принцесса еще не опомнилась после гибели Оби-Вана, мальчишка тоже, а здоровье королевы было вовсе не таким крепким, как выходило со слов Хана.
Однако, когда они вошли в покои, Хан почти успокоился — королева была бледна, была слаба, но ни лихорадка, ни бред не терзали ее.
— Лея, — улыбнулась королева и протянула к дочери руки. Та села у ее постели, взяла ее ладони в свои и принялась рассказывать. Бейл передал королеве записку, привезенную Люком, и сам Люк поведал, что видел с высоты драконьего полета.
— Известно ли тебе, как возник Альдераан? Как построен был Белый замок? — обратилась к Хану Бреха, и он покачал головой.
— Не интересовался.
— Это были урожайные земли, но войны и междоусобицы царили здесь непрестанно... Пока Антилессы не прибыли сюда, ведомые пятью взрослыми драконами, и не захватили гавань. Они объединили враждующие племена, подчинили себе, и гарантом мира стал огонь — тот, что неугасимо танцует в храмовых чашах вот уже несколько столетий. Так появился Альдераан.
— Занимательно, — протянул Хан, но сбить себя с мысли не позволил. — Месяц на исходе, и мне нужен товар. Ветра скоро сменятся, а я не хочу застрять на востоке.
— Так плыви на запад, — велела ему королева.
— Пустым?
— Нет, отчего же... Возьми что готово, сезона не жди. Золото оставь при себе.
— Бесплатно? — Хан тряхнул головой, подошел к изножью резной кровати.
— Я сказала не так, — Бреха подалась вперед, и Лея подложила подушки под ее спину. Ровный смуглый загар сошел с лица королевы, волосы потускнели, но глаза смотрели на Хана твердо и властно. — Я сказала: оставь себе золото. Плата будет иной.
— Иной?
— Идет великая сушь... если это правда... Всему есть начало, всему есть конец. Я предлагаю вам новое начало. Я говорю — бери ткани и бери краски. Говорю — бери тех, кто еще молод, бери мою дочь, и последнего всадника, и наших драконов — и плыви на запад до исхода месяца. Берите западные земли, сомкните их воедино драконьим огнем, найдите место для нового города и нового замка. Таково мое слово.
— Я никуда не поплыву с ним! — воскликнула Лея и вскочила на ноги, шагнула прочь от постели, и натолкнулась спиной на Хана. Тут же отпрянула, будто он был раскаленным железом, а она — водой, обернулась к отцу. — Мать нездорова, скажи ей!
Бейл оглянулся на Люка, но тот смотрел на свои сапоги.
— В словах твоей матери... есть зерно истины, — признал наконец Бейл и обратился к Хану:
— Это возможно?
— Выполнимо, — подумав, ответил Хан. — Почему бы и нет?
— Нет! — Лея оглянулась на Люка. — Отчего ты молчишь? Ты рос здесь, пусть и недолго, неужели согласен оставить город?
— Не мне решать, — пробормотал Люк и взглянул на королеву. — Я лишь всадник.
— Оби-Ван никогда бы... — гневно начала Лея, но Бреха остановила ее:
— Где же он? Где Оби-Ван?
Лея осеклась, замолчала, заломила пальцы.
— Его время окончено. Мое — на исходе, — вздохнула Бреха, и Бейл шагнул к ней. — Не спорь со мной, муж!.. Я знаю это. Люк знает. Узы говорят ему больше, чем вам — речи лекарей. Водные сады приняли Оби-Вана, как до него — Энакина, как после примут меня... Всему есть конец, но есть и начало, и я говорю — идите на запад. Таково мое слово. А теперь оставьте меня наедине с моим мужем.
Хан поклонился королеве и вышел, Люк последовал за ним, чуть погодя — принцесса. Вместе они направились к гавани.
— Зачем ты согласился? — напустилась на Хана принцесса, как только миновали они замковые ворота.
— Почему нет? — ответил Хан вопросом. — Я вам не подчиняюсь. Могу давать свое слово кому пожелаю.
— Много ли прока от слова торговца! Пойдем, — велела она Люку, но тот покачал головой. — Нет? Прекрасно!
Лея развернулась на каблуках и спешно зашагала обратно к замку, туфли ее застучали по камням так резко, будто подошвами она забивала гвозди.
— Женщины, — вздохнул Хан и потянулся к кисету. Курить хотелось смертельно. — Будешь?
Люк отказался, и Хан забил трубку на одного, затянулся и выдохнул терпкий дым, пробормотал, зажав мундштук зубами:
— Про королеву, сады и смерть... Это правда?
— Как свеча на ветру, — вздрогнул Люк и вздохнул, — вот-вот погаснет... Будь Оби-Ван жив...
— Просто не думай об этом, — посоветовал Хан. — Всегда смотри вперед, не оглядывайся — и будешь знать вдвое меньше печалей. Так меня учил отец.
— Я не знал своего отца, — Люк поглядел на него с любопытством, — на что это похоже?
— Иметь отца? Ну, — Хан затянулся и выпустил дым, усмехнувшись, — просто еще один человек на свете, вот и все.
— Еще один, кто тебя любит?
— Еще один, которого разочаруешь, — ответил Хан, подходя к загону, и хлопнул Люка по плечу. — Ну, бывай.
***
Хан видел королеву еще несколько раз, и с каждым его визитом она словно делалась меньше и тоньше, будто время вымывало ее из настоящего, как набегающие волны стирают рисунок на песчаном берегу.
В конце она уже слабо различала происходящее, иногда не понимала, кто он такой, не помнила его имени. Велела позвать к ней Оби-Вана, звала сестру, а к Люку обращалась «Энакин». Бывали и светлые дни — тогда она спускалась вниз, в тронный зал, поддерживаемая под руку Бейлом, принимала просителей — Хану казалось, специально, чтобы все в Альдераане знали, к чему все идет и не питали пустых надежд. Время от времени на исхудавшее лицо ее набегала тень, и тогда Хан почти физически ощущал, как в эти мгновения разум ее сражается с темными водами беспамятства, сражается и одерживает победу.
Впрочем, триумф этот не продлился долго, и через несколько дней после последнего визита Хана в королевские покои по всему Альдераану забили колокола.
Хан знал, что означает этот перезвон — такой же шум стоял после гибели Оби-Вана, — и дал своим людям команду грузить корабли и забивать трюмы. Если принцесса не пожелает отплыть вместе с ним — что ж, воля ее.
Но она появилась, ведя за собой молодых стражников и мужчин, женщин и детей. Хан надеялся на войско, но получил меньше тысячи душ, из которых с оружием умели обращаться от силы сотня или две.
Он лично перенес сундуки принцессы на Сокол, самый быстрый и любимый корабль из всех, и поставил их в смежную со своей каюту.
— Где Люк? Неужто решил остаться? — спросил он у Леи, и та молча кивнула на небо.
Две драконьих тени кружили над башнями Белого замка, и полет их был словно прощальный танец, сплетение шелковых лент на ветру.
Отсюда не видно было контура всадника, и Хан в который раз поразился удаче вонгов, что сумели оборвать сразу две жизни. Люк утверждал, будто гибель Полуночи была не случайна, будто кто-то оборвал ее полет колдовством, нашел уязвимость дракона чарами. Говорил, будто кто-то, скрытый от чужих взглядов угольно-черной маской, расположился в самой высокой пирамиде Юужань-Вонга, а потом покинул город.
Так рассказал ему огненный жрец, и Люк поверил — поверил так же, как верил предсказанной засухе, что придет к стенам Альдераана.
Хан этого убеждения не разделял, но спорить не стал — да и зачем? Он получал шанс начать все заново, получал двух драконов и принцессу впридачу — и все за такую малость — переправить их через летнее море и доставить на запад.
«Лучшая моя сделка за долгие годы... если не за всю жизнь», подумал он на рассвете, когда принцесса взошла на корабль и встала у мачты, огладив дерево нежной рукой.
Принцесса без королевства, напомнил он себе, но тут же усмехнулся — один лишь миг, один шанс способен вознести человека так высоко, как никогда не мечталось, и будь Хан проклят, если упустит его.
Мальчишка тоже был здесь, крутился около принцессы, озирался беспокойно, смотрел с сомнением на паруса, неумело ступал на палубные доски — явно привык к земле, и корабельная качка придавала его походке забавную неуклюжесть.
Прежде, чем солнце поднялось над белыми башнями, Сокол вышел из гавани в открытое море, разрезая носом набегающие волны, как нож — мягкое масло. Драконы какое-то время кружили над городом, не желая его покидать, но потом Люк прислонился к мачте, вытянув ноги, закрыл глаза, и они послушно скользнули ближе, и крылья их зашелестели в воздухе, как шелестят спускаемые паруса.
— Только не позволяй им садиться на реи, — прокричал Люку Хан от штурвала и направил Сокол на запад — туда, где в кипучей, как лава, воде скрывалась самая опасная часть их пути — морские ступени, взойти по которым было под силу не каждому.
Но Хан никогда не бежал от риска; быть может, поэтому неудачи обходили его стороной.
Сокол держал курс ровно, будто скользя по невидимой глазу веревке, по правую руку от Хана застыла принцесса, то и дело оборачиваясь назад, а в набирающем силу рассвете над кораблем плыли две крылатые тени. Трюмы были полны тканей и красок, полны новых людей, что горели надеждой — а надежда была тем чувством, что вело Хана по жизни через бури невзгод, — и карман грели золотые граненые кости, которыми сумел он добыть этот корабль.
Хан вдохнул полной грудью соленый терпкий воздух и улыбнулся, отвернувшись от солнца. Где-то там, далеко на западе, земля ждала их шагов, моря — кораблей, а небеса — драконов.
Глава 6
Глава 6. Люк
Он никак не мог привыкнуть к кораблю. Тот казался живым, своенравным и упрямым: доски скрипели, когда Люк выходил на палубу, паруса хлопали на ветру, а когда он лежал в каюте, то все вокруг пело и стонало, будто Сокол и море переговаривались на языке, что был неведом людям.
Связь Люка с драконами обострилась — он связан был с синим драконом, как дитя связано с матерью пуповиной, его кровь была кровью дракона, и когда неглубокий сон забирал Люка под песни корабля, то он видел мир драконьими глазами — чернота по краям, узкое поле зрения и высокие звезды. Когда он был ребенком, то часто летал во снах, но теперь это происходило точно наяву, и Люк просыпался уставшим и разбитым. На губах запекалась соляная корка, волосы темнели от пота, а мышцы ныли.
Некого больше было спросить об этом, но все же Люк часто представлял, будто говорит с Оби-Ваном, говорит обо всем, просит совета и утешения.
Чем дальше они продвигались на север, тем глубже Люк погружался в узы, находя в них утоление своей жажды. Смутное, неясное чувство мучило его, терзало грудь, затмевало разум. Он ждал передышки, ждал отдыха, что придаст ему сил для грядущих свершений, но вместо этого нашел лишь возрастающий ужас — будто каждый из дней приближал его к чему-то неминуемому.
— Я проведу вас ступенями. Потом высадимся на континенте, на юге. Обычно я туда не ходок — крупно задолжал кое-кому, но иного выхода не вижу. Если задержимся — нас застигнет сезон ветров, и тут даже я вам не помощник, а кормить всех, кто плывет из Альдераана, не хватит провизии. Мы пройдем южными землями, а корабли я полупустыми отправлю к Долине.
Хан рисовал дальнейший путь Лее, Люк же стоял от нее по правую руку, и мучительно сдерживался, чтобы не перевеситься за борт и не отдать завтрак морю. Качка выбивала его из колеи, ему казалось, будто он оседлал непокорную кобылицу, и та вот-вот сбросит его оземь.
— Да ты весь зеленый, — заметил стражник, что обычно сопровождал Лею. Он отпустил усы, и Люк с трудом его признал, до того загорелым стало его лицо. — Совсем плохо?
— Ничего, — просипел Люк и попытался улыбнуться. — Бывало и хуже.
В одну из ночей он понял — нет, хуже еще не бывало. Голова отяжелела, ноги скручивало судорогой, на стесненную грудь точно опустили тяжелый камень. Воздух сгустился, и Люк плыл в жарком белом мареве, мечтая об одном — выбраться на палубу и свалиться за борт, чтобы соленые темные воды объяли его холодом. Шатаясь, он поднялся с постели и поднялся наверх.
Звезды были такими яркими, что он заморгал с непривычки. Порывы ветра налетали на него, рвали ворот рубахи, забирались в рукава, гладили прохладными влажными прикосновениями. Люк прикрыл глаза и прислонился к борту, палуба плясала под ногами, и во всем мире будто не стало ничего, на что мог бы он опереться; все вокруг двигалось и вздымалось, и опускалось, чтобы затем подняться. Это походило на полет, но в небе драконий разум служил Люку надежной защитой от высоты и холода, и тех страхов, что терзали его на земле. Корабль на такое был неспособен, и Люк развернулся к морю, поднял лицо к звездам, подставив влажный лоб соленому ветру, и привычно погрузился в узы.
Его дракон был самкой, как и дракон Оби-Вана. Той ночью в Юужань-вонге, полной огня и ярости, он дал ей имя — Ночная Сестра — потому что понял вдруг, что один остался на свете. Мать его, должно быть, умерла родами, отца он не знал, дядя и тетя...
Люк вздохнул.
Даже учитель его покинул подлунный мир, даже королева Бреха — человеческий век не чета драконьему, он короток и полон расставаний. Все, что Люк мог — попытаться принять это неизбежное одиночество, обернуть себе на пользу, потому что когда нечего терять, то и бояться тоже нечего, а он не должен ведать страха.
Только вот ему было, что терять. Он привычно отгородился от этой мысли узами и потянулся к драконьему разуму, где не было ни тревог, ни сомнений, ни скорби — один покой.
— Думал, ты спишь, — шаги Хана были тихи, как воздух перед грозой, будто сам корабль помогал владельцу двигаться беззвучно.
Помедлив, Люк вынырнул из драконьего разума, тряхнул головой и открыл глаза.
— Не спится.
— Не привык к качке, — заметил Хан и положил широкие смуглые ладони на борт, погладил задумчиво. — Слышал, ты в песках вырос.
— Воздух суше, — объяснил Люк. — Легче переносить жар.
— Сегодня холодно, — нахмурился Хан.
— Разве?
Люк повернулся к нему, и заметил, что Хан поверх жилета закутался в шерстяной отрез, точно в пончо.
— Ты всадник, — пожал Хан плечами. — Огонь, что там еще?..
— Кровь, — ответил Люк. — Кровь и огонь.
— Верно. Только при чем тут кровь? Если сжигаешь кого-то, то остается только пепел, — усмехнулся Хан. — Чистая смерть.
— Это о другом.
Капля пота сбежала по виску, и Люк утер ее ладонью. Руки стали ледяными, но жар все еще терзал его изнутри. Словно там, где раньше билось его сердце, насыпали голодных углей, и каждый вдох раскалял их все сильнее.
— Как думаешь, — спросил вдруг Хан, подавшись ближе, — парень вроде меня и принцесса...
Люк не сразу сообразил, о чем он. Потом понял и вгляделся в лицо Хана: ни сомнений, ни тревог, один лишь веселый азарт.
— Нет, — ответ слетел с губ еще раньше, чем Люк подумал о нем. Хан вопросительно поднял брови, и Люк покачал головой. Горло перехватило, словно он резко хлебнул горячего Альдераанского вина, пахнущего дикой гвоздикой и яблоком, и Люк отвернулся.
Отчего Хан спросил его об этом? Он не искал позволения, но ждал отклика — зачем? Едва ли слова Люка могли стать Хану преградой.
Люк размышлял об этом остаток ночи, но ответа не находил. Мысли перескакивали с одного на другое, как беспокойные канарейки в золоченой клетке, Люк ворочался, не умея уложить в груди череду сомнений, и даже сон не спешил забирать его под темные своды.
Не находя себе места от тревоги, он снова поднялся с постели и, не зажигая свечи, пошел к каюте принцессы. Ноги вели его сами по себе, и Люк послушно переставлял их, ведя рукой по обшивке узкого коридора.
Он сел у ее дверей, откинувшись затылком на стену, что разделяла их, и вытянул ноги. Отчаяние находило на него волнами, рождая ужас в груди, а потом словно невидимая рука отпускала его нутро, стиснутое железными тисками, и Люк снова мог дышать свободно, не захлебываясь душным и пыльным воздухом.
Ему казалось, будто сердце его изъяли из груди и отбросили так далеко, что он едва мог уловить его затухающее биение. Люк зажмурился, под глазами поплыли багровые круги. Он уже не понимал, кто он и что он — мгновения ему казалось, будто он смотрит на Сокол с высоты, а потом тесные низкие стены коридора окружали его, придвигались вплотную, и когда уже начинало казаться, что он неминуемо будет ими раздавлен, перед Люком покорно разворачивался ночной простор, и пахло ветром и солью, водорослями и илом.
За дверью что-то хлопнуло, послышался голос Леи. Люк напрягся, пытаясь разобрать слова, как вдруг услышал второй голос и застыл на месте.
Голос Хана.
Мальчика звали Бен, вспомнил он и оттолкнулся от стены, навалился на закрытую дверь, забарабанил по ней ладонью. Рана у большого пальца — след от драконьей чешуи — открылась и закровила, но Люк застучал лишь сильнее.
Хан не проходил мимо него; как долго он там?
Уже ни о чем не думая, Люк толкнул дверь плечом, выбил скобу и ввалился внутрь.
В каюте принцессы было маленькое окно, под самым потолком, и потому Люк увидел их сразу. Лея сидела на постели, прижимая к груди одеяло, Хан стоял перед ней, нависая сверху, обхватив ее узкие плечи ладонями.
— Что здесь... — начал было Люк, но Хан перебил:
— Малыш, ты не вовремя.
— Не тебе решать, — осадила его принцесса и обернулась к Люку. Губы ее дрожали, и Люку показалось, будто она недавно плакала.
Он обежал взглядом комнатку в поисках оружия, но заметил лишь низкую, неприметную дверь в переборке между каютами — очевидно, она вела в спальню Хана.
— Мне приснился кошмар, — нехотя призналась Лея и отстранила от себя руки Хана. Тот отступил на шаг, лицо у него сделалось спокойным и даже скучающим.
— Я просто разбудил ее величество, — сказал он наконец, не глядя на Лею. — Ты всегда так вламываешься? Откуда ты взялся вообще?
Он знает, что я сидел у дверей, понял вдруг Люк. Знает и желает смутить меня этим.
Этот ребяческий порыв показался ему нелепым и странным, не укладывался в привычные рамки. Люк переводил взгляд от лица Леи на плечи Хана, пытаясь понять, как лучше ответить, но слова не шли на язык.
Я в нее влюблен, подумал он осторожно и затих. Или лишь был влюблен?
Он увидел себя словно со стороны — мальчишка, охваченный дрожью и трепетом, а потом словно поднялся, возвышаясь над собственными чувствами, как великан над толпой. Люк не умел понять, не умел отличить то, что испытывал, от того, что ожидал испытать.
Что должен чувствовать влюбленный?
Все прошлые томления сходили с него золой и пеплом, и он равнодушно позволял им осыпаться себе под ноги, отстраненно и глухо, как человек после долгой болезни.
Хан смотрел на него, словно прицениваясь — так смотрят на высокую гору, примеряя на себя дальнейший путь. Потом он словно решил для себя что-то, поклонился принцессе и молча вышел, закрыв за собой низкую дверцу.
Лея отвернулась к стене, отерла лицо дрожащими пальцами. Потом потянулась к стоящей на сундуке свече, долго не могла высечь искры. Люк подошел, взял кремень из ее рук, ударил по кресалу — раз, другой, третий, — и от льняного трута потянулся слабый дымок. Он осторожно раздул пламя, поднес к свече, и когда фитиль занялся, накрыл свечу железным прорезным цилиндром.
Тени затанцевали по стенам и потолку, теплый отсвет лег на лицо Леи.
— У тебя кровь идет, — рассеянно сказала она, и Люк спрятал правую руку за спину.
— Что тебе снилось? Ты... — он хотел спросить, отчего она плакала, но не стал.
— Всякая ерунда, — отмахнулась Лея.
— Расскажи.
Мгновение она смотрела на него посветлевшими глазами, потом покачала головой.
— В другой раз.
— Ладно, — послушался Люк и повернулся к двери. — Я тебе щеколду выбил... завтра починю.
Она окликнула его уже на выходе, и Люку показалось, что просит она о другом.
— Дверь, — проговорила Лея. На мгновение он решил, будто она предлагает ему остаться, запереть ее и оказаться с ней наедине, но Лея смотрела на другую дверь, ту, что отделяла ее каюту от каюты Хана. — Передвинь сундук к ней. Пожалуйста.
Он молча выполнил ее просьбу, отставив свечу на пол. Обернулся, нашел ее взгляд и несколько секунд смотрел в ее лицо, пораженный тем, что оно казалось ему лицом незнакомки.
— Спокойной ночи, — тихо произнес Люк и вышел, потянув на себя створку двери. Опустился на прежнее место и закрыл глаза.
Волны качали корабль, как мать — колыбель, и когда он подумал об этом, тошнота на миг отступила, и ее место заняло новое чувство, оголенное и нервное.
Никогда еще не знал он себя таким — будто сбросившим кожу, обнаженным и уязвимым. И в то же время между его телом и разумом будто пролегла бездонная пропасть, и терзание, что охватило его грудь, было шатким и ненадежным мостом.
И Люк не понимал, нужна ли ему эта связь.
Что станет с ним, если он оборвет ее? Он чувствовал, что тогда не будет возврата, и он не сможет больше стать тем Люком, который впервые увидел дракона, тем Люком, который прижался губами к прохладным ладоням принцессы.
Должно быть, такова участь всадника, подумал Люк. Отринуть все прошлое и стать драконом, не знать ни жалости, ни страха, ни любви.
Он вспомнил Оби-Вана, как его фигура молчаливой тенью следовала за королевой Брехой, как он улыбался, оглаживая золотую с серебром бороду, и засомневался в своем решении.
Однако участь всадника не была горькой, она была той свободой, которой искал Люк, вглядываясь в розовые закаты Татуина. Он знал это, как что-то непреложное, знал — такая судьба станет ему утешением, не принесет ни боли, ни страданий.
Другая же его часть взывала к этим чувствам, она желала — желала боли и любви, страха и трепета, всего, что делало человека таковым.
Впервые за все это время Люк осознал, что Оби-Ван пошел против своей природы, наперекор судьбе; осознал, кто послужил тому причиной.
Люди следуют своей природе, как слепые следуют за поводырем, но Люк был зрячим, и обе дороги предстали перед ним, готовые лечь ему под ноги.
И ни с одной из них нельзя было вернуться.
Однажды он спросил учителя, что есть огонь. «Горит лишь то, что было прежде живым», ответил ему Оби-Ван. Люк стал думать о масле, что выжимали из растений и трав, о деревьях, что прежде чем стать пламенем, купали листву в тихом воздухе, пили корнями воду, о ткани из льна и хлопка, вобравшей в себя солнечный свет.
Наверху началось движение, Сокол тряхнуло, потом еще раз. Люк понял, что наступил рассвет, что команда Хана высыпала на палубу — он слышал их шаги, и смутные, приглушенные расстоянием голоса.
Тогда он вернулся к себе в каюту, лег на смятые простыни и постарался заснуть.
***
Хан держался с ним любезно, рассказывал о корабле, расспрашивал о драконах, будто и не было ночной темноты, в которой он пришел к принцессе.
Люк отвечал ему тем же, не желая искать ни соперничества, ни ссоры. Хан учил его и Лею играть в саббак, показывал уловки и трюки, и неизменно выигрывал. Лихая азартная улыбка не сходила с его лица, и Люк размышлял, относится ли она лишь к удачной партии, или же таит в себе нечто большее.
Лея также не вспоминала о той ночи, но ее образ вставал перед мысленным взором Люка всякий раз, когда он закрывал глаза, чтобы потянуться к драконам — открытый взгляд, румянец на бледном лице, руки, сжимающие кремень и кресало.
Она хотела высечь искру, но огнем занялся он сам.
Точно впервые ее увидел — не принцессой, прекрасной и недостижимой, но женщиной, которую был способен защитить, оградить от печалей и тревог.
Он мог взять ее руки в свои и коснуться поцелуем, мог стереть слезы с ее щек и вернуть улыбку губам.
Он знал, что она бы позволила, но не решался.
Оуэн предостерегал Люка о призраках, что бродят среди живых неузнанными, бродят светлыми скользящими тенями, насылают сны и видения, нашептывают странные, чуждые мысли, искушают и привносят смуту в разум и сердце.
И Люку стало казаться, будто принцесса и есть такой призрак, манящий и искушающий, неотступный.
Он думал о ней чаще, чем о ком бы то ни было, вспоминал ночами темные косы, перевитые жемчужными нитями, шелковые прохладные платья, серебряный смех, легкий и чистый.
По ночам эти мысли казались ему светлыми, как день, по утрам — черными, как мрак.
Что бы сказал Оби-Ван, увидь он теперь его разум так же ясно и открыто, как видел сердце дракона?
Что бы сказала королева, приди он к ней с просьбой о невозможном, не как мальчишка из драконьего загона, но как жених, ищущий руки принцессы?
Впрочем, Люк и без того знал, что сходит с ума.
Знал, как это называется.
Темное наваждение, слепая одержимость.
Темная — и ему хотелось не просто быть рядом, но присвоить Лею себе, заклеймить своей. Слепое — и ему мало лишь смотреть, но хотелось касаться, вбирать ладонями белую прохладу ее кожи, приникать голодными губами к раскрытым губам, на выдохе, и целовать до тех пор, пока легкие не охватит жарким обручем, пока Лея не обхватит его лицо тонкими нежными пальцами, пока не займется жаром в ответ.
Разжечь огонь так просто.
Когда пламя становится высоким и белым, его уже не погасить.
Все те сомнения, что терзали Люка при свете дня, ночами расплывались сизым дымом, делались неразличимыми и незначительными, и на поверхность его разума выходили другие желания.
Что ему громкое имя или высокое происхождение, когда сам он — дракон?
В его мыслях Лея была нежна и покорна, тиха и недвижна — нет, это не она, понимал Люк. Она не такая.
В его фантазиях Лея осыпала его градом отборных ругательств, отнимала прочь белые ладони свои, смотрела со страхом — нет, понимал Люк. Я не такой.
В сердце же его белым цветком распускаются тот образ, что он собирал по мгновениям, как искатели намывают золото в потоках прозрачной воды, тот, что не давал ему покоя с той ночи, преследовал и распалял.
Ее глаза — огонь, о котором слагают легенды; он зовет к высокому небу или ведет в могилу, третьего нет.
Но что ему темный огонь, когда сам он — огонь?
Пламень не спалит пламень, лишь преумножит. Желание вскипало в крови, и Люк жмурился до кругов под закрытыми веками: представлял ее принцессой, что сходила к нему с подножия трона; представлял себя властителем судеб, что поднимал ее с преклоненных колен, целуя круги, оставленные твердостью мрамора; представлял ее и себя — равными, рука в руке они смотрели в лица друг друга, склонялись ближе, смешивали дыхание, сплетали пальцы и вдохи.
Могло ли такое стать истиной, обернуться правдой? Одна дорога манила его обещанием счастья, другая — избавлением от мук.
Если бы ладони его могли оставить на Лее мысленный след, то вся ее кожа была бы покрыта его касаниями, отполированная до блеска, как статуи божеств в огненных храмах.
И он касался ее наяву — оставив два отпечатка, кровь и пепел на белом шелке. Спустя месяцы память об этом прикосновении все еще жгла ему пальцы.
Мучимый выбором, он приходил к ее дверям, мечтая распахнуть их, не смея этого сделать. Сам того не заметив, Люк уже выбрал, ступил на дорогу, что завлекла его обманчивым золотым светом возможной любви.
Он больше не чувствовал, будто распадается на части; пока разум его безмолвствовал, сердце навело мосты через пропасть, проложило свои пути. Люк не видел их, не знал о них, слепо бродя вдоль обрыва, но теперь ему оставалось только одно.
Гореть.
Глава 7
Глава 7. Лея
Ступени, которых страшилась Лея, Сокол преодолел играючи, будто не плыл, но летел по воздуху, повинуясь воле Хана Соло. Морская болезнь, которая, кажется, терзала Люка, Лею не беспокоила. Гораздо большее неудобство ей доставляла невозможность как следует промыть волосы проточной водой. Она не желала заплетать косы, что полагалось носить королевам, не хотела признавать нового статуса — принять его означало принять потерю, осмыслить ее, согласиться с ней.
Таков ход вещей, но Лея слепо отворачивала взгляд, ища что-то, за что можно уцепиться, чтобы не помнить и не знать. Она говорила с матросами, ходила к коку, успокаивала альдераанских женщин, играла с их детьми, но внутренне словно омертвела, стала безучастна ко всему, что занимало ее прежде.
Люк не искал ее общества, словно пристыженный вольным обращением, которое позволил себе по неосторожности в ночь, когда в каюту Леи явился Хан. Она думала, что эти дни сблизят их, но выходило иначе — Люк стал избегать говорить с ней, уклонялся от партий в саббак, часто пропускал обеды и ужины.
— Оставьте его в покое, — советовал Хан в промежутках между жадными глотками разбавленного вина. — Это не его стихия.
— Что ты имеешь ввиду?
— Море. Войну. Вас. — Хан пожал плечами и закурил, откинулся на спинку — ей и Лее возле стола поставили легкие кресла, остальные размещались на крепко сбитых скамьях. — Он еще мальчишка.
— Мальчишкам свойственно вырастать, — возражала Лея просто из принципа.
— А до тех пор оставьте его.
Она лишь вздыхала, чувствуя правоту Хана, но не желая признавать ее. Все эти дни Лея словно противилась происходящему и тому, что готовило ей будущее. Она знала, что попытки эти тщетны, что жизнь неминуемо обернется такой стороной, какой пожелает, что ей самой останется лишь принять это, безропотно и с тем достоинством, которое всегда сквозило в жестах матери.
Каким-то образом Лея понимала, что эти дни — только отсрочка, милосердная, но краткая, последние мгновения ее детства, унесенного горем и печалью — так ветер унес выпущенных отцом желтых канареек. Что очень скоро все переменится, станет иначе.
Ее волосы сплетутся в тугие косы, охватят голову тяжестью, ее решения станут залогом новой жизни для всех, кто решил довериться ей, а незатейливость ее детских речей сменится твердостью приказов.
И когда этот день настал, Лее все еще казалось, что она не готова.
***
Солнечный город встретил их сухим жаром, низким небом и кипельно-белым песком, гомоном базарных торговцев, душным запахом рыбы и едким дымом жаровен.
— Будто и не покидал Татуина, — едва слышно пробормотал Люк, держась позади нее и Хана. Твердость земли после корабельной качки сбивала с толку, то и дело Лея пошатывалась, будто в одиночку ополовинила винный погреб, и тогда Хан мягко притягивал ее ближе, обернув ладонь чуть выше локтя.
Пальцы у него были горячие, жар поднимался и от песка, и Лея изнемогала в плотной темной накидке, которую Хан присоветовал ей надеть.
— Говорить с Джаббой буду я. И не вздумайте снять гиматий или поднять вуаль — Джабба весьма охоч до красивых женщин. Если попросит — скажете, что у вас траур по матери... — Хан качнул головой, словно сбившись с мысли, и легко сжал ее предплечье в знак сочувствия. — Что же до всадника...
Он обернулся, не сбавляя шага, смерил Люка задумчивым взглядом.
— Сделай вид, что оба дракона подчинены твоей воле. Оба, ясно?
— Ясно, — кивнул Люк, избегая смотреть на Лею.
— Хорошо.
Они прошли рынок, вышли на мощеную розовым камнем площадь и двинулись к низкому длинному дворцу. Три купола сияли на солнце золотом, над входом раскинула крылья медная птица, держащая в клюве ветвь оливы.
Знак мира, отметила Лея, не веря этой детали ни на миг.
Джабба хитер и умен, но главное — жаден сверх меры, вспомнила она слова Хана. Вся ее охрана осталась на площади, и под прохладные мраморные своды вошли лишь они втроем. Хан снял с пояса гладий, отдал стражникам Джаббы, задержав ладонь на рукояти, будто прощался с любимой. Помедлив, Люк запустил руку за голенище сапога и извлек на свет маленький складной нож, положил рядом с клинком Хана — мальчик против мужчины, искра против пламени.
У него другое оружие, напомнила себе Лея, и почувствовала себя увереннее.
Их провели в широкую залу, уставленную мебелью и ширмами, усадили за круглый столик, с той стороны, где зал был открыт — по ночам занавес под потолком сдвигался, и тогда зажигались жаровни, курились благовония, и звезды смотрели на гостей с бархатно-синего неба. Сейчас занавес был запахнут, не пропуская жгучего солнца внутрь. Вокруг столика сновали не стражники или слуги, но танцовщицы в полупрозрачных одеждах. Золоченые блюда полнились мясом и фруктами, кубки — согретым вином.
Лея не стала пить, сдвинула кубок к центру стола, и Люк, перехвативший ее взгляд, сделал то же самое. Хан отказываться не стал, опрокинул в себя вино быстрыми жадными глотками, ловко перехватил у танцовщицы кувшин и поставил подле себя.
Ждали молча — помня наказ Хана, Лея не решалась заговорить. Джаббы не было, но вокруг были его люди, а значит, каждое их слово он слышал бы так же ясно, как если бы сидел напротив.
Наконец он вышел к ним — тяжелый и грузный мужчина, толстый, с раскрасневшимся от вина и жара лицом. Тихая музыка смолкла, но стоило Джаббе опуститься на широкое кресло, заиграла громче, чтобы заглушить их разговор. Танцовщицы пустились в пляс, их одежды вились вокруг смуглых бедер, как языки пламени — карминные, млечные и лимонные.
Джабба молчал. Он осушил пару кубков, отведал перченого мяса в меду, потом заговорил:
— Долг, Хан Соло. — Голос у него был вязкий, будто кипящая смола, и такой же булькающий. — Долг твой. Платить тебе. Кто эти двое?
— Королева Альдераана, — кивнул Хан в сторону Леи, и она склонила голову, стараясь не встречаться взглядом с Джаббой, с его желтыми и круглыми глазами навыкате. По его лицу она не могла понять, молод он или стар, доволен или сердит, мягок или жесток. — На восток приходит великая сушь, и королева решила отплыть на запад, найти новые земли, выстроить новый замок и распахать новые поля. Юноша служит ей.
— Их не хватит для оплаты, — недовольно ответил Джабба, уставившись на Люка. — Слишком щуплый.
Он взглянул на Лею и приказал:
— Поднимите вуаль, королева. Хочу взглянуть.
Она смолчала, стиснула пальцы на подлокотниках.
— У королевы траур, — объяснил Хан. Голос у него был расслабленный, будто речь шла о погоде, и это несколько успокоило Лею.
— Ее охрана на площади, — Джабба отвернулся от нее и теперь обращался лишь к Хану. — Что же он? Подает ей платья? Заплетает косы? — все его тело заколыхалось от низкого утробного смеха. — Чем служишь своей госпоже? — уставился он на Люка желтым немигающим взглядом. Тот коротко переглянулся с Ханом и ответил:
— Огнем.
— Огнем? Зажигаешь в покоях свечи? — рассмеялся Джабба. — Что ж, Хан Соло, пожалуй, в уплату я возьму... — он помедлил, будто раздумывая, а потом едва заметно повел рукой, и в тот же миг накидка Леи сползла с нее, упала к ногам, и Джабба впился в ее лицо хищным желтым взглядом — так ястреб смотрит на добычу с высоты. — Королева подойдет.
— Она не рабыня и не товар!
Не успела Лея опомниться, как Люк уже вскочил на ноги, лицо его потемнело от едва сдерживаемого гнева, ноздри трепетали, а пальцы сжались в кулаки. Она никогда не видела его таким прежде — и едва ли хотела увидеть вновь; ей казалось, что нельзя выдержать этого светлого злого взгляда, но Джабба смотрел в ответ с насмешкой и любопытством.
— Все в этом мире товар, — наконец рассмеялся Джабба. Он хлопнул в ладоши, и танцовщицы закрутились перед ними, звеня ножными браслетами. — Взгляни на них, мальчик. Красивы ли они? Молоды ли? Я купил их красоту и их молодость, и обошлось мне это недешево — но и долг Хана велик...
Лея ожидала, что Люк возразит, но он молчал, провожая зачарованным взглядом одну из танцовщиц. Кожа ее белела на солнце, а волосы вились вокруг головы медным пламенем, одежды были цвета молодой зелени, и такими же были глаза.
Хан сохранял спокойное молчание, словно ничего непредвиденного не происходило вовсе, потом лениво откинулся на резную спинку и сделал большой глоток вина.
— Видишь ли, Джабба, — начал он, отставив кубок прочь, неспешно утерев рукавом губы, — есть один небольшой нюа...
Вдруг голова его запрокинулась, будто лишившись опоры, а тело обмякло, словно из него извлекли одним махом все кости. Лея увидела, как Люк закрыл глаза, почувствовала легкую, еле заметную дрожь, словно далекий и тихий звон, набирающий силу, который лопнувшей струной повис в воздухе немым эхом, когда два стражника выскользнули из-за спины Джаббы и увели Люка под руки, перед этим ударив его по виску.
Лея обернулась к Джаббе, чувствуя такую ярость, какую не знала прежде, оскалилась, как дикий зверь, но он не удостоил ее даже взглядом.
— Оденьте ее как подобает, — велел он стайке танцовщиц в разноцветных одеждах, — а потом приведите ко мне.
Лея на миг замерла, не желая биться с рабынями, и пока она сомневалась, Джабба взглянул на нее и сказал с наслаждением:
— Ступай, королева Альдераана... Если, конечно, твои спутники хоть сколько-нибудь тебе дороги.
Девушки окружили ее, и она пошла за ними, с трудом переставляя ослабевшие ноги, пока в глазах рябил цветной шелк их одежд.
***
— Да постой же смирно, ну! — прикрикнула девушка-танцовщица, затягивая на спине Леи тонкие бретели. Лея стиснула зубы, чтобы не нагрубить; терпела, когда ей заплели длинную косу, собрали наверх золотыми заколками; молчала, когда в уши ее вдели серьги-кольца, а руки оплели витыми браслетами.
Но когда шею ее подлой тяжестью охватил широкий ошейник, Лея смолчать не смогла.
— Отчего вы служите этому... — всякое слово казалось ей слишком хорошим для Джаббы, и она молча вздернула подбородок. — Лживый, бесчестный рабовладелец, он не заслуживает...
— Тише, — шикнула Лее танцовщица с темными раскосыми глазами и огляделась беспокойно. — Тебя могут услышать, доложат Джаббе, и тогда...
— Пусть слышат, — отмахнулась Лея, но злых слов больше не говорила. Страх за Люка, за Хана, за драконов перехватывал горло вернее рабского ошейника, и Лея старательно гнала эти мысли прочь — Хан очнется, непременно очнется, а Люк...
Люк не безоружен, снова и снова напоминала она себе. Он от крови дракона, он не станет бояться.
Но потом она понимала, что боится сама, и мысли ее вновь скользили по замкнутому кольцу, не находя выхода.
Наконец девушки вывели ее к Джаббе — причесанную и разодетую, как тому хотелось. Лея заставляла себя шагать легко и неспешно, держала спину прямо, а голову высоко — пусть видит, что ей безразличны его попытки смутить и унизить.
Джабба осмотрел ее с ног до головы, улыбнулся довольно, вытер пальцы вышитой салфеткой и протянул Лее руку. Помедлив, она подошла ближе, взглянула на Хана, на его застывшее, безучастное лицо — грудь его слабо вздымалась, и это придало Лее решимости, — а потом вложила конец тяжелой цепи, что тянулась от ошейника, в руку Джаббы.
Все ее украшения были золотыми, но цепь была тусклой и железной — как и все цепи. Джабба взвесил ее на ладони, пристегнул к широкому поясу, потом похлопал ладонью рядом с собой. Не скрывая отвращения на лице, Лея шагнула еще ближе и осторожно опустилась на подушки у его ног — так, чтобы можно было в любой момент вскочить на ноги. Но Джабба потянул цепь на себя, и Лея поняла, что не сумеет подняться, не задохнувшись.
Она попыталась незаметно дотянуться до ноги Хана, но не сумела. Джабба хлопнул в ладоши и двое стражников привели Люка, и когда Лея столкнулась с ним взглядом, то пожалела, что не стала пить вина — наряду танцовщицы и рабскому ошейнику она вернее предпочла бы отравление. Мгновение они смотрели друг на друга, потом глаза Люка сверкнули и он обернулся к Джаббе, и лицо его стало отрешенным и замкнутым, словно Люк сумел сбежать куда-то далеко.
— В уплату я беру королеву, — медленно произнес Джабба. — Не навсегда, не дергайся так, — бросил он Лее и улыбнулся довольно. — Что до тебя, мальчишка... Служи мне, и тогда твоя госпожа будет танцевать для меня годом меньше.
Джабба отдышался, выпил вина, перебрал пальцами звенья цепи, как пересчитывают монеты. Люк снова смотрел на нее, но Лея отвела взгляд.
У нее не было для него указаний, не было просьб. Она не знала, как он поступит, хоть и догадывалась — исподволь, по тому, с каким волнением он говорил с ней ночью в каюте, по тому, как краснел, посматривая украдкой.
Сейчас же он смотрел прямо, словно пытаясь запомнить ее лицо, а потом ответил, не отводя от нее взгляда, и Лея вздрогнула, услышав тихое, но твердое «нет».
Казалось, Джабба остался доволен его ответом.
— Отведите его в яму Сарлакка, — распорядился он. — Прогуляется по доске.
— Что это значит? Что ты собира... — цепь натянулась, и Лея задохнулась на полуслове. Выходя, Люк обернулся и кивнул ей — не то пытаясь ободрить, не то прощаясь.
Снова заиграла музыка, затанцевали девушки, но Лея не слышала и не видела ничего вокруг. Она закрыла глаза, в безумной и наивной надежде, что когда откроет их — все это окажется лишь сном. Джабба подал ей вина, положив на плечо влажную липкую руку, но Лея отвернулась.
— Не стоит отказывать, — шепнул он вкрадчиво, склонившись к ней. — Особенно мне.
Лее захотелось выхватить кубок и осушить до дна, лишь бы хоть миг не видеть желтые, как у совы, глаза. Хотелось выплеснуть вино Джаббе в лицо, а потом ударить кубком по руке, что сжимала ее цепь, рассечь блестящую маслом кожу, пока кровь не хлынет горячим потоком, пока не обнажатся хрупкие белые кости...
Через мгновение Лея поняла, что эта глубинная, темная ярость принадлежит вовсе не ей. И спустя еще мгновение раздался крик. За ним — еще один, и еще, и еще.
Словно кого-то жгут заживо, заторможенно подумала Лея и тут же вскочила, со всей силы дернув цепь на себя. В зале не было окон, но она уже поняла, что происходит — запах паленого становился все гуще и гуще, кружил вокруг, точно стая стервятников. Мелодия захлебнулась, танцовщицы и музыканты бежали прочь, переворачивая столики, звенели кувшины и блюда, мимо Леи прокатился рыжий апельсин, потом его раздавила чья-то подошва.
Занавес, укрывавший половину залы, вспыхнул, и тут же стало светло и жарко. В этом пляшущем свете Лея нашла взглядом Хана — он по-прежнему сидел, тяжело откинувшись на спинку, запрокинув голову, и одно долгое мгновение Лея верила, что он мертв. Она заметалась, подгоняемая паникой, оглохнув от криков, звеневших за стенами. Подобрала кубок и швырнула его в сторону Хана; промахнулась, закричала на него, уже не понимая собственных слов.
Лею с силой дернуло в сторону: Джабба медленно поднимался на ноги, руками перехватывал цепь, тянул на себя. Чужой гнев ожег ее разум, разошелся по телу, потек по рукам и ногам, как потоки горячей воды. Мгновение Лея колебалась, а потом позволила яростной злобе поглотить себя, и тогда это чуждое чувство обернулось вокруг ее шеи удавкой, проникло под кожу, вскипело в крови. Страх отступил, Лее казалось — навсегда, — и пьянящая легкость охватила ее, повела за собой.
Словно со стороны она смотрела на свои руки, держащие цепь, затем в несколько быстрых шагов пересекла пустое пространство, разделявшее ее и Джаббу, ударила его в плечо сапогом, не давая подняться, потом еще раз, и еще. Набросила ему на шею цепь, обошла кругом, намотала звенья на ладонь и потянула, упираясь коленом в мягкую спину Джаббы; потянула изо всех сил.
Где-то вдалеке ревел дракон и слышались вопли. Глаза щипало от едкого пота и дыма, и на миг стало темно — занавес уже не горел, но тлел, и дым наполнил стены доверху, как вода наполняет кувшин, а потом в один миг стало светло, и Лея заморгала, но цепь не выпустила. Она чувствовала, как бьется под ее ногой Джабба — так бьется о берег рыба, лишенная моря, но движения эти становились все слабее, пока не затихли.
Тогда она разжала руки, и Джабба повалился вперед, утягивая ее за собой. Лея упала, выставив вперед руки, камень жгуче оцарапал ей ладони, цепь зазвенела, но она слышала только биение собственного сердца, глухое и частое, как топот загнанных лошадей.
Я убила его, подумалось отстраненно, он мертв. Мертв, мертв, мертв, вторило ее сердце, и тут же, следом, пело — жив, жив, жив.
Люк был жив, как и Хан, как и она сама — и темное, мрачное торжество разгоралось в груди Леи. Дым ел глаза, она пыталась наощупь нашарить хоть что-то, что поможет ей разомкнуть цепь, обрести свободу, но находила лишь рассыпавшиеся по полу блюда и кубки, лужицы вина и мясного сока. Вдруг ее пальцы натолкнулись на чужую ладонь, узкую и тонкую — рыжая танцовщица ползла ей навстречу, стараясь держаться ближе к полу, чтобы не наглотаться дыма.
Лея молча показала ей на цепь, на свой ошейник, и девушка кивнула, так же молча передвинувшись ближе к Хану. Она быстро и ловко обшарила его жилет и голенища сапогов, обернулась к Лее с победной улыбкой — нашла! — и, усевшись верхом на шею Джаббы, принялась резать широкий кожаный пояс.
Время проходило словно сквозь Лею, и несколько мгновений, когда она следила за движениями кинжала, нырявшего под пояс, показались ей днями. Наконец последний ремешок лопнул под натиском узкого лезвия, и в четыре руки они сумели вытянуть пояс из-под тела Джаббы.
— Здесь есть... другой выход? — выдавила Лея и тут же закашлялась. Девушка кивнула, поманила ее за собой, но Лея перехватила ее руку и кивнула на Хана. Вместе они подхватили его под руки, взвалили себе на плечи — ноги Хана волочились по полу, им не хватало роста, — и медленно побрели прочь от опустевшего зала, прочь от дыма и криков, и тела Джаббы.
***
Город пылал, и стена, к которой они усадили Хана, была горячей, как облицовка хлебной печи. Но вокруг пахло не хлебом, не молоком — запахами детства, — но кровью и гарью. Лея никак не могла отдышаться, ей казалось, что тошнотворно-тягучий запах пропитал ее кожу насквозь, оплел сетью волосы, пробрался в ноздри и горло, заполнил собой легкие. Она дышала тяжело и прерывисто, с тревогой слушала дыхание Хана — ему досталось больше других, он не имел возможности скрыться от дыма, — потом оборачивалась на рыжую танцовщицу в обгорелом наряде.
— Как твое имя? — спросила Лея.
— Мара. — Лицо ее было перемазано сажей, и оттого зелень глаз казалась еще ярче, чем прежде, когда ее оттенял изумрудный шелк. А может, свобода всему добавляет блеска, даже если все вокруг в копоти и грязи.
— Ты спасла меня. Идем со мной, и я отплачу тебе — у меня есть тонкие шелка и острые кинжалы, есть жемчуг и золото, есть...
— ...драконы, — закончила Мара и посмотрела вверх, сощурилась против солнца.
Лея не стала смотреть — глаза все еще резало дымом, и потому она зажмурилась, но даже не глядя в небо, она видела их — дракона и всадника. Двумя багровыми тенями скользили они под ее закрытыми веками, двумя тенями плыли по низкому южному небу.
На один краткий миг она увидела земли Джаббы с высоты, будто обернулась птицей, обернулась легким ветром, и тотчас же ощутила отклик — словно луч нагретого золота, скользнул по ней драконий взгляд, и следом — голубой, небесный, чистый.
Не успела она открыть глаза, как Люк уже сошел к ней. Волосы его блестели на солнце, а одежда была куда чище ее наряда — дикий контраст. Странный, неправильный — ей казалось, что нельзя нести гибель, не запачкав рук, но потом она взглянула на свои ладони, будто видела их впервые, и заметила отпечаток кованой цепи. Смутный и белый, он робко пересекал ее алеющие ладони, и был едва различим, но Лее казалось, будто след этот впечатался в ее кожу навсегда, вечным тавром — и нельзя будет свести его, нельзя позабыть, как позабыла она белое легкое платье, которое велела сжечь — потому что огонь очищает.
— Лея, — тихо позвал ее Люк, как звал всегда — на выдохе, будто хранил ее имя в самой темной и тайной глубине.
Он смотрел на нее, как смотрел всегда; как смотрел на драконов и на красоты водных садов — будто одно их существование придавало смысл всему, что есть на свете. Он смотрел на нее, и в его взгляде Лея не находила ни жалости, ни осуждения; Люк знал, что она сделала, знал, откуда в ее руке кожаный пояс, и как он был добыт, но ничего не сказал.
Ни зло, ни жестокость будто не оставили на нем и следа, сходили с его лица так же легко, как капли дождя с навощенной ткани — это потому, что сам он — огонь, решила Лея, а огонь очищает.
И тогда она шагнула к нему, и поцеловала — так же, как Люк произносил ее имя — на выдохе, тягуче, тихо замирая, когда звуки кончались. Но теперь он не стал замирать, но обхватил ее жаркими руками, притянул к себе, будто не мог напиться студеной воды в жаркий день, не мог надышаться лесной прохладой после пустынного зноя. Мгновением позже Лея разомкнула их поцелуй и их объятья, и когда она шагнула назад, то увидела следы своих ладоней, испачканных в саже, на груди Люка, на льняной светлой ткани. И тогда ей показалось, будто что-то далекое, неясное еще, неотвратимое, стало вдруг предрешено.
Ища избавления от этого чувства, Лея отошла к Хану, склонилась, проверяя его дыхание, а когда распрямилась, заметила острый взгляд Мары. Та смотрела на Люка, потом на дракона и снова — на Люка. Словно почувствовав это, Люк взглянул на нее и больше не отводил глаз, будто видел что-то, что было скрыто от чужих взглядов, будто слышал мелодию, что играла ему одному.
— Я пойду с вами, — коротко сказала ей Мара и снова обернулась к Люку, и впервые за этот день Лея увидела не алчность и не страх, не смерть и не огонь, но живую искру любовного интереса, лукавого, женского, — и это вдруг испугало ее.
Глава 8
Глава 8. Мара
Минул месяц с того дня, когда она впервые увидела драконов — синего и зеленого, две крылатые тени на изнанке небосвода.
С того дня, когда она впервые увидела всадника, Люка.
Они шли через земли Джаббы, оставив корабли — Хан приказал своим людям перегнать их на восток, ближе к Долине. На кораблях они отправили женщин и детей, слабых и раненных, но всех, кто способен был идти, взяли с собой — взяли и ее, Мару.
Она сама так решила, будто чья-то рука толкнула ее в спину, стоило только увидеть драконий золотой взгляд.
С ней же отправились те девушки, что прежде служили Джаббе, к немалому разочарованию корабельной команды — должно быть, они надеялись скоротать время в компании юных танцовщиц, но Лея не позволила.
Лея была королевой, и Мара не понимала, почему — почему драконы считались ее, хотя подчинялись всаднику, почему Люк ходил за ней, как привязанный, смотрел исподволь, когда думал, что Лея не замечает, и почему, наконец, даже Хан Соло не находил в себе смелости ей перечить.
Конечно, Лея была к ней добра — но и Джабба поначалу был добр, однако расположение его обернулось обманом, и потому Мара не видела причин доверять молодой королеве.
Однако Люк королеве доверял, бездумно и слепо, и даже если Мара не могла найти тому причин, они, видимо, все же имелись.
Она решила разобраться в этом позже.
Ей не хотелось сейчас думать ни о чем другом, кроме собственного выживания, не хотелось выяснять, что стоит за сложившимся порядком, и больше всего остального не хотелось вспоминать, что привело ее во дворец Джаббы Хатта.
И Мара не вспоминала, заперла свою память на сотню засовов и выбросила ключ — так ей казалось.
Но это не стало для старика преградой — просто потому, что для него не существовало преград.
Она почти сумела его забыть, забыть властную, скрытую темным плащом фигуру, и взгляд золотых глаз. Джабба никогда так не смотрел, не умел. Джаббу интересовала сиюминутная выгода, волновали страсти и пороки, но тот, другой человек, которого она знала прежде, интересовался не этим.
Старика не интересовала скоротечная прибыль, не волновала ее, Мары, юная и пламенная красота, и когда он приходил к ней во снах, то смотрел сквозь нее, будто сама она была лишь инструментом, орудием для того, чего он собирался вскорости достигнуть.
Сны эти приходили к ней редко, помнились смутно, но только не в этот месяц.
Словно драконий взгляд пробудил в Маре что-то, дремавшее прежде, и почуяв это, старик приблизился к ее снам, как паук скользит по дрогнувшей паутине, предчувствуя торжество.
Она просыпалась, тяжело дыша, в липком неприятном поту, дрожащими пальцами утирала влажный лоб, долго лежала, слушая сонное дыхание других девушек, пытаясь вспомнить, что же могло внушить ей такой страх, но сон ускользал от нее, как и всякие сны, рожденные перед рассветом. Оставалось лишь мутное, тяжелое ощущение, давящее на грудь, но с первыми лучами солнца уходило прочь и оно.
Днем они двигались как могли быстро, вечерами устраивались на привал, разбивали шатры, разводили огонь. Люк сажал ее подле себя, не позволял стражникам королевы заводить с ней разговоры, делил на двоих вяленое мясо и сладкие красные апельсины — рощи Джаббы изрядно оскудели, и Мара была этому рада, будто разорение это Джабба все еще мог ощутить, даже с той, другой стороны, куда уходят все мертвецы.
Поначалу она думала, будто приглянулась Люку, но, кроме этих вечерних трапез, он никак не выделял ее среди прочих. Однажды Мара не выдержала и спросила у него напрямик, почему он предпочитает ее общество компании Хана и королевы Леи, что сидели поодаль, склонившись друг к другу и перешептываясь.
— Что же, мне одному сидеть? — ответил ей Люк и разломил пополам гранат.
— Будто желающих мало, — фыркнула Мара и кивнула в сторону других танцовщиц, что поглядывали на Люка темными блестящими глазами. — Могли выбрать любую.
— Я выбрал, — коротко бросил он, но посмотрел не на нее, а в сторону Леи и Хана.
— Почему вы ей служите?
— Она королева, я всадник, — произнес Люк, — она лук, я стрела. Она...
— Но дракон-то ведь ваш! — не выдержала Мара. Люк обернулся к ней, наклонился ближе, будто решил доверить ей что-то важное, и после паузы сказал:
— Нет. Не он мой, я — его.
Сказал и умолк, и больше не говорил с ней тем вечером.
Наутро она догнала его, поравнялась с ним и королевой, отвлекла разговором. Лея только кивнула им, ускорив шаг, и Мара привычно вздрогнула — не стоило это делать. Подобная вольность дорогого бы стоила при Джаббе, но любопытство ее было сильней.
— Что это значит? Будто дракон не ваш?
— Сложно объяснить, — покачал головой Люк и отбросил волосы с влажного лба. Он был одет легче их всех, шел в одной лишь тонкой светлой рубашке и льняных брюках, Мара же была закутана в плотную накидку, что дала ей королева, защищавшую от пыли и песка. — Когда придет время, ты и сама узнаешь.
— Какое время? Отчего нельзя просто сказать? — вспылила вдруг Мара, будто он и вправду скрывал от нее что-то, будто имела право на эту вспышку раздражения. Она ожидала, что Люк смерит ее холодным взглядом, что отошлет прочь, но он лишь улыбнулся и покачал головой.
— Говорю же: объяснить непросто. Ты спросила, отчего я провожу время с тобой, так вот... Это потому, что мы схожи, Мара. Больше, чем тебе, должно быть, представляется.
Она нахмурилась, взглянула не Люка с сомнением — все его ответы не прояснили ровным счетом ничего.
— Ты такая же, как я. Таким был мой учитель. Такой была королева Бреха, мать Леи.
Мгновенная догадка поразила ее, и Мара запнулась о тонкий корень.
— Вы все — бывшие рабы?!
— Что? Нет, — он рассмеялся, таким удивленным смехом, будто она сказала что-то немыслимое, и Мара снова почувствовала легкий укол раздражения — отчего это развеселило его?
— Нет, в Альдераане нет рабства. Дело в другом...
— Так в чем же? — спросила Мара нетерпеливо.
— Спроси меня как-нибудь позже, — отговорился Люк и кивнул ей, прощаясь. Он спешно догнал королеву, и они заспорили о чем-то, но Мара не могла их услышать.
— Что у тебя к Люку? — усатый стражник королевы, смуглый и статный — кажется, Биггс или Ведж, — поравнялся с ней, с любопытством взглянул в лицо.
— Не твое дело, — огрызнулась Мара и тут же поправилась:
— То есть, он и сам не говорит. Я не знаю.
— Верно, тут замешано что-то из двух: или драконьи дела, или сердечные, — подумав, сообщил ей стражник и посмотрел в пустующее небо. — Где они, кстати? Давно уж не видно.
И верно — драконы обогнали их, и Мара не видела обоих уже несколько дней. Одна мысль об этом пробудила в ней какую-то смутную, тревожную тоску.
— Я им не пастух, почем мне знать? — огрызнулась она, отвернулась от его дружелюбного лица и ту же устыдилась — да что это с ней? Липкое душное чувство тут же навалилось на нее, как после очередного кошмара, но отступило так быстро, что она не успела увязать эти ощущения, не успела сравнить.
И все же вопрос этот стал занимать ее мысли — не о Люке, но о драконах. Где они сейчас, что видят с высоты своего полета, и каково это — рассекать воздушные струи, неся в груди тяжелый и чистый огонь? Люку это должно быть знакомо, так отчего же он не седлает дракона, но идет пешим, среди остальных?
Апельсиновые рощи сменялись оливковыми, потом на долгие дни пути впереди была только песчаная знойная пустошь, но и она осталась позади, уступив место робкой травяной поросли. Стало заметно прохладнее, на закате и поутру высыпала роса, и настал день, когда Мара услышала шум реки, низкий и гулкий, и не смогла сдержать счастливой улыбки.
Она провела в воде столько времени, что кожа на ладонях сморщилась, пошла волной, но чувство чистоты было таким всеобъемлющим, что Мара не могла найти этому слов — будто все ее прошлое наконец осталось позади. И внезапно она поняла, что это так: нет больше Джаббы, нет оков, нет музыки, принуждавшей ее танцевать для чужих гостей, для мужчин, которых она не желала видеть и знать.
Она была свободна.
Губы не складывались в неискреннюю улыбку, если в сердце не было радости, глаза не смотрели с искушением, если в груди и животе не было трепета, никто больше не приказывал ей, как держать себя, как отвечать и как мыслить.
Скручивая в жгут тяжелые мокрые волосы, она смеялась — и если бы Джабба был все еще жив, если бы хоть на миг она сумела вспомнить, что это такое — быть свободной, — то задушила бы его своими руками, задушила бы в тот же миг.
И потому она взглянула на Лею другими глазами, и решила услужить ей хоть чем-то, и неважно, что именно та попросит в уплату.
Мара танцующим шагом направилась к королевскому шатру, синему и золотому, кивнула приветливо усатому стражнику, тому самому, что говорил с ней, шагнула за тяжелый полог. Внутри было полутемно и прохладно, легкие пятна света скользили по полу, выстланному легкой плетеной циновкой, пахло белыми цветами и отчего-то табаком. Мара замерла у входа, хотела сообщить о себе, но услышала голоса.
— ...я не знаю, я просто... Не могу выбросить это из головы, понимаешь?..
Королева говорила тихим, просящим тоном, каким ищут утешения — Маре он был знаком: так девушки Джаббы жаловались друг другу, когда тот не слышал.
— И что с того? — ответил ей смутно знакомый мужской голос; Мара не разобрала, чей. Точно не Люк — он говорил с королевой иначе, мягко, но не вкрадчиво, будто склоняет ее к какому-то решению. — Мои руки тоже в грязи, принцесса... И сдается мне, что я нравлюсь вам именно поэтому.
— Не называй меня принцессой... И вовсе ты мне нравишься, — возразила Лея, но голос ее говорил обратное.
— И как же мне называть вас?.. — спросил ее собеседник гораздо тише, и в голосе его прозвучала улыбка.
Мара попятилась, стараясь ступать неслышно, и выскользнула из шатра прочь.
***
Вечером она не стала сидеть с Люком, но пошла вокруг костров, вслушиваясь в разговоры и всплески смеха, пока не нашла того, кто говорил с королевой в шатре, пока не узнала по голосу Хана Соло.
Хан Соло, высокий и загорелый, широкоплечий, сильный — выбор был ей понятен. Капитан Сокола, о котором ходили легенды — интересно, сколь многие были правдивы? Мара кивнула сама себе, будто бы одобряя этот выбор, а потом нашла взглядом Люка.
Он сидел у огня, выстругивая что-то коротким кинжалом, который Мара вернула Хану Соло; тем же кинжалом Люк обычно рассекал надвое спелые апельсины. Он не повернулся в ее сторону, когда она подошла ближе и присела на примятую траву.
— Почему вы все время один? — спросила Мара, будто обвиняла его в этом.
— Такова участь всадника, — пожал плечами Люк.
— Не привязываться?
— Не привязывать.
Он замолчал, но тишина, наставшая между ними, не была гнетущей — Мара рассеянно удивилась этому; обычно мужчины ждали от нее иного, что она поддержит разговор, как поддерживают огонь в очаге, даже если самой ей хотелось бы ощутить прохладу.
Она мерно дышала, полной грудью, закрыв глаза, и представляла себе, где сейчас могут быть два дракона, чем они заняты, какие у них страсти и помыслы. Знают ли они свободу, и ту острую тоску, что охватывает человека одинокой безлунной ночью? Должно быть, она им незнакома — оттого, что их двое, что они есть друг у друга; оттого, что они одной крови и одной судьбы...
Люк вскрикнул негромко, и Мара встрепенулась, обернулась испуганно — он поранился клинком, и темные капли крови собирались на порезе у большого пальца, набухали как виноградные гроздья на исходе лета. И тогда Мара протянула руку и коснулась его ладони своей, притянула ее к лицу, обхватила рану губами, коснулась языком.
Люк смотрел на нее широко распахнутыми глазами, и на вкус его кровь была совершенно обычной — как если зажать меж зубов железо, — но отчего-то Мару вдруг повело, как с крепкого сладкого вина. Она выпустила его ладонь и улыбнулась, такой улыбкой, которой думала, что давно разучилась — стесненной и неловкой, будто извиняясь. Люк лишь нахмурился и, ничего не говоря, сложил нож и убрал его да голенище сапога, бросил сучок в костер и ушел в свой шатер, маленький и темный.
Мара осталась сидеть, глядя в огонь, в надежде, что кто-нибудь подсядет к ней, нарушит ее одиночество, но этого не происходило. Что-то разгоралось внутри нее, будто кузнечными мехами раздувало жар, будто с глаз сходила пелена, и чем дольше она смотрела в огонь, тем сильнее становилось это чувство, пока наконец не стало нестерпимым — и тогда она поднялась с травы и решительно пошла за Люком, след в след.
В шатре горела жаровня, дым поднимался наверх, уходил через откинутый у шеста полог; света хватало, чтобы увидеть очертания низкой примятой постели и сброшенных подле нее вещей — сапоги и рубашка, широкий кожаный пояс.
Люк раздевался ко сну, и Мара удивилась, что спит он почти обнаженным — ночи становились все холоднее. Он обернулся, взглянул на нее удивленно, и она шагнула вперед, на ходу стягивая с плеч теплую накидку.
— Неужели вы прежде не были с женщиной? — спросила она, когда он не сделал в ее сторону ни шага, ни движения.
Он замотал головой, потом выговорил:
— Почему же, был... Давно.
— Как ее звали? — Маре не было интересно, но отчего-то вдруг показалось — перестань она его отвлекать, Люк тотчас же выставит ее прочь.
— Ками. Мара, я вовсе не...
— Вовсе не хотите? — она подошла ближе, совсем близко, так, что могла ощутить легкий и тихий запах речной воды, оставшийся еще в волосах, терпкий запах смолы, идущий от его ладоней, когда она взяла их в свои, чтобы лучше рассмотреть порез, и почти неслышный запах белых цветов, показавшийся ей знакомым.
— Я не хочу, чтобы ты думала, будто я поэтому с тобой ужинал, — негромко признался ей Люк, склонив голову, но рук не отнял. — Не поэтому, просто я пока не могу обещать ничего... Я говорил с Леей, но она...
— Она с Ханом, — сказала Мара так мягко, как только умела. — Я видела их.
Люк шагнул от нее прочь, у него сделалось такое лицо, будто ему стало больно, и он отвернулся.
— Почему бы вам не поговорить с ней? — он коротко и мрачно взглянул на Мару, но она не отступила. — Я видела, как вы смотрите! Нельзя же так — просто стоять в стороне, будто вам все равно, что...
— Нравилось тебе быть рабыней у Джаббы? — спросил он вдруг и развернулся к ней. — Скажи, нравилось?
— Конечно же, нет! — вспыхнула Мара. — Я этого не выбирала! Никто из нас!
— Вот и ответ — свободным быть лучше, чем несвободным. Зачем мне вмешиваться в ее выбор, скажи? Чем же я тогда лучше Джаббы? — Люк стоял напротив, расправив плечи, сжав в кулаки ладони, и смотрел на нее так пристально, как не смотрел никогда прежде.
— Но это... это же совсем другое!
— Разве свобода не в этом — быть вольным выбирать то, что тебе по сердцу? Разве не в этом, Мара?
Она не нашлась, что ответить. Вместо этого Мара слепо зашарила руками по груди, окончательно избавляясь от накидки, потянула шнуровку легкой кемизы, и она упала с плеч. Ночной воздух холодил ее обнаженную кожу, но под тяжелым взглядом Люка ей сделалось жарко.
Он разглядывал ее молча, но не оценивая, а будто в глубокой задумчивости, и Мара вдруг поняла, что он ей откажет, и тихо, сбивчиво зашептала:
— Не мне судить королеву, и я не сужу. Хорошо, если у ее величества кто-то есть — потому что каждому нужен кто-то, даже... даже вам. Особенно вам.
— Почему же — особенно? — рассеянно спросил Люк, глядя куда-то мимо, поверх ее плеча.
— Потому что даже драконов — и тех двое... Должно быть, потому они и пропали — сошлись друг с другом, улетели в горы...
— Они охотятся, — сказал ей Люк так, будто знал это наверняка и наконец взглянул не нее прямо. — Зачем ты здесь, Мара?
В голове у нее зашумело. Чтобы соблазнить тебя, мелькнула быстрая мысль, и сразу же, следом за ней на Мару навалилась тяжесть. Ее шатнуло, и она шагнула ближе, будто бы именно этого и хотела.
— Я... Я просто... Это из-за Джаббы, — призналась она, и краем сознания почувствовала слабый зуд, словно предупреждение о чем-то непоправимом. — Не потому, что вы убили его, — тут же добавила Мара, — но потому, что теперь я свободна, и вольна делать, что захочу... Поэтому я здесь.
Мгновение он смотрел не нее, как смотрят на небо, на чернеющую вдалеке кромку бури, гадая, обойдет ли она стороной. Будто предчувствуя беду — но все же смотрел. А потом закрыл глаза, ссутулил плечи и шагнул к ней, слепо и неумело.
И Мара подалась ему навстречу, притянула к себе, желая утешить — пусть Люк и не искал ее сочувствия, не желал его, но Мара не стала его скрывать. Он не был гордым, как некоторые мужчины, что принимали ее участие за жалость, которая унизила бы их; напротив, он обхватил ее руками с такой безнадежностью, будто все это время тонул, и только теперь ощутил под руками опору.
И она стала такой опорой; позволила Люку опрокинуть ее на узкую жесткую постель, подмять под себя, обхватила бедрами его бока, руками обвила его плечи, и не отпускала от себя до тех пор, пока потерянное, загнанное выражение не сошло с его лица, уступив место усталому смирению. Он молча отстранился от нее, подобрал с пола смятую кемизу и подал ей, отвернувшись.
— Не стоило тебе приходить, — произнес он наконец.
— Тебе не понравилось? — осторожно спросила Мара, незаметно обратившись к нему ближе, чем прежде. Дело было не в ней; у Люка и впрямь давно не было женщины, он был поспешен и неловок, но в остальном...
— Дело не в этом, просто... Это все усложнит, — вздохнул он и сам набросил рубашку на плечи, зашнуровал штаны, стянутые Марой. — Не стоило нам...
Он стал задумчивым и отстраненным, и Мара решила, что это от той преходящей печали, что так часто посещает мужчин после любви — неясная и мимолетная тоска, которая скоро отступит, принеся облегчение.
Люк не стал отсылать ее, лишь подал ей тонкое шерстяное одеяло, а сам сел на полу у постели, спиной к Маре. Она хотела дотронуться до его плечей, провести рукой по спутанным отросшим волосам, а потом заметила, что косичка у виска, которую он носил прежде, срезана, неровно и торопливо. Она дотронулась до этой выбивающейся пряди, и Люк сказал, будто услышав ее мысли:
— Это потому, что я больше не ученик.
Он вздохнул тяжело и откинул голову на постель. Мара перебирала его мягкие волосы, а потом незаметно для себя заснула, глубоким и крепким сном, будто напившись вина.
Во сне к ней пришел старик, и золото его глаз обжигало, как раскаленные угли.
«Все верно, — сказал он, сплетя узловатые длиннопалые ладони, — огонь тянется к огню, кровь к крови. Ты верно поступила, Мара — я был недоволен тобой прежде, но не теперь... не теперь...»
Во сне она обмерла, занемела перед ним, не в силах сойти с места, не в силах подать голос. Она застыла той грани меж явью и сном, когда эфемерность происходящего еще сознается, и разум бессильно пытается пробудиться, но не способен этого сделать.
— Покажи мне, — велел старик и вытянул к ней сухую бледную руку. В тот же миг Мара вспомнила все — дворец Джаббы, взгляд Леи, горящий страшным огнем, ее руки, сжимавшие цепь, и потемневшее, одутловатое лицо мертвеца. Вспомнила, как еще недавно жалела, что это были не ее руки, не ее воля и не ее отмщение. Вспомнила, и ощутила в груди след этого темного слепого огня, и тогда старик улыбнулся ей.
—»Хорошо... А теперь сделай, как я скажу, не бойся — ты и не заметишь, как это легко. Как это просто. Он драконий всадник, Мара, а драконы несут лишь кровь и огонь. Ты одна способна остановить их, лишь ты одна — так чего же ты ждешь? Ты свободна теперь».
Я свободна теперь, повторила Мара. Свободна.
«Сделай, что должно. Будь правой рукой моей, ибо я стар и немощен, Мара... Убей всадника».
Рука ее, свисавшая с жесткой постели, обрела силу, Мара перегнулась через край, пальцами слепо нашарила на полу сброшенные Люком сапоги, нашла рукоять узкого кинжала. Она взяла оружие это в правую руку, бездумно, будто во сне. Другая ее ладонь легла на подбородок Люка, обняла его, вздернула вверх.
Ей показалось, будто он слабо дернулся.
Лезвие замерло у его горла, на один короткий, нерешительный миг. Мара закрыла глаза, под ее веками расцветали круги, сплетались и расходились, а за ними жадно горели золотом древние, всевидящие глаза. И тогда она отбросила сомнения прочь, накрепко стиснула пальцы на рукояти и усилила нажим.
Глава 9
Глава 9. Лея
— Последнего ума лишился, — бормотала Лея, накладывая повязку. Бреха умела врачевать, и Лея помнила еще тайные заговоры — на огне, на пряди волос, на крови. Крови хватало — клинок рассек Люку губу и щеку, и едва не лишил глаза. — О чем только думал, хотя понятно — о чем...
— Лея, я... — начинал он, отводя ее руки, смотрел виновато. — Я и не знаю, что на меня нашло, я и не собирался вовсе... Все это случилось как-то само собой, я хочу сказать, что теперь не поступил бы так, и...
— О чем ты говоришь вообще? — перебила Лея. — И посиди смирно, я прошу!
— О Маре... — растерянно ответил Люк. — Мы разговорились вечером, а потом она сама пришла, и я...
— Люк, я не об этом тебе толкую! — рассердилась она. — Она едва тебя не убила, а все, что тебя заботит — верно ли ты поступил, проведя с ней ночь?.. Да что с тобой творится?
Люк промолчал, отвернулся, потом произнес глухо:
— И сам не знаю... Лея, — позвал он на выдохе, — скажи, я... у меня есть хоть какой-то...
Теперь молчала уже она, смотрела, как губы Люка складываются в горькую улыбку, как он выдыхает с легкой насмешкой — не ко всему миру, как Хан, но к себе и своим словам. Лея не торопила его, но когда в шатер, нарушив их уединение, зашел Хан, то ей привиделось, что по лицу Люка скользнула не только досада, но и облегчение.
— Сильно болит? — Хан бросил ему апельсин, и Люк машинально поймал его.
— Да нет, не очень... Что с Марой?
— Она под стражей, — бросил Хан. — Приставил к ней твоего Биггса.
— Ладно... Готово, — она выпустила лицо Люка из своих ладоней, прошлась еще раз взглядом по повязке, скрывавшей ровные, чистые швы.
— Ну и как? — усмехнулся ему Хан. — Стоило оно того? Говорят, все рыжие в постели как кошки, но мне пока не доводилось...
— Идите прочь, — не выдержала Лея. — Оба! Слышать об этом не хочу!
Посмеиваясь, Хан увел Люка; тот оглянулся на пороге виновато и ищуще, как делал всегда, но Лея не стала его ободрять — слишком зла была на него, на прошедшую ночь.
Зла на Мару. Лея боялась идти к ней, боялась потерять контроль — она живо помнила еще свой сон на Соколе, помнила, в каком ужасе проснулась, и не хотела приближать его, не хотела принимать подобных решений.
Словно убийство Джаббы столкнуло ее с пути, которого она придерживалась прежде, и не успела она вернуться на привычную тропу, как необходимо было принять другое, новое решение, не менее жестокое...
Потому что покушение на жизнь всадника каралось смертью.
Лея вытерла руки о чистую ткань, оставив на ней розовеющие пятна, выскребла кровь из-под ногтей жесткой щеткой, умыла горящее лицо. Она не стала звать служанок — хотела побыть одной, подумать, как следует поступить, но мысли снова и снова возвращались к тому мрачному и жестокому торжеству, что она ощутила во дворце Джаббы, торжеству жизни перед смертью.
Тогда все виделось ей простым — убей, или будешь убит, причини боль первым, пока ее не причинили тебе, и та легкость, с которой ей это далось, до сих пор отдавалась в груди щемящим чувством восторга.
Она пыталась говорить об этом с Ханом, но не могла объяснить всего — он решил, будто ее гнетет лишь чувство вины, долго доказывал, что у нее не было иного выхода, что она поступила верно, что спасла жизнь и себе и ему.
Лея так и не решилась сказать ему, что напугана вовсе не этим. Ее угнетала не тяжесть вины, но легкость содеянного — а разве могут подобные вещи даваться легко? Ей казалось, что убийство должно переломить в ней что-то, изменить ее — но она не чувствовала этих изменений совершенно; отмечала их разумом, но сердце молчало, билось в груди так же размеренно, как и прежде, и даже кошмары не мучали ее больше.
Стоило бы, наверное, поговорить об этом с Люком, но Лея не знала, как подступиться — не потому, что не умела найти слов, но потому, что если он скажет, что не испытывает схожих чувств, то она останется наедине с этим страшным знанием, с памятью о том, как просто бывает забрать чужую жизнь.
Одной быть не хотелось; быть может, поэтому она и сошлась с Ханом — он умел отвлекать ее от подобных мыслей, Люк же служил постоянным напоминаем о том, какие кровавые дары приносит всадник, какую смертельную силу имеет дракон.
Лея понимала, что поступает малодушно, что ей бы следовало пользоваться этим преимуществом — ради блага ее же народа, ради всех, кто вверил ей свою судьбу. Но потом видения из сна вспыхивали перед ее внутренним взором, и она отступала в страхе, не имея сил противиться им.
И потому она приняла иное решение — не из благодарности, но из страха перед этим будущим.
***
Полуденное солнце не слепило, но согревало рощу прямыми как стрелы лучами, и в этом свете все казалось немного выцветшим, даже огненно-рыжие волосы Мары.
Она смотрела на Лею без ненависти, без страха, с тем терпеливым смирением, что испытывают приговоренные — должно быть, кто-то из стражников уже объяснил ей, что именно ее ждет.
Знал это и Люк. Лея поняла это по его лицу в тот же миг, как увидела: он словно замкнулся в себе, потемнел лицом, сжал губы и кулаки.
Она подумала, что смерть, которую он принес господам из пирамид Юужань-Вонга, смерть, что сеял он щедрой рукой в городе Джаббы, была другой — обезличенной, стертой расстоянием и высотой, смягченной драконьими узами.
Здесь же было иное. Мара стояла перед ним, вздернув упрямо подбородок, не глядя на дракона, что свернулся позади Люка, гордая и прямая. И все же губы ее едва заметно дрожали, и она стискивала зубы, пытаясь унять эту дрожь.
Лея вышла вперед, встала к ней спиной, обернувшись к собравшимся стражникам, к танцовщицам, к мужчинам и женщинам Альдераана — хорошо, что среди них нет детей, подумалось ей, — и медленно проговорила:
— Всадник мой, единственный драконий всадник, вчера едва не лишился жизни. Виной тому — эта женщина, и законы Альдераана велят отплатить ей тем же, что желала она совершить. Огонь милосерден, и смерть быстра.
Быстра, но легка, подумалось Лее.
— Однако... — она остановилась, взглянула на Люка. — Мара спасла мне жизнь. Это правда, и Хан Соло подтвердит мои слова. Она спасла и его, и потому...
Люк замер напротив Леи, впился глазами в ее лицо, будто выискивая что-то — справедливость, милосердие, отсрочку.
— Я предлагаю изгнание.
Она увидела, как Хан покачал головой, будто она совершает ошибку, и пошел к ее шатру, на ходу набивая трубку. Плечи Люка дрогнули и резко опустились, будто он долго задерживал дыхание и смог наконец выдохнуть.
И тогда Лея приказала развязать Мару, выдать ей еды и воды, одежду и крепкую обувь, велела Маре идти на юг, и никогда не возвращаться в Долину, а потом вернулась к себе и тяжело опустилась на постель.
— Не лучшее ваше решение, — наконец произнес Хан и шагнул к ней с теневой стороны. — Проще было убить ее.
— Я не могу убивать всех направо и налево, — возразила Лея. — Что тогда останется у меня?
— Останутся люди, готовые верно служить. Разве смысл не в этом?
— Я не знаю, — выдохнула Лея устало. — Я уже ничего не знаю. Наверное, ты думал, будто все сложится куда проще, наверное, ты пошел вслед за мной, думая, что я не боюсь запачкать рук, но...
— Это вовсе не так, — помолчав, ответил Хан. — Я пошел за вами, потому что у вас доброе сердце. И еще — потому что не мог пропустить заварушку с драконами, — усмехнулся он, и Лея слабо улыбнулась в ответ. — Но решения все равно немного... недальновидное.
— Пусть так, — заупрямилась Лея. — Мне нужно отдохнуть. Я почти не спала.
— Хорошо, — кивнул ей Хан и направился к выходу.
— Но прежде — вели позвать ко мне Люка, — попросила она, не глядя на Хана, и откинулась на подушки, закрывая глаза.
***
Люк долго не шел, и она успела задремать. Он коснулся ее плеча, тихо и осторожно, позвал негромко:
— Вы за мной посылали.
— Верно. Отчего тебя долго не было?
— Я провожал Мару, моя госпожа, — признался он.
— Ты был рад моему решению, — утвердительно произнесла Лея и Люк кивнул. — Почему ты был рад?
— Я всадник, моя госпожа, — ответил он, перебирая бахрому на вышитом покрывале. — Всадник, а не палач...
Лея поднялась на локтях, села выше, переложив подушки, потом наклонилась, чтобы расшнуровать сандалии, подошвы которых коснулись расшитой ткани.
— Позвольте мне, — попросил Люк и склонился у ее ног, пряча лицо.
— Ты всадник, это верно, — кивнула Лея. Пальцы его легко пробежались по кожаным ремешкам, и она невольно вздохнула. — Но всадник должен служить королеве, и...
— И я поклялся служить вам верно, — отозвался Люк, расстегивая мелкие застежки. — И я служу, не отказываюсь от своих слов.
— И все же иное мое решение далось бы тебе тяжелее, — рассудила Лея. — Ведь так?
— Я... Скорее, напротив — подобные вещи совершаются слишком легко, — пробормотал Люк. — А они не должны даваться так просто, иначе...
— Иначе мы не принесем этим землям ничего, кроме опустошающего огня, — продолжила Лея, и он тут же поднял голову, взглянул на нее, будто мысли об этом причиняли ему боль. — Это я понимаю, Люк. Послушай...
Он высвободил из сандалий сначала одну ее ступню, затем вторую. Прошелся пальцами по их своду, едва ощутимо, вздохнул прерывисто.
— Я предлагаю вот что: если однажды мой приказ будет слишком тяжелой ношей для тебя, если настанет миг, когда ты решишь, что я поступаю жестоко — не исполняй его, Люк.
Он отдернул ладони, будто обжегся, посмотрел на нее с недоверием, и медленно, неуверенно кивнул.
— Но только один приказ. Только один — и тогда ты не должен утаивать неповиновения, Люк. Ты придешь и скажешь мне прямо. Таково мое условие.
— Хорошо, — откликнулся он и поднялся с колен. — Один приказ. Я понял.
— А теперь иди, — велела ему Лея. — Я хочу подумать.
Люк вышел, но не обернулся на пороге, как делал всегда, будто желая запомнить ее напоследок, и на миг Лее сделалось тревожно, будто не только она переменилась за этот месяц, но и он тоже.
***
Долина расстилалась перед ними зелеными лугами в окружении пологих холмов. Небо затянули снежные перистые облака, поднявшиеся выше, чем Лея привыкла видеть, трава пружинила под ногами, нежный ветер доносил до нее запах цветущих каштанов, лаванды и меда, и почти неслышный, далекий запах соли и моря.
Они могли бы остаться на юге, так похожем на Альдераан, могли бы присвоить себе земли Джаббы, захватить огнем, и осесть там, выстроить город заново, у самой гавани. Но она не захотела оставаться в рабовладельческих землях: Лее казалось, будто сам воздух там пропитан болью и потом, железным запахом цепей и крови.
Казалось, что должны пройти долгие годы, прежде чем она сможет ступить на эту горькую, иссушенную зноем землю без содрогания.
Теперь же выбор этот казался ей как никогда верным. Лея смотрела перед собой и видела убегающие ввысь белые башни, видела сады, что раскинутся у подножия замка, видела довольство и процветание, детей, что будут играть под сенью цветущих каштанов и вишен, и драконов, что станут охранять ее новый дом. Она вздохнула мечтательно и обернулась к Хану, улыбнулась ему нежно и с благодарностью, и он вернул ей улыбку, белозубую и широкую.
Люк отстал от них, увел драконов в горы — искать пастбища диких коз и снежных баранов. Лея чувствовала его на отдалении, как слабую искру, бледную первую звезду в сгущающихся сумерках. Она привычно закрылась от этого ощущения, чтобы не погружаться в узы слишком глубоко, и обернулась к Хану, пригладив растрепанные ветром косы.
— Что дальше?
— Облачный город, — ответил Хан. — Все это — владения Лэндо, моего давнего приятеля. Перейдем долину и поднимемся в горы — уверен, он не откажет выделить вам земельный надел.
— А если откажет?
— Покажете ему драконов, — усмехнулся Хан.
Лея только покачала головой и направилась вниз, в долину, что манила ее взгляд безбрежным спокойствием, точно зеленые воды Альдераанской гавани.
В три дня они пересекли долину, и на четвертый вышли к подножию серых гранитных скал. Хан плеснул на камни водой, и они засверкали на солнце, точно сотня бриллиантов, и Лея подумала — как мало иной раз нужно, чтобы увидеть красоту там, где прежде виделась лишь тусклая стена, лишенная жизни и блеска.
Она поняла вдруг, насколько сильно довлел над ней страх, страх подвести Люка или Хана, подвести свой народ, но главное — себя саму, ту память о матери и отце, что хранилась глубоко в душе. Впервые будущее показалось ей ясным и чистым, безоблачным, и даже тень давнего корабельного сна не могла омрачить этой картины.
Они останутся здесь, Хан сумеет уговорить Лэндо, и у нее будет новый дом. Пусть он будет теснее и беднее прошлого альдераанского замка, но он будет крепок, будет надежен, а главное — он будет ее. Она высадит под окнами белые розы и кусты жасмина, купит у торговцев певчих канареек и выпустит их летать в саду.
А когда выстроят небольшой храм белого мрамора, она зайдет в него рука об руку с Люком, как всадник и королева, и вместе они зажгут драконий огонь в медной чаше, и будет он негасимо гореть, покуда стоит их замок, покуда в небе танцуют свою песнь драконы.
Однако этому не суждено было сбыться.
Глава 10
Глава 10. Лея
Хан велел разбить у подножья скал лагерь, велел мужчинам и женщинам оставаться внизу, дождаться их с Леей. С ними пошли лишь стражники, и уже вскоре Лея поняла, почему — дорога была узкой и крутой, белой змеей вилась она меж огромных валунов, поросших темным мягким мхом. Она пыталась дотянуться до Люка, как дети тянутся к звезде, загадывая желание, и наконец он услышал ее, отозвался глухо, словно сквозь толщу несметной воды, шепнул лишь два слова.
Я буду.
Лея слышала о таком прежде, Оби-Ван рассказывал ей, будто мог слышать своего ученика через узы, мог говорить с ним, но в голосе его всегда мутной взвесью сквозила вина и горечь — узы оборвались, когда Набу пошел против Альдераана, когда драконы их обратились друг против друга, Полночь против Мустафара, сестра против брата.
И тогда Мустафар взбунтовался, сбросил младшего всадника со спины, опалил белым пламенем, и потом и сам упал оземь, и дымная кровь его многочисленных ран пропитала собою землю, и больше на ней ничего не росло, будто любую жизнь земля отторгала, как чуждую самой себе.
Оби-Ван говорил, что там, где прежде цвели набуанские сады, осталась лишь горькая пустошь, проклятое место, что никто больше не ходит этими землями, потому что остаться в них ночью означает загубить свою душу.
Говорил, что когда-нибудь, когда будет совсем стар и сед, он отправится туда, и быть может, сумеет увидеть младшего всадника, своего ученика — не во плоти, но бледной дрожащей тенью, — чтобы испросить прощения. За то, что не досмотрел, за то, что не уберег.
Оби-Ван качал золотой головой, седина серебром вспыхивала в его волосах, и в такие минуты Лея жалела, что не может развеять его печали, стереть их легкой рукой, как Бреха стирала церемониальные краски с лица.
И теперь узы эти дрожали перед ней, тонкие, как осенняя паутина, и она отстранилась от них, чтобы ненароком не скользнуть в самую их сердцевину, туда, где мерным набатом слышалось сердцебиение Люка.
Узы для всадников, не для королев, вспомнила Лея наставление матери и ускорила шаг.
***
В первое мгновение ей показалось, что Хан обманул ее — так недобро смотрел на них Лэндо, так грозно взирали со стен его лучники. Но потом он улыбнулся, шагнул вперед и заключил Хана в крепкие объятия, долго хлопал темной ладонью по широкой спине. Затем Лэндо отстранился и взглянул на нее темными, как маслины, глазами — южная кровь, поняла Лея, горячая и кипучая. Она протянула ему узкую ладонь, и Лэндо припал к ней губами, защекотав усами кожу, и Лея нервно хихикнула, будто девчонка. Хан только вскинул брови и качнул головой.
— Будто к войне готовишься, — хмыкнул Хан, пока они шли за Лэндо светлыми высокими коридорами. — К чему столько стражи?
— Неужели ты не слышал, что стало с южными землями? — отозвался Лэндо после заминки, не повернув головы. — Не слышал, что стало с Джаббой?
— Кстати об этом, — нагнал его Хан и развернул за локоть к себе. — Видишь ли, в чем дело...
— Потом, все потом, — махнул рукой Лэндо. — Сначала отдохнете с дороги, твоя спутница, должно быть, все ноги сбила, пока вы сюда поднялись. Я велю накрыть стол в голубом зале и буду ждать вас там. Это недалеко отсюда, — сказал он Лее, подведя ее к золоченой двери, — мои люди проводят вас. А пока — располагайтесь.
Он толкнул дверь и отошел, пропуская ее внутрь. Лея замерла, разомкнула губы, чтобы предупредить Лэндо о Люке, но тот уже развернулся, увел Хана дальше по коридору. Тогда она велела своему стражнику, Веджу, найти купальни и кухню и возвращаться как можно скорее, а сама шагнула внутрь, чувствуя, как колени подрагивают от усталости.
Наскоро искупавшись, Лея быстро одела первое, что попалось ей под руку в распашном светлом шкафу — винного цвета туника и брюки, — присела за столик, вгляделась в мутное выгнутое зеркало.
Она давно уже не видела своего отражения нигде, кроме стоячей воды, и сейчас вглядывалась в зеркальную глубину жадно и с трепетом. Детская припухлость сошла с ее щек, глаза запали, а взгляд стал такой, будто она успела увидеть много горя — но так оно и было, подумалось ей отстраненно, так и было. Она будто стала взрослее, но больше не переменилось ничего, никакого тавра, что она ощущала на себе с того дня, когда руки ее стиснули рабскую цепь и не отпускали, пока Лея вновь не стала свободной.
Она все думала, чем же пришлось заплатить за эту свободу, и не находила ничего, не знала, что стало разменной монетой. Успокоившись, Лея причесала волосы, заплела косы и вышла из комнаты. Стражник у двери был незнаком ей, он служил Лэндо, и пошел вперед, показывая ей дорогу.
Он распахнул высокие двери и отступил. Зал был большим, полным света и воздуха, и напомнил Лее ее альдераанские покои — разве что вместо широкой постели в комнате раскинулся столь же широкий стол на ажурных кованых ножках. В центре его покоилось золотое блюдо, до краев полное прозрачной водой, а по поверхности плавали розовые кувшинки и десятки свечей, отбрасывая блики на просветлевшее лицо Лэдно. Хан еще не пришел, и Лея нерешительно замерла напротив, будто девица, что впервые попала на пир в Белом замке.
— Лея, — кивнул приветственно Лэндо и поднялся с кресла. Она обошла стол и села подле него, легко улыбнувшись.
Вскоре к ним присоединился и Хан. Лицо его посвежело, с волос на распахнутую белую рубаху капала вода, а глаза предвкушающе блестели. Они оба были голодны, он и Лея, она поняла это вдруг ясно, и тут же положила себе с блюда толстый кусок дымящегося, сочного мяса, не дожидаясь ни разрешения, ни слуг.
Хан поступил так же, и какое-то время они молча ели, отхватывая зубами горячие перченые ломти, кидая друг на друга понимающие взгляды.
Лэндо наблюдал за ними с легкой довольной улыбкой, но Лея следила, какие из блюд он выбирает и из какого кувшина велит наливать себе вино, и выбирала ту же еду и то же вино, помня об обманчивом гостеприимстве Джаббы.
Наконец, Хан довольно откинулся на спинку, утер губы светлой салфеткой и заговорил:
— Лэндо, друг мой, подле тебя следит сейчас королева Альдераана, Лея Органа.
— Королева из-за моря? — Лэндо развернулся к ней и обежал быстрым взглядом. — Что же привело вас сюда, так далеко от дома?
— Это долгая история, — уклончиво ответила Лея, отложив столовый нож в сторону.
— Я никуда не тороплюсь, — мягко намекнул ей Лэдно, опустил подбородок на сплетенные пальцы, унизанные золотыми перстнями и приготовился слушать.
— Я пытался сказать тебе сразу по прибытии, — снова вступил Хан, — но ты не пожелал слушать. Ты упомянул Джаббу, я же скажу, что мы пришли сюда с юга... если ты понимаешь, к чему я веду.
— Нет, — медленно ответил Лэндо и перевел блестящий взгляд на Хана. — Не понимаю.
— Джабба захватил нас в плен, — объяснил Хан, — и потому его город пал.
— Боюсь, я все еще не понимаю, — с нажимом произнес Лэндо.
— Город пал, потому что Лея Органа — не только лишь королева Альдераана. Видишь ли, я и сам не верил, но все эти слухи правдивы. О водных садах и юужань-вонгах, о набуанских жрецах, и... Она — драконья королева.
Долгие мгновения Лэндо молчал, глядя прямо перед собой, перебирая перстни на левой руке. Потом обернулся к Лее и не приказал, но попросил:
— Покажите мне.
***
Закатный балкон, куда вывел их Лэндо, смотрел на горы, а горы гордо и немо взирали в ответ. Вершины их были покрыты сияющим снегом, чернели обнаженные, будто кости, скалы, и бушевал такой ветер, что едва не сорвал с плеч Леи тонкую кружевную накидку.
— Он пока далеко, — предупредила она Лэндо. Потом вгляделась широко распахнутыми глазами — не на пейзаж, но внутрь себя, — тронула осторожно узы и позвала Люка, позвала своего всадника.
Мы ждем тебя.
Долгое время ничего не происходило, и уже Лея готова была обернуться к Лэндо, попросить об отсрочке, как узы дрогнули, отозвались внутри глубинным и нарастающим рокотом, вспыхнули золотым и багряным.
Скоро буду.
Она стояла на пронизывающем ветру, подставив его необузданным порывам разгоряченное вином лицо, и ждала, как ждут дождя в засуху, как темной, безлунной ночью ожидают восхода.
Отчего-то теперь, именно теперь, когда Люк будто отстранился от нее, не искал ее общества, было так легко говорить с ним. Будто связь противилась тому, что они охладели друг к другу, стягивала их вместе, как суровая нить стягивает края полотнища. Лея не понимала, отчего это происходило именно сейчас, не раньше и не позже, но потом оставила эти мысли — что проку от них? Узам безразличен был ее выбор, ее чувства, они служили лишь одному — повязать все те тех немногих, кто был от крови дракона, оплести их сердца и души, вынудить держаться вместе. И кровь пела в ее венах, откликалась на этот зов, даже если сама Лея была сердита на Люка, на ночь, что он провел с другой женщиной, женщиной, замыслившей зло против него — а значит, и против нее, Леи, тоже.
Она ждала, чувствуя приближение всадника всем своим существом — будто огонь разгорался в груди, — и наконец увидела его, сначала нечетко, не сразу, а потом в один миг — близко, словно дракон погас в одном месте и вспыхнул в другом.
Лея смотрела на них, на дракона и всадника, как матери смотрят в лица своих детей — не собственность, но спутник, что будет рядом, покуда будет длиться ее жизнь.
Где-то за ее спиной пораженно выдохнул Лэндо и она улыбнулась, распрямила смятые холодом плечи.
Люк не знал холода, и она не станет.
Синий дракон раскинул перед ними крылья, словно пытался объять темнеющий небосвод, а потом хлопнул ими, раз, другой, наотмашь, и накидка Леи сорвалась с ее плеч, упорхнула в распахнутые двери залы, и Лея засмеялась, легко и счастливо.
Ее охватил дикий, неистовый восторг, будто это не Люк, но она сама восседала теперь на драконьей спине, смотрела на мир драконьими глазами, слушала древнюю песнь, слагаемую узами. Ей захотелось танцевать, захотелось напиться допьяна и поцеловать мужчину, глубоким и жарким поцелуем; неважно даже, какого. Хотелось ощутить контраст драконьей горячей крови, сумасшедшего сердцебиения против размеренного человеческого, холодного и тихого.
А потом все вокруг подернулось кровавой дымкой.
Дракон взревел, выгнулся дугой, пытаясь сбросить Люка с шипастой спины, сложил крылья, как подстреленная птица и камнем рухнул вниз, на острые скалы.
Он падал медленно, так медленно, как истекает медом опрокинутая чаша, и Лея рванулась ему навстречу, бросилась в каменным перилам, перегнулась через них, не в силах сделаться ближе. Позабыв все запреты, что заходились внутри нее мертвенным криком, она бросила себя в самый центр, в самое сердце уз и закричала сама.
По губам и подбородку хлынула горячая кровь, на заледеневшем вмиг воздухе от нее пошел пар, но Лея не обратила внимания, не утерла лицо длинным рукавом. Разум ее сплелся с разумом Люка, коснулся драконьего и тут же отпрянул в ужасе — чужой разум, чужой дракон, табу из страшнейших, древнее и неприступное.
И все же она могла слышать Люка, могла видеть черную тень, густую и липкую, как свернувшаяся кровь — она наползала на Люка неумолимо и страшно, и Лея не могла отбросить ее, не могла замедлить, только лишь наблюдать.
Вдруг, в один этот лишь краткий миг, Лея поняла, как чувствовал себя ее отец, Бейл Орана, глядя на то, как медленно и необратимо угасает его жена, его любовь, его сердце. Лея смотрела, смотрела и не смела отвести глаз, а дракон все падал и падал, так долго, что она решила: вот она, ее расплата.
Вот оно, ее наказание.
Беги, шепнул ей сквозь узы Люк, и голос его раздробился звенящим эхом, пошел трещинами, как белый фарфор от удара о мраморный пол. Беги, Лея, это он.
Драконья погибель.
Он падал, а Лея с отстраненным удивлением думала — когда же Люк успел стать таким жестоким, таким яростным, таким злым? Как сделался он сердцем шторма, оком бури, в которой сплетались холодный гнев и обжигающая ненависть? Когда же успел он пасть во тьму? Она вспомнила его лицо и его улыбку, они вспыхнули перед ее глазами, как свеча во тьме, и Лея на миг ослепла, а потом поняла — это не он.
Это не Люк.
Он не такой.
И тогда она заплакала, надрывно и бессильно, но не закрыла лицо руками, как сделала бы в детстве, а протянула их к пропасти, что сулила смерть ее дракону и ее всаднику.
И тогда она обратила весь свой внутренний свет, все свое хрупкое человеческое счастье, всю свою любовь против того мрака, того нечеловеческого ужаса, что рвал разум Люка на части, как стервятники рвут мясо с мертвых костей.
И тогда она взмолилась, безмолвно и яростно, как никогда не молилась ни единому богу, ни единой живой душе. Ищуще и неистово она испросила Люка — не оставляй меня. Не бросай меня в этой гулкой и страшной тьме, не оставляй одну в рокочущем сплетении уз, только не оставляй. Ты от крови дракона, как и я, как была моя мать, а до нее — ее мать, и дальше, и дальше, от самого сотворения мира. Ты один у меня остался, и я не смогу — одна, я не смогу знать эти узы, эту кровную связь одна, я не вынесу, они сведут меня с ума, они...
Вернись ко мне.
И когда ей уже казалось, что все решено, что самое жуткое, самое страшное уже свершилось, она увидела сквозь трепет и движение кровных уз, как дракон распахнул широкие крылья, как скользнул у самого дна ущелья, как полетел прочь — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, как корабль, чьи паруса поймали попутный ветер.
На слабых, дрожащих ногах Лея отошла от края, и ее тут же качнуло в сторону, отбросило в кольцо Хановых рук, горячих и крепких, но она повела плечами, выискивая то, что успела заметить, не слабым зрением человека, но драконьим зрением Люка.
***
Он стоял на скале, высоко, как не подняться ни одному мужчине, закутанный в черное, с темным недвижным лицом. Стоял, будто изваяние, каменное и холодное, но Лея знала — внутри у него, у этого человека — если только он был человек — вскипала белым огнем жуткая ненависть.
А еще она знала — это он убил Оби-Вана.
Ярость, слепая и жадная, поглотила ее, и Лея закричала стражникам Лэндо:
— Тот человек на скале — убейте его!
Лучники, высыпавшие уже на балкон от ее первого крика, заозирались, потом прицепились и выпустили десятки стрел. Они со свистом рассекли воздух, вспороли холодный ветер и устремились к ее врагу, к самому его сердцу, обугленному и черному, но чем дальше они продвигались, тем медленее становился их полет, будто фигуру в черном отделял от Леи не воздух, но густая и вязкая смола. А потом стрелы замерли у его простертой руки и посыпались вниз как мертвые птицы.
Лея вскричала гневно и горестно, а потом вспомнила — есть и второй дракон. Свободный дракон. Дракон без имени, дракон без всадника.
И только она подумала об этом, как ощутила движение уз: так снега сходят вниз по вершинам, так море волнуется перед бурей, так берут свое — огнем и кровью, кровью и огнем.
Лея ошиблась — Люк и она не были единственными от крови дракона, был и еще один. И этот человек, убийца Оби-Вана, черный и безжалостный, обратил к ней лицо и сказал одними губами, но она услышала его шепот громче любого крика.
«Отступи».
«Проиграй».
«Отдай мне дракона».
Она поняла вдруг — он хочет вернуть то, что когда-то принадлежало ему, о чем он думал, долгие и протяжные годы думал, что настанет день — и он вернет утраченное.
Он не просил, не требовал, лишь сказал, будто дело было уже решенным: «Дракон мой. Он мой, Лея Органа, королева из-за моря, и ты слишком слаба, чтобы мне помешать».
И он сказал: «Прочь».
Но Лея не отступила. Она чувствовала такой гнев, какой не знала прежде, какого не ведала даже у Джаббы — тот посягнул на ее свободу, но не на ее жизнь; враг же хотел отнять самое дорогое, что только было — не у нее, но у Альдераана, у самого сердца того порядка, какому служили королевы и всадники. Лея оскалилась, как тигрица, разъярилась, и снова погрузилась в узы, как падают в пропасть — наверняка, ожидая не спасения, но жестокого удара.
И тогда Лея потянулась навстречу мраку, коснулась драконьего разума, чистого и золотого, древнего и багряного, и сказала — ты мой теперь. Но этого было мало, нестерпимо мало, чего-то не хватало, и ужас принял ее в свои ледяные объятия, и где-то на самом краю затухающего сознания засмеялся черный человек.
«Этого мало, это уж верно».
И тогда она подумала о Люке, о том, какое отрешенное делалось его лицо, когда он закрывал глаза и погружался в узы, и тогда она сказала, слабеющими и неверными губами сказала, не себе, но дракону, зеленому, как нефритовые воды Альдерааанской гавани:
Ты — мой, а я — твоя.
Сказала — и тут же испугалась этих слов, невозвратных и верных, идущих из самой ее глубины. Испугалась, потому что вспомнила вдруг запрет матери, непреступный, неотвратный — узы для всадников, Лея.
Не для королев.
Но королевой чего она будет, если враг ее отнимет у нее дракона, если сумеет его подчинить себе, если направится вслед за Люком, единственным ее всадником?
Пусть будет так, решила она. Пусть я не буду королевой, оседлав дракона, пусть я лишусь всего, лишусь своего народа и трона, короны и судьбы, но только не Люка, только не последнего альдераанского дракона; только не этого.
И тогда враг ее отступил, смятенный слепой решимостью, изгнанный жаждой сердца ее, пылкой и яростной.
Отступил, проиграл, отдал ей дракона.
И то, что он считал своим, стало — ее. И то, что она не смела принять — тоже стало ее.
Узы распахнулись перед ней, закружили в золотом вихре, подчинились ей так же, как сама Лея подчинилась им.
И тогда она нарушила многолетий непреложный запрет, переступила через него легко и просто, будто ждала этого мига всегда, с самого своего рождения.
Зеленый, изумрудный, нефритовый дракон ее упал к ней с небес, как падает спелый плод в протянутую ладонь.
Хан заслонил ее собой, бесстрашно и слепо, но она отстранила его сильные руки, выскользнула прочь ловкой змеей, подошла к своему дракону и взглянула в золото его глаз.
Лея увидела свое отражение, выгнутое, выпуклое, положила ладонь на горячую чешую, обернулась к Хану, сказала:
— Я лечу за Люком.
А потом взобралась на гибкую спину, устроилась меж мощных крыльев, и дракон вознес ее так высоко, что перехватило дыхание.
Лея летела — летела, оседлав дракона, сделавшись всадником, чувствуя древний, кипучий восторг, чувствуя страх. Будто одним этим мигом она уже сделала выбор, выбор, что подспудно терзал ее — Хан или Люк? Люк или Хан?
Но только сейчас она поняла, во всей неотвратимости, во всем полновластии этого знания: она выбирала не меж ними.
Она выбирала не мужчин, но себя. Выбирала, какой ей следует стать.
Хан ожесточит ее, позволит править твердой, недрогнувшей рукой. Позволит карать и миловать, нести огонь справедливости через года и земли. Хан принесет мир ее мятущейся душе, поможет отринуть сомнения, что не пристало испытывать королеве.
Люк же смягчит ее нрав, на с ним она станет терзаться, непрестанно мучаться — верно ли она поступает, правильно ли? Он будет с ней нежен, будет с ней ласков, и не ему, но Лее придется принимать на себя тяжесть решений.
Лея летела прочь, распятая муками этого невозможного выбора, но потом вспомнила вдруг свой сон, свой далекий кошмар, который вмиг сделался близким.
Прямоугольники черных елей на белом снегу, свое падение, которого она мучительно делала избежать, но не смела отнять рук с шипов драконьей спины. Потом поняла — это были не ели, никто не высаживает деревья столь ровной чередой, поняла — это войско, черное, смертоносное войско, и она падала на них с небес, как летит на плаху топор палача.
Она несла кровь и огонь, несла им войну. Несла погибель.
Тогда, во сне, Лея в ужасе встрепенулась, но видение держало ее цепко, как спрут, и она видела все: как вспыхнули легкие доспехи, как плавилась плоть, как языки белого огня пожирали все, что было перед ней, ибо горит лишь то, что было живым.
Лея огнем обращала живое в мертвое, черное — в серый и дымный пепел, и она ликовала, охваченная тем темным и мрачным торжеством, что сделалось ей знакомо теперь.
Вот между чем она выбирала на самом деле — приблизить ли ей это будущее, или отринуть прочь.
И она выбрала, прильнула к горячей драконьей чешуе, обратила свой взгляд ввысь, выше и выше, туда, где в сердцевине небосвода, как семена в сердцевине спелого яблока, горели белым огнем далекие звезды.
Глава 11
Глава 11. Люк
Раньше, до долины и Облачного города, до земель Джаббы, еще на корабле, Люк думал, что хуже той цепкой и удушливой горячки не будет уже ничего, что нет страшнее того раскаленного жара, что ломит кости и льется в горло, что это — предел, выше которого только смертельная боль и белая зола.
Но холод едва ли был лучше.
Холод преследовал неотступно, был острее голода и сильнее жажды, и в краткие промежутки, когда Люку удавалось выбраться из слепого и вязкого беспамятства, он понимал — прикончит его именно холод. Пить хотелось до рези в горле, губы обметала соляная корка, а желудок мучительно сжался, но тяжелый ледяной плен был хуже всего остального. Два серых рассвета Люк встретил на этой одинокой скале посреди соленых безбрежных вод, два раза провожал высокий солнечный диск усталым взглядом, и дважды пытался переждать темную безлунную ночь, полную холодных и равнодушных звезд.
Сны вились вокруг беспокойной и мутной взвесью, но ни одно видение не было достаточно глубоко, чтобы Люк мог в него погрузиться; ничто не способно было увести его со скалистого острова — ни улыбка Оби-Вана у ограды драконьей ямы, ни тяжесть серебряного кувшина из покоев принцессы в его руках, ни взгляд Леи, полный тайного значения, которое предназначалось не ему, но Хану Соло.
Даже мысль об их связи уже не отдавалась внутри привычным ревностным чувством, эмоции словно размылись, притихли, и когда пелена забытья отступала, Люк ощущал такую ясность и прозрачность сознания, какой не знал никогда прежде. Он боялся, что холод лишит его рассудка, что голод заставит думать только о себе, что жажда будет нестерпимой и сведет его с ума. Однако именно сейчас он словно сделался чище, чем прежде, поднялся выше над самим собой, над собственным телом.
Холод перехватывал грудь тугим обручем, обжигал горло, и в шумной, волнующейся темноте, в ночи, полной плеска волн и звездного света, Люк пытался выжить, уже зная, что обречен. Он почти не был ранен, не считая правой ладони, на которую пролилась драконья дымная кровь, отравленная угрозой гибели; ожог этот Люк замотал полосой ткани, оторванной от низа рубахи, надеясь, что та достаточно чистая. Он растирал ноги непослушными пальцами левой руки, соорудил настил из хвои и разлапистого ельника, что рос у самого обрыва, заставлял себя ходить, пока мог, но холод забирал и забирал тепло, и это было хуже всего — умереть не от пламени, но от льда, умереть, будучи драконьим всадником, что может повелевать огнем.
Однако теперь дракон не подчинялся Люку. В первый раз он решил, будто узы оборвались, но затем почувствовал незримую, плотную стену, что отгораживала его от прежнего буйства красок. Люк не знал, отчего она возникла, но знал, с каких пор — когда он потерял контроль над узами, когда в его с драконом связь вмешался кто-то третий, и вторжение это едва не стоило Люку жизни. А потом он ощутил присутствие Леи, ее живой и горящий разум, и обезумел окончательно, бежал вместо того, чтобы обратиться против общего их врага яростью и огнем.
Память об этом терзала его, а потом Люк будто окаменел, пытаясь сберечь те крохи тепла, что у него остались. На второй день он увидел дракона — тот кружил над скалистым островом по расходящейся спирали, пока не скрылся из виду. Они все еще были связаны, несмотря на возникшую преграду, но Люк понимал, что осталось недолго — скоро дракон его станет свободен... Впрочем, как и он сам.
Свободен от уз, от своей судьбы, от нежной любви и темной ненависти. У мальчика было лицо Леи, вспомнил он и закрыл глаза. Значит, все уже решено. Любовь Хана имеет шанс на будущее, она — не чета мертворожденной любви Люка, обреченной с самого первого вдоха. Люк видел этот шанс в темных глазах Леи, в ярости ее несогласия с Ханом — ярости, подобной той, что и сам Люк когда-то пытался разжечь внутри в бесплодных попытках избавиться от наваждения.
На третий день он решился.
Люк помнил еще, как тяжела была смертельная ноша, что принес он из Юужань-Вонга, помнил оскал выбеленного солнцем черепа, усмешку, таившую в себе триумф — все черепа выглядят так; быть может потому, что они одни остаются на свете, когда плоть сходит с костей, как мутная пена волн. Помнил слишком хорошо, чтобы не обманываться собственной молодостью — смерть поджидает каждого, и встречи не избежать никому. И все же в самой тайной его глубине, рядом с коротким, как последний вздох, именем, теплилась еще надежда — слабая, хрупкая, человеческая. Люк давил ее упрямо и безжалостно, потому что ему нужны были все силы, какие только остались, на этот последний рывок.
Низкие серые облака вспыхивали золотой кромкой, но солнца не было видно. Морские воды были спокойными и лишенными цвета. Люк лег на спину, размеренно задышал в такт набегающим волнам, и вспомнил учителя.
«...не единственный. Есть еще один».
Он не способен был преодолеть ту стену, что отделяла его от дракона, и потому обратился к узам другого рода — человеческим, но столь же кровным, что и драконьи. Оби-Ван говорил, будто у Люка есть близнец, а значит он — от крови дракона тоже. Значит, он услышит — не сможет не слышать, не сможет не узнать. И тогда Люк закрыл глаза, как делал всегда, погружаясь в кружево уз, но потянулся не к ним, а к далекой и дремлющей памяти.
Памяти, что хранила тесноту материнского чрева, разделенную на двоих, тишину околоплодных вод, случайные касания и биение второго сердца. То, что помнил он с сотворения мира, когда не существовало еще ничего другого.
«Найди меня, — думал Люк, собрав все свои силы, как бедняк собирает в горсть хлебные крошки. — Узнай меня. Услышь меня. Мы делили материнскую утробу, кровь связала нас крепче любых цепей, последуй за ними и найдешь меня. Найдешь меня, — повторил он пересохшими губами. — Есть два дракона, и оба признают тебя, но лишь одного ты сумеешь оседлать — и не ошибись, не ошибись в своем выборе, ведь сделать его можно только лишь раз. У человека может быть только один дракон, но жизнь дракона длинна, как косы моей королевы... Служи ей верно, — просил Люк, — и не ошибись — после моей смерти оба дракона станут дичать, отыщи их, и найдешь свою...»
Люк хотел бы сказать «судьбу», но участь эта была куда больше, неизмеримее, и закрывая глаза, он слышал лишь гул жестокого ветра над своей головой. Он привычно ждал отклика, знакомой дрожи узнавания, но все внутри было немо — ответа не будет, понял Люк. Так запечатанную бутылку пускают по волнам с тонущего корабля, не надеясь на отклик или спасение.
Впрочем, спасения он и не искал. В какое то мгновение черный, животный страх навалился на него, прошелся дрожью по рукам и ногам, выбил стук из зубов, из легких — воздух, скрутил его внутренности ледяной рукой, заслонил собой небо. Люк ждал мирной смерти, но вместо этого разум его метался в агонии, мучительно пытаясь найти выход — не из смерти, но из ужаса. Но выхода не было, и тогда Люк стал представлять, будто он снова на корабле, лежит на палубе и слушает шум волн, бьющих о борт, что вот-вот над ним склонится Лея и он увидит ее лицо.
Оно плыло под его закрытыми веками светлым видением, пустынным миражом — темные лучистые глаза, тонкие брови, крохотные, едва заметные родинки на щеках... То, как она ходила — с высоко поднятой головой, гордо выпрямив спину, даже когда шею ее охватил рабский ошейник. Люк помнил, как затряслись у него руки, когда Джабба велел вывести Лею к себе, и Люк увидел, во что приказали ее одеть. Помнил, как она прижалась к нему в поцелуе — коротком и страшном, — и как отстранилась, опуская глаза. Как снимала повязку с его лица и как пробежалась пальцами по затянувшимся, едва заметным шрамам, довольно кивнув, и ему казалось, будто от ее прикосновений раны откроются вновь, до того беспокойно колотилось сердце...
Ужас отступал медленно и неохотно, и хотя Люк все еще чувствовал боль в стесненной груди, но сумел выровнять дыхание, а потом и вовсе забыться неглубоким беспокойным сном. Ему снилось, будто Лея в золотом откровенном наряде танцевала для него, для него одного, и ее бедра мелькали в вихре багряного шелка, а узкие ладони поглаживали впалый живот, мимолетно обводя грудь, поднимались к шее, обрамляли лицо — и пальцы, унизанные кольцам, дрожали, как и темные ресницы. А потом она подняла на него глаза и взглянула остро, с каким-то затаенным торжеством. Ладони ее взлетели к прическе, коса со свистом ударила воздух, точно хлыст, и Лея налетела на него ураганом, и в груди у Люка стало горячо и тесно.
Правую сторону его тела охватило белым пламенем, левую — голубым льдом. Он слепо провел рукой по груди и тут же к его ладони прибавился еще десяток рук — все они ищуще зашарили по его ногам и животу, подбираясь к груди, но Люк уже нашел, что искал. Пальцы его сжали серебряную заколку, что он когда-то подал принцессе, своей будущей королеве, и с острия ее капал яд. Люк сжал заколку в ладони изо всех сил, чувствуя, как яд безжалостно разъедает кожу, и через миг проснулся.
Справа был огонь, было тепло — и Люк заморгал, повернув голову, но видение не уходило; золотое бледное пламя и кровавые угли. Люк попытался придвинуться ближе, но чья-то рука удержала его, помогла приподняться на локтях, обхватила спину. Лея приблизила к нему бледное, обеспокоенное лицо, и Люк коротко выдохнул, зажмурился, покачал головой — не самых худший из снов.
Не самая тяжкая смерть.
Лея поднесла к его губам тонкое горлышко бурдюка, исходящее жаром, и Люк приник к нему бездумно и жадно, как младенец к материнскому молоку, сделал жадный глоток и тут же отстранился, закашлявшись. Горло обожгло, перехватило, внутрь полилось что-то густое и кипящее, терпкое и дымное, лицу и рукам стало жарко, а голове — легко. Несколько мгновений Люк молча пережидал это чувство, потом отпил еще и еще, пока не опустошил все до капли. И только после этого сумел выпрямиться и обернуться к Лее, прошелся по ее лицу безумным взглядом, нашел ее ладонь и стиснул до боли. Она вскрикнула.
— Прости, — Люк тут же выпустил ее пальцы. — Хотел убедиться, что ты мне не привиделась. Ты... настоящая?
— Сам-то как считаешь? — гневно нахмурилась Лея и он рассмеялся. Лицо ее тут же разгладилось, она спросила с тревогой: — Как ты себя чувствуешь? Ты не ранен? Что с твоей рукой?
— Я... — Люк задумался на мгновение, потом тряхнул головой. — Все это потом. Расскажи мне, как ты нашла меня, Лея. А лучше ничего не говори, просто... — он качнул головой, сдвинулся, давая ей место у огня, но она опустилась на колени с другой стороны, наклонилась, вглядываясь в его лицо, и тут Люк заметил вдруг, какие темные у нее глаза, какие кровавые губы. — Я знаю, что все это — лишь иллюзия, обманчивое видение, сладкая ложь. Я знаю это, не спорь со мной, потому что я видел этот остров, я обошел его за три сотни шагов — и я видел, что вокруг, насколько хватает взгляда, лишь горькое море, и я знаю, что человеку просто неоткуда здесь взяться...
Лея коротко вздохнула, — он знал этот вздох, она делала так всякий раз, как собиралась с кем-либо спорить, — но потом молча опустилась рядом, положив голову ему на плечо, а ладонь — на грудь. Люк помедлил и притянул ее за плечи ближе. Правая ладонь ныла и пульсировала в такт участившемуся сердцебиению, и он поморщился.
— Что с твоей рукой? — вновь спросила Лея. Голос у нее сделался низкий и хрипловатый, и Люк вздрогнул, представив, как этим же тоном она говорит ему совсем другие слова.
— Как ты попала сюда? — он закрыл глаза, не ожидая ответа. — Я ждал тебя, ждал так долго, но и не думал, что ты в самом деле...
Она коротко рассмеялась, и он вдруг остро почувствовал дрожь и тепло ее тела, тяжесть ее дыхания, и в один миг осознал — это не сон, но реальность. Лея сейчас здесь, говорит с ним наяву, смеется, улыбается кровавыми губами. Он понял, отчего они кровавые еще раньше, чем успел озвучить свою догадку.
— Драконья кровь... Откуда она у тебя?..
Люк чувствовал, как она наполняет его дымным жаром, расходится по венам с каждым ударом сердца, как руки и ноги наливаются силой и огнем, как разум его перестраивается, сначала медленно и неохотно, а потом все быстрее. Острая пьянящая радость охватила его, закружила в золотом вихре, и он не сумел сдержаться — притянул Лею ближе, уложил на себя, обхватил ее узкую спину руками и впился пересохшими губами в ее алые губы. Мгновенный, точно удар, разряд прошелся по его телу — миг узнавания, который он испытал, впервые оседлав дракона. Лея выдохнула ему в губы, обхватила горячими пальцами его лицо, и Люк поплыл, как от горячего альдераанского вина, простонал что-то неразборчивое, прижал ее еще ближе, еще теснее, не понимая уже, чье именно сердце заходится набатом в груди. Он целовал ее в серых сумерках, опьяненный драконьей кровью и той свободой, что она ему даровала — не последней свободой умирающего, но голодной и рьяной свободой живого.
Смелость его поцелуя сменилась нежностью, болезненной и терпкой, такой, что горло перехватывало, а руки тряслись в бессилии — как бы не был глубок поцелуй, как не был бы опьяняющ, но и ему положен предел. Люк отстранил ее от себя, дрожащую, задыхающуюся, вгляделся в ее лицо, будто впервые увидел, и сказал себе — да, это наяву, это правда. Испугался на миг, как боялся всегда — отчуждения, неловкого молчания, что вырастает стеной, нереальности происходящего. Испугался, что спасется, что будет будет жить с этим знанием, будет помнить, каково это было — обрести свободу хотя бы на миг, совершить то, о чем грезил так долго, — что потом ему придется вернуться в прошлую жизнь, заковать себя в броню холода и отчуждения. Стоять по ее правую руку, подавать ей венчальный убор, вести Лею, светлую, юную, к брачному огню, вложить ее руку в чужую ладонь и слушать ее клятву перед лицом безразличных к его ослепляющей любви богов.
— Нет, — произнес он глухо. — Так нельзя, Лея... нам нельзя...
Но она лишь прижалась теснее, прильнула к нему, впилась пальцами в его плечи, вжалась бедрами в его бедра.
— Можно, теперь все можно, — зашептала тяжело и сбивчиво, нашла его взгляд темными, расширенными глазами на бледном лице. Угольно-черные зрачки затопили радужку, ресницы дрожали, как крылья доверчивой бабочки-однодневки, и тогда Люк перехватил ее тонкие запястья, отвел от себя ее просящие руки, отстранился тяжело и упрямо, как если бы преодолевал огромную толщу воды.
— Я всадник, ты — моя королева, — Лея нахмурилась, лицо ее скривилось, будто он ударил ее, и Люк отвернулся. — Так быть не должно, нельзя, чтобы...
— Я больше не королева.
Лея поднялась, и он стиснул пальцы, чтобы не удерживать ее подле себя; правую ладонь обожгло болью и Люк вздрогнул. Она возвышалась над ним, гордая и прямая, с растрепавшимися волосами, и он залюбовался ею — бездумно и безнадежно.
— Я вернулась за тобой. Я искала тебя. Я видела твое падение, и... — она сглотнула, и он не мог отвести взгляда от ее белой шеи, от выемки у самого горла, беззащитного и открытого, не мог взглянуть ей в лицо — потому что знал, что не перенесет той боли, что отразилась на нем. Потому что на один этот миг ее боль стала его болью, ее страх — его страхом, и словно со стороны Люк наблюдал это неминуемое падение, полет навстречу бездне, навстречу смерти. — Он пожелал второго дракона, того, что свободен, а я... Я не могла ему позволить, не могла уступить, и... Я оседлала дракона, Люк.
— Ты сделала — что?! — выдохнул он и попытался подняться, но ноги не слушались его, подогнулись, и Люк упал на колени, на мягкую сухую хвою. Он бездумно загребал ее руками, ища опоры, как дети загребают песок — жадными горстями, чувствуя, как он просачивается сквозь пальцы.
— Я оседлала дракона, — повторила Лея с вызовом, распрямила плечи и упрямо добавила:
— И я не жалею. Он хотел забрать, что было моим, но я не позволила... И никому не позволю!
— Но королевы не седлают драконов... — растерянно произнесли его губы. Люк слышал себя словно со стороны, и голос у него был потерянным и спокойным, хотя покоя он не ощущал вовсе.
— Значит, я не королева больше! — воскликнула Лея и протянула к нему руки, помогла подняться. Люка шатнуло, он едва не оступился, шагнул прочь от углей к ней, к тому белому и высокому пламени, которым горела вся ее тонкая, как свеча, фигура, но тут же отдернул руки.
— Нет, это не так, — заспорил он из упрямства. — С чего ты решила?
— Ты знаешь, с чего. — Лея взглянула прямо, открыто, и Люк вспомнил другой ее взгляд, уклончивый и манящий, обращенный не на него. — Оседлать дракона — значит отречься от всего, что составляло жизнь прежде; это значит — найти другой путь, значит, что не ты берешь верх, но вверяешь себя этой судьбе. Ты и сам знаешь это, знаешь лучше, чем кто-либо другой — не всадник подчиняет дракона, но дракон...
— ...всадника, — закончил Люк. — Да, я знаю... я знаю...
Он снова присел, не находя в себе сил спорить на равных. Значит, Лея теперь всадница, значит, в каком-то смысле, на одном из множества уровней, они стали теперь... равны?.. Люк не стал продолжать эту мысль, запретил себе думать о ней.
— И все же... — начал он осторожно и тихо, — что это меняет? Я присягнул тебе, я дал клятву — до последнего вздоха, до смертного часа, и...
До смертного часа — разве не он пришел к нему на этом камне? Разве не умирал он от холода, отгороженный от него лишь толикой древней крови, разве не предчувствовал он близкий и неминуемый финал, разве не ощущал на своем лице ледяное дыхание гибели?
— Как же ты нашла меня? — спросил он наконец. Часть его разума уже знала ответ, знала в тот миг, когда сердца их забились в унисон, на созвучие, словно короткие имена, что дали им...
— Было нелегко, — призналась Лея и вздохнула. — Я не знала, куда ты направился, не чувствовала тебя в узах, не могла дозваться... Дважды я останавливалась, занимала огонь, гадала по звездам и травам, по крови, по пламени — но не умела тебя найти... А потом, на вторую ночь, я увидела сон...
Она запнулась, и Люк понял — она взвешивает сейчас каждое слово, прикидывает, чего будет ей стоить эта откровенность.
— Я видела сон... Но он ускользнул от меня, и... Потом, — сказала Лея, опускаясь подле него, задумчиво глядя в огонь, — потом я услышала голос. Будто сами скалы, само небо заговорило со мной — до того этот голос был древний. Тот человек на скале, что едва не погубил тебя... он был от крови дракона, но голос принадлежал не ему. Он был от крови дракона, но голос этот был словно сам пламень, и он обратился ко мне. Он сказал: «Я помогу тебе, дитя мое. Я знаю твои радости и твои печали, но главное — я знаю, где искать то, что ты утратила». И я заснула так крепко, как думала, что не сумею заснуть, и на утро третьего дня я поняла, где тебя искать, я услышала шум моря, узнала биение твоего сердца, и чем вернее я приближалась, тем отчетливей оно становилось, пока не затмило все... Так я нашла тебя.
Люк молча помнил ее к себе и обнял, вместе они опустились на землю, охваченные не пламенем страсти, но слепой жаждой человеческого тепла. Он лежал, слушая ее дыхание, которое из стесненного и частого стало легким и сонным, рука ее на его груди отяжелела, и это была приятная, доверчивая тяжесть, и в сотый, тысячный раз он поклялся себе, что не сделает все, чтобы не обмануть это доверие, хрупкое, как стебель белого цветка. Холод отступил, изгнанный из тела драконьей кровью, что Лея разделила с ним, поцелуем, что она разделила с ним, сном, что объял их обоих — тихо и незаметно, будто не проступили они древний и строгий запрет.
Сейчас Люк чувствовал, будто и не было никогда никакого запрета, не мог вспомнить причин, что лежали в его основании, не мог понять, почему отстранялся прежде. Держать Лею в своих объятиях, обернуть ее в кольцо ищущих рук казалось самым верным и правильным, что он когда либо делал — так он чувствовал себя, седлая дракона. Будто понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы окружать ее, пальцы — ложиться на ее белые плечи, глаза — чтобы смотреть в ее лицо, ноги — чтобы сплестись с ее, разум — чтобы искать ее присутствие в золотых и багряных узах, а сердце — чтобы биться удар в удар с ее сердцем. Он понял, что так и должно быть — потому, что так было всегда, от самого сотворения мира, когда не было больше ничего другого. Страшная догадка вновь коснулась его сознания, но Люк отогнал ее, как назойливого мотылька, и потянулся навстречу сну. И во сне и наяву его окружала она одна — Лея, смиренная и гневная, покойная и горящая, и она принадлежала ему одному, так же верно, как его собственное дыхание, как звук его сердца, которое он ей вручил.
***
Лея разбудила его через несколько часов. Костер догорал, угли подернулись белой золой, но тот лед, что сковывал грудь Люка прежде, отступил, изгнанный дымной горячей кровью. Дышалось легче, разум его прояснился, тяжелая мутная пелена ночного опьянения спала, и Люк боялся, что Лея теперь сожалеет об их поцелуе, но она смотрела прямо, не отводила глаз. Сидя на пологом камне, она пальцами прочесывала распущенные волосы, потом ловко разделила их на три части и быстро заплела в косу, отбросила ее за спину и улыбнулась ему.
— Тебе лучше? — спросила она и Люк прислушался к себе, склонив голову.
— Да, — признал он. — Гораздо.
Чувство было такое, будто он пробудился от долгого кошмара и увидел, что все прежние страхи были лишь порождением разгоряченного разума. Силуэт Леи становился все отчетливее, словно Люк не способен был видеть ничего, кроме нее одной, а потом он понял — занимается рассвет. Небо за ее спиной медленно светлело, плотные низкие облака обещали непогоду, посерели по краям, стали мутными и тяжелыми, как размокшая рисовая бумага. Лея поднялась с камня и подошла к нему, взяла за руку, тронула повязку — осторожно, но твердо, — и Люк высвободил ладонь.
— Сожми пальцы в кулак, — попросила она. — Хорошо. Я боялась, что у тебя не хватит сил, чтобы ночью лететь со мной обратно, боялась, что ты упадешь в море... Сейчас ты готов?
— Надеюсь, — вздохнул Люк. Прошлые неудачи помнились слишком отчетливо, и ему казалось, что он не сумеет переломить исход новой попытки. Он не стал ничего говорить ей, лишь закрыл глаза, осторожно ища ту преграду, что возникла после падения, но вместо нее Люк обнаружил, что больше не один в узах.
Все, что он видел в Лее, провожая ее взволнованными взглядами, нашло отражение в узах — ее присутствие, которое прежде было тихой искрой во мраке, обрушилось на него во всей полноте, неотвратимо и полновластно: ослепительный свет, белый пламень, который мог бы сжигать дотла. Огонь не ранил, но согревал, и Люк приник к нему, позволил объять себя и узнать. Он слышал дыхание Леи, легкое и чистое, слышал ее сердцебиение, размеренное и спокойное, знал их вернее, чем в кольце ночных объятий, вернее, чем собственные — а потом вспомнил свою мольбу, предсмертный зов, и отшатнулся.
Он бежал от ее присутствия, от белого огня, прятался, заслонялся обманом и ложью, что никогда не любил, или любил, но иначе — не как юную женщину, но как... Задыхался, захлебывался этой чудовищной правдой, мгновенным узнаванием, ослепительным, как молния, оглушающим, как гром, но потом услышал, как она зовет его — не как всадника, но как друга. И тогда он опустил руки, выдохнул обреченно и пошел на ее зов, чувствуя страшный трепет перед этой своей покорностью, перед властью, что Лея имела над ним. Потом нашел в узах своего дракона, вошел в его разум, как входят в прохладу храмов и под защиту замковых стен, и впустил его в свой. Стало легче, но знание, что открылось ему, все еще пылало под закрытыми веками, и нельзя было его забыть, нельзя отвернуться.
Люк открыл глаза. Солнце еще не взошло над темными волнами, лишь первые лучи скользили по облакам. Дракон его кружил в вышине, как и дракон Леи, две крылатые тени, неотличимые друг от друга в серой предрассветной дымке. Люк смотрел на них, пока от светлеющего неба не заломило глаза, а потом повернулся к Лее.
Она стояла подле него, по левую руку, и глаза ее были все так же темны на белом лице, что и ночью, косы все так же длинны, а губы все так же кровавы. Люк вспомнил дымную горечь, ужас и красоту ее поцелуев, и вздрогнул. Она ничего не поняла еще, не знала, не помнила, но он в один лишь миг вспомнил и узнал, и понял все.
— Я и впрямь не жалею, — сказала Лея вдруг, и он не сразу понял, что она говорит о драконе. — Что сделано, то сделано...
— Да.
Он подозвал своего дракона, оседлал его, окутал себя диким и древним разумом, а потом обернулся к Лее. Дракон ее спустился к ней с небес, и она вспорхнула на его спину, тонкая и гибкая, охваченная — он слышал это в узах — восторгом и трепетом. Он смотрел на нее сквозь золотую дымку и не мог понять, как один человек может вместить — все? Горькая нежность и тихий свет, палящий огонь и хладный сумрак, темное наваждение, слепая одержимость, спасение и гибель.
Его королева и любовь.
Его сестра.
~
Продолжение следует
Иллюстрации
Обложки
Третья глава
Шестая глава
Седьмая глава
Спасибо за иллюстрации Shagel!
Обложки
Третья глава
Шестая глава
Седьмая глава
Спасибо за иллюстрации Shagel!
Maiarme, сообщество «Star Wars fest club»
Aut Caesar, aut nihil
Или Цезарь, или никто
Или Цезарь, или никто
Категория: гет/джен
Жанр: AU, драма, даркфик, кроссовер Борджиа
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, гранд-адмирал Траун, Уилхафф Таркин, мофф Пиетт, принц Ксизор, Хан Соло, Пуджа Наббери, Сола Наббери, Оуэн Ларс
Саммари:
Дети Владыки Вейдера — темные Одаренные Люк и Лея, воспитанные на ступенях у Черного Трона, призваны принести процветание своему Императору и укрепить мощь Империи. Помочь отцу хитростью или оружием одолеть его многочисленных врагов. Но предлагаемый отцом династический брак не находит отклика в сердце Леи и вызывает ревность со стороны Люка. Лея больше не хочет, чтобы ее рука и сердце были разменной монетой в политических играх ее отца, а Люка раз за разом соблазняют видения Светлой Стороны Силы...
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, беременность, изнасилование (упоминание), сцены насилия, элемента слэша
Пролог
Пролог
Шесть планет задыхались криком, шесть планет горели огнем, шесть планет утопали в крови – но в вышине, холодной и темной, этого не было видно, этого не было слышно. Чисты были одежды офицеров, черные, как тьма космоса, и слух их услаждала лишь музыка, но не предсмертные крики.
На мостике звездного разрушителя – самого быстроходного, самого смертоносного среди всех кораблей Империи, среди верных ему офицеров, стоял молодой принц с глазами – то золотыми, то синими, с руками – то нежными, то жестокими, с лицом – то светлым, то холодным.
Припав на одно колено, так обратился к нему гонец:
— Мой лорд, посольство набуанских дев и жён, придя под белым флагом перемирия, на безоружном корабле, ожидают возле разрушителя, и просят их принять.
Принц безмятежно сказал:
— Что же, пусть приходят.
Один из верных офицеров, что служил в разведке, а до этого – в Инквизитории, и ни во что не верил, так предостерег единственного сына лорда Вейдера:
— Мой лорд, набуанцы досыта напоены позором, взбудоражены тем, как было подавлено восстание. Среди них ещё идёт волнение, раны потерь и страх ещё слишком свежи. Это может быть ловушка. Вы знаете, как они коварны, вы знаете, как они искусны в ядах и отравлениях. По меньшей мере, заклинаю вас, мой лорд: не принимайте их подношений, не берите их даров, не касайтесь их одежд. Им нечего терять, а вы, мой лорд, для них – главный враг.
— Полноте, не бойтесь, лейтенант. Я не стану прятаться. Негоже воинам бояться женщин, — медленно сказал принц, — Велите проводить их. Пусть войдут, не боясь обиды. Им нечего боятся: они, в отличие от мужей, не поднимались против нашего законного Императора.
Пятнадцать женщин, под конвоем штурмовиков, вошли в сверкающую строгость приемного зала разрушителя. Почти на всех были вдовьи вуали, но лица у всех были открыты. Кроме одной — одетой в самое простое и белое платье, той, что была меньше всех.
Длинные и пышные платья их мели пол, шуршали тканью. Их украшения негромко звенели, и разноцветные заколки качались в волосах. Как стая певчих птиц, как букет диковинных цветов были они. Но цветам тем — увянуть на следующий восход солнца, а птицам тем — не вырваться из раззолоченных клеток.
— Приветствую вас, женщины Набу, — сказал им принц, и все они склонили перед ним головы. И старшая среди них, с волосами, белыми, как шрамы или боль, в пышном синем платье, расшитым каплями воды, вышла на два шага вперёд, сказала глухо и почтительно:
— Да будут безоблачны твои дни, о принц. Я — Валерия Танака, мать последней королевы Набу. Дочь моя, Апайлана, узнав о вспыхнувшем мятеже и о том, как тобой, о доблестный принц, он справедливо был подавлен, наложила на себя руки. С тех пор, как королева умерла, горе и безвластие царят на Набу. Но я и мои сёстры пришли просить тебя о величайшей милости. Твой суд был справедлив, и за мужчин, осуждённых тобой, просить я не смею. Но твой приговор затрагивает мальчиков, детей. Я — мать, и я к твоим ногам, как мать, смиренно припадаю: помилуй, светлый лорд, избавь от жеребьевки детей, которые не достигли ещё своей двенадцатой зимы. Ты повелел, чтобы каждый десятый набуанец мужского пола был умерщвлён. Таков твой приговор, и я о нем судить не смею. Но пощади детей, не ставших еще мужчинами. Вырастая, они будут славить твою милость.
И принц сказал:
— Высокородная госпожа, ты пришла просить меня о невозможном. Мятеж был поднят на шести планетах, и я с шести планет возьму кровавую дань. Когда мужчины-набуанцы восставали, то знали, как велика будет цена за их дерзкую попытку. Когда они восстали именем Набу, то знали, что Набу и обрекают.
Вдруг из толпы вышла маленькая девушка, одетая в белое платье, опоясанная простым серебряным кушаком. Лицо ее скрывал капюшон. Она прошла сквозь стройные ряды других женщин, что безмолвно расступились, пропуская ее вперед, и она остановилась в двух шагах от принца. Она откинула капюшон и упала перед ним на колени, как срубленное деревце.
Раздался ропот, потрясённый гул, послышались слова:
— Принцесса…
— Это в самом деле принцесса…
— Не может быть!
— Леди Вейдер, леди Лея!
Холодное лицо принца дрогнуло, а глаза полыхнули золотым и синим. Он сделал шаг по направлению к ней и сказал:
— Сестра? Зачем ты здесь? Вставай.
— Где быть ещё мне, мой принц? Где мне быть, как не среди набуанских женщин и дев?
— Вставай.
— Ты победил. Мятеж подавлен, и Набу больше никогда не восстанет, не поднимется против Империи. Даруй же милость… Даруй же милость всем, и народ будет прославлять тебя в веках.
Принц сделал шаг по направлению к ней, опустил руку на её плечо, и потянул наверх, но она повела плечом, выскользнула из его руки.
— Вставай немедленно с колен.
— Я не могу встать, пока я вижу, что ты губишь наш народ. Или ты на свет родился не от набуанской женщины? Или мать твоя была тигрица? Или ты высечен был из камня? Или ты не брат мне?
Он выпрямился, глаза его горели.
— Ведь наша мать спит в этой земле. Не обагряй же её кровью невиновных. Пощади детей. Как наша мать стояла бы перед тобой и умоляла бы за тебя, так я сейчас стою перед тобой и умоляю за всех детей. Посмотри на моё лицо, и ты узришь лицо моей матери.
— Не поддавайтесь слепой жалости, мой принц, — твердо сказала высокая женщина в полной броне, стоящая по левую руку от него.
— Как этой красоте не внять? — тихо прошептал мужчина с честным лицом, стоящий по правую руку от принца.
А принц сказал снова:
— Вставай, сестра. Я не могу видеть тебя на коленях перед собой.
Принцесса обернулась к женщинам, и, послушные одному её взгляду, они все встали на колени. Тогда она снова повернулась к своему брату, глаза ее были печальны. И она сказала нежно:
— Исполни мою просьбу, Люк.
Он наклонился к ней, взял её за руки, и сказал:
— Твоей мольбе противиться я не в силах. Будь по-твоему: лишь семерых зачинщиков восстания я казню. За этих не проси: они виновны, они пролили кровь, они понесут наказание. А всем мужчинам Набу я повелеваю отсечь мизинец левой руки, в знак вечного позора, но жизнь им сохраню. Вставай, сестра. Вставай же, Лея.
И он поднял её с колен.
Глава 1. Двор Темного Владыки
Глава 1. Двор Темного Владыки
Люк провел сестру, все также держа за руку — цепко, но аккуратно — в свою каюту. Сказал следовавшим за ними стражникам и офицерам:
— Оставьте нас.
Он выпустил ее ладонь — рука безвольно упала. Люк прошел несколько шагов вперед, и неожиданно быстро потер лицо прямыми ладонями, как будто хотел проснуться или взбодриться. Стражники с легкими поклонами удалились, и Лея сказала, дождавшись, когда за последним захлопнется дверь:
— Ты злишься на меня.
Люк обернулся к ней и быстро ответил:
— Нет.
— Злишься, я же вижу: у тебя верхняя губа чуть приподнялась.
Он повел губами, словно проверяя ее слова на прочность, выдохнул и сказал, сев в кресло напротив нее:
— Зачем ты бросилась мне в ноги на виду у всех? Зачем пришла в посольстве этих женщин?
— Там мне и место. Я наполовину набуанка.
Он раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику:
— О Великая Сила, ты думала, что я не послушаю тебя, если ты придёшь ко мне одна!
— А ты послушал бы?
— Я бы… Колебался. Но рано или поздно я бы исполнил твою просьбу.
— Я рада это слышать, брат.
— Никогда больше не делай так: не вставай передо мной на колени. Это ужасно, ты сама не понимаешь, как это ужасно. Это больше, чем я могу вынести… Впрочем, ты и сама не знаешь, о чем просила. Ты знаешь, что восставшие повесили моффа и старших офицеров, прибив гвоздями к воротам его собственного дома? После того, как он умер, а это было не сразу…
Он посмотрел на бледное лицо сестры, и замолчал, не решившись продолжить, сказать ей, что, сняв с ворот, восставшие разложили тела и пировали прямо на них.
— Неважно. Тебе нужно быть осторожнее, сестрёнка, это слишком похоже на Светлую Сторону.
— Нет — быстро сказала она, — Нет, это не унижающая жалость, это только холодный расчёт. Представляешь гнев матерей, которые потеряли сыновей? Оставшихся они будут они растить в непрекращающийся ярости и жажде мести. Но теперь, когда дети помилованы и живы, они от радости и счастья не будут их настраивать против Империи.
— Что же… Так я и скажу отцу.
У Леи сделался задумчивый вид, как будто она вспомнила о том, что у неё есть отец, в первый раз за сегодняшний вечер. Она жалобно сказала:
— Возьми меня с собой, когда будешь говорить с ним, чтобы я могла ему и всем рассказать и сказать, что это я во всём виновата.
— Нет. Причем тут ты? Это было моё решение.
Они замолчали. Лея задумчиво водила пальцем по шестиконечному колесу, эмблеме императорского дома, которая была нарисована на стене. Потом Лея, словно собравшись с духом, спросила:
— Говорят, отец ищет тебе невесту?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я боюсь, что если у тебя появится жена, ты совсем забудешь о своей сестре.
— Никогда. Не существует такой земли, где я не помнил бы о тебе. Где ты это слышала эти глупые сплетни?
— Женщины говорят во дворце.
— Не верь им, они все романтизируют. Ситх не может быть женат, а я связан с Орденом. Отец, полагаю, будет ждать от меня выводка бастардов. Лучше всего от Одаренных женщин, но их не так много осталось после джедайской резни…
Лея передернула плечами: ей казалось, что она могла бы смириться с супругой брата, подружиться с ней — потому что любая жена не сравнилась бы с ней, с тем особым сортом родства и близости, что они разделяли с Люком… Но многие женщины? Она вдруг пристально посмотрела на него:
— У тебя уже есть дети?
— Нет. Или я них не знаю. Я знал многих женщин, и, наверное, бастарды могли бы быть. Но если я не почувствовал их в Силе, то значит, они не Одарённые или слишком слабы, а такие мне не нужны.
Он внимательно посмотрел на сестру, потом, раскаявшись, сказал:
— Прости. Мне не нужно было об этом говорить. Ты девица, и тебе такие вещи знать пока рано.
Она дернула плечом, и больше они не говорили. Люк сделал жест, она подошла к нему, села рядом, бестрепетно взяла за руку, положила голову ему на плечо. Люк внимательнее присмотрелся к ней: под глазами темнели черные круги, и он подумал о том, что она, должно быть, совсем не спала: с момента объявления первого приговора прошло не больше полутора суток, она, должно быть, спешила на Набу, входила в контакт с этими женщинами — интересно, поверили ей сразу?
Рука Люка непроизвольно сжалась в кулак при мысли о том, что отчаявшиеся набуанцы могли использовать ее в качестве заложницы, он снова удивился сестриным идеалам и наивности, постановил себе лучше заботиться о ней.
Он взглянул на нее еще раз: она обмякла, плотно привалилась к его плечу — ее сморил сон.
Люк почувствовал себя таким усталым и старым, что осторожно откинул голову на спинку кресла, смежил неожиданно тяжелые веки. Потом, чувствуя, что соскальзывает в сон, встрепенулся, оглядел помещение, приобнял сестру одной рукой, а в другую взял световой меч.
И то, и другое — сжал крепко.
И потом лишь закрыл глаза.
Когда они вернулись на Коруксант, погода была сумрачная: небо заволокли тучи, и холодный, ветренный день даже не пытался казаться приветливым. Лея несколько раз глубоко вдохнула: она не любила синтезированный, много раз прокрученный по системам очистки, воздух космических кораблей. Сейчас, в ангаре, не было ни цветов, ни трав, ни гор — только земля, запах свежей краски и смазки — но Лея и этим коктейлем дышала вдумчиво и жадно. Люк оглянулся на нее и ничего не сказал: про себя он давно решил, что это свидетельство ее женской, более мягкой натуры. Его с семи лет воспитывали воином, он жил в казармах, ел синтезированную еду месяцами, мог спать в любых условиях, и не боялся — жары, холода, влаги, ветра.
Близнецов прямо у трапа встретил адъютант отца:
— Лорд, леди, мое почтение. Милорд Вейдер сейчас у Императора, и по прибытии велел безотлагательно проводить вас к ним, мой принц. Мы ждали вас на два часа раньше…
Люк ответил:
— Нас задержал метеоритный дождь над Полюсом-4, пришлось его обходить.
Он повернулся к сестре, но та быстро сказала:
— Я с тобой.
—Скажите, лейтенант, — спросил Люк так, как будто ответ был очень важен для него, — Какого цвета плащ сегодня носит Император?
— Утром был черный плащ, мой лорд, — ничуть не удивившись вопросу, ответил офицер. Люк обернулся к сестре, сказал:
— Тогда идем.
Они прошли по холодному ангару: короткий отдых освежил их и придал им сил — когда они спали, касаясь друг друга — то видели один сон на двоих. Все детство провели они так: разделяя общую радость на двоих — умножали ее. Против кошмара восставали вместе, переламывали его под себя: даже самый жуткий. Вместе летали во сне, вместе росли.
Но в один момент сны стали слишком личными, а близнецы — слишком взрослыми, чтобы спать в одной постели. С тех пор им нечасто удавалось разделить сон, и сегодняшний был вязким, бестолковым: они искали друг друга в тумане, идя по болоту: нестрашному, но мутному. Перекрикивались, но достичь не могли.
Но даже такой сон даровал им силы.
Близнецы, ведомые офицером, миновали людскую, вышли к парадной лестнице, прошли библиотеку, зал приемов, поднялись по золотым ступеням, ведущим к личным покоям Императора.
Люк шагнул вперед, открыл дверь, сделал несколько шагов вперед, и сестра следовала за ним.
Покои Императора изменялись согласно его воле и настроению, как живые. Прежде, когда Люк был еще подростком, в покоях было больше жизни, и больше изменчивости, чем теперь.
Сейчас, все чаще, они были черными, пустыми, холодными, полными гладких поверхностей. Иногда Люку казалось, что это значит, что Император прекратил меняться. Иногда он думал, что это означает близкий конец Императора. Иногда — что и то, и другое.
Но сегодня покои Императора больше походили на будуар блудницы, чем на кабинет политика и воина. Алые шелковые занавеси лениво свисали в тяжелом, спертом воздухе, пропитанном дымом и курениями. Золотые подсвечники с тихо потрескивающими огнями стояли на полу, в углублении стен, свисали с потолка. Серебряными лентами, как паутиной, был опутан проход вперед.
Люк, мгновенно и точно считавший все знаки — слишком долго он привык вглядываться в материи, окружавшие Императора — замешкался на пороге, повернулся к сестре, прижал палец к губам, чтобы молчала, и сделал было движение к ней, чтобы вытолкнуть за дверь, но раздался насмешливый, необычайно громкий, хоть и старческий, голос:
— Люк, бери сестру и идите к нам. Я заждался вас.
Люк покорно подошел к Лее, взял ее за руку, повел по направлению к центру покоев.
Они вошли в круглую залу. Император сидел в позе лотоса, его золотые глаза возбуждённо сверкали из-под капюшона, и плащ на нем был красный. Перед ним стоял кубок с темно-синей жидкостью, над которой поднимался темный пар, стояло блюдо с фруктами: виноградом, грушами, яблоками — все они были золотыми.
Две молодые торгуты из гарема — Люк подумал, что их выбрали прислуживать за бело-алый цвет кожи — сидели рядом с Императором. Одни из них держала лютню, другая — перламутровый кувшин. Они с хорошо скрываемым любопытством поглядели на вошедших. Люк знал одну из торгут — он иногда заходил в императорский гарем. Хорошо вышколенная рабыня опустила глаза, не подав виду, что узнала его.
— О, вот и мои чудесные близнецы. Лея, девочка моя… — промурлыкал Император, — Садись к моим ногам, сыграй мне на лютне. Спой песню своему Императору.
Лея, послушная его приказу, подошла, села на ступеньку перед Императором, взяла поданную торгутой лютню и начала трогать струны, проверяя ее звучание.
— Что толку в этих платьях, если они закрывают спины, — ворчливо сказал Император, — Ведь вырез на спине — гораздо лучше, чем спереди — ведь шея такая беззащитная, а лопатки, так похожие на слабые крылья… Так и хочется сжать, смять, сломать. Есть ли что-то на свете прекраснее женских лопаток? Передай своему родичу, Ларсу, мое постановление, лорд Вейдер: пусть все женщины на балах носят вырезы на спине, я так хочу.
— Что вам сыграть, Ваше Величество? — спросила Лея, подтянув колки.
— Ту балладу, ну как же ее… Ну ту, где брат до того любил сестру, белое тело ее и темные косы, что зарезал ее в день свадьбы, лишь бы она не досталась другому.
Император поднял один глаз на Люка, а другим буравил Лею — это было его свойство, которого очень пугались все приближенные и враги. Люк сосредоточился на том, чтобы выглядеть спокойно, он знал, что Император проверяет их: его проверки были бессмысленными, хлесткими и частыми.
Лея же спокойно сказала:
— Я такой не знаю.
— Жаль, жаль… Она основана на реальных событиях. Или только будет основана? Или только будет написана? Как сложно, когда ты умеешь видеть будущее! Ладно, девочка, сыграй мне другую балладу: про то, как брат убил брата.
Быстрые пальцы Леи побежали по струнам, как руки матери — по голове ребенка. Она запела:
— Чьей кровью ты меч свой сейчас обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
— Коня своего я, о матерь, убил
И негде добыть мне другого!
Оба золотых глаза Императора впились в лорда Вейдера, но тот стоял молча, скрыв лицо за черном забралом. Люк подумал, что это должно непременно что-то значить для отца, что Император редко делает что-то просто так: даже если выглядит безумным и капризным стариком.
— Конь стар у тебя, это кровь не его:
Не то в твоем сумрачном взоре.
— Я брата сейчас заколол моего
И лютое жжет меня горе.
Лея быстро перебирала струны, чуть прикрыла глаза: голос у нее был высокий, но чувственный -больше, чем она хотела в себе признавать — и она всегда давила в себе. В своей манере это был бунт: женщиной было слишком опасно быть при дворе Императора, но девочкой-подростком, холодной, ледяной, не знающей чувств, со спящей душой…
— А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
Чем сымешь ты с совести ношу?
— Я сяду в ладью непогодой морской
И ветры все парусу брошу…
Люк зачарованно посмотрел на сестру, но потом, спохватившись, глаза отвел. Люк подумал, что с ним она становилась живее, чем была со всеми остальными. Он посмотрел на Императора, губы того двигались в такт губам Леи.
— А матери что ты оставишь своей,
Тебя у груди что качала?
— Проклятье тебе до скончания дней —
Тебе, что мне грех нашептала!
Лея подняла лицо от лютни и увидела, как все трое: Император, отец и брат — смотрят на нее с одинаковым нечитаемым и страшным выражением лиц. Пальцы ее дрогнули, и мелодия жалобно оборвалась.
— Тебе, что мне грех нашептала… Ты так хорошо поешь, девочка. Почему твой отец еще не выдал тебя замуж?
Лорд Вейдер откашлялся и сказал:
— Я ищу ей жениха, Ваше Величество.
Император вдруг нагнулся к Лее, взял ее за подбородок и сказал:
— Долго ли ищешь? Или мало приданого даешь, лорд Вейдер, что еще не выдал? Не скупись, я добавлю. Или перебираешь слишком заносчиво? Смотри, решай быстрей, а то я сам решу — ее любой возьмет. Такую красавицу-то грех не взять…
Он провел пальцем по ее нижней губе, выпустил со вздохом, и Лея быстро опустила лицо к лютне, задумчиво и несколько нервно перебирая струны. Император обратился к Люку с лукавой усмешкой на губах:
— Мой мальчик, подойди ко мне. Глаза у тебя золотые, как у осы. Это красиво… Что ты хотел сделать с Набу, мой мальчик? Казнить каждого третьего? Ведь это моя родина, мальчик, хоть ты и не поверишь в это, наверно. Это моя родина, и я мог бы, пожалуй, наградить тебя… Сто плетей — ведь это моя родина.
Люк не вздрогнул, и Император со вздохом сказал:
— Старею, видимо, раз даже такой мальчик не боится меня. Ты не боишься меня, Люк?
— Вы — океанская волна, Ваше Величество, — сказал Люк, — Как мне не бояться вас? Вы сметаете все на своем пути. И как бояться? Вы неизбежны.
— Лорд Вейдер, твой сын говорит как законник.
— Как ситх, — сказал отец, и в его словах скользнула почти неразличимая гордость.
— Да, мой мальчик, Набу — моя родная планета. В Озерном Краю я учился плавать… Всего-то девятьсот лет назад… Тогда он был значительно чище. Тогда там было намного меньше людей. Я был бы не против, если бы ты проредил их. Но ты выбрал иное. Мне нравится, это красиво. Ты хорошо сделал. Я велю подарить тебе плеть, золотом выгравирую на рукоятке «Бей своих». Будешь хлестать ею моих врагов…
Он отпил из кубка глоток, и торгута-рабыня тотчас подлила ему жидкости из кувшина.
— Лорд Вейдер, скажи-ка, что у нас с остальными? Что эти флейтисты и бумагомаратели, все голосят о свободах?
— Нет, — сказал четко лорд Вейдер, — Альдераанцы присмирели после бойни на Набу. Дебаты в Сенате стали мягче, чем были до этого. Но через полгода пойдет опять, основываясь на опыте.
— Учись, мальчик, — сказал Император Люку, — Пережмешь — и в отчаянии даже самые кроткие восстанут, недожмешь — все только громче завопят. Что нового еще, лорд Вейдер?
— Гегемония хаттов пытается расширить свое влияние, они, как никогда, близки к войне с мандалорцами. Они предлагают за проход их войска по подконтрольному нам космосу десять тонн коаксиума. Видимо, рассчитывает оккупировать Систему Синей Звезды быстрее, чем мандалорцы хватятся.
Император откинул голову на спинку своего позолоченного кресла — она безвольно свисла вниз, как у старой куклы, как будто держалась только на ниточке. Глазам Люка предстал острый кадык Императора, и юноша почти против воли подумал о том, что вырвать его будет очень легко…
Люк вздрогнул, быстро бросил эту мысль, а Император сказал:
— О, а вот это интересно. Я такого не предвидел. Лорд Вейдер, собери Малый Совет, послушай, что говорят мужи совета — может предложат чего полезного?
— Траун в отъезде, Ваше Величество, в Неизведанных регионах — как-то чересчур быстро сказал Скайуокер-старший.
— Опять ты за свое! Что, тебе клином свет на нем сошелся? Хватит таскать его имя, как будто собака тряпку. Надоел ты мне!
Император, не глядя, протянул руку ладонью вверх, и одна из торгут вложила в его пальцы золотое яблоко. Император поднес его к губам, но не укусил.
— Мальчик, а что ты думаешь?
— Флот мандалорцев меньше, но в их войсках царит железная дисциплина. Их наемные убийцы славятся своими способностями. Но хаттов много, и они умеет давить со всех боков. Война между ними не будет быстрой, мой Император.
— Что ты хочешь сказать? — вдруг спросил Император, обращаясь к Лее, — Говори теперь, разрешаю.
Лорд Вейдер и Люк переглянулись.
— Пусть изматывают друг друга, а мы тем временем можем обратить внимание на те стороны, в которых у нас конкуренция: только не на геополитические интересы, а экономические. Хаттам не выиграть войну быстро, — тут она сбилась, посмотрела на Люка, добавила робко, — Так мне говорили… И их экономика неизбежно пошатнется. Мы можем попробовать перехватить инициативу, только не слишком очевидно… Что-то старое, типа сталеварения…
— Что ты думаешь, лорд Вейдер?
Вейдер внимательно посмотрел на дочь и сказал:
— Сразу видно — женщина… Не воевать, а торговаться. Но мысль недурна.
— Ступайте теперь… Надоели вы мне. Лея, останься со мной, разомни плечи твоему Императору.
Глаза Леи остекленели, она крепче вцепилась в лютню. Отец и сын не двинулись с места.
Потом лорд Вейдер, слегка выдохнув, сказал:
— Ваше Величество, я все забывал вам сказать… Я привез с Кашиика двух черных пантер и котенка снежного барса. Их долго не кормили, Ваше Величество, а в карцере есть несколько приговоренных к смерти. Я думал, вам понравится зрелище.
Император слегка склонил голову к левому плечу, и сделал еще глоток из кубка, в глазах его стояло ленивое, мечтательное, незаинтересованное выражение. Люк откашлялся, чувствуя, как к рукам и ногам приливает кровь, как сердце стучит все быстрее:
— Можно одному приговоренному дать нож, а другому плеть и объявить, что если выживут оба, то, одному даруют свободу, а другого казнят. Можно будет смотреть не только за тем, как они сражаются со зверьми, но и за тем, как и когда они решат повернуться друг против друга.
Глаза Императора вспыхнули, и он сказал:
— Ты и правда ситх, мальчик. Лорд Вейдер, я нахожу, что это зрелище увлечет меня: пусть все подготовят незамедлительно. Ступайте все!
Когда они вышли из покоев Императора, отошли на приличное расстояние, лорд Вейдер молниеносно обшарил Силой все углы на предмет лишних людей или прослушки, и, повернувшись к Люку, хрипло, срывающимся от ярости голосом, сказал:
— Зачем ты притащил к Императору сестру?
— Нам сказали, что плащ был черным! — воскликнула быстро Лея. Лорд Вейдер отвернулся от детей, и сказал глухо:
— Так и было. Он покраснел на моих глазах.
Люк чуть двинулся — услышанное наводило на плохие мысли.
У Императора было три плаща: черный, красный и белый. Или это был один плащ, способный менять цвет и ткань? Люк подозревал, что плащ — могущественный ситхский артефакт, и способен не только на это. Люк видел туман, который иногда поднимался над Коруксантом, заползал в уши, высматривал помысли и сны — и юноша думал, что это свойство плаща.
Когда плащ на Императоре был черным, Палпатин убивал быстро и без пролития крови — удавкой или утоплением. Он был жесток, но справедлив, он чтил законы и выдуманные им самим порядки.
Безумие начиналось, когда на его плечи ложился красный плащ: Император становился нетерпелив, непредсказуем и яростен. Он любил наблюдать за пытками, за изнасилованиями и оргиями — чем кровавее, тем лучше.
Иногда он надевал белый плащ — раз или два за год. Когда он был в белом плаще, он предавался ностальгии, слушал тонкие голоса певцов-кастратов и плакал лицемерными слезами обо всех, кого убивал в другие дни.
Однажды, когда Император не снимал красный плащ три недели подряд, и пыточная уже не отмывалась от крови, лорд Вейдер и Люк переглянулись, и отец сказал сыну:
— У моих доспехов есть только один цвет.
Люк кивнул, и больше об этом они не говорили, боясь, что Император прочтет их смутное намерение. Но на следующее утро Палпатин вышел в черном плаще, и долгое время Люк и Вейдер не переглядывались по-особенному.
Глава 2. Белые сады
Глава 2. Белые сады
С момента подавления бунта на Набу минуло полгода.
Когда Люк пришёл к женским покоям дворца, к Девичьей башне — здесь обитали девицы и вдовы, замужние дамы приходили на день и уходили на ночь – его кто-то окликнул.
Он обернулся и увидел свою двоюродную сестру Пуджу. Их матери были сестрами, и когда Лея немного подросла, Вейдер выписал с Набу свою золовку, Солу, чтобы та приглядывала за Леей: учила женским ремеслам и знаниям, была компаньонкой. С Солой приехали обе ее дочери — Пуджа и Рио. Пуджа был младшей — кудрявой, смешливой, капризной и надменной, словно уверенной в том, что весь мир предназначен для того, чтобы быть ее игрушкой. Мать Пуджи, которой голову вскружила должность старшей фрейлины подрастающей принцессы, однажды заикнулась Вейдеру, что неплохо бы поженить детей. Темный лорд изволил посмеяться, а после велел ей всегда молчать об этом.
На Пудже было темно-коричневое платье, опоясанное так, как носили взрослые матроны, хотя она была лишь на пять лет старше него самого. Золотые украшения — слишком громоздкие для нее — придавали ей немного цыганский вид, смотрелись дешевыми подделками. Люк обернулся к ней. Она обиженно выпятила нижнюю губу и сказала:
— Мой принц…
— Леди Наббери, — Пуджа была замужней, но Люк обратился к ней как к свободной — одновременно подчеркивая то, что был ей родней и то, что муж был ниже ее по роду.
— Вы совсем нас забыли, мой лорд.
— Почему же? Я часто захожу к сестре по утрам.
— Верно. Но совсем не заходите по вечерам.
Пуджа была второй девушкой, с которой он когда-либо целовался, но, через несколько лет, когда дело дошло до ночи, до багровых в синих сумерках простыней, до ее изгибистого тела, никто никого уже не смутил: она была замужней, а он уже перестал считать.
— Вечером не захожу, — с любопытством отозвался он. Он знал, что она сердится, но хотел оставить ее так, чтобы не было безобразной сцены и долгих слез, поэтому очень медленно переставал с ней общаться. Он знал, что она и сама не против, но хочет долгих заверений, клятв и прощальных подарков.
— Только вчера, казалось, до ярких звезды сидели…
— Кажется, муж твой теперь на Коруксанте служит? — одним махом переходя на «ты», спросил Люк, внимательно глядя на неё.
— Раньше это не останавливало тебя… Да он и не догадается. Он глуп, как осел.
Люк вздохнул и сказал:
— Пьетро хороший, верный человек.
Пуджа закусила губу. Но Люк остался непреклонен — он сам попросил отца перевести мужа Пуджа на Коруксант. Ни с его стороны, ни с ее это не было какой-то великой любовью: и оба это понимали.
— Скажи, где сестра?
— В своём саду.
— Что она, весела?
— С чего бы ей не быть? Ведь она невеста. Ты знаешь, кто жених?
Люк внимательно поглядел на кузину: скрывать смысла не было, скоро всем объявят. Слухи уже пошли, и хоть смотрин ещё не было, договор был согласован — официальная помолвка была вопросом нескольких дней.
— Да. Консул Чандриллы, гранд-мофф Таркин.
Он так и впился глазами в ее лицо. Пуджа пожевала губами и сказала:
— Губа у него не дура, принцессу подавай! Впрочем, богат и стар. Молодая жена при желании веревки сможет вить!
— Ты бы пошла?
— Почему нет? Он богат и знатен. Я бы в Церкви Великой Силы с твоей сестрой рука об руку стояла бы. Мне второй золотое вино на Празднике Мая подносили бы. Пошла бы. Но Лея — не я. И уметь мужчиной управлять — она не умеет. Наплачется в браке. Впрочем, такая в любом браке наплачется — гордая слишком. С любым мужчиной.
Люк холодно сказал:
— Не с любым.
И пошёл прочь, не попрощавшись с ней.
Когда он вошёл в Белые сады, то первое, что он увидел среди сплетенных лиан и высоких деревьев, это маленького детеныша снежного барса.
Котёнок ощерился на него и зашипел, и Люк ловко схватил его под беззащитное пузо: не просто, но кроваво: тончайшие, словно нити, когти, раскроили ему правую руку. Люк, не обращая внимания на боль, прижал котёнка рукой к гравию дорожки, и смотрел, немигающе, как тот отчаянно шипит, скалится бархатной пастью, таращит испуганно и гневно маленькие сверкающие синие глазки.
Нежный голос сказал Люку строго:
— Отпусти его.
Принц вздрогнул, потом выпустил котёнка, который, яростно мяукая, бросился в спасительные кусты. Люк поднялся, и сказал, защищаясь:
— Пусть знает хозяина.
— Я ему хозяйка, не ты. И меня он слушает.
— Ты ему шерстку чешешь фарфоровым гребнем, бантики закалываешь? С золотого блюдца кормишь? Это не годится, сестра. Он — воин.
— Он ещё малыш.
Он посмотрел на неё, потом сделал несколько шагов ей навстречу, и они пошли по саду, рука об руку.
— Откуда ты вернулся?
— Секретно, сестренка.
— Ну и ладно. Я в любом случае рада тебя видеть. Как ты не устаёшь от такой жизни?
— Я привык. Знаешь, как меня называют в Альянсе независимых систем? Цепной пёс Империи.
— Мне это не нравится, — сказала она, нахмурившись, — Разве ты такой? Ты совсем не такой.
Люк знал, что такой: со всеми, кроме неё и отца.
Солнце припекало так, что даже полуденные птицы затихли. Этот сад отец построил для матери. Утренние птицы пробуждали душу, дневные пели о жизни, вечерние пели о скорби и томлении, ночные… Люк не знал, о чем пели ночные птицы. Сады соединялись напрямую с покоями сестры, с лестницей из белого мрамора, с самым центром Девичьей Башни. Если у него будет дочь, это будет потом принадлежать ей. Как принадлежало матери до Леи.
Мать едва не стоила отцу короны и Силы, и умерла, рожая близнецов. Он не сошел с ума, ничего такого, стал только немного циничней и расчетливее, и — странное дело! — пристрастился к игре в шахматы.
Люк никогда не входил в белые сады ночью. Это было бы святотатством: мужчина не имел права нарушать этого запрета. Ходили удивительные слухи про эти сады. Что ночью они, в отличие от столь благостных днём, источают зловоние и опасности. Что ночью они обращаются в свою полную противоположность, как светлый сон — в мучительный кошмар.
Люк не входил в них не потому, что боялся — он крепко верил в свою звезду и свою Силу. Не потому, что не хотел — хотел, сильно и горько, больше, чем позволял себе желать. Он не входил лишь потому, что знал, стоит пройти одному человеку, как за ним пойдут все, и рано или поздно пройдёт второй.
Он слишком берег сестру.
Хотя иногда, безлунными ночами, после кровавых битв, ему снилось, как он — почему-то однорукий — проходит через самое сердце тьмы, поднимается по ступеням, заходит в ее спальню, как победитель, как владыка, как господин. Садится за стол, пьет из хрустального кубка черное вино, чувствует, как оно горчит на губах, как кровь невиновных. Он чувствует манящий, пряный запах сестры, несмело поднимает взгляд, и видит — белые сахарные ступни.
Выше его взгляд никогда не поднимался, и после видений этих ног, он всегда просыпался, с головной болью, стыдом, иногда — в поту вожделения, как мальчишка.
Они сели на скамеечку, под цветущую вишню, Люк обнял её одной рукой, она прильнула, положила голову ему на плечо.
Протянула ему ладонь и сказала с улыбкой:
— Всю ночь вышивала, все пальцы исколола.
Он бережно погладил ее пальцы, спросил:
— Что шила?
— Ночные рубашки из тонкого шёлка. У одной цвет — как у облака в дождливый день. У другой — как нутро ракушки. А у третьей — как у утренней зари. В приданое. Скажи мне, брат… Кто ими любоваться будет? Кого отец выбрал мне в мужья? Ведь ты знаешь.
Он помедлил, хотя знал, что она мучительно ждет ответа. Спросил:
— Хочешь, ляг на мои колени?
Она легла, но поморщилась:
— Неудобно. Вытащи косу.
Он коснулся ее волос, вытащил шпильки, и тёмная бездна рассыпалась по его коленям. Он перебирал их руками, потому что был братом и мог ещё касаться ее волос.
До замужества — родители, братья и сестры.
После свадьбы — муж и дети.
Больше никто.
— Мофф Таркин.
Он ждал ужаса или гнева, но она сказала задумчиво, глядя куда-то поверх его лица:
— Он вдов? Он, наверно, совсем печален. Я постараюсь ему помочь, чтобы он стал веселее. Он добр? Я не знаю, смогу ли я полюбить, но точно буду уважать и почитать его, как должно.
Люк провёл пальцем по ее лбу и сказал нежно:
— Ты — роза среди терновника, сестра.
— Ты слишком добр.
Он усмехнулся — так, чтобы она не видела. Никто в целом свете не называл его добрым — кроме нее.
Они молчали. Лея потянулась на его руках, сказала:
— Смотри, груша, груша! Надо же, как рано в этом году…
Он проследил за движением ее пальца. Ему лень было вставать, не хотелось спугивать сестру, и он слегка повел рукой. Плод оторвался от ветки и приземлился в ее раскрытые, подставленные ладони. Лея погладила грушу пальцами, добиваясь от бока груши прозрачного и тонкого блеска. Пальцы у нее были такие же: белые, почти прозрачные. Люк отвел взгляд. Она сказала задумчиво:
— Я тоже хочу так уметь.
— Это несложно… Но отец против твоего обучения.
— Я знаю. Но каждый раз… Обидно, брат.
— Я могу научить тебя чему-то простому, основам взаимодействия с физическим миром… Кстати, ты практиковала защиту разума?
— Да! Мне кажется, у меня начало получаться.
Люк закрыл глаза и сказал, непривычно снимая все щиты:
— О чем я думаю?
Лея широко распахнула глаза — они потемнели, он почувствовал касание светлого разума, пропустил ее внутрь, доверчиво, как не пускал никого. Она была очень живая, светлая, теплая по ощущениям — присутствие ее разума в него душе вызывало не обычное ощущение отторжения и желание выкинуть посягнувшего — примерно, показательно, больно — но желание подставить ладони, поймать этот свет, заключить в клетку пальцев, греться и дышать им одним.
Лея сказала с придыханием, как будто ей было мало воздуха:
— Ты думаешь… О том, что ночью на этой груше вырастают шипы. О том, что ночью здесь шумит рой смертоносных пчел… О том, что среди чащи видны наводящие ужас зрачки пантеры. О том, как ты идешь мимо, как быстро поднимаешься по белым ступеням…
Он вышвырнул ее из своего разума быстрее, чем осознал, что делает — резко, грубо, властно. Испугался, открыл глаза, но она только со стоном потерла лоб. Она неожиданно для него, не стала скользить по поверхности его сознания, как водомерка, но нырнула в самую глубину его помыслов и страхов.
Она спросила резко:
— Откуда ты это знаешь? Ты бывал здесь ночью? У тебя есть возлюбленная в башне? Одна из моих фрейлин? Вдова? Или… Ты обесчестил какую-то девицу?
Она оттолкнулась от его колен, резко села, отодвинулась от него, скрестила руки на груди.
— Нет, клянусь тебе, сестра. Мне это приснилось. Просто приснилось. Но когда я пришел — стал гадать, так ли это на самом деле, вот ты и ухватила мысли. Тут на самом деле ночью рой пчел?
Она медленно сказала:
— Ночью здесь иначе, чем днем. Это правда.
Они снова замолчали. Потом Люк сказал хрипло:
— Сними туфли.
— Зачем?
— Я хочу взглянуть на твои ступни.
Она нагнулась, ее белые руки пробежали по застежкам. Она вытащила ступни из белых туфель, похожих на лепестки лилии, развернулась, поставила ноги прямо перед ним, на скамейку, в опасной близости от его рук.
Он неожиданно робко взглянул: они были такие же, как в его видениях: белоснежные, узкие, с длинными пальцами, с ровными продолговатыми ногтями. С высоким подъемом, наверняка очень нежные на ощупь…
Ему хотелось прикоснуться, но он не стал.
«Нет», — сказал себе строго, — «Не сейчас. Она моя сестра — и она невинна. Может быть, потом. Когда она выйдет замуж. Может быть, никогда.»
Глава 3. Мирская молва
Глава 3. Мирская молва
Малышка Фо сначала не поняла — поверить не могла, а потом узнала его: как же, на каждой серебряной монете профиль, в голонете изображений море.
Глаза у принца были непонятные — то голубые, то золотые, но острые, как крючки. Ей казалось, что этими глазами он проникает в самую суть — через ноздри, через уши, вылавливает дрожащую душу из пяток, вытаскивает ее наружу, свежует, рассматривает.
Он спросил:
— Расскажи мне все, что знаешь о гранд-моффе Уилхаффе Таркине.
— Да много ли я знаю? Он не славится своей нежностью, господин. Среди нас про него дурная слава ходит. Платит он по-царски, этого у него не отнять. Да только не все деньгами лечится, если вы понимаете, о чем я, господин. Некоторых девочек вообще никто не видел после его визитов. Может, они, конечно, как нам говорят папики, ремесло бросают и дома себе покупают. Да не больно-то мне в это верится, господин. Темный у него глаз и рука тоже тяжелая.
Скула у Люка дрогнула, и Малышка Фо добавила:
— Да может он с благородными барышнями по-другому, господин?
— О чем ты? — очень холодно осведомился Люк.
— Да как же. Все знают о грядущей королевской свадьбе. Даже мы, господин, что мы, не люди, что ли? Все хотят невестами быть, в платье из тончайшего шелка вышагивать. Да только не в этот раз. В этот раз и последняя на месте невесты быть не захочет. Такая молоденькая, такой взгляд светлый, господин, так жалко…
Люк закусил губу и сказал своим офицерам:
— Уведите эту женщину.
Он долго щелкал пальцами, пытаясь успокоиться: но мысль о том, что Таркин возьмет сестру за руку сухими, морщинистыми руками — возьмет по праву, резала и колола сознание.
Люк подумал, насколько он может верить падшей женщине: по всему выходило, что она не лгала, но могла сама заблуждаться и желать заблуждаться.
Когда из Неизведанных регионов вернулась флотилия адмирала Трауна, Люк был на Кореллии. Он был возбужден и рад новости: гранд-адмирал был тем, кто, кроме отца, говорил ему всю правду в лицо, тем, кого Люк знал почти всю свою жизнь. Он хотел поскорее вернуться, но воинский долг был превыше всего, и Люк, зная, что именно так поступили бы и отец, и Траун, остался на месте, и не стал даже связываться с чиссом по голонету.
Он смог встретится с Трауном только через две недели — на Коруксанте, куда Люк прибыл для доклада, а Траун проводил дни, ожидая и почему-то не получая нового приказа и назначения. Они пошли, рука об руку, по черным залам императорского дворца.
— Гранд-адмирал, я рад видеть вас в добром здравии.
— Ваше высочество, и я рад видеть вас.
Они вышли в комнату отдыха, где не было никого, кроме них, и которая была слишком малозначимой, чтобы ставить в нее прослушивающие устройства. Люк, впрочем, обыскал ее Силой: это была привычка. Они сели за столик и разложили голошахматы: Люк играл черными, Траун — белыми.
— Что там, в неизведанных регионах?
Траун разыграл изящное начало: на этой стадии игры Люк еще мог ему противостоять, все начинало спутываться, теряться и плыть примерно к десятому ходу.
— В основном — пустота. Мы не встретили ни одной планеты, на которой бы была разумная жизнь, которую следовало бы покорить. Несколько планет с полезными ресурсами… Совет должен решить, стоит ли их разрабатывать — перевозки дороги, возможно, выгоднее будет ограничится тем, что мы уже имеем. Несколько аномалий… Но Инквизитор, который был с нами, слишком слабый Одаренный, он не смог разгадать их.
— Возможно, мне следовало отправится с вами, — закусывая губу, сказал Люк. Дальние планеты, неоткрытые земли — все это манило романтикой первооткрывательства, а ему, в конце концов, было только двадцать лет.
Траун перебросил своего офицера через всю доску — он мыслил стратегически, и локально и глобально одновременно, Люк, будучи хорошим тактиком, делил мысленно пространство на куски и воевал на них — и от таких ходов чисса все время терялся. Адмирал мягко сказал:
— У потенциального наследника престола много забот в самой Империи. Твоя жизнь и твое время слишком ценны, чтобы растрачивать его попусту.
Люк кинул быстрый взгляд на Трауна, и понял больше, чем тот сказал: жизнь лучшего из военачальников Империи была тоже слишком ценна для того, чтобы отправлять его на бесплодные поиски. Это была форма опалы, и Люк снова задался вопросом: почему Император отправил именно Трауна. Верность чисса Империи никогда не вызывала вопросов, он был амбициозен, но до определенного предела — и Черный Трон никогда не стал бы его, потому что чисс, несмотря на всю свою выдержку, всю свою гениальность, не имел ни капли склонности к Силе.
— Мне жаль, что мне пришлось расстаться с вами так надолго, — сказал Люк, выводя на передовую свою королеву.
— Что тебя на самом деле тревожит, Люк? — спросил Траун.
Люк не удивился. Траун был тем, кто всегда знал больше всех, и Люк несколько раз проверял его Силой — не Одаренный, совсем. Просто гений.
— Лея.
— Вот как, — помолчав, ответил Траун. Кажется, он подумал о большем, чем Люк хотел ему открыть, и принцу стало неуютно, что чисс может понять то, что Люк скрывал ото всего мира и даже от себя.
— Отец нашел ей мужа. Уилхаффа Таркина.
Траун смел выверенную защиту Люка, разом, обидно и неожиданно взяв две его пешки:
— Я знаю, лорд Вейдер мне сказал.
— Я… про него ходят разные слухи. Некоторые из них… Страшные. Что вы можете мне сказать?
— Не всем слухам стоит верить… Я мало знаю его. Но из того, что я знаю наверняка — он человек без чести.
Люк вздрогнул: из уст чисса это прозвучало, как самое страшное оскорбление.
— Император сам инициировал брак и дал благословение. Отец мог бы противостоять, я уверен, мог бы, если бы захотел. Но он не слушает моих аргументов. Может быть, если бы вы поговорили с ним… Он так уважает вас.
— Моих аргументов в деле замужества дочери он не услышит, — твердо сказал Траун.
Люк вспомнил, что, когда Лее только исполнилось шестнадцать лет, ходили слухи, что Траун собрался свататься к ней сам. Люк подумал тогда о том, что отец даст согласие — ведь Траун его лучший друг… Но отец отказал, может быть именно потому, что Траун был его самым дорогим и самым близким другом…
Люк вспомнил, что когда он услышал о сватовстве, то долго не мог дышать. На одном из императорских балов, протанцевав с сестрой танец, ободренный ее близостью и обожжённый ужасом о том, что может потерять ее, он увлек Лею за собой, в тишину библиотеки. Они говорили о каких-то мелочах, о книгах, ходили, держась за руки, а потом он набрался храбрости и коснулся ее губ своими губами.
Он думал, что она ударит его, прогонит его, заклеймит, расскажет отцу — но Лея нежно обняла его лицо руками и ответила на его поцелуй. Этот поцелуй был первым — и для него, и для нее. Неумело, отчаянно, бережно — они впечатались друг в друга. Он обнял ее, прижал к себе, слушал, как колотится ее сердце, думал, что также сильно стучит и его сердце. Это было — мокро, бестолково, ласково — примерно так, как кошка, впервые родившая, вылизывает своих слепых котят. Ничего плотского еще не было в этом — только ужас разлуки, только желание тепла и близости. Лея склонила голову к нему на плечо и сказала тихо:
— Никогда не оставляй меня.
— Не оставлю, — эхом отозвался он.
Сватовство расстроилось, они получили отсрочку — тогда Люку показалось, что всякая опасность миновала. Ночью, вернувшись в свои покои, больше похожие на небольшую казарму, чем на дом — его воспитывали строго — Люк разделся и долго смотрел на себя в маленькое зеркало. Ему казалось, что распаленные и алые губы жжет поцелуй сестры.
Ночью она в первый раз приснилась ему такой, какой он хотел и боялся ее видеть — полуголой, в одной лишь легкой тунике, сквозь которую просвечивало нежное белое тело. Она сидела над водой, гляделась в свое отражение, а потом сняла всю одежду и вошла в воду. Стеклянные капли сверкали на ее высокой девичьей груди, тяжелые косы намокли и обвивали гордую шею.
На следующее утро отец пришел к нему и сказал, что в честь шестнадцатилетия, дарит Люку подарок, что мальчику пора стать мужчиной. Он отвел Люка в императорский гарем, и Люк выбрал девушку — маленькую, белокожую, темноволосую — в поту и нервах первого соития став мужчиной. Он хотел закрыть глаза, но вынуждал себя смотреть: чтобы перед глазами не всплыло другое лицо, чтобы губы не прошептали случайно короткое и родное имя.
Люк спросил у гранд-адмирала, почти бездумно передвинув черную пешку:
— Вы можете дать мне совет?
Траун посмотрел на Люка своими алыми немигающими глазами, переставил фигуры, не глядя на доску, играюче взял офицера и ладью Люка:
— Прими то, что ты не можешь изменить.
Люк рассерженно отвернулся. Ему легко говорить — ему не нужно ничего для себя, он не заботится ни о ком, кроме, разве что, отца… Траун кашлянул:
— Шах и мат.
Люк бросил один только взгляд на доску — не для того, чтобы проверить — чисс никогда не ошибался. Просто для того, чтобы понять — зачем он раз за разом играет в шахматы с адмиралом, если никогда в жизни не выигрывал у него?
Но Траун спросил:
— Рассказать, где ты ошибся?
Голос его — холодный, ровный — прозвучал чуть теплее, чем обычно. И Люк вспомнил, зачем он играет в шахматы с чиссом: примерно за тем же, что читал записи о его боях, за тем, что в детстве учился управляться с адмиральским кортиком и бластером.
— Да, прошу вас.
Не найдя ответов на свои вопросы ни у умных, ни у простых, Люк пошел к человеку, который был известен своей честностью.
— Мофф Пиетт.
— Ваше Высочество.
Люк сделал знак, и стража, послушная его движению, отступила. Он взял офицера за локоть, подвел к окну. Размазанное звездное пространство расстилалось перед ними, и Люк долго смотрел на него. Мофф терпеливо ждал. Потом принц спросил:
— Как все прошло на Ротраке?
— Я предоставил подробный отчет Совету, лорд.
— Я внимательно изучил его, а теперь хочу знать ваше личное мнение, которое вы не отобразили в докладе… Вы всегда были очень благородны, мофф, — сказал Люк, глядя на офицера золотыми, затягивающими глазами, — Я знаю вас, как честного человека. Я хочу, чтобы вы не боялись говорить со мной откровенно. Я — не мой отец. Я не буду требовать от вас внешней лояльности… Мы важно знать правду, и я никому не передам ваши слова. Мы с вами просто разговариваем сейчас.
— Мое мнение таково, что мы слишком закручиваем гайки, мой принц. От нас бы не убыло, если бы мы снизили налоги, и населению не пришлось бы жить в такой бедности…
— Я услышал вас, мофф. Я посмотрю, что можно сделать, но ничего обещать на данный момент не могу…
— И этого много, принц.
Они снова замолчали, потом Люк сказал, сверкая расплавленным золотом в глазах:
— Что вы можете рассказать мне про консула Чандриллы? Как про человека? Он ведь вдов, правильно? У него была жена? Про нее ходили какие-то страшные слухи…
— Это были не слухи, мой принц, — сказал Пиетт печально, — Я был там. Да, он дважды вдовец. Первая его жена была сильно старше… Она ввела его в высшие круги, оттеняла его талант управленца своими связями и деньгами. Но она была очень болезненная, и никого не удивила ее смерть. Вторая была совсем молоденькой. Там была тяжелая история, принц.
— Расскажите мне, Пиетт, вы можете все мне рассказать.
— Он устроил пир. Вина было больше, чем воды. Пир — только для мужчин… Когда выпито было больше, чем вы можете себе представить, разговор пошёл о женщинах. Гранд-мофф сказал… Простите, принц, это тяжелая история, я не могу ее рассказать, вы ещё юноша.
— Я мужчина, мофф. А если считать всю пролитую мной кровь, я — старик, — сказал Люк, гипнотически глядя на него.
— Таркин сказал, что у него есть что-то любопытное… Я должен был уйти сразу, но не смог: мне стало интересно. Я долго потом жалел, что не смог.
Он отвернулся от Люка, стал глядеть в бездонную тьму космоса, как будто желая примирить его с тьмой в его собственной душе:
— Он отвел нас в спальню. На кровати лежала женщина, полностью укрытая шелковым алым покрывалом. Гранд-мофф сказал, что это его возлюбленная, что у нее прекрасное тело — чуть смуглое, с алым румянцем в некоторых местах. Он спросил, желаем ли мы усладить свой взор видами этой женщины. Мы закричали, что хотим. Мы были пьяны, мой принц, мы были безобразно пьяны. Мы были как козлы или сатиры, иного объяснения нет… Тогда он подошел к кровати — мы сгрудились, как стая стервятников или крыс… Он откинул полог, обнажая ее тело по колени. У нее были прелестные ноги: слегка короткие, налитые, полные, но изящные. Мы сказали ему об этом, и он спросил, хотим ли мы видеть больше — и все закричали, что хотят. Он откинул полог выше, обнажая ее прелести… Он остановил ткань на ее талии — чуть выше глубокого пупка. Мы видели все — она была совсем обнаженная, совсем обнаженная, принц. Он снова спросил нас — распаленных, злых, хмельных — хотим ли мы видеть, что там выше — и многие снова согласились. Тогда он откинул полог ей по шею, чтобы мы увидели ее полную, круглую грудь, нежные покатые плечи…
Пиетт сглотнул, но Люк был рядом, и молча внимал его словам.
— Таркин спросил, хотим ли мы видеть ее лицо — и многие согласились. Тогда он сдернул покрывало целиком — глаза у женщины были закрыты, губы стиснуты, до дрожи, почти до зубовного скрежета, она еле дышала, была вся красная от унижения — это не шлюха, не любовница, это была его жена, мой принц. Он показал нам всем свою жену.
Люк вздрогнул. Пиетт стоял, сцепив пальцы, мелко подрагивая, словно исповедовался святителю.
— Потом он увел нас обратно, в пиршественный зал, и мы продолжили пить — но веселья больше не было среди нас, мы пили молча, страшно, со звериной тоской. Мы пили, а наутро узнали, что его жена повесилась, мой принц. Повесилась, не вынеся позора. Прямо на этой шелковой простыне.
Глава 4. Сватовство консула
Глава 4. Сватовство консула
Люк всегда любил приходить к сестре: ее покои дышали нежностью и красотой, веяли домом и счастьем, в отличие от всех остальных холодных, черных, скупых помещений корусантского дворца.
— Сестренка!
Лея, как молодая кошка, вылетела ему навстречу из-за расшитой золотыми журавлями ширмы, он поймал ее, подхватил с силой на руки, закружил легко, как ребенка.
Сел в бархатное алое кресло, а она примостилась у него на коленях и начала рассказывать:
— Видел бы ты наряды, которые мне пошили в приданое, Люк! Нежные ткани… Три алых платья, семь черных — в отцовский цвет, глухих, как военная форма, строгих. Три синих — в цвет твоих глаз. Они вовсе даже не строги, а очень нежные, так и летят, вьются вокруг ног при ходьбе. Золотой тесьмой вышиты по груди и шее… Одно платье темно-серое, а вот здесь, — она указала на пояс, — роза из лунного серебра. А чулки, брат! Никогда не видела таких ажурных чулков. Они тоньше осенней паутинки…
Взяла его ладонь и провела ей по своей ноге, прямо по белой мягкой ткани платья. Указала на щиколотку:
— Здесь — белые жасмины вышиты.
Положила его руку на коленку:
— Здесь — листья плюща.
Дрожа, передвинула его руку на свое бедро:
— А здесь, брат, здесь терн колючий вышит.
Он погладил ее бедро, потом обнял, притянул к себе и сказал глухо:
— Милая моя, замужество не только наряды.
Лея вдруг повернулась к нему, уткнулась лицом в его шею, спряталась от мира.
— Матери у тебя нет, — сухими губами прошептал он, — Матери нет, она объяснила бы…
— Да я знаю.
— Много ли ты знаешь? Это не только наряды, не только дом, полный слуг, где ты хозяйка, не только статус, не только власть. Не только ответственность или долг перед государством. Это еще и мужчина и женщина за закрытыми дверями, под покровом ночи.
Он хотел посмотреть в ее глаза, но только нежно коснулся пальцами лица, чтобы развернуть к себе, как она покачала головой, и он ее оставил как есть. Сказал отчаянно:
— Послушай…
— Да?
— Может, у тебя кто на примете есть? Кто любит тебя?
— Есть. Ты.
Люк опять глаза отвел.
— Кто другой. Может, кого ты на расстоянии держишь? Раз все равно замуж идти, может тебе его приблизить перед этим? Жених твой… — он почувствовал, как она задрожала, обнял ее сильнее, и речь свою смягчил, — Жених твой стар. Может, тебе кого-то молодого приблизить до этого? Ночью привести к себе, пусть будет нежным. Узнаешь, как это. Ведь многие вокруг тебя вьются. И не только потому, что ты дочь своего отца, а потому что это ты, моя Лея, красавица и умница. Неужели среди всех нет никого, кому бы ты могла довериться?
— Никого.
Потом она вздохнула резко, и сказала на выдохе:
— Кроме тебя.
Многотонная тишина вдруг пала между ними. Люк, как обжегшись, трясущиеся руки от нее отвел, но она только сильнее в его плечи вцепилась.
Потом Лея сказала беспомощно:
— Но тебе нельзя женится на мне.
Отвел глаза. Невыносимо. Беспредельно. Порочно.
— Нельзя.
— Ну так и говорить не о чем, — как-то беспечно сказала она, вскочила, как птица вспорхнула, с его ног. Отвернулась и сказала твердо:
— Раз я так замуж иду, то я ему хорошей женой буду, брат, не беспокойся. Честной.
— Я об этом и не беспокоюсь, — тихо сказал он и опустил пылающее лицо вниз, до боли вглядываясь в резной золото-красный паркет ее покоев.
Таркин был намного старше неё, на руках и лице его цвели шрамы, полученные им еще в Войне Клонов, а она была тоненькая, хрупкая, нежная, в тонком белоснежном платье — когда она двигалось, то шло волнами, как море перед грозой. Она походила на маленькую белую голубку среди чёрных ворон. Сложные косы украшали ее голову и шею, и лицо было скрыто за тонкой вуалью: но Люк, который знал его, как своё отражение, видел, что хоть ей и страшно уезжать из отчего дома, что ей больно расставаться с братом, но она, как и любая невеста, живет надеждой на счастье.
Он подошёл к человеку, которого ненавидел, которого презирал из-за того, что величайшая в мире драгоценность по прихоти Отца и по воле судьбы оказалась в этих неловких и равнодушных руках. К человеку, которого бы убил, если бы мог. И Люк сказал ему, не мигая глядя на человека, который годился ему в отцы:
— Будь к ней внимательным и бережным. Или тебе придётся отвечать передо мной. Ты не знаешь, какое сокровище тебе досталось.
— Зато ты знаешь слишком хорошо, — не осмелился сказать в лицо, но прошептал ему вслед жених.
Тяжелый взгляд принца преследовал его, и слова намертво опечатались в памяти. И в нем поселился страх перед братом жены, страх, который перерос в жгучую ненависть к Люку за его угрозы, и эта ненависть распространилась на молодую жену.
Глава 5. Человек с сильными пальцами
Глава 5. Человек с сильными пальцами
Люк почти не чувствовал ее через Силу, и сообщения от неё приходили невероятно ровные и спокойные.
Ему непривычно было не видеть ее, знать, что Девичья Башня стоит пустой, но каждый раз, когда он пытался дозваться до неё по голонету, ему неизменно отвечали, что госпожа занята или отсутствует. В те редкие моменты, когда она говорила с ним, откуда ни возьмись, возникали помехи, или она уходила, ссылаясь на важные дела.
Люку знал, что многое изменится, но не был готов к этим изменениям. Его ревность — братская? Мужская? — застила ему разум, мешала мыслить, и в каждом ее спокойном ответе он выискивал признаки ее несчастий.
Когда три дня от неё не было вестей, он самовольно, без ведома отца, развернул три разрушителя с флота и отправился на Чандриллу, полный колкого, ледяного огня, слепящего пламени ярости, желания чужую пролить кровь.
Он набрал ее номер по голонету, но возникший дворецкий только испуганно отвечал, что госпожа не принимает и никого не желает видеть. Люк кивнул связистам, и те расширили подачу — теперь его сообщение транслировали все передатчики дворца… Он сказал, чувствуя, как уши закладывает холод и глухота:
— Лея, ответь мне. Или вы готовите космодром, или готовьтесь встретить огонь разрушителей.
Через некоторое время она возникла перед ним — в простом оранжевом платье, глядела хмуро. Люк подумал, что угрозы действуют на всех, на нее тоже, и что нужно использовать их чаще, чего уговаривать, чего церемониться, раз они сразу дают такой эффект…
Он перевел соединение на свой личный голопад, чтобы чужие, любопытные уши не слышали их разговора. Она спросила:
— Почему ты здесь?
— До этого ты никогда не говорила со мной — так.
— До этого я никогда не была замужем.
— Почему ты не хочешь, чтобы я спустился на планету? Неужели Чандрилла больше не верна Империи? Ты боишься бунта?
Она молча покачала головой. Через все ее щиты и самоконтроль, он почувствовал ее смятение.
— Ты боишься, что я увижу тебя. Что ты от меня скрываешь?
— Ничего. Все хорошо.
— Нет, Лея. Пусть подготовят космодром. И горе тому, кто попробует меня задержать.
Он спустился вниз, и солдаты его легиона шли вокруг него. Люк ощупывал Силой все, до чего мог дотянуться — ему казалось, что нигде и никогда он так не опасался ловушки, как на этой планете, давно входившей в состав Империи, соправителем которой была его родная сестра.
Он вспомнил вдруг покоренный Датомир — ласковое, приторное лицо шаманки, подносящей ему кубок со сладким и отравленным вином. Трое солдат держали ее, когда он сам, зажав ей нос, вливал вино в ее карминовые губы — но только чутье спасло его тогда, и чутье говорило сейчас, что здесь, на Чандрилле, он может потерять больше, чем когда-либо искал тут обрести.
Его встретил дворецкий, в витиеватых выражениях приветствовал его, посетовал на отсутствие консула, выразил почтение отцу — разыграл великолепно, наизусть, всю дипломатическую программу, которая была положена, несмотря на то, что суровые вооруженные мужчины стояли вокруг него, и лицо Люка было страшным и черным:
— Проводите нас к жене консула.
Она приняла их в холодной, пустой комнате для приемов. Она стояла возле окна, одна — дворецкий уже сказал Люку, что консул третий день отсутствует. Придворных дам не было с ней, никаких служанок, камеристок — Люку показалось, что она нарочно их услала, и это ему не понравилось. Он привык встречать ее в толпе женщин, как жемчужину в раковине, как драгоценный золотой цветок среди черных колючек. Он привык брать ее за руку и уводить — как будто забирал Луну с неба, оставляя глухой, безжизненный пейзаж. Как привык брать в захваченных городах все самое лучшее…
Лея была бледна. Люк подошёл к ней, сжал крепко в своих потных, лихорадочных объятиях, небрежно бросил:
— Оставьте нас!
— Я буду на связи, принц — глухо сказал командор Рекс, старший офицер легиона. Люк кивнул ему, не глядя.
Поцеловал ее в лоб: целомудренно, но медленно, словно пробуя: нет ли у неё температуры, или пробуя ее — на вкус.
— Сестра, ты так бледна. Почему ты так бледна?
— Я просто мало гуляю. Здесь очень плотная застройка, чтобы побыть на природе, нужно лететь пару часов. Все хорошо.
Люк не отрывал от нее взгляда.
— Я тебе не верю. Ты обманываешь меня. Зачем?
Она просто покачала головой и снова ничего не сказала. Сделала легкое движение плечами, чтобы он выпустил ее, и Люку вдруг показалось, что ей неприятно его прикосновение.
— Что твой муж? Он бережен с тобой? Он нежен с тобой?
Лея молчала, и Люи к побледнел. Он сказал медленно:
— Разденься. Сними с себя все. Покажи мне твою кожу.
— Нет.
Они смотрели друг на друга, как два волка, готовые к драке, и глаза у Люка стали совсем золотыми. Он сказал хрипло:
— Я не уйду, Лея.
— Смотри и будь проклят.
Она закатала рукава — руки были тонкие и белые. Люк шагнул к ней, и поднял рукав выше, не обнаружил никаких следов насилия, оттянул воротник, но шея тоже была чистой, без синяков. Он коснулся было пуговиц ее шифонового платья, но она покачала головой и отстранила его руку. Он, уважая ее, отступил и сказал:
— Поклянись, что на всем твоем теле нет следов, которых я боюсь.
— Уходи, — сказала она дрожащим от злости голосом, — Я и так показала тебе слишком много. Уходи, я не хочу тебя видеть.
— Лея, я боюсь за тебя, — все то, что раньше он считал разумным, правильным и вечным — сложности разводов, полное подчинение мужьям — вдруг обернулось против него, против его лучшей части, против его умной, нежной Леи, — Я хочу помочь тебе…
— Ничего ты не сделаешь. Уходи, я сказала! Уходи, пока я не начала тебя ненавидеть.
Когда Люк — больше взбешенный, чем успокоенный, — вернулся на Коруксант, отец призвал его к себе. Навис над сыном, сказал дрожащим от ярости голосом:
— Ты нарушил приказ.
— Я должен был удостовериться, что с ней все в порядке, отец.
— Ты подверг опасности Империю. Из-за твоего безрассудства… однажды, ты станешь наследником вместо меня. Ты не должен показывать слабости. Ты должен быть методичен, чтобы все знали тебя боялись. Знали, что ты добьёшься своей цели, знали, что ты ради неё пожертвуешь всем. Но сегодня ты повёл себя как глупый мальчишка.
— Что сказал Император?
— Император… — Лорд Вейдер закусил губу и сказал недовольно, — Засмеялся и сказал, что щенок вырастает в волкодава. Что у тебя сильные страсти, как у настоящего ситха. Но сын… Ты открыл Императору — и всему миру — как важна для тебя твоя семья и твоя сестра. Ты сам поставил ее под удар своей глупой выходкой.
Люк промолчал в ответ, потому что в главном отец был прав.
— Благодарение Силе, что члены Альянса вовремя не узнали о дыре в нашей обороне. Слушай мое решение — Император отдал это на откуп мне, и с тебя я буду спрашивать строже, чем с кого-либо, судить пристрастнее, чем остальных, потому что ты — мой сын, и у тебя нет права на ошибку. Ты разжалован до сержанта, и месяц проведешь на гаупвахте, как обычный солдат. После — послужишь полгода в штафном батальоне, прежде чем, вернешься в регулярные части. Служить будешь под именем Оуэна Ларса. Тебе есть, что сказать напоследок?
— Это справедливый приговор, отец, — сказал Люк твердо, и склонил голову, признавая свою вину, но не отрекаясь от своего деяния. Он совершил бы его снова и снова, даже если бы расплата была куда страшней.
Лея вышла в маленький сад и поежилась — на Чандрилле наступила зима. Она попросила свою служанку принести ей шаль, и та безмолвно удалилась, но на ее месте, как тень, возникла вторая. Они никогда не оставляли ее одну — даже когда она принимала ванну, гуляла в саду, читала книги в библиотеке.
Первое время Лея думала, что это устроено из заботы о ней, а потом подумала — нет, из желания знать о каждом шаге. Бессмысленно — разве у нее могли быть свои шаги? Иногда, впрочем, ей казалось, что они следуют за ней, чтобы она не могла ничего сделать с собой… Тогда все казалось логичным и разумным, но Лея предпочитала об этом не думать.
Их не было только ночью.
Ночью был Он.
Принцесса присела на краешек фонтана, уставилась на воду — из воды на нее смотрело все то же лицо, что и полгода назад, лицо невесты, такое же прекрасное — уж об этом Он заботился — только печальное.
Она долго смотрела на свое отражение, вспоминала свою мать: думала о том, что она умерла родами. Раньше Лее такая судьба казалась ужасной — но не теперь.
Белые снежинки падали прямо на водяную гладь фонтана и сразу же таяли.
Служанка подступила к ней, чтобы увести в дом, но Лея покачала головой.
Ей казалось, что если она долго будет сидеть на холоде, то снег засыплет ее с головой, то она уснет и умрет, превратится в статую, вечно будет сидеть, глядясь в эти холодные воды, до самого конца мира…
— Ваша Светлость… Ваш брат звонит по голопаду.
Лея встала, с усилием оторвалась от фонтана, с трудом встала, даже пошатнулась — она мало ела в последнее время. Не хотелось. Иногда она думала, что… Но потом понимала, что это — малодушие, а не выход.
Губы у нее чуть дрогнули, обозначая улыбку, и она в очередной раз порадовалась, что, будучи так далеко от нее, он не сможет понять Силой, что она чувствует.
Полгода назад, в тот раз — единственный раз после свадьбы, когда она его видела, — ей каким-то чудом, вооружив всю волю, удалось выставить стену. Но Лея была почти уверена, что не сможет сделать этого во второй раз.
Он больше не приходил. Но воспоминание о его объятьях, о поцелуе помогали ей выносить всю ее жизнь, хотя оба — и он, и она поплатились за это.
Его наказал отец, ее — муж.
«Когда-нибудь», — подумала Лея и даже слегка удивилась своей внезапной твердости, — «Когда-нибудь, я стану сама себе хозяйка. Когда-нибудь, я возьму власть».
Его лицо — загоревшее, с потемневшими волосами, исхудавшее, — вдруг возникло перед ней.
— Как твои дела?
Люк вдумчиво посмотрел на нее и сказал коротко, со смешком:
— Ничего… У половины батальона лихорадка, подцепленная в жаркой сельве. Тыркаемся бессмысленно, только и делаем, что бегаем из одной части леса в другую, якобы в те места, где местные видели партизан. Лейтенант подозревает, что местные издеваются над нами — и уже велел двоих запороть до смерти, но я проверял, они не лгут. Скорее всего, партизаны действуют очень маленькими группами. Лейтенант — хитрая бестия. Капитан — умен и хороший управленец, но слишком ведомый. Я возьму его к себе в батальон, как закончится моя служба здесь. Он будет бриллиантом, если ему давать только ту работу, порядок выполнения которой прописан в инструкции…
— Расскажи еще что-нибудь, — попросила Лея, откинулась на кресло, прикрыла глаза. Она потом еще будет часами пересматривать запись, но сейчас, несмотря на помехи, она хотела почувствовать, что он здесь, рядом, в комнате.
— Они послали меня достать языка… Пленного офицера. Меня — и старшину. Он попал одной ногой в гнездо Овода… — Люк осекся, но Лея уже открыла глаза, подалась вперед, — Противоядия не было. Я вытянул яд Силой, но он уже попал в кровь, ногу пришлось ампутировать. Он был даже рад — подумаешь, протез, зато демобилизация. Ты знаешь, что солдаты служат по десять лет? Я подниму этот вопрос на встрече с Императором — меньший срок сделает эффективнее службу. Старшина показывал фотографию жены — похожа на забрака…
Лея улыбнулась один уголком рта и спросила:
— Что же, языка не добыли?
— Только голову, — сказал Люк и добавил, — Но у меня и мертвые говорят, ты же знаешь.
Глаза его блеснули золотом.
Лея долго сидела молча, потом велела подать себе зеркало. Разглядывала глаза — карие, безо всякого золота или огня. Потом пригляделась: в радужке правого глаза было черное пятно, похоже на деготь. Лея вдруг усмехнулась, перевела отражение на постное лицо служанки, стоящей за ее спиной.
Осторожно, очень аккуратно потянулась к сознанию женщины — так, как брат ее учил — и, к своему удивлению, не встретила никакого сопротивления.
«Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
Она отложила зеркало, переплела пальцы, подумала — у отца скоро день рождения. И Люк должен вернуться домой…
Она редко ужинала наедине с Уилхаффом, и никогда про себя не называла его по имени. Муж, Таркин, консул Чандриллы. Ничто из этого к себе не применяла. Вздрагивала, когда ей говорили: леди Таркин, жена консула. Она была — леди Вейдер, она родилась ею и больше всего на свете хотела умереть ею. А жена… Жен принято уважать, любить — какая же она жена?..
Он никогда не звал ее с собой, но сегодня у него были гости, и протокол требовал присутствия супруги. Лея сидела по правую руку от него, улыбалась старательно и профессионально, как и положено блистательной принцессе.
Сначала она не прислушивалась к разговору, потом сказала резко:
— Пожизненное рабство, помимо того, что это неэтично, наносит урон экономике в конечном счете.
— Ах, милочка, что вы можете знать про это?
Лея, задетая не на шутку, сказала с легкой улыбкой:
— О, что вы, это не мое мнение. Я просто слышала, как мой отец обсуждал это с гранд-адмиралом Трауном…
— Ваш отец…
— Лорд Вейдер.
Она ожидала хотя бы смущения, осознавая, что, будучи не в силах повергнуть их самостоятельно — ей не пробиться через их сытую уверенность в том, что она должна быть глупа, потому что родилась женщиной — прибегла к помощи авторитетов двух близких ей мужчин. Но гость лишь пожевал губами и сказал полувопросительно:
— Ваша светлость, вы хорошо знаете этого чисса?
— Нет, — отозвался Уилхафф, глаза его блестели, он задумчиво и предвкушающе смотрел на Лею, — Нет, я предпочитаю людей. Для меня удивительно, почему Император даровал такую волю этому… синекожему.
— Гранд-адмирал — тактический гений, — резко сказала Лея, — И хороший друг моего отца.
Почему-то мужчины засмеялись.
— Да, друг…
— Конечно, «друг» — это новый эвфемизм, вы слышали?
Лея плотно сжала губы, зарекаясь говорить еще что-то, а потом кинула острый, ощупывающий взгляд на мужа.
Он сидел, откинувшись, и в его глазах сверкало плотоядное предвкушение. Словно он нашел сопротивление там, где уже не чаял его найти, и был возбужден открывающейся перспективой борьбы. Лея вздрогнула, опустила глаза.
А потом, с решимостью отчаяния, сказала себе: «Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
И говорила это себе половину ночи, пока он был с ней, говорила, задыхаясь, говорила, замирая, говорила, когда не могла больше терпеть.
Наутро она встала с кровати с трудом, долго одевалась, расклеенная, рассыпанная, бранила служанок, выбирала платье, перебирала украшения, а потом всех выгнала.
Села за туалетный столик, уронила голову на руки, пытаясь сдержать слезы: день только начался, но когда-нибудь, ему придет конец, а после будет ночь, а ночью…
Она подняла лицо и стала рассматривать себя в зеркале. Она напоминала мать, всегда мать, она знала это по парадным портретам, по лицу отца… Она была бледной, заплаканной, усталой — очень несчастной, но…
Но теперь вдруг она увидела в своих нежных чертах жесткость своего брата и мстительность своего отца. Он сказала себе вслух, чувствуя, как крепнет что-то внутри нее: злое, черное, мощное:
— Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат.
Она торопливо оделась, сама заплела себе косы — они легли вокруг головы как шлем. Надела украшения, привезенные из отчего дома — подарки отца, тети, брата, кузин… С каждым надетым браслетом она чувствовала грозную силу, что вставала за ее спиной, как армия, что пела в ее крови, говорила ей — ты не одна, ты наша.
Лея решительно позвонила в фарфоровый колокольчик.
И велела отвести себя к мужу.
Служанки замерли, но она как будто обрела волю, которая, как согнутая пружина, что долго хранилась сжатой, вдруг со страшной силой распрямилась, и Лея словно вспомнила, чья она дочь. Она больше не просила их, но приказывала им — и прошла, как принцесса, как соправительница, прямо к нему в кабинет.
Гранд-мофф медленно поднял на нее холодные глаза. Она сказала, глядя ему прямо в лицо:
— Я ничего не сделала тебе. Но ты ненавидишь меня. Неужели лишь за то, что я дочь моего отца?
— О нет, — медленно и со вкусом сказал консул, — Не только за это. Еще и за то, что ты — сестра своего брата. За то, что ты Скайуокер.
Лея закусила губу и твердо сказала:
— Я возвращаюсь на Коруксант.
Он хмыкнул:
— Твой отец никогда не одобрит твой побег.
— Кто сказал «побег»? Я про еду навестить мою семью. И просто представь, что сделает мой брат, если ты попробуешь меня остановить.
— Как он узнает?
— Он привёл сюда свою эскадрилью, три звёздных разрушителя, и половину флотов, услышав по моему голосу, что я недостаточно счастлива. Как думаешь, что будет, если я дольше трех дней не выйду с ним на связь?
И Лея с затаенным удовольствием наблюдала, как лицо ее мужа покорежило неприятное выражение — такое, какое всякий раз у него возникало при упоминании Люка.
Он отрывисто сказал:
— Хорошо. Езжай. Но если я услышу хотя бы намек на слух, что твое поведение не подобает жене консула Чандриллы…
Лея посмотрела на него и неожиданно горько сказала:
— Не я это начала. Я надеялась… Неважно. Я всегда была тебе хорошо женой.
— Ты должна будешь вернуться в течение месяца. Это достаточный срок. Мне нужен наследник.
— Хорошо, — согласилась Лея, которая и не думала выполнять эти обязательства.
Глава 6. Натянутая цепь
Глава 6. Натянутая цепь
Когда Лея прибыла на Коруксант, Люка там еще не было — и ее встретил адъютант отца.
Провел в светлый кабинет, заполненный средствами связи и рукописями, среди которым царила почти воинская дисциплина — листок к листку, ничего не выбивалось из симметрии. Это был привычный, знакомый с детства порядок вещей — и Лея, дочь воина, сестра воина, будущая мать воинов — почувствовала, как приливают к глазам слезы узнавания, а к горлу — невиданные силы.
Лорд Вейдер встал из-за стола, приветствуя дочь, а Лея не решилась сесть — лицо у него было слишком мрачное:
— Я недоволен тобой, дочь. Ты сбиваешь своего брата с пути. Бежишь от своего мужа, не прожив с ним и года. Почему ты до сих пор не беременна наследником?
— Он сам меня отпустил!
— Я получил от него послание, — сказал медленно лорд Вейдер, — В котором говорится, что срок твоего пребывания ограничен здесь одним календарным месяцем.
— Я… несчастлива в браке, отец.
— Я не выдавал тебя замуж для того, чтобы ты была счастлива. Я выдавал тебя замуж для того, чтобы упрочить нашу позицию в Империи. Союз, который мы заключили через тебя, упрочится с рождением наследника. Не пренебрегай этой обязанностью и своим мужем.
— Он говорит мне тоже самое, отец, — сказала Лея, и от этих слов вдруг повеяло холодом пустого чрева, — Но у него нет детей. Может быть, это его вина, а не моя. Он хотел Одаренного сына…
— Одаренного? — резко и внимательно спросил лорд Вейдер.
— Да, только Одаренного. Он говорил, что другие ему не нужны.
Энакин Скайуокер подошел к окну, и медленно сказал:
— Интересно… Я раскину руны ночью и призову к себе главу моей разведки днем. Оставайся пока здесь, на Коруксанте, я так велю. Твой муж, в конце концов, может подождать.
Когда она увидела Люка, то поразилась: он зарос и загорел, волосы у него стали почти совсем белые, а мундир был потрепан и небрежно смят.
Он улыбнулся ей, взял ее за руки, а Лее все казалось, что это не ее брат — ситх, Темный принц, а мальчик, с которым она была помолвлена, который только вернулся с войны, который понял, что война — это не только горячка боя и кровь, но еще и долгое ожидание, грязь, москиты и унылый быт.
Он улыбался ей на удивление светло, как будто исцелился от долгой, тяжелой болезни.
— Ну и как тебе — служить рядовым?
— Это был полезный опыт, знаешь. Но не до конца чистый: все начальство знало или подозревало о том, что я не простой солдат. Я многие вещи смогу улучшить… Такие, которые обычно через линию командования до нас с отцом не доходят… Как ты? Что ты чувствуешь?
Лея отвела глаза, и сказала:
— Мне кажется, что я птица, которая вылетела с голубятни, и так радуется, и так кружится, и не думает ни о соколах, ни об охотниках — ни о каких опасностях. Но на ноге у меня все равно красная нить, и в любой момент, кто-то может дернуть за нее и притянуть меня обратно.
Они остановились, глядя друг на друга. Лея опустила голову, а Люк спросил:
— Твой муж отпустил тебя?
Она сжала пальцы в кулаки, не замечая, что ее собственные ногти впиваются в ладонь до боли.
— Я не вернусь к нему. Я так и скажу отцу: я больше не вернусь к нему.
Люк шагнул к ней, протянул руки, чтобы обнять, но увидел, как она сделала шаг назад. Тогда он развернулся ладони вверх, к небу, как будто кормил птицу. Лея тихо шагнула к нему, обняла за шею, неплотно прижалась к его телу. Он опустил руки, сжал их, намереваясь поднять ее и закружить, как делал обычно, но слабый стон вырвался из ее груди:
— Осторожней! Больно…
Люк ошеломлённо уставился на неё и спросил грозно:
— Больно? Почему больно?
Лея разомкнула руки, обняла себя руками — как будто в попытках согреться, отвернулась от брата, медленно отошла. Люк спросил, холодея от кошмарных предположений, которые претворялись в реальность:
— Он?! Но твоя кожа…
— Когда не видно — больнее, — шёпотом сказала сестра, глядя зрачками куда-то внутрь своей души, — Он все это знает хорошо… я не вернусь. Если отец велит, я удавлюсь, но не вернусь.
— Нет, — сказал Люк, закрыв глаза, — Нет, ты не умрешь, потому что умрет он.
— Отец, — сказал Люк холодным, спокойным голосом, — Я пришел говорить с Вами о муже Леи. Это очень серьезно, отец.
Лорд Вейдер поднял на него глаза — такие же голубые и холодные, как и у сына, и прекратил на мгновение писать.
— Лея получила от него еще одно послание с приказом вернуться. Знайте, что я этого не допущу.
Лорд Вейдер повел плечом и приказал:
— Сядь.
Люк послушно сел напротив — и, хотя Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, был выше и массивнее сына — сейчас они напоминали зеркальные отражения друг друга.
— Если бы речь шла о только о семейной ссоре, я бы и слова не возразил против него. Ваша мать, видит Сила, тоже была… непростой женщиной. Потрясающей, но просто по-ситхски упрямой.
— Наша мать… — тихо сказал Люк, потому что почти не слышал от отца рассказов про нее. Он слышал рассказы от ее семьи, рассказы от ее коллег-сенаторов: появлялся облик то нежной девушки, то огненного политика, но никогда мать не вставала перед ними во весь рост. Это были только обрывки, грани ее личности — ее всю знал, наверно, только отец. Знал — и молчал.
— Что касается Таркина… Мне не нравится активность, которая сейчас происходит вокруг Чандриллы. Я рассчитывал, что он поддержит мои притязания на трон — ты знаешь, Император еще не назвал наследника, но ему рано или поздно придется — и единственное, что останавливает Таркина от выдвижения — очень простая, но базовая вещь: он очень, очень слабый Одаренный. Но ему достаточно иметь хотя бы одного сильного Одаренного ребенка от твоей сестры… Мне кажется, он… Твоя сестра пока останется здесь, пока я не проясню все моменты.
Еще месяц Лея прожила дома, в Девичьей Башне, и редко выходила дальше Сада. Люк приходил к ней ежедневно, они гуляли рука об руку по садам. Он, наплевав на прямой запрет отца, учил ее, как одержимый — как оттолкнуть человека Силой, как внушить ему отторжение, как заставить передумать.
Лея схватывала все на лету, и оба думали об одном и том же: сколь многого могла бы она избежать, если бы умела это все раньше…
Иногда они часами просто сидели и молчали, держась за руки.
Горькое, страшное, жаждущее чувство, которое так часто прежде охватывало Люка, стоило ему прикоснуться к сестре, подернулось белесой дымкой, размазалось, отступило на второй план. Теперь он обнимал ее — не для того, чтобы сделать своей, присвоить, украсть у всех, у отца, у всего мира — но для того, чтобы все стрелы бед и горестей летели в его спину, и не доходили до нее.
Сама Лея — он гнал эти мысли от себя — стала смелее, но в ее движениях и нарядах сквозила не уверенность сильной женщины, а безразличие к своему телу, как будто она раз и навсегда отделила его от того, что называла собой.
Прежде Люк такое встречал только у рабынь. Не у холеных, ленивых и сонных разумом и сердцем жительниц гарема, а у тех, что были совсем, совсем бесправны.
Он целыми ночами ворожил, пытаясь нагнать на Таркина болезни, порчу и смерть, но Люк был не силен в этом, а у Таркина, видимо, была какая-то защита. Люк не рисковал пользоваться теми средствами, которые можно было отследить — не сейчас, пока судьба Леи еще колебалась маятником над бездной.
Через полтора месяца отец вызвал Люка. Рядом с ним сидели трое: межпланетный юрист, Старший нотариус Коруксанта и архивариус Великой Библиотеки. Отец сказал, как подытожил:
— Гранд-мофф не выгоден нам больше, как супруг нашей дочери. Через нее он получает слишком много влияния, которым злоупотребляет. Я ожидал, что он выступит с нами и поддержит мои притязания на Черный трон, но он в последнее время стал слишком сближаться с моими соперниками и врагами. Я ошибся, я оценил его неверно. Я говорил с Императором, и не получил от него прямого приказа, запрещающего мне действовать, но эту проблему нам придется решать самим.
Люк быстро и яростно высказал то, о чем думал постоянно:
— Я вызову его на дуэль и убью.
Лорд Вейдер внимательно посмотрел на сына и покачал головой.
— Страх и гнев опять затмевают твой разум. Держи баланс! При решении вопросов — холодная голова. Ярость — выпускаешь только в бою, постели или тогда, когда она также послужит твоим целям. Нельзя выводить конфликт на такой уровень. Нам не нужен бунт Чандриллы… И Императору это не понравится, а лучше умереть, чем вызвать его неудовольствие. Нет, займемся разводом.
— Для этого нужен повод.
— Измена?
— Для развода измена мужчины женщине не является достаточной причиной. Только если измена была совершена с ближайшей родственницей женщины: матерью, дочерью, сестрой, — откашлявшись, сказал пожилой юрист. Голос у него был удивительно молодой, и Люк сощурил глаза, ощупывая его Силой: на мгновение ему показалось, что этот человек нарочно состарил себя.
— Кузина?
— Нет, слишком далеко.
— Не годится. Еще варианты?
— Родство. Духовное родство — если кто-то из его ближайших родных был восприемником у огненной купели, стал нареченным отцом или матерью.
— Нет, — сказал лорд Вейдер, — Их обоих принимал из огня лично Император. Нареченной матерью была Ассаж Вентресс. Она умерла, не оставив потомства. Какие еще варианты?
— Если брак не был завершен по праву плоти. Если мужчина об этом заявит…
Люк расстроенно покачал головой, но лорд Вейдер щелкнул пальцами:
— Много ли прецедентов?
— Достаточно, но практически все исходили от мужей. Так, один король Ротрака развелся со своей супругой… — Архивариус начал быстро набивать что-то на голопаде, видимо, в поисках деталей.
Энакин постучал пальцами по столу, и сказал:
— Это наш лучший вариант. Медицинское свидетельство легко подделать…
— Брак продолжался более полугода, — сказал тихо Люк, — Нам потребуется обоснование, почему он не вступил с ней в связь.
— Король Ротрака… Прошу прощения, принц, что перебиваю: король Ротрака отговаривался тем, что его жена была слишком юна: ей только исполнилось тринадцать лет. Но принцессе уже двадцать… Возможно, у нее хрупкое здоровье?
Вейдер снова постучал по столу, и сказал глухо — так, как если бы нашел оптимальное, но неудобное решение:
— Он не завершил брак, потому что он бессилен. Потому что он уже не мужчина. А если он захочет протестовать… Что же, мы согласимся с ним, если он докажет обратное на глазах у двадцати благородных лордов.
Сестра стояла, как вылитая из стали: в глухом черном платье, застегнутом на все пуговицы, с волосами, убранными по бокам головы, прикрывающими уши: чтобы затылком было удобно откинуться на кровать.
Три фрейлины стояли вокруг нее, закрывая широкими юбками, как преторианская гвардия.
К ней было запрещено подходить, и Люк смотрел на нее с расстояния тридцати шагов.
Он знал, что подойдет потом, согласно церемониалу, чтобы удостовериться, что это действительно леди Лея Таркин, урожденная Скайуокер. Его сестра-близнец.
Он сможет подойти, коснуться ее лица, сказать ей что-то — утешающее, бессмысленное и бесполезное. Выдержать ее тяжелый, обреченный, прощальный взгляд, запомнить ее навсегда — такой.
А потом поставить подпись в левом углу документа, свидетельствующего об истинных именах мужа и жены. Смотреть, не отводя лица, на то, что предпочел бы никогда в жизни не видеть, на то, как жестокий и похотливый старик распинает его сестру на шелковых простынях, и знать, что еще девятнадцать знатных мужчин смотрят на это, на ее наготу, на ее боль…
После всего этого — он должен был подписать еще один документ — о том, что брак скреплен по праву плоти. И помочь отвести ее на корабль, который увезет ее обратно на Чандриллу. Сколько она проживет после этого?
— Мой принц, увольте меня, я не могу этого видеть, — зашептал отчаянно Люку на ухо мофф Пиетт, — Пусть возьмут другого офицера, это слишком страшно…
— Останьтесь, — сказал ему холодно Люк.
Если казалось, что внутри его головы звонил колокол. Он пожалел — не о том, что сам не может сбежать — это было малодушием и трусостью, но что она не может бежать.
Он снова нашел ее взглядом, она смотрела прямо перед собой, не ища ничьей поддержки. Она была так бледна, что Люку казалось, что она уже мертва и восстала сейчас из гроба.
Ему мерещилось, как он достает изогнутый световой нож из-за голенища сапога, и вспаривает брюхо Таркина — наискосок, чтобы дымящиеся кишки вывалились прямо к его сапогам. Вспарывает прямо на пороге, как только тот войдет в комнату — чтобы он не успел даже взглядом коснуться сестры.
Ему мерещилось, как он легко сжимает слабую цыплячью шею — не пальцами, а Силой, как у старика закатываются глаза, как он оседает на пол, хватаясь за горло, царапая его ногтями.
Женщины провели Лею к кровати, встали кругом, опустили шелковый балдахин — стали видны очертания тел, но лишь тени, безо всяких подробностей. Женщины раздевали ее — видно было, как они расшнуровывали корсет, как они снимали платье и туфли, освобождали косы…
Люк огляделся и запомнил имена всех мужчин, что не отвели взгляда, чтобы потом их убить. Кинжалом — тех, кто просто смотрел, и мучительно — тех, кто шагнул вперед или прищурил глаза, чтобы разглядеть все получше.
Лея откинулась на кровать, легла и замерла, как убитая.
Он попробовал коснуться ее разума Силой — чтобы хоть как-то поддержать, хоть как-то поговорить, но встретил несокрушимую и бесконечную стену защиты. Он постучал, обозначаясь, и понял, что она его узнала, но стена осталась на месте. Она не хотела с ним говорить, не хотела его больше видеть.
Люк шагнул к троюродному брату Таркина, который был назначен в наблюдатели со стороны мужа, как сам Люк — со стороны жены.
— Вы родственник опаздывает уже на несколько минут. Это… бестактность, — сказал Люк с таким нажимом, как будто обвинял Таркина в измене Императору.
— Поверьте, мой принц, я не знаю, что за дела заставили его задержаться.
Время шло, но никто не появлялся.
Наконец, по комлинку поступило сообщение. Люк вывел его на общее обозрение — он хотел, но не мог прослушать его первым, потому что того требовал разработанный, тщательно согласованный протокол процедуры.
На головиде — это была запись, а не голограмма — оскорбительно для такой важной ситуации, возник не сам Таркин, а лишь глава министерства информации Чандриллы.
— Великий Консул Чандриллы, Уилхафф Таркин, третий барон Гольц, приветствует вас. Супруга Его Светлости, находящаяся в гостях у своего отца, Энакина Скайуокера, первого лорда Вейдера, должна возвратится к своему сиятельному супругу не далее, чем через семь дней. Что касается так называемого доказательства состоятельности, то подобные сомнения Его Светлость находит оскорбительными и унизительными, и не считает для себя возможным участвовать в любого рода проверках и развевать чьи бы то ни было необоснованные подозрения.
Люк прикрыл глаза, а потом сказал очень просто и спокойно:
— Господа, прошу вас к выходу. Здесь больше не на что смотреть. Мофф Пиетт, прошу вас, проводите всех. Дворецкий, прошу вас, проследите, чтобы каждый гость был размещен согласно его статусу и не испытывал ни в чем нужды — до тех пор, пока ему не будет предоставлен транспорт.
Люди начали расходится — быстрее, чем он ожидал — видимо, что-то в его тоне напугало их. Три фрейлины замерли в дверях, и он кивнул им:
— Подождите за дверью, но далеко не уходите — госпоже скоро понадобится ваша помощь.
Когда все вышли, он опустился на пол возле кровати, устало откинулся на нее, и понял, что у него дрожат руки и ноги.
— Все. Слышишь, сестренка? Теперь только переговоры, о части приданного, о твоей доле, но в целом все. Ты его больше не увидишь, клянусь тебя. Отец дожмет, он умеет. Брак будет расторгнут. Это был его последний шанс, и он от него отказался. Ты свободна… Лея?
Она не отвечала.
Люк, охваченный ужасом, встал — вся дрожь из рук ушла — и поднял занавес.
Скользнул безразличным взглядом по ее полуобнаженному телу — где-то в глубине души надеясь, что это видение не будет терзать его потом.
Лицо ее почти сливалось по цвету с простыней, глаза были закрыты и запали, редкое и мерное дыхание со свистом вылетало из раскрытых губ. Люк склонился над нее, коснулся ладонью лба, пытаясь нащупать разум — в обмороке она или в коме? Не нашел, испугался, нырнул глубже — чего раньше не делал из уважения к ней, едва не утонул в лавине ее воспоминаний и страхов, и почти в каждом была сардоническая усмешка старика с невероятно сильными пальцами, который умел и любил причинять боль.
Люк оторвался от нее, тяжело дыша, как утопающий. Потом выпрямился, несколькими шагами подошел к двери, кивнул фрейлинам, и, пока те, негромко, но взбудоражено переговаривались, одевая сестру, он стоял в дверях и невидящим взглядом смотрел в пустоту.
Он взял ее на руки — она была куда тяжелее, чем обычно, руки и голова ее безвольно свисали, — и сам отнес в Девичью Башню, где передал на руки сестре матери, леди Соле, которая была почти также бледна, как сама Лея. Сола ахнула:
— Девочка моя!
Люк развернулся и пошел прочь, ослепший, оглохший, не желающий слышать их стоны, восклицания и причитания.
Пуджа что-то спросила у него, но он не остановился, просто сошел по белым ступеням вниз, и, найдя себя в середине Белого Сада, возле той скамейки, на которой они сидели когда-то, возле той злосчастной груши, он вытащил меч и яростно ударил несколько раз по дереву, оставляя глубокие ожоги, от которых дереву никогда не суждено было оправиться.
Глава 7. Солнце и Луна
Глава 7. Солнце и Луна
Люк всегда сам обшаривал бывшие храмы джедаев — для непосвященного вероятность ошибки была слишком велика. Солдаты могли навредить драгоценным голокронам, текстам, содержащим сокровенные знания, световым мечам. Они могли погибнуть или поспасть в ловушки, их могли поджидать затаившиеся слабые Одаренные — защитники храмов. Солдатам было не справится с защитниками и джедаями — впрочем, последние попадались все реже и реже. Солдаты могли присвоить вещи, показавшиеся ценными — даже не осознавая их истинной цены.
Защитников следовало убить или обратить. Меч, как и человека, тоже можно было обратить, совратить, сломать — из чистого сделать красным, наполнить яростью и ненавистью.
Можно было — и следовало.
Люк шел сам. Легионеры прикрывали его, дежурили у выходов, но внутрь храмов заходил только он.
Когда он вступил в кроваво-красный глиняный храм на Джеде, то замер в нерешительности — он никогда прежде не чувствовал такой Силы от разоренных, оскверненных, покинутых джедайских святынь.
Он думал о том, как сложно будет обратить этот Храм, но что это того стоит: он станет кровавой жемчужиной в короне ситхских алтарей. Он шел по Храму, и чуждая ему Сила обволакивала его, как материнская утроба, как одеяло — но жгла, как сердце огня. Ему приходилось продираться, как сквозь тернии — воздух вокруг колол больно, но не смертельно.
Люк поднимался по ступеням, он проходил длинными коридорами, он гляделся в помутневшие от времени зеркала, он вошел и заблудился, и почти пропал, как в кошмаре.
Люк вошел в светлый зал, открытый всем ветрам и дождям, но чистый, как будто ничто не могло осквернить его. Прозрачная голубая фигура возникла в воздухе перед ним: тень того, кто был когда-то основателем храма, но остался лишь эхом Силы. Он встал перед принцем, и за его спиной возникло черное зеркало, от которого веяло невыносимой мощью, холодом и светом одновременно.
— Что ты делаешь здесь, белый человек, пришедший, как вор, прокравшийся робко и озираясь, к сокровищам, которые тебе не принадлежат?
— Кто ты?
— Ты думаешь, что сокровища стерегут только люди? Подойди ко мне, дитя Тьмы. Подойди… Или ты боишься, сын величайшего из предателей?
— Почему ты называешь меня сыном предателя? — хрипло спросил Люк, подходя ближе.
— Из-за своего деяния твой отец потерял свое право на имя, и в памяти Силы он останется великим предателем — от того дня, как он обратил свой меч против детей, и до того дня, когда последняя звезда сорвется с небосклона. Он выбрал, твой отец, свою судьбу. Но какова будет твоя судьба, юноша с золотыми глазами?
— Я ситх, как мой отец до меня.
— Ты не один… Есть женщина, белая, как Луна, и такая же холодная… Сестра твоя, которую ты любишь, как жену, — Люк вздрогнул, но отвести глаз был не в силах, — Знаешь ли, что золото может греть ровно также, как и холодить? От золота Солнца взрастают посевы, от холода Луны совершаются приливы и отливы. Но скажи мне, сын падшего — могут ли и Солнце, и Луна одновременно сиять на небосклоне? Одному из светил придется пасть, чтобы дать восторжествовать другому.
Люк вздрогнул, но не мог перестать слушать или бежать, скованный чужой волей, много превосходящей человеческую.
— Подойди же ко мне и взгляни в очи Силы, Люк Скайуокер, второй лорд Вейдер, кровосмеситель, братоубийца, Бредущий наугад, смиренный и жестокий, слабый и сильный, светлый и темный, тысячеликий герой — ибо все деяния, прошедшие и грядущие, слились сейчас воедино. Приди же, человек, и смотри в глаза бездны, столько, сколько хватит твоих слабых сил.
И фигура растаяла в воздухе, и Люк зачарованно шагнул вперед, и посмотрел в зеркало, которое показало ему самое нутро Силы: и Тьму, и Свет.
Долго стоял он перед зеркалом, а после, когда ноги его ослабели, он упал на колени, но так не смог отвести заколдованного взгляда.
Лишь когда ночная тьма покровом милосердия укрыла и город, и Храм, смог он отвести глаза. Встал, шатаясь, и вышел из этого места, чтобы больше никогда не возвращаться сюда.
Он ушел, но ушел не таким, каким приходил сюда, не только Тьму неся с собой, но и крохотный осколок Света, засевший в его сердце, как железная заноза, как семя сорной травы, что не вывести с земли, не уничтожив всех благородных цветов.
Прошло полгода с момента развода Леи, и лорд Вейдер посоветовавшись с Императором, замыслил новый брак для дочери.
Теперь, когда пошли слухи о том, что скоро он будет наречен Наследником Императора, беспокойный дух его, казалось, немного угомонился, но он был все также жаден до власти, все также изворотлив и хитер. Все большего требовал он от Люка — и тот, послушный тяжелой отцовской воле, исполнял задачи и приказы с рвением и точностью, с которыми бы никто не мог их исполнить. Он карал непокорных, он усмирял восставших, он захватывал планеты и системы — злее, отчаяннее, упорнее, чем когда-либо. Но в этом было что-то надрывное, и лорд Вейдер понял это. Поняла бы и Лея, если бы могла выглянуть за пределы самой себя и взглянуть на брата прямо, но она глядела искоса, не вчитываясь в его душу, потому что ее занимала сейчас только ее собственная боль.
Отец призвал к себе Люка, долго и пытливо смотрел ему в глаза, пытаясь заметить, найти имя тому, что смутно чувствовал, но разгадать до конца не мог.
Потом сказал, словно мимоходом:
— Лея этой осенью выйдет замуж за Ксизора, принца и правителя планеты Фоллин.
Люк вспомнил этого экзота, и, покрываясь холодным потом, сказал яростно:
— Отец, дай мне прежде поговорить с принцем Ксизором.
— Нет. Я запрещаю тебе приближаться к нему и навещать сестру после оглашения помолвки. Хватит того, что ты наделал в первый раз. Хватит того, какие грязные слухи распускает Чандрилла про твою сестру и тебя. Также ты должен не присутствовать на свадьбе.
— Лея и так настрадалась, отец! — лихорадочно сказал Люк, — Он бандит и наркоторговец! Он даже не человек! Вы видели его когти? Неужели судьба Леи вам совсем безразлична?
— Она не протестует. И… Сын… — Лорд Вейдер внимательно посмотрел на Люка, и неожиданно тяжело сказал, — Ты слишком много времени и сил уделяешь своей сестре. Мне это кажется… неправильным, сын. Я, конечно, не верю в гнусную ложь Таркина, но ты сам подаешь поводы для…
— Я не делал ничего, что могли бы осудить люди, — сказал Люк твердо.
— Твоя забота кажется мне чрезмерной, сын.
Глаза Люка зло полыхнули:
— Может быть потому, что родной отец не заботится о ней в должной мере?
Лорд Вейдер неожиданно замолчал, потом сказал жестко:
— Хорошо. Я дам им поговорить перед обручением. Это вопиющее нарушение протокола, но они поговорят наедине. И если Лея будет против него — я обещаю, что выслушаю ее.
— Спасибо, отец.
— Не благодари, я обещал только выслушать. И тебе по-прежнему запрещено появляться на свадьбе… — Лорд Вейдер задумался, и продолжил, — Еще один момент. У тебя нет детей… Может быть, тебе стоит чаще заходить в Императорский гарем?
— Я хочу, чтобы дети, рожденные от меня, имели в матерях свободную женщину, а не какую-то рабыню.
Отец вдруг нахмурился, потемнел и сказал строго:
— Я многое сделал, чтобы все забыли, но ты, сын, забывать не имеешь права. Ты знаешь, что моя мать была рабыней.
Люк прикусил язык, осекся, но потом сказал упрямо:
— Много ли счастья это вам принесло, отец?
— Она была лучшей матерью на свете, — неожиданно тихо сказал могучий и грозный Энакин Скайоукер, первый лорд Вейдер.
После длительных переговоров — Лею на них не звали, хотя обсуждалось ее будущее — прибыли сваты с Фоллина. Люди глядели на них, а они глядели на людей — зеленокожие, чешуйчатые, спокойные, с мощными спинными гребнями. Тонкокожие, бело-розовые, с разноцветными волосами, с подвижными глазами.
Жалкие — говорили одни фоллинцы о людях. Хрупкая красота — говорили другие.
Уроды — говорили одни люди о фоллинцах. Сила и грация — говорили другие.
Принц прибыл не один: двое его младших братьев стояли ошую и одесную его, молча смотрели немигающими черными глазами.
Лорд Вейдер, закованный в черные доспехи, высокий, почти как фоллинец, встречал их на ступенях Императорского дворца. Мужчины обменялись приветствиями, и герольды протрубили торжественную мелодию встречи: все происходило на мосту, чтобы река забрала все зло, омыла помыслы и намерения.
Равные, шагнули друг к другу принц Ксизор и лорд Вейдер.
— Это дочь моя, принцесса Лея.
Лея вышла вперед из-за спины отца, присела в реверансе, и быстро выпрямилась, бросив на гостя пытливый взгляд. Ксизор смотрел на нее безучастно и долго.
Сказал с легким присвистом, отличавшим всех фоллинцев с их иным строением гортани:
— Мое почтение, Ваше Высочество.
Лея отступила назад, за спину отца, в спасительный строй женщин, своих родственниц и фрейлин, и их плотные юбки стояли колоколом или броней. Заметила краем глаза, что среди фоллинских послов нет ни одной женщины — ни матери, ни сестры, ни знатной дамы. Это ее удивило, она даже растерялась: если она выйдет замуж за него, то как она узнает обычаи его родной планеты, как не от мудрых женщин?
Отец сделал жест рукой, и люди, перемещавшись с фоллинцами, пошли вверх по лестнице, как бурный бело-зеленый поток.
Расплескались по дворцу: женщины вернулись в гостиный зал, мужчины отправились на аудиенцию к Императору. Лея села возле окна, и одна из фрейлин подала ей вышивание. Лея растерянно поглядела на узор: голубые цветы — как глаза брата — золотые колосья — как его волосы…
Она решительно взяла темно-зеленую нитку, и сильно сжав пяльцы, начала яростно вышивать листья и велела одной из фрейлин читать вслух — какой-то бессмысленный, сильно закольцованный рыцарский роман, но Лее неожиданно понравилось: она делала мысленное усилие, чтобы осознать слова, и могла при этом почти не думать о фоллинце с зеленой чешуйчатой кожей, длинными острыми когтями и неподвижными черными глазами.
Через несколько часов, когда отец и жених спустились в зал, Лея встала, сжимая в руках пяльцы, и услышала, как Ксизор, не понижая свистящий голос, сказал отцу:
— Если позволите, я хотел бы поговорить с принцессой наедине.
— Ваше право жениха позволяет вам это.
Ксизор неглубоко поклонился Вейдеру потом подошёл к Лее, которая безучастно смотрела на их разговор с отцом. Женщины разошлись в разные стороны — достаточно для того, чтобы не слышать их разговор, но пристально наблюдали за ними.
— Принцесса. Это великая честь для меня.
Лея кивнула и снова присела в реверансе, приветствуя его. Принц сказал вежливо:
— Слухи о вашей красоте оказались сильно преуменьшены, хотя они летят впереди вас.
— Как и слухи о моей добродетели?
Взгляды скрестились, в лице Ксизора мелькнул интерес, и Лея горько сказала:
— Конечно, я знаю! Как вы думаете, кому мой бывший муж их выплюнул первым в лицо? Кого он хотел унизить?
— Эти слухи — правда?
— Что именно вы хотите знать?
— Вы вступали в связь со своим братом или отцом?
— Нет. Никогда.
Сила пела, что она верила в это, что она озвучила свою правду. Но было что-то запретное, темное, пахнущее сладким ароматом греха, направленное на неё: Ксизор нахмурился — так пахло чужое вожделение. Возможно, кто-то из мужчин ее дома и правда думал о ней… Но она была в этом неповинна, и Ксизор сказал:
— Я рад, принцесса. Я не мог бы жениться на вас иначе.
— Я не девица, — все также ненормально спокойно сказала она, — Я знаю, что сказал отец, чтобы получить развод для меня, но…
Ее вдруг проняла дрожь, и Ксизор почувствовал легкое желание ее защитить. Он понял, что она Одаренная, и что это ее дар. Он подивимся мимоходом, почему такой потенциал используют так грубо, но потом решил, что в дальнейшем сам ее научит всему, что должна знать его супруга. Он обрадовался: он знал, когда выбрал ее себе в супруги, что она не только дочь влиятельного и могущественного человека, что за ней дают две планеты в приданое, но знал, что она Одаренная. Но он не ожидал увидеть такой яркости, он думал, что она слабая. От двоих Одаренных рождались только Одаренные дети, что было намного ценнее двух планет с залежами коаксиума.
— Да и я не мальчик, принцесса.
Она испуганно подняла глаза, и увидела на его чуждом лице, странно растянутую гримасу, и догадалась, через несколько страшных секунд, что фоллинцы так улыбаются. Он указал на пяльцы, и спросил:
— Зачем это?
— Вышивка, — тихо сказала Лея, — Чтобы потом украсить ткань, платье или покров. Чтобы… было красиво.
Ксизор посмотрел внимательно и сказал твердо:
— Это и правда красиво.
Он ушел, попрощавшись с нею, и Лея долго глядела: то ему вслед, то на вышивку. Размышляла.
Потом подумала — не все ли равно, этот или другой.
И сказала отцу, что согласна на брак.
Глава 8. Битва за Черный Трон
Глава 8. Битва за Черный Трон
Император, чувствуя приближение своего смертного часа, призвал к себе троих Одаренных, близких к его престолу: лорда Вейдера, полумертвого Дарта Мола и бывшего ученика лорда Вейдера Дарта Старкиллера.
Трое мужчин — ибо Император признавал только мужчин, трое ситхов — ибо лишь Темный Одаренный может править Империей — встали перед ним, сжимая ладонями алые световые мечи, глядя друг на друга с яростью и ревностью.
Император сказал им:
— Великой Силе было угодно, чтобы сейчас, на закате моих дней, у меня нет Одаренных сыновей. Два сына было у меня, но один был слишком тусклым в Силе, и я свернул ему шею через несколько часов после рождения. Второй мой сын был силен и зол, как молодой барс. Он, пользуясь заветом Дарта Бейна, объявил мне каггат — и проиграл, и пал от моей руки. Я пронзил его мечом, я отделил его голову от тела, я закрыл его глаза, и я похоронил его в глубоких водах Тида.
Император внимательно глядел на троих претендентов, но ни один из них не дрогнул. Старкиллер был слишком молод, и у него не было детей, Дарт Мол, отринул, казалось, все человеческое, а лорд Вейдер был слишком опытным и слишком хорошо знал своего Владыку, чтобы удивиться или ужаснуться.
— Вы знаете, что Великая Сила, что пронзает собой все пространство и время, говорит с Владыками Ситхов — и мы знаем день и час, когда нам предстоит умереть. Вы не знаете, что, прежде чем умереть, Владыка ситхов должен передать свой дар, или в посмертии его ждут страшные мучения. Вам троих избрал я — троих принцев не крови, но духа, наследников моих идей, продолжателей моего дела. Троих — которых я выкормил кровью врагов, троих — которых я закалил черным огнем.
И Император сошел с возвышения, и указал по очереди на каждого:
— Ты, Дарт Старкиллер, сирота, предатель, братоубийца. Ты мстителен.
— Ты, Дарт Мол, калека и обманувший смерть, возрожденный мною, Губитель Джедаев. Ты яростен.
— Ты, Дарт Вейдер, раб, предатель доверившихся и убийца детей. Ты жесток.
Молча стояли претенденты, зачарованные золотым взглядом Императора. И он продолжил:
— Не среди слабых людей я выбираю, не среди ваших душ, но среди идей, которые вы воплощаете. Среди цвета пламени, которым вы сияете. Среди тех оттенков Тьмы, которая исходит от вас. Одному из вас — стать Наследником и нести свою правду — в Империю и в мир, двум другим — пасть и быть забытыми.
— Какова твоя правда, Дарт Старкиллер?
— Моя правда вкрадчива, как женские уста, беспощадна, как лесной зверь. Моя правда рядится в белые одежды, моя правда глядит сочувственно и обещает утешение, а после убивает, не бледнея. Моя правда вливает яд в сердца и души. Моя правда — правда лицемерия. Моя правда — правда доносов и пыток, ночных похищений. Насилия под маской заботы. Моя правда — это правда клеветы и наветов.
— Какова твоя правда, Дарт Мол?
— Моя правда — это правда безумия и беззакония. Это правда огня и крови, правда вихря и карнавала, правда прекрасной женщины, что танцует у огня, виляя бедрами. Правда мужчины, который убивает за одно неосторожное слово, который самозабвенно пьет вино и парит в наркотических видениях. Правда идти в бой обнаженным и не заметить, как умер.
— Какова твоя правда, Дарт Вейдер?
— Моя правда — это правда чеканных шагов по гулкому коридору. Моя правда — это правда Закона и Порядка. Моя правда — это правда стройных рядов войск, шагающих маршем по захваченной планете, проходящих парадом и слагающих знамена к ногам военачальника. Моя правда — это правда единства, единомыслия и несокрушимой мощи.
— Хороши ваши правды, — сказал Император и усмехнулся, — Так хороши, что не выбрать мне среди них. И хорошо, что выбирать — не мне. Идите же, названные мои Сыновья, войдите же в Лабиринт Отражений, что приникает к Бастионам Боли. Убейте друг друга — и оставшийся в живых станет моим наследником.
Лорд Вейдер сошелся в бою с Дартом Молом: они первыми выбрели друг на друга в Лабиринте, и даже особенно не удивились этому: Дарт Мол шел, ударяя мечом по бетонным стенам, по высоким и темным деревьям, столь редким здесь, словно обозначая свое присутствие. Дарт Вейдер просто шел вперед и не прятался.
Они сошлись на круглой пустой площадке, словно специально созданной для подобных поединков. Дарт Мол вдруг высунул язык, похабно облизал свои губы, словно надеясь спровоцировать. Но движения Вейдера были скупыми и односложными.
Двойной меч Мола рисовал в воздухе огненные круги — он был намного длиннее меча Вейдера, которому оставалось только обороняться. Вейдер был слишком тяжел и медлителен, чтобы ловким движением сократить расстояние между ними, но его тяжелые доспехи хорошо выдерживали удары даже светового меча.
Они кружили так некоторое время, и, наконец, Дарту Молу удалось достать соперника: он обманным движением нанес Энакину колотую рану в бок.
Лорд Вейдер отшатнулся, задохнулся, выставил перед собой щит Силы, который задержал забрака на несколько мгновений, но этого хватило лорду Вейдеру, чтобы придти в себя и направить исцеляющую Силу в рану.
Натиск Мола с каждым мгновением сдерживать было все труднее: и лорд Вейдер, изначально надеявшийся измотать неэкономного в силах, порывистого противника, понял, что пришла пора действовать.
— Дарт Мол! — крикнул Энакин, — Я был там, в тот день, когда ты перестал быть мужчиной! Я был там, я видел твое поражение и твой позор. Я знаю, какое смешное лицо у тебя было, когда ты летел располовиненным в колодец! Ты проиграл мальчику, которому едва сравнялось двадцать лет! Какое нелепое, какое больное поражение!
Дарт Мол гневно зарычал и бросился вперед, высоко занеся двойной меч. Вейдер пригнулся, сделав вид, что хочет увернуться, и это помогло ему проскользнуть намного ближе к забраку, чем тот пытался его держать.
Вейдер встретил меч Мола своим мечом, всю Силу сложив в то, чтобы удержать меч одной рукой.
Вторую он выставил вперед, почти коснувшись колена Мола, и послал молнию Силы.
Это была очень слабая молния, потому что это искусство обретается годами и являет собой способность истинного лорда ситхов. Лорд Вейдер пока и близко не был к такому, поэтому его молнии били на очень коротком расстоянии и были очень слабыми.
Эта молния даже не убила бы обычного, живого Одаренного.
Но Дарт Мол не был существом только из плоти и крови. Молния прошлась по нему, по его роботизированным ногам, по его туловищу, закорачивая электронику, плавя провода и микросхемы. Охваченный электричеством, как пожаром, он выгнулся, издал вопль, который звучил над площадкой еще некоторое время после того, как Дарт Вейдер разрубил его пополам: по оси, вертикальной горизонту.
Дарт Мол был полон ярости — и ярость поглотила его.
Останки Дарта Мола — черные, алые, покореженные четыре части — не шевелились, но лорд Вейдер на всякий случай раскидал их подальше друг от друга.
Лорд Вейдер огляделся — сейчас был лучший момент, чтобы напасть, он знал это наверняка, он сделал бы так сам — а значит, и его ученик сделал бы также.
Он пристально огляделся, прислушался, хотя боль в боку ревела, грызлась, жгла, мешала думать. Он вышел на середину площадки, чувствуя, как кровь хлещет из раны. Он зажал ее тканью и направил в нее половину Силы: остальное бросил на сканирование близлежащей местности. Его бывший ученик был слишком хорош, и лорд Вейдер понимал, что ему предстоит сейчас бороться с молодой и не раненной версией самого себя.
Он сел, прикрыл глаза, и приготовился ждать.
Прошло какое-то время, и Энакин встрепенулся: он ничего не почувствовал в Силе, но понял, что ученик близко: он сам бы выждал ровно это время. Он встал и хрипло крикнул:
— Дарт Старкиллер! Мальчик, которого я растил, чтобы направлять против моих врагов! Мальчик, которого я пытал! Знаешь ли ты свое настоящее имя? Хочешь ли ты его узнать или предпочитаешь жить с дурацкой кличкой?
Из-за бетонных камней показалась невысокая мужская фигура:
— Ты столько раз лгал мне, как я могу тебе поверить?
Лорд Вейдер сказал чуть тише, вынуждая подойти ближе:
— Ни разу не солгал я тебе: все это была правда — с определенной точки зрения. Но в имени твоем — клянусь я Тьмой и своими детьми — в имени твоем я буду предельно честен.
Старкиллер приближался к нему, и два фиолетовых меча подрагивали в его руках. Он был молод и силен, и лорд Вейдер, чувствуя, что кровь сочится из раны, оставленной ударом Мола, стекает внутрь доспеха, понимал, что нужно ускориться, потому что время работает против него — и враг тоже это осознает.
— В имени твоем — не откажу тебе. И расскажу тебе про твоих отца и мать.
— Говори же, — сказал Старкиллер, встав на месте.
— Твой отец был джедаем, как и твоя мать. Я убил его, и забрал тебя себе, чтобы вырастить из тебя оружие.
Дернулся Старкиллер, на мгновение лишь глаза отвел, дрогнули мечи в руках — и лорд Вейдер одним несокрушимым, мощным рывком наотмашь полоснул его по рукам.
Не разжались руки, сжимавшие мечи: так и упали на гравий, стукнулись глухо. С нечеловеческим криком упал Старкиллер к ногам своего учителя и врага. И тогда лорд Вейдер опустился к нему и сказал:
— Твое настоящее имя — Гален Марек, сын Кенто и Молли Мареков. Они были героями, мальчик.
И лорд Вейдер, зная сам, какова боль от потери руки, не стал длить муки своего бывшего ученика и одним сильным ударом отрубил ему голову.
Дарт Старкиллер жаждал мести — и месть погубила его.
Когда он пришел, бледный, оставляющий за собой кровавый след, как улитка, пришел к своему учителю, и тяжело опустился на одно колено перед ним, Император сказал:
— Я всегда знал, что это будешь именно ты: мое самое любимое оружие, мое самое прекрасное дитя. Встань же, сын мой, дитя не моей крови, но моих дум. Встань с колен и впредь не преклоняй не перед кем колен, о Наследник Империи!
И лорд Вейдер медленно выпрямился: в ушах у него стучало, и перед глазами все плыло. Он пытался направить всю Силу на залечивание раны, но мысли путались, и сознание сделалось зыбким, словно запотевшее стекло.
— Завтра я объявлю тебя своим законным сыном и наследником, но сегодняшний день — твой по праву. Последний только твой день.
Энакин кивнул, и сказал сухими губами:
— Вы очень добры, Владыка.
— Что твои дети, что названные внуки мои?
Лорд Вейдер, тяжело дыша, поднял взгляд на старика, вдруг поразившись тому, как запали глаза Императора, как дрожат его руки, как безумен его смех — и лорд Вейдер вдруг понял, что дни Шива Палпатина сочтены. Он быстро опустил глаза, чтобы Император не успел прочитать в его глазах эту мысль.
— Мой сын здесь, на Коруксанте, и готов предстать под ваши очи, названный отец мой.
— Ах да, Люк… Щенок, который грозился вырасти в волка… Присмотрись к нему внимательное, что-то в нем беспокоит меня… Не вырос ли он в волкодава, несмотря на все наши усилия? Знаешь ли ты, что волк и волкодав так схожи между собой, что, когда они сходятся в поединке, ловчие не сразу могут распознать — где кто.
— Да, названный отец мой.
— Что дочь твоя?
— Она живет в Девичьей башне. Она невеста.
— Невеста — не жена, — сказал глухо Император, — Очаровательный котенок, который не вырос еще в сильную кошку. Грациозный, игривый котенок с маленькими коготками. Приводи ее почаще, пусть сидит у моих ног, играет на лютне и поет песни о печальной любви… Набуанские песни — там я вырос… Она должна их знать, ведь мать ее была набуанка, и тетка ее — тоже набуанка. Пусть сидит в белом платье у моих ног, и поет жалобным голоском.
— Да будет ваша воля, мой названный отец, — глухо сказал лорд Вейдер, не поднимая глаз, в которых горела черная воля.
Свадьба принца Фоллина и дочери Наследника была устроена быстро: прибыли послы, согласовали приданое, подписали договор о наследовании, назначили день, расписали обряды венчания, распорядок церемоний, позвали гостей, пошили невесте платье. Все произошло быстрее, чем обычно, и, если бы женились два обычных человека — пошли бы слухи, что невеста непраздная. Все произошло очень быстро, и лорд Вейдер все ускорял и ускорял переговоры, и Оуэн Ларс — ключник императорского дворца — только качал неодобрительно своей большой лобастой головой.
На Коруксанте был холодный и солнечный день, а на звездном разрушителе — безликий, как обычно.
Люк ходил кругами по каюте: сосредоточится на военных донесениях было трудно. Сейчас, наверно, свадьба… Он смотрел на часы и замерял хронометраж. Вот они приносят клятвы, вот садятся за стол, пьют белое вино, слушают заздравные тосты, вот оркестр играет марш в их честь, вот отец встает поздравить молодых — с надменной полуулыбкой, вот все склоняются перед Императором, почтившим торжество своим присутствием, лениво благословившим молодых и тут же убывшим, а вот молодой муж ведет Лею в покои — какое на ней платье? Какие у него взгляды? Как он касается ее плеч? Остаются ли на ее белой коже следы от его когтей?
Он представлял это себе днем, и ночью видения приходили к нему во снах. Он и ненавидел их, изводясь от ревности, и, одновременно, желал: странное чувство возбуждения и теплого огня, разливающегося по телу, порождали в нем видения.
Он представлял, как принц равнодушно и быстро снимает с нее одежду, укладывает на кровать, сжимает грудь, оставляя на белой коже продолговатые алые царапины…
Он представлял, как Лея садится на колени принца, а на ней ничего нет, один амулет на цепочке и серьги в волосах. Как она обвивает его шею руками и косами, как стонет, пока он двигается, все быстрее и быстрее, сладостно и сильно сжимая ее бедра когтистыми руками. Какое у нее лицо — самозабвенное, дикое, иступленное… Очень счастливое.
На третий день после свадьбы Люк не выдержал, проигнорировал отцовские запреты, и позвонил на Фоллин. Он ждал чего угодно, но, к его удивлению, сестра довольно быстро ответила. Люк спросил сухими губами:
— Как ты? Как все прошло?
Лея вдруг улыбнулась — неловко, краешком губ, но прежде она вообще не улыбалась.
— Все хорошо прошло. Принц — хороший человек, брат. Все хорошо.
Он думал, что умрет от облегчения, но вместо этого почувствовал, как что-то сжимает его легкие:
— Хороший человек?
— Благородный человек, — тихо сказала Лея.
Люк сглотнул и сказал:
— Он не человек… Но я рад за тебя, сестренка. Почаще звони мне.
Глава 9. Коронация
Глава 9. Коронация
Люк уже потерялся в однообразии планет, городов, военных полигонов — раньше он, пребывая на планету, кратко знакомился с ее историей и культурой, как великий адмирал Траун. Раньше он беседовал с жителями: с одним политиком, одним воином, одной женщиной, чтобы составить мнение о народе, разрешить загадку, разгадать движущую силу — покорить, не покоряя. Взять само сердце, саму душу, присвоить, подвести к нерушимой присяге — заставить клясться самым ценным.
Но чем больше расширялась Империя — тем уже становилось в ней самому Люку, как будто все линии сходились в одну точку в его груди.
Он, послушный велениям своего Императора, подхватываемый отцовской волей, как ураганом, переносился из одного места галактики в другое: карал, воевал, подавлял, устрашал.
Руки у него были все в мозолях, и разум тоже в мозолях. Душа же его спала, свернувшись калачом, крохотная, беззащитная, далеко от него самого — у сестры за пазухой.
В одной из бесконечных, одинаковых пустынных планет, в одном из тихих, грязных городов, в одной из подворотен, куда он зашел, преследуя раненного повстанца, он увидел картину, которая почему-то царапнула его глаза.
Невыносимо молодой повстанец, почти мальчик, лежал на спине, запрокинув голову, уже скорее мертвый, чем живой — в пропыленной, заляпанной кровью одежде. Над ним склонилась маленькая девушка с темными косами, дрожащими руками пыталась остановить кровь, но тряпки пропитывались и тяжелели мгновенно.
Люк резко ударил мечом по стене, привлекая ее внимание — врага нельзя убивать со спины, даже самого слабого, даже самого жалкого.
Девушка резко повернулась к нему — на ней была гражданская одежда, ни жилета, ни опознавательных знаков Восстания, простое серое платье. Она, завидев его, потянулась к бластеру — отчаянно, но неловко, как будто в первый раз.
Люк ударил волной Силы, выбил оружие из ее рук.
— Кто он тебе? — резко спросил Люк, — Возлюбленный?
— Мой брат, — прохрипела она, — Вы его не убьете, я вам не дам.
— Тихо, глупая девица, — но она все дергалась, пыталась на него насесть — с голыми руками, и Люк отшвырнул Силой ее о стену — больно, но не смертельно.
Он подошёл к лежащему повстанцу: глаза у подростка были мутные, но он неожиданно четко, хоть и тихо сказал:
— Алайна… Не троньте ее, она ни в чем не виновата, она не участвовала в восстании… она здесь из-за меня…
Люк сел рядом с ним, отодвинул жилет, разорвал рубашку, обнаружил разрывную смертельную рану. Люк опустил туда пальцы, коснулся кровавых краев, нежной, трепещущей, живой плоти, и повстанец захрипел от невыносимой муки.
Люк сказал грубо:
— Терпи.
Сила потекла через его пальцы, прямо по крови, толчками, непривычная, чужеродная, исцеляющая. На мгновение принцу стало жалко своих усилий, но потом он подумал, что любое дело нужно довести до абсолюта, до логического конца, и ткань под его рукой начала срастаться, зарастать уродливым и грубым шрамом.
Девушка подошла к нему и замерла, всхлипывая, но не нападая.
Повстанец открыл бесцветные глаза, недоуменно глядя на Люка. Огромный шрам на его животе сходился, как солнце, к пупку, но он был жив, он был цел. Люк окровавленной ладонью коснулся его лба и одним извивистым движением нарисовал на нем знак огня. Другой рукой он зачерпнул пригоршню пыли и посыпал ей лоб юноши. Знак посерел, почти почернел, как татуировка или тавро.
Люк сказал:
— Идите, вас теперь не тронут. Идите домой и не воюйте больше. И да… Смотри лучше за своей сестрой.
Он прикрыл глаза, не боясь удара со спины, чувствуя кожей, как они уходят, как брат тяжело опирается на хрупкое плечо сестры, как скрипит пыль под их ногами — и пожалел, что Леи нет сейчас с ним.
Что Леи никогда нет с ним, когда она нужна ему, как воздух.
Император умер в канун Праздника Мая.
Сановники и офицеры стояли вокруг постели умирающего, чтобы должным образом засвидетельствовать его смерть. Те, что были ближе к Императору, хранили почтительное молчание, но те, которые стояли дальше — негромко переговаривались.
И все — безмерно скучали.
Император был уже почти безумен, ходили слухи о том, что счет его жизни миновал уже не одну сотню лет. Но даже бессмертным приходит пора умирать. Дыхание его становилось все реже и реже, промежуток между вдохами все удлинялся, и люди, жадные до зрелищ, жаждущие новостей — с превеликим любопытством смотрели на него, делали ставки — который вдох будет последний. Те, что поскромнее — про себя, те, что поциничней — вслух.
Лицо лорда Вейдера было безмятежным, и самые умные присматривались к лицу Наследника, а не лицу Императора: тот был уже прошлым, а этот вступал в сверкающее черной кожей настоящее.
Наконец, лорд Вейдер опустил глаза, как будто посмотрел украдкой на часы, повернулся, подошел к ложу, бестрепетно встретил мутно-золотой взгляд умирающего.
Император разомкнул сухие губы, и прохрипел. Никто не понял его слов, кроме Наследника.
«Энакин, помоги мне. Влей в меня Силу… Я встану, завтра, только влей в меня Силу…»
Но лорд Вейдер стоял и смотрел, лишь немного удивившись тому, как поглупеть от страха мог прежде хитрый старик: если бы он был в рассудке, то никогда не попросил бы своего преемника продлить свои дни.
Старик зашелся лаем, выгнулся и широко распахнул уже незрячие глаза.
Император умер, да здравствует Император.
Прежде, чем противники лорда Вейдера решились бы предпринять незапланированную, поспешную попытку захвата власти или хотя бы спора за трон, произошло несколько вещей. Лорд Скайуокер оказался хитрее — он действовал сразу во всех направлениях. Как только три независимых врача подтвердили смерть Императора, как только Великий Ключник Императорского Дворца, Оуэн Ларс, воззвал:
— Восстань, государь!
Двенадцать мгновений прождал он, но никто ему не ответил.
И тогда он сказал:
— Император мертв.
И главнокомандующий флотами, синекожий адмирал Траун, ответил эхом:
— Да здравствует Император.
Прежде, чем кто-либо успел покинуть помещение, двери с грохотом закрылись, и лорд Вейдер сказал, внимательно рыская взглядом по посеревшим лицам, выискивая предателей и недовольных:
— Офицеры, сановники, господа! Вы знаете меня как Наследника. Так присягните мне прямо здесь, господа, у тела моего предшественника и названного отца. Выполните его посмертную волю.
И гранд-адмирал Траун, давний друг лорда Вейдера, его соратник, первым встал перед ним на колено, обнажил голову, отстегнул именной бластер от пояса — отбросил в сторону. Предстал безоружным и произнес вассальную клятву:
— Я клянусь в моей верности преданным быть Энакину Скайуокеру, первому лорду Вейдеру, наследнику, названному сыну и продолжателю дела Императора Шива Палпатина. Я клянусь содействовать ему в его помыслах, быть правой его рукой, не разглашать его тайн, не умышлять зла против него и его вассалов. И пусть великая Тьма будет свидетелем моих слов.
И Энакин протянул руки, и поднял гранд-адмирала с колен, и поцеловал его в губы, скрепляя клятву, принимая служение, обещая — свою милость, свое покровительство, свою дружбу.
И, подчиненные воле двух сильных мужчин, остальные присягнули Наследнику у еще теплого тела покойного Императора.
Люк спал, и пока его тело — утомленное, привычное к нагрузкам, напряженное даже в покое — отдыхало, в голове крутились образы и мысли, которые он не мог отпустить.
Период междувластия — после смерти одного Императора и перед восшествием на трон другого — всегда таит в себе опасность, всегда оставляет черные дыры, лазейки в истории. Священное право еще не осеняет своими крылами ничью венценосную голову, и безглавицей стоит махина, имя которой — Империя.
Отец и Люк спали по очереди в эти дни: бдили, блюли, смятенные предчувствием беды — по многу раз проверяли караулы, читали сводки и донесения, пронзали Силой всю Империю, отыскивая зерна недовольства, искры мятежа и неповиновения.
Сейчас Люку снился сон, который манил его невиданным, несбыточным, невозможным.
Ему снился светлый и просторный дом — с большими окнами, в которых виднелся океан, и белые барашки пены поднимались и опадали. Ветер заносил соленый воздух внутрь, пах странствиями, бесконечным изменением и покоем: в отличие от земли, на лице моря никогда не оставалось шрамов, чтобы ни делали с ним люди.
Люк сидел в кресле, откинувшись, прикрыв слабые земные глаза, видел очами Силы, как пульсируют две невыносимо светлые точки, приближающиеся к его дому — одна чуть темнее, но вторая, более юная, — светла несокрушимо. Он сказал:
— Они уже близко.
Женщина подошла к нему, села на широкий подлокотник кресла, подала ему руку. Она сжал ее худые пальцы своей живой рукой — он не любил прикасаться к ней протезом. Приблизил к сухим губам ее ладонь, поцеловал выступающие голубые вены. Оцарапал немного бородой, когда касался.
Он не видел ее лица, он страшился поднять на жену взгляд: только и видел, что темно-серебряные косы, узкое бедро, укрытое слоями мягкой белой ткани.
Она молчала, а он чувствовал, как в груди зреет что-то теплое, что всегда разрасталось в нем при ее прикосновениях.
Дверь распахнулась, и их сын вошел в дом. Он был таким высоким — выше Люка, выше своей матери — что ему пришлось пригнуться, чтобы войти в дверь. Следовавшая за ним девушка была маленькой и строгой, нежное лицо скрывало в себе недюжинную волю, ее синее платье напоминало по цвету океан во время грозы.
Юноша откашлялся и сказал твердо, обращаясь сразу к ним обоим:
— Отец. Мать. Я выбрал себе жену. Вам — послушную дочь… Благословите нас.
Юбки девушки колыхались, как и белое платье жены — заполняли собой пол, заливали водой, поднимались выше. Но это не было страшным наводнением или буйством стихии, скорее напоминало погружение в теплую парную воду, в летнюю купель. Люк почувствовал, как эти воды — больше белые, но и синие тоже — ласкают его тело — как пальцы его жены нежно обвиваются вокруг его шеи, как она соскальзывает ему на руки, садится на его колени, вжимает свое лицо в его плечо. Она такая маленькая, что помещается почти вся, и он касается рукой ее притянутых к нему обнаженных белых ступней…
Люк открыл глаза.
В горле пересохло, он судорожно пытался сглотнуть. Повернулся, посмотрел на неоновые в ночной тишине часы — они показывали три часа утра. Самое страшное время. Час быка. Час смятение духа и игр разума. Ему оставалось спать еще минут сорок, а потом сменить отца — и он малодушно пожалел об этих сорока минутах, во время которых он мог держать на руках любимую женщину, или быть поглощенным теплой водой — пусть даже во сне.
Люк потер глаза — как прежде воды океана, сейчас его затапливала тоска о несбыточном. О невозможном. Он проклял этот сон, и эту печаль, и это томление — попробовал снова уснуть, но не мог.
Он подумал, что это все так не похоже на все видения счастья, которые были у него прежде: прежде все самое сладостные мечты представали перед ним лесным пожаром, карнавалом, огнем похоти, оргиастическим самозабвением, хмелем и чужой кровью.
Люк подумал, что так, наверно, манит Светлая Сторона — подумал и испугался.
Он сел на кровати, огляделся и ему показалось, что на одеяле лежит что-то продолговатое и розовое. Люк пригляделся внимательнее, и, в дрожи ужаса почувствовал, как узнает.
Это был палец, маленький, детский палец с перламутровым крохотным ноготком.
Люк сглотнул, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их — ничего больше на постели не было.
На коронацию отца собрался весь высший свет Империи.
Она праздновалась через месяц после смерти Императора, и несмотря на такой короткий срок, слуги и распорядители все успели подготовить на должном уровне, хотя Оуэн Ларс, сводный брат нового Императора, похудел на десяток килограмм и поседел от переживаний.
Золотое колесо — символ Империи — было вышито на черных штандартах Энакина, и реяло теперь над башнями Императорского замка. Серебряное колесо на голубом фоне — знак Наследника — трепетало под отцовскими штандартами.
Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, простоявший всю ночь на молитвенном бдении в Храме Тьмы, бледный, но с пылающим алым взором, надел черную корону на свое чело — и человеком быть перестал, став Императором.
Как упавшее знамя, сын его подхватил титул — Люк Скайоукер, второй лорд Вейдер.
Он стоял одесную отца, и голову его венчала белоснежная корона, сотканная из зимней метели.
Плащи их — черный и синий — нежными руками расшила Лея, верная дочь и преданная сестра.
В первый день Энакин венчался на царствие, обручался с Империей, как с женой. Обещал направлять и нежить, быть с ней грозным и справедливым. Опоясывался мечом, пил черное вино из фарфорового кубка — как выпил бы одну каплю крови невесты на свадьбе.
Маршем по древнему городу шли полки, как бесконечная могучая река — все проходили по площади, давили брусчатку тяжелыми сапогами, шлемы и погоны блестели на солнце. Они шли и не кончались, и принимал парад гранд-адмирал Траун, и алые глаза его горели, как недремлющие очи сказочного чудовища.
Вечером был бал, которых не бывало в Империи двадцать лет: с тех пор, как прежний Император взошел на трон. Вино лилось, как дождевая вода, и от блеска самоцветов слезились людские глаза. Огненные цветы парили в воздухе, освещая собой тронную залу, танцевальные холлы и парк. Пары танцоров сходились и расходились, как приливы и отливы, набегали волной и проходили. Ни на одно мгновение не прекращалась музыка, музыканты сменяли друг друга каждые два часа, а тех, кто изранил руки до крови от ударов о струны — уводили, но на их место вставали другие. Наследник кружился в третьем танце с леди Лилией Кренник, и знал почти наверняка, что ночевать сегодня будет у нее. Леди Вейдер стояла подле своего супруга, принца Ксизора, одетая в белое и голубое. Принц не танцевал, и его супруга, прекрасная Лея, стояла, тоже не танцуя — чтобы не оскорбить мужа. Брат принес ей золотую грушу с прозрачными боками, вложил в тонкие пальцы, задержал на мгновение дольше, чем требовалось.
Когда их руки соприкоснулись, дрожь пробежала по обоим, столь слабая и незаметная, что никто ее не увидел. Только принц Ксизор повел грубыми ноздрями — у него, как у зверя, было умение различать на запах страх, гнев и те феромоны, что выделяли люди при вожделении.
Ночью — ибо день был радостен сверх всякой меры — на каждой планете Империи — богатой или бедной, большой или малой — взмыли в небеса тысячи ракет, знаменуя собой начало новой эры, восхождение новой черной звезды, восшествие на престол нового Императора.
На самой высокой башне императорского дворца, в полном, страшном одиночестве, стоял лорд Вейдер. Под ним бездна, море людское, над ним была бездна, звездное море.
Он был один, каким бывает человек только в час своей смерти.
На второй день, ранним утром, незамеченным, Люк пришел к покоям сестры.
Он шел, думая о том, что сегодня она сама позвала его в Силе, дотянулась, коснулась, погладила, как пальцем по щеке, пригласила, велела идти так, чтобы никого не встретить, а встреченным — отводить глаза.
О многом успел подумать Люк, пока шел к гостиным покоям — Лея прибыла с супругом и должна была ночевать с ним, а не в Девичьей башне. О многом успел подумать принц, и невеселые мысли глодали его разум и сердце.
Лея открыла ему сразу, не успел он постучать, как будто стояла у двери и ждала его. Он вошел, оглядел помещение по невытравливаемой военной привычке, подмечая слабые и сильные места для боя и обороны — но людей здесь не было. Он плотно затворил дверь, оглядываясь: он бывал в женских будуарах и раньше, но у Леи было как-то особенно светло, и слишком мало вещей для одной из самых богатых женщин Империи.
Он обнял сестру, бережно приподнял, покружил — как всегда, с самого детства — очень осторожно, вспоминая, как она отшатнулась от боли в прошлый раз. Но сейчас Лея только благостно улыбалась.
— Я так рада видеть тебя!
— И я рад, ангел мой. Что твой муж? На самом деле. Не те тщательно подобранные слова, что ты шлешь через голонет. Говори свободно, не бойся, здесь нет никаких лишних людей или доносительских приборов.
Лея отошла от него, села за туалетный столик, задумчиво посмотрела в зеркало, взяла какую-то баночку, открутила, зачерпнула красную краску и замерла. Сказала растерянно:
— Он не жесток. Что ещё я могу требовать от мужа?
Люк сжал кулаки и шагнул к ней ближе.
— Не жесток…
— Нет. Это может быть не больно, оказывается, — все также рассеянно сказала она, повертела в руках кисточку, опустила ее на краешек стола.
Люк шагнул ближе, позвал хрипло:
— Лея…
Она встала из-за столика, как будто решилась на что-то: глаза у неё полыхнули адским пламенем, каким почти всегда горели у отца.
Она вдруг потянула тонкие веревочки на плечах, которых держалось ее домашнее платье. Шуршащая ткань соскользнула с плечей, легла волной ей под ноги. Лея вышагнула из платья, изящно переступив невыносимо белыми ногами.
Люк быстро отвернулся, но увидел: белые узорчатые чулки, холодную, как доспехи, гладь корсета, скорее обнажавшего грудь, чем скрывавшего ее, очень короткую нижнюю рубашку.
— Там, в шкафу, платье. Подай его мне.
Он стоял, замерев, почти не дыша. Потом подошёл к резному шкафу, распахнул створки, достал серебряное платье, повесил на руку, аккуратно закрыл створки. Повернулся к ней, глядел пристально, не отводя глаз, как будто решившись на что-то. Сделал несколько шагов по направлению к ней, остановился, не торопясь подавать платье.
— Ты зря это делаешь, сестра, — хрипло сказал он, — Я не мальчик, играть со мной и играть — мною… Мне не хватит малого, сестра, и я могу быть очень злым.
Он вдруг взглянул на ее лицо, и увидел, как дрожит ее нижняя губа. Она притянула к себе платье, прикрылась им и сказала тихо:
— Ты говорил, что это бывает нежно, когда по любви. Я немногого прошу — просто побудь со мной, просто будь нежен со мной. Ты говорил, что ты любишь меня. Я не могу и не хочу прожить всю жизнь, не зная, как это бывает, когда по любви.
Он с силой потянул на себя платье, почти вырвал из ее рук, скомкал и отбросил в сторону. Шагнул к ней вплотную, взял за плечи, сказал с усмешкой:
— Хочешь нежно? Постараюсь понежнее.
Люк как будто не осознавал, что перед ним его сестра, Лея — ему было проще сказать себе, что это какая-то другая женщина, чужая жена, высокопоставленная шлюха, коих он немало повидал на своем веку. Которые всегда глядели на него завлекающе сквозь мантилью, сквозь густоту ресниц, и Люку показалось, что она, разом сбросившая домашнее платье, действует и мыслит также, как они. Что ей также все равно, что она также — порочна, также глупа, также падка на силу и власть.
Падка на силу? Что же, этого у него было в избытке.
Где нежный, чистый свет твой, сестра? Растратился по капле? Где любовь твоя, где сострадание?
Люк сжал ее плечи, как сжимал плечи всех своих любовниц — сильно, словно ставя тавро. Он знал, что от его прикосновения останутся синяки, он этого хотел — всегда. Заботой женщины было скрыть их от мужа, от общества — иногда, забавляясь, он высматривал в опере женщин с плотно надетыми шалями, в глухих платьях — многие были его любовницами.
Люк резко притянул ее к себе, одной рукой прижал, другой отклонил голову, нагнулся к белой шее, опустил в нее губы, как в воду, впился, как в белую грушу, удивился про себя — отчего сок не брызнул.
— Ты говорил, что любишь меня! — вдруг крикнула она и уперлась изо всей силы руками в его грудь, вырываясь из его объятий.
Первым желанием его было стиснуть сильнее, чтобы замолчала, но потом он увидел пылающие гневом и ужасом глаза сестры.
Он разжал руки, задохнулся, отступил на шаг, наклонил голову и вскинул руки, как будто ожидал, что она его ударит. Послышались торопливые шаги, она прошла мимо, наклонилась, взяла платье, встряхнула его, продела руки в рукава.
— Лея…
Она судорожно пыталась зашнуровать корсет, руки ее бесполезно и бестолково метались по ткани, волосы у нее растрепались, и ему показалось, что она похожа на женщину, которая торопливо и бездумно пытается привести себя в порядок, после того, как над ней было совершено насилие.
Такое он тоже видел прежде. Сейчас ужаснулся — и поклялся себе, что больше никогда.
— Ты же знаешь, ты знаешь все про меня. Вы, женщины, всегда знаете. Зачем ты начала дразнить меня?
Она всхлипнула, и сказала:
— Я не дразнила, Люк. Я не дразнила.
Он шагнул к ней, нагнул голову, пытаясь разглядеть ее лицо. Сказал тихо:
— Но ведь я твой брат.
Она прижала ладони к лицу, но он видел, как самые мочки ее ушей покраснели. Повторила беспомощно:
— Ты говорил, что любишь меня.
— Люблю, — сказал он. Подошел к ней, очень осторожно и бережно коснулся плечей, чутко прислушиваясь к себе и к ней, готовый в любой момент убрать руки, но она не противилась, — Позволь мне…
Люк потянулся к ней — неуверенно, нежно, страшась ее отказа, страшась ее согласия. Склонил голову к ней, вдохнул ее запах — чистый, морозный, но не осмелился коснуться губами. Он почувствовал, что дрожит, как будто не она перед ним была — полунагая, как будто он был перед нею — беззащитен. Она вдруг подняла на него глаза, проницательные и зоркие:
— Когда по любви, это значит — так?
— Не знаю, — тихо сказал он, — Я не знаю, как это. Никто не любил меня. Я никого не любил. Кроме… Моя любовь, она… Слишком страшная, сестра.
Занятые друг другом, они не услышали, как открылась дверь, и могучая человекоподобная фигура заградила собой весь дверной проем.
Люк медленно шел сквозь толпу: все расступались перед ним. Оркестр при его появлении заиграл туш «Новой Надежды», который являлся гимном Наследника.
Его движения были плавными, исполненными достоинства, несмотря на его невысокий рост, создавалось впечатление, что он выше многих окружающих. Чужие взгляды добавляли ему веса, силы, власти, чужие мысли о нем закручивались в спираль вокруг него, образуя потоки Силы, которыми умеет управлять любой ситх или истинный правитель.
Люк чуть улыбался, чувствуя, как постепенно пропитывается кровью повязка, которую наложила сестра на его раненый бок — порезы от световых мечей всегда заживали болезненно и долго. Он порадовался тому, что широкий плащ и пышный камзол не дают тщательно разглядеть его фигуру и движения. Перед входом в Тронный зал, он, удостоверившись, что никто не смотрит на него, долго хлопал себя по лицу руками, чтобы оно не было слишком бледным.
Люк прошел по ковру из карминового бархата, и офицеры его легиона следовали за ним — по трое в ряд, чеканя шаг, высоко поднимая тяжелые подкованные сапоги.
Люк взошел на возвышение, обернулся к людям, положил руку на рукоять меча и замер, как того требовал протокол. Люк глядел в море лиц так, как будто глядел лично на каждого, но ни одного человека он не мог различить в толпе — все ему казалось, что перед ним одинаковые, жадные морды, так ищущие, кого бы сожрать.
Настала тишина, люди повернулись лицом к выходу, немного пошумели, затихли.
Люк, пользуясь тем, что не него никто не смотрел, закусил губу — ему все казалось, что он слишком бледен, что он выдает себя.
Заиграл имперский марш, двери распахнулись на всю ширину, и вошел — Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, Император Галактики, Ревнитель Порядка, Верховный Жрец Силы. Он медленно шел, закованный в черные блестящие доспехи, и его шлем с открытым забралом венчала золотая корона. Плащ его разлетался, как облако тьмы, но Люк, как и остальные Одаренные, видел, что настоящая Тьма окружает отца со всех сторон, шествует чуть впереди, как герольд, спешит за ним, как хвост, пронзает потолок и пол — потому что земные стены не преграда для нее.
Люк подумал, что никогда не видел такого облака вокруг себя, но потом ему показалось, что он давно смотрит на мир глазами Тьмы, и поэтому не ощущает ее присутствия.
Отец взошел по ступеням, сел на Черный Трон. Сын и Наследник встал от него по правую руку, и они приготовились принимать присягу и дары от планет и народов Империи.
«Отец, » — сказал Люк в Силе, старательно улыбаясь офицерам, — «Я только что убил принца Ксизора. Иначе он убил бы меня.»
Продолжение следует...
ekatheartist, сообщество «Star Wars fest club»
Дом, в котором нет никаких подвалов
спуститься в подвал
Категория: гет
Жанр: AU, драма, психология, повседневность
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Дарт Вейдер
Предупреждения: твинцест, беременность, смерть персонажей, сцены насилия, underage
Глава 1
Екатерине, Дарье, Гаухар.
Июнь. Окраина маленького городка в штате Мэн. В три часа пятнадцать минут вечера автобус, опаздывающий по расписанию на две минуты, отъехал от остановки, расположенной прямо за углом от продуктового магазина. Из него вышел молодой мужчина с короткой стрижкой и в старом песчаного цвета пальто, которое было ему мало в плечах. В руках у него был чемодан из потёртой коричневой кожи с перламутровой ручкой, напоминающей о старых гангстерских фильмах. Это был чемодан его отца — одна из тех немногих вещей, которую он любил, одна из немногих тех вещей, которая не напоминала ему о том, что за человек был его отец.
Пыльный летний воздух поднимался над дорогой. Молодой мужчина расстегнул пальто и надел шляпу. Он был одет не по погоде: когда его судили, стоял морозный, хрустящий ноябрь, в тюрьме он носил одежду казённую, которую ему выдавали — она почему-то вечно была на размер больше. А когда он вышел из тюрьмы, ему вернули то, в чём он туда пришел: аккуратно сложенный тюк, вплоть до носков. Но ему было только шестнадцать, когда он попал в тюрьму, и он значительно вырос с тех пор. Он достал из кармана пальто сложенную вчетверо маленькую бумажку, на которой чёрными чернилами был написан адрес. Он сверился с ней, огляделся беспомощно и с надеждой, потому что он верил, что сможет разобраться в том, как люди в этом мире ищут людей, которые необходимы.
Он узнал её дом. Это был совершенно обычный дом для этого времени и места, возведенный муниципальными властями, маленький, плохо скроенный, с дешёвой крышей и типовыми дверьми. Однако он узнал дом: у входа росли голубые гиацинты, и молодой мужчина, глаза которого вдруг стремительно тоже поголубели, вздрогнул всем телом от вида этих простых цветов. Он хотел сесть возле её дома, чтобы дождаться, но там не было скамейки. Он подумал, что непременно сработает лавочку, своими руками, из самого хорошего дерева. Что будет сидеть на тёмной скамейке — сидеть и курить вечерами, слушая ее лёгкие шаги на кухне, чувствуя запах готовящегося ужина. Может быть, будет даже играть радио, по которому безостановочно будут крутить какие-то нежные и печальные песни.
Некоторое время он стоял прямо у её дома, потом, спохватившись, что она, быть может, вернётся ещё не скоро, огляделся в поисках места, где мог бы дождаться. Он был уже замечен бдительными соседями. Слоноподобная миссис Мейзис, у которой только и было дело, что смотреть в окно и слушать радиопередачи, потому что у неё была подагра обеих ног и неоперабельный рак четвёртой степени, уже его заприметила и заучила его портрет. Примерно так, как составляют портреты преступников в захудалом полицейском бюро маленького города, где служат только два сотрудника, являющиеся родственниками друг другу. Она сказала себе: «Молодой мужчина двадцати трех лет, среднего роста, даже ближе к низкому, с обритыми, видимо когда-то светлыми волосами и сорок четвертым размером обуви, в потрепанной старой одежде, в четыре часа вечера стоит у дома мисс Скайуокер».
Мужчина, пожав плечами, вернулся к автобусной остановке, сел на скамью, поставил кейс себе на колени. Немного подумав, спустил его вниз и зажал между ступнями ног, как будто боялся, что кто-то может отнять у него чемодан. У мужчины был очень терпеливый вид, и судя по его позе, он мог прождать так очень долго.
Но ему не пришлось.
Раздалось позвякивание велосипедного звонка, приведённое в движение не пальцем велосипедиста, а ухабами дороги. На проезжей части показался мятного цвета старенький велосипед, с коричневыми прорезиголубненными ручками, управляемый молодой и очень маленькой девушкой с тёмными длинными волосами. На ней была надета форма сотрудницы почтового отделения: узкие синие брюки и голубая рубашка с острым воротником, повязанная строгим шейным платком. Волосы её были заплетены в косу, а на голове красовалась соломенная шляпка с такими же синими цветами.
Молодой мужчина задохнулся, увидев её. Он встал и, забыв о чемодане, выбежал на дорогу навстречу ей, широко раскинув руки, как если бы хотел её поймать.
Она, до боли в побелевших руках, вцепилась в руль. Она попыталась затормозить или повернуть, но он, казалось, был везде — не осознавая опасности быть сбитым, он бежал навстречу ей так, как если бы не чаял больше её увидеть. Он бежал навстречу так, как возвращаются с войны, объявленные умершими. Так, как приходят те, кому пришлось изменить свое имя и лицо, чтобы их никто не мог найти их. Так, как через сорок лет приходят к постаревшим матерям их блудные, давно потерянные сыновья, проведшие свою жизнь в наркотических притонах, разменявшие её по капле на пустоту иллюзий.
Но она — она не была его матерью. Она не ждала его, так, как жена ждёт пропавшего без вести — отчаянно, безнадёжно, каждый день, до сосущей тоски, которая пронизывает не только всю её, но и дом вокруг, и землю, и соль, и хлеб, и вино.
Она вообще его не ждала.
Они ожидаемо и неминуемо столкнулись, и девушка вылетела из седла.
Руль велосипеда ударил его в солнечное сплетение, как ударил бы бык своими рогами.
Он согнулся от неожиданности, но не обращая внимания на боль, обогнув остов велосипеда, бросился к ней.
Она уже поднималась, когда он попытался схватить её за руки своими широкими ладонями, и спросил судорожно:
— Ты в порядке? Прости. Я не хотел.
Она, сначала не узнав его, отшатнулась прочь, уворачиваясь от его рук. Потом она сказала слабо, приглядевшись к нему:
— Люк?
И он сказал ей, улыбаясь так, как будто был зеркалом, отразившим прямой солнечный луч:
— Да. Это я. Здравствуй, сестра.
Они сидели за маленьким круглым столом, рядом с которым помещалось лишь два стула. Столик стоял неровно, имел обыкновение качаться, если с одной стороны надавить на него слишком сильно. Лея, как человек, живущий с проблемой, и имеющий привычку не опираться на больную ногу, умела обращаться со столом. Но Люк, заглянув под днище, пошатал его ещё, и мирно сказал:
— Я его починю. У тебя есть инструменты?
Лея покачала головой. Он продолжил:
— Значит, завтра с утра схожу в хозяйственный магазин и куплю всё, что нужно для жизни. Карниз штор покосился, его я тоже поправлю. У меня есть деньги, в тюрьме мы работали, и нам выдали зарплату разом, сразу по освобождению. На первое время хватит.
Лея встала из-за стола, подошла к кухонным полкам и спросила:
— Будешь кофе?
Люк спросил:
— Какао нет? Я соскучился по вкусу.
Лее нервно покачала головой и сказала резко:
— Нет. Какао нет.
— Тогда кофе — будет отлично.
Лея поставила чайник, достала кружки — у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.
Взгляды предавали их — рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Лея все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.
И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:
— Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.
Лея поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:
— Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.
Лея, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:
— Мне нравится работать.
Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.
— Тогда работай, сколько тебе хочется.
Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Леей. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.
Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:
— Иди ко мне.
Лея вздрогнула — всем телом, крупно, ощутимо. Люк мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.
Она сказала:
— Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.
Люк потрясенно посмотрел на нее — он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом — это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты — в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.
Если Лея хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:
— Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.
Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности — психология, глянец, садоводство, политическая литература, даже один журнал про автомобили: как будто Лея никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Лея задернула занавески, а Люк неуверенно спросил:
— Здесь?
— Да, — твёрдо сказала Лея, — здесь.
— Но в твоей спальне…
— Здесь.
— Хорошо.
Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Люк, наконец, справился с диваном — тот занял почти всю комнату — отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Леи раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:
— Я и забыла, что у тебя столько шрамов.
— Добавилась парочка в тюрьме, — сказал он, почему-то неловко улыбаясь.
Лея подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав — в первый раз за очень долгое время — прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.
Она сказала тихо:
— Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.
Глава 2
Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом больше не было никаких людей. Люк вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Лея принесла с работы. Он хотел пройти в ее спальню, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Люк долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.
Ему стало легче физически, но усилилось желание увидеть и услышать сестру. Убедиться, что она в безопасности, что никто не стоит над ней с ножом, раскачиваясь с пятки на носок, бормоча что-то себе под нос.
Он вздрогнул. Он почти не боялся за неё, пока был в тюрьме, но теперь, когда она была так близко, ему казалось, что с ней непременно случится зло.
— Глупости. Я убил его. Он не придёт.
И всё-таки, ему хотелось войти в её комнату, удостовериться, что с ней всё хорошо, лечь в изножье её постели или на полу возле, чтобы никто и ничто, никакое зло не могло пройти через него, пока она спит. Невероятным усилием воли он преодолел это желание, вернулся гостиную на свой скрипучий диван. Он видел, что она встретила его напряжением и, возможно, не будет рада такой его заботе. Он лег, укрылся плотно одеялом несмотря на то, что весь пропотевал под ним, и притянул колени к груди, как больной ребенок.
Люк думал, что не сможет заснуть и уж точно встанет утром первым, но разбудил его запах еды — Лея готовила скрембл на завтрак. Пузыристый запах просачивался сквозь дверь, обещал покой и тепло. Люк встал, надел свою вчерашнюю, пропахшую дорожным потом одежду — другой у него не было — вышел на кухню. На ней было горчичное платье, и она была босая. Люк сглотнул — в детстве они тоже ходили босиком, потому что так было тише, но сейчас крутой подъем ее белых ступней обозначал что-то совсем другое, а что — он не мог разгадать.
Она кивнула ему, указывая на стол, и сказала:
— Садись, сейчас все будет.
Он чувствовал себя слишком неловким для этого маленького дома, для этого крохотного стола, для этих занавесок в цветочек, для этой хрустальной вазы с искусственными цветами. Он послушно сел, почесал щеку, которую колола отрастающая щетина — подумал мимоходом, что кроме одежды, нужно ещё купить безопасную бритву — у Леи не может быть таких вещей. Щетка, зубной порошок и запас белья у него был, а вот бритва…
— Ты встала так рано, — сказал он.
— Я же работаю на почте, разношу письма рано утром. Зато к обеду почти свободна. В выходные по привычке вскакиваю также.
Люк улыбнулся ей, получив из её рук чашку с кофе.
— Это хорошо, значит ты не будешь ходить ночами, и мне не нужно будет о тебе беспокоиться.
Лея отвела взгляд:
— На улице со мной не случалось ничего плохого.
Оба замолчали. Молчание их повисло в воздухе, как домашний запах омлета, как пылинки на шкафу, которые Лея не могла стряхнуть, потому что не доставала до верха.
Потом она сказала:
— У меня сегодня и завтра выходные. Давай я приглашу гостей: соседей, девочек с почты? Отпразднуем твое возвращение, заодно и познакомишься со всеми.
Люка ужаснула мысль о большом количестве незнакомых людей, особенно женщин, которые будут рассматривать его, как на витрине. Он быстро сказал:
— Не сегодня, сегодня хочу побыть только с тобой.
Он оглядел кухню, разыскивая подсказку, но нашёл половинку скорлупки, которая спряталась за чайником от бдительного взгляда Леио. Он взял скорлупу двумя пальцами, отколол кусочек, раскрошил ногтем, и спасительная мысль пришла к нему в голову:
— Как твои соседи и друзья отнесутся к тому, что я вышел из тюрьмы, отсидев за убийство?
У Леи немного побелело лицо, она почти жалобно спросила:
— Может быть, мы об этом не скажем?
Люк покачал головой:
— Не получится. Городок маленький, а я буду искать работу. Я не смогу утаивать этот факт, когда буду наниматься, пойдут слухи, и всё окажется намного хуже, чем если бы мы сказали изначально. Люди окажутся оскорблены тем, что мы принудили их здороваться за руку с убийцей прежде, чем они сами решили это сделать.
Близнецы снова замолчали. Они замолкали синхронно, с самого детства: это было их свойство. Люку иногда казалось, что кто-то ему говорил, что они родились срощенными и их разделили. Это объясняло бы потребность в ней и определенную общность сознания. Иногда он думал, что зря их разделили: срощенными бы им жилось счастливее, даже если бы это была лишь тонкая полоска кожи. Но, по размышлении, эта мысль звучала неправдоподобно — они были слишком здоровыми и крепкими. И он знал ее тело наизусть — на нем не было ни одного шрама, происхождение которого было бы ему неизвестно.
Люк сказал:
— В ванной лампочка перегорела.
— Да, — живо откликнулась Лея, обрадованная возможностью сменить тему — Я ношу с собой фонарик. Не достаю даже со стремянки. А Хан, как назло, уехал позавчера в рейс…
— Кто такой Хан? — спросил Люк, чувствуя, как что-то сжимается в животе, и понимая, что ответ ему не понравится. Лея с легким, неуловимым вызовом, сказала:
— Мой высокий друг.
Люк очень равнодушно пожал плечами. Он чувствовал себя, как человек, который принять немедленные меры, чтобы предотвратить ужасные вещи, но знает в глубине души, что уже ничего не поможет. Лея неожиданно продолжила:
— Есть еще, конечно, Чуи, но он живет вместе с остальными мексиканцами коммуной, и у них там один телефон на целую кучу семей, и к нему вечно подходит какая-нибудь не говорящая по-английски бабушка. Можно было бы съездить на велосипеде, это всего два квартала, но ради лампочки, и не зная, не на рейсе ли он… Проще дождаться Хана. Эти типовые лампочки висят слишком высоко…
Люк сказал:
— Я достану.
— Перевесишь патрон пониже?
— Нет, просто поменяю.
Хотел сказать: «И впредь буду менять», — но почему-то поперхнулся этими словами. Ее высокие друзья, знание об обычаях мексиканской местной коммуны, знакомство с соседями — такие обычные и незначащие вещи — почему-то только сильнее закручивали тугой узел внизу живота.
Хуже стало, когда они вышли на улицу: она кивала направо и налево, останавливалась поговорить с тем или другим, а он нависал над ее плечом угрюмой серой птицей. Когда они остановились перед магазином одежды, Люк замер в нерешительности. Ему казалось странным зайти туда, ему казалось, что все сразу поймут, увидев его обритую голову, его пальто — из которого он вырос за семь лет — откуда он прибыл. Прогонят с позором, осмеют публично. А если даже и пустят, то непременно зайдут в кабинку и увидят его шрамы, и тогда, тогда…
«Я сделал все правильно. Я сделал все, что должен был», — сказал он себе и выдохнул, но нервозность не проходила.
Лея вдруг взяла его за руку. Он наткнулся на ее поддерживающий взгляд, и почувствовал, как плавится, обугливается его шкура: она снова была с ним, как тогда.
Лея сказала:
— Все хорошо.
Они вошли в магазин. Белый пол, покрытый неровной плиткой, компенсировал свою неказистость сверкающей чистотой. На плоских белых вешалках висела одежда, которая даже не старалась казаться лучше, чем есть — и так купят. Окна наполовину были заклеены матовой бумагой, и яркий солнечный свет падал откуда-то сверху, как в храме.
— Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Люк Скайуокер, — сказала Лея в десятый раз за это утро, — он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…
Миссис Финч — подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Люка про размеры, но Лея, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.
— Какая тебе больше нравится?
Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Люк замер. Выбор — то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить — стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Лея истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:
— Мы возьмем обе.
Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Лея обернулась к нему и сказала нежно:
— Я понимаю, тяжело. Я помню — эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.
Растроганный, Люк шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.
Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:
— Не делай так больше. Люди смотрят.
Когда Люк вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки — стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка — маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.
Он сел на край ванной, попробовал закурить — по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.
Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.
Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:
— Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…
Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Лея обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в ее локти. Он выдохнул и спросил:
— Что с ребенком, Лея?
Глава 3
Тогда:
Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Люк пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.
— Нам нужно бежать, — сказала она, и Люк тоже напрягся.
— Но если мир таков, как он говорит…
— А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.
Люк возразил:
— Но, если ты умрёшь родами, как мама?
Лея посмотрела на него с тоской и сказала:
— Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Люк. Нет.
— Не ты сделала, мы оба.
— Я не жалею. Я люблю тебя.
Может быть, он убьет не только Люка. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Люка, никогда так вдумчиво и садистски, как с Люком, но он мог это сделать. Люк почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Люк мучительно вспоминал название: злость — не то, горечь — не то… Гнев. Это был гнев.
— Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.
Лея отчаянно затрясла головой:
— Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!
Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:
— Недостаточно.
Лея, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.
И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Вейдеру мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Вейдера, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Лея потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.
— Как думаешь, он все чувствует?
— Не знаю. Он же ещё такой маленький… Наверно, нет.
Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить — в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.
Обессилившая от своих мыслей, Лея закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.
Они — два потерянных ребенка — лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.
Сейчас:
— Что с ребенком, Лея?
Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Леи, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.
— Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?
Люку было трудно дышать, но он сказал:
— Что с ним, Лея?
Она сказала тихо:
— Его нет.
Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Люку все труднее было удерживать его от разрастания.
Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.
Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:
— Что случилось?
Она молчала так, как молчат только мертвые.
— Ответь мне! — закричал он, — Я имею право знать!
— Люк…
— Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!
— Я отдала его. В приёмную семью.
У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:
— Мне было шестнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…
— Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!
Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.
Лея прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома — дерганной прыгающей походкой — куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.
Что Люк был чудовищно жесток, а она — чудовищно виновна.
Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.
Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:
— Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.
— Нет, — очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, — Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.
— Лея, пожалуйста, не говори таких вещей.
— Оставь меня. Уйди.
— Лея…
— Оставь, я сказала!
Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.
Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Лея вошла в первый попавшийся дорожный бар — дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:
— Виски. Двойной.
Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман — она вдвое превосходила цену — и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Лея сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.
Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.
Интересно — ему больно тоже?
Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.
Лея опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.
Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать — во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал — терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.
Стоп. Она хочет отомстить Люку — целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?
Нет. Она перепутала. У неё есть Хан. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Хан, который точно не заслужил такой измены.
Люк виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.
Пусть мучается.
Ей захотелось позвонить Хану, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.
Она вздрогнула. Ей стало холодно.
Все преследовал виноватый взгляд Люка, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…
Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его — когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей — ей одной — из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели — она отбивалась — сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» — от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее — этого не было! не было! он не чудовище! — пыталась объяснить, но ее опять не слушали.
Лея умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.
И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.
Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.
Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?
Она вернется домой, а он повесился.
Как ей потом жить?
Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.
Люк, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.
Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Лея все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.
— Люк…
— Лея…
— Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня — давно. Для тебя — сегодня.
— Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.
— Что?!
— Ударь. Тебе так будет легче простить меня.
— Ты что, с ума сошел?
— Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.
Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Лея подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку — ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:
— Доволен? Идем теперь на кухню.
Люк послушно последовал за ней.
Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.
Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Люк сел на свой стул — с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! — и сказал несмело:
— Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.
— Я сказала, что Вейдер его отец.
Люк содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Леи… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить — опять — ужас, что она не говорила ему — а он был преступно слеп — и что Вейдер…
— Зачем? Он?
— Нет! Нет. Он ничего не сделал.
Лея задавила голос, кричащий, что Вейдер был близок, близок, слишком близок — с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…
— Но зачем? — пробормотал Люк, сбитый с толку.
— Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Вейдер всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…
Она не знала, что ее слова только все усугубили.
Люка спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Леей.
Люк сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно — все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.
«Я вынужден повторить вопрос», — они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Вейдера. «Да», — сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было — любовью.
Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Люк больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.
Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Лее даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.
— Это мальчик? Он здоров?
— Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.
— Лея…
— По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.
Люк склонил голову ниже плеч.
Лея выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:
— Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Люк. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Люк.
Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:
— Чьи глаза у него, Лея?
— Не нужно. Не думай об этом.
— Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.
— Пожалуйста, Люк. Отпусти его.
Он замолчал, а Лея вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.
Она подумала тогда, что он похож на Вейдера.
Глава 4
Люк спросил у сестры, не нужны ли на почте грузчики. Лея обещала узнать, и действительно пришла к заведующей отделением — вернее, к ее двери. Некоторое время она стояла в узком коридоре, разглядывая ручку — латунную, всю в разводах от пальцев. Ей представлялось, как они с Люком, выпив кофе, едут на велосипедах на работу. Как они вместе ходят на ланч, молчат за едой — потому что слишком хорошо понимают друг друга. Как он заходит к ней в перерыве, а другие почтальонши подтрунивают над ним: потому что он молод, и у него — несмотря ни на что — светлая улыбка. Когда он уходит, обласканный и слегка смущенный женским вниманием, не пообщавшись толком с ней, то девушки начинают расспрашивать ее о нем. В отделе вечно находится одно или два разбитых сердца, а Люк так добр и внимателен даже к чужим людям… В нем видно за версту рыцарское отношение к женщинам, что среди людей этого круга встречается нечасто.
А потом они узнают, за что он провёл семь лет в тюрьме.
Потому что этого не утаить.
Лея погладила латунную ручку, пытаясь стереть следы. Вечером сказала Люку, что вакансий пока нет — но возможно будут, надо проверить через пару недель.
Он поверил. Она обещала себе, что рано или поздно, если он ничего не найдёт, то она приведёт его на почту. Ей было стыдно, но хотелось жизни, отдельной от него. Ей претило лгать — она прежде никогда ему не лгала.
Но ей было страшно представлять, как он аккуратно раскладывает им еду с собой и прячет в свой рюкзак. Как ждёт ее у дверей почты.
Ей казалось, что просто нечем будет дышать.
В дверь постучали.
Люк, всегда, когда оставался дома один, без нее, ходил бесшумно и не включал никакие приборы, радио, телевизор, — даже воду поворачивал не на полную мощность. Он ходил, прислушиваясь, жил незаметно: почему-то тишина давила на него, и в тоже время он боялся ее нарушать. Дом холодел без Леи и начинал цвести в ее присутствии.
Это она. Ключи опять забыла.
Он подошел к двери, распахнул её, и даже не глядя на то, кто за нею, начал говорить:
— Лея, я…
За порогом стоял высокий, растрёпанный молодой парень в несвежей одежде и с обаятельной ухмылкой, которая сменилась не менее обаятельной гримасой удивления. Казалось, что он немного актёр, который как способ взаимодействия с миром выбрал вечное заигрывание.
— Ты кто такой?
— Нет, это ты кто такой?
Они застыли глядя друг на друга, и никто не хотел отвечать первым. Потом Хан расслабленно сказал:
— Без обид, парень, но может быть ты мне объяснишь, что ты делаешь в доме моей девушки? И почему ты, черт возьми, спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Твоей девушки? — Медленно сказал Люк, пытаюсь что-то сделать с этой мыслью, которая застряла у него на корне языка, и он не мог не сглотнуть её, не выблевать. Он не хотел верить, но память услужливо подсовывала ему доказательства: Лия говорила о высоком другие, он видел мужскую рубашку, и зубную щётку, даже, кажется, зубную щётку… Он все равно несколько глупо уточнил, надеясь, что высокий парень просто ошибся домом:
— Лея — твоя девушка?
Парень кивнул:
— Да. А вот ты кто такой?
— Я… — И правда, кто он ей? Её первый любовник? Её рыцарь, который раз за разом претерпевает неудачу в стремлении ее защитить? Отец её ребёнка? Ужас, который не оставляет её даже после долгих лет нормальной жизни?
— Я её брат.
Хан не понял, он просто не мог понять, что в простом коротком слове, обозначающие родственные отношения, Люк сказал так много. Брат — было всё. Он — её всё.
Хан, расслабившись, вспомнил что Лея говорила о том, что у неё есть брат, который отбывает срок в тюрьме. Хан почти забыл этот факт, как незначимый, несущественный, существующий за пределами его мира, не оказывающий ни на что никакого влияния. И вдруг эта факт биографии возник на ее пороге, синеглазый, бритый, молодой.
— А, слышал. Лиам, верно?
— Люк.
Хан протянул ему руку, и Люк ее пожал.
— Забавные у вас имена. Редкие. А я — Хан.
— Созвучные, — сказал Люк, внимательно разглядывая нежданного гостя — в попытке его разгадать, понять, чего в нем, из всех мужчин, такого, что… Хан же поглядел на него светло, и счел, что все ритуалы вежливости на сегодня он уже выполнил:
— Ну ладно, бывай. Передавай привет сестричке!
Лея вошла, сдувая прядку со лба, открыв незапертую дверь плечом, потому что руки у нее были заняты. Люк — словно караулил ее у двери — перехватил пакеты с продуктами, и отнес их на кухню, пока она снимала куртку и ботинки. Она размяла затекшие запястья и дежурно спросила:
— Как твои дела?
— Я нашёл работу. Грузчиком в Подкове, — сказал Люк с кухни, а потом вышел в коридор.
— Правда? Здорово.
Она действительно обрадовалась, хоть и неглубоко: мыслями была размазана в пространстве и времени, и не хотела собираться обратно.
Лея встала у зеркала, развязала шейный платок, повесила его к остальным, сняла часы, серьги. Она наблюдала за зазеркальной Леей, а Люк наблюдал за нею. Он всегда любил смотреть, как она надевает на себя что-то и как снимает: во всем штате Мэн не было мальчика, который бы в детстве более послушно играл в публику на показе мод. Ему казалось, что она с каждым новым украшением, с другой лентой в волосах превращается в совершенно новую Лею, как воплощение тысячеликой богини.
Может быть, именно поэтому, в итоге он больше всего полюбил ее полностью обнаженное тело: как вершину света, как абсолют красоты.
Он отряхнул эти мысли, как собаки отряхивают воду, и спросил:
— Как твои дела? Зачем ты вообще притащила эти огромные пакеты? Я бы сходил в магазин.
— Я не привыкла.
— Привыкай, — грубовато сказал он. Потом задал вопрос, не удержавшись:
— А твой парень тебе не носит пакетов?
— Мой парень?
— Хан. Он заходил.
— Хан?! Он вернулся? Так что ты молчишь!
Он с болезненным чувством смотрел, как она метнулась в свою комнату, и через несколько минут вышла в платье — чёрном, с узором из золотых цветов, танцующих вокруг ее колен — как она перезаколола волосы в высокую косу и обернула ее вокруг головы. Коснулась губ помадой, схватила сумку и снова начала выволакивать велосипед.
Люк спросил:
— Куда ты на ночь глядя? Там хоть есть телефон? Позвони, я встречу тебя!
— Телефон есть… Ой, да зачем меня встречать! Хан проводит. Или сразу на работу поеду утром…
И слушая ее счастливый щебет, Люк все мрачнел и мрачнел.
Он лег на свой диван, думая о том, что в первый раз в жизни спит в доме совсем один. Сон не шёл. Он прошёлся по дому, заглянул в ее спальню. Сел за туалетный столик, слегка изменил угол наклона, чтобы видеть своё осунувшееся лицо. Огляделся вокруг: и вдруг удивился, как помещается на ее кровати Хан — она ведь довольно короткая.
Мысль о Хане была болезненной.
Лея обрадовалась ему.
Ты знаешь, что он будет с ней делать.
Она прямо светилась, когда выволакивала велосипед.
Она раскинется под ним, и он… ее тело, которое Люк знал как своё, ее душа, которая была его душой — его сестра во власти чужого человека…
Ей это нравится. Она сама пошла.
А ей это всегда нравилось. Помнишь, как они дрожала в твоих руках?
Бодрый стук застал Хана за откупориванием второй бутылки пива — оно лежало в холодильнике, и, хотя за время его отсутствия с ним не должно было ничего произойти, вкус был плоский, немного прогорклый, и первую бутылку он осилил только из фирменного соловского упрямства.
Он распахнул дверь, и Лея, почти подпрыгнув, повисла у него на шее, впечатавшись огненным поцелуем.
Они чаще встречались у Леи, потому что ее раздражал вечный бардак, который самозарождался вокруг него, а его квартирную хозяйку раздражали девицы, шастающие к нему домой. Хотя Лея ей нравилась, но все равно не заслуживала одобрения — по меркам хозяйки, девушка, ночующая у мужчины, который не являлся ее мужем, на приличное общество рассчитывать не могла. Лея про себя называла ее мамонтом.
Хан подхватил ее под бёдра, поволок в свою нору, сдергивая по пути предметы одежды и сосредоточенно пыхтя «Принцесса!».
Они опрокинули нагромождение автомобильных журналов, прижатых гаечным ключом, и журналы разбежались по полу, как стая воробьев.
Хан поскользнулся на мягком глянце, чертыхнулся, но не упал, только крепче прижал к себе Лею.
Когда она запрокинула голову, увидела все те же трещины на потолке, что и всегда, и загадала, что если когда-нибудь Хан их заделает, то у них все будет хорошо, они поженятся, она будет в золотом платье, и она никогда не вспомнит свою жизнь до семнадцати лет…
А после, его умелые руки, большое крепкое тело закрыли от нее потолок, он куда-то уплыл и стал совершенно незначимым.
Хан закурил: он всегда соловел после секса, а она, как он видел, после его долгого отсутствия, хотела поговорить. Сигарета была некоторой гарантией, что он не заснёт и не получит тумака под ребра от Леи, но она неожиданно выхватила у него вторую — это случалось нечасто. Ей не нравилось вымывать запах из длинных волос. Хан спросил как-то — почему не обрежет. Она ответила, что хочет заплетать их, потому что в детстве всегда носила их распущенными, и что это было не ее решением. А теперь она выросла и хочет делать по-своему.
Она прикурила у него — она всегда на мгновение глядела ему в глаза перед тем, как сделать затяжку, которая подпалит ее сигарету — он находил это невероятно эротичным.
— Ты познакомился с моим братом?
— Да. Он такой… подозрительный. Защищает. Хотя, на месте братца я бы тоже так себя вел. Ты такая принцесса у меня — того и гляди украдут.
— Он отсидел в тюрьме, ты же знаешь.
— Ну и что? Чуи тоже сидел.
— За убийство?
— Да. Там была драка стенка на стенку. Пьяная. Кто-то достал нож — и дело закончилось трупом. А он просто сел рядом, вытащил нож, пытался остановить кровь. Но его замели. Мексиканец, да еще такой звероподобный — чего тут разбираться! С тех пор он не верит в правосудие…
— Немудрено, — пробормотала Лея, и завертела головой, ища, куда бы стряхнуть пепел. Хан подставил ей стакан с прогорклым пивом, и она отточенным двойным ударом низвергла пепел с тлеющего конца сигареты.
— А твой брат, что, тоже за драку?
— Нет. Он убил человека, который был нашим отцом.
Весь сон слетел с Хана, и тот поежился:
— Ничего себе. Тоже по пьяни?
— Трезвее не бывает.
Хан помолчал, потом спросил:
— Что за человек был отец?
Лея ответила, не чувствуя, как огонь догоревшей сигареты обжигает ее пальцы:
— Мудак. Конченый. Отбитый на всю голову ветеран Вьетнама. Надышался газом, потом обгорел в напалме. Урод. Жалко только, что Люк не убил его раньше.
— Лея, подойди сюда.
Она замерла на мгновение — чисто инстинктивно, но этого ему хватило — вызвала вспышку ярости:
— Немедленно!
Она приблизилась, чувствуя, как в дверях замер Люк, натянулся, как струна, готовый сделать хоть что-нибудь. Лея глядела на подбородок Вейдера — это было безопаснее всего, потому что полностью опущенный взгляд вызывал в нем гнев «почему ты на меня не смотришь?!», ровно, как и взгляд прямо в глаза «что ты так нахально пялишься?!»
Он пребывал в хорошем расположении духа, может быть, сегодня обойдется. Ведь может им повезти хоть раз?
Он за руку притянул ее к себе — Лея почувствовала, как в дверях опять зашевелился брат. Вейдер задрал ее рукава, с удивлением и яростью обнаружив следы от собственных же ударов.
— Подними юбку.
Она подчинилась, чувствуя спиной, как дрожит Люк, готовый броситься под удар вместо нее, и прохладная ткань скользнула вверх. Она остановила юбку, доходящую до пола, чуть выше колен. К счастью, ему хватило этого.
Ноги у нее тоже были в следах ударов, хотя и не так, как руки. Вейдер откинулся на спинку стула и сказал с мрачным удовольствием:
— Ах ты мразь.
Лея знала, слишком хорошо знала, что не поможет, что она сделает только хуже, но не могла не сказать:
— Вейдер! Это не он, он ничего не делал!
Он не поверил ей. Она говорила только правду, но нет. Никто не верил ей, как прорицательнице Кассандре. Той, которую герой в сверкающих доспехах, благородный, богоподобный Ахиллес изнасиловал прямо на алтаре ее богини…
— Молчи. Иди прочь, лгунья. Люк, ко мне.
Он подошел, а она не могла отойти — это казалось ей предательством и трусостью — хотя она знала, что ему намного легче защищать одного только себя.
— Что ты делал со своей сестрой, ублюдок? Откуда у нее эти синяки?
Когда звуки ударов и сдавленных хрипов затихли и тяжелые шаги Вейдера рассказали о том, что он ушел, Лея, змеей вившаяся вокруг подвала, сразу проскользнула внутрь. Она нашла Люка на полу, он лежал на животе, без рубашки, и медленно открывал и закрывал мутные глаза. У него была окровавлена вся спина, словно его щедро полили краской. Лея подошла к нему — он ее узнал, тяжело оперся о ее плечи, и они, шатаясь, пошли наверх, как диковинное, спаянное воедино чудовище. Они миновали пролет, Люк совсем зашатался, и Лея опустила его отдохнуть, посидеть на ступеньке. Она некоторое время стояла, тяжело дыша, опираясь на перила, но внизу послышались неторопливые шаги, и Лея метнулась к брату, вытянула его вверх и на адреналине почти понесла его на руках.
Лея втолкнула его в комнату, затащила на кровать, помогла лечь так, чтобы ничто не касалось больной спины. Он смотрел на нее расфокусированным взглядом.
— Потерпи, милый, я сейчас вернусь, — прошептала она, склонившись к нему.
Она выбежала на лестницу с тряпкой, быстро затерла темнеющие на глазах пятна крови — если Вейдер увидит их, то это спровоцирует новую вспышку агрессии, и им несдобровать.
Она вернулась к Люку. Бережно, чистой тряпкой прошлась по его спине, промакивая кровь.
— Лея…
— Тише… Все хорошо. Он завалился спать. Дрыхнуть будет до завтра. Я ему в чай коньяка плеснула. Сам дурак, раз не почуял.
— Лея, твои синяки…
— Что с ними? — легко спросила она.
— Это… я?
— Да ты что! Не смей его слушать. Не смей, слышишь, — она вцепилась ногтями в его щеку, — Ты никогда и ничего не делал плохого. Ты ничего не сделаешь. Я тебя знаю.
— Он так убедительно говорит… Я начинаю верить. Мне начинает казаться, что это следы моих рук…
— Ты — лучший из всех людей, которых я только знаю.
— Как будто ты многих знаешь, — сказал он, но слабо улыбнулся.
О, она знала троих, и точно знала, что если обычные люди балансируют между ней и Вейдером, то Люк стоит на недосягаемой нравственной высоте.
— Помнишь, как к нам птица залетела? Помнишь, как ты всю ночь ее ловил, помнишь, как ты отказался ее сбивать шапкой, потому что боялся ей повредить что-нибудь? Помнишь, как ты ее выпустил? Вот кто ты на самом деле. Не верь ему. Верь мне. Я нормальная, Люк, и я знаю, что все зло — дело его и только его рук.
— Что бы я делал без тебя, сестра…
— Получал бы в разы меньше ударов?
Они улыбнулись друг другу, и Лея коснулась его лба своими губами.
Глава 5
— Мы могли бы продолжать встречаться у тебя, — сказал Хан, глядя на то, как она расчесывает волосы, которым требовалось очень много времени, чтобы высохнуть. Фена у него не было, он не видел смысла его заводить даже для Леи. Она закусила губу и резким, привычным движением скрутила прядь.
— Мне кажется, это нервировало бы Люка, — сказала она мягко. Каждый раз, когда она уходила к Хану, у брата делалось очень сложное, недоброе лицо, хотя в остальном у них были нормальные отношения. Однажды она вернулась домой позже обычного — ее выбрали в профсоюзные работники, и она была на собрании. Подходя к дому, она услышала через открытую форточку, как они оживленно и дружелюбно разговаривали о спорте, и Хан сказал:
— Мы играем в регби по воскресеньям, в центральном парке — приходи, малыш. Я дам тебе форму на первое время.
Лея постояла некоторое время под окном, вспоминая, как внимательно и вдумчиво пыталась их состыковывать, но вдруг оказалось, что они прекрасно ладят без неё, а ее присутствие только все усложняет.
Недавно они чинили телевизор: Хан, как обычно, ленился, но глядя на то, как Люк хлопочет вокруг проводов, тоже заразился его энтузиазмом. Пришлось забираться на крышу к антенне, Люк сосредоточенно и молча лез, Хан держал веревку и матерился, как заправский моряк. Солнце высветляло их головы, целовало лица и открытые участки тел — Хан разделся по пояс, но Люк никогда не закатывал рукава.
Лея стояла в тени крыльца, вынеся им на подносе два стакана пива, и чувствовала, как пахнут августовские яблоки — покоем и счастьем. Ей казалось, что все хорошо, что все нормально, что Люк рано или поздно обретет свое собственное равновесие, перестанет опираться и оглядываться на нее, перестанет так тяжело, так исступленно, так удушающе-страшно любить ее, найдет себе девушку, и они будут жить… Не в соседних домах — это слишком — но на соседних улицах. Что их дети будут играть друг с другом — у Леи будет девочка, конечно. Маленькая, боевая, с каштановыми волосами, которые Лея будет заплетать в три хвостика, у Люка… Тоже кто-нибудь будет.
Его шрамы побелеют, и когда он загорит, они сделаются совсем незаметными. Они будут иногда вместе отряхивать яблони, варить джем под веселые песни из радиоприемника, ходить в гости на Рождество друг к другу, звонить друг другу раз в неделю и ссориться. Но Хан — будет тем, с кем она будет просыпаться по утрам. Хан. Ландо. По. Кто угодно, но не Люк. Только не Люк.
Ее парень и брат слезали с крыши добрыми друзьями, но все опять рассыпалось, стоило ей подойти к ним. Как только они взяли по стакану, Хан резким движением, сбоку притянул ее к себе, и поцеловал в висок — как благодарность за этот светлый день, за то, что она стоит в простом белом платье под осыпающимися яблонями, за то, что она принесла холодное, сверкающее на солнце золотом, пиво. За то, что она — его.
Лея не осмелилась посмотреть на брата.
Ей казалось, что там, где он стоит, зашевелилось что-то темное, страшное, многорукое.
Сегодняшний Хан зевнул и сказал:
— Прости, конечно, но какая разница, что мы делаем за закрытой дверью? Это его не касается.
— Он очень защищающий. С раннего детства только и делает, что выискивает угрозы для меня.
Это прозвучало параноидально, потому что Лея умолчала о том, что все угрозы ее детства были более чем реальны.
— Ну так объясни ему. Ты даже напрягаешься, когда я тебя при нем целую. Это ненормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы прятаться от родителей…
— Ох, Соло, не вешай мне лапшу на уши: как будто в пятнадцать тебя это останавливало!
Хан довольно оскалился.
В один день, когда она мыла зелень на кухне, чья-то тень накрыла ее, чьи-то большие руки обняли за плечи. И словно стерлись все эти семь лет, вся эта нормальная жизнь, все потом и кровью выстроенные границы. Ее ужас, ее отец, вернулся к ней, подкрался незаметно, сзади, и она была полностью в его власти: и она знала, что будет дальше.
Дальше будет боль.
И кровь.
И снова, по кругу, боль — без конца!
Она, задыхаясь, забилась в этих страшных руках, чувствуя животный ужас, страх кролика перед удавом, страх быка, которого будут забивать, но руки почему-то разжались, она повернулась и увидела встревоженного Люка, который что-то говорил ей.
— Не трогай меня! — закричала она, умирая от ужаса, — Никак! Никогда! Не прикасайся ко мне!
Она выбежала, всхлипывая, с кухни, и, прежде чем упасть на кровать, защелкнула задвижку своей комнаты.
Прошла неделя. Они общались друг с другом вежливо, но несколько отстранённо: Лея думала, что ей будет от этого легче, но почему-то было больно. Неужели она так привыкла пользоваться его теплом, поддержкой, любовью, не давая ничего взамен? Чужое обожание — мощный наркотик…
Воскресным вечером, когда по телевизору шёл матч по регби, а Лея сидела, свернувшись в кресле, и читала книгу по политологии, он спросил у неё, не отводя глаз от экрана — примерно так, как просил бы передать соль:
— Почему Хану можно тебя касаться, а мне нельзя?
— Он мой парень, а ты мой брат.
Он повернул голову к ней, и она увидела, какие у него широкие зрачки — в гостиной было полутемно. Он сверлил ее этими огромными зрачками, и ей казалось, что из них изливается тьма:
— Другие братья целуют своих сестёр, они обнимают их. Друзья прикасаются к своим друзьям. Мужчины, даже при знакомстве, жмут руки друг другу! Я видел, я специально смотрел. Я смотрел на всех, кого только мог найти. Люди касаются друг друга. Почему мне нельзя тебя касаться? Назови мне настоящую причину.
— Не заставляй меня, — замялась она, но любое ее колебание в последнее время он почему-то расценивал, как приглашение надавить. Он делал это неосознанно, просто видел и знал, что, когда ей нужно, она может быть невероятно тверда с ним и даже жестока к нему.
— Скажи мне, Лея.
— Ты похож на него.
— На кого?.. — и страшная тень отца снова возникла над ними, нависла так, как будто никогда их не покидала. Его голос просел, — Нет… Нет!
— Внешне, — неловко запинаюсь, пробормотала Лея, — Чем ты старше, тем больше ты похож на него. У тебя его прищур, его разворот плечей, его прическа, даже то, как ты пьешь чай… Прихлебываешь. Дуешь. Это его жесты.
— Нет, — беззащитно и потерянно сказал он, — Я не похож на него. Я совсем не как он.
— Внешне! Только внешне, Люк. Но… Ты прикасаешься, как он. Это больше, чем я могу вынести.
Люк потрясённо молчал, и она отвела взгляд: смотрела в пол, в сторону, в потолок, куда угодно, только не на него. Она чувствовала себя виноватой за то, что сравнивает отца и сына. Лея долгое время пыталась примириться, но у нее не получалось. Она вздрагивала каждый раз, когда видела его тень, когда смотрела на его подбородок. Она понимала, что для Люка ужасна мысль о сходстве с отцом, что для него оскорбительно предположение о похожести. Она также догадалась, что Люк тоскует по прикосновениям, как тосковали некоторые пожилые люди в шелтере, в котором она провела год. У них было всё: уход, личные вещи и пространство, книги и журналы, дела, которыми можно было заняться. Но им не хватало прикосновений, и Лея иногда просто брала их под руку при прогулке по лесу, прилегающему к зданию. Они все любили её за это, хотя ее история людей поначалу отпугивала: беременная шестнадцатилетняя девушка… Она не хотела лишать Люка этого, а он был пока слишком нелюдим для того, чтобы самому, с чужим человеком, преодолеть этот барьер. Поэтому она примирительно сказал:
— Давай договоримся так: я буду тебя касаться, а ты будешь делать это, только если я прямым текстом скажу. Я обещаю, что буду делать это часто.
— Ты сказала очень серьезные слова, мне нужно над этим всем подумать.
— Это не про тебя! Это про него. Ты не виноват, что похож на него! Как я не виновата, что похожа на маму…
— Ты ни в чем не виновата, — сказал он серьезно, — И я обещаю тебе не касаться тебя, если ты не скажешь.
Хуже стало, когда они подросли.
Лея — со всей генетической беспощадностью, со всей мягкостью и пламенем в больших карих глазах, со всей мраморностью кожи и тонкой статью — стала походить на мать. Это было страшно для нее, мучительно для Люка и слишком дразняще для Вейдера.
Однажды отец поднялся к ним, на третий этаж: он редко это делал.
Лея и Люк делили одну постель, всегда, с самого раннего детства. Вейдер знал, что наверху живет Лея, но никогда не интересовался, где спит сын.
Вейдер — огромный, двухметровый, тяжелый мужчина — ходил медленно и очень громко. В отличие от его детей, которые боялись лишний раз потревожить дом, которые смазывали маслом все двери в доме, чтобы те их не выдавали.
Сквозь сон Люк чудом услышал тяжелые шаги, толкнул сестру — Лея рывком села на кровати. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, скрыли руки. Люк соскользнул с постели, и, пометавшись по комнате, спрятался за шкафом, надеясь на слабое зрение Вейдера. Он смутно понимал, что, в представлении отца, место ему — в лучшем случае на чердаке сарая.
Дверь распахнулась, и отец вошел. Лея напряжённо и испуганно глядела на него — Люк поклялся себе, что выйдет, если поймёт, что Вейдер в своей темной фазе: когда он больше похож на зверя, рычит, бормочет и дерётся, ходит, как заведенный, кругами и бьет все, что попадёт под его руку. Но сейчас, кажется, он сохранил остатки рассудка:
— Падме… Почему ты здесь? Почему ты не навещаешь меня? Зачем ты мучаешь меня?
— Вейдер, это я, Лея. Твоя дочь.
— У меня нет дочери. Я мечтал о дочери. Но у меня есть только сын, белобрысый урод. Как я сам. Он убил свою мать.
Лея увидела, что он держит ворох разноцветных нарядов в руках. Он положил их на кровать перед нею и продолжил:
— Я принес твои платья. У тебя столько красивых платьев, а ты ходишь в каких-то закрытых серых тряпках. Помнишь прием у сенатора нашего штата? Твое черное платье на корсете, и блестящую ленту, обвивающую шею. Все мужчины в зале смотрели на тебя, все хотели тебя, но ты выбрала меня. Надень это платье и спускайся вниз. Я открою бутылку твоего любимого вина.
Он вытащил золотое платье на корсете, разукрашенное маленькими розовыми цветами. Положил его перед Леей, как будто предлагал купить. Потом, как выключенный, ни слова не говоря, вышел. Лея встала и приложила к себе платье, разгладила очень взрослым, совершенно женским движением, оправила юбку.
Люк с ужасом сказал:
— Ты же не собираешься к нему в этом спускаться!
— Нет, конечно! Но оно такое красивое… Я просто его примерю…
Она беззастенчивым, открытым движением сдернула с себя ночную рубашку.
Люк не отвернулся — ее нагота не смущала его, он привык: они росли вместе, купались вместе.
Ее нагота не значила ничего, кроме доверия: она не соблазняла, не слепила, не убивала. Ее нагота говорила просто: мы дети, а ты мой брат-близнец.
Ее нагота начала значить потом: когда ее груди налилась, как маленькие яблоки, когда он стал просыпаться ночью в мокром белье, после невыносимо-сладостных снов. Когда Лея, обнаружив в первый раз месячную кровь, прибежала в испуге к брату. Как они молча смотрели на окровавленное белье и платье, как Люк, холодея от переживаний, вдумчиво прошёлся руками по ее телу, плотно, но бережно нажимая: болит? Нет? Он бил тебя в последнее время? По груди, по животу? Сильно? Ты падала? Нет?
В конце концов, они нашли книгу по беременности и родам — со следами небрежных пометок, оставленными красными чернилами рукой их матери — так странно было думать, что у Вейдера была жена, их мать, что она хотела их и ждала. Что она озаботилась купить книгу — и книгу по уходу за младенцами тоже — хотя Падме не суждено было ею воспользоваться. Лея нашла ее и утащила в спальню, спутанно отвечая на вопрос Люка — зачем? Но на обложке был изображен беззубый складчатый малыш, и Лее страшно хотелось ощутить его кожу под своими руками, вдохнуть его запах, и носить, не спуская, с рук.
Как бы там ни было, но мамины книги рассказали о том, что с Леей все в порядке, поведали близнецам о том, откуда появляются дети — и тогда нагота Леи стала значить все.
И тогда же Вейдер, видя, что они вырастают, начал преследовать их с ужесточенной, удвоенной яростью.
Но сейчас — сегодня — Лея ещё не была молодой девушкой — это был последний отсвет детства, который умер в глазах ее отца, увидевшего в ней жену.
Который умер, когда ее брат, коснувшись шнуровки золотого платья, впервые подумал о том, что она красивая.
Глава 6
Лея знала за собой это: знала свою ненормальную страстность. Она знала, что плывет лишь при прикосновении ладоней и что очень легко заводится.
Она знала, вернее подозревала, что это как-то связано с желанием иметь защиту, чувствовать себя любимой, подчинить мужчину, а не дрожать перед ним — со мной ничего не случится, если я сама откроюсь тебе. Это значит — я добровольно, это значит — насилия нет. Если я первая скажу, что согласна, то сделаю вид, что контролирую ситуацию. Сделаю вид, что согласна там, где моего согласия могут не спросить. Она знала, что это часто бывает с женщинами, пережившими домашнее насилие, эта мысль облегчала ей принятие своего состояния…
Но рефлексия не помогала ей справиться с собой, своим поведением, особенно поначалу. Когда она только вышла из шелтера, и была в растерянности перед открывшимся миром, она готова была пойти за любым, который только позовет. Сейчас ей казалось, что она избежала проблем только при помощи чуда и терапии. Она мучительно и долго выстраивала свои границы, и все равно они трещали, стоило ей попасть в тяжелую для нее ситуацию. Или выпить чуть больше положенного.
Сегодня, на дне рождения Хана, когда миновал уже двенадцатый час и количество выпитого превысило все ее обычные нормы, она почувствовала, что смеется слишком громко тем шуткам, которые на грани. Она осознала, что в голове приятно шумит, и какой-то внутренний голос сказал ей «хватит». Она огляделась: нашла Хана среди множества веселых, пьяных и диких гостей. Он бренчал на гитаре и что-то напевал, скорее сам для себя, нежели для аудитории. Она подошла к нему, дождалась конца песни, села напротив, потянулась поцелуем.
— Хан, я устала…
В этих словах было больше, чем она сказала: страх одиночества, страх перед собой, страх утратить контроль, желание защиты. Но Хан не понял этого. Это была не его вина, он просто не мыслил такими категориями, не видел такую Лею: перед ним она была язвительной, пылкой, нежной, но никогда — безумно хрупкой и уязвимой.
— Ну что ты, детка? Иди приляг на диван.
— Я хочу домой…
Он погладил ее по щеке: он совсем не знал, что делать с такой несобранной Леей. Она вдруг страшно обозлилась на себя — за то, что ей нужен провожатый, за то, что она пошла к Хану с этим вопросом, зная, что он действительно ничего не сделает. Не выгонять же всех гостей? Не уходить же с собственного праздника?
Она подумала о том, что нужно вызвать себе такси — и все, но вдруг, сквозь толпу увидела брата. Она подошла к Люку, улыбнулась парням, с которыми он разговаривал, и попросила:
— Уведи меня отсюда.
И добавила для окружающих:
— Сил нет никаких, голова разболелась.
Люк пригляделся к ней, коснулся холодными пальцами ее виска, словно мог почувствовать ее боль. Лея вытерпела это стоически, даже улыбнулась для окружающих: все хорошо.
Но Люк, видимо, что-то такое понял, поэтому наскоро попрощался со всеми, и они пошли домой. Им нужно было идти около получаса, ночной августовский вечер был прохладным, а темно-оранжевое платье Леи только притворялось шерстяным. Она обхватила себя руками, чтобы согреться, и Люк снял свою кожаную куртку на молнии, легко приблизил руки к ее плечам, чтобы надеть, но замер, не донеся. Сказал:
— Возьми ты.
Она приняла куртку из его рук, продела в рукава, застегнула, стала похожа на нахохлившегося воробья.
— Возьми меня за руку.
Лицо Люка мягко осветилось, и он протянул ладонь, и взял ее руку. Сжал плотно, но бережно, и они пошли вперед. Лея почувствовала, что выдыхает. Ей глупостями показались свои страхи перед его касаниями, свои сомнения, свое желание держать его на расстоянии. Что случится, если она просто откроется своему брату? Она шла все медленнее, и он подстраивался под ее шаг, пока они сами собой ни остановились под круглым фонарем. Стрекотали насекомые, окна домов смотрели на них желтыми глазами, и свет фонаря запутывался в ее куртке, в его волосах. Он повернулся к ней — и она задохнулась при виде его лица, которое знала дольше, лучше, чем свое — потому что она видела его все время, а как часто люди встречают свои отражения?
Лея тихо сказала:
— Поцелуй меня.
Она не знала, почему и как у нее это вырвалось — может быть, просто из озорства, или из желания проверить свою власть над ним, или из страха — из попытки опередить, прежде чем он захочет сделать это сам, но Лея с пугающей ясностью вдруг увидела, как слова становятся реальностью. Какой властью они обладают. Какой ужас и какую красоту способны создавать. Люк вспыхнул, глаза у него сделались совершенно дикими — и Лея испугалась, что за страшные силы она разбудила.
Он негнущимися пальцами взял ее за плечи, жадно притянул к себе.
И накрыл ее ледяные губы своими голодными губами.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, этих страшных и черных в ночном свете глаз — но его прикосновение было удивительно нежным, трепетным, таким, как если бы он боялся разрушить мираж. Они разделили поцелуй так, как преломляют хлеб, желая побрататься, как пьют из одного кубка вино на свадьбе. До красных кругов перед глазами, до жара и задыхания, и Лея почувствовала, что ее мурашки переходят в дрожь, а потом ее начало колотить, как в судорогах. Она почувствовала, как его руки разжались, и он отступил от нее на несколько шагов — дальше, чем когда-либо.
— Идём, сестра, — сказал Люк, нахмурившись. Она кивнула, и дальше они пошли в молчании. Лея чувствовала себя ещё более потерянной, чем была пару часов назад, но не осмелилась больше с ним заговорить или взять за руку.
Ей казалось, что он уберёг ее от чего-то разрушительного и страшного для неё самой.
Так, как это делают самые преданные братья.
На следующий день она выползла на кухню ближе к десяти часам, что для неё было очень поздно.
Она тихо села на стул, полуприкрыв глаза, откинулась на стену. В комнате пахло водой и свежестью, синтетической ромашкой моющего средства, и Лея сквозь ресницы увидела, как блестит и бликует от солнечных лучей вымытый пол. В отличие от многих мужчин, Люк не чурался никакой работы по дому, хотя он делал все намного медленнее и тщательнее, чем она сама. Иногда ее это раздражало. Он стоял спиной к ней, волосы его уже немного отросли, засияли прежним золотом. Веревочка фартука перерезала его рубашку на две части и Лее вдруг страшно захотелось потянуть за неё — зачем он такой педант?
Он повернулся и спросил:
— Голова болит?
— Слегка, — тихо сказала она, — Нет, ладно, не слегка. Сильно.
Люк только хмыкнул.
— Будешь есть?
— Попробую. А что ты там приготовил?
— Яйца Бенедикт.
Она кивнула, и сразу об этом пожалела. Он поставил перед ней тарелку с белым воздушным яйцом, и она нечаянно удивилась. За всю жизнь она не встречала человека, который готовил бы их так же, как она сама. Но с Люком она не встретилась, с Люком она родилась. Все браки происходят из двух родов, порождают метисов из двух семей, из двух домов, даже если эти дома стоят друг напротив друга, все равно в них по-разному вытирают посуду… Это так несущественно, когда любишь, это почти не имеет никакого значения, но Лея в том, как он отряхивает кружки, подметает пол и готовит — ощущала нежное, обволакивающее присутствие родного существа, детства, в котором, несмотря на все ужасы, случалось иногда ощущение беспредельного восторга и счастья.
Она отрезала кусочек, поднесла ко рту, но почувствовала тошноту и опустила вилку обратно. Сказала жалобно:
— Ты такой молодец, что не пьешь… Я тоже не буду теперь. Никогда.
— Все так говорят. Но ты передумаешь через пару дней, — сказал он с улыбкой.
— Ты же вообще не пьешь? Почему?
— Не люблю терять контроль, — сказал он задумчиво, отвернулся, чтобы вымыть кружку и сформулировать мысль, — Я становлюсь… неприятным, когда теряю контроль.
Почему-то это ее задело. Тот Люк, с которым она росла, не понимал все так четко и ясно, не обладал таким уровнем рефлексии, как этот. Тот Люк был более открытым, менее знающим — про нее и про себя, и где-то в глубине души она хотела, чтобы он всегда оставался таким.
— Когда ты мог это узнать? Ведь ты здесь всего несколько месяцев, и я никогда не видела тебя пьяным…
— Ты полагаешь, что в тюрьме совсем нет жизни? Все там есть. И ссоры, и дружба, и книги. И наркотики, и алкоголь. Добыть труднее, но все есть. И если не держаться — влегкую можно скатиться. Хуже, чем на воле.
Она посмотрела на него внимательнее — головная боль проступала, рассеивалась, как дождевые тучи, и один момент тоже следовало прояснить. Она несколько раз глубоко вздохнула — дважды открывала рот, чтобы начать говорить, но потом малодушно передумала. Но Люк знал ее слишком хорошо:
— Что такое? Что ты вздыхаешь?
— Насчет вчера. Извини. Я не должна все это поощрять.
Он медленно и тщательно вытер полотенцем руки, повесил его, разгладив все складочки.
— Тебе действительно не следовало… — Он запнулся, подбирая слова, — …манить меня, если ты на самом деле этого не хочешь. Я понял, что не хочешь. Но если бы я позволил себе обмануться?
Лея устало закрыла глаза.
— Извини. Не знаю, что на меня нашло. Ты мой брат. Это ненормально.
— Ну почему это ненормально? — медленно сказал он, глядя куда-то в сторону.
— Почему? — воскликнула она, забыв, что ей эти вещи тоже объясняли семь лет назад — и она тоже недоуменно спрашивала — почему? Она уже почти уяснила для себя, что он не просто выпал из жизни на эти семь лет, но был где-то, думал о чем-то, мыслил, читал — как может он не понимать, не желать понимать, как может он оставаться ребенком в этом, став таким взрослым в остальном? Но Лея не знала, как все это спросить, поэтому просто воскликнула:
— Боже, неужели тебе никто не объяснил? Неужели в тюрьме не говорят о женщинах?
Люк хмыкнул, как будто обрадовавшись возможности перевести разговор.
— В тюрьме постоянно говорят о женщинах. О подружках и жёнах, о том, что и сколько будут с ними делать, когда вернутся. О, не бойся, когда речь заходила о насилии, я их останавливал. Впрочем, не думаю, что они намеревались все это выполнять. Так, грезы. Хоть и грязные.
Лея потрясенно посмотрела на Люка: кажется, Вейдер вбил в него просто поклонение по отношению к женщинам.
— Так они тебя и слушали.
— Сначала нет. Но потом я сломал одному палец, другому нос, и со мной перестали связываться.
Лицо Леи расслабилось. Люк умолчал о многом: о пелене кровавой ярости, которая помогала выживать в тюрьме — ему, с клеймом отцеубийцы и насильника.
О том, что в момент боя у него отключалась всякая защита себя, и он нападал не так, как обычно дерутся все мальчишки, как пробуют друг друга, накручивают, обмениваются предварительными ударами. Он нападал так, чтобы убить, зная, что второго удара не будет. Это был единственный способ убить отца, и он оказался работающим. Люк оказался хорошим учеником — плохие не выживали.
Никто не ожидал в нем этого: он был болезненно честным, светлым, немного застенчивым. Он позволял над собой шутить, и предел его терпения был действительно велик.
И он сломал не нос и не палец, конечно, у одного его соперника был разрыв селезенки — Люку повезло, что раненный напал на него первым, достав откуда-то пронесенный запретный нож, и действия Люка классифицировали как превышение самообороны. Во второй раз на него напали трое — он вцепился в глотку одному, как бульдог, почти придушил его до смерти, пока оставшиеся два били его из всех сил по голове, он все не ослаблял хватки.
Оба раза в качестве наказания его сажали в одиночку. Многие заключенные боялись ее, сходили в ней с ума, но не Люк: он представлял себе Лею. Как она сидит, поджав ногу, на узкой койке, как она улыбается ему, как рассказывает о том, что прочитала. Как расстёгивает перламутровые пуговички старомодной маминой кофты, а под ней нет белья — и обнажает восхитительные белые груди, стоящие, как безе.
Он представлял себе, как она сидит у него на коленях, как болтает ногами, пока он проводит перламутровым гребнем, похожим на ракушку, по её длинным волосам. Как он чешет нежно, невесомо, и как она говорит мечтательно:
— У дома я посажу гиацинты. Знаешь, синие такие? Как твои глаза. Будут волшебно пахнуть. И лавочку поставим. Темную. И радио повесим. Пусть играет танцевальные песни. Я буду круглыми сутками танцевать среди гиацинтов. На улице спать! В дом меня больше не загонишь.
Сегодняшняя Лея — немного грустная, с упрямой складкой на лбу, сидела перед ним — и он сказал:
— В тюрьме говорили о женщинах. Но не о сёстрах, а ты — моя сестра.
Глава 7
Лее снился дурной сон.
Она проснулась от него так, как снова начинают дышать умиравшие от удушья: с судорожными всхлипами, с содроганием, с пропотевшими насквозь простыней и одеялом — колышущимися, как живые, обильно политыми ее потом.
В ее сне был Вейдер. Как бывал всегда. Люк был мертв — это она знала, видела, и теперь Вейдер нависал над ней. Правой рукой без перчатки — отвратительной, покорёженной, погорелой рукой — вдумчиво перебирал на столике недобро блестящие хирургические инструменты.
Она лежала перед ним, связанная, нагая, и понимала, что он использует все, что вонзит их в каждую часть ее тела, что сумма боли не изменится от перемены мест слагаемых, что ее никто не спасёт, но молила — чтобы он хотя бы начал с выносимого.
Она лежала перед ним, раскинув тело, не могла пошевелиться или закричать, только плакала обильными и бессильными слезами.
Люк держал ее за плечи, тряс. Она, дрожа от ужаса, прильнула к нему. Он погладил ее по голове, поцеловал в макушку, прошептал что-то успокоительное.
Он был здесь, ее сон был ложью. Он был здесь, никто не пройдёт через него. Она обвила руками его шею и сказала:
— Ты здесь…
— Ты кричала во сне. И плакала.
Он коснулся ее щеки, и она поняла, что ее лицо мокрое не от испарины, а от слез. Он чуть ослабил хватку — это было очень сознательно, очень нехотя — и Лея вдруг представила, что он сейчас совсем уйдёт на свой скрипящий диван в гостиной, а тени прошлого вылезут из всех щелей, куда их загнал его беспощадный свет. Из-под кровати, из бельевого шкафа, из щели между туалетным столиком и кроватью, даже в трещине, пробегающей вдоль стены – они были всюду. Она везде видела теперь тени ее кошмаров, а единственным светом был Люк.
Она вцепилась в брата — снова дрожащая, испуганная пятнадцатилетняя девочка — она не смогла бы расстаться с ним сегодня и всегда.
Он вытер ее слезы и тихо сказал:
— Не бойся. Кошмары кончились. Хочешь, пока ты будешь засыпать, я посижу и покараулю на полу у двери? Чтобы кошмары не вернулись. Не бойся, никто не придет. Я убил его.
Лея прошептала только:
— Не у двери. Здесь. Со мной.
И они легли вместе, сначала на расстоянии, держась за руки, но потом притянулись друг к другу — узким пространством девичьей кровати, близостью душ, родством крови и желанием плоти.
Когда Лея проснулась, она почувствовала небывалый подъем и силу: ей хотелось петь и танцевать, она могла бы одним желанием изменить мир, утешить плачущих и исцелить страждущих. Но липкий страх нарушил ее дыхание, когда она поняла, что они, как в детстве, переплелись руками и ногами.
Она знала, что ей необходимо, просто необходимо выпутаться из кольца его рук — встать, сурово сказать себе и ему, что больше никогда, никогда в жизни, но она не смогла. Она даже напрягла мышцы, но не сделала движения.
Только покрепче прижалась к брату. Ей казалось, что они лежат в лодке, которая мирно плывёт по звездной реке, что они дремлют, убаюканные музыкой семи небесных сфер.
Ей казалось — отнять руку — значит разрушить гармонию и вместо того, чтобы быть целой, остаться кровоточащей половинкой чего-то покорёженного, но живого. И долго, мучительно вылепливать свой каркас из идей, оттенков смысла, других людей даже: но это все равно будет протез вместо живой руки.
Лея неловко подумала, что они были спаяны, соединены сердцем и мозгом — так, что даже самые великие хирурги не могли бы их разъединить, соединены лбами так, чтобы видеть только глаза друг другу и по краям — размытые пятна окружающего мира.
И Лее показалось, что она раз за разом хочет разъединить их и режет, разрывает тупым ножом свою собственную плоть.
Он открыл глаза. Резко и молча посмотрел на неё — и уже этот взгляд, тяжелый, жаждущий, страстный — настолько ее испугал, что она рванулась прочь, но он оказался ловчее и схватил ее за запястье.
— Пусти!
— Не убегай.
Люк выпустил нехотя ее руку. Она села на кровати, хотела укрыться и спрятаться, потянула на себя одеяло, но он удержал, с силой потянул его на себя, укрылся плотными рядами вокруг бедер. Тогда она обхватила себя руками — на ней была ночная рубашка до колен, но она все равно чувствовала себя обнаженной.
Зачем ему одеяло?
И Лея почти против воли подумала о том, что он был в тюрьме семь лет, без женщин, что он молодой мужчина, а она была так близко.
Ей стало ещё хуже: стыд накатывал по горло, кровь приливала к груди и шее.
Лея села закрытую позу, не убегая, но молча. Люк сказал:
— Прости. Я рефлекторно схватил. Больше не буду. Обещаю.
— Ночью, ты через две стенки…
— Слышала бы ты себя! Я подумал, что тебя убивают.
— Мне никогда не снились кошмары. То есть, я никогда не кричала и не плакала…
— Может быть, ты просто не знаешь. Ты же жила одна.
И правда, бывали ночи, после которых она вставала совершенно разбитой и вспотевшей. Но она это связывала со слишком тёплым одеялом, которое не торопилась менять. Тогда не стало бы внешней причины, тогда пришлось бы искать настоящую.
Лея подметила это сейчас, с беспощадной точностью человека, который слишком долго ходил на терапию.
Кошмары повторялись. Они стали чаще с появлением Люка, потому что он был из того времени, но, парадоксально, только он и мог их прогнать. Лея понимала все это, но ничего не могла сделать: ощущения у неё были такие, будто она летела на велосипеде, вдруг обретшем собственную волю, прямо в пруд, чёрный, стоячий, заросший тиной.
Она понимала, что появление Люка в ее жизни разбудило ее страхи, но оно также давало ощущение цельности, блаженного, почти мистического единства. Так отшельники описывают ощущение видений рая, только Лея достигла не рая человека свободного, построенного трудом и волей, но рая ребёнка: первозданного, существовавшего до грехопадения. Единства колыбели или утробы.
Она попыталась, честно попыталась. Однажды она оставила радио включённым на всю ночь, другую ночь она провела, поменявшись с ним, на его диване, зарываясь в запах его подушки и одеяла, но ничего — кроме него самого — ничего не помогало.
Она, набравшись смелости, позвонила в шелтер: окунулась снова в мягкий голос девушки в приемной, одновременно вспомнила бережность и жестокость к ней других людей: они поддерживали ее, но во внешнем мире ей пришлось долго бороться, потому что людей пугала ее история. Она научилась казаться, если не быть, нормальной: и сама стала забывать, что пережила, поверила в сказку, которую рассказывала всем, даже Хану — эта ложь так въелась ей под кожу, что она совсем забыла, что у неё был брат.
Звонок разбудил в ней ощущение потерянности и отверженности: первое время в шелтере она плакала каждую ночь, потому что с ней не было Люка. Она с радостью обменяла бы свою жизнь после смерти Вейдера на жизнь до — там был ее брат. Ей запретили контакты с ним — думая, что это ее ретравматизирует, думая, что ограждают жертву от насильника.
Люди, даже профессиональные, сложно реагировали на ее беременность: и она, чуткая до мельчайших оттенков — иначе с Вейдером было не выжить — привыкла стыдиться своего растущего живота… Ей говорили, что она не сможет воспитать ребёнка одна, ей говорили, что отдать его значит даровать ему лучшую жизнь, к концу она поверила в это. Лея вспомнила все это, пока набирала номер дрожащими пальцами — она выбрала время, когда дома не должно было быть Люка, но расположилась напротив двери, чтобы увидеть его и быстро бросить трубку.
Оказалось, что женщина-психолог, которая с ней работала, переехала в другой штат.
— Так как вы больше не являетесь нашей клиенткой, фонд не оплатит терапию. Если хотите, Я могу дать вам телефон миссис Браунш или порекомендовать другого психолога из нашего штата.
Лея обещала перезвонить, но так и не сделала этого.
Кошмары не проходили. Она ждала их с каким-то болезненным удовольствием, чтобы снова испытать волшебное чувство защиты.
Ничего не помогало. Кроме Люка. Кроме круга его рук. Он спал без майки, и Лея перед сном обводила пальцами его шрамы, чувствуя, как напрягаются его мышцы, как его руки с каждым ее прикосновением сжимаются все сильнее вокруг ее талии. Он не делал ничего больше того, что они разделили в первую ночь: лежал рядом и обнимал ее, но по интенсивности, по напряжению это было сравнимо со штормом. Лея знала, что он только ждёт одного ее слова, но молчала до поры. Он каждое утро вставал с эрекцией, вызванной ее близостью, она — с томлением в лоне и груди, которое носила в себе весь день, сладостно-болезненное, тянущее, которое почти ежевечерне обрушивала на Хана. Чтобы, вернувшись обратно к брату, снова нырнуть в кромешное марево нереализованного желания, запретной, терпкой страсти, которую они однажды познали. Лея понимала, что они рано или поздно преступят границу — потому что границы хрупки, когда возводишь их повторно. И когда она очнётся от затмения — с губами, сухими от его поцелуев, с грудью, чувствительной от его ласк, с его семенем внутри себя — ей останется только пойти и повеситься, потому что она никогда больше не сможет сбежать от него. И от самой себя. Люк, верный своему обещанию не касаться ее без ее прямой просьбы, не давил: но порой ей казалось, что такое незаметное соскальзываете вниз куда опаснее, ей легче бы было один раз отбросить гневно его руки, раз и навсегда распрощаться с ним. Он каждый вечер стучал в ее дверь, и она открывала. Он делал шаг к ней, и она протягивала к нему руки.
Но он только голодно смотрел и сжимал руками — ровно на талии, не выше и не ниже, и Лея даже не хотела представлять, что за бури бушуют в его груди. Ей казалось, что если она задумается, то непременно решит, что это невозможно выдержать. И тогда он, почуяв этот ее вывод, сочтет себя освобождённым от слова и обрушит на неё всю страсть, о которой молчал, которую копил годами: она не выдержит этого, она этого не переживет.
Она долго думала, класть ли презервативы рядом с кроватью — это означало, что она допускает возможность того, чего страшно боится, но ужас зачать второго ребёнка от собственного брата был животным и неконтролируемым. Ее раздирало: она то клала их рядом, в вазочку у изголовья, то убирала.
Все сильнее обрушивалась на Хана, но он не мог заменить Люка, он давал огонь, страсть, даже нежность — глубоко, под тремя слоями подколок и ехидства была она запрятана — но он не мог дать ей того финального и чистого ощущения единства. Она бросалась на него со стыдом своих недоизмен, с нежностью к их различиям, с обожанием того, что он иной, отдельный человек. Хан сначала обалдел от такого медового месяца, а потом сказал:
— Ты какая-то нервная. И не становишься спокойнее. Что случилось?
Это была одна из минут прозрения, и она сказала:
— Увези меня! Можно, я поеду в рейс с тобой?
— Почему ты хочешь это сделать?
Лея ответила честно:
— Мне тяжело с моим братом.
— А сесть и поговорить, как взрослые люди иногда делают? Ну я слышал, что люди так делают. И что их называют ответственными…
— Нет. Увези меня. Пожалуйста, забери меня.
— Это не место для девушки.
— Я не боюсь уже ничего. Да и ты защитишь меня.
— Дело не в опасности. Просто грубовато, скучно, грязно, неудобно. Мужики отливают прямо на колесо перед тем, как отправиться в путь, например.
— Что, я отливающих мужиков не видела? Пожалуйста. Ты не услышишь от меня ни слова жалобы. Ни писка.
И Хан поддался. Лея, вдруг сделалась удивительно изворотливой: взяла отпуск на работе, подготовила втихаря новую сумку с неизвестной для брата одеждой — чтобы он не знал, в чем она. И только потом поняла, что обманывает Люка так, как обманывала Вейдера.
Ночью вторника она выпуталась из объятий брата — он казался таким молоденьким, почти семнадцатилетним, невинным ребёнком — Люк сонно спросил:
— Ты куда?
— Забыл? Через месяц Рождество и почта работает в усиленном режиме. Приходим на час раньше. Спи дальше.
— Ага, — сонно сказал он и добавил неожиданно, — Люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю, — сказала она тихо.
Но когда вышла на кухню, добавила в пустоту:
— И боюсь.
Лея переоделась: спрятала свой рабочий костюм подальше, чтобы он не понял, что она идёт не на работу, оставила не вымытой кружку на столе — чтобы казалось, что она вернется вечером, взяла новую спортивную сумку с вещами, тихо выдохнула и ушла с кухни. Вышла на улицу и увидела, что один из гиацинтов поник кучерявой головой и склонился прямо на дорожку.
Лея со злостью наступила на него каблуком.
Хан ждал её на улице, курил, опираясь плечом на высокое колесо своей фуры — которую он нежно называл Соколом. Вид у него был собранный, но немного сонный, и Лея поняла, что он постарался специально для неё, потому что был гладко выбрит, и обычно его дорожная одежда выглядела намного хуже — грязнее и потрепаннее. Он пожал плечами, точным ударом пальца выбросил еще горящий окурок. Кивнул ей, чтобы она забиралась. Она влезла на место пассажира, и приготовилась очень долго ехать.
Первые несколько часов она зачарованно глядела в окно, пейзаж был однообразным, но навевал на неё приятные, немного нездешние, медитативные мысли. Если бы её кто-то спросил — о чем она думает, она не смогла бы толком ответить. Она думала обо всём: о сути и смысле жизни, о своих ногтях, о том, как люди расселялись вдоль рек, о том, какие животные живут в лесах и какие сны медведи видят в своих берлогах. Потом она начала уставать, ей хотелось выпить кофе, выйти и размяться, но она глядела на Хана, а он не подавал никаких признаков усталости. Лея твёрдо сказала себе: терпи. Хан поглядывал неё одним глазом, и сказал ей через некоторое время:
— Там, чуть сзади, есть место, где можно полежать.
Она с благодарностью посмотрела на него, геройствовать не стала, забралась на узкую, забитую тряпками полку и, убаюкиваемая ритмом мерного движения, быстро уснула. Она проснулась от остановки: это была первая из остановок на пути, около маленькой одноэтажной гостиницы, состоящей всего из трёх номеров. Но кафе, находящееся перед ней, славилось своей вкусной и недорогой едой. Лея и Хан быстро съели свой обед, запивая его большим количеством морса. Вокруг были и другие дальнобойщики, один даже подошел, чтобы поздороваться с Ханом. Они смотрели на неё с нескрываемым любопытством, недоумением, как будто мимолётным чувством зависти. Хан, конечно же, задрал нос и разговаривал с ней слегка по-хозяйски, свысока, но её это почему-то не раздражало — должны же быть какие-то бонусы от того, что ты тащишь свою девушку с собой в рейс. Лее прекрасно сознавала, что создает ему только дополнительные неудобства.
Они поехали дальше. Пару часов они говорили, потом слушали музыку, но дальнейший путь провели в молчании — пошёл дождь, и дорога ухудшилась. Лея больше не рисковала отвлекать Хана болтовней. Она нашла тряпку, протёрла все видимые поверхности, перетрясла простыни на лежанке, сделала там уютное гнездо. Они включили радио – по нему передавали, что непогода только надвигается. Хан пожал плечами, беззлобно чертыхнулся и сказал:
— Ночевать будем здесь, на обочине, потому что ехать дальше опасно. Мы, в принципе, выполнили график первого дня, но всё-таки можем отстать в дальнейшем, потому что обычно я еду быстрее.
Они завалились вдвоём на полку, обнявшись не как любовники, но как добрые друзья, и уснули. И Лее не снилось ни одного кошмара.
Так прошел ее первый день.
На второй день ей показалось, что она больше не выдержит.
На третий она вдруг вспомнила о том, что оставила Люка и не получала от него никаких вестей с тех пор.
На четвёртый она привыкла к такой жизни и вечной дороге.
На пятый научилась общаться со всеми встречными дальнобойщиками, которые реагировали на неё с неизменным восхищением.
К шестому дню она подумала, что нашла работу своей мечты.
А вечером седьмого дня их нашел Люк.
Глава 8
Он увидел их в дверях кафе, в котором Хан всегда останавливался. Люк прилетел на самолёте, и ждал их появления целые сутки — несмотря на то, что в первый момент он ужаснул Лею, она не могла не отдать должное его терпению. Он узнал маршрут от Чуи, придя к нему в коммуну, отчаянно и бесстрашно выспрашивая все сведения о Хане и его рейсах. Мексиканцы сначала посмеялись над ним, даже хотели подраться, но потом уловили его искреннюю тревогу за сестру. Чуи вспомнил, что видел Люка на дне рождения Хана, и что он ушел со своей сестрой.
За сорок пять лет своей жизни он видел очень много, как человек, который часто подвергался нападкам за то, в чем он неповинен — за свою расу и разбойный вид. Но вы не могли бы найти более преданного человека во всём штате Мэн.
Его беременная жена попала под машину двадцать лет назад: спасти не удалось ни ее, ни ребёнка. Но Чуи не бросил свое ремесло, и всегда соблюдал правила дорожного движения и смертным боем, до крови из лёгких, бил тех дальнобойщиков, которые хоть немного их нарушали.
Человек, который много пережил, многое знает. Он любил Хана за доброту и Лею он тоже любил, но считал, что им вместе не быть — потому что Хан не до конца понимает, что она на самом деле такое. Чуи держал свое мнение при себе, но теперь, когда на его пороге возник её брат, с трясущимися губами — отчаянно смелый за себя, но боящийся за неё, мексиканец рассказал Люку все, что знал, и даже больше — сходил в контору и взял маршрутный лист Сокола.
Лея вышла первой из кафе — и в руках у нее был бумажный пакет с хрустящими, пышущими жаром, сочащимися маслом, донатами.
Люк стоял у колеса Сокола и нервно пощелкивал зажигалкой, хотя в его руках не было сигареты. Пламя вспыхивало на мгновение, облизывало его пальцы и гасло, а он, казалось, этого не замечал. Черные круги под глазами, полными красных, лопнувших сосудов, только оттеняли скульптурную заостренность его лица.
Лея задохнулась, выронила из слабых пальцев пакет с выпечкой. Он упал и рассыпался — небрежно, беспомощно, как все, что когда-то сулило ей нормальную жизнь, радость и веселье. Все это сгорело, упало, разбилось о заплеванный асфальт, который давили тяжелые кроссовки ее брата. Он оттолкнулся от дверцы Сокола, сделал несколько твердых шагов по направлению к ней, а она до беспамятства хотела бежать прежде, чем он заговорит. Хотела — и не могла.
— Где он? Ты в порядке?
Голос его звучал хрипло и очень спокойно.
— О чем ты?
— Где этот человек? — он не сказал, но в его позе, взгляде, тоне, во всем читалось несокрушимое «Я убью его».
— Тебя снова посадят!
Это проняло его, она видела, что это его проняло, но он резко сказал:
— Он украл тебя!
Хан вальяжной походкой подошел у ним, почему-то слегка наклонился, как будто надеясь поднять донаты, но потом увидел Люка и сказал хрипло:
— Привет, малыш… Что здесь происходит?
Но близнецы не обращали на него внимания, поглощенные друг другом. Со стороны казалось, что они делят маленький ад на двоих.
— Нет. Я сама ушла. Я здесь добровольно.
Люк покачал головой и сказал твердо:
— Я тебе не верю. Ты лжёшь. Ты боишься его!
— Нет! Я люблю его!
Хан поперхнулся, потому что Лея никогда не говорила ему этого, а теперь эти сокровенные, нежные, простые слова навсегда окрасились пренебрежением и ярко-красными цветами боли. Люк опустил взгляд и сказал яростным, дрожащим голосом:
— Ты бежала от меня ночью. Я сказал тебе что люблю тебя, а ты сбежала в ночи, как… Как…
Он задохнулся от гнева, но смолчал. Лея не стерпела:
— Как воровка? Как шлюха? Ты это хотел сказать?
— Нет. Как человек, которому все равно.
Хан смотрел на сцену с возрастающим удивлением: ему казалось, что они любовники, враги, супруги, но никак не брат и сестра. Он вдруг понял, чего боялась Лея, от чего она бежала, почему так отчаянно просилась с ним.
Он вдруг увидел Люка — не как неловкого мальчика, преданного сестре, которая им вертит, но как убийцу отца, как человека, одержимого страстями. И что одна из этих страстей — Лея. Он вмешался:
— Эй, малыш, полегче.
Люк перевел на него немигающий, воспаленный, одержимый взгляд, и сказал сухими губами, в уголках, в разрывах которых запеклась кровь:
— Молчи, похититель чужих сестёр.
— Ты обалдел что ли?
Лицо у Люка сделалось страшное, темное, и он медленно опустил голову к левому плечу, глядя на Хана искоса, оценивающе. Лея шагнула вперед, между ними — так, как поднимаются на эшафот.
— Люк, хватит!
Он едва услышал ее голос, пробившийся через кровавое полотно его ярости. Он затряс головой — она стояла на пути, она, она — Лея. Лея, вот кто имеет значение. Лея, вот кто имеет смысл. Все остальное нет. Лею — нужно защищать. Лею — нельзя ранить.
Она продолжила:
— Я тебе не жена.
— Нет. Ты моя сестра, — сказал он так, как будто понял это в первый раз. И это слово прозвучало задушено и горько, болезненно-страстно. Лея пошла мурашками и закричала на него:
— Хватит! Оставь меня в покое! Я больше не могу: ты мой брат, но…
— Не надо! Я понял.
Они замерли.
Тогда:
Она очнулась почему-то на полу, и первое что она увидела, были его окровавленные руки. Она слабо охнула, он аккуратно помог ей сесть. Ее вело, как будто она не ела три дня, она все пыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами все плыли разноцветные круги:
— Люк, твои ладони…
Он взглянул на них так, как будто увидел их в первый раз в своей жизни. Потом тихо сказал:
— Это не моя кровь.
Лея резко выдохнула, он встал и сказал:
— Посиди здесь, я сейчас.
Но она вцепилась в его ногу и издала резкий всхлип.
— Я ненадолго… Сейчас вернусь. Нет? Хорошо, идём вдвоём.
Она не могла идти, и он отнёс ее на руках, взвалив на одно плечо. Он усадил ее в ванной, прямо на пол, прежде заботливо набросав полотенец.
Вдумчиво глядя на своё отражение, он принялся вымывать запекшуюся кровь с рук и шеи. Он снял рубашку, аккуратно расстегнул пуговицы, налил в таз воды, положил туда рубашку. Некоторое время постоял, глядя, как она беспомощно тонет, как розовеет вода. Ему показалось, что это очень красиво. Потом он выбрал самое мягкое, самое белое полотенце, намочил его под краном, проверив предварительно температуру воды. Он присел перед ней на корточки и протянул полотенце к ее щеке. Лея напряглась. Он сказал виновато:
— Я тебя касался грязными руками. Надо смыть.
Она закрыла глаза, пока он осторожными движениями вытирал кровь с ее лица. Она прошептала:
— Люк…
— Он не придёт. Все кончено. Мы свободны.
Он вынес ее в коридор, и деловито зашуршал по ящикам, пока Лея, обессиленно привалившись к стене, все пыталась не упасть в обморок.
Он сказал:
— Где твои ботинки? Не вижу… Придётся в туфлях.
Он надел на нее пальто, вложил белые ноги в легкие серебристые туфельки. Зашнуровал свои высокие ботинки. Потом, подумав, надел куртку прямо на голое тело: ему казалось, что он еще не отмылся от крови, чесал раздраженно грудь. Для того, чтобы подняться в комнаты и взять чистую рубашку, нужно было пройти мимо подвала, а в подвале…
Нет.
Он подхватил ее на руки, отогнулся назад, принимая ее вес на грудь. Она была совсем маленькой и легкой — она похудела за последний месяц, словно ребенок выпивал ее изнутри. Люк знал, что идти придется долго, поэтому экономил силы.
Он вышел из двери, не оглянувшись, ничего не взяв с собой. С опаской сошел с крыльца, дошел до калитки, открыл ее, сделал несколько неуверенных шагов, как ребенок, который только учится ходить. Ему казалось, что какая-то часть его осталась в доме, и скоро его притянет обратно, как магнитом. Но Лея зашевелилась на его руках и сказала:
— Я хочу идти сама.
Он осторожно ее опустил, продолжая поддерживать под локоть. Они прошли, утопая в осенней мерзлой грязи, мимо голых кустов шиповника, так напоминающих терновые венцы. Туфли Леи промокли и запачкались, но близнецы — в первый раз в жизни — не смотрели вниз.
Они смотрели вперед: мягкие огни города, внизу, в долине, сверкали золотым, манили теплом, уютом и безбрежной свободой.
Лея притянула его к себе, легко поцеловала в губы.
И тогда они медленно пошли вниз, к людям.
Сейчас:
Хан закатил глаза:
— Хватит ломать драму.
Но Лея смотрела на брата, и губы ее задрожали — он не шутил.
— Люк…
Он поднял руку, словно желая зажать ей губы, чтобы она замолчала. Он стоял полубоком и не смотрел на нее:
— Не надо, Лея. Я все понял.
Лее казалось, что кто-то (кто? Она! Она сама!) распилил их бензопилой: сделав надрез по коже, прошелся по мышцам и теперь дробил кости. Вы должны быть разделенными. Вы должны быть свободными друг от друга. Вы должны быть калеками. Лея тихо спросила, чувствуя, как их связь дрожит и визжит под ударами, как она снова обрастает плотью, словно заколдованная. Как голова чудовища, как хвост ящерицы.
— Чего ты хочешь от меня? Просто скажи.
Он несмело взглянул на нее и сказал, чувствуя ее слабость:
— Пойдём домой.
Она бесконечно долго молчала — за это время росли и гибли цивилизации, рождались и умирали планеты, и все для того, чтобы в этом забытом Богом уголке Земли, одна женщина сказала своему брату:
— Хорошо.
Закрыла глаза на мгновение.
— Иди к кафе. Подожди меня там. Я сейчас приду, — и глядя, как округляются его глаза, она продолжила, — Иди! Мне нужно поговорить с Ханом.
Люк, послушный, тихий, безмолвный, отошёл без единого слова.
Хан сказал:
— Он же псих. Ты не можешь идти с ним.
— Он мой брат. У него никого больше нет, только я. Он хороший, просто раненный. У меня нет выбора, просто нет. Не останавливай меня, пожалуйста.
— Ты делаешь ошибку. Однажды ночью он тебя прирежет… Я тебе серьезно! Ребята, которые на героине сидят, по сравнению с ним — милашки.
— Прости меня.
Люк курил, и белый дым поднимался сквозь осенний дождь, прямо к небу, к душе их матери, к снам их ребенка, к стонам их запретной, но чистой любви.
И Лея подошла к нему, и, сдаваясь, вложила свою руку в его руку.
Теперь воля — не моя, а твоя.
И власть твоя.
Пощади.
Глава 9
Лея всегда знала, что он сильнее ее.
И сейчас она особенно остро чувствовала, что он куда более цельный, что ее воля дробится перед ним, перед его страшной любовью — она знала наверняка, что так и будет, уже в тот самый миг, когда сбила его велосипедом.
Был уже пыльный вечер, когда они, взяв билет на завтрашний ночной рейс — до крупного города, потом рейсовым автобусом до дома — нашли гостиницу. Они изрядно поплутали по городу, который казался им слишком большим и несуразным, шумным и бестолковым, и говорили между собой мало, только про бытовые вещи.
— Рыба пересолена, — коротко сказал Люк, когда вгрызался в небольшой забегаловке в одеревеневший от времени фиш-энд-чипс. Лея не хотелось есть, но она взяла хот-дог, чтобы не вызывать его вопросов.
— Постой, — сказала Лея, когда подул сильный ноябрьский ветер, — Дай-ка сумку.
Она нашла свитер в глубине, натянула его, застегнула куртку плотнее.
— Могу дать шарф.
Но Лея только покачала головой.
Ощущение потерянности только усиливается в больших городах, где каждый, казалось бы, куда-то спешит, а ты наблюдаешь за этим слегка со стороны. Но Лея старалась не прислушиваться к своим чувствам — она словно замерзла на этом ветру, и не могла ничего придумать. Все делал он: покупал билеты, вдумчиво водил пальцем по карте, искал гостиницу, договаривался с портье. Она смотрела на все, как в театре: со стороны.
Так было спокойнее.
Их встретила сонная девушка-администратор. У стены стоял аквариум: пока Люк регистрировался и оплачивал номер, Лея подошла к стене, постучала согнутым пальцем по стеклу. Рыбы, привыкшие к вибрации, никак не отреагировали. Лея пригляделась к ним: они были нехороши — больные, слепые, с опухолями и нарывами. Ей здесь не нравилось: шторы казались слишком помпезными, диваны — слишком длинными, девушка — слишком потрепанной. Лея едва не подошла к брату, чтобы сказать об этом, а потом представила, как они будут в ночи искать другую гостиницу. Подумала — не все ли равно.
Все равно имеет значение только то, что они вместе.
Но даже эта мысль двоила ее: то ей казалось, что он чудовище, которое тащит ее в свою берлогу, то — бережный брат, который всегда делал все для того, чтобы он была счастлива.
Они поднимались на лифте — Лея давно не была так близко к нему — целую неделю. Даже в их скитаниях по городу они держались на расстоянии друг от друга. Он вдруг вдохнул глубоко, и сказал так, как если бы протянул к ней руку:
— Твой запах…
— Что с ним?
— Ты пахнешь… Дорогой, железом, бензином… А еще ты пахнешь им.
Лея вздрогнула.
Ее даже не удивила двуспальная кровать, контраст модных жалюзи и старого кресла. В номере она, как заколдованная, взяла полотенце и пошла в душ, пока Люк возился с ее дорожной сумкой и своим рюкзаком.
Холодная ванная комната не становилась теплее, несмотря на то, что Лея на полную мощность включила горячую воду. Она остервенело и поспешно втирала в себя мыло с дешевым лимонным ароматизатором — примерно так, как хирург дезинфицирует руки перед операцией на открытом сердце. Она водила по себе мочалкой — жестко, как будто натирала себя на терке, снимала верхний слой своих чувств и ощущений: дорогу, Хана, счастье. Она вздрагивала, когда до нее доносились звуки из комнаты, торопливо закручивала кран, и в напряженной тишине прислушивалась к тому, что делает Люк. Хлопнула дверь — он вышел из номера. Лея выдохнула. Вытерлась — ей все так же было холодно — и быстро оделась. Отжала волосы над раковиной, не нашла фена, свернула их в дугу, вышла в комнату.
В это же мгновение открылась дверь и вошел Люк. В руках у него были две кружки, над которыми поднимался пар. Он сказал ей:
— Я сходил вниз и принёс какао. Будешь какао?
— Нет, — сглотнула она, и неожиданно для себя самой почти закричала, — Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Какое ты имел право?! Я не вещь, чтобы так со мной обращаться!
Он моргнул, прошел в комнату, задвинув дверь локтем. Поставил обе кружки на безликий журнальный столик и спросил спокойно:
— Насильно? Ты видела себя? Кто за мной пошёл, кто взял меня за руку? Кто помогал мне читать карту? Кто застегнул мою куртку? Кто это был, Лея?
— Я, — прошептала она, смаргивая слезы, — Да, это была я.
— Я никогда не совершал насилия над тобой, дорогая сестра. Я никогда этого не сделаю.
— Никогда, — эхом откликнулась она.
Он медленно снял свитер, аккуратно сложил его, убрал в шкаф. Лея стояла, молча глядя на его скупые движения, чувствовала, как капли воды, собравшиеся на кольце ее тяжелых волос, медленно стекают вниз, по шее.
Люк сел в кресло, откинулся на спинку, сказал ей:
— Иди сюда, — легко хлопнул себя по колену.
Как заколдованная, как кролик, зачарованный удавом, она безвольно подошла к нему и осторожно приземлилась на его колени. Он обнял ее, притянул к себе, начал медленно целовать ее шею. Тогда Лея прошептала — умоляя, не надеясь, что он послушает, чувствуя себя полностью в его власти:
— Не надо. Люк, пожалуйста, не надо.
Он медленно оторвался от неё и слишком спокойно сказал:
— Хорошо.
Он прижал ее к себе, она склонила голову ему на плечо и закрыла глаза. И он сказал мирно:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель…
Две кружки с какао остывали на столике, планета неслась в своей космической пустоте, Лея почувствовала внезапный покой, а он все говорил и говорил, хотя читал эту сказку лишь единожды:
— Завтра выведем детей в самую чащу леса; там разведем им огонек и каждому дадим еще по кусочку хлеба в запас, а затем уйдем на работу и оставим их там одних. Они оттуда не найдут дороги домой, и мы от них избавимся…
Когда он дошёл до этих слов, она вдруг заплакала.
Тихо, безмолвно, неостановимо, ее плечи вздрагивали и вздрагивали, и он почувствовал, что ткань его рубашки в ложбинке между плечом и шеей насквозь промокла от ее слез.
— Что ты? Это же я, Лея. Люк, твой брат. Это же я.
Ее пальцы впились от в его руки.
Защити меня. Защити меня от тебя самого.
Он встал с ней на руках, сделал несколько шагов — таким несуразно-узким был гостиничный номер — и осторожно положил ее на кровать. Она сразу свернулась клубком, просунула руку под подушку. Он внимательно посмотрел на нее, укрыл одеялом. Лея вцепилась в шерстяную ткань — заправить в пододеяльники они не успели — так, как вцепляются в последнюю надежду.
Люк сел рядом, навис над ней, закрыл собой весь свет и, напряженно глядя шальными синими глазами, сказал цитатой из сказки — жестокой сказки, где родители уводят детей на голодную смерть:
— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно.
Не в силах больше видеть его лицо, она закрыла глаза, надеясь, молясь — что он отойдет и она снова сможет дышать.
Тогда:
Они замерли в равновесии, как будто стояли среди звёзд, держась за руки, на очень узкой и шаткой платформе, и любое движение Леи вызывало ответное движение Люка, и наоборот: иначе бы они упали.
Вейдер понял их изменившиеся отношения раньше них самих: их робость, нежность и тягу друг к другу. Почуял, как акулы чуят кровь.
— Лея, сними платье.
Она вцепилась руками в платье.
— Снимай, кому я сказал!
Она медленно стянула платье через голову, но прижала его к груди в тщетной попытке закрыться. Он протянул руку и вырвал платье.
Она осталась в тоненькой майке и белых трусах, пошла мурашками холода и стыда.
Люк закрыл глаза. Вейдер со смешком сказал ему:
— Посмотри-ка на неё. Красивая? Скажи, что ты хочешь с ней сделать? Смотри внимательно.
Люк открыл глаза и повернул голову в сторону Леи, но смотрел не на нее, а на кончик своего носа. Вейдер хмыкнул и сказал тяжело:
— Я-то знаю, что у тебя на уме. Только протяни к ней руки — и я отрублю их. Только тронь ее — оскоплю, как барана. Будешь долго на неё смотреть — выколю тебе глаза.
— Если я сама посмотрю на него, отец?
Ее голос — чистый, звенящий, злой — такой, каким Жанна Д’Арк скликала свои полки, — разрезал комнату пополам.
Лея стояла перед своим безумным отцом: лицо Падме, его собственный неукротимый дух. Валькирия на поле боя, приветствующая смерть воина. Вейдер повторил:
— Я выколю глаза.
— Мне? — Лея как будто не испугалась, она стояла, дрожа от холода и гнева, — Коли.
— Ему. Ему выколю глаза за твои взгляды. Так что не поднимай глаз, Лея. А теперь ступай, мне надо потолковать с твоим братом. Поучить его уму-разуму…
Сейчас:
«Десять минут», — сказал себе он, — «Десять минут и баста».
Погладил кончиком пальца свои часы — Лея подарила их на этот день рождения. На их день рождения, общий, как и все, что было у них.
Если она не придет через десять минут, он просто оторвется от этой двери, и уйдет куда-то в пустоту. Мира не существует за пределами Леи. Но если она не придет через
девять
минут, то он уйдет в эту пустоту.
Восемь. Может быть, это действительно что-то нездоровое.
Семь. Брат не должен так любить сестру, как он любит Лею…
Шесть. Думать об этом было слишком страшно.
Пять. Он должен уйти. Должен это сделать. Ради нее.
Четыре. Отец был прав. Во всем.
Три. И в том, что однажды Люк станет для сестры живым кошмаром.
Два. И в том, что любовь ранит вместо того, чтобы исцелять.
Один. Любовь не просто ранит - она убивает.
Ноль.
…
Минус одна.
Она появилась через восемнадцать минут и двадцать секунд — подошла тихо, незаметно, вложила свою руку в его, улыбнулась краешком рта. Он закинул на плечо ее сумку, и они прошли, безмолвно и понимающе, сквозь бурлящий город.
Когда они вошли в гостиницу, он чувствовал себя счастливым: ему казалось, что они молодожены, которые едут в медовый месяц. Или нет, без лихорадки первого чувства: скорее, как супруги, которые давно не видели друг друга…
Лицо девушки было располагающим, пусть и рябым, некрасивым. Занавески были полны решимости не пропустить свет, в столах проглядывала добротность, старомодность, и Люка это умиляло.
— Ваши паспорта, пожалуйста, мистер…
— Скайуокер. Мистер и… миссис Скайуокер.
Он не выдержал, оглянулся на Лею: она не слышала его слов. Он посмотрел на неё так, как посмотрел бы на горячо любимую молодую жену, и порадовался, что у них одна фамилия.
— Я принес какао. Будешь?
Она стояла перед ним — прямо, сжав руки в кулаки, слегка наклонив голову, нахмурившись — так, как всегда стояла перед Вейдером. Он вздрогнул.
— Нет. Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Ты не имел права! Ты чудовище!
Он задохнулся. Прошел на автомате, поставил обжигающие кружки, потом неловко спросил, словно проверяя себя, правильно ли он запомнил события прошедшего дня:
— Насильно? Тебя? Ты же за мной пошла сама? Ты взяла меня за руку? Ты застегнула мою куртку?
— Да. Да, я сама, — из нее словно вышибли воздух.
— Я не сделаю тебе никакого зла. Никогда.
— Никогда, — повторила она печально.
Он сел в кресло и протянул к ней руки. Она подошла, села к нему на колени — так, как будто это было для нее самым привычным делом. Он выдохнул, почувствовав ошеломляющую близость ее тела, тяжесть и теплоту, ее запах, в котором больше не было Хана, — его повело и он, почти против воли, коснулся губами ее шеи. Она сказала холодно и властно:
— Не надо, Люк.
Он с трудом отвернул лицо и сказал ей нежно:
— Хорошо.
Она склонила голову ему на плечо. Его любовь к ней, нежность, забота, беспокойство — бурлили и требовали выхода, но он не мог к ней прикасаться. Даже ради самых простых жестов — например, погладить по голове — он должен был ждать приглашения. Тем более теперь, когда она в гневе кричала ему, что он насильник. Он не Вейдер. Он хотел показать ей свою любовь — как угодно! — и сказал ласково:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель.
— Утешься, милая сестрица, — сидя возле ее кровати (в который раз не касаясь, сжимая кулаки до боли, чтобы случайно не погладить по голове) прошептал он, пытаясь всю свою любовь вложить только в слова — Спи себе теперь спокойно.
Когда он закрыла глаза, он вышел на балкончик и закурил.
Ему хотелось плакать.
Глава 10
Тогда:
Она проснулась в ночи от того, что Люк заехал ей по животу рукой. Обычно он спал очень спокойно, вытянувшись по струнке, как солдат, и такие пробуждения были для нее редкостью. Она хотела было беззлобно толкнуть его в ответ в плечо, но осеклась, вспомнив события прошедшего дня. Она посмотрела на брата: он лежал, разметавшись, ворочаясь беспокойно, словно хотел прижать что-то к тому месту, которое болит. Лея сидела и смотрела на это круглыми от испуга глазами; ей казалось, когда они пошли спать, что все хорошо, что то странное и страшное, что произошло днём, — досадное недоразумение, которое ей примерещилось и которое больше никогда не повторится.
Но ночь оказалась ужасней дня: полной хрипов и стонов, и Лея встала с кровати, чтобы найти папу. Чтобы забраться к нему на коленки, чтобы он склонил к ней своё изуродованное, но доброе лицо, и она могла бы рассказать ему все, что ее тревожит. Чтобы он погладил ее левой рукой, на которой не хватало мизинца, а правой крепко-крепко обнял. И ничего страшного не смогло бы с ней случится, пока бы он её обнимал.
У папы были такие же синие глаза, как и у Люка. Папа и Люк — самые красивые люди на свете.
Она спустилась с третьего этажа вниз, переступая бесшумно маленькими ногами. Люк рос нормально, а вот она была слишком мала для своих восьми лет. Брат говорил ей: «малышка», чем неимоверно злил.
Все комнаты в доме, как в старинном замке, были тёмными и пустыми, и лампочка горела только в коридоре. Её свет бил ярко и пронзительно. Плафона не было — Люк однажды разбил его футбольным мячом. Лея, как мотылёк на невиданный свет, вышла в коридор. На стене висел огромный чёрный крюк, Лея не знала, для чего он. Прежде, в дождливые дни Вейдер вешал гамак, и Падме очень любила, свернувшись клубком, в нём отдыхать, спать или читать книги. Но сейчас с крюка свисала чёрная кожаная петля. Папа стоял прямо под ней, и правой, пятипалой рукой, пробовал её на прочность. Лея зябко и тихо спросила:
— Папа?
— Лея, девочка моя… Что ты делаешь здесь?
— Я искала тебя… Люк… — она почему-то запнулась. Но глаза у папы были безумные, и от него пахло странным острым запахом, каким иногда пахло от бездомных людей или из высоких стеклянных бутылок. Он спросил, едва ли не всхлипывая:
— Люк, он жив?
— Да, папа.
— Я не убил его? Мой бедный мальчик… О, если бы он родился девочкой. Я бы не тронул его. Но он мужчина. Мужчины придумали газ, и огонь, они приносят смерть и разрушения. Они придумали инструменты, но не могут спасти тех, кого любят. Мужчина находит девушку, влюбляется в нее, женится, а потом уходит на войну — далеко, через половину мира, где желтые дьяволы режут и жгут его. Но он не умирает: он ходит по отравленной земле, и не умирает, он дышит ядовитым газом и не умирает, он горит в напалмовом огне — и все равно выживает. Он возвращается домой калекой, и узнает, что его жена умерла. Умерла родами в двадцатом веке. Одна на миллион умирает родами теперь, и это было суждено именно ей. Мужчины не могли ее спасти. Твой брат убил ее. Когда-нибудь, он убьет и тебя. Изнасилует и убьет.
— О чем ты говоришь, папа? Я не понимаю.
— Моя бедная девочка. Мой бедный мальчик. Моя бедная, бедная, бедная Падме. Моя прекрасная Падме.
— Папа, зачем тебе ремень? Почему ремень висит на крюке?
— Чтобы легче было повеситься, — спокойно сказал он, — Я прицепил его на крючок и прыгнул бы. Какая еще веревка выдержит меня? Как мне вынести то, что я сделал со своим сыном?
Они замерли, зачарованно глядя друг на друга. Потом он затих и медленно опустил помутневшие глаза:
— Нет, ничего. Я вылечусь. Я буду лучше себя контролировать. Зачем мне вешаться? Кто позаботится о тебе, если меня не станет? О Люке? Следи за ним. Заботься. Береги. Спрячь его от смерти, ты можешь спрятать его от смерти, я знаю… И Лея… Пока я болен… Пусть твой брат поменьше попадается мне под ноги.
Сейчас:
Лея открыла глаза, когда почувствовала, что он ушел, и услышала, как хлопнула дверь крохотного балкона — одно только и название, что балкон — резные черные перильца, доходящие до пояса, и один шаткий, выцветший стул.
Шестой этаж.
Было очень тихо.
Слишком тихо.
Чудовищное предчувствие затопило ее, она задохнулась, подорвалась, отбросила колючее старое одеяло, как была, босая, подбежала к балконной двери.
Она думала, что знала — всегда знала — когда с ним что-то случалось — они были близнецы. Но теперь, за эти несколько метров, она сама умерла от разрыва сердца.
Она распахнула дверь, как будто спустила курок: но он был там, тяжело опираясь прямыми руками на кованые перила, стоял, опустив голову, и завороженно смотрел вниз.
Он услышал, как Лея тяжело дышит, и бросил ей:
— Не стой на ветру, простудишься.
— Люк… — прохрипела она, не в силах отвести глаз от его напряженных и побелевших рук, которыми он сжимал резьбу перил, — Почему ты смотришь вниз?
Он ничего не ответил.
— Люк, — сказала она, закрыв глаза, как перед штормом, — Забудь все, что я когда-либо говорила. Я освобождаю тебя от слова. Я даю тебе разрешение. Делай со мной, что хочешь.
Он обернулся — резко, как будто хотел выпытать у нее, не издевается ли она над ним. Потом его лицо приобрело выражение полнейшего шока, как будто он не в силах поверить этим словам.
Губы его сложились в широкую улыбку, разорвавшую лицо пополам, которая ее испугала, и она взмолилась:
— Только пожалуйста, Люк, пожалуйста, нежнее.
— Разве когда-либо я был с тобой груб? Разве я делал тебе больно?
— Нет. Нет, никогда.
Он протянул дрожащие руки и привлёк к себе. Он стоял, слушая ее дыхание, греясь об неё.
Хмурое ноябрьское небо сжалилось над ними, и первые снежинки, обречённые на то, чтобы растаять, падали на ее платье, на его свитер, на их склонённые друг к другу головы.
Наконец, он взял ее за плечи и вывел с балкона, подвёл к кровати, усадил и снова обнял, уже сильнее, пробуя свою власть и утверждая своё право.
— Какая же она страшная, — сказала Лея.
— Кто? — переспросил он. Но она глядела мимо него, вдаль и вниз. И Люку вдруг стало холодно — такой молчаливой и отчаянной она уже была… Но не с ним. Он уже видел это, и это его сейчас испугало: ему казалось, что она полна решимости вынести все, что с ней случится. Не такую Лею он хотел видеть рядом с собой. Она же ответила спокойно:
— Да вот эта твоя страсть. Одержимость. Чёрная. Иссушающая. Больная.
— Это не одержимость, — сказал он, отодвинулся подальше. Убрал от нее руки, отвел от нее глаза, в сторону, словно вглядываясь во что-то незримое, словно ища ответы на вопросы жизни и смерти в холодно-голубых бумажных обоях. Сказал ровно:
— Это любовь. Я люблю тебя, правда. Я тебя всегда любил. Когда ты была малышкой, однажды перепачкала все руки в вишне, я помогал тебе их отмывать и думал о том, что я тебя люблю. Когда ты была ребенком, и ночами рассказывала сказки, которые сочинила, я слушал и думал о том, как мне повезло, потому что я люблю тебя. Когда ты стала девушкой, я смотрел, как ты причесываешься, и думал, как я люблю тебя. Когда Вейдер бил меня до полусмерти — я был рад, я был счастлив! Потому что он не трогал тебя. Когда я был в зале суда, я видел, как ты сжимаешь кулаки и плачешь, и мне было все равно, что будет со мной — но сердце сжималось от твоих слез. Когда я был в тюрьме, я засыпал и просыпался с твоим милым лицом перед глазами. Когда несколько отморозков хотели удушить меня в темноте и караулили момент, я не спал три ночи подряд — я мысленно разговаривал с тобой. Я много читал в тюрьме, Лея, и мало знаю жизни: я понимаю, что мир огромен, а я только и делал, что жил взаперти. Я только и делал, что проливал кровь — свою и чужую. Терпел боль и ее причинял. Но не тебе. Но не с тобой. Я люблю тебя. Не знаю, законно это или нет. Грешно это или нет. Но это любовь. Я хочу только твоего счастья. Конечно, я хочу быть счастливым сам тоже. Хочу быть с тобой, жить с тобой, просыпаться с тобой, носить на плечах наших детей, пыль стирать со всех фарфоровых статуэток, удить рыбу, играть в регби, а ты чтобы болела с трибун. Но это неважно — чего хочу я. Скажи мне, чего ты хочешь от меня? Чтобы я забыл дорогу в твой дом? Чтобы я остался и жил у твоих дверей? Чтобы я ушёл на войну? Всегда найдётся какая-нибудь война. Я сделаю это, Лея. Тебе нужно только сказать. Я дам тебе это. Я ничего не потребую взамен. Вот что это такое. Это любовь, сестра. Я тебя лю…
Он не договорил — почувствовал, как ее холодные тонкие пальцы поспешно обхватывают его голову, как она решительно приближает своё лицо к его лицу и приникает губами к губам, словно надеясь выпить до дна, до горького остатка, все слова, что он сейчас сказал.
Люк обхватывает руками ее плечи — со страшным напряжением, с надрывом, с чудовищным усилием воли, потому что он сейчас, только сейчас понял окончательно — что она сама целует его. Что она — сама.
Можно.
Он, сходя с ума от этих мыслей, понимая, что надо держаться — не сломать, не причинить боль, не напугать ее — и понимая, что держаться нет никаких сил, когда она так нежно и жадно целует его. Но он обязан сдержаться — и он справится.
Его пальцы дрожат от напряжения, от конфликта воли и желания, делаются бестолковыми, как у подростка, едва справляются с пуговицами ее пиджака. Когда он касается чистой кожи ее лебединой шеи, ему кажется, что его бьет электрический разряд.
Он знает Лею как себя. Лучше, чем себя. Он знает, что она любит, а чего лучше не делать. Он думал, что мог забыть это с годами, но не забыл. Он ведь действительно всегда ее любил, баловал, за радость почитал исполнять капризы и носить на руках.
Ее тело слепит, блестит и скрипит после душа. Она ловко перебирает его пуговицы, размыкает их, распахивает рубашку, касается его светлых кудрявых волос на груди. Погружает в них пальцы, проводит ими ловко, как весло под водой.
Люк понимает, что это ново для неё — у неё в голове был образ худого мальчишеского тела, скорее гладкого и андрогинного, чем мужественного. И для нее новы перекаты его мышц, натренированные долгой физической работой, его расширившиеся плечи. Ему кажется, что его физическая сила даже смущает ее, даже — только не это! — пугает ее. Он вдруг осознает, что пальцы вцепились в ее плечи, как чужие, как крабьи клешни, и он поспешно разжимает их. Обеими руками он теребит ее еще влажные волосы, пропускает их между пальцами, свивая в кольца и снова распрямляя: так он может доверять своим рукам. Но Лея снимает с него рубашку — приходится оторваться, сначала один рукав, потом второй, под ней — белая несвежая, пропахшая его потом, майка. Он сердито сдергивает ее, намереваясь убрать подальше, но Лея неожиданно тянет ее на себя, прячет лицо, шумно вдыхает несколько раз, не выдыхая, прежде, чем отложить в сторону, и Люка вдруг прошибает пот осознания того, что он тоже желанен. Она делает движение к нему навстречу, садится на колени совсем близко — опаляет своим жаром, и он обхватывает ее руками и ногами, сгорая в невыносимой двуфракционной смеси жажды обладания и чистой, возвышающей любви.
Лея склоняет своё лицо к его торсу и каждый его уродливый шрам покрывает благословляющим поцелуем. Люку кажется, что стоит ему взглянуть пристальнее — и он увидит, как под ее губами исчезает каждая проклятая отметина. Обновлённый, исцелённый ее любовью, он восстанет из любого пепла, как феникс, одетый, как в свадебный наряд, лишь в ее любовь.
Он снимает с нее свитер, поднимает мягкую ткань платья. Обнажает колени, бедра, талию, грудь, и с каждым новым рубежом его сердце останавливается на мгновение и забывает толкнуть кровь. Лея помогает ему, снимает платье через голову, и Люк видит, что она стала старше, окончательно созрела и расцвела, что ее бёдра разошлись, грудь увеличилась и появилась легкая складка живота. Она не похожа на ту Лею, что была в его видениях, — тончайшую, едва не переломанную ветром, — но эта Лея намного лучше, потому что она живая.
Лея — такая же, как он помнит, жадная, отзывчивая телесно, восхитительно гладкая и бархатная на ощупь. Лея — новая, более грациозная, более мягкая, чем раньше, более смелая и знающая.
Кожа ее полыхает, то невыносимо жжет напалмовым огнем, то холодит, как лед, спящий так глубоко, что никогда не видел солнечного света. Люк гладит любовно ее тело, щекочет, и она вдруг смеется — и этот смех разбивает заклятие молчания. Он улыбается ей, касается губами губ, и они разделяют на двоих этот поцелуй — примерно так, как делят все остальное: кровь, отца и мать, страх, ненависть и прощение к Вейдеру, их ребенка, их желание и одну душу на двоих.
Ночь расцветает стонами и вздохами, яркими именами, отстреливающими, как гильзы, срывающимися с губ, легкими, как горный ручей, как веселящий газ, одинаково начинающимися в самой верхней точке нёба, — чтобы обрушиться вниз, как у нее, или метнуться к зубам, как у него.
Люк укладывает ее на лопатки, проходит губами по груди — она дрожит под ним, покрывается мурашками, тихонько стонет. Ему хочется продлить этот миг — для нее, и для себя, доказать — себе и ей — что их желание обоюдно, что его трепет перекликается с ее дрожью, что его поцелуи будет в ней этот огонь. Но Лея — всегда одна Лея — тянет его на себя, впивается больно ногтями, и Люк следует за ее безмолвной просьбой.
Она раздвигает ноги, а он прижимает ее к кровати, она улыбается, и бьется в его руках, как рыба о землю, вьётся, как змея, танцует, как пламя костра.
Он запрокидывает рукой ее голову, впивается поцелуем, больше похожим на ожог, в беззащитную шею, а она царапает его плечи.
Воздух в комнате тяжелеет и замирает, как в преддверии таинства, но близнецы не видят этого, потому что не могут остановиться.
Они сочетаются, как небо и земля, как впервые, и страшное напряжение заканчивается, разливается животворящим дождем, из одного которого и появляется все сущее.
Он обнимал ее сзади, а она, вытянула руки вперед, как потягивающаяся кошка, вдруг спросила:
— Почему ты этого не говорил раньше?
— Чего? — непонятливо спросил он.
— Того, что ты меня любишь.
— Я говорил, — сказал он удивленно.
— Нет, я имею в виду, взрослым, когда вернулся.
— Лея… Я чинил все по дому. Я делал все, что ты хотела. Я даже ни слова не возразил против Хана! — сказал он со смешком, призванным скрыть смущение.
И Лея поняла, что он проглотил бы свой недавний страстный монолог, что он без зазрения совести стер бы его из ее памяти. Что он высказал это все только потому, что был на самом последнем пределе, что его штормило, било о скалы, тянуло ко дну точно так же, как ее.
Лея заворочалась, повернулась к нему лицом, очень нежно коснулась губами его подбородка — и снова отстранилась.
Он улыбнулся ей, погладил, потом его ладонь легла на ее талию и соскользнула ниже.
Он нахмурился вдруг и провёл несколько раз по ее боку, словно желая разгладить сеть белых тонких шрамов, идущих параллельно друг другу, похожих на множество молний. Ему это не понравилось — он всегда очень внимательно относился к отметинам на ее теле. Он спросил, нахмурившись:
— Откуда эти шрамы?
Лея изогнулась, бросила взгляд и прикрыла их ладонью:
— Просто растяжки. Не смотри, некрасиво.
Он осторожно отнял ее ладонь, и снова провел пальцами по клубку тонких молний.
— Растяжки?
— Ну да. У многих женщин, которые рожали детей, такое есть. Кожа не успевает растягиваться, когда живот растет…
Люк потемнел лицом, а потом поцеловал ее бок и сказал уверенно:
— Мы его найдём.
В этих словах Лея снова почувствовала то, чего хотела бы больше никогда не слышать: его темную одержимость, его готовность сделать все ради своей цели.
Лея чувствовала, что у неё кружится голова, что она плывет, и весь разум ее, вся душа ее стали осенней паутинкой на ветру. Она не знала, что готовит утро — она не знала, какой встанет с этой постели, с этого ложа наслаждения и позора. Она не знала, будет ли она в отчаянии или будет счастлива. Будет ли она влюблена или почувствует отвращение. Захочет ли она удавиться или захочет снова обнять его. Лея подняла руку и провела пальцами по старому деревянному изголовью. Эта кровать видела много таких, как она, — растерянных, мятущихся. Эта кровать видела много объятий, и, наверное, слез — не меньше. Она видела много пар и много утр.
Что будет утром — утро и покажет.
Но сегодняшняя ночь еще не кончилась — и Лея, изогнувшись, любовно прильнула к своему брату-близнецу.
Глава 11
Наутро он, очнувшись, снова потянулся к ней, снова привлёк ее к себе. Обнял сзади, поцеловал шею.
Ему казалось, что она как рыбка ускользнет из его объятий на глубину и больше не вернётся, поэтому он сжал сильнее. Ему вдруг вспомнилось, как отец брал его на рыбалку с собой — когда он ещё иногда бывал нормальным — и как весело, отчаянно и безмолвно бились рыбы о землю, в попытке вернуться туда, куда им возврата больше не было и нет.
Он провёл пальцами по ее выступающим позвонкам.
Он почувствовал, как она зашевелилась, и не убрал руки, а наоборот обхватил Лею чуть плотнее: ты дала мне позволение. Я могу тебя касаться. Ты привыкла ко мне, я больше не напоминаю тебе чудовище. Я твой, ты моя. Мы будем счастливы теперь и всегда.
Лея замерла под его руками. Он хотел дождаться, пока она развернётся, но в итоге не выдержал и приподнялся на локте, посмотрел на неё.
У неё было странное отсутствующее лицо, она смотрела впереди себя в одну точку, как будто не до конца очнулась ото сна. Люк содрогнулся и спросил:
— Я был груб с тобой ночью? Я… мог… Я долго ждал этого.
— Нет, что ты, — тихо сказала она, и в глазах стояли слезы.
Ему хотелось повторить волшебство прошлой ночи, плавая в золотой взвеси мутного утра, проникнутого его пылающим не одиночеством, но ее слезы в глазах, как одна капля яда, отравляли все вокруг.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу.
— Я же вижу, Лея.
Она только упрямо потрясла головой.
— Мужчина всегда получает больше, — сказал он виновато.
Она залилась чистыми, освобождающими, светлыми слезами.
Он привлёк ее к себе, обнял, баюкал, как ребёнка.
Тогда:
Люк не помнил, когда в первый раз увидел Гостью.
Кажется, он был довольно мал, но когда он стал взрослым, то не мог отличить реальность от своих страхов. Что было там, на полу на кухне — кровь или томатный сок? А что-то мягкое в ведре — старые тряпки, мех, или женские волосы? Крики, которые он слышал — они шли из телевизора или из подвала? Люк многого не понимал, и это непонимание хранило его так, как ничто больше не могло хранить его.
Наверное, ему было уже около одиннадцати лет. Отец уже не звался «папа», но пока еще не требовал все время называть себя «Вейдер». Они с Леей все детство гадали, что такое «Вейдер» — потом только узнали, что это «отец» по-голландски. Когда он — папа? отец? Вейдер? — был маленьким, они с мамой жили в Голландии. Она работала прачкой, трудно, каторжно, до кровавых мозолей на пальцах. И обожала единственного сына. Люк и Лея никогда не слышали об отце их отца, но по тому, как он всегда обходил эту тему, решили, что за этим стоит какая-то тяжелая и болезненная история. Лея считала, что дед просто бросил бабку при известии о беременности, но Люк предполагал, что жизнь была гораздо страшней, и возможно, их отец появился на свет в результате насилия.
Бабушка умерла рано, надорвавши здоровье, стирая по колено в холодной воде, простудившись, сгорев мгновенно, не как свечка даже — как соломинка. Вейдер очень горевал по ней, и при упоминании матери в нем всегда проскальзывала теплота.
Люк увидел Гостью в первый раз, когда был достаточно взрослым, чтобы это осознать, но был еще слишком ребенком для того, чтобы спокойно это пережить.
Первый раз был самым страшным.
Потом он привык. Потом он был даже благодарен Вейдеру — потому что в самом кровавом амоке своего безумия, отец не забывал, не путал, отец закрывал на ключ дверь спальни на третьем этаже прежде, чем спуститься в подвал. Потому что он в своем безумии придумал выход, до которого ни один одиннадцатилетний любящий брат не додумался. До которого не додумался бы ни один нормальный взрослый человек. До которого могла додуматься только эта чудовищная, уродливая смесь кровавого безумца и любящего отца.
В тот самый, невыносимый, страшный первый раз… Вейдер положил мощную руку на худое мальчишеское плечо. Люк вздрогнул — он был увлечен игрой в мяч, он не услышал шагов, которые на улице не гремели так, как в доме. Он хотел вырваться, но Вейдер сжал руку сильнее, и потащил за собой.
Сказал:
— Хочешь защитить сестру? Иди, загляни в подвал. Там она лежит, мертвая.
Люк шагнул внутрь, в невыносимый провал, в адскую бездну, ведомый страшной силой покорности отцу и ужасом о том, что там — его Лея. Он спустился по лестнице, запинаясь на каждой ступеньке. Холодный свет залил помещение — Вейдер, оставшийся наверху, нащупал выключатель. Люк преодолел несколько шагов и выдохнул от облегчения.
Девушка, лежащая на полу навзничь, была похожа на сестру. Но волосы были чёрными, а не каштановыми, куда короче, чем сестрины, и она была массивнее Леи. Девушка лежала неестественно, под углом, и не шевелилась. Люк — мысли его стали плоскими, черно-белыми — подумал мимоходом о том, что нужно прорыть подземный ход из подвала. Чтобы она могла бежать. Чтобы он мог бежать. Чтобы все они могли убегать, через узкую тесную землю, через судороги ползанья, через чисто выметенный двор, перемахнув через забор, прямо по бескрайнему полю, через сосновый лес — в бело-синюю небесную высь, где нет страданий и боли. Чтобы туда можно было добежать, воспарить, не заметив, как умер.
Но он знал, что не сможет спуститься в подвал добровольно. И не пустит сюда Лею — никогда и ни за что. Хода не будет. Выхода не будет.
Как голос бога, из поднебесья прогремел Вейдер:
— Я убил Лею, чтобы ее не убивать. Чтобы ее защитить. Чтобы никто не коснулся ее. Правда, я здорово придумал? Она умерла молодой и не умрет теперь родами.
Вдруг Вейдер наклонился к сыну и отчаянно зашептал — так, что Люку приходилось прислушиваться:
— Береги ее! Не позволяй никому обидеть ее! Лея — вот кто важен. Лея — вот кто имеет значение. Лея — вот кто имеет смысл.
Множество ликов промелькнуло, сменилось на лице отца, пока Люк тяжело, как младенец или старик, поднимался по лестнице, надеясь хоть на сегодня, хоть на час, хоть на миг избегнуть этого места. Люк остановился на последней ступеньке, уверенный, что огромные руки ударят его, низринут вниз, в ад, к телу убитой девушки. Но Вейдер не стал ему мешать, отклонился, давая проход, и сказал другим голосом, ломким и тяжелым, как весенний лёд:
— У тебя не получится. Тебе ее не защитить. Никому ее не защитить. Никто никого не может защитить. Мужчины умеют только разрушать. И ты разрушишь, рано или поздно. Ты — ты сам — ее разрушишь.
Сейчас:
Они так и лежали в тишине, а потом он сказал:
— Нам надо ехать домой.
— Раз я все равно взяла отпуск на две недели, может нам съездить в Портленд? Здесь недалёко… И я хочу увидеть океан. Я о нем только читала. Говорят, там есть маяк, которому несколько сотен лет… Представляешь, он светит в ночи — своим дерганым светом — и корабли безопасно пристают к берегу. Я хотела бы быть маяком в следующей жизни…
— Ты и так маяк, — очень тихо сказал Люк, не уверенный, что она услышала. Она спросила деловито:
— У тебя много денег с собой?
— Довольно много.
Люку сначала не очень понравилась эта идея, но потом он подумал обо всех утрах, в которые будет просыпаться рядом с ней, и он сказал:
— Я не против.
Он не понимал ее отчаянного стремления вырваться из дома, считал, что гиацинты могут расти на подоконнике, а ветер, гудящий в крови, успокаивается лишь открытием нескольких окон. Но он понимал, что возвращение в дом неизбежно, как бы она ни избегала этого. Нельзя существовать, если нет дома. Дом неотвратим. Они могут покружить недолго по свету, но все равно вернутся туда, откуда ушли.
Он коснулся ее обнаженной груди, почувствовал, как снова поднимается внутри горячая и влажная волна желания. Он чувствовал, как тело снова реагирует на ее близость — и ему показалось, что она подалась к нему ближе, что она тоже раскрылась и распахнулась ему навстречу. Люк притянул ее к себе, накрыл жадно своим телом, но она остановила его и сказала:
— Сначала нужно зайти в аптеку.
Наткнувшись на его непонимающий взгляд, пояснила, дрожа:
— Вдруг дети.
Он обвил ее плечи, резко и радостно притянул ближе, сказал на ухо:
— Это же хорошо. Это же замечательно. Пусть у нас будут дети. Две девочки. Нет, близнецы. Пусть у нас будет много детей. Только представь, как будет здорово. Они будут любить друг друга и защищать. Пусть будут дети, милая.
Лею замутило, когда она подумала о прошедшей ночи, о близнецах и она решила, что, если вдруг окажется, что она беременна, она сделает аборт любой ценой.
Больше никаких близнецов. Близнецы не должны рождаться. Одного нужно убивать. Сразу.
Это милосерднее, чем все остальное.
Потом она посмотрела на Люка, чьи вены на лбу вздулись, как каинова печать, и почувствовала, что хотя он, покорный ее жесту, и отстранился, но продолжает гладить ее, и подумала, что если он узнает, то не даст сделать аборт.
И почему-то, сама не осознавая зачем, она подняла свои узкие ладони и погладила его лицо. Он улыбнулся ей, виновато и нежно, как в тот, их самый первый раз.
Тогда:
Почему-то они разговаривали больше всего в постели. Весь остальной дома был подвластен Вейдеру, как злому колдуну, что окутал чарами все пространство, и близнецы жили затаясь, вполсилы, в пол-вздоха, стараясь как можно меньше попадаться ему на глаза. Но здесь, наверху, скрытые, затерянные, как в тумане, они жили свободно и говорили вслух.
Обострения Вейдера имели цикл — в некоторые моменты он становился почти нормальным. Особенно после того, как его навещали Гостьи. Одной девушки ему хватало надолго, месяцев на девять, но период перед ее Визитом был совсем невыносим. Обычно это длилось от недели до месяца, зависело от момента, когда Вейдер найдет и приведет Гостью в дом. В это время Вейдер ходил воспаленный, злой, он крушил и ломал все, в том числе дом — дом страдал вместе с ними.
В этот период он мало спал, глаза у него были воспаленными, красными, а губы почему-то высыхали и трескались по краям. В это — и только в это время — он почти плевал на Люка, но становился очень опасен для Леи. Один раз он швырнул ее о стену так, что на предплечье остался шрам.
Люк вытирал ее кожу чистой тряпкой и долго хмурился, глядя на эту отметину. Он чувствовал, что что-то зреет внутри него, какое-то решение, какой-то ответ, но пока это все было слабо и зыбко, как огонек спички.
Он ограничивался тем, что в периоды перед Гостьями прятал Лею наверху, на третьем этаже. Она зверела взаперти, металась по комнате, перечитывала по кругу все доступные книги, но понимала, что выходить слишком опасно.
— Как поживает принцесса в башне?
— Не смешно! Пойдем, побегаю хоть вокруг дома.
— Погоди, он еще не лег.
Люк сел на кровать, снял ботинки. Она, стоя на коленях на кровати, нависла сзади, обняла за плечи. Он поймал ее ладонь, погладил пальцы и сказал сочувственно:
— Совсем тяжело?
— Ничего, — сказала она ровно. Он не поверил, потянул ее за руку на себя, через плечо, и она ловко и привычно приземлилась головой к нему на колени.
— Нет, правда, ничего, — сказала она задумчиво, не замечая его пытливого взгляда, — В прошлом году было хуже. Знаешь, так хочется с одной стороны, чтобы это закончилось скорее, а с другой — ведь там же будет живая девушка, Люк… Бедная девушка… Я ее себе сегодня представляла…
Он вздрогнул. Лея знала все только по его рассказам, но он это видел, он вытирал кровь, слышал крики, и их сорванные голоса снились ему ночами.
Лея поерзала, залезая плечами на его колени, протянула руки к его лицу, поймала пальцами прядь золотых волос, и сказала бессвязно:
— Люк, может быть, все-таки…
Он нахмурился, поняв, о чем она.
— Мы это уже обсуждали. Нет.
— Он все равно бьет тебя за это. Нет никакого смысла получать за то, что мы даже не делали! Люк, если мы не будем ему противостоять — хотя бы так, то он нас сожрет с потрохами… — Она запнулась, а потом продолжила твёрдо, — Люк, я хочу этого.
— Для женщин это больно. Я не стану причинять тебе боль.
— Слушай его больше! В книгах написано, что больно только в первый раз.
Она начала гладить его лицо.
— Ведь это же хорошо, правда? Тебе нравится, да? Тебе нравится.
Ее пальцы скользнули по его шее, потом подлезли снизу футболки, пощекотали живот, пробежали по груди.
— Почему мы должны отказываться от этого? Это делают люди, которые любят друг друга. Ты же любишь меня?
— Да. Конечно, люблю. Но он говорит, что женщины умирают в итоге.
— А ещё он называет меня Падме, и говорит, что ты меня бьешь. Он все врет. Ну же, погладь меня.
Он напрягся и даже отвернул лицо. Но Лея сказала:
— Вдруг однажды он не найдет Гостью, а найдет меня?
— Я не позволю этому случиться, — твердо сказал Люк.
— Я никогда не была в подвале. В смысле, дольше нескольких минут.
— И не надо. Не заходи. Не приближайся.
— Почему все вокруг страдают, а я — нет? Страдают вместо меня. Бедные Гостьи… И ты… Я хочу разделить с тобой и это тоже.
— Не нужно, Лея. Не думай об этом.
— Все мое — твое. И все твоё — мое. Я хочу разделить с тобой все. И боль. И наслаждение. И любовь. Милый мой…
Она подняла руки, выставив вперед запястья, и он взялся обхватил их своими широкими ладонями, как кандалами. Она лежала перед ним, на его коленях, взгляд у нее был какой-то ускользающий, туманный, ее кожа жгла ему ладони.
Люк сглотнул: с ним что-то происходило. Он вспомнил все свои ночные грезы — там была она, одна она…
— Просто погладь меня. Мне будет приятно. Пожалуйста, брат.
И он, послушный ее просьбе, опустил руку и начал гладить ее тонкую белую шею. Он сглотнул, и ощущения вдруг стали острыми, яркими, почти болезненными, и его ладонь скользнула чуть ниже — Лея сама распахнула белую кофту, под которой ничего не было, и его дрожащая ладонь вдруг споткнулась о ее белую, как крахмальную, грудь.
Лея выгнулась навстречу его руке, он почувствовал, как у него приятно кружится голова.
Он потянул за один рукав кофты, потом за другой, и она осталась голой по пояс. Узкая юбка плотно обхватывала ее ноги, и она казалась похожей на русалку.
Он чувствовал, что несмотря на все ее уговоры, она ждёт от него руководства.
Перед ним проносились все образы, которые он раньше гнал от себя, которые он раньше не смел применить к ней: обнаженные женщины, взрослые, с мощными бёдрами, которых он видел в книгах по искусству: преследуемые козлоногими сатирами, страстно изогнутые, волоокие и томные, даже когда подпись к картине говорила о насилии. Худые, атлетичные женщины с зачёсанными волосами и яростным, манящим взглядом, которых он видел на взрослых кассетах, которые иногда забывал в проигрывателе Вейдер.
Все это не вязалось с его тонкой, нежной, хрупкой сестрой, так доверчиво и беззащитно лежавшей сейчас на его коленях. Лея была чём-то другим, в Лее было что-то другое: белое, пылающее, непорочное, священное даже в самом изгибе ее полуобнаженного тела, что-то, к чему он не смел припасть, что-то, чего он не мог осквернить.
Мысли его, замороженные, слегка мазутные, перекинулись к мужчинам, к острому и злому запаху отцовского пота, к тому, как отец ходил по дому — властно, шумно, громко. К сатирам, к мужчинам с кассет, которые покрывали женщин бездумно, с ленью в глазах — к той мужественности, с которой он не хотел себя равнять.
Он подумал о сказках, которые они с Леей читали друг другу в детстве, где принцесса всегда была наградой за доблесть, где она всегда доставалась рыцарю после убийства дракона, как драгоценная, но все-таки вещь. Но и с принцами он равнять себя не мог: он ещё не совершил свой подвиг, он никого не спас. Он не был пока мужчиной, он им не стал, он не имел права нарушать запреты, не имел права вторгаться в белое, хрустальное тело, раскинутое доверчиво перед ним.
Рука его замерла, как рука вора, поражённая небесным огнём, отсохшая по локоть, отмеченная небесным гневом за прикосновение к святыне. Но Лея — всегда одна Лея, словно почуяв его ужас, его сомнения, его колебания, вдруг протянула белые руки к нему, притянула его к себе, заставила припасть, склониться, как вербу, к своим розовым, нежным губам.
И Люк вдруг остро понял, что и картины, и романы, и сказки, и кассеты — все лгали. Что женщина — не вещь, не награда, что это дар, который нельзя отнять или взять силой, что она венчает собой, что она дарит — себя, что это — ее выбор, что это — таинство, которое она над ним совершает, что она — превращает мальчика в мужчину, избирая достойного. Что так было от века — и будет впредь.
Он медленно приподнял Лею, уложил на кровать, лег рядом, но все-таки не вплотную. Она улыбнулась ему, обхватила его за шею, приблизилась, видя его колебания, сказала нежно:
— Мы же близнецы. Мы и так едины…
Он обнял её, обхватил за узкую спину своими пылающими руками, словно желал их остудить в снежной белизне ее тела, успокоить это адское пламя, что выжигало его изнутри, от кончиков пальцев до волос, с которых, казалось, слетали искры, до чресел — которые стремились к ней, потому что он сам к ней стремился, всегда, ещё до рождения, как будет стремиться — он знал это теперь наверняка — и после того, как придёт предел его смертным дням и пойдёт счёт дням вечным.
Его пальцы потянулись к ее юбке, пробежали по кругу в поисках молнии, не нашли и побежали снова, заколдованные, по кругу, но вдруг встретились с ее белыми руками, которые бережно направляли. Молния скрипнула и разошлась, он с силой потянул юбку вниз — Лея помогла, сама скомкала ткань и отбросила в сторону, как волшебное оперение, как змеиную кожу. Люк отстранился от неё на мгновение, желая запомнить, запечатлеть увидеть ее — всю ее, до конца. Лея вытащила из прически смертоносные, сверкающие шпильки — как острые кинжалы — и Люку показалось на мгновение, что они вонзятся в его бесстыдные ладони.
Но Лея — карающая и награждающая, властная и покорная — отбросила их тоже, в сумрак, в темноту ночи, в непроглядную тьму несуществования, которая была всюду за пределами их ложа, их алтаря.
Его ремень щелкнул, как сброшенные оковы долга, высек искру, распался, как змея, что прежде пожирала себя за хвост, но выбрала теперь — жизнь и счастье, и любовь.
Он знал, что нужно делать, и страшился, за неё больше, чем за себя, потерянный и одинокий в этом бушующем единстве. Он — вдруг, впервые за всю жизнь — перестал понимать ее, перестал чувствовать, что чувствует она, расхлестанный, распаянный, он понял, что иной дороги к единению у него больше нет, и остаётся только идти вперёд, что там, впереди, пылающая Голгофа и смерть, и там, впереди, — надежда на воскрешение.
Люк стащил с себя штаны — ее руки снова успокаивали и ободряли, помогали и нежили — и поразился тому, что столь разные тела, как его и Леи, могли выйти из одного начала.
Его тело показалось ему грубым, наброском творца, смятым и невыброшенным в корзину лишь по странной прихоти, немного смешным с этим отростком, налитым пульсирующей кровью. Его большие руки, его незажившие шрамы, его грудь и ноги, покрытые первыми волосами — все то, что он знал про себя, — вдруг показалось ему недостойным ее. Её тело — гладкое, белое, изгибистое, ее тонкие запястья, ее маленькие белые ступни — казалось ему совершенным, сделанным из мрамора. Он пробежал по ней руками, неловко, жадно, неумело, не так бережно, как ему хотелось бы, но иначе он не умел.
Она вдруг прильнула губами к его телу, ее поцелуи оставляли на нем незримые следы, как тавро, как ожоги.
Она пахла свежестью и счастьем — он знал этот запах всегда, он, просыпаясь, чувствовал его на соседней подушке, ощущал его там, где она проходила, как зверь, закрыв глаза, мог следовать за нею — ее запах вдруг показался ему чужим и вожделенным. Она отняла ладони, раздвинула ноги, раскинулась, готовая принять, и нежно улыбнулась ему.
И тогда Люк решительно подтянул ее под себя, очень осторожно, не дыша, задыхаясь от удушья, вошёл в неё. Ее тело — узкое, нежное, девичье — приняло его, обхватило со всех сторон, и он почувствовал себя, наконец единым с нею. Она сжалась под ним, правой рукой обвила его за шею, а левую зачем-то поднесла к своим губам.
Он попал в этот ритм, древнейший, как песня и стон, последовательный, как прилив и отлив и почувствовал, как его несет волнами к пылающему пику, маячащему прямо перед ним.
Лея под ним — напряженная, мягкая, гладила его правой рукой, вжималась в него все крепче, как будто не он был тем, что причиняет ей боль, как будто он был тем, что ее исцеляет.
Он кончил — неожиданно для самого себя — обмяк, ослабел, а она все дрожала под ним, не понимая, что он замер. Он поцеловал её в лоб, как сестру, откатился, а она — внезапно устыдившись чего-то, потянулась и к одеялу, обернула его вокруг себя, плотно, как будто свадебное платье.
Ему хотелось выразить свою любовь, свою благодарность, он снова прильнул к ней, погладил по голове, обнял, поцеловал в висок и сказал тихо:
— Ты даже не вскрикнула.
И она улыбнулась ему в ответ, погладила пальцами лицо и показала ему свою левую ладонь, покрытую белыми укусами — чтобы перетерпеть, чтобы молчать.
Люк виновато и бережно покрыл ее руку поцелуями.
Они долго лежали в темноте, обнявшись, потом Лея, как подорванная, резко села, соскользнула к краю кровати, морщась от движений — или ему так только казалось? — торопливо оделась, словно стараясь не показываться ему, а после потянула на себя простыню. Он встал тоже, замер у кровати, пытливо вглядываясь в ее лицо, а она сказала, не глядя на него:
— Кровь…
Он помог ей стащить простынь, которую она быстро скомкала, хотела было двинуться к двери, но он осторожно остановил ее, забрал белый комок ткани из рук и сказал нежно:
— Там Вейдер. Не выходи. Я сам постираю. Давай сюда.
И когда он, стоя в ванной, замочив белье в тазу, привычно прислушиваясь к звукам дома, умело и быстро начал застирывать простыню, ему хотелось одновременно петь и плакать.
Глава 12
Когда они вернулись, дом встретил их сыростью и холодом: Люк, словно чувствуя, что уходит надолго, перекрыл отопление.
Они молча разбрелись по дому, не раздеваясь, в сапогах, как захватчики или воры. Было что-то упоительное в том, чтобы топтать пол отряхнутыми от снега, но грязными ногами, немытыми руками в перчатках трогать предметы: как будто наблюдать за чужой жизнью — две недели назад она и была другой.
Другая женщина жила здесь: она знала, чего хочет, она не спала со своим братом, она бегала от него, ее волновали сплетни на работе, она хотела выйти замуж за своего парня-дальнобойщика, она боялась бездны.
Лея села на стул в кухне. Ее, сегодняшнюю Лею, бездна уже сожрала: она просто летела в пропасть по инерции, гадая, что лучше — ободраться об острые края или умереть от удара о дно. Ее вдруг начали безумно раздражать все безделушки, которые она раньше старательно накупала: то, что казалось ей земным якорем, символом ее собственного решения, обликом ее — и только ее дома — вдруг начало казаться безвкусицей и пошлостью.
Она достала мусорное ведро, плотный пакет, и начала отчаянно, безрассудно и громко стряхивать все вниз, в помойку. Открыла холодильник — там лежал плесневелый хлеб. Она замерла на мгновение, потому что нельзя выбрасывать хлеб, но потом подумала — что она через столько уже преступила — и закинула в мешок и его тоже. Салфетки, вазы, собачки, — она разошлась, раскраснелась, ей стало жарко. Она начала бросать в пакет тарелки — зачем им много? Вилки — хватит и двух!
Замерла на мгновение. Может быть, хватит одной?
Нет, теперь две. Хочет она этого или нет, ей не вырваться. Не уйти из дома.
Она замерла — что еще? От чего можно избавиться? Что можно разрушить?
В комнате было темно. Тогда Лея подошла к окну, ей было тесно, ей казалось, что могильные плиты лежат на ее груди, и ни капли света не проникает в ее саркофаг.
Она рванула шторы со всей яростью, на которую только была способна.
— Что ты делаешь? — как тень, он возник за ее спиной.
— Надоело, — коротко сказала она.
— Давай я влезу и сниму?
— Нет, — сказала она и дернула штору сильнее.
Она дергала и дергала, почти повисла всем своим весом, но проклятая ткань все никак не рвалась, карниз гнулся, но не ломался.
Она дергалась сильнее, отчаяннее, как утопающий, как муха в паутине, и вдруг почувствовала усиление нажима, что ее силы удвоились, услышала заветный треск. Штора беспомощно соскользнула к ее ногам, и холодный свет декабрьских фонарей затопил кухню. Лея увидела, что Люк держится за другой край.
— Кто тебя просил? — огрызнулась она.
Он выпустил ткань и спросил:
— Я обидел тебя?
— Нет. Нет, извини. Все нормально.
— Тогда почему ты разговариваешь со мной подобным тоном?
Его голос звучал ровно и холодно, но Лея вдруг пошла мурашками. Она не нашлась, что ответить, и он продолжил спокойно:
— Не делай так больше, сестра.
— Или что? — белыми губами спросила она, пытаясь хотя бы звучать гордо.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Мне это неприятно.
Она опустила голову и выпустила безвинно разорванные шторы из рук — они волной застлали стол, часть пола, как будто укрывали мебель в чехлы для очень долгого отсутствия. Для дома, в котором никто не живет.
Люк взял их, распластал на полу, быстро и аккуратно свернул:
— Завтра купим жалюзи, если хочешь. Или оставим окно открытым?
Она пожала плечами — ей вдруг сделалось все равно.
— Идём. Я включил радиатор в спальне, она прогреется быстрее всего. Да и время уже позднее.
Прошла неделя. Все семь дней она просыпалась и вздрагивала, видя его лицо, ее начинало расщеплять в единый момент: одна Лея тянулась к своему Люку, как тянулась всегда, с самого рождения, как тянулась еще в утробе, другая Лея сходила с ума от невозможности бежать, и осознавала весь ужас нарушенного табу. Голос второй Леи был тихий и слабый, но он отравлял счастье первой, маячил призрачной тенью, от которой было не избавиться.
Лея надеялась в Люке найти опору для борьбы с самой собой.
— Ты счастлив? — спрашивала она за утренним чаем.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда он обнимал ее ночами.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда они гуляли по тихому и снежному парку.
И он неизменно отвечал:
— Да.
Утром седьмого дня Лея приблизила свое лицо к его лицу и спросила:
— Тебя не мучает то, что ты — мой брат?
Он посмотрел на нее в упор, и одновременно - сквозь нее.
Ей вдруг показалось, что она как будто спрашивает о чем-то запретном, что если никогда не произносить этого слова, никогда не упоминать об их родстве, то можно сделать вид, что все нормально, что это не тот Люк, который рос с ней, который защищал ее, что это другой парень, от другого отца и другой матери — не похожий на нее, светлый, крепкий — с которым она познакомилась на матче по регби или на вечеринке... Иногда она брала расческу и причесывала его: нелепо, всклокочено, так, как он никогда не ходил. Повязывала ему на шею свои темные шарфы, только чтобы на минуту обмануться, чтобы решить, что этого мужчину рядом с ней зовут Лиам, а не Люк.
Он позволял ей все: терпел стоически, никак не выражал недовольства, послушно сидел, но морок проходил, стоило ему двинуться или взглянуть — Лея знала все его жесты наизусть, могла их продолжать за него. Стоило ему шевельнуться, как он снова становился Люком, и Лея со вздохом снимала шейные платки, расчесывала мягкие кудри.
— Нет, — сказал он и улыбнулся ей, — Нет, ведь я люблю тебя.
Это было утром, а вечером седьмого дня в дверь кто-то постучал. Лея была ближе и пошла открывать, и на пороге оказался Хан. На нем была такая же одежда, в которой он поехал в рейс, он был небрит и хмур. Он хмыкнул и сказал слегка насмешливо, пытаясь за бравадой скрыть волнение:
— Ну надо же, ты цела и невредима.
Лею жег стыд, но в тоже время она была рада его видеть. Она не знала, что сказать ему, он, кажется, тоже не знал. Они просто стояли, не глядя друг на друга, снег порошил его шапку, залетал в прихожую. Лея поежилась. Вдруг его взгляд отщелкнул куда-то за ее спину, и Лея поняла, что Люк подошел ближе, привлеченный стуком.
Она тревожно оглянулась — взгляды у обоих были тяжелые. Хан медленно сказал:
— Ну здравствуй… Малыш.
— Зачем ты пришёл? — спросил Люк.
— Хотел убедиться, что с ней все в порядке.
— Убедился? Теперь уходи и не возвращайся, мы не хотим тебя видеть.
Люк подошёл к Лее и властно, хозяйским движением, обнял её за талию. Хан повёл головой и сказал с деланным изумлением:
— Надо же. А я думал, мне примерещилось... Близнецы, значит?
Лея попыталась расцепить пальцы брата, но он только сильнее сжал руки, словно говоря ей: не дергайся. Пальцы его стали стальными, и Лее вдруг показалось, что ее сдавили железным обручем.
— Лея? — Хан спросил, в одно ее имя умудрившись вместить все — правда ли, что ты не со мной больше; правда ли, что ты со своим… братом; правда ли, что мне лучше уйти.
Она опустила глаза и как будто едва заметно кивнула.
— Пойдём покурим? — вдруг тяжело сказал Люк, и аккуратно шагнул вперёд, отпуская и заводя ее себе за спину.
— Курите здесь, — яростно сказала Лея. Но Хан словно не слышал, что она сказала, и ответил:
— Идем.
Они не видели ее, не слышали ее, как будто она стала призраком, охваченные огнём более древним и более страшным, чем любовный, огнём борьбы и желанием повергнуть соперника, неотвратимым деланием пролить чужую кровь.
Она шагнула к брату, и, чувствуя, что она сама по себе почти перестала иметь для них значение, почти крикнула:
— Люк! Курите здесь!
Он на нее не смотрел, но ответил:
— Зачем же запах распространять? Придётся стирать шторы… Нет. Мы на улице.
— Я пойду с вами, — сказала она отчаянно. Хан молчал, а Люк все продолжал, не глядя, говорить нежным и ласковым голосом, очень ровным голосом:
— Там холодно, сестра. Подожди нас немного, мы быстро.
И Лея осталась в прихожей, села на скамейку — такую странную власть он приобрёл над ней — так быстро? Или он всегда ее имел?
Отец говорил, что женщина должна быть покорной. Она ненавидела это, она всегда, всю жизнь бунтовала. Против отца, против Люка, против всех людей. Но как она ни пыталась перехватить контроль за своей жизнью, оседлать ее, завладеть ею, тем что-то внешнее все сильнее било ее. Как будто судьба говорила ей: не противься. По течению легче плыть.
Может быть, дело в том, что она хотела все и сразу, а не довольствоваться малым? Но кто может быть настолько безумен и горд, чтобы заявить о себе как о полновластном хозяине своей судьбы?
И всё-таки было что-то безумно успокоительное в том, что бы вот так ждать. Вышли покурить. Все просто. Все хорошо. Там действительно мороз. Шторы действительно пропахнут куревом. Лея прислушалась.
Вдруг услышала звук взведенного, как курка, мотора. Она чертыхнулась и выбежала на улицу. Сокол стоял с включённым двигателем, и Хан сидел за рулем.
Снег лез ей в глаза, ветер трепал волосы, мороз обжигал ее тело в легком домашнем платье. Она практически бросилась под грузовик, не давая им уехать. Свет Сокола слепил, резал, распинал ее своими беспощадными фарами.
Люк быстро вышел из машины, сказал ей, бережно взяв за руки:
— Мы просто съездим за сигаретами. Ты дрожишь. Иди в дом.
— Люк…
— Сигареты кончились. Мы в ближайший круглосуточный и обратно. Иди скорей, застудишься.
Его глаза были такими же синими, как лёд под снегом. Лея чувствовала, что тетива натянута до предела, что она дрожит и вибрирует, что ей, Лее, ничего не сделать для того, чтобы предотвратить то, чего она так боится.
И она пошла в дом.
Села в гостиной на диван, зябко обхватила себя руками, пытаясь согреться и перестать дрожать — не смогла.
Прошло несколько часов.
Люк вошел в дверь, открыв своим ключом, мельком взглянул на нее — она сидела в той же позе, медленно прошёл в ванную, долго мыл руки, когда вышел — на нем была новая рубашка. Он подошёл к Лее, бережно притянул к себе, поцеловал. Она была холодна, как статуя, и он сказал ей нежно:
— Не бойся. Он не придёт. Ты свободна.
— Что ты с ним сделал? — сказала Лея так, как будто шла по очень тонкому льду на самой середине реки. Он вдумчиво посмотрел на неё и сказал:
— Ничего. Просто поговорил. Он обещал больше не приходить. Он все понял. Не надо бояться. Нечего бояться, Лея, — он плотно обнимал ее за талию, — Тебе нечего бояться, когда ты со мной.
Позже, когда они лежали вместе в кровати, он сказал:
— Но если кто-то будет спрашивать, то он не приходил, хорошо? Мы не видели его с тех пор, как неделю назад расстались в Огасте.
Она отвернулась к стене.
Она долго молчала, и ее молчание, которое она скрывала так же, как когда-то беременность, проносила она с собой все праздники и темный, горький, страшный конец зимы.
Но в марте, обманчиво, нежно повеяло весной, Лея почувствовала свободу, разлитую в воздухе, и страшно и просто сказала брату:
— Ты убил Хана.
— Нет, я просто поговорил с ним.
— Я ничего не слышала о нем с тех пор… Что же такого ты мог сказать ему?
— Правду. Все правду о нас. Всю нашу жизнь. Он понял. Любой бы понял.
— Как же я хочу тебе верить… — мучительно кусая губы, сказала она.
— Так поверь же, — сказал он почти жалобно, — Верь, как верила раньше.
Она закрыла глаза, и спросила:
— Ответь мне на один вопрос. Только на один. Поклянись мной и нашим сыном, что ответишь честно.
— Клянусь, — сказал он.
— Ты лгал мне?
Он замер и поглядел на нее дикими глазами с расширенными зрачками.
— Ты лгал мне? Почему ты молчишь? Ты поклялся!
Он закрыл глаза и сказал:
— Да. Один раз.
— Как? Когда?
Он покачал головой:
— Хватит. Я ответил. Я не убивал Хана.
Лею несло, и она закричала:
— Но ты убил отца!
Он протянул к ней руку, но она увернулась.
— Не трогай меня! — закричала она, — Ты убийца!
Он долго смотрел, а потом тихо согласился:
— Да, я убийца.
Она стремительно выбежала из комнаты.
Когда он остался один, он вышел на крыльцо и выплюнул дыхание, отравленное болью, в весенний воздух. Огляделся вокруг — чтобы ее не было — и очень тихо сказал самому себе:
— Я не убивал отца.
Он слушал дурное, влюбленное пение скворцов, их безумные глупые трели: счастливые птицы не знали, что надежды рано или поздно обращаются в скорби.
Люк думал о том, что составляло стержень его веры, что — единственное, кроме Леи — помогало выживать в аду.
Мысль о том, что он невиновен.
Тогда:
Он только вошел в дверь, принеся с мороза выбитый ковер, как она метнулась к нему, и срывающимся голосом, хватаясь за его руки, сказала:
— Люк, там Гостья. Она ещё живая, я слышала стоны… Люк…
Он отбросил свернутый палас. Он не ждал этого — Вейдер вел себя нормально, не так, как обычно бывает перед визитом Гостьи, и последняя девушка была в доме всего несколько месяцев назад.
Голос Леи был полон муки — больше, чем он мог выдержать.
— Почему ты здесь тогда? Наверх, быстро! Прячься!
— Я так больше не могу! — крикнула она, — Пусть он убьёт меня и все закончится на этом, я больше не выдержу, если они будут умирать за меня, Люк…
— Тихо, — сказал он, взял ее за плечи и встряхнул, внимательно и твёрдо глядя ей в глаза, — Иди наверх. Он не тронет тебя больше. Он никого больше не тронет. Сегодня все закончится.
Он подвёл ее к лестнице, пылко поцеловал в губы, коснулся рукой живота — она вздрогнула, почувствовав, что он прощается, и с плачем повисла у него на шее.
Он обнял Лею, скрестив руки на ее спине, приподнял на мгновение, прижал к себе, как в последний раз, а потом с силой оторвал ее от себя, развернул лицом к лестнице, толкнул легко в спину. Она побежала наверх, вытирая слезы — только и мелькали худые ноги. Он постоял некоторое время, глядя ей вслед, а потом пошёл в сарай. Он вытащил ящик с инструментами, задумчиво перебрал их, как женщина перебирает украшения перед свадьбой.
Наконец, он вытащил тяжёлый чугунный лом. Заостренный с двух краев, старый, с облупленной краской, порыжевший местами, но очень тяжёлый и крепкий — и Люк понял, что это именно то, что ему было нужно. Он вернулся в дом. Тапки скользили, он сбросил их и оставил валяться.
Он прошёл в самое сердце, к лестнице, к находящейся под ней двери в подвал. Все вдруг выстроилось в прямую вертикаль: наверху, среди звезд и света, на самой вершине, на третьем этаже была его Лея, носящая под сердцем его ребенка. Внизу, во тьме, среди кротов и червей, среди орудий пыток, была замученная, едва живая, чужая девушка. Но путь наверх лежал через низ. Путь наверх открывался кровью — кровью отца и своей.
Все вдруг стало очень простым, и он удивился вдруг, почему он так медлил, почему он так колебался прежде — чтобы воспарить, нужно пасть — вот истинный путь.
Он подошел к двери в подвал, и тремя сильными ударами лома сорвал замок, распахнул дверь, а после шагнул в свой страх.
Глава 13
— Что было потом?
— Я спустился в подвал. Он был пуст. Я не успел.
— Никаких следов девушки? Откуда вы могли знать, что она там вообще была? Вы видели ее?
— Нет, никаких следов.
— С чего тогда вы взяли, что там была какая-то девушка?
— Я думаю, что отец унес тело раньше, чем я туда спустился. Она наверно уже умерла, ну или он ускорил это. Он иногда ускорял.
— Как много времени прошло с тех пор, как сестра встретила вас у двери?
— …не знаю. Я не считал.
— То есть, чтобы спрятать тело, он должен был недалеко уйти? Тела должны были храниться где-то возле дома?
— Я никогда этим не интересовался. Видимо, так.
— Но мы тщательно обыскали дом и участок, но никаких тел не обнаружили. Кто может подтвердить ваши слова?
— Моя сестра.
Тут он поднял светлую голову и спросил — голос его дрогнул в первый раз:
— Где она? Что с ней?
— Мы не можем разглашать вам подобную информацию, когда вам предъявлены обвинения.
— С ней все хорошо?
— Она находится на серьезной стадии эмоционального истощения, наши эксперты сомневаются в том, что ее показания как свидетеля могут быть засчитаны.
— Я не о том, — сердито сказал Люк, но потом посуровел и замолчал. «Это тоже часть наказания. Часть расплаты за отца», — подумал он.
Допрос продолжился.
— Повторяю, как много времени прошло с того момента, как сестра встретила вас у двери, и вы вошли в подвал?
— Мне кажется, что я сразу пошел за инструментами.
— Зачем вы пошли за инструментами?
— Чтобы сломать дверь в подвал и убить отца.
— То есть, вы признаете, что у вас было такое намерение?
— Да. Да, я давно об этом думал.
— Сколько?
— Несколько месяцев, полагаю. Может быть, год. Может, больше. Всю жизнь.
— Продолжайте.
— Я вошел в подвал и осмотрелся. Мой отец, привлеченный шумом, пошел посмотреть, что происходит. Он встал в дверях, я увидел, что тень упала на пол. Я развернулся и занес лом, но он спрыгнул на меня сверху.
— Почему он это сделал?
— Не знаю. Думаю, он знал, что я рано или поздно приду его убивать. Он понял, я думаю. Он воевал во Вьетнаме, у него было чутье. Он вывернул мне руку, и я не удержал лома.
— Какую руку?
— Правую. Ударил в локоть, она от боли разжалась. Он умел бить больно. Мы начали бороться. Он был сильнее, он почти задушил меня. Там, на стеллаже, лежали садовые ножницы. Я оттолкнул его на мгновение, дотянулся до них и несколько раз ударил его в висок. Он упал. Я подошел к нему и ударил еще несколько раз.
— Зачем?
Люк поднял глаза и сказал просто:
— Я хотел, чтобы он больше не вставал.
Сейчас:
Он спал на диване, не решившись сегодня пойти за ней. Разлад был мучителен для него, как и любое их несогласие между собой: казалось, самой природой заложено то, что они всегда и во всём будут едины, потому что они близнецы. Ему казалось, что Лея, как будто нарочно, намерено, насмешливо, раз за разом, пробует их связь на прочность, натягивает до кровавых судорог стальную нить, проходящую где-то в районе рёбер, тройными цепями обернутую вокруг легких, прямо сквозь израненное сердце до самого страшного предела. Он проснулся, не чувствуя её дыхания, и это напугало его. Страх показался ему таким нелепым, что он даже посмеялся над собой — а в тюрьме семь лет каково было?
Она вошла в комнату, одетая плотно, как в броню, вплоть до перчаток, составляя разительной контраст с ним — сонным, неумытым, раздетым и взлохмаченным. Ее волосы были уложены аккуратной косой вокруг головы, а на лице лежал плотный слой косметики. Она даже стеной не смогла бы отгородиться от него так, как отгородилась сейчас по-женски.
Он выжидательно посмотрел на неё, ожидая что она скажет. Он знал, что она ждёт от него хоть слова, хоть полслова, но только плотнее сомкнул губы. Она потупила взгляд, а потом сказала:
— Мне звонил нотариус. Дело о наследстве почти закрыто. Мы можем продать дом.
— Я думал, что мне не причитается ничего из наследства, как убийце, — он голосом выделил последнее слово, и она вздрогнула. Потом сказала жалобно:
— Да, но… Дом нужно осмотреть, поставить подпись, что у нас нет претензий, что наследство получено нами в полном масштабе. Я предложила просто поставить подпись и не ездить туда, но они упорствуют.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? Туда? Куда я мог бы не возвращаться? Но тебе — нужно?
Лея прикрыла глаза и сказала тихо:
— Да.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Хорошо. Я поеду.
Они молчали, пока ехали в соседний город — город их детства. Люк сосредоточенно вел арендованную машину, пахнущую химчисткой и пустотой, Лея украдкой поглядывала на него из-под пушистых чёрных ресниц. Сосны мелькали за окном, воздух пах нежной весной, но в машине были очень холодно. Лея сказала:
— Как зима задержалась…
Он ничего не ответил.
Она отвернулась к соснам, и снова начала думать. Мысли защелкали, как заведённые, как щёлкали всю проклятую ночь, когда она просто заставляла себя лежать и смотреть на часы. Первый час она ждала его — хотела прогнать, второй час — хотела молчать, на третий — просить прощения, но Люк так и не пришёл.
Горечь и гнев вспыхнули опять — а также липкий, тяжёлый комок страха где-то под рёбрами.
Хан давно хотел переезжать в Портленд… надо просто спросить его квартирную хозяйку. Или Чуи. Ему даже не пришлось бы увольняться, потому что там располагался центральный офис их компании, и спрос на дальнобойщиков был выше…
Лея незаметно поглядела на Люка, скользнула взглядом к жилистой руке брата, которая лежала на переключателе коробки передач… Восемь лет ужаса, семь лет тюрьмы, почти год — с нею. Ей вдруг показалось, что ее язык окаменел, или отравленный шип пронзил его насквозь, и она утратила дар речи. Вчерашнее слово жгло рот, как кислота, долбилось в голову и в горло.
Но вдруг окажется, что Хан пропал? Ее бы наверняка расспросили уже полицейские. А если бы он пропал так, чтобы никто и не заметил? Такое вообще возможно? Нет, он же не одинок, у него есть друзья — почему к ней не приходят его друзья? Может быть, он рассказал всем, что она его бросила, бросила ради собственного брата. Профиль Люка выделялся на фоне мелькающих сосен, и Лея отвернулась от брата, прижалась лбом к стеклу, глядя на первый дождь. Она подпирала лбом стекло, чтобы непогода не могла ворваться внутрь. Но было уже поздно.
Нотариус — быстрый, привычный человек, — стремительно увёл Лею. Она оглянулась на Люка через плечо, лицо у неё было сложное, печальное, почти просящее, но он не последовал за ней.
Он замер в коридоре, захваченный, затопленный чувствами со всех сторон. Ему показалось, что было большой ошибкой приезжать сюда.
Он протянул руку к шляпной вешалке и только сейчас понял, что вырос, потому что легко доставал до неё.
Он пошёл наверх, миновал второй этаж, поднялся выше и открыл дверь в их прежнюю комнату. Она была пуста — где та кровать, на которой он спал все своё детство? Он прошёл в комнату — без мебели она казалась такой воздушной, прозрачной, полной света. Он подошёл к окну, с силой дернул створки. Они распахнулись со скрипом, свежий весенний воздух залил комнату. Узор некрашеного дерева бросился ему в глаза: в детстве он видел в кольцах и спилах драконов и рыцарей. Когда ему минуло шестнадцать, его Лея, сидя у окна, бездумно глядя в пустоту, жестом поманила его к себе, лицо у неё было нежное и одухотворенное, но ее пальцы жили своей жизнью, плясали по подоконнику как будто играли на пианино. Она смотрела на снег, на то, как слетелись чёрные птицы на выброшенные ею хлебные крошки.
Он подошёл, и она, все также глядя на снег, властно взяла его за ладонь, притянула его к себе и прошептала, лихорадочно сверкая темными глазами, что она в ожидании. Он не запомнил слов, но помнил ее глаза, ее отчаянность, ее дрожь перед его ответом.
Он бездумно провёл рукой по подоконнику, как тогда, когда он был ошеломлён ужасом и счастьем.
Люк отошёл от окна, вышел из этой комнаты, которая тянула из него жилы, манила призраками, снова заставляла чувствовать себя живым. Он подумал, что нигде не был так счастлив, как здесь.
Люк вышел скорее, чтобы не приглядываться, чтобы не воскрешать то, чему возврата нет. На лестнице встретился с Леей, которая шла наверх. Губы у неё чуть дрожали. Он отвёл взгляд и посторонился.
Хотя они были безмолвны, воздух между ними звенел и гремел:
— Убийца! Убийца! Убийца!
Она вдруг подняла руку, как будто намереваясь прикоснуться, протянуть ему раскрытую ладонь, показать, что рука пуста, рука открыта к тому, чтобы ее коснулась другая ладонь, но Люк быстро пошёл по лестнице вниз.
Он миновал пролёт, кабинет отца — помедлил немного, глядя на из свадебное фото: мама — веселая, улыбчивая, в золотом платье, со смешной прической. Отец — синеглазый, красивый, как молодой бог, насмешливый, самодовольный.
Четырнадцать месяцев им судьба сулила — от свадьбы до расставания навсегда.
Четырнадцать месяцев и девять писем — пять его и четыре ее.
Золотое платье и черно-белая фотография. Люк дрожащими пальцами вытащил ее из рамки, небрежно сунул в карман штанов.
Люк спустился в кухню — там стояло отцовское кресло, зеленое, в мелких горох, в котором он иногда разваливался вечером и сидел, вперившись в одну точку. Он ничего не замечал в такие моменты, и Лея однажды из озорства связала его ботинки шнурками между собой. Люк думал, что отец поколотит их — тогда он еще не бил до полусмерти, только легонько — но Вейдер, очнувшись от своего осоловелого анабиоза, только с бесконечным удивлением разглядывал свою обувь.
Люк, притянутый, как водоворотом к центру воронки, вновь оказался возле лестницы. Ему показалось, что дверь в подвал слегка приоткрыта.
Он пожал плечами — чему быть, того не миновать. Он открыл подвал, нажал выключатель. Сделал несколько шагов вниз, удивляясь внезапно тому, что ему пришлось пригибать голову — неужели он так вырос за эти несколько лет? Он сошёл с лестницы, сделал несколько шагов по направлению к центру, а потом потерялся во времени.
Ему пять… Он бежит вниз, за картошкой, падает с последней ступеньки — всем телом, больно. Он громко и обижено плачет, и отец приходит, участливо садится напротив, на злополучную ступеньку, ждет, пока первая волна плача Люка пройдет, а после говорит, что Люк — мужчина, поэтому он должен быть волевым и сильным, но потом папа дует на разбитую коленку…
Ему семь… Он находит здесь Лею — они играли в прятки, и она бежит со всех ног наверх, понимая, что раскрыта, и ее единственный шанс — добежать до кухни первой и воскликнуть «Чур меня!». Люк ставит ей подножку, валит ее на пол, садится сверху, прижимает, держит положенные пять секунд — она брыкается, пытается кусаться — но тщетно, он побеждает, как всегда, побеждал в прятки. Она никогда не могла от него укрыться…
Ему девять… Он знает, как болезненны удары отца. Иногда он ласков, иногда зол, эта раздвоенность мучает близнецов. Отец немного сторонится Леи, но Люку — Люку не так повезло. Он сначала завидует сестре, а потом, увидев кровавый синяк на ее плече — бежит в подвал, прячется под лестницей и рыдает так, как никогда не рыдал от собственной боли…
Ему тринадцать… Он знает, где лежат все инструменты, которыми отец умеет причинять боль. Он знает последовательность ударов, знает различные сценарии долгих, страшных вечеров. Он думает, что это его сломит, каждый раз думает, что больше не сможет, но оказывается, что с каждым разом он может вынести все больше…
Ему пятнадцать… Он слышит в подвале сдавленные рыдания, сводящие с ума, отчаянные, непрекращающиеся, уже почти не человеческие, и думает, что отдаст все, лишь бы они прекратились. А потом слышит смачный, плотский хруст, короткий полу всхлип-полу стон. Рыдания прекращаются, но он не рад этому.
Ему двадцать три… Он стоит посреди подвала, разобщенный, потерянный, ослабевший, и чья-то огромная чёрная тень, возникшая на лестнице, накрывает его с головой.
Тогда:
Каждый из них знал, что все закончится именно этим.
Когда Энакин взял на руки свою дочь, он, плача, поцеловал ее в лобик, и малышка только моргнула своими карими, как у матери, глазами.
Но когда Энакин взял на руки Люка, тот сморщился и заплакал, и лицо отца не дрогнуло от нежности.
Каждый из них знал.
Убей его.
Поэтому, когда они сцепились, безмолвно и страшно, насмерть, ничто не могло показаться более естественным, чем этот дикий порядок вещей, когда сын восстает на отца, а отец — на сына.
Убей его.
Они сцепились, как два волка или льва, забывая слова, ведомые жаждой не унизить, не покалечить, не одержать верх, но умертвить.
Убей его.
Вейдер был намного сильнее, но Люк выворачивался из его рук, ловкий, как молодой угорь, не давая страшным рукам сомкнуться вокруг себя и раздавить, в ответ он наносил лишь точечные, мелкие удары, все пытаясь достать глаза или пах, но отец ловко закрывал их.
Некому больше остановить его.
Придется тебе.
Убей его.
Вейдер сжал свои огромные руки на худой шее Люка, и тот ухватился за них, в попытке разжать, захрипел уже почти предсмертным криком…
Чей-то нежный голос пробился сквозь заложенные уши, сквозь пылающие круги боли, сквозь амок кровавого безумия.
Женщина в золотом платье стояла на самом верху лестницы, женщина в золотом платье — его мать? — протягивала к ним руку — и звала нежно:
— Энакин! Эни, это я, Падме!
Призрак в золотом спускался по лестнице, и оба мужчины замерли, поражённые, а потом выдохнули одинаково, на один вздох, на единый удар сердца:
— Мама?
— Падме?
Женщина подошла к ним близко, и отец дрогнул, руки его разжались, он выпустил сжимаемую до сих пор худую шею сына, он потянулся к прекрасному призраку, и только тогда Люк понял, кто это на самом деле.
Лея подняла руку, напряженно зажимавшую садовые ножницы, и со всей силы, размахнувшись, ударила отца острием по виску.
Падая, отец задел ее — она отлетела в сторону, легкая, как пылинка, золотая пена платья разлилась по холодному полу, темные волосы закрыли лицо.
Оглохший от ужаса, Люк перешагнул через корчившегося в его ногах отца, и бросился к Лее — откинул волосы с бледного лица, повернул ее на спину, глаза были закрыты, но она дышала, грудь в золотом платье вздымалась и опадала.
Люк выдохнул, выпустил ее и повернулся к отцу.
Люк встал и медленно подошёл к Вейдеру. Отец казался удивительно нестрашным, даже каким-то маленьким, сухим и поломанным — и Люку на мгновение стало жаль его, но потом он усилием воли вызвал в себе все те картины, от которым бежал прежде. Он подошёл к стеллажу, где лежали красиво разложенные новенькие ножи (зачем они были нужны отцу — здесь?) занёс руку над ножами, выбирая — нож для овощей? Нож для сыра? Может быть, для рыбы?
Который лучше взять для убийства того, кто даровал жизнь?
Капля пота упала с его лба на голую ступню, и Люк резко сдернул с крюка промасленное полотенце, промокнул дрожащие потные руки, схватил не глядя нож, и повернулся к лежащему Вейдеру. Присел перед ним на колени.
Убивать беззащитного… но если он встанет, то Люк с ним не справится.
Отец сильнее.
Нет, надо сейчас.
Как бешеного пса.
Как опухоль.
Отца.
Потом он вспомнил — Лея. Ребенок.
Занес нож.
И увидел, что Вейдер не дышит. Он тронул отца за плечо, увидел — как в первый раз — его лицо, выпачканное кровью, закатившиеся глаза, раскрытый безвольно рот.
Под головой Вейдера расплывалось пятно крови. Люк не почувствовал ничего, ни облегчения, ни ужаса. Мысли стали простыми, прямолинейными.
Лея. Ребенок.
— Я его убил, — сказал он громко, — Это я его убил. Я убил моего отца.
Звучало убедительно.
Он взял садовые ножницы, и долго, вдумчиво вытирал их от отпечатков пальцев Леи, а потом плотно наставил свои пальцы. Несколько раз ударил отца по голове — чтобы запачкать себя кровью. С каждым ударом чувствовал, что убивает его все вернее, что загоняет его в самый ад, в преисподнюю, откуда нет и не будет возврата. С каждым ударом он чувствовал, что незримые цепи, сжимавшие его горло, чтобы он не смел дышать, его сердце, чтобы он не смел любить, его ноги, чтобы он не смел бежать — эти цепи, которые долгие годы надевал на него отец — убитый ИМ отец — звенят и распадаются.
Лея… Ребенок… Кого она носит? Мальчика? Девочку? Может быть, двоих?..
Отец…
Сестра не переживет, если узнает.
Значит, не узнает.
Мужчине обреют голову, женщине лобок.
Никуда не деться от меры своих страданий.
Сейчас:
Это был не отец.
Он не вернулся из мертвых, чтобы продолжить бой, этот бесконечный спор, он не пришел, чтобы уличить настоящего убийцу, не для того, чтобы раны его закровоточили при приближении дочери.
Это был не Вейдер.
Это была Лея.
Всегда одна Лея.
Лея стояла наверху — а Люк был внизу, в подвале, и подумал некстати о том, что так и не сделал выход, что так и не прорыл ход, что отсюда до сих пор не выбраться. Что сюда можно только войти. Но если кто вошел — так и обречен, как призрак, вечно бродить среди этих стен, которых никогда не касались солнечные лучи. Среди этих стен, которые мироточили бы, если бы могли, потому что если где и было настоящее страдание — то здесь.
Лея медленно спустилась, и ее тихие шаги гулко отдавались по пустому помещению.
Она подошла к нему — он хотел было отойти, а потом решил, что разницы нет, все равно они будут вместе. Даже если не хотят. Им не разойтись. Они — одно.
Она шагнула к нему — он держал руки в карманах — и обняла его, всего его разом — едва сцепив указательные пальцы на его спине, со всеми этими острыми иглами боли, с этим покалеченным сердцем, с этими понятиями о добре и зле — сложными, негибкими, упрямыми. С этой его одержимостью, с этой его честностью, с этой его больной любовью…
Она обхватила его всего руками и сказала:
— Я люблю тебя. Я верю тебе. Прости меня.
— Давно простил, — тихо сказал он, стоя, не шевелясь.
Потом наклонил голову и поцеловал ее в черно-белую границу лба и волос.
Ты невинна, сестра, потому что ты не знаешь, что на тебе кровь отца.
Ты невинен, брат, потому что ты не веришь, что тебе нельзя любить свою сестру.
Потом Лея взяла его за руку, они вышли из подвала, они бродили по дому вместе и больше уже ничего не боялись.
Глава 14
Люк стоял у ворот школьного двора.
Вечерело рано, и зимние сумерки мягко освящали землю. Снег покрывал подступы к школе, превращая ее в волшебный замок. Мерно падал и кружился, водил хороводы в свете фонарей. Люк забыл дома шапку, и, не отряхивал голову, из-за чего его золотые волосы стали серебряными, как будто он поседел намного раньше своего срока.
Он стоял, засунув руки в карманы, пряча подмерзающее лицо в высокую горловину серого свитера. Вокруг стояли остальные родители, больше матери — они шумно и однообразно переговаривались между собой. Люк ничем не выделялся, разве что тяжестью взгляда и плотно сомкнутыми губами: но мало ли, кто о чем думает. Мало ли, какие у человека проблемы.
Люк думал о том, что Вейдер, даже мертвый, отнял у него так много: он не взял Бена на руки, не учил его ходить, говорить и читать. Он не видел, как растет его сын. Он так хотел быть отцом — он был бы замечательным отцом, любящим и нежным.
А потом он подумал, что Вейдер держал из на руках, два крошечных, вечно голодных свертка, пока гроб с телом их матери опускался в сухую летнюю землю. Что он кормил их, как котят, из бутылочки, по часам, не спал ночами, днём отдавал в ясли и шёл работать, а шрамы его ныли и ожоги причиняли ему боль.
И Люку вдруг стало страшно — на мгновение — что он узнает мальчика, своего сына, по его изуродованным рукам, по шрамам — раз на это обречены все мужчины их рода. А женщины — на смерть.
Против воли подумал о том, что было бы с ним самим, если бы умерла Лея. Смог бы он остаться нормальным? От мысли веяло смертным ужасом — таким, что и приглядеться страшно. Люку показалось, что если бы умерла Лея — он точно спрыгнул бы откуда-нибудь… Но у него не было двух пищащих комочков на руках — его детей, ее детей…
Люк сверился с расписанием и часами: класс мальчика (сына? Бена? Все было непривычно) закончил занятия в эту минуту. Словно в подтверждение его мыслям, зазвенел звонок. Люк подобрался. С стороны казалось, что он готов драться.
Дети почему-то выбежали все одновременно и порскнули врассыпную, как стайка маленьких мышат. Люк задохнулся, а потом отчаянно завертел головой, не успевая за всеми.
Который из них?
Один мальчик был светлым с ярко-рыжими волосами, и Люк напрягся: когда его щетина отрастала, то отливала ощутимой рыжиной. Но мальчик подошел к такой же рыжей матери, которая с красным лицом стала выговаривать ему что-то.
Люк растерянно смотрел на детей — ему казалось, что он непременно, с полу вздоха, с полуслова, с полуоборота узнает своего — что кровь позовет его, что кровь приведет ребенка к нему. Неужели он обманывал Лею, брал отгул на работе, ехал сюда — для пустоты? Что он хотел узнал здесь? Увидеть ребенка без стоящих по бокам приемных?
Одна пара привлекла его внимание: отец был слишком смуглым, а мальчик — кипельно белым, как… Лея.
«Может быть, у жены этого человека очень белая кожа» — сказал себе Люк, но передвинулся к ним поближе.
Его зацепило лицо мужчины, а не мальчика, и он подумал о том, что где-то и когда-то его видел. Он последовал за ними на расстоянии.
Это был большой дом, трехэтажный, светло-синего цвета, холодный, элегантный, с крылом гаража, вычищенным снегом на лужайке, летней кованной беседкой. Все говорило о достатке и безупречном вкусе.
У Люка никогда не было бы такого дома.
«Это неважно», — подумал он, — «Главное, чтобы в доме не было подвалов.»
Он подошел к белой двери и нажал кнопку звонка.
Он не знал, что скажет, но там, за этой плотной, современной дверью, была часть его сердца, и он не мог просто уйти.
Ему открыла красивая смуглая женщина в элегантном синем платье. Ее волосы были подняты высоко, а раскосые глаза смотрели на мир со спокойным любопытством. Она доброжелательно сказала:
— Добрый вечер. Что вы хотели?
Люк внутренне сжался, все слова вдруг пропали, и он только мог беспомощно смотреть на нее. Она медленно сказала:
— Это же… Люк? Не может быть! Это и правда ты? — Она протянула руку, коснулась его лица, повернула его к свету, и закричала радостно, — Бейл! Бейл, иди сюда скорее! Люк Скайоукер пришел.
Когда его представили, забрали пальто, проводили в гостиную, усадили на гладкий узкий диванчик, поставили перед ним чашку кофе из фарфорового сервиза, он спросил:
— Откуда вы знаете меня?
Органы сидели напротив, плечо к плечу, бедро к бедру — было видно, что они очень давно и крепко вместе, что они привыкли все важные вопросы решать вместе, что они даже договаривают друг за другом предложения. Бейл сказал:
— Твоя мать была нашим близким другом. Мы работали вместе в администрации Штата. Такой страшный удар для все нас — такой добрый человек, такой талантливый политик… Она была такой молодой, и такая ужасная смерть… Ваш отец был в госпитале тогда, никто не знал, насколько он… будет здоровым, когда выйдет оттуда. Мы ее хоронили, а потом присматривали за вами.
Значит, этот человек носил на руках его и сестру, пел им песенки, и кормил, как котят, из бутылки по часам. Этот человек — вынянчил и его, и его сына.
— Но потом ваш отец вернулся из госпиталя. Никто не думал, что он сможет растит вас сам, но у него была хорошая ветеранская пенсия… Он забрал вас. Он был в своем праве, конечно, но тот день я никогда не забуду…
Люк смотрел на их серьезные лица, на то, как они держатся за руки, и думал мучительно, что было бы, если бы он рос — здесь. Среди всех этих игрушек, стриженных газонов и крахмальных скатертей в круглых залах. Был бы он счастлив? Была ли бы Лея с ним? Любил бы он ее — так?
— Мы навещали вас еще некоторое время, пока ваш отец не запретил нам этого делать.
Бреха вдруг сказала:
— Я иногда водила Лею на кружок по рукоделию. Против меня Энакин меньше возражал. Она даже сшила мишку. Серого такого, неловкого. Плюш потерся, конечно, но… У меня он где-то лежит, я его принесу.
Она даже двинулась, чтобы бежать и потрясать тем свидетельством ее любви, которое одно у нее было, но Бейл сжал ее руку, и она осталась на диване. Он спросил:
— Как там Лея?
Люк пожал плечами:
— Хорошо, сэр. Работает на почте. Хочет идти в колледж на следующий год. Политология.
— Как Падме…
— Я думаю, это повлияло на ее выбор, — кратко сказал Люк, и добавил, — Я здесь не за этим, мистер Органа. Я здесь, чтобы увидеть Бена.
— Конечно, — сказал Бейл и прикрыл глаза, — Ты здесь, чтобы увидеть племянника.
— Сына, — твердо сказал Люк, отказываясь лгать, — Я здесь, чтобы увидеть моего сына.
Он слышал, как ахнула Бреха, но прямо смотрел в глаза Бейлу.
Он вздохнул:
— Так это правда?.. До нас доходили самые страшные слухи… Нас предупреждали при усыновлении, но я не мог в это поверить.
Люк встал. Щелкнул челюстью в раздумьях, подошел к окну, скрестив руки, сказал холодно:
— Что именно — правда? То, что наш отец после смерти матери и войны во Вьетнаме сошел с ума? Это правда. То, что он превратился в садиста? Тоже правда. То, что я убил его, чтобы защитить сестру и себя? И это правда. То, что я отсидел семь лет в тюрьме за это? Правда. То, что Бен — сын мой и Леи? Правда. То, что я ее насиловал? А вот это ложь.
— Люк, — неожиданно нежно сказала Бреха, а Бейл, побелев, срывающимся голосом сказал:
— Я клянусь тебе, если бы мы только знали… Если бы я знал, я бы сам его…
— Не нужно, — сказал, Люк спокойно глядя им в лица, — Мистер Органа. Миссис Органа. Просто позовите Бена. Я хочу увидеть его. Я хочу говорить с ним.
Бреха, подчиняясь жесту мужа, вышла. Люк чувствовал, что Бейл на него смотрит, вздыхая, и хочет поговорить, и Люк отвернулся к окну.
Скрипнула дверь. Мальчик вышел на середину комнаты, взглянул на Люка исподлобья: цепкий взгляд не по-мальчишески серьезных синих глаз, темные кудри, белоснежная кожа, едва тронутая веснушками, как у Леи.
Мальчик посмотрел на Бреху, ища поддержки, та едва заметно кивнула ему. Тогда Бен повернулся к Люку и пристально поглядел на него, как будто спрашивал, хороший ли это гость, или такой, что принес дурные вести.
— Бен, — сказал Люк глухо, заглядывая ему прямо в глаза, — Я — твой отец.
Глава 15
Лея читала книгу, поджав ноги под себя. Он сел возле кресла, в ее ногах, и она опустила рассеянно тонкую ладонь на его голову. Он поймал ее руку, прижал к своей щеке.
— Где ты был?
Он откинул голову к ней на колени. Она начала перебирать пряди возле его лица, гладить его по щекам, и спросила ласково:
— Что такое?
— Я был…
В королевстве полуденного солнца. Там, где мы могли расти без страха и без боли. Там, где растет счастливо наш сын. Там, где ты никогда не была бы моей.
— Я нашел Бена, Лея. Я говорил с ним.
Она отдернула руки, как будто обожглась, перекинула ноги через подлокотник, встала, не коснувшись его. Подошла к окну, отвернулась от него, обхватила себя руками и сказала зло:
— Зачем? Ну вот зачем? Ты хотя бы со мной посоветовался, прежде чем идти туда.
Люк встал, нахмурился и сказал:
— Это мой сын и мое решение. Я не должен ни в кем советоваться по этому вопросу. Даже с тобой.
Лея нервно закусила губу.
— Люк, я не хочу…
— Ты — мать. Ты хочешь сказать, что ты не хочешь видеть своего ребенка? — сказал он, и волна гнева поднялась от его живота, размешивая кишки в студень.
— Я… Я хочу, чтобы он был счастлив. Но подальше от нас.
Он подошел к ней, обнял сильно и грубо, как будто не мог определиться — зол он или влюблен, насколько одно, насколько второе — это все смешивалось в груди и отдавало тянущим болезненным влечением.
Лея притихла на мгновение, потом сказала почти жалобно:
— Ему уже шесть лет. Он растет в семье, любит их… Это ведь хорошая семья?
— Хорошая, — вдумчиво сказал он, разглядывая ее шею. Ему вдруг пришло в голову, что ее кожа никогда не была такой чистой, такой белой, как теперь — раньше все были разноцветные разводы краски.
У нее такая белая кожа, и это его заслуга.
— Представь, как его сейчас забрать от родителей? Как ему будет это больно и страшно?
Мальчик смотрел на Органа, искал их поддержки и одобрения. Мальчик любил их.
— В твоих словах есть смысл, — неохотно признал Люк, но гнев его усилился. Никто не был виноват в том, что его сын растет у чужих людей: немного Вейдер, немного он сам, немного… Лея.
Он склонился к ней, слегка прикусил зубами жилку на шее — и тотчас отпустил. Но бледно-розовый след так и остался на коже. Лея отвернула голову, и сделала легкое движение, как будто обозначая желание освободиться, но он только сильнее прижал ее к себе.
«Так тоже можно», — подумал он, — «Не болью. Нежностью. Не синяками, а поцелуями.»
— Люк, я…
— Тихо.
Она замолчала. Было что-то пьянящее в том, чтобы приказывать ей, чтобы чувствовать, как она подчиняется. Он чувствовал, что выстраивает границы заново, что придумывает правила с нуля, в одиночку — потому что она не возразит — и его захватило чувство беспредельной свободы. Он может быть милосердным, а может наоборот… Мало она сама его мучила? Впрочем, она его любит. И он ее.
«Ничего неприятного для неё. Ничего болезненного. Ничего, что она может расценить, как насилие. Просто я буду чуть тверже в поступках и словах», — сказал он себе. Потом добавил, не замечая, не понимая, откуда взялись эти мысли, не помня о том, что их говорил Вейдер: «С женщинами нужно как с детьми. Ласково, но твёрдо.»
Он подхватил ее на руки, отнёс в спальню, и в первый, но не в последний раз за всю жизнь, не был с ней нежен.
И она — сейчас и потом — позволила ему это.
Она проходила мимо, а он сидел на диване, повернулся, перегнулся через спинку, протянул руку и легко схватил ее за ладонь.
Она вздрогнула. Ему не нравилось это — прошло уже много времени, а она все ещё иногда вздрагивала, когда он прикасался к ней неожиданно. Его это задевало, но утешало то, что она никогда не дрожала в спальне. В спальне она никогда не отводила взгляда, никогда не отнимала рук. Может быть, потому что отец ничего не делал с ней там?.. Люк сжал зубы. До какого срока он будет их преследовать их, до гроба? Ему вдруг захотелось прийти и плюнуть на могилу этого человеку.
Люк обвёл ее за ладонь вокруг дивана, притянул ее руку к себе, приглашая сесть.
Он приподнял руки, приглашая обнять его, и она, после минутного колебания, обвила его талию, положила голову на плечо. Легким движением она скинула тапочки, забралась с ногами на диван. Он поцеловал её в макушку, вдохнул родной запах и спросил:
— Почему ты дрожишь?
— Не знаю сама.
— Скажи правду.
— Не знаю. Случайно.
— Ты думаешь об отце? — спросил он, и обнял её сильнее.
— Нет.
— Тогда скажи это вслух.
— Ты не Вейдер. Ты на него не похож.
— Еще, — сказал он, прислушиваясь к своим глубинам, потому что ему было этого мало. Ее дрожь не проходила, и он погладил ее по плечам, не давая, впрочем, освободиться. Но она и сама не рвалась.
— Что ещё сказать?
— Что-нибудь.
И Лея как-то странно сказала:
— Я тебя не боюсь.
— Я тебя люблю, — сказал он растроганно, потому что она угадала то, что хотел. Она потерлась об его руку и сказала намного теплее:
— И я тебя.
Некоторое время они сидели молча, потом Лея подняла на него взгляд, он улыбнулся ей и подумал о том, что нужно что-то рассказать ей, чем-то развеселить… Он перебрал события дня: мертвая птица на обочине дороги — нет, не то, — в мастерскую заходила женщина с ребёнком, малыш стащил и засунул в рот гайку — тоже не то, Бен не с ними… может быть, вчера? Что было вчера? Он потерялся в днях, одинаково счастливых и спокойных, ему казалось, что он в один день умрет и не заметит этого, все также встав с кровати, все также сварив какао себе и ей, пока она, деловито шурша батальоном кисточек и тюбиков, красится в ванной, все также поцеловав ее на прощанье перед работой, все также взяв отцовский чемодан и выйдя из дома… Конечно же, Лея умерла бы вместе с ним, и он только в мастерской понял бы, что погиб: по тому, как его место занял бы другой человек.
Но его место рядом с Леей никто не займёт. Их никто не разделит, даже смерть.
Впрочем, было ещё одно дело, которое…
Люк откашлялся и сказал спокойно:
— Ты знаешь… у меня есть знакомый в одном автосалоне в Хепширде. Хороший знакомый. Ещё с тюрьмы. Он должен мне… Многое должен. Так вот, Бейл Органа всегда чинит там машину.
Он ждал реакции, но не такой — она вырвалась, вскочила, глаза у неё стали дикие:
— Не смей! Даже не думай! Слышишь? Я тебе не позволю!
— О чем ты? — ему вдруг стало очень смешно. Он пытался не улыбаться, но не мог сдержаться. Он раскинулся на диване, широко расставив ноги, откинув голову, расслабившись, почему-то ее злость действовала на него одновременно пьянеющей и расслабляюще, как глоток шампанского.
— А если там будет Бен? Ты об этом подумал?
— Причем тут Бен? — сказал он, все ещё улыбаясь.
— Не смей, — слышишь! Поклянись мне, что ты ничего не сделаешь с этой машиной!
Ее лицо пошло пятнами, руки затряслись, он понял, что перегнул, усилием воли стёр с лица улыбку и сказал спокойно:
— И в мыслях не было.
— Клянись!
Он встал, и подошёл к ней — подал раскрытые руки, чтобы она вложила в ладони свои, но она скрестила руки на груди. Он сказал, и тень улыбки на мгновение снова коснулась его лица, но она смотрела пытливо и хмуро:
— Клянусь.
И лишь тогда Лея, не глядя ему в глаза, вложила левую руку в его пальцы, как будто отдавала церковную десятину, жертвовала малым в надежде спасти остальное.
Он сидел за столом, сам с собою играя в игру, которой увлёкся в тюрьме: положил левую руку на стол, растопырил пальцы, и острым ножом с Максимально возможное скоростью ударял ножом промежутки между пальцами — между мизинцем и безымянным, между безымянным и средним, между средним и указательным, между указательным и большими снова по кругу — все быстрее, быстрее, быстрее.
В какой-то момент он сбился, и на мизинце выступила кровь. Он безучастно прижал палец к губам, а после перекинул нож в левую руку и продолжил игру, изменив последовательность ударов.
Лея возникла в дверях, молча посмотрела на него, ничего не сказала, и развернулась, чтобы уйти. Но Люк окликнул ее:
— Не бойся за скатерть, я подложил доску.
Она ровным голосом ответила:
— Хорошо.
— Сядь, — сказал он. Она послушно села напротив, и стала наблюдать за пляской его ножа. Она не спросила — зачем, она не сказала, что занята, она просто послушалась его.
Люк молчал некоторое время, а потом сказал резко:
— Я — Вейдер, сестра. Правда же? Ты со мной, как птица в клетке.
— Нет.
— Ты говоришь так, потому что я велел так тебе говорить.
— Нет, это не так.
— Ты теперь совсем невеселая. Лицо у тебя такое ровное, нейтральное все время. Как маска. Ты такой не была, даже когда мы жили с отцом. Ты такой не была, когда я вернулся из тюрьмы. Я — Вейдер, правда?
Нож летал со свистом, как игла, которой штопают рану, Люк порезал себе указательный палец, но не остановился и не сбавил темп.
— Правда. Я чудовище. Ты тогда сказала мне, а я не поверил. Я так не хотел быть им, что им стал. Самое страшное…
Он задел большой палец, мизинец, вся его левая рука кровоточила, но он этого не замечал.
— Самое страшное, что я тебя люблю, люто, до потери сознания, до убийства, но вместе с тем — искренне и чисто. Только моя любовь разрушает, а у тебя нет никого, кто мог бы защитить тебя от нее. Отец был прав в том, что когда-нибудь я уничтожу тебя… И ещё — я-то, в отличие от него, в трезвом рассудке. Мне не чем себя оправдать. Моя любимая не умерла, она со мной. Я не сгорал заживо. Я не вернулся домой калекой. Я… просто им стал. Незаметно им стал. Как думаешь, когда я прошёл точку невозврата? Когда бросился за тобой и Ханом? Я ведь понимал, что ты сама ушла, просто боялся себе признаться. Нет, раньше: раз ты бежала, значит, было от чего. Когда я пришёл из тюрьмы? Когда я убил отца? Когда я — твой брат! — лишил тебя девственности? Твои синяки… это был я? Это ведь был я?! Отец был прав, прав во всем, это я бил тебя, я убивал этих несчастных девушек, я, а не он… Я…
Лея вдруг стремительно бросила свою тонкую белую ладонь на его кровоточащие пальцы, прямо под его острый, губительный нож.
Он успел остановить лезвие в нескольких дюймах от ее кожи, и она переплела свои пальцы с его измученными, обескровленными пальцами.
Он поднял на неё свои голубые глаза — в них стояли слезы. Она смотрела на него нежно, с участием, как когда-то, и он не выдержал этого и опустил глаза.
Вздрогнул, как от удара, от своего имени, произнесённого ее губами:
— Люк.
Он отложил нож, руки его дрожали. Он попытался высвободить правую руку, свою недостойную ладонь, но пальцы Леи — перепачканные его кровью — вцепились в него с решительной яростью.
— В одном ты действительно на него похож, — безжалостно сказала она, и он съёжился.
— Ты отказываешь мне в праве на мое собственное мнение. Ты отказываешь мне в воле принимать свои решения.
Он снова осмелился поднять на неё глаза — вид у неё был задумчивый.
— Меня пугает, когда ты становишься одержимым. Мне кажется, что ты так легко относишься к пролитию крови и отнятию человеческой жизни… я хотела бы ошибиться в этом…
Солнечный луч, падающий сквозь окно, прошёл долгий путь, а они все говорили и говорили.
— И меня пугает твоя любовь. Меня ужасает, что ты мой брат — это не просто незаконно, это противоестественно. Но со всем этим — я тоже люблю тебя. Хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты был больше Люком, а не Вейдером. Каким ты был раньше. Я не знаю, смогу ли я так жить, и если да, то сколько. Ещё мне кажется, что мне не избегнуть тебя, как бы я не пыталась. Что я распята на твоей любви, как на кресте.
Он накрыл ее руку своей и сжал.
— Скажи, ты мог бы меня отпустить? Навсегда?
— Нет. Не знаю. Нет. Может быть, в другой жизни, под другими звёздами, где мы выросли бы не вместе, где я был бы лучшей версией самого себя… где ты была бы принцессой, а я деревенским мальчишкой… где я мог бы исцелить отца вместо того, чтобы убивать его. Там бы я отпустил тебя и всю жизнь скорбел бы об этом. Здесь, сейчас, сегодня — мог бы я отпустить тебя? Не знаю. Нет. Нет, никогда. Ты бы ушла?
— Я пыталась.
Он ревностно сжал ее ладонь, а потом спросил ещё раз, со звенящим металлом в голосе:
— Ушла бы?
— Да. Нет. Не знаю. Я бы попробовала.
Ему захотелось как-то доказать себе власть над ней — два легких пути открывались перед ним: причинить ей боль или заняться с ней любовью, и он делал это раньше, это было так просто, это так манило и обещало. Люк сжал руки вокруг ее ладони — брошенной доверчиво и бесстрашно, как в обрыв, под чудовищное лезвие его ножа.
Но потом он подумал, что все это не то, куда ниже, куда проще его и Леи, что это оскорбит и его, и ее, что власть берётся на страхом, не вожделением, власть отдаётся добровольно, власть отдаётся из любви, и только такая ему и нужна.
И он мучительно сказал, предоставляя ей свободу:
¬¬— Пообещай мне одну вещь.
— Что такое?
— Если ты захочешь уйти, или тебе покажется, что я душу тебя своей любовью, или тебе станет плохо или больно — хоть немного плохо или больно из-за меня — ты просто придёшь ко мне и скажешь: Люк, ты Вейдер.
— Но ты не Вейдер. Я говорю тебе сейчас искренне: ты не он.
Воздух вокруг них зазвенел, как после грозы, чувствуя, как между ними — двумя берегами лавовой реки — протягиваются пока хрупкие, но уверенные мосты взаимопонимания.
Желая укрепить это чувство, он мучительно и тихо сказал:
— Ты до сих пор иногда вздрагиваешь, когда я тебя касаюсь.
— Я хотела бы не вздрагивать, правда. Не могу. Это рефлекторное.
— Хочешь, я не буду тебя трогать? Вообще. Как раньше. Я хочу не только принимать, но и отдавать, но если так нужно, то я готов. И если нужно будет ждать годы, я буду ждать годы.
— Прикоснись ко мне, — сказала она и закрыла глаза.
Он протянул другую руку к ее щеке, и осторожно погладил. Она вздрогнул, он вздрогнул тоже, хотел убрать, но она накрыла его ладонь своей.
Люк почувствовал, как она прижимается своей щекой к его ладони, какая у неё бархатная кожа, какая она тёплая и нежная.
— Нет, — сказала Лея, пока он бережно гладил ее скулу, — я хочу, чтобы ты меня обнимал. Целовал. Носил на руках. Я только хочу, чтобы не было этого первого момента. Просто не было.
Они посмотрели друг на друга.
— Может быть, я буду предупреждать тебя? Скажем, говорить, что возьму за руку? Давай договоримся?
— Может быть, это сработает, — тихо сказала она.
Она гнала его от себя в последнее время, и он не понимал причину такой перемены, ему казалось, что все наладилось, что они жили мирно и ровно, но в последние две недели она стала очень суровой к нему. Чем мягче и нежнее он становился, тем требовательнее она вела себя, и скоро он понял, что чтобы он ни сделал, она все равно будет недовольна.
«Это, должно быть, месть», — думал он. Каждый раз, когда ему хотелось огрызнуться, он вспоминал ее лицо, когда он говорил про машину Бейла, и молчал. Но недовольство зрело: ему казалось, что она слишком злоупотребляет его доверием и нежностью. Но пока что Люк покорно спал на диване и стоически сносил ее раздражение.
Одним утром Лея вышла на кухню, бледнее обычного, села на стул, откинула голову на стену и затихла. Потом сказала:
— Голова кружится…
— Голова? — растерянно спросил он, обычно она ни на что не жаловалась.
— Почему ты ещё не в мастерской? — агрессивно спросила она, глядя на него, — Уходи скорее.
— Я ещё не позавтракал.
— Возьми с собой, только уходи.
— Почему ты хочешь, чтобы я скорее ушёл?
— Я плохо себя чувствую, я же сказала.
— Я могу остаться.
— Нет, — сказала она, бешено сверкая почти чёрными глазами, — Уходи. К вечеру все пройдёт.
Он пожал плечами, в два глотка осушил половину кружки с кофе, наклонился над ней, поцеловал в лоб — ему показалось, что она все это еле вытерпела.
Работы было много, и он почти забыл о странном поведении Леи. Склоняясь над станком, он вдумчиво вытачивал деталь взамен сломанной и подумал, что хотя сам был больше самоучкой, он мог бы научить Бена этому: сверкающему повороту шлифовального станка, тому, как возрождать старые вещи. Научить обращаться с молотком и гвоздями, с гаечными ключами, как замыкать электрическую сеть — Бен мальчик, он станет мужчиной… чему его может научить Бейл, он политик, и руки у него пухлые…
Люк в перерыв пошёл звонить. Он делал это часто, его не смущал напряженный голос Бейла.
Он ездил к ним ещё три раза, но больше Бена не заставал — он был то в гостях, то на экскурсии. Один раз он приехал прямо к школе, Бреха прошла мимо него, не заметила его или сделав вид, что не заметила. Он ждал долго, до сумерек, но потом оказалось, что они ушли через другой выход.
Когда Люк, приехав к ним, в очередной раз встретил одного только Бейла, он сказал, играя желваками:
— В следующий раз мы с Леей приедем с утра, что бы Бен никуда не делся. Встанем пораньше…
— Вы вместе с Леей? — медленно спросил Органа.
— Конечно, мы с ней вместе. Мы живем вместе.
Лицо у Бейла сделалось вдруг очень вежливым и непроницаемым.
Они тогда так и не договорились, и Люк постоянно им звонил. Органы неохотно, но разговаривали с ним, иногда давая трубку Бену. Люк пытался говорить с мальчиком, но чувствовал, что его слушают по параллельному аппарату, и слова застревали в горле. Бен отмалчивался, а Люк даже не знал, как говорить с ним — Бен? Сын? Но ребёнок называл отцом совсем другого человека…
Так продолжалось несколько месяцев, но сегодня телефонный звонок принёс нечто новое, от чего глаза у него покраснели, а руки затряслись от ярости.
Он сначала не поверил, потом бросил коллегам буквально пару слов, выбежал, бросился с разбега в сверкающее лето, где гомонили птицы, и солнечный свет затапливал землю, но ему казалось, что это — чернейший из дней.
Он пришёл домой вечером: ворвался, как ураган, громко, шумно, бросил чемодан в угол прихожей. Ему казалось, что дом вдруг внезапно прогнулся под его рукой, затрепетал перед его гневом, что он наконец-то стал полновластным хозяином там, где прежде был лишь гостем тли слугой.
Она сидела в кресле, лицо у неё было красное и припухшее, как будто она долго плакала, но при этом задумчивое и светлое. Как будто она нашла просторный и светлый выход из подземелья, о котором было известно, что выхода нет.
Люк не стал гадать — он прошёл дом насквозь, и яростно сказал:
— Они уехали. Они уехали из этого чертового города.
— Кто? — с ужасом вглядевшись в его лицо, тихо спросила она, подтягивая руки и ноги ближе к телу, как будто хотела защититься. Часть его отметила это и требовала бросить все и успокоить ее, другая часть требовала бежать за…
— Органа. Они продали свой дорогущий дом, никому ничего не сказали — и уехали.
— Люк… — тихо сказала она, столько боли было в одном его имени, что он не выдержал, сорвался, рванулся к ней, обнял очень нежно и сказал:
— Ну что ты, милая. Не переживай, все будет хорошо. Не бойся. Я их найду, никуда они не денутся.
— Люк, они испугались тебя. Отпусти их, пожалуйста.
— Милая, но наш мальчик у них. И ты даже не успела его увидеть. Это несправедливо. Я хочу, чтобы он рос с нами. Ты будешь замечательной мамой.
— Люк, я очень тебя прошу. Я знаю, что так будет лучше. Поверь мне.
Он поцеловал ее в лоб и сказал:
— Я просто их найду и поговорю. Ничего, кроме этого, обещаю. Попрошу дать нам право свидания. Попробуем добиться этого через суд.
Он знал, что суд ничего не даст: у Бейла наверняка связи, и деньги на самых дорогих адвокатов, а у него самого судимость, отягощенная двумя драками в тюрьме с причинением тяжких телесных… Нет, вопрос требовалось решать иначе, он чувствовал это верно — как дикие собаки чуят кровь, пока не знал как, но верил, что его озарит — как озарило с отцом, когда пришёл срок. Но Лею нужно было успокоить.
— Через суд. Но их нужно сначала найти.
— Люк, нет! Я знаю тебя, тебе этого не хватит — разве тебе хватило, когда я была только твоей сестрой? Нет, ты не успокоился, пока не получил меня всю: также будет и с Беном. Тебе не удержаться.
— Не беспокойся, милая. Я быстро вернусь.
Он разжал руки и шагнул прочь. Она вскочила с кресла, толстая книга упала из ее белых рук.
— Люк, стой! — отчаянно крикнула она, и сказала, закрыв глаза, как будто прыгала в огонь, — Я должна тебе что-то сказать.
По ее тону он понял, что ему предстоит услышать что-то очень важное. Он прислонился к спинке дивана и потянул к ней руку. Стукнул легонько пальцем по руке, предупреждая, что прикоснется, и взял за руку.
Он встала рядом с ним, закрыв глаза, и начала говорить.
— Знаешь, где я была?
— Нет. Ты мне ничего не говорила. Это так важно прямо сейчас?
— Да, — сказала она и голос ее зазвенел, — Нет ничего важнее. Не перебивай меня.
Он замолчал, пристально вглядываясь в ее лицо, ему вдруг вспомнилось, какой она была, когда была девочкой: какие пухлые у неё были щечки, какие смешные брови, какие обиженные гримасы она строила, когда он запихивал ей за шиворот жуков и лягушек. Ему вдруг захотелось извиниться, искренне просить прощения — за все, за тех лягушек, за те синяки, за ту ее девственную кровь, за это ее заплаканное лицо…
— Я была утром… На углу Риверсайд и Полей, такое серое здание… Там стоял такой запах — стерильный, резкий, спиртовой. Я заранее договорилась. У меня было даже направление — я уговорила участковую медсестру. Я сказала ей, что у меня нет мужа… Я смотрела на эту бумажку, а печать на краю размылась — до того потная у меня была рука. Все было так деловито, брат! Так спокойно. Если кому было плохо, то Нашатырь давали. Многие женщины были такие белые… и все равно. Кровью не пахло — наверно ее сразу смывали. Я долго там сидела и смотрела. А потом я подумала, что я никого не буду убивать. Никого и никогда. Я не такая. Я не убийца. Я ушла оттуда. Я сожгла это направление над урной и прикурила от него. Охранник ругался на меня, сказал, чтобы не дымила, что тут будущие матери ходят — это было уже с той стороны, где акушерское. А я извинилась и сказала, что это последняя сигарета в моей жизни.
Он уже догадался, но не мог поверить.
— Пообещай, что выполнишь мою просьбу.
— Все. Все, что угодно.
— Не преследуй их.
— Я обещаю. Лея… ты?
Она опустила глаза к земле, улыбнулась так, как никогда в жизни раньше не улыбалась и сказала тихо:
— Да. Да!
И тогда он встал перед ней на колени.
Целовал ее белые руки.
ЭпилогЭпилог
Бен и Люк
Март. Был хмурый, по-зимнему холодный день.
Весь в чёрном, высокий молодой человек с очень белой кожей и чёрными кудрями, вышел, сильно хлопнув дверью, из своей старенькой машины, и огляделся.
Городок был пустынный, тихий, почти не живой — здесь всегда так бывало на излете зимы, но он об этом не знал. Его затея вдруг показалась ему идиотской — ехать сюда, даже не зная точного адреса, только город и имя. Как он ее найдёт? А вдруг она в тюрьме или бездомная? А вдруг его спросят, зачем ему эта женщина? А вдруг окажется, что он похож на неё, что они отражения друг друга — и он умрет от отвращения, увидев, как она опустилась?
Он снова открыл дверь своей машины, занёс ногу, но так и не сел: уехать сейчас показалось ему ещё более глупым, чем идти до конца.
Мимо него прошла девушка — худенькая, кареглазая, с тремя дурацкими пучками, закутанная в драную, хоть и новую серую куртку. Она как будто насмешливо обожгла его взглядом, удивительно точно считав его колебания. У ее ног, высунув язык и раскинув пасть в улыбке, вертелась небольшая бело-рыжая собака.
Они прошли мимо, нырнули в неприглядную закусочную — Бен слышал, как звякнул колокольчик.
Он пожал плечами, потом подумал, что надо откуда-то начинать. Он прошёл за ней, и, не отряхивая обувь, вошёл в закусочную. Она была не очень чистой, полутемной, с автоматом для музыки, двумя видами кофе и тремя — бургеров. Он прошел к бармену, тот встретил его хмурой и неприветливой улыбкой.
Бен спросил:
— Скажите… Я ищу… Может быть, вы знаете человека по фамилии Скайуокер?
Бармен хмуро глянул на него и ответил:
— Заказывать будете?
Бен пошел пятнами — он почувствовал, как горит его белая кожа — он знал в себе эту особенность и ненавидел ее.
— Давайте кофе.
— Какой?
— Какой есть. Любой.
Бармен безучастно отвернулся, пока Бен вытаскивал из кармана мелочь. Ему подали кофе, который пах мазутом, на несвежем блюдце. Бен повел большим и чутким носом, не стал пить. Бармен, словно почувствовав себя должным, ответил:
— Мистер Скайуокер держит автомастерскую чуть ниже по дороге. Шиномонтаж, мойка.
— А миссис?
Бармен пожал плечами. Давешняя девчушка, потягивающая в стороне молочный коктейль, вдруг засмеялась и спросила громко:
— Зачем тебе Скайуокеры? Они все ненормальные.
Бен нахмурился. Он за долгие годы много мыслей передумал, но позволять ей сейчас так говорить… Он сделал несколько шагов к ее столику, навис над ней, как большая черная птица, но девушка смотрела бесстрашно и с вызовом.
— Нужны.
— Зачем нужны?
— Не забивай свою глупую голову.
Девушка фыркнула, потом махнула в сторону, указывая через окно на дом на высоком холме. Бен трепетно проследил за ее рукой, отметив про себя, что дом крепкий, высокий, светлый, не такой, как бывает… Может быть, ему нечего бояться. Другой страх схватил его за горло: у нее семья, дети, муж, она и думать забыла о том, что когда-то родила ребенка, и вот он появится на пороге этого дома, незваный, нежеланный, уже однажды отвергнутый… Отвергнутый — ни за что. И теперь он придет, весь такой потерянный, взрослый, с его тьмой в душе и прошлом — каковы шансы, что его не выставят за дверь?
Девушка спросила:
— Вот там они и обитают. А кто конкретно тебе нужен?
— Миссис Скайуокер. Лея Скайуокер, — имя вырвалось из горла, бережно, нежно. Это было его секретом — тем, что хранило его на протяжении лет, тем, что он шептал в моменты горя и отчаяния, в моменты высшей боли. Единственное, что он знал о своей родной матери. Имя. Короткое, как вздох. Лея. Ле-Я. Скай-Уокер.
— Мисс, — поправила девушка и нахмурилась, — Она не выходила замуж. Тебе лучше подождать здесь, в кафе, до пяти вечера. Будет шанс застать их всех. Раньше идти смысла нет. И если мистеру Скайуокеру не понравится твой визит… Будь повежливее, короче.
— Мистеру Скайуокеру? Кто он ей? — Не муж же… У мужа была бы другая фамилия. Она, должно быть, давно разошлась с отцом Бена. Бен видел его единожды: невысокий мужчина с какими-то опасными повадками, холодными голубыми глазами. Бен не помнил его лица, только глаза — и липкий страх папы и мамы. Бен помнил глаза — у него были такие же. До поры только в них не было такого холода. До Сноука, наверно, и его секты Братьев Рен. До первой крови. Своей и чужой. До первого шрама. До первой смерти.
Бен тряхнул головой, а девушка, слегка замявшись, сказала:
— Они… брат и сестра. Близнецы.
Она убежала быстро, не успел он оглянуться, не допив свой коктейль, свистнув своей собаке. Бен взял свой кофе, сел за столик, наблюдая внимательно за домом. Он не знал, что ему делать, поэтому послушался незнакомки, и стал просто сидеть, не раздевшись, не помыв руки, не притронувшись к кофе, хотя не ел ничего с самого утра. Он смотрел за домом, видел голые по весеннему времени деревья — целый сад… Ему вдруг захотелось, чтобы это были яблони. Мама Бреха всегда кормила его яблочным вареньем, когда он болел… Пока они не упали на этом самолете, в мае, когда, как раз, все яблони цветут…
В доме вдруг зажегся свет — на первом этаже. Бен дрожащими руками протер глаза, но огонек никуда не делся, манил, как маяк.
Бен встал, и, не оставив чаевых, дрожа, пошел по дороге наверх.
Он вошел в незапертую калитку, прошел по аккуратной дорожке, миновал клумбу, собачью будку, долго топтался перед тем, как взойти на крыльцо. Отряхивал свои сапоги, поправлял одежду, убирал волосы за уши, потом снова освобождал, вспоминая, какие уши у него оттопыренные и страшные, а он хотел быть красивым, достойным.
Он страшно разозлился на себя, в один шаг запрыгнул на самый верх, нажал кнопку звонка.
Раздалась мелодичная трель, послышались легкие шаги, два щелчка замка — и он, наконец, увидел ее.
Это была женщина лет сорока, с ясными глазами, маленькая — ему где-то по грудь. Она, не спрашивая его ни о чем, поманила его за собой, в круглую и светлую прихожую.
Он прошел, а потом сказал:
— Я ищу… То есть… Мне нужна… Вы… Лея? Лея Скайуокер?
Она кивнула, спокойно глядя на него. Он сказал, чувствуя, как кровь пульсирует в ушах, кругами встает перед глазами:
— Меня зовут Бен. Бен Органа. Я…
Лицо ее вдруг дрогнуло, кровь отхлынула от него, и Бену показалось, что она сейчас упадет, но она шагнула к нему, схватилась за него обеими руками отчаянно и радостно.
Они стояли так — он потерял счет времени, потом она тихо сказала:
— Какой ты высокий… Красивый… Настоящий…
Бен мог только молча сглатывать слюну и заставлять себя дышать.
Она вдруг отстранилась и сказала горько:
— Беги. Беги отсюда, пока не поздно.
— Почему? — глаза у Леи были печальные, и это вытравило из него весь гнев. Он шел сюда… Зачем он шел сюда? Задать вопросы? Взять расплату? Принудить к любви? Увидеть слезы? Вызвать гнев? Бороться? Нет. Подать руку и сказать — «Мама, я вернулся! Обопрись на мое плечо».
— Тебе лучше уйти, пока не вернулся твой отец. И твоя сестра, — Бен вздрогнул. Он ждал только ее, он думал, что сможет найти только мать, но, оказывается, у него был отец и этот отец был жив… Бен думал, что он скурился или был зарезан в драке, Сноук весьма четко ему озвучил приговор, которым его отец… Он зачитывал снова и снова, в те моменты, когда Бен осмеливался перечить или просто поднимать голову. Он делал это и с другими детьми, но Бен был самой любимой его игрушкой, его карманным монстром.
А теперь — отец… И еще сестра. Он остолбенел, пытаясь уложить это все в голове. Но Лея потянула его к выходу, все приговаривая, какой он стал красивый и высокий. Она шла спиной, бережно держа его за руки, ни на миг не отводила от него своих сверкающих глаз, и ему странно было что эта женщина — его мать! Его настоящая мать! — все еще так красива и так молода.
— Где угодно будет лучше, чем здесь. Пойми меня. Дай мне свои контакты, чтобы я могла отыскать тебя после, но уходи сейчас. Тебе нельзя здесь оставаться. Я бы все отдала, чтобы тебе было можно, все, только бы быть с тобой, искупить, поговорить, просить прощения… Но нельзя. Уходи, мой мальчик.
Они остановились в дверях, и Лея вдруг со странным всхлипом обняла его за талию, не дотянулась до плечей, до лица, крепко, бережно, так, как он мечтал все детство…
Дверь вдруг распахнулась с грохотом, столь неожиданном в этом тихом и светлом доме.
На пороге стоял невысокий мужчина в черной кожаной куртке, с холодными голубыми глазами. Бен вздрогнул, его предположения почти переросли в уверенность — и ему на мгновение стало страшно.
Из-за спины мужчины вдруг показалась давешняя девица с тремя хвостиками, вид у нее был встревоженный. Она так и вперилась глазами в Лею. Бен подумал, что она специально побежала к Скайуокеру, потому что почувствовала в нем, в Бене, опасность для Леи.
Лея сказала тихо, не глядя на мужчину, а глядя только на Бена:
— Люк, это Бен. Он сам пришел к нам.
Взгляд мужчины потеплел, а потом он медленно сказал:
— Бен… Мой мальчик…
А Лея сказала брату отчаянно:
— Хватит. Сколько можно, Люк. Отпусти его хотя бы, пусть у него будет шанс на нормальную жизнь.
Мужчина подошел к ней, зачем-то ударил указательным пальцем по руке, а потом бережно взял ее ладонь, погладил рассеянно, не отводя своих холодных глаз от лица юноши. Спросил — неожиданно тяжело и властно:
— Куришь?
Бен кивнул. Люк отпустил руку сестры, достал портсигар из нагрудного кармана, и протянул Бену зажигалку и сигарету. Бен взял сигарету, чувствуя себя скотиной на мясном рынке — ему казалось, что каждое его движение оценивают, что его осматривают так, как перед покупкой. Он попробовал перехватить игру и спросил грубо:
— А вы не будете курить?
— Почему нет? — легко сказал Люк, достал сигарету и щелкнул зажигалкой, — Теперь ты.
Они стояли прямо посреди прихожей, не сняв курток, Бен поискал глазами пепельницу, но не нашел, стряхнул пепел прямо на чистый, белый пол.
Люк сказал Лее:
— Нормальная жизнь? Да нет у него уже никакой нормальной жизни. Смотри, как скупо он двигается. Как украдкой озирается. Как держит сигарету. Так, чтобы можно было отстрелить окурок в глаза, и начать бить первым.
Повернувшись к Бену, он спросил:
— И за что же ты сидел?
Бен промолчал. Мужчина надавил:
— Покажи руку. Подними рукав.
Бен сжал зубы и сказал:
— Я пришёл сюда поговорить с матерью. Я вам не цирковая обезьяна. Прощайте.
Он двинулся к двери, но запнулся — девушка встала у него на пути, глаза ее полыхали, затягивали, сулили — как будто он не в первый раз в жизни ее увидел.
Он вдруг вспомнил Джайну Соло, ее пряные поцелуи под вишней, огонь ее глаз — а потом забыл, потому что эта девушка с тремя смешными хвостиками выжигала, казалось, все изнутри.
Скайуокер сказал:
— Гордый. Хорошо. Постой.
Бен оторвался от девушки, покачал головой и шагнул к двери.
— Посмотри на своего отца, Бен.
И Бен обернулся: Люк протягивал правую руку к нему — не для объятий, не для драки, скорее так, как приветствуют равного. Он закатал рукава: все руки выше запястья были покрыты застарелыми шрамами.
Бен сглотнул, и отодвинув мягкую ткань рукава, протянул свою руку Люку, чтобы пожать ее. Его шрамы были свежее, продуманнее, как будто кто-то вдумчиво нарисовал на нем невиданный узор.
Мужчины пожали друг другу руки.
Лея вдруг начала рыдать. Люк — лицо его мгновенно сделалось очень бережным — повернулся к ней, прижал к себе, поцеловал в лоб.
Рей сказала горько:
— Мама, ты опять забыла таблетки выпить? Ну, мама!
Люк чуть-чуть покачал Лею и над ее головой сделал движение глазами, которое предназначалось для Рей. Она поняла и сказала:
— Идём, Бен.
Бен чуть помедлил, но он нетерпеливо взяла его за руку и потянула за собой. Они вышли в узкий коридор, и она сказала, словно смягчившись:
— Не беспокойся, папа маму… Успокоит. Он один только и умеет ее успокаивать.
— Ты говорила, что они брат и сестра.
— Все верно, — яростно сказала Рей, — Они близнецы. Но разве я тебе не говорила, что все Скайуокеры — ненормальные?
Бен сглотнул. Она оборонительно и одновременно нападающе сказала:
— Что, теперь, в ужасе бежишь от нас?
— Нет, — сказал Бен и подумал о том, что может быть, если бы Органа воспитали его до конца, он ужаснулся бы. Но Сноук живо, методично и болезненно выбил из него все иллюзии. Кроме одной.
— До тех пор, пока… Пока у них хорошие отношения, они могут приходится друг другу кем угодно и делать что угодно.
— У них чудесные отношения, — сказала Рей агрессивно.
Люк усадил ее на диван на кухне.
Перехватывал ее руки, пока она пыталась залепить ему пощечину.
Отошел на некоторое расстояние.
Она, всхлипывая, сказала:
— Отошли его. Прогони его. У тебя же дочь растет. Нельзя, чтобы история повторялась! Ты видел, как он на нее посмотрел? Это ужасно, Люк. Ради всего святого, прогони!
Он стоял, раздумывая, что лучше: таблетка или укол.
Укол был надежнее, но она всегда очень нервничала до и обижалась потом. Ему самому это не нравилось — приходилось прижимать всем телом, держать крепко, почти до удушья одной рукой, другой колоть, чувствовать, как она бьется и кричит.
Он знал, что это на пользу, но ненавидел эти минуты.
Малодушно отвернулся и отошел к кухне. Достал кружку и спросил:
— Будешь какао?
— Иди к черту со своим какао, — ответила она связно. Он слегка выдохнул и обрадовался, что не выбрал укол. Он налил горячей воды, бросил чайный пакетик, насыпал немного сахара — нужно подсластить, всегда, когда горько, нужно подсластить. Сказал ей, глядя в кружку:
— Попробуй успокоиться, милая.
— Я тебя ненавижу.
— А я тебя люблю, — сказал он твердо. Иногда это действовало на нее. Чаще — нет. Но он действительно любил.
Он подошел к ней, держа кружку в руках. Она слегка расслабилась.
— Что ты принес?
— Чай. Выпей, тебе станет легче.
— Не хочу.
— Выпей, пожалуйста.
Она свернулась клубком, только глаза сверкнули агрессивно:
— Что ты туда насыпал? Не лги мне, я тебя знаю.
— Транквилизатор. Чуть посильнее, чем обычно. Ты же пропустила дозу. Ты же знаешь, что это опасно в обострение. Просто выпей, я уложу тебя спать, и завтра восстанешь полной сил.
Она смотрела на него недоверчиво и безучастно. Он надавил:
— Что ты обещала Рей?
Имя отщелкнуло, как хлопок в ладоши. Она медленно сказала:
— Да, ты прав. Девочка не виновата, что у нас такие ужасы.
Она взяла кружку, но он внимательно следил за тем, чтобы она сделала глоток, иногда бывало, что она отбрасывала напиток, даже поднеся его ко рту.
— Да какие ужасы-то? Все хорошо.
Он думал иногда, что было бы намного легче, будь он ей только братом. Или только мужем.
В другие дни он думал, что не выдержал бы этого всего, будь он лишь одним из них.
Она послушно выпила лекарство, он наклонился к ней, вытащил кружку из пальцев. Не удержался, легко, одним касанием, поцеловал ее в губы.
Лея ему слегка улыбнулась, и он снова преисполнился нежности: той, с которой бежал навстречу ее велосипеду, когда вышел из тюрьмы.
Он обнял её, погладил по голове — она не сопротивлялась. Потом сказал себе: спать сегодня он будет на тахте возле кровати, как всегда, когда у неё обострение и сбой курса. Когда у нее обострение, ее всегда нервирует его близость. Сегодня, кажется, все прошло гладко, но дверь он закроет на ключ, а тахта стоит прямо перед окном. На всякий случай.
— Мороки тебе со мной… — почти нормально сказала она.
— Ничего, — сказал он.
Иногда ему казалось, что она не так уж и больна. В тихие, счастливые периоды, которые составляли около девяти месяцев в году, не каждый врач диагностировал расстройство.
Думать об этом было страшновато, потому что такие мысли означали, что, невольно, руководствуясь одним ее благом, совершает насилие.
Люк ухватился за мысль, что в моменты обострений все врачи соглашались с тем, что ей нужна поддержка. Варианты варьировались от случая к случаю… кто-то предлагал просто травки и покой, но это не помогало.
Обострения случались два раза в год.
Ноябрь. Март.
Все врачи качали голова и говорили «что вы хотите, сезонное, это типично». Но Люк знал, что дело не в погоде.
В ноябре был убит их отец.
В марте родился их второй сын.
Родился — и умер.
Родился — и единого вдоха не сделал.
Их мальчик, который так и не увидел свет своими нежными карими глазами. Глазами, как у Леи.
Снег уже сходил с земли, а Люк метался по белой больнице — от Леи в администрацию и обратно — слепо, бессмысленно, бесполезно, как будто убегал от боли. Ему отказались выдать тельце, потому что право забирать его или оставить принадлежало только родителям, а он был дядя. Тогда он подделал подпись сестры на доверенности — все понимали, что он это сделал, но не задавали вопросов и не чинили препятствий.
Потом Лея лежала, отвернувшись к стене, в халате, мокром от молока, а дома стояла колыбель, которую Люк разобрал, медленно, складывая жердочку к жердочке, винтик в винтику, шайбу к шайбе, все завернул в газеты, переплел бечевкой и отнёс на чердак: так, словно вкатывал на гору камень, который непременно сорвётся вниз — но никого не раздавит, потому что смерть нужно ещё заслужить.
Лея ходила по дому тенью и иногда шепотом говорила ему, что это расплата за их родство, а он не смел протестовать.
В их доме стало очень тихо.
Но потом случилась Рей.
Март был страшным, последышем зимы, март поманил надеждой на счастье, март отнял у них одного сына, но может быть, март вернёт им другого?
Бен и Рей зашли в ее комнату. Бен огляделся: вокруг висели плакаты с рок-группами, стены были разрисованы черным углем: птицы и самолеты самых разных конструкций.
Она села на кровать, он, напротив, на стул. Оба молчали. И она на него смотрела, долго, пристально, вдумчиво, а потом сказала:
— Значит, ты и есть мой брат. Хорошо. Ты красивый и сильный.
Она скинула куртку, встала, подошла к нему. Коснулась пальцами лица — Бен вздрогнул, как будто его распяли гвоздями. Потом она склонила свое лицо к его лицу, и неожиданно поцеловала в губы — неумело, яростно, крепко. Он обхватил ее плечи, впился ответно, ошеломил напором, до кровавых кругов перед глазами, до красноты, до потрескавшихся губ.
Когда они отпрянули друг от друга — снова смогли дышать и смотреть, он вдруг понял, что она улыбается.
— Не бойся, — сказала она, а в глазах ее плясали золотые демоны, — Я приемная.
Он сглотнул и сказал твердо:
— А хоть бы и родная.
Она серьезно сказала:
— Ты папе не ответил, за что ты сидел.
— За убийство. С особой жестокостью.
Он вспомнил: кровь Сноука - кто бы мог подумать, что в таком старике столько крови? - ужас и свобода.
Он робко посмотрел на Рей, думал, что она отшатнется, что она закричит, выгонит его, но она только качнула головой, провела пальцем по его губе и сказала:
— Ты — мой брат.
— Лучше бы я умерла. В тот день, когда ты вернулся из тюрьмы.
Люк ко многому привык, но эти слова его отчаянно задели, и он упрямо возразил:
— Это не ты говоришь, это болезнь в тебе говорит.
— Лучше бы ты меня задавил велосипедом.
— Это ты на меня наехала.
— Нет, ты.
Люк закусил губу: ему говорили, что в таких случаях нужно давить на логику, что она восприимчива к ней. Но у сестры всегда был живой, математический ум, она и задачки щелкала в школе куда быстрее него. Но ему пришлось научиться:
— Нет, у меня не было велосипеда. Я только вышел из тюрьмы, у меня не могло быть велосипеда. А ты как раз ехала с почты.
Лицо у нее сделалось хмурое и она сказала:
— Черт, действительно. Ты прав.
Он склонился к ней, и она, сощурив глаза, сказала тихонько:
— Люк…
— Да?
— Наклонись.
Он придвинулся ближе, и она, как будто из последних сил, коснулась губами его губ.
— Как давят на меня эти стены… Проклятые таблетки, от них такая слабость. Я хотела бы побежать, но не могу… Мне даже сидеть тяжело.
— Хочешь, я вынесу тебя из дома? Посидишь на скамеечке на крыльце. Воздухом подышишь?
Она сказала:
— Один раз ты уже выносил меня из дома. Я думала, что что-то изменится. Я ошиблась.
— Хочешь на улицу?
— Да.
Он быстро сходил за курткой и шапкой, помог ей одеться. Поднял ее на руки, как носил всегда, с тех пор как им исполнилось шесть лет, вынес ее на крыльцо, усадил, полулёжа на скамейку, укрыл ноги пледом, сам сел рядом. он не стал зажигать свет на крыльце, они сидели в полумраке, освящаемом только отблесками лампы Рей, комната которой находилась как раз на втором этаже, окно которой выходили на крыльцо и дорогу.
Рей — почти как солнечный луч. Она всегда и была — свет.
Даже когда он ее в первый раз увидел.
Когда он ее нашёл, она был зверёнком. Маленьким и ярким, но яростным и диким.
Она была слишком похожа на маленькую Лею, чтобы он мог спокойно пройти мимо этих двух женщин: они собирали милостыню у подземного перехода. Он долго беспомощно стоял, глядя на них — ему хотелось помочь, спасти, вырвать их из сетей нищеты, он вывернул карманы, он отдал им все деньги, а после пошел в свой тихий, темный дом, и обнял свою молчаливую сестру.
Когда он увидел девочку во второй раз, женщина была другая: с наглыми, чуть сонными от наркотиков глазами, похожая на цыганку. Он вырвал девочку из рук этой женщины, которая просила милостыню, словно разорвал цепи.
Он вырвал, и женщина умело заголосила, пытаясь вызвать сочувствие в проходящих мимо людях, но Люк уверенно бросил:
— Ты ей не мать!
Женщина огляделась кругом и сказала свистящим злым шепотом:
— Тебе это с рук не сойдёт, мудила. Знаешь, кто за тобой придёт?
И Люк широко улыбнулся — боль требовала выхода, сыновья — потерянный и неоплаканный — взывали к мщению, девочка в его руках не знала материнской ласки и тепла, все это было уже за гранью боли и ужаса, далеко за пределами человечности, и он сказал, чувствуя поднимающиеся на периферии зрения лепестки кровавой ярости:
— Пусть приходят. Пусть все приходят!
Он долго сидел в машине, глядя на то, как девочка спит, страшась идти в дом, к своей Лее, боясь, что это причинит ей только боль. Когда они все-таки вышли, и девочка, ведомая им, робко перешагнула порог дома, Лея, вышедшая к ним, вытиравшая полотенцем руки, уронила его, подобрала, снова уронила и сказала — живо, горячно, радостно:
— Малышка, какая же ты худенькая! Идём скорее мыться, а потом обедать. Люк, там суп на плите, последи за ним! И не забудь посолить.
Лея увлекла малышку за собой, и девочка почему-то сразу поверила ей. доверчиво вцепилась в руку. Сестра снова стала такая веселая, такая молодая, что Люк почувствовал, как слезы режут его глаза. Суп у него выкипел, потому что он в волнении ходил туда-сюда по кухне, но они съели и такой. Они уложили ее спать между собой, склонились над ней, стукнувшись лбами, а потом Лея открыла дело об удочерении, а Люк достал с чердака кроватку из бука и сжёг все газеты прошлогодние газеты.
Они пришли через несколько дней. Втроем, они пришли припугнуть.
Бедные, они не знали, что Люк уже ничего не боялся.
Он сильно повредил правую руку, был суд, его признали невиновным.
Люк говорил, что им больше нечего бояться, что половина банды арестована, но Лея стала плохо спать ночами, ее нервозность передавалась дочери. Тогда они продали свой дом — легко, без сожалений, переехали к морю, построили новый — без подвалов, так, чтобы вечером видеть маяк.
Лея оказалась вдруг такой внимательной и сильной, как будто она все жизнь только и делала, что выхаживала раненных зверят, а девочка была настоящая: то капризная, то любящая, то недоверчивая, то отважная, то приворовывающая, но всегда — преданная и с добрым сердцем.
Их маленькая приблудная дочь.
Лея тихонько вздохнула рядом с ним, возвращая к реальности, и он обнял её худые плечи. Лею клонило ко сну, но она еще раз сказала:
— Ты должен его прогнать.
— Он пришел домой. К своим родителям.
— Он пришел в ад.
— Лея… Каждому нужен дом. А в нашем доме нет никаких подвалов.
Он был счастлив. Счастье его было похоже на небо, которое иногда закрывали тучи, и тогда он начинал считать все то, что у него есть.
Его Лея. Его дочь, Рей. Его свобода. Его мастерская и ученики.
И теперь, кажется, будет сын.
Рей
Когда она зашла в мастерскую, то ее встретил молодой и незнакомый парень, с мягкими кудрями и очаровательной улыбкой. На нем была новая форма, но в движениях не было нервозности, свойственной новичку, и Рей подумала, что это особенный талант.
— Я — Рей.
— Я знаю, — улыбнулся он ей, и протянул руку — не так, как мужчина мужчине — чтобы пожать, не так как мужчина женщине — чтобы поцеловать, а так, как протягивают дети — чтобы подружиться. Она протянула ему руку в ответ и пожала точно также.
Потом спросила, видя, как к ним подошел темнокожий парень в рабочей форме:
— Дядя у себя? Привет, Финн.
— Привет, Рей. Да, у себя.
Рей проскользнула мимо них, прошла по длинному, заваленному машинными деталями коридору, и По проводил ее взглядом — слегка туманным и задумчивым. Финн, видя это, сказал:
— Ты осторожнее, если что, мистер Скайуокер тебе мигом голову оторвет. Я, чтобы по-дружески сводить ее в кино, полгода доказывал свою надежность. И то мистер Скайоукер ждал нас в фойе прямо после сеанса.
По хмыкнул:
— Строгий дядя? Надо же, я думал, что это отменили в прошлом веке.
— Если и отменили, то он об этом не знает.
Она стукнулась — три коротких, потом еще два — и вошла.
Папа стоял у окна и разговаривал по телефону — провод натянулся, но он этого не замечал. Он махнул Рей, но не отвлекся. Она пододвинула аппарат ближе к нему и села в кресло напротив его стола, скучающе принялась разглядывать ногти. Вспомнила элегантный маникюр мамы, кустарный, но старательный — одноклассниц, но ее руки с заусенцами были ее милее всего. Они говорили — я умею обращаться с отверткой, молотком и машинным маслом, также, как мой отец. Рей всегда была больше папина.
Люк оглянулся на нее, хотел было достать портсигар, но не стал. Врачи говорили, что ему нужно бросать, удивительно, но он послушался и сократил. Вот только в марте и ноябре курил больше обычного.
Рей и сама курила в эти месяцы — тайком от папы, но не прячась от мамы.
— Вы понимаете последствия вашего отказа? — сказал Люк резко, со свистящим хрипом в конце предложения, и Рей подумала, что не завидует папиному собеседнику.
— Нет, я не угрожаю. Просто осведомляюсь… Времени вам — до начала следующего месяца.
Он положил трубку, отряхнулся, словно возвращаясь в здесь и сейчас, потом взглянул на Рей.
Та внимательно и быстро огляделась — это была привычка, потом сказала:
— Папа…
— Да, малыш?
— Я встретила в городе молодого парня. Он спрашивал про маму.
— Про маму? — медленно сказал Люк, и его лице ничего нельзя было прочесть.
— Да. Он приезжий. Я сказала, чтобы он приходил к пяти часам. Но показала дом. Зря, наверно.
Люк достал из шкафа кожаную куртку, и, нахмурившись, сказал:
— Едем сейчас.
Они вышли из кабинета, прошли через мастерскую, Люк сказал что-то Финну, тот кивнул.
Когда они подошли к машине, Люк все-таки достал сигарету, глядя на Рей слегка виновато, но та не стала протестовать: открыла заднюю дверцу, и Биби проворно запрыгнул внутрь.
Люк сказал, глядя куда-то в даль:
— На твое имя сегодня пришло письмо — сразу после того, как ты умчалась. Я, конечно, его не вскрывал, но… На конверте был обратный адрес. Колледж гражданской авиации, Форт Пиерс. Ты ничего не хочешь мне рассказать, малыш?
Рей напряглась. Потом сказала, как будто собравшись с духом:
— Я подала заявку, папа. Я хочу быть пилотом.
— Форт Пиерс — это же Флорида. Через всю страну… Так далеко.
Люк смотрел вдаль, в точку, где небо и земля смешивались в предвечернем тумане.
— Я хочу быть пилотом, папа.
Люк пожал плечами. Помолчал, мучительно не глядя на нее, потом, словно собравшись с духом, сказал:
— Я думаю, если даже ты не выиграешь грант, нам хватит денег на то, чтобы оплатить обучение. Будешь приезжать на каникулы… На Рождество…
— Правда?..
— Конечно, — он обернулся, и глаза у него вдруг стали удивительно синими, — Конечно, ты станешь пилотом. Это долго, тяжело, изнурительно, но ты станешь. Тебе будет труднее, чем другим, потому что ты девушка, но ты не боишься трудностей, правда, малыш?
— Папа! — растроганно сказала Рей.
— Я и сам хотел одно время… Но маму нельзя было оставлять надолго, и к тому же, кто доверил бы самолет человеку с двумя судимостями?..
Рей вдруг шагнула у нему и повисла у него на шее. Он похлопал ее по спине, потом сказал тепло и немного ворчливо:
— Ну, будет, будет. Поехали домой, надо проверить, что там за молодые мужчины разыскивают твою маму. Уж не любовника ли себе завела, как считаешь?
Рей прыснула от смеха.
Рей все знала о судимостях. Вторую она даже смутно помнила — не самую ситуацию, конечно, но то, как мама оставляла ее с чопорной миссис Ваноцки, когда ходила на разбирательства и свидания к папе. У миссис Ваноцки нельзя было бегать и сильно шуметь — пожилая дама страдала мигренями, и три ее кошки, под стать хозяйке — были удивительно пуганными существами. Миссис Ваноцки пыталась научить Рей печь пироги, но у нее ничего не получалось. Женские ремесла ей не шли, словно она была отлита из металла и песка. Но она упорно старалась. Рей загадала, что если получится — папа вернется к ним.
Сработало.
И когда папа вернулся — бритый, счастливый, за руку с такой молодой и радостной мамой — получивший условный срок — на столе его ждал пригоревший, неказистый, но удивительно вкусный яблочный пирог.
Лея сидела за столом, напротив сидел Люк — руки его были скованны, правая — поврежденная, была забинтованна. Полицейский стоял в углу, и все, что Лея могла — протянуть свои руки к брату и коснутся кончиками пальцев его рук.
— Как вы там?
— Все хорошо. Рей плохо спит, но я водила ее к врачу, он прописал легкое успокоительное. Не бойся за нас… Я говорила с адвокатом и буду выступать в суде как свидетель. Я не боюсь, и теперь уже не расплачусь. Как твоя рука?
— Хорошо! Была порвано сухожилие, но кажется, срастается правильно.
Она погладила его указательный палец своим, а потом с незаметной улыбкой сказала:
— Твоей жене дали бы право свидания наедине. На несколько часов. Часов, представляешь?
Он улыбнулся также, но чуть шире, чем она ему — полицейский стоял за его спиной, и он, вынужденный скрывать свою любовь на словах, мог хотя бы улыбаться ей так, как хотел — трепетно и нежно:
— Ничего.
Коснулся пальцем ее руки, провел по ладони любовно и нежно, она схватила его руку — левую — обеими руками, как будто заключила в объятия его целиком. Сказала:
— Мы ждем тебя, брат.
Полицейский подошел чуть ближе, потому что это было запрещено во избежание передачи записок или запрещенных вещей, и Лея испуганно убрала руки, но Люку хватило этого прикосновения — его ничего не могло стереть — ни обыск, которому его всегда подвергали после свиданий, ни болезненные перевязки, ни ужасающе-привычный холод наручников.
Мама заплетала ей косички, темным ореолом вокруг светлой головы: Рей умела сама, но она перешла в другой класс, и сегодня в первый раз шла в школу, требовалась особая аккуратность. Рей волновалась больше, чем показывала, злилась за это на саму себя. Пальцы Леи — холодные и тонкие — привычно и мягко мелькали вокруг головы дочери.
Рей смотрела в зеркало, сравнивала их отражения: ей казалось, что она невероятно груба и некрасива, особенно в сравнении с хрупкой мамой, которую уже обогнала в росте.
— Я никогда не выйду замуж, — внезапно вырвалось у нее. Лея на мгновение замерла, потом сказала тепло:
— Что ты… Выйдешь, конечно.
— Как жаль, что у меня нет брата.
Лея снова замерла — на этот раз дольше — пальцы левой ее руки, сжимавшей шпильку, сжались и чуть дрогнули, но правая рука, державшая волосы Рей, осталась все такой же нежной. На ее лицо набежала тень, и Рей поняла, что мама думает о сыновьях: погибшем и потерянном. Раскаяние коснулось ее, но прежде, чем она успела подобрать ободряющие слова, Лея спросила:
— Почему ты думаешь о брате?
— Ну как же… — Рей даже растерялась от этого неожиданного вопроса, — Он полюбил бы меня.
Лея посмотрела куда-то в сторону, в пустоту, словно искала и никак не могла найти ответа.
Вечером они позвали ее на кухню: мама сидела за столом, папа, отвернувшись, стоял у окна. По тому, как они были напряжены, Рей поняла, что они что-то обсудили между собой и теперь хотели поговорить с ней. Ей это не понравилось: будто они вместе выступали против нее.
Мама сказала:
— Послушай… Ты знаешь, насколько… необычна наша семья. Рей… Не бери пример с нас с папой. Это ненормально.
Папа вдруг повернулся к ним, вид у него был печальный. Рей мучительно сказала:
— Почему это ненормально?
Люк вдруг оттолкнулся от окна, шагнул к Лее, легко хлопнул ее по руке, а потом положил руку на ее плечо. Лея подняла на него глаза и сказала нервно:
— Люк, скажи ты ей!
Он откашлялся — и Рей поняла, что он не поддерживает маму в ее стремлении развивать этот разговор, но считает нужным хотя бы не противодействовать ей.
Как и всегда.
Люк сказал, обращаясь к сестре:
— Лея, не надо. Ей четырнадцать лет. Мы можем поговорить об этом потом.
— Нет, сейчас! Да, ей четырнадцать, но столько было и нам, столько было и мне, когда мы…
Мама осеклась и замолчала. Рей переводила взгляд с одного на другого — и отчаянно пожелала оказаться в своей комнате.
— В доме нет ни подвалов, ни монстров. И братьев у неё нет, — Рей вдруг подумала, что папа последних приравнивает к остальным опасностям, — Дай ей еще вырасти.
— Люк… — сказала Лея тем особенным тоном, которым иногда говорила его имя, и Рей поняла, что папа сейчас сделает все, как она хочет.
— Хорошо. Рей, послушай. Мама права. Не нужно на нас равняться…
— На кого мне еще равняться? — упрямо сказала она, — На тех, кто продал меня за бутылку пойла? На тех, кто притворялся моими родителями, чтобы выпрашивать милостыню? С легкостью! Вы только скажите — на этих или на тех?!
— Рей!
— Нет! Я ничего не хочу слышать! — завопила она и выбежала с кухни.
— Передай мне соль, малыш.
Они сидели за столом, мягкие сентябрьские сумерки кутали их. Мама с силой потёрла ладони, и Люк, не говоря ни слова, укрыл пледом ее плечи.
Она, не глядя на него, потянулась к ножу, и нормальный мир Рей рухнул, стоило маминым тонким пальцам обвиться вокруг рукояти ножа.
Лея положила левую руку на стол и вдруг начала ударять ножом между пальцами — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Нож скользнул, оставил багровый след на мизинце, но она словно не заметила этого, продолжила свою игру, и смотрела на Люка, ухмыляясь. Он отодвинулся от стола, привстал, завороженно глядя на танец ее рук. Она сказала — резко и злобно:
— Сядь. Сядь на место, я сказала.
— Лея…
— Нет, теперь мой черед. Увлекательная игра, правда, брат? Кому больнее будет — мне или тебе? Правда, забавно?
— Прекрати!
Но она — нарочно, даже Рей это поняла — ударила себя ножом по большому пальцу, слабо охнула, но продолжила:
— Взгляни на свою руку — больно? Проступила у тебя кровь?
Люк, пригвожденный было ее словами, резко встал — стул жалобно скрипнул. Он метнулся к ней, схватил ее руку, державшую нож, заломил ее, выхватил обагренную сталь.
Лея вскрикнула и закричала, яростно стуча кулаком по столу:
— Ты — Вейдер, Вейдер, Вейдер! Не прикасайся ко мне!
Люк застыл, выпустил ее руку, и глаза у него сделались совершенно дикими. Рей, неожиданно для себя, издала короткий звук — полу стон-полу всхлип. И папа — нет, не папа — отец — поднял на нее яростный и тяжелый взгляд, и в первый раз в жизни закричал на нее, в первый раз за всю жизнь повысил голос на нее:
— Марш в свою комнату! Быстро!
Рей, как ударенная, выметнулась из-за стола, выбежала, вылетела из ставшей вдруг страшной и чужой кухни, от этих своих привычных, но ставших чуждыми в одно мгновение людей, которых привыкла называть родителями.
Она, не заметив, пролетела лестницу, коридор, вбежала в свою комнату — такую девичью, уютную, маленькую — из доброй и безопасной вдруг ставшую темницей, куда может ворваться невиданное зло.
Она стояла, некоторое время, дрожа, стараясь не прислушиваться к звукам, доносившимся откуда-то снизу, к отчаянному крику мамы — но не могла, как заколдованная. Потом она подтащила стул к двери, чтобы ее забаррикадировать, потом второй, потом тяжелые сумки, книги — но ей казалось, что ничто не сможет удержать тот ужас, что внезапно вырвался из клетки и сожрал ее отца и мать. Плача, почти ничего не видя от слез, она все носила и носила вещи к двери, прислушиваясь к звукам внизу: крик сменился рыданиями, сначала яростными, потом горькими, тихими. Раздался, наконец, голос отца: ровный, тихий, нежный. Он как будто уговаривал маму, и Рей вдруг представилось, как они сидят на полу, и он нежно обнимает Лею, пытаясь ее успокоить.
Она тряхнула головой и подкатила к двери журнальный столик.
Маму не было больше слышно: только тихий и ровный голос отца все журчал и журчал, но после — стих и он.
Тогда Рей легла на кровать и обняла подушку, которая скоро промокла от ее слез.
Папа пришел к ее комнате через несколько часов — слабо постучал. Три раза, потом еще два. Позвал умоляюще:
— Малыш… Хочешь апельсин? Я апельсин тебе принес.
Рей не двинулась.
— Малыш… Извини меня, малыш.
Рей села на кровати, пытаясь справиться с душащими ее эмоциями — голос папы обволакивал, успокаивал, уговаривал: все будет хорошо. Но Рей не могла поверить в это.
— Малыш… Точно не хочешь апельсинчик?
Рей шмыгнула носом и подошла к двери.
— Малыш, я не хотел. Ты видела, в каком мама была состоянии… Я испугался. Я побоялся, что не справлюсь с вами обеими, если ты вдруг заплачешь…
Рей отодвинула комод, распихала половину вещей, закрывающих проход — там был ее папа, и другого у нее не было. Ободренный звуками ее возни, папа сказал:
— Я знаю, я твой отец, я должен был... Но я очень испугался. Этого больше не повторится. Пожалуйста, открой. Давай поговорим. Пожалуйста.
Она оттянула стулья, один, другой. Несмело приоткрыла дверь. Папа стоял перед ней: вид у него был виноватый, голова опущена, и в левой руке он действительно держал любовно почищенный апельсин. Он сказал, глядя на ее ботинки:
— Мама спит. Я ее уложил поспать. Она… Она столько пережила… Ей нужна помощь, малыш, врачебная помощь. Я думал… Я и раньше видел, но поверить боялся. Ничего. Не бойся. Я справлюсь. Мы справимся с этим — вместе.
И Рей проскользнула сквозь узкий проход, повисла на шее у папы, который осторожно ее обнял — руки у него были в маминой крови и сладком соке апельсина. Он погладил ее по голове, по темным, как у матери, волосам, и рассеянно сказал:
— Вот так. Вот и хорошо. Все будет хорошо, малыш. Я тебе это обещаю.
Рей всхлипнула и прижалась к нему сильнее — так, как прижималась всегда, находя утешение, любовь и защиту — так, как прижалась когда-то давно, когда он впервые привел ее домой, когда он сказал ей, что она — его дочка.
Его малыш.
— Ты похож на деда.
Бен обернулся, вздрогнул, Рей смотрела задумчиво, словно расчленяя его на людей, которых знала, на идеи и смыслы, разбирала, как разбирала все игрушки, когда была маленькой, как разбирала детали машин, когда подросла. Смотрела так, словно хотела понять, как он устроен. Откуда взялся его огонь, откуда его злое смущение, откуда тьма, танцующая вокруг него завитками, словно корона его волос. Бен спросил:
— На деда?
— Да. В гостиной стоит его с бабушкой карточка. Посмотришь утром. Я долго думала — на кого, сначала решила, что на папу. Но потом поняла — нет, на деда.
— Какого черта ты так долго не шел?
Он смотрел на нее — молча, не мигая, папиными синими глазами. В его взгляде нельзя ничего было прочесть, но Рей понимала его на каком-то невероятном, нутряном уровне. Она вспомнила все свое детство: все ее детство он был с ней, смутным вихрем где-то на периферии взгляда, в самых уголках глаз, колебанием теплого воздуха за правым ее плечом, мечтой и желанием. Тоской, которая догоняла ее в самые яркие минуты веселья, жившей в самом ее смехе. Он всегда был с ней, мысль о нем не оставляла ее, но теперь он пришел — живой, телесный, объемный — его можно было обнять, его можно было ударить. Она продолжила агрессивно:
— Ты хоть представляешь, как мы ждали тебя? Как я ждала тебя? Почему же ты так долго не шел?
Он наклонился к ней, ближе, чем кто-либо когда-либо, ее обдало жаром, когда он хрипло, страшно сказал:
— Я… задержался в пути. Но я здесь теперь.
Она обняла его — едва доставая до его плечей, встала на цыпочки, обняла за шею — и сказала:
— Да. Да, теперь ты дома.
Лея
Если бы ее спросили, она точно могла бы назвать день и час, когда ее брат сошёл с ума.
Семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в семь часов двадцать минут после полудня по вашингтонскому времени.
Это было время, когда ему принесли в картонной коробке крохотное, трёхкилограммовое тело их сына. Ему предлагали кремацию, но он отказался. Он похоронил его на кладбище, нарек посмертно Энакином, и никогда не говорил о нем.
Лея потом, через десять лет, когда искала фотографии для Рей, вдруг пожелавшей узнать, какой она была, когда была совсем малышкой, нашла все эти документы. Очень долго не дышала.
Она не удивилась имени — отец приходил к ней во снах всю беременность.
Одинокий, старый, нестрашный. Садился на своё кресло в углу кухни, посасывал набалдашник трости. Почти не говорил, только смотрел мутными глазами, грустно глядя на неё, и вздыхал. Один раз сказал:
— Так ты все-таки беременна, доченька? Может быть, теперь хорошие врачи и ты не умрешь?
Лея просыпалась, прижималась плотнее к Люку, он сонно обшаривал ее, гладил ее по голове, находил живот, гладил ребёнка, целовал успокоительно и нежно.
Она все волновалась — боялась родов, да ходить было тяжелее, чем с Беном, но все легче в шестнадцать лет. Люк окружал ее невиданной заботой, высаживал цветы под окном, выкрасил дом в светло-голубой. Каждый день говорил ей, как она красива.
Они даже съездили посмотреть на Ниагару — Лея захотела, и он бросился исполнять.
Лея сожгла потом все снимки, где она стоит, обнимая нежным защищающим жестом, так характерным для всех беременных, свой небольшой живот, на фоне огромной воды и щурится от солнца.
У Люка слезились глаза — от солнца? От счастья?
Все закончилось шестнадцатого марта в четыре часа утра.
Лея, изнурённая долгими родами, почти теряющая сознание, сквозь дымку боли увидела мельком тело, услышала крик медсестры:
— Качай, качай, откачивай!
Деловитый топот медсестры, переходящий в панический, и все не верила, все не могла поверить.
Люк собрал все детские вещи: любовно выглаженные, маленькие, разноцветные, сложенные на полки, и отнёс их в приют. От него ускользнул только мишка, светло-голубой, шерстяной, и он часами сидел на ее кровати, широко расставив ноги, крепко держа игрушку обеими руками, склонив голову.
Он почти не говорил, однажды сказал только:
— Ты была права. Он не хотел к нам приходить, и ты это поняла. Я был не прав. Мы прокляты, сестра.
Он сошёл с ума в марте, но она, охваченная своим горем, поняла это только к ноябрю.
Обострения случались как по часам — ноябрь. Март.
Она даже не удивилась, когда поняла, что мания, его безумие сконцентрировались на ней одной. Он пытался заботиться о ней так, как если бы она была снова беременна, так, как если бы она умирала. Он боялся за нее: ему все мерещились опасности, ужасы, которые могли с ней сотворить другие люди. Того, что она сама могла с собой сотворить.
Ноябрь. Март. По три недели. Шесть недель в году. Полтора месяца. Сорок пять дней. Сначала он просто провожал ее на работу и встречал. Потом заходил в перерывах. Потом и вовсе стал брать отпуска, просиживал в приемной или в кафе напротив — чтобы быть рядом.
Потом он вовсе перестал выпускать ее из дома.
Когда Лее казалось, что он душит ее своей заботой, она вспоминала: кровь их отца, кровь их сына. Молчала.
С работы пришлось уйти.
Он водил ее ко врачам: врачи смотрели недоверчиво, хмурились, после — долго говорили с ней наедине, она рассказывала в общих чертах историю — без того, чтобы признаться в их связи. Про то, что их отец сошел с ума, что он мучил ее брата, что его сын погиб, не родившись. Врачи долго говорили, что помощь нужна ему, она кивала, но не вела его к докторам — не верила, что те могут помочь.
Он приносил таблетки, говорил, что ей нужна помощь, что ей нужна защита. Она выкидывала их, смывала в унитаз, делала вид, что глотает. С годами он стал подозрительнее, меньше доверял ей. Она не помнила день, когда ей в первый раз пришлось выпить таблетку, но помнила то спокойствие, которое охватило ее после: она как будто задеревенела, стала мраморно-стальной. Она подумала, что может пить эти таблетки, даже курсом, если это вернет покой его измученной душе.
В конце концов, все стоило того: это же был Люк.
Лея однажды набралась храбрости и поговорила об этом с дочерью:
— Папа болен, Рей. Но с этим живут. Не бойся. Мы будем с этим жить.
Лея ожидала ужаса, но не такого. Рей взвилась, закричала, как птица, умирающе:
— Папа тоже? Нет, нет, нет!
Выбежала из комнаты, бежала через лес, через поле, к горе, туда, где мине-белая небесная высь манит и манит утешением и забвением.
Через несколько дней Лея застала ее курящей отцовские сигареты, ещё через три недели Рей сделала татуировку на плече — летящая птица, кажется, сокол. Смотрела на мать с вызовом — а ну теперь попробуй наказать! Но Лея только покачала головой, а потом прижала своё дитя к сердцу, плотно, крепко, нежно, да так, что Рей опять разрыдалась, и сама Лея за ней следом: Люк так и застал их, страшно разозлился, спросил только яростно и хрипло:
— Кто посмел?
Но Лея притянула его к себе, к ним, на пол, и они бросились с обеих сторон обнимать его — он ничего не понял. Только то, что некого наказывать за обиду дочери или жены, потом улыбнулся, присел, подхватил обеих за спины, приподнял.
Сразу двоих, так, как будто они были кошками, как будто они вообще ничего не весили.
Она стелила сыну постель — один раз за все почти тридцать лет, подушку выбивала, все глядела на него искоса, наглядеться не могла.
— Ты, верно, ненавидишь меня что я от тебя отказалась?
— Нет. Когда-то — да, но сейчас — нет. Ты мне жизнь дала.
— Жизнь это хорошо? — мучительно спросила Лея.
— Жизнь это страшно. Но лучше, чем нежизнь.
— Я тебя не знаю совсем. Добр ли ты, честен ли.
— Я не добр, мать.
— Пообещай мне одну вещь… Хотя с чего тебе, много добра ты от меня видел?
— Я готов. Чего ты хочешь?
— Не выходи ночью из комнаты. Сегодня и впредь. Не ходи ночами, не гуляй по дому, даже если ты знаешь, куда идти. Даже если тебе рассказали.
Он отвернулась и заправляла одеяло в пододеяльник, а он смотрел на это так, как будто видел это в первый раз и сказал тихо:
— Обещаю.
Люк спал на зеленой тахте, а к ней сон не шел: она все думала, то принималась безмолвно плакать — руки у мальчика были в шрамах, а душа? И все-таки он пришел. Он вернулся. Сам, по доброй своей воле. Ее взрослый, сильный сын. Не младенец, которого она незаметно поцеловала, перед тем, как отдать навсегда — чтобы никто не видел, чтобы никто не понял, как ей тяжело его отдавать.
Лея тихонько села на кровати, боясь разбудить брата. Взглянула на него, и преисполнилась нежности — той, что была с ней, когда он чуть не сбил ее велосипедом. Он посуровел с годами, и волосы у него были теперь разноцветные: золотые и серебряные. Но Лея видела перед собой все того же мальчика, который клялся, что не позволит больше никому ее обидеть.
Она хотела погладить его по голове, поцеловать спящие глаза, но знала, что тогда он проснется и никуда ее не выпустит, а ей нужно было выйти: помимо пришедшего сына, сына-чужака, сына ее крови, у нее еще была дочь, дочь, которую она вскормила не своим молоком, но своими слезами, дочь, рожденная не кровью, но сердцем.
Лея выскользнула из двери: он не знал, но она еще давно сделала себе второй ключ. Она спустилась вниз, миновала два пролета, подошла к гостевой комнате. Постояла у двери, надеясь услышать хоть что-то, но в комнате было тихо. Лея услышала лишь гул улицы, шум проехавшей в ночной тишине машины, а потом очень осторожно открыла дверь
Бен сдержал обещание — он никуда не ушел.
На подушке лежали две головы: каштановые волосы Рей в свете фонаря казались совсем рыжими, переплелись с черными волосами Бена, как огонь, переходящий в пепел. Он обнимал ее во сне рукой, и она прильнула к нему: любовно и трепетно.
Лея тихо-тихо, долго-долго смотрела на них, а после осторожно закрыла дверь.
Она пошла обратно, беззвучно, как призрак, чтобы вернуться к своему брату, но он опять опередил ее: Люк потерянно сидел на лестнице, уходящей вверх. Увидев ее, он просветлел лицом и сказал ей с укором:
— Опять ты бродишь по ночам.
— Брожу, — согласилась она.
Он с силой потер глаза, будто хотел вытереть набежавшие слезы.
— За что ты так со мной? Ведь я люблю тебя.
— Знаю.
Она села рядом с ним, потянулась к нему — всем телом прильнула, прижалась губами к губам. Это был не поцелуй страсти, но поцелуй утешения. Обещание. Клятва. Ты со мной, а я с тобой. Всегда.
Он взял ее за руку — правой, покалеченной рукой. Лея часто разминала ее, когда менялась погода, потому что знала, что рука болит и ноет. Он никогда не просил, но она всегда знала, когда нужно это сделать. Она чувствовала его боль как свою — они ведь были близнецами.
Люк встал, потянул ее за собой, она поднялась.
Некоторое время они стояли молча, а потом пошли наверх: миновали второй этаж, третий, поднимались все выше и выше, выше дома, выше облаков, прямо в бело-синюю небесную высь, где, протянув к ним руки, стояли и ждали их отец и мать — молодые, прекрасные, такие, какими были в день своей свадьбы.
Категория: гет
Жанр: AU, драма, психология, повседневность
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Дарт Вейдер
Предупреждения: твинцест, беременность, смерть персонажей, сцены насилия, underage
США, маленький город в штате Мэн, 1980е годы. Люк Скайуокер, отсидевший семь лет в тюрьме за убийство своего отца, садиста и маньяка, возвращается домой к единственному близкому человеку, своей сестре-близнецу, которую он любит нежной, светлой, но отнюдь не братской любовью. У Леи почти получилось забыть ужасные годы, проведённые в страхе перед отцом, она живет нормальной жизнью и вовсе не ждёт возвращения брата.
Призраки прошлого встают перед ними даже теперь, когда они свободны. Сейчас, когда их осталось только двое, им предстоит решить очень важный вопрос - кто будет следующим чудовищем?
Призраки прошлого встают перед ними даже теперь, когда они свободны. Сейчас, когда их осталось только двое, им предстоит решить очень важный вопрос - кто будет следующим чудовищем?
Глава 1
Екатерине, Дарье, Гаухар.
Глава 1
Пыльный летний воздух поднимался над дорогой. Молодой мужчина расстегнул пальто и надел шляпу. Он был одет не по погоде: когда его судили, стоял морозный, хрустящий ноябрь, в тюрьме он носил одежду казённую, которую ему выдавали — она почему-то вечно была на размер больше. А когда он вышел из тюрьмы, ему вернули то, в чём он туда пришел: аккуратно сложенный тюк, вплоть до носков. Но ему было только шестнадцать, когда он попал в тюрьму, и он значительно вырос с тех пор. Он достал из кармана пальто сложенную вчетверо маленькую бумажку, на которой чёрными чернилами был написан адрес. Он сверился с ней, огляделся беспомощно и с надеждой, потому что он верил, что сможет разобраться в том, как люди в этом мире ищут людей, которые необходимы.
Он узнал её дом. Это был совершенно обычный дом для этого времени и места, возведенный муниципальными властями, маленький, плохо скроенный, с дешёвой крышей и типовыми дверьми. Однако он узнал дом: у входа росли голубые гиацинты, и молодой мужчина, глаза которого вдруг стремительно тоже поголубели, вздрогнул всем телом от вида этих простых цветов. Он хотел сесть возле её дома, чтобы дождаться, но там не было скамейки. Он подумал, что непременно сработает лавочку, своими руками, из самого хорошего дерева. Что будет сидеть на тёмной скамейке — сидеть и курить вечерами, слушая ее лёгкие шаги на кухне, чувствуя запах готовящегося ужина. Может быть, будет даже играть радио, по которому безостановочно будут крутить какие-то нежные и печальные песни.
Некоторое время он стоял прямо у её дома, потом, спохватившись, что она, быть может, вернётся ещё не скоро, огляделся в поисках места, где мог бы дождаться. Он был уже замечен бдительными соседями. Слоноподобная миссис Мейзис, у которой только и было дело, что смотреть в окно и слушать радиопередачи, потому что у неё была подагра обеих ног и неоперабельный рак четвёртой степени, уже его заприметила и заучила его портрет. Примерно так, как составляют портреты преступников в захудалом полицейском бюро маленького города, где служат только два сотрудника, являющиеся родственниками друг другу. Она сказала себе: «Молодой мужчина двадцати трех лет, среднего роста, даже ближе к низкому, с обритыми, видимо когда-то светлыми волосами и сорок четвертым размером обуви, в потрепанной старой одежде, в четыре часа вечера стоит у дома мисс Скайуокер».Мужчина, пожав плечами, вернулся к автобусной остановке, сел на скамью, поставил кейс себе на колени. Немного подумав, спустил его вниз и зажал между ступнями ног, как будто боялся, что кто-то может отнять у него чемодан. У мужчины был очень терпеливый вид, и судя по его позе, он мог прождать так очень долго.
Но ему не пришлось.
Раздалось позвякивание велосипедного звонка, приведённое в движение не пальцем велосипедиста, а ухабами дороги. На проезжей части показался мятного цвета старенький велосипед, с коричневыми прорезиголубненными ручками, управляемый молодой и очень маленькой девушкой с тёмными длинными волосами. На ней была надета форма сотрудницы почтового отделения: узкие синие брюки и голубая рубашка с острым воротником, повязанная строгим шейным платком. Волосы её были заплетены в косу, а на голове красовалась соломенная шляпка с такими же синими цветами.
Молодой мужчина задохнулся, увидев её. Он встал и, забыв о чемодане, выбежал на дорогу навстречу ей, широко раскинув руки, как если бы хотел её поймать.
Она, до боли в побелевших руках, вцепилась в руль. Она попыталась затормозить или повернуть, но он, казалось, был везде — не осознавая опасности быть сбитым, он бежал навстречу ей так, как если бы не чаял больше её увидеть. Он бежал навстречу так, как возвращаются с войны, объявленные умершими. Так, как приходят те, кому пришлось изменить свое имя и лицо, чтобы их никто не мог найти их. Так, как через сорок лет приходят к постаревшим матерям их блудные, давно потерянные сыновья, проведшие свою жизнь в наркотических притонах, разменявшие её по капле на пустоту иллюзий.Но она — она не была его матерью. Она не ждала его, так, как жена ждёт пропавшего без вести — отчаянно, безнадёжно, каждый день, до сосущей тоски, которая пронизывает не только всю её, но и дом вокруг, и землю, и соль, и хлеб, и вино.
Она вообще его не ждала.
Они ожидаемо и неминуемо столкнулись, и девушка вылетела из седла.
Руль велосипеда ударил его в солнечное сплетение, как ударил бы бык своими рогами.
Он согнулся от неожиданности, но не обращая внимания на боль, обогнув остов велосипеда, бросился к ней.
Она уже поднималась, когда он попытался схватить её за руки своими широкими ладонями, и спросил судорожно:
— Ты в порядке? Прости. Я не хотел.
Она, сначала не узнав его, отшатнулась прочь, уворачиваясь от его рук. Потом она сказала слабо, приглядевшись к нему:
— Люк?
И он сказал ей, улыбаясь так, как будто был зеркалом, отразившим прямой солнечный луч:
— Да. Это я. Здравствуй, сестра.
Они сидели за маленьким круглым столом, рядом с которым помещалось лишь два стула. Столик стоял неровно, имел обыкновение качаться, если с одной стороны надавить на него слишком сильно. Лея, как человек, живущий с проблемой, и имеющий привычку не опираться на больную ногу, умела обращаться со столом. Но Люк, заглянув под днище, пошатал его ещё, и мирно сказал:
— Я его починю. У тебя есть инструменты?
Лея покачала головой. Он продолжил:
— Значит, завтра с утра схожу в хозяйственный магазин и куплю всё, что нужно для жизни. Карниз штор покосился, его я тоже поправлю. У меня есть деньги, в тюрьме мы работали, и нам выдали зарплату разом, сразу по освобождению. На первое время хватит.
Лея встала из-за стола, подошла к кухонным полкам и спросила:
— Будешь кофе?
Люк спросил:
— Какао нет? Я соскучился по вкусу.
Лее нервно покачала головой и сказала резко:
— Нет. Какао нет.
— Тогда кофе — будет отлично.
Лея поставила чайник, достала кружки — у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.
Взгляды предавали их — рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Лея все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.
И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:
— Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.
Лея поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:
— Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.
Лея, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:
— Мне нравится работать.
Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.
— Тогда работай, сколько тебе хочется.
Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Леей. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.
Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:
— Иди ко мне.
Лея вздрогнула — всем телом, крупно, ощутимо. Люк мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.
Она сказала:
— Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.
Люк потрясенно посмотрел на нее — он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом — это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты — в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.
Если Лея хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:
— Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.
Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности — психология, глянец, садоводство, политическая литература, даже один журнал про автомобили: как будто Лея никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Лея задернула занавески, а Люк неуверенно спросил:
— Здесь?
— Да, — твёрдо сказала Лея, — здесь.
— Но в твоей спальне…
— Здесь.
— Хорошо.
Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Люк, наконец, справился с диваном — тот занял почти всю комнату — отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Леи раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:
— Я и забыла, что у тебя столько шрамов.
— Добавилась парочка в тюрьме, — сказал он, почему-то неловко улыбаясь.
Лея подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав — в первый раз за очень долгое время — прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.
Она сказала тихо:
— Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.
Глава 2
Глава 2
Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом больше не было никаких людей. Люк вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Лея принесла с работы. Он хотел пройти в ее спальню, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Люк долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.
Ему стало легче физически, но усилилось желание увидеть и услышать сестру. Убедиться, что она в безопасности, что никто не стоит над ней с ножом, раскачиваясь с пятки на носок, бормоча что-то себе под нос.
Он вздрогнул. Он почти не боялся за неё, пока был в тюрьме, но теперь, когда она была так близко, ему казалось, что с ней непременно случится зло.
— Глупости. Я убил его. Он не придёт.
И всё-таки, ему хотелось войти в её комнату, удостовериться, что с ней всё хорошо, лечь в изножье её постели или на полу возле, чтобы никто и ничто, никакое зло не могло пройти через него, пока она спит. Невероятным усилием воли он преодолел это желание, вернулся гостиную на свой скрипучий диван. Он видел, что она встретила его напряжением и, возможно, не будет рада такой его заботе. Он лег, укрылся плотно одеялом несмотря на то, что весь пропотевал под ним, и притянул колени к груди, как больной ребенок.
Люк думал, что не сможет заснуть и уж точно встанет утром первым, но разбудил его запах еды — Лея готовила скрембл на завтрак. Пузыристый запах просачивался сквозь дверь, обещал покой и тепло. Люк встал, надел свою вчерашнюю, пропахшую дорожным потом одежду — другой у него не было — вышел на кухню. На ней было горчичное платье, и она была босая. Люк сглотнул — в детстве они тоже ходили босиком, потому что так было тише, но сейчас крутой подъем ее белых ступней обозначал что-то совсем другое, а что — он не мог разгадать.
Она кивнула ему, указывая на стол, и сказала:
— Садись, сейчас все будет.
Он чувствовал себя слишком неловким для этого маленького дома, для этого крохотного стола, для этих занавесок в цветочек, для этой хрустальной вазы с искусственными цветами. Он послушно сел, почесал щеку, которую колола отрастающая щетина — подумал мимоходом, что кроме одежды, нужно ещё купить безопасную бритву — у Леи не может быть таких вещей. Щетка, зубной порошок и запас белья у него был, а вот бритва…
— Ты встала так рано, — сказал он.
— Я же работаю на почте, разношу письма рано утром. Зато к обеду почти свободна. В выходные по привычке вскакиваю также.
Люк улыбнулся ей, получив из её рук чашку с кофе.
— Это хорошо, значит ты не будешь ходить ночами, и мне не нужно будет о тебе беспокоиться.
Лея отвела взгляд:
— На улице со мной не случалось ничего плохого.
Оба замолчали. Молчание их повисло в воздухе, как домашний запах омлета, как пылинки на шкафу, которые Лея не могла стряхнуть, потому что не доставала до верха.
Потом она сказала:
— У меня сегодня и завтра выходные. Давай я приглашу гостей: соседей, девочек с почты? Отпразднуем твое возвращение, заодно и познакомишься со всеми.
Люка ужаснула мысль о большом количестве незнакомых людей, особенно женщин, которые будут рассматривать его, как на витрине. Он быстро сказал:
— Не сегодня, сегодня хочу побыть только с тобой.
Он оглядел кухню, разыскивая подсказку, но нашёл половинку скорлупки, которая спряталась за чайником от бдительного взгляда Леио. Он взял скорлупу двумя пальцами, отколол кусочек, раскрошил ногтем, и спасительная мысль пришла к нему в голову:
— Как твои соседи и друзья отнесутся к тому, что я вышел из тюрьмы, отсидев за убийство?
У Леи немного побелело лицо, она почти жалобно спросила:
— Может быть, мы об этом не скажем?
Люк покачал головой:
— Не получится. Городок маленький, а я буду искать работу. Я не смогу утаивать этот факт, когда буду наниматься, пойдут слухи, и всё окажется намного хуже, чем если бы мы сказали изначально. Люди окажутся оскорблены тем, что мы принудили их здороваться за руку с убийцей прежде, чем они сами решили это сделать.
Близнецы снова замолчали. Они замолкали синхронно, с самого детства: это было их свойство. Люку иногда казалось, что кто-то ему говорил, что они родились срощенными и их разделили. Это объясняло бы потребность в ней и определенную общность сознания. Иногда он думал, что зря их разделили: срощенными бы им жилось счастливее, даже если бы это была лишь тонкая полоска кожи. Но, по размышлении, эта мысль звучала неправдоподобно — они были слишком здоровыми и крепкими. И он знал ее тело наизусть — на нем не было ни одного шрама, происхождение которого было бы ему неизвестно.
Люк сказал:
— В ванной лампочка перегорела.
— Да, — живо откликнулась Лея, обрадованная возможностью сменить тему — Я ношу с собой фонарик. Не достаю даже со стремянки. А Хан, как назло, уехал позавчера в рейс…
— Кто такой Хан? — спросил Люк, чувствуя, как что-то сжимается в животе, и понимая, что ответ ему не понравится. Лея с легким, неуловимым вызовом, сказала:
— Мой высокий друг.
Люк очень равнодушно пожал плечами. Он чувствовал себя, как человек, который принять немедленные меры, чтобы предотвратить ужасные вещи, но знает в глубине души, что уже ничего не поможет. Лея неожиданно продолжила:
— Есть еще, конечно, Чуи, но он живет вместе с остальными мексиканцами коммуной, и у них там один телефон на целую кучу семей, и к нему вечно подходит какая-нибудь не говорящая по-английски бабушка. Можно было бы съездить на велосипеде, это всего два квартала, но ради лампочки, и не зная, не на рейсе ли он… Проще дождаться Хана. Эти типовые лампочки висят слишком высоко…
Люк сказал:
— Я достану.
— Перевесишь патрон пониже?
— Нет, просто поменяю.
Хотел сказать: «И впредь буду менять», — но почему-то поперхнулся этими словами. Ее высокие друзья, знание об обычаях мексиканской местной коммуны, знакомство с соседями — такие обычные и незначащие вещи — почему-то только сильнее закручивали тугой узел внизу живота.
Хуже стало, когда они вышли на улицу: она кивала направо и налево, останавливалась поговорить с тем или другим, а он нависал над ее плечом угрюмой серой птицей. Когда они остановились перед магазином одежды, Люк замер в нерешительности. Ему казалось странным зайти туда, ему казалось, что все сразу поймут, увидев его обритую голову, его пальто — из которого он вырос за семь лет — откуда он прибыл. Прогонят с позором, осмеют публично. А если даже и пустят, то непременно зайдут в кабинку и увидят его шрамы, и тогда, тогда…
«Я сделал все правильно. Я сделал все, что должен был», — сказал он себе и выдохнул, но нервозность не проходила.
Лея вдруг взяла его за руку. Он наткнулся на ее поддерживающий взгляд, и почувствовал, как плавится, обугливается его шкура: она снова была с ним, как тогда.
Лея сказала:
— Все хорошо.
Они вошли в магазин. Белый пол, покрытый неровной плиткой, компенсировал свою неказистость сверкающей чистотой. На плоских белых вешалках висела одежда, которая даже не старалась казаться лучше, чем есть — и так купят. Окна наполовину были заклеены матовой бумагой, и яркий солнечный свет падал откуда-то сверху, как в храме.
— Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Люк Скайуокер, — сказала Лея в десятый раз за это утро, — он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…
Миссис Финч — подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Люка про размеры, но Лея, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.
— Какая тебе больше нравится?
Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Люк замер. Выбор — то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить — стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Лея истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:
— Мы возьмем обе.
Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Лея обернулась к нему и сказала нежно:
— Я понимаю, тяжело. Я помню — эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.
Растроганный, Люк шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.
Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:
— Не делай так больше. Люди смотрят.
Когда Люк вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки — стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка — маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.
Он сел на край ванной, попробовал закурить — по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.
Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.
Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:
— Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…
Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Лея обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в ее локти. Он выдохнул и спросил:
— Что с ребенком, Лея?
Глава 3
Глава 3
Тогда:
Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Люк пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.
— Нам нужно бежать, — сказала она, и Люк тоже напрягся.
— Но если мир таков, как он говорит…
— А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.
Люк возразил:
— Но, если ты умрёшь родами, как мама?
Лея посмотрела на него с тоской и сказала:
— Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Люк. Нет.
— Не ты сделала, мы оба.
— Я не жалею. Я люблю тебя.
Может быть, он убьет не только Люка. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Люка, никогда так вдумчиво и садистски, как с Люком, но он мог это сделать. Люк почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Люк мучительно вспоминал название: злость — не то, горечь — не то… Гнев. Это был гнев.
— Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.
Лея отчаянно затрясла головой:
— Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!
Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:
— Недостаточно.
Лея, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.
И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Вейдеру мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Вейдера, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Лея потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.
— Как думаешь, он все чувствует?
— Не знаю. Он же ещё такой маленький… Наверно, нет.
Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить — в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.
Обессилившая от своих мыслей, Лея закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.
Они — два потерянных ребенка — лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.
Сейчас:
— Что с ребенком, Лея?
Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Леи, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.
— Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?
Люку было трудно дышать, но он сказал:
— Что с ним, Лея?
Она сказала тихо:
— Его нет.
Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Люку все труднее было удерживать его от разрастания.
Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.
Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:
— Что случилось?
Она молчала так, как молчат только мертвые.
— Ответь мне! — закричал он, — Я имею право знать!
— Люк…
— Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!
— Я отдала его. В приёмную семью.
У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:
— Мне было шестнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…
— Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!
Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.
Лея прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома — дерганной прыгающей походкой — куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.
Что Люк был чудовищно жесток, а она — чудовищно виновна.
Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.
Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:
— Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.
— Нет, — очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, — Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.
— Лея, пожалуйста, не говори таких вещей.
— Оставь меня. Уйди.
— Лея…
— Оставь, я сказала!
Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.
Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Лея вошла в первый попавшийся дорожный бар — дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:
— Виски. Двойной.
Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман — она вдвое превосходила цену — и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Лея сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.
Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.
Интересно — ему больно тоже?
Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.
Лея опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.
Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать — во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал — терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.
Стоп. Она хочет отомстить Люку — целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?
Нет. Она перепутала. У неё есть Хан. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Хан, который точно не заслужил такой измены.
Люк виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.
Пусть мучается.
Ей захотелось позвонить Хану, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.
Она вздрогнула. Ей стало холодно.
Все преследовал виноватый взгляд Люка, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…
Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его — когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей — ей одной — из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели — она отбивалась — сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» — от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее — этого не было! не было! он не чудовище! — пыталась объяснить, но ее опять не слушали.
Лея умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.
И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.
Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.
Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?
Она вернется домой, а он повесился.
Как ей потом жить?
Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.
Люк, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.
Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Лея все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.
— Люк…
— Лея…
— Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня — давно. Для тебя — сегодня.
— Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.
— Что?!
— Ударь. Тебе так будет легче простить меня.
— Ты что, с ума сошел?
— Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.
Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Лея подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку — ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:
— Доволен? Идем теперь на кухню.
Люк послушно последовал за ней.
Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.
Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Люк сел на свой стул — с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! — и сказал несмело:
— Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.
— Я сказала, что Вейдер его отец.
Люк содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Леи… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить — опять — ужас, что она не говорила ему — а он был преступно слеп — и что Вейдер…
— Зачем? Он?
— Нет! Нет. Он ничего не сделал.
Лея задавила голос, кричащий, что Вейдер был близок, близок, слишком близок — с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…
— Но зачем? — пробормотал Люк, сбитый с толку.
— Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Вейдер всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…
Она не знала, что ее слова только все усугубили.
Люка спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Леей.
Люк сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно — все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.
«Я вынужден повторить вопрос», — они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Вейдера. «Да», — сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было — любовью.
Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Люк больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.
Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Лее даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.
— Это мальчик? Он здоров?
— Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.
— Лея…
— По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.
Люк склонил голову ниже плеч.
Лея выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:
— Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Люк. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Люк.
Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:
— Чьи глаза у него, Лея?
— Не нужно. Не думай об этом.
— Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.
— Пожалуйста, Люк. Отпусти его.
Он замолчал, а Лея вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.
Она подумала тогда, что он похож на Вейдера.
Глава 4
Глава 4
Люк спросил у сестры, не нужны ли на почте грузчики. Лея обещала узнать, и действительно пришла к заведующей отделением — вернее, к ее двери. Некоторое время она стояла в узком коридоре, разглядывая ручку — латунную, всю в разводах от пальцев. Ей представлялось, как они с Люком, выпив кофе, едут на велосипедах на работу. Как они вместе ходят на ланч, молчат за едой — потому что слишком хорошо понимают друг друга. Как он заходит к ней в перерыве, а другие почтальонши подтрунивают над ним: потому что он молод, и у него — несмотря ни на что — светлая улыбка. Когда он уходит, обласканный и слегка смущенный женским вниманием, не пообщавшись толком с ней, то девушки начинают расспрашивать ее о нем. В отделе вечно находится одно или два разбитых сердца, а Люк так добр и внимателен даже к чужим людям… В нем видно за версту рыцарское отношение к женщинам, что среди людей этого круга встречается нечасто.
А потом они узнают, за что он провёл семь лет в тюрьме.
Потому что этого не утаить.
Лея погладила латунную ручку, пытаясь стереть следы. Вечером сказала Люку, что вакансий пока нет — но возможно будут, надо проверить через пару недель.
Он поверил. Она обещала себе, что рано или поздно, если он ничего не найдёт, то она приведёт его на почту. Ей было стыдно, но хотелось жизни, отдельной от него. Ей претило лгать — она прежде никогда ему не лгала.
Но ей было страшно представлять, как он аккуратно раскладывает им еду с собой и прячет в свой рюкзак. Как ждёт ее у дверей почты.
Ей казалось, что просто нечем будет дышать.
В дверь постучали.
Люк, всегда, когда оставался дома один, без нее, ходил бесшумно и не включал никакие приборы, радио, телевизор, — даже воду поворачивал не на полную мощность. Он ходил, прислушиваясь, жил незаметно: почему-то тишина давила на него, и в тоже время он боялся ее нарушать. Дом холодел без Леи и начинал цвести в ее присутствии.
Это она. Ключи опять забыла.
Он подошел к двери, распахнул её, и даже не глядя на то, кто за нею, начал говорить:
— Лея, я…
За порогом стоял высокий, растрёпанный молодой парень в несвежей одежде и с обаятельной ухмылкой, которая сменилась не менее обаятельной гримасой удивления. Казалось, что он немного актёр, который как способ взаимодействия с миром выбрал вечное заигрывание.
— Ты кто такой?
— Нет, это ты кто такой?
Они застыли глядя друг на друга, и никто не хотел отвечать первым. Потом Хан расслабленно сказал:
— Без обид, парень, но может быть ты мне объяснишь, что ты делаешь в доме моей девушки? И почему ты, черт возьми, спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Твоей девушки? — Медленно сказал Люк, пытаюсь что-то сделать с этой мыслью, которая застряла у него на корне языка, и он не мог не сглотнуть её, не выблевать. Он не хотел верить, но память услужливо подсовывала ему доказательства: Лия говорила о высоком другие, он видел мужскую рубашку, и зубную щётку, даже, кажется, зубную щётку… Он все равно несколько глупо уточнил, надеясь, что высокий парень просто ошибся домом:
— Лея — твоя девушка?
Парень кивнул:
— Да. А вот ты кто такой?
— Я… — И правда, кто он ей? Её первый любовник? Её рыцарь, который раз за разом претерпевает неудачу в стремлении ее защитить? Отец её ребёнка? Ужас, который не оставляет её даже после долгих лет нормальной жизни?
— Я её брат.
Хан не понял, он просто не мог понять, что в простом коротком слове, обозначающие родственные отношения, Люк сказал так много. Брат — было всё. Он — её всё.
Хан, расслабившись, вспомнил что Лея говорила о том, что у неё есть брат, который отбывает срок в тюрьме. Хан почти забыл этот факт, как незначимый, несущественный, существующий за пределами его мира, не оказывающий ни на что никакого влияния. И вдруг эта факт биографии возник на ее пороге, синеглазый, бритый, молодой.
— А, слышал. Лиам, верно?
— Люк.
Хан протянул ему руку, и Люк ее пожал.
— Забавные у вас имена. Редкие. А я — Хан.
— Созвучные, — сказал Люк, внимательно разглядывая нежданного гостя — в попытке его разгадать, понять, чего в нем, из всех мужчин, такого, что… Хан же поглядел на него светло, и счел, что все ритуалы вежливости на сегодня он уже выполнил:
— Ну ладно, бывай. Передавай привет сестричке!
Лея вошла, сдувая прядку со лба, открыв незапертую дверь плечом, потому что руки у нее были заняты. Люк — словно караулил ее у двери — перехватил пакеты с продуктами, и отнес их на кухню, пока она снимала куртку и ботинки. Она размяла затекшие запястья и дежурно спросила:
— Как твои дела?
— Я нашёл работу. Грузчиком в Подкове, — сказал Люк с кухни, а потом вышел в коридор.
— Правда? Здорово.
Она действительно обрадовалась, хоть и неглубоко: мыслями была размазана в пространстве и времени, и не хотела собираться обратно.
Лея встала у зеркала, развязала шейный платок, повесила его к остальным, сняла часы, серьги. Она наблюдала за зазеркальной Леей, а Люк наблюдал за нею. Он всегда любил смотреть, как она надевает на себя что-то и как снимает: во всем штате Мэн не было мальчика, который бы в детстве более послушно играл в публику на показе мод. Ему казалось, что она с каждым новым украшением, с другой лентой в волосах превращается в совершенно новую Лею, как воплощение тысячеликой богини.
Может быть, именно поэтому, в итоге он больше всего полюбил ее полностью обнаженное тело: как вершину света, как абсолют красоты.
Он отряхнул эти мысли, как собаки отряхивают воду, и спросил:
— Как твои дела? Зачем ты вообще притащила эти огромные пакеты? Я бы сходил в магазин.
— Я не привыкла.
— Привыкай, — грубовато сказал он. Потом задал вопрос, не удержавшись:
— А твой парень тебе не носит пакетов?
— Мой парень?
— Хан. Он заходил.
— Хан?! Он вернулся? Так что ты молчишь!
Он с болезненным чувством смотрел, как она метнулась в свою комнату, и через несколько минут вышла в платье — чёрном, с узором из золотых цветов, танцующих вокруг ее колен — как она перезаколола волосы в высокую косу и обернула ее вокруг головы. Коснулась губ помадой, схватила сумку и снова начала выволакивать велосипед.
Люк спросил:
— Куда ты на ночь глядя? Там хоть есть телефон? Позвони, я встречу тебя!
— Телефон есть… Ой, да зачем меня встречать! Хан проводит. Или сразу на работу поеду утром…
И слушая ее счастливый щебет, Люк все мрачнел и мрачнел.
Он лег на свой диван, думая о том, что в первый раз в жизни спит в доме совсем один. Сон не шёл. Он прошёлся по дому, заглянул в ее спальню. Сел за туалетный столик, слегка изменил угол наклона, чтобы видеть своё осунувшееся лицо. Огляделся вокруг: и вдруг удивился, как помещается на ее кровати Хан — она ведь довольно короткая.
Мысль о Хане была болезненной.
Лея обрадовалась ему.
Ты знаешь, что он будет с ней делать.
Она прямо светилась, когда выволакивала велосипед.
Она раскинется под ним, и он… ее тело, которое Люк знал как своё, ее душа, которая была его душой — его сестра во власти чужого человека…
Ей это нравится. Она сама пошла.
А ей это всегда нравилось. Помнишь, как они дрожала в твоих руках?
Бодрый стук застал Хана за откупориванием второй бутылки пива — оно лежало в холодильнике, и, хотя за время его отсутствия с ним не должно было ничего произойти, вкус был плоский, немного прогорклый, и первую бутылку он осилил только из фирменного соловского упрямства.
Он распахнул дверь, и Лея, почти подпрыгнув, повисла у него на шее, впечатавшись огненным поцелуем.
Они чаще встречались у Леи, потому что ее раздражал вечный бардак, который самозарождался вокруг него, а его квартирную хозяйку раздражали девицы, шастающие к нему домой. Хотя Лея ей нравилась, но все равно не заслуживала одобрения — по меркам хозяйки, девушка, ночующая у мужчины, который не являлся ее мужем, на приличное общество рассчитывать не могла. Лея про себя называла ее мамонтом.
Хан подхватил ее под бёдра, поволок в свою нору, сдергивая по пути предметы одежды и сосредоточенно пыхтя «Принцесса!».
Они опрокинули нагромождение автомобильных журналов, прижатых гаечным ключом, и журналы разбежались по полу, как стая воробьев.
Хан поскользнулся на мягком глянце, чертыхнулся, но не упал, только крепче прижал к себе Лею.
Когда она запрокинула голову, увидела все те же трещины на потолке, что и всегда, и загадала, что если когда-нибудь Хан их заделает, то у них все будет хорошо, они поженятся, она будет в золотом платье, и она никогда не вспомнит свою жизнь до семнадцати лет…
А после, его умелые руки, большое крепкое тело закрыли от нее потолок, он куда-то уплыл и стал совершенно незначимым.
Хан закурил: он всегда соловел после секса, а она, как он видел, после его долгого отсутствия, хотела поговорить. Сигарета была некоторой гарантией, что он не заснёт и не получит тумака под ребра от Леи, но она неожиданно выхватила у него вторую — это случалось нечасто. Ей не нравилось вымывать запах из длинных волос. Хан спросил как-то — почему не обрежет. Она ответила, что хочет заплетать их, потому что в детстве всегда носила их распущенными, и что это было не ее решением. А теперь она выросла и хочет делать по-своему.
Она прикурила у него — она всегда на мгновение глядела ему в глаза перед тем, как сделать затяжку, которая подпалит ее сигарету — он находил это невероятно эротичным.
— Ты познакомился с моим братом?
— Да. Он такой… подозрительный. Защищает. Хотя, на месте братца я бы тоже так себя вел. Ты такая принцесса у меня — того и гляди украдут.
— Он отсидел в тюрьме, ты же знаешь.
— Ну и что? Чуи тоже сидел.
— За убийство?
— Да. Там была драка стенка на стенку. Пьяная. Кто-то достал нож — и дело закончилось трупом. А он просто сел рядом, вытащил нож, пытался остановить кровь. Но его замели. Мексиканец, да еще такой звероподобный — чего тут разбираться! С тех пор он не верит в правосудие…
— Немудрено, — пробормотала Лея, и завертела головой, ища, куда бы стряхнуть пепел. Хан подставил ей стакан с прогорклым пивом, и она отточенным двойным ударом низвергла пепел с тлеющего конца сигареты.
— А твой брат, что, тоже за драку?
— Нет. Он убил человека, который был нашим отцом.
Весь сон слетел с Хана, и тот поежился:
— Ничего себе. Тоже по пьяни?
— Трезвее не бывает.
Хан помолчал, потом спросил:
— Что за человек был отец?
Лея ответила, не чувствуя, как огонь догоревшей сигареты обжигает ее пальцы:
— Мудак. Конченый. Отбитый на всю голову ветеран Вьетнама. Надышался газом, потом обгорел в напалме. Урод. Жалко только, что Люк не убил его раньше.
— Лея, подойди сюда.
Она замерла на мгновение — чисто инстинктивно, но этого ему хватило — вызвала вспышку ярости:
— Немедленно!
Она приблизилась, чувствуя, как в дверях замер Люк, натянулся, как струна, готовый сделать хоть что-нибудь. Лея глядела на подбородок Вейдера — это было безопаснее всего, потому что полностью опущенный взгляд вызывал в нем гнев «почему ты на меня не смотришь?!», ровно, как и взгляд прямо в глаза «что ты так нахально пялишься?!»
Он пребывал в хорошем расположении духа, может быть, сегодня обойдется. Ведь может им повезти хоть раз?
Он за руку притянул ее к себе — Лея почувствовала, как в дверях опять зашевелился брат. Вейдер задрал ее рукава, с удивлением и яростью обнаружив следы от собственных же ударов.
— Подними юбку.
Она подчинилась, чувствуя спиной, как дрожит Люк, готовый броситься под удар вместо нее, и прохладная ткань скользнула вверх. Она остановила юбку, доходящую до пола, чуть выше колен. К счастью, ему хватило этого.
Ноги у нее тоже были в следах ударов, хотя и не так, как руки. Вейдер откинулся на спинку стула и сказал с мрачным удовольствием:
— Ах ты мразь.
Лея знала, слишком хорошо знала, что не поможет, что она сделает только хуже, но не могла не сказать:
— Вейдер! Это не он, он ничего не делал!
Он не поверил ей. Она говорила только правду, но нет. Никто не верил ей, как прорицательнице Кассандре. Той, которую герой в сверкающих доспехах, благородный, богоподобный Ахиллес изнасиловал прямо на алтаре ее богини…
— Молчи. Иди прочь, лгунья. Люк, ко мне.
Он подошел, а она не могла отойти — это казалось ей предательством и трусостью — хотя она знала, что ему намного легче защищать одного только себя.
— Что ты делал со своей сестрой, ублюдок? Откуда у нее эти синяки?
Когда звуки ударов и сдавленных хрипов затихли и тяжелые шаги Вейдера рассказали о том, что он ушел, Лея, змеей вившаяся вокруг подвала, сразу проскользнула внутрь. Она нашла Люка на полу, он лежал на животе, без рубашки, и медленно открывал и закрывал мутные глаза. У него была окровавлена вся спина, словно его щедро полили краской. Лея подошла к нему — он ее узнал, тяжело оперся о ее плечи, и они, шатаясь, пошли наверх, как диковинное, спаянное воедино чудовище. Они миновали пролет, Люк совсем зашатался, и Лея опустила его отдохнуть, посидеть на ступеньке. Она некоторое время стояла, тяжело дыша, опираясь на перила, но внизу послышались неторопливые шаги, и Лея метнулась к брату, вытянула его вверх и на адреналине почти понесла его на руках.
Лея втолкнула его в комнату, затащила на кровать, помогла лечь так, чтобы ничто не касалось больной спины. Он смотрел на нее расфокусированным взглядом.
— Потерпи, милый, я сейчас вернусь, — прошептала она, склонившись к нему.
Она выбежала на лестницу с тряпкой, быстро затерла темнеющие на глазах пятна крови — если Вейдер увидит их, то это спровоцирует новую вспышку агрессии, и им несдобровать.
Она вернулась к Люку. Бережно, чистой тряпкой прошлась по его спине, промакивая кровь.
— Лея…
— Тише… Все хорошо. Он завалился спать. Дрыхнуть будет до завтра. Я ему в чай коньяка плеснула. Сам дурак, раз не почуял.
— Лея, твои синяки…
— Что с ними? — легко спросила она.
— Это… я?
— Да ты что! Не смей его слушать. Не смей, слышишь, — она вцепилась ногтями в его щеку, — Ты никогда и ничего не делал плохого. Ты ничего не сделаешь. Я тебя знаю.
— Он так убедительно говорит… Я начинаю верить. Мне начинает казаться, что это следы моих рук…
— Ты — лучший из всех людей, которых я только знаю.
— Как будто ты многих знаешь, — сказал он, но слабо улыбнулся.
О, она знала троих, и точно знала, что если обычные люди балансируют между ней и Вейдером, то Люк стоит на недосягаемой нравственной высоте.
— Помнишь, как к нам птица залетела? Помнишь, как ты всю ночь ее ловил, помнишь, как ты отказался ее сбивать шапкой, потому что боялся ей повредить что-нибудь? Помнишь, как ты ее выпустил? Вот кто ты на самом деле. Не верь ему. Верь мне. Я нормальная, Люк, и я знаю, что все зло — дело его и только его рук.
— Что бы я делал без тебя, сестра…
— Получал бы в разы меньше ударов?
Они улыбнулись друг другу, и Лея коснулась его лба своими губами.
Глава 5
Глава 5
— Мы могли бы продолжать встречаться у тебя, — сказал Хан, глядя на то, как она расчесывает волосы, которым требовалось очень много времени, чтобы высохнуть. Фена у него не было, он не видел смысла его заводить даже для Леи. Она закусила губу и резким, привычным движением скрутила прядь.
— Мне кажется, это нервировало бы Люка, — сказала она мягко. Каждый раз, когда она уходила к Хану, у брата делалось очень сложное, недоброе лицо, хотя в остальном у них были нормальные отношения. Однажды она вернулась домой позже обычного — ее выбрали в профсоюзные работники, и она была на собрании. Подходя к дому, она услышала через открытую форточку, как они оживленно и дружелюбно разговаривали о спорте, и Хан сказал:
— Мы играем в регби по воскресеньям, в центральном парке — приходи, малыш. Я дам тебе форму на первое время.
Лея постояла некоторое время под окном, вспоминая, как внимательно и вдумчиво пыталась их состыковывать, но вдруг оказалось, что они прекрасно ладят без неё, а ее присутствие только все усложняет.
Недавно они чинили телевизор: Хан, как обычно, ленился, но глядя на то, как Люк хлопочет вокруг проводов, тоже заразился его энтузиазмом. Пришлось забираться на крышу к антенне, Люк сосредоточенно и молча лез, Хан держал веревку и матерился, как заправский моряк. Солнце высветляло их головы, целовало лица и открытые участки тел — Хан разделся по пояс, но Люк никогда не закатывал рукава.
Лея стояла в тени крыльца, вынеся им на подносе два стакана пива, и чувствовала, как пахнут августовские яблоки — покоем и счастьем. Ей казалось, что все хорошо, что все нормально, что Люк рано или поздно обретет свое собственное равновесие, перестанет опираться и оглядываться на нее, перестанет так тяжело, так исступленно, так удушающе-страшно любить ее, найдет себе девушку, и они будут жить… Не в соседних домах — это слишком — но на соседних улицах. Что их дети будут играть друг с другом — у Леи будет девочка, конечно. Маленькая, боевая, с каштановыми волосами, которые Лея будет заплетать в три хвостика, у Люка… Тоже кто-нибудь будет.
Его шрамы побелеют, и когда он загорит, они сделаются совсем незаметными. Они будут иногда вместе отряхивать яблони, варить джем под веселые песни из радиоприемника, ходить в гости на Рождество друг к другу, звонить друг другу раз в неделю и ссориться. Но Хан — будет тем, с кем она будет просыпаться по утрам. Хан. Ландо. По. Кто угодно, но не Люк. Только не Люк.
Ее парень и брат слезали с крыши добрыми друзьями, но все опять рассыпалось, стоило ей подойти к ним. Как только они взяли по стакану, Хан резким движением, сбоку притянул ее к себе, и поцеловал в висок — как благодарность за этот светлый день, за то, что она стоит в простом белом платье под осыпающимися яблонями, за то, что она принесла холодное, сверкающее на солнце золотом, пиво. За то, что она — его.
Лея не осмелилась посмотреть на брата.
Ей казалось, что там, где он стоит, зашевелилось что-то темное, страшное, многорукое.
Сегодняшний Хан зевнул и сказал:
— Прости, конечно, но какая разница, что мы делаем за закрытой дверью? Это его не касается.
— Он очень защищающий. С раннего детства только и делает, что выискивает угрозы для меня.
Это прозвучало параноидально, потому что Лея умолчала о том, что все угрозы ее детства были более чем реальны.
— Ну так объясни ему. Ты даже напрягаешься, когда я тебя при нем целую. Это ненормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы прятаться от родителей…
— Ох, Соло, не вешай мне лапшу на уши: как будто в пятнадцать тебя это останавливало!
Хан довольно оскалился.
В один день, когда она мыла зелень на кухне, чья-то тень накрыла ее, чьи-то большие руки обняли за плечи. И словно стерлись все эти семь лет, вся эта нормальная жизнь, все потом и кровью выстроенные границы. Ее ужас, ее отец, вернулся к ней, подкрался незаметно, сзади, и она была полностью в его власти: и она знала, что будет дальше.
Дальше будет боль.
И кровь.
И снова, по кругу, боль — без конца!
Она, задыхаясь, забилась в этих страшных руках, чувствуя животный ужас, страх кролика перед удавом, страх быка, которого будут забивать, но руки почему-то разжались, она повернулась и увидела встревоженного Люка, который что-то говорил ей.
— Не трогай меня! — закричала она, умирая от ужаса, — Никак! Никогда! Не прикасайся ко мне!
Она выбежала, всхлипывая, с кухни, и, прежде чем упасть на кровать, защелкнула задвижку своей комнаты.
Прошла неделя. Они общались друг с другом вежливо, но несколько отстранённо: Лея думала, что ей будет от этого легче, но почему-то было больно. Неужели она так привыкла пользоваться его теплом, поддержкой, любовью, не давая ничего взамен? Чужое обожание — мощный наркотик…
Воскресным вечером, когда по телевизору шёл матч по регби, а Лея сидела, свернувшись в кресле, и читала книгу по политологии, он спросил у неё, не отводя глаз от экрана — примерно так, как просил бы передать соль:
— Почему Хану можно тебя касаться, а мне нельзя?
— Он мой парень, а ты мой брат.
Он повернул голову к ней, и она увидела, какие у него широкие зрачки — в гостиной было полутемно. Он сверлил ее этими огромными зрачками, и ей казалось, что из них изливается тьма:
— Другие братья целуют своих сестёр, они обнимают их. Друзья прикасаются к своим друзьям. Мужчины, даже при знакомстве, жмут руки друг другу! Я видел, я специально смотрел. Я смотрел на всех, кого только мог найти. Люди касаются друг друга. Почему мне нельзя тебя касаться? Назови мне настоящую причину.
— Не заставляй меня, — замялась она, но любое ее колебание в последнее время он почему-то расценивал, как приглашение надавить. Он делал это неосознанно, просто видел и знал, что, когда ей нужно, она может быть невероятно тверда с ним и даже жестока к нему.
— Скажи мне, Лея.
— Ты похож на него.
— На кого?.. — и страшная тень отца снова возникла над ними, нависла так, как будто никогда их не покидала. Его голос просел, — Нет… Нет!
— Внешне, — неловко запинаюсь, пробормотала Лея, — Чем ты старше, тем больше ты похож на него. У тебя его прищур, его разворот плечей, его прическа, даже то, как ты пьешь чай… Прихлебываешь. Дуешь. Это его жесты.
— Нет, — беззащитно и потерянно сказал он, — Я не похож на него. Я совсем не как он.
— Внешне! Только внешне, Люк. Но… Ты прикасаешься, как он. Это больше, чем я могу вынести.
Люк потрясённо молчал, и она отвела взгляд: смотрела в пол, в сторону, в потолок, куда угодно, только не на него. Она чувствовала себя виноватой за то, что сравнивает отца и сына. Лея долгое время пыталась примириться, но у нее не получалось. Она вздрагивала каждый раз, когда видела его тень, когда смотрела на его подбородок. Она понимала, что для Люка ужасна мысль о сходстве с отцом, что для него оскорбительно предположение о похожести. Она также догадалась, что Люк тоскует по прикосновениям, как тосковали некоторые пожилые люди в шелтере, в котором она провела год. У них было всё: уход, личные вещи и пространство, книги и журналы, дела, которыми можно было заняться. Но им не хватало прикосновений, и Лея иногда просто брала их под руку при прогулке по лесу, прилегающему к зданию. Они все любили её за это, хотя ее история людей поначалу отпугивала: беременная шестнадцатилетняя девушка… Она не хотела лишать Люка этого, а он был пока слишком нелюдим для того, чтобы самому, с чужим человеком, преодолеть этот барьер. Поэтому она примирительно сказал:
— Давай договоримся так: я буду тебя касаться, а ты будешь делать это, только если я прямым текстом скажу. Я обещаю, что буду делать это часто.
— Ты сказала очень серьезные слова, мне нужно над этим всем подумать.
— Это не про тебя! Это про него. Ты не виноват, что похож на него! Как я не виновата, что похожа на маму…
— Ты ни в чем не виновата, — сказал он серьезно, — И я обещаю тебе не касаться тебя, если ты не скажешь.
Хуже стало, когда они подросли.
Лея — со всей генетической беспощадностью, со всей мягкостью и пламенем в больших карих глазах, со всей мраморностью кожи и тонкой статью — стала походить на мать. Это было страшно для нее, мучительно для Люка и слишком дразняще для Вейдера.
Однажды отец поднялся к ним, на третий этаж: он редко это делал.
Лея и Люк делили одну постель, всегда, с самого раннего детства. Вейдер знал, что наверху живет Лея, но никогда не интересовался, где спит сын.
Вейдер — огромный, двухметровый, тяжелый мужчина — ходил медленно и очень громко. В отличие от его детей, которые боялись лишний раз потревожить дом, которые смазывали маслом все двери в доме, чтобы те их не выдавали.
Сквозь сон Люк чудом услышал тяжелые шаги, толкнул сестру — Лея рывком села на кровати. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, скрыли руки. Люк соскользнул с постели, и, пометавшись по комнате, спрятался за шкафом, надеясь на слабое зрение Вейдера. Он смутно понимал, что, в представлении отца, место ему — в лучшем случае на чердаке сарая.
Дверь распахнулась, и отец вошел. Лея напряжённо и испуганно глядела на него — Люк поклялся себе, что выйдет, если поймёт, что Вейдер в своей темной фазе: когда он больше похож на зверя, рычит, бормочет и дерётся, ходит, как заведенный, кругами и бьет все, что попадёт под его руку. Но сейчас, кажется, он сохранил остатки рассудка:
— Падме… Почему ты здесь? Почему ты не навещаешь меня? Зачем ты мучаешь меня?
— Вейдер, это я, Лея. Твоя дочь.
— У меня нет дочери. Я мечтал о дочери. Но у меня есть только сын, белобрысый урод. Как я сам. Он убил свою мать.
Лея увидела, что он держит ворох разноцветных нарядов в руках. Он положил их на кровать перед нею и продолжил:
— Я принес твои платья. У тебя столько красивых платьев, а ты ходишь в каких-то закрытых серых тряпках. Помнишь прием у сенатора нашего штата? Твое черное платье на корсете, и блестящую ленту, обвивающую шею. Все мужчины в зале смотрели на тебя, все хотели тебя, но ты выбрала меня. Надень это платье и спускайся вниз. Я открою бутылку твоего любимого вина.
Он вытащил золотое платье на корсете, разукрашенное маленькими розовыми цветами. Положил его перед Леей, как будто предлагал купить. Потом, как выключенный, ни слова не говоря, вышел. Лея встала и приложила к себе платье, разгладила очень взрослым, совершенно женским движением, оправила юбку.
Люк с ужасом сказал:
— Ты же не собираешься к нему в этом спускаться!
— Нет, конечно! Но оно такое красивое… Я просто его примерю…
Она беззастенчивым, открытым движением сдернула с себя ночную рубашку.
Люк не отвернулся — ее нагота не смущала его, он привык: они росли вместе, купались вместе.
Ее нагота не значила ничего, кроме доверия: она не соблазняла, не слепила, не убивала. Ее нагота говорила просто: мы дети, а ты мой брат-близнец.
Ее нагота начала значить потом: когда ее груди налилась, как маленькие яблоки, когда он стал просыпаться ночью в мокром белье, после невыносимо-сладостных снов. Когда Лея, обнаружив в первый раз месячную кровь, прибежала в испуге к брату. Как они молча смотрели на окровавленное белье и платье, как Люк, холодея от переживаний, вдумчиво прошёлся руками по ее телу, плотно, но бережно нажимая: болит? Нет? Он бил тебя в последнее время? По груди, по животу? Сильно? Ты падала? Нет?
В конце концов, они нашли книгу по беременности и родам — со следами небрежных пометок, оставленными красными чернилами рукой их матери — так странно было думать, что у Вейдера была жена, их мать, что она хотела их и ждала. Что она озаботилась купить книгу — и книгу по уходу за младенцами тоже — хотя Падме не суждено было ею воспользоваться. Лея нашла ее и утащила в спальню, спутанно отвечая на вопрос Люка — зачем? Но на обложке был изображен беззубый складчатый малыш, и Лее страшно хотелось ощутить его кожу под своими руками, вдохнуть его запах, и носить, не спуская, с рук.
Как бы там ни было, но мамины книги рассказали о том, что с Леей все в порядке, поведали близнецам о том, откуда появляются дети — и тогда нагота Леи стала значить все.
И тогда же Вейдер, видя, что они вырастают, начал преследовать их с ужесточенной, удвоенной яростью.
Но сейчас — сегодня — Лея ещё не была молодой девушкой — это был последний отсвет детства, который умер в глазах ее отца, увидевшего в ней жену.
Который умер, когда ее брат, коснувшись шнуровки золотого платья, впервые подумал о том, что она красивая.
Глава 6
Глава 6
Лея знала за собой это: знала свою ненормальную страстность. Она знала, что плывет лишь при прикосновении ладоней и что очень легко заводится.
Она знала, вернее подозревала, что это как-то связано с желанием иметь защиту, чувствовать себя любимой, подчинить мужчину, а не дрожать перед ним — со мной ничего не случится, если я сама откроюсь тебе. Это значит — я добровольно, это значит — насилия нет. Если я первая скажу, что согласна, то сделаю вид, что контролирую ситуацию. Сделаю вид, что согласна там, где моего согласия могут не спросить. Она знала, что это часто бывает с женщинами, пережившими домашнее насилие, эта мысль облегчала ей принятие своего состояния…
Но рефлексия не помогала ей справиться с собой, своим поведением, особенно поначалу. Когда она только вышла из шелтера, и была в растерянности перед открывшимся миром, она готова была пойти за любым, который только позовет. Сейчас ей казалось, что она избежала проблем только при помощи чуда и терапии. Она мучительно и долго выстраивала свои границы, и все равно они трещали, стоило ей попасть в тяжелую для нее ситуацию. Или выпить чуть больше положенного.
Сегодня, на дне рождения Хана, когда миновал уже двенадцатый час и количество выпитого превысило все ее обычные нормы, она почувствовала, что смеется слишком громко тем шуткам, которые на грани. Она осознала, что в голове приятно шумит, и какой-то внутренний голос сказал ей «хватит». Она огляделась: нашла Хана среди множества веселых, пьяных и диких гостей. Он бренчал на гитаре и что-то напевал, скорее сам для себя, нежели для аудитории. Она подошла к нему, дождалась конца песни, села напротив, потянулась поцелуем.
— Хан, я устала…
В этих словах было больше, чем она сказала: страх одиночества, страх перед собой, страх утратить контроль, желание защиты. Но Хан не понял этого. Это была не его вина, он просто не мыслил такими категориями, не видел такую Лею: перед ним она была язвительной, пылкой, нежной, но никогда — безумно хрупкой и уязвимой.
— Ну что ты, детка? Иди приляг на диван.
— Я хочу домой…
Он погладил ее по щеке: он совсем не знал, что делать с такой несобранной Леей. Она вдруг страшно обозлилась на себя — за то, что ей нужен провожатый, за то, что она пошла к Хану с этим вопросом, зная, что он действительно ничего не сделает. Не выгонять же всех гостей? Не уходить же с собственного праздника?
Она подумала о том, что нужно вызвать себе такси — и все, но вдруг, сквозь толпу увидела брата. Она подошла к Люку, улыбнулась парням, с которыми он разговаривал, и попросила:
— Уведи меня отсюда.
И добавила для окружающих:
— Сил нет никаких, голова разболелась.
Люк пригляделся к ней, коснулся холодными пальцами ее виска, словно мог почувствовать ее боль. Лея вытерпела это стоически, даже улыбнулась для окружающих: все хорошо.
Но Люк, видимо, что-то такое понял, поэтому наскоро попрощался со всеми, и они пошли домой. Им нужно было идти около получаса, ночной августовский вечер был прохладным, а темно-оранжевое платье Леи только притворялось шерстяным. Она обхватила себя руками, чтобы согреться, и Люк снял свою кожаную куртку на молнии, легко приблизил руки к ее плечам, чтобы надеть, но замер, не донеся. Сказал:
— Возьми ты.
Она приняла куртку из его рук, продела в рукава, застегнула, стала похожа на нахохлившегося воробья.
— Возьми меня за руку.
Лицо Люка мягко осветилось, и он протянул ладонь, и взял ее руку. Сжал плотно, но бережно, и они пошли вперед. Лея почувствовала, что выдыхает. Ей глупостями показались свои страхи перед его касаниями, свои сомнения, свое желание держать его на расстоянии. Что случится, если она просто откроется своему брату? Она шла все медленнее, и он подстраивался под ее шаг, пока они сами собой ни остановились под круглым фонарем. Стрекотали насекомые, окна домов смотрели на них желтыми глазами, и свет фонаря запутывался в ее куртке, в его волосах. Он повернулся к ней — и она задохнулась при виде его лица, которое знала дольше, лучше, чем свое — потому что она видела его все время, а как часто люди встречают свои отражения?
Лея тихо сказала:
— Поцелуй меня.
Она не знала, почему и как у нее это вырвалось — может быть, просто из озорства, или из желания проверить свою власть над ним, или из страха — из попытки опередить, прежде чем он захочет сделать это сам, но Лея с пугающей ясностью вдруг увидела, как слова становятся реальностью. Какой властью они обладают. Какой ужас и какую красоту способны создавать. Люк вспыхнул, глаза у него сделались совершенно дикими — и Лея испугалась, что за страшные силы она разбудила.
Он негнущимися пальцами взял ее за плечи, жадно притянул к себе.
И накрыл ее ледяные губы своими голодными губами.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, этих страшных и черных в ночном свете глаз — но его прикосновение было удивительно нежным, трепетным, таким, как если бы он боялся разрушить мираж. Они разделили поцелуй так, как преломляют хлеб, желая побрататься, как пьют из одного кубка вино на свадьбе. До красных кругов перед глазами, до жара и задыхания, и Лея почувствовала, что ее мурашки переходят в дрожь, а потом ее начало колотить, как в судорогах. Она почувствовала, как его руки разжались, и он отступил от нее на несколько шагов — дальше, чем когда-либо.
— Идём, сестра, — сказал Люк, нахмурившись. Она кивнула, и дальше они пошли в молчании. Лея чувствовала себя ещё более потерянной, чем была пару часов назад, но не осмелилась больше с ним заговорить или взять за руку.
Ей казалось, что он уберёг ее от чего-то разрушительного и страшного для неё самой.
Так, как это делают самые преданные братья.
На следующий день она выползла на кухню ближе к десяти часам, что для неё было очень поздно.
Она тихо села на стул, полуприкрыв глаза, откинулась на стену. В комнате пахло водой и свежестью, синтетической ромашкой моющего средства, и Лея сквозь ресницы увидела, как блестит и бликует от солнечных лучей вымытый пол. В отличие от многих мужчин, Люк не чурался никакой работы по дому, хотя он делал все намного медленнее и тщательнее, чем она сама. Иногда ее это раздражало. Он стоял спиной к ней, волосы его уже немного отросли, засияли прежним золотом. Веревочка фартука перерезала его рубашку на две части и Лее вдруг страшно захотелось потянуть за неё — зачем он такой педант?
Он повернулся и спросил:
— Голова болит?
— Слегка, — тихо сказала она, — Нет, ладно, не слегка. Сильно.
Люк только хмыкнул.
— Будешь есть?
— Попробую. А что ты там приготовил?
— Яйца Бенедикт.
Она кивнула, и сразу об этом пожалела. Он поставил перед ней тарелку с белым воздушным яйцом, и она нечаянно удивилась. За всю жизнь она не встречала человека, который готовил бы их так же, как она сама. Но с Люком она не встретилась, с Люком она родилась. Все браки происходят из двух родов, порождают метисов из двух семей, из двух домов, даже если эти дома стоят друг напротив друга, все равно в них по-разному вытирают посуду… Это так несущественно, когда любишь, это почти не имеет никакого значения, но Лея в том, как он отряхивает кружки, подметает пол и готовит — ощущала нежное, обволакивающее присутствие родного существа, детства, в котором, несмотря на все ужасы, случалось иногда ощущение беспредельного восторга и счастья.
Она отрезала кусочек, поднесла ко рту, но почувствовала тошноту и опустила вилку обратно. Сказала жалобно:
— Ты такой молодец, что не пьешь… Я тоже не буду теперь. Никогда.
— Все так говорят. Но ты передумаешь через пару дней, — сказал он с улыбкой.
— Ты же вообще не пьешь? Почему?
— Не люблю терять контроль, — сказал он задумчиво, отвернулся, чтобы вымыть кружку и сформулировать мысль, — Я становлюсь… неприятным, когда теряю контроль.
Почему-то это ее задело. Тот Люк, с которым она росла, не понимал все так четко и ясно, не обладал таким уровнем рефлексии, как этот. Тот Люк был более открытым, менее знающим — про нее и про себя, и где-то в глубине души она хотела, чтобы он всегда оставался таким.
— Когда ты мог это узнать? Ведь ты здесь всего несколько месяцев, и я никогда не видела тебя пьяным…
— Ты полагаешь, что в тюрьме совсем нет жизни? Все там есть. И ссоры, и дружба, и книги. И наркотики, и алкоголь. Добыть труднее, но все есть. И если не держаться — влегкую можно скатиться. Хуже, чем на воле.
Она посмотрела на него внимательнее — головная боль проступала, рассеивалась, как дождевые тучи, и один момент тоже следовало прояснить. Она несколько раз глубоко вздохнула — дважды открывала рот, чтобы начать говорить, но потом малодушно передумала. Но Люк знал ее слишком хорошо:
— Что такое? Что ты вздыхаешь?
— Насчет вчера. Извини. Я не должна все это поощрять.
Он медленно и тщательно вытер полотенцем руки, повесил его, разгладив все складочки.
— Тебе действительно не следовало… — Он запнулся, подбирая слова, — …манить меня, если ты на самом деле этого не хочешь. Я понял, что не хочешь. Но если бы я позволил себе обмануться?
Лея устало закрыла глаза.
— Извини. Не знаю, что на меня нашло. Ты мой брат. Это ненормально.
— Ну почему это ненормально? — медленно сказал он, глядя куда-то в сторону.
— Почему? — воскликнула она, забыв, что ей эти вещи тоже объясняли семь лет назад — и она тоже недоуменно спрашивала — почему? Она уже почти уяснила для себя, что он не просто выпал из жизни на эти семь лет, но был где-то, думал о чем-то, мыслил, читал — как может он не понимать, не желать понимать, как может он оставаться ребенком в этом, став таким взрослым в остальном? Но Лея не знала, как все это спросить, поэтому просто воскликнула:
— Боже, неужели тебе никто не объяснил? Неужели в тюрьме не говорят о женщинах?
Люк хмыкнул, как будто обрадовавшись возможности перевести разговор.
— В тюрьме постоянно говорят о женщинах. О подружках и жёнах, о том, что и сколько будут с ними делать, когда вернутся. О, не бойся, когда речь заходила о насилии, я их останавливал. Впрочем, не думаю, что они намеревались все это выполнять. Так, грезы. Хоть и грязные.
Лея потрясенно посмотрела на Люка: кажется, Вейдер вбил в него просто поклонение по отношению к женщинам.
— Так они тебя и слушали.
— Сначала нет. Но потом я сломал одному палец, другому нос, и со мной перестали связываться.
Лицо Леи расслабилось. Люк умолчал о многом: о пелене кровавой ярости, которая помогала выживать в тюрьме — ему, с клеймом отцеубийцы и насильника.
О том, что в момент боя у него отключалась всякая защита себя, и он нападал не так, как обычно дерутся все мальчишки, как пробуют друг друга, накручивают, обмениваются предварительными ударами. Он нападал так, чтобы убить, зная, что второго удара не будет. Это был единственный способ убить отца, и он оказался работающим. Люк оказался хорошим учеником — плохие не выживали.
Никто не ожидал в нем этого: он был болезненно честным, светлым, немного застенчивым. Он позволял над собой шутить, и предел его терпения был действительно велик.
И он сломал не нос и не палец, конечно, у одного его соперника был разрыв селезенки — Люку повезло, что раненный напал на него первым, достав откуда-то пронесенный запретный нож, и действия Люка классифицировали как превышение самообороны. Во второй раз на него напали трое — он вцепился в глотку одному, как бульдог, почти придушил его до смерти, пока оставшиеся два били его из всех сил по голове, он все не ослаблял хватки.
Оба раза в качестве наказания его сажали в одиночку. Многие заключенные боялись ее, сходили в ней с ума, но не Люк: он представлял себе Лею. Как она сидит, поджав ногу, на узкой койке, как она улыбается ему, как рассказывает о том, что прочитала. Как расстёгивает перламутровые пуговички старомодной маминой кофты, а под ней нет белья — и обнажает восхитительные белые груди, стоящие, как безе.
Он представлял себе, как она сидит у него на коленях, как болтает ногами, пока он проводит перламутровым гребнем, похожим на ракушку, по её длинным волосам. Как он чешет нежно, невесомо, и как она говорит мечтательно:
— У дома я посажу гиацинты. Знаешь, синие такие? Как твои глаза. Будут волшебно пахнуть. И лавочку поставим. Темную. И радио повесим. Пусть играет танцевальные песни. Я буду круглыми сутками танцевать среди гиацинтов. На улице спать! В дом меня больше не загонишь.
Сегодняшняя Лея — немного грустная, с упрямой складкой на лбу, сидела перед ним — и он сказал:
— В тюрьме говорили о женщинах. Но не о сёстрах, а ты — моя сестра.
Глава 7
Глава 7
Лее снился дурной сон.
Она проснулась от него так, как снова начинают дышать умиравшие от удушья: с судорожными всхлипами, с содроганием, с пропотевшими насквозь простыней и одеялом — колышущимися, как живые, обильно политыми ее потом.
В ее сне был Вейдер. Как бывал всегда. Люк был мертв — это она знала, видела, и теперь Вейдер нависал над ней. Правой рукой без перчатки — отвратительной, покорёженной, погорелой рукой — вдумчиво перебирал на столике недобро блестящие хирургические инструменты.
Она лежала перед ним, связанная, нагая, и понимала, что он использует все, что вонзит их в каждую часть ее тела, что сумма боли не изменится от перемены мест слагаемых, что ее никто не спасёт, но молила — чтобы он хотя бы начал с выносимого.
Она лежала перед ним, раскинув тело, не могла пошевелиться или закричать, только плакала обильными и бессильными слезами.
Люк держал ее за плечи, тряс. Она, дрожа от ужаса, прильнула к нему. Он погладил ее по голове, поцеловал в макушку, прошептал что-то успокоительное.
Он был здесь, ее сон был ложью. Он был здесь, никто не пройдёт через него. Она обвила руками его шею и сказала:
— Ты здесь…
— Ты кричала во сне. И плакала.
Он коснулся ее щеки, и она поняла, что ее лицо мокрое не от испарины, а от слез. Он чуть ослабил хватку — это было очень сознательно, очень нехотя — и Лея вдруг представила, что он сейчас совсем уйдёт на свой скрипящий диван в гостиной, а тени прошлого вылезут из всех щелей, куда их загнал его беспощадный свет. Из-под кровати, из бельевого шкафа, из щели между туалетным столиком и кроватью, даже в трещине, пробегающей вдоль стены – они были всюду. Она везде видела теперь тени ее кошмаров, а единственным светом был Люк.
Она вцепилась в брата — снова дрожащая, испуганная пятнадцатилетняя девочка — она не смогла бы расстаться с ним сегодня и всегда.
Он вытер ее слезы и тихо сказал:
— Не бойся. Кошмары кончились. Хочешь, пока ты будешь засыпать, я посижу и покараулю на полу у двери? Чтобы кошмары не вернулись. Не бойся, никто не придет. Я убил его.
Лея прошептала только:
— Не у двери. Здесь. Со мной.
И они легли вместе, сначала на расстоянии, держась за руки, но потом притянулись друг к другу — узким пространством девичьей кровати, близостью душ, родством крови и желанием плоти.
Когда Лея проснулась, она почувствовала небывалый подъем и силу: ей хотелось петь и танцевать, она могла бы одним желанием изменить мир, утешить плачущих и исцелить страждущих. Но липкий страх нарушил ее дыхание, когда она поняла, что они, как в детстве, переплелись руками и ногами.
Она знала, что ей необходимо, просто необходимо выпутаться из кольца его рук — встать, сурово сказать себе и ему, что больше никогда, никогда в жизни, но она не смогла. Она даже напрягла мышцы, но не сделала движения.
Только покрепче прижалась к брату. Ей казалось, что они лежат в лодке, которая мирно плывёт по звездной реке, что они дремлют, убаюканные музыкой семи небесных сфер.
Ей казалось — отнять руку — значит разрушить гармонию и вместо того, чтобы быть целой, остаться кровоточащей половинкой чего-то покорёженного, но живого. И долго, мучительно вылепливать свой каркас из идей, оттенков смысла, других людей даже: но это все равно будет протез вместо живой руки.
Лея неловко подумала, что они были спаяны, соединены сердцем и мозгом — так, что даже самые великие хирурги не могли бы их разъединить, соединены лбами так, чтобы видеть только глаза друг другу и по краям — размытые пятна окружающего мира.
И Лее показалось, что она раз за разом хочет разъединить их и режет, разрывает тупым ножом свою собственную плоть.
Он открыл глаза. Резко и молча посмотрел на неё — и уже этот взгляд, тяжелый, жаждущий, страстный — настолько ее испугал, что она рванулась прочь, но он оказался ловчее и схватил ее за запястье.
— Пусти!
— Не убегай.
Люк выпустил нехотя ее руку. Она села на кровати, хотела укрыться и спрятаться, потянула на себя одеяло, но он удержал, с силой потянул его на себя, укрылся плотными рядами вокруг бедер. Тогда она обхватила себя руками — на ней была ночная рубашка до колен, но она все равно чувствовала себя обнаженной.
Зачем ему одеяло?
И Лея почти против воли подумала о том, что он был в тюрьме семь лет, без женщин, что он молодой мужчина, а она была так близко.
Ей стало ещё хуже: стыд накатывал по горло, кровь приливала к груди и шее.
Лея села закрытую позу, не убегая, но молча. Люк сказал:
— Прости. Я рефлекторно схватил. Больше не буду. Обещаю.
— Ночью, ты через две стенки…
— Слышала бы ты себя! Я подумал, что тебя убивают.
— Мне никогда не снились кошмары. То есть, я никогда не кричала и не плакала…
— Может быть, ты просто не знаешь. Ты же жила одна.
И правда, бывали ночи, после которых она вставала совершенно разбитой и вспотевшей. Но она это связывала со слишком тёплым одеялом, которое не торопилась менять. Тогда не стало бы внешней причины, тогда пришлось бы искать настоящую.
Лея подметила это сейчас, с беспощадной точностью человека, который слишком долго ходил на терапию.
Кошмары повторялись. Они стали чаще с появлением Люка, потому что он был из того времени, но, парадоксально, только он и мог их прогнать. Лея понимала все это, но ничего не могла сделать: ощущения у неё были такие, будто она летела на велосипеде, вдруг обретшем собственную волю, прямо в пруд, чёрный, стоячий, заросший тиной.
Она понимала, что появление Люка в ее жизни разбудило ее страхи, но оно также давало ощущение цельности, блаженного, почти мистического единства. Так отшельники описывают ощущение видений рая, только Лея достигла не рая человека свободного, построенного трудом и волей, но рая ребёнка: первозданного, существовавшего до грехопадения. Единства колыбели или утробы.
Она попыталась, честно попыталась. Однажды она оставила радио включённым на всю ночь, другую ночь она провела, поменявшись с ним, на его диване, зарываясь в запах его подушки и одеяла, но ничего — кроме него самого — ничего не помогало.
Она, набравшись смелости, позвонила в шелтер: окунулась снова в мягкий голос девушки в приемной, одновременно вспомнила бережность и жестокость к ней других людей: они поддерживали ее, но во внешнем мире ей пришлось долго бороться, потому что людей пугала ее история. Она научилась казаться, если не быть, нормальной: и сама стала забывать, что пережила, поверила в сказку, которую рассказывала всем, даже Хану — эта ложь так въелась ей под кожу, что она совсем забыла, что у неё был брат.
Звонок разбудил в ней ощущение потерянности и отверженности: первое время в шелтере она плакала каждую ночь, потому что с ней не было Люка. Она с радостью обменяла бы свою жизнь после смерти Вейдера на жизнь до — там был ее брат. Ей запретили контакты с ним — думая, что это ее ретравматизирует, думая, что ограждают жертву от насильника.
Люди, даже профессиональные, сложно реагировали на ее беременность: и она, чуткая до мельчайших оттенков — иначе с Вейдером было не выжить — привыкла стыдиться своего растущего живота… Ей говорили, что она не сможет воспитать ребёнка одна, ей говорили, что отдать его значит даровать ему лучшую жизнь, к концу она поверила в это. Лея вспомнила все это, пока набирала номер дрожащими пальцами — она выбрала время, когда дома не должно было быть Люка, но расположилась напротив двери, чтобы увидеть его и быстро бросить трубку.
Оказалось, что женщина-психолог, которая с ней работала, переехала в другой штат.
— Так как вы больше не являетесь нашей клиенткой, фонд не оплатит терапию. Если хотите, Я могу дать вам телефон миссис Браунш или порекомендовать другого психолога из нашего штата.
Лея обещала перезвонить, но так и не сделала этого.
Кошмары не проходили. Она ждала их с каким-то болезненным удовольствием, чтобы снова испытать волшебное чувство защиты.
Ничего не помогало. Кроме Люка. Кроме круга его рук. Он спал без майки, и Лея перед сном обводила пальцами его шрамы, чувствуя, как напрягаются его мышцы, как его руки с каждым ее прикосновением сжимаются все сильнее вокруг ее талии. Он не делал ничего больше того, что они разделили в первую ночь: лежал рядом и обнимал ее, но по интенсивности, по напряжению это было сравнимо со штормом. Лея знала, что он только ждёт одного ее слова, но молчала до поры. Он каждое утро вставал с эрекцией, вызванной ее близостью, она — с томлением в лоне и груди, которое носила в себе весь день, сладостно-болезненное, тянущее, которое почти ежевечерне обрушивала на Хана. Чтобы, вернувшись обратно к брату, снова нырнуть в кромешное марево нереализованного желания, запретной, терпкой страсти, которую они однажды познали. Лея понимала, что они рано или поздно преступят границу — потому что границы хрупки, когда возводишь их повторно. И когда она очнётся от затмения — с губами, сухими от его поцелуев, с грудью, чувствительной от его ласк, с его семенем внутри себя — ей останется только пойти и повеситься, потому что она никогда больше не сможет сбежать от него. И от самой себя. Люк, верный своему обещанию не касаться ее без ее прямой просьбы, не давил: но порой ей казалось, что такое незаметное соскальзываете вниз куда опаснее, ей легче бы было один раз отбросить гневно его руки, раз и навсегда распрощаться с ним. Он каждый вечер стучал в ее дверь, и она открывала. Он делал шаг к ней, и она протягивала к нему руки.
Но он только голодно смотрел и сжимал руками — ровно на талии, не выше и не ниже, и Лея даже не хотела представлять, что за бури бушуют в его груди. Ей казалось, что если она задумается, то непременно решит, что это невозможно выдержать. И тогда он, почуяв этот ее вывод, сочтет себя освобождённым от слова и обрушит на неё всю страсть, о которой молчал, которую копил годами: она не выдержит этого, она этого не переживет.
Она долго думала, класть ли презервативы рядом с кроватью — это означало, что она допускает возможность того, чего страшно боится, но ужас зачать второго ребёнка от собственного брата был животным и неконтролируемым. Ее раздирало: она то клала их рядом, в вазочку у изголовья, то убирала.
Все сильнее обрушивалась на Хана, но он не мог заменить Люка, он давал огонь, страсть, даже нежность — глубоко, под тремя слоями подколок и ехидства была она запрятана — но он не мог дать ей того финального и чистого ощущения единства. Она бросалась на него со стыдом своих недоизмен, с нежностью к их различиям, с обожанием того, что он иной, отдельный человек. Хан сначала обалдел от такого медового месяца, а потом сказал:
— Ты какая-то нервная. И не становишься спокойнее. Что случилось?
Это была одна из минут прозрения, и она сказала:
— Увези меня! Можно, я поеду в рейс с тобой?
— Почему ты хочешь это сделать?
Лея ответила честно:
— Мне тяжело с моим братом.
— А сесть и поговорить, как взрослые люди иногда делают? Ну я слышал, что люди так делают. И что их называют ответственными…
— Нет. Увези меня. Пожалуйста, забери меня.
— Это не место для девушки.
— Я не боюсь уже ничего. Да и ты защитишь меня.
— Дело не в опасности. Просто грубовато, скучно, грязно, неудобно. Мужики отливают прямо на колесо перед тем, как отправиться в путь, например.
— Что, я отливающих мужиков не видела? Пожалуйста. Ты не услышишь от меня ни слова жалобы. Ни писка.
И Хан поддался. Лея, вдруг сделалась удивительно изворотливой: взяла отпуск на работе, подготовила втихаря новую сумку с неизвестной для брата одеждой — чтобы он не знал, в чем она. И только потом поняла, что обманывает Люка так, как обманывала Вейдера.
Ночью вторника она выпуталась из объятий брата — он казался таким молоденьким, почти семнадцатилетним, невинным ребёнком — Люк сонно спросил:
— Ты куда?
— Забыл? Через месяц Рождество и почта работает в усиленном режиме. Приходим на час раньше. Спи дальше.
— Ага, — сонно сказал он и добавил неожиданно, — Люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю, — сказала она тихо.
Но когда вышла на кухню, добавила в пустоту:
— И боюсь.
Лея переоделась: спрятала свой рабочий костюм подальше, чтобы он не понял, что она идёт не на работу, оставила не вымытой кружку на столе — чтобы казалось, что она вернется вечером, взяла новую спортивную сумку с вещами, тихо выдохнула и ушла с кухни. Вышла на улицу и увидела, что один из гиацинтов поник кучерявой головой и склонился прямо на дорожку.
Лея со злостью наступила на него каблуком.
Хан ждал её на улице, курил, опираясь плечом на высокое колесо своей фуры — которую он нежно называл Соколом. Вид у него был собранный, но немного сонный, и Лея поняла, что он постарался специально для неё, потому что был гладко выбрит, и обычно его дорожная одежда выглядела намного хуже — грязнее и потрепаннее. Он пожал плечами, точным ударом пальца выбросил еще горящий окурок. Кивнул ей, чтобы она забиралась. Она влезла на место пассажира, и приготовилась очень долго ехать.
Первые несколько часов она зачарованно глядела в окно, пейзаж был однообразным, но навевал на неё приятные, немного нездешние, медитативные мысли. Если бы её кто-то спросил — о чем она думает, она не смогла бы толком ответить. Она думала обо всём: о сути и смысле жизни, о своих ногтях, о том, как люди расселялись вдоль рек, о том, какие животные живут в лесах и какие сны медведи видят в своих берлогах. Потом она начала уставать, ей хотелось выпить кофе, выйти и размяться, но она глядела на Хана, а он не подавал никаких признаков усталости. Лея твёрдо сказала себе: терпи. Хан поглядывал неё одним глазом, и сказал ей через некоторое время:
— Там, чуть сзади, есть место, где можно полежать.
Она с благодарностью посмотрела на него, геройствовать не стала, забралась на узкую, забитую тряпками полку и, убаюкиваемая ритмом мерного движения, быстро уснула. Она проснулась от остановки: это была первая из остановок на пути, около маленькой одноэтажной гостиницы, состоящей всего из трёх номеров. Но кафе, находящееся перед ней, славилось своей вкусной и недорогой едой. Лея и Хан быстро съели свой обед, запивая его большим количеством морса. Вокруг были и другие дальнобойщики, один даже подошел, чтобы поздороваться с Ханом. Они смотрели на неё с нескрываемым любопытством, недоумением, как будто мимолётным чувством зависти. Хан, конечно же, задрал нос и разговаривал с ней слегка по-хозяйски, свысока, но её это почему-то не раздражало — должны же быть какие-то бонусы от того, что ты тащишь свою девушку с собой в рейс. Лее прекрасно сознавала, что создает ему только дополнительные неудобства.
Они поехали дальше. Пару часов они говорили, потом слушали музыку, но дальнейший путь провели в молчании — пошёл дождь, и дорога ухудшилась. Лея больше не рисковала отвлекать Хана болтовней. Она нашла тряпку, протёрла все видимые поверхности, перетрясла простыни на лежанке, сделала там уютное гнездо. Они включили радио – по нему передавали, что непогода только надвигается. Хан пожал плечами, беззлобно чертыхнулся и сказал:
— Ночевать будем здесь, на обочине, потому что ехать дальше опасно. Мы, в принципе, выполнили график первого дня, но всё-таки можем отстать в дальнейшем, потому что обычно я еду быстрее.
Они завалились вдвоём на полку, обнявшись не как любовники, но как добрые друзья, и уснули. И Лее не снилось ни одного кошмара.
Так прошел ее первый день.
На второй день ей показалось, что она больше не выдержит.
На третий она вдруг вспомнила о том, что оставила Люка и не получала от него никаких вестей с тех пор.
На четвёртый она привыкла к такой жизни и вечной дороге.
На пятый научилась общаться со всеми встречными дальнобойщиками, которые реагировали на неё с неизменным восхищением.
К шестому дню она подумала, что нашла работу своей мечты.
А вечером седьмого дня их нашел Люк.
Глава 8
Глава 8
Он увидел их в дверях кафе, в котором Хан всегда останавливался. Люк прилетел на самолёте, и ждал их появления целые сутки — несмотря на то, что в первый момент он ужаснул Лею, она не могла не отдать должное его терпению. Он узнал маршрут от Чуи, придя к нему в коммуну, отчаянно и бесстрашно выспрашивая все сведения о Хане и его рейсах. Мексиканцы сначала посмеялись над ним, даже хотели подраться, но потом уловили его искреннюю тревогу за сестру. Чуи вспомнил, что видел Люка на дне рождения Хана, и что он ушел со своей сестрой.
За сорок пять лет своей жизни он видел очень много, как человек, который часто подвергался нападкам за то, в чем он неповинен — за свою расу и разбойный вид. Но вы не могли бы найти более преданного человека во всём штате Мэн.
Его беременная жена попала под машину двадцать лет назад: спасти не удалось ни ее, ни ребёнка. Но Чуи не бросил свое ремесло, и всегда соблюдал правила дорожного движения и смертным боем, до крови из лёгких, бил тех дальнобойщиков, которые хоть немного их нарушали.
Человек, который много пережил, многое знает. Он любил Хана за доброту и Лею он тоже любил, но считал, что им вместе не быть — потому что Хан не до конца понимает, что она на самом деле такое. Чуи держал свое мнение при себе, но теперь, когда на его пороге возник её брат, с трясущимися губами — отчаянно смелый за себя, но боящийся за неё, мексиканец рассказал Люку все, что знал, и даже больше — сходил в контору и взял маршрутный лист Сокола.
Лея вышла первой из кафе — и в руках у нее был бумажный пакет с хрустящими, пышущими жаром, сочащимися маслом, донатами.
Люк стоял у колеса Сокола и нервно пощелкивал зажигалкой, хотя в его руках не было сигареты. Пламя вспыхивало на мгновение, облизывало его пальцы и гасло, а он, казалось, этого не замечал. Черные круги под глазами, полными красных, лопнувших сосудов, только оттеняли скульптурную заостренность его лица.
Лея задохнулась, выронила из слабых пальцев пакет с выпечкой. Он упал и рассыпался — небрежно, беспомощно, как все, что когда-то сулило ей нормальную жизнь, радость и веселье. Все это сгорело, упало, разбилось о заплеванный асфальт, который давили тяжелые кроссовки ее брата. Он оттолкнулся от дверцы Сокола, сделал несколько твердых шагов по направлению к ней, а она до беспамятства хотела бежать прежде, чем он заговорит. Хотела — и не могла.
— Где он? Ты в порядке?
Голос его звучал хрипло и очень спокойно.
— О чем ты?
— Где этот человек? — он не сказал, но в его позе, взгляде, тоне, во всем читалось несокрушимое «Я убью его».
— Тебя снова посадят!
Это проняло его, она видела, что это его проняло, но он резко сказал:
— Он украл тебя!
Хан вальяжной походкой подошел у ним, почему-то слегка наклонился, как будто надеясь поднять донаты, но потом увидел Люка и сказал хрипло:
— Привет, малыш… Что здесь происходит?
Но близнецы не обращали на него внимания, поглощенные друг другом. Со стороны казалось, что они делят маленький ад на двоих.
— Нет. Я сама ушла. Я здесь добровольно.
Люк покачал головой и сказал твердо:
— Я тебе не верю. Ты лжёшь. Ты боишься его!
— Нет! Я люблю его!
Хан поперхнулся, потому что Лея никогда не говорила ему этого, а теперь эти сокровенные, нежные, простые слова навсегда окрасились пренебрежением и ярко-красными цветами боли. Люк опустил взгляд и сказал яростным, дрожащим голосом:
— Ты бежала от меня ночью. Я сказал тебе что люблю тебя, а ты сбежала в ночи, как… Как…
Он задохнулся от гнева, но смолчал. Лея не стерпела:
— Как воровка? Как шлюха? Ты это хотел сказать?
— Нет. Как человек, которому все равно.
Хан смотрел на сцену с возрастающим удивлением: ему казалось, что они любовники, враги, супруги, но никак не брат и сестра. Он вдруг понял, чего боялась Лея, от чего она бежала, почему так отчаянно просилась с ним.
Он вдруг увидел Люка — не как неловкого мальчика, преданного сестре, которая им вертит, но как убийцу отца, как человека, одержимого страстями. И что одна из этих страстей — Лея. Он вмешался:
— Эй, малыш, полегче.
Люк перевел на него немигающий, воспаленный, одержимый взгляд, и сказал сухими губами, в уголках, в разрывах которых запеклась кровь:
— Молчи, похититель чужих сестёр.
— Ты обалдел что ли?
Лицо у Люка сделалось страшное, темное, и он медленно опустил голову к левому плечу, глядя на Хана искоса, оценивающе. Лея шагнула вперед, между ними — так, как поднимаются на эшафот.
— Люк, хватит!
Он едва услышал ее голос, пробившийся через кровавое полотно его ярости. Он затряс головой — она стояла на пути, она, она — Лея. Лея, вот кто имеет значение. Лея, вот кто имеет смысл. Все остальное нет. Лею — нужно защищать. Лею — нельзя ранить.
Она продолжила:
— Я тебе не жена.
— Нет. Ты моя сестра, — сказал он так, как будто понял это в первый раз. И это слово прозвучало задушено и горько, болезненно-страстно. Лея пошла мурашками и закричала на него:
— Хватит! Оставь меня в покое! Я больше не могу: ты мой брат, но…
— Не надо! Я понял.
Они замерли.
Тогда:
Она очнулась почему-то на полу, и первое что она увидела, были его окровавленные руки. Она слабо охнула, он аккуратно помог ей сесть. Ее вело, как будто она не ела три дня, она все пыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами все плыли разноцветные круги:
— Люк, твои ладони…
Он взглянул на них так, как будто увидел их в первый раз в своей жизни. Потом тихо сказал:
— Это не моя кровь.
Лея резко выдохнула, он встал и сказал:
— Посиди здесь, я сейчас.
Но она вцепилась в его ногу и издала резкий всхлип.
— Я ненадолго… Сейчас вернусь. Нет? Хорошо, идём вдвоём.
Она не могла идти, и он отнёс ее на руках, взвалив на одно плечо. Он усадил ее в ванной, прямо на пол, прежде заботливо набросав полотенец.
Вдумчиво глядя на своё отражение, он принялся вымывать запекшуюся кровь с рук и шеи. Он снял рубашку, аккуратно расстегнул пуговицы, налил в таз воды, положил туда рубашку. Некоторое время постоял, глядя, как она беспомощно тонет, как розовеет вода. Ему показалось, что это очень красиво. Потом он выбрал самое мягкое, самое белое полотенце, намочил его под краном, проверив предварительно температуру воды. Он присел перед ней на корточки и протянул полотенце к ее щеке. Лея напряглась. Он сказал виновато:
— Я тебя касался грязными руками. Надо смыть.
Она закрыла глаза, пока он осторожными движениями вытирал кровь с ее лица. Она прошептала:
— Люк…
— Он не придёт. Все кончено. Мы свободны.
Он вынес ее в коридор, и деловито зашуршал по ящикам, пока Лея, обессиленно привалившись к стене, все пыталась не упасть в обморок.
Он сказал:
— Где твои ботинки? Не вижу… Придётся в туфлях.
Он надел на нее пальто, вложил белые ноги в легкие серебристые туфельки. Зашнуровал свои высокие ботинки. Потом, подумав, надел куртку прямо на голое тело: ему казалось, что он еще не отмылся от крови, чесал раздраженно грудь. Для того, чтобы подняться в комнаты и взять чистую рубашку, нужно было пройти мимо подвала, а в подвале…
Нет.
Он подхватил ее на руки, отогнулся назад, принимая ее вес на грудь. Она была совсем маленькой и легкой — она похудела за последний месяц, словно ребенок выпивал ее изнутри. Люк знал, что идти придется долго, поэтому экономил силы.
Он вышел из двери, не оглянувшись, ничего не взяв с собой. С опаской сошел с крыльца, дошел до калитки, открыл ее, сделал несколько неуверенных шагов, как ребенок, который только учится ходить. Ему казалось, что какая-то часть его осталась в доме, и скоро его притянет обратно, как магнитом. Но Лея зашевелилась на его руках и сказала:
— Я хочу идти сама.
Он осторожно ее опустил, продолжая поддерживать под локоть. Они прошли, утопая в осенней мерзлой грязи, мимо голых кустов шиповника, так напоминающих терновые венцы. Туфли Леи промокли и запачкались, но близнецы — в первый раз в жизни — не смотрели вниз.
Они смотрели вперед: мягкие огни города, внизу, в долине, сверкали золотым, манили теплом, уютом и безбрежной свободой.
Лея притянула его к себе, легко поцеловала в губы.
И тогда они медленно пошли вниз, к людям.
Сейчас:
Хан закатил глаза:
— Хватит ломать драму.
Но Лея смотрела на брата, и губы ее задрожали — он не шутил.
— Люк…
Он поднял руку, словно желая зажать ей губы, чтобы она замолчала. Он стоял полубоком и не смотрел на нее:
— Не надо, Лея. Я все понял.
Лее казалось, что кто-то (кто? Она! Она сама!) распилил их бензопилой: сделав надрез по коже, прошелся по мышцам и теперь дробил кости. Вы должны быть разделенными. Вы должны быть свободными друг от друга. Вы должны быть калеками. Лея тихо спросила, чувствуя, как их связь дрожит и визжит под ударами, как она снова обрастает плотью, словно заколдованная. Как голова чудовища, как хвост ящерицы.
— Чего ты хочешь от меня? Просто скажи.
Он несмело взглянул на нее и сказал, чувствуя ее слабость:
— Пойдём домой.
Она бесконечно долго молчала — за это время росли и гибли цивилизации, рождались и умирали планеты, и все для того, чтобы в этом забытом Богом уголке Земли, одна женщина сказала своему брату:
— Хорошо.
Закрыла глаза на мгновение.
— Иди к кафе. Подожди меня там. Я сейчас приду, — и глядя, как округляются его глаза, она продолжила, — Иди! Мне нужно поговорить с Ханом.
Люк, послушный, тихий, безмолвный, отошёл без единого слова.
Хан сказал:
— Он же псих. Ты не можешь идти с ним.
— Он мой брат. У него никого больше нет, только я. Он хороший, просто раненный. У меня нет выбора, просто нет. Не останавливай меня, пожалуйста.
— Ты делаешь ошибку. Однажды ночью он тебя прирежет… Я тебе серьезно! Ребята, которые на героине сидят, по сравнению с ним — милашки.
— Прости меня.
Люк курил, и белый дым поднимался сквозь осенний дождь, прямо к небу, к душе их матери, к снам их ребенка, к стонам их запретной, но чистой любви.
И Лея подошла к нему, и, сдаваясь, вложила свою руку в его руку.
Теперь воля — не моя, а твоя.
И власть твоя.
Пощади.
Глава 9
Глава 9
Лея всегда знала, что он сильнее ее.
И сейчас она особенно остро чувствовала, что он куда более цельный, что ее воля дробится перед ним, перед его страшной любовью — она знала наверняка, что так и будет, уже в тот самый миг, когда сбила его велосипедом.
Был уже пыльный вечер, когда они, взяв билет на завтрашний ночной рейс — до крупного города, потом рейсовым автобусом до дома — нашли гостиницу. Они изрядно поплутали по городу, который казался им слишком большим и несуразным, шумным и бестолковым, и говорили между собой мало, только про бытовые вещи.
— Рыба пересолена, — коротко сказал Люк, когда вгрызался в небольшой забегаловке в одеревеневший от времени фиш-энд-чипс. Лея не хотелось есть, но она взяла хот-дог, чтобы не вызывать его вопросов.
— Постой, — сказала Лея, когда подул сильный ноябрьский ветер, — Дай-ка сумку.
Она нашла свитер в глубине, натянула его, застегнула куртку плотнее.
— Могу дать шарф.
Но Лея только покачала головой.
Ощущение потерянности только усиливается в больших городах, где каждый, казалось бы, куда-то спешит, а ты наблюдаешь за этим слегка со стороны. Но Лея старалась не прислушиваться к своим чувствам — она словно замерзла на этом ветру, и не могла ничего придумать. Все делал он: покупал билеты, вдумчиво водил пальцем по карте, искал гостиницу, договаривался с портье. Она смотрела на все, как в театре: со стороны.
Так было спокойнее.
Их встретила сонная девушка-администратор. У стены стоял аквариум: пока Люк регистрировался и оплачивал номер, Лея подошла к стене, постучала согнутым пальцем по стеклу. Рыбы, привыкшие к вибрации, никак не отреагировали. Лея пригляделась к ним: они были нехороши — больные, слепые, с опухолями и нарывами. Ей здесь не нравилось: шторы казались слишком помпезными, диваны — слишком длинными, девушка — слишком потрепанной. Лея едва не подошла к брату, чтобы сказать об этом, а потом представила, как они будут в ночи искать другую гостиницу. Подумала — не все ли равно.
Все равно имеет значение только то, что они вместе.
Но даже эта мысль двоила ее: то ей казалось, что он чудовище, которое тащит ее в свою берлогу, то — бережный брат, который всегда делал все для того, чтобы он была счастлива.
Они поднимались на лифте — Лея давно не была так близко к нему — целую неделю. Даже в их скитаниях по городу они держались на расстоянии друг от друга. Он вдруг вдохнул глубоко, и сказал так, как если бы протянул к ней руку:
— Твой запах…
— Что с ним?
— Ты пахнешь… Дорогой, железом, бензином… А еще ты пахнешь им.
Лея вздрогнула.
Ее даже не удивила двуспальная кровать, контраст модных жалюзи и старого кресла. В номере она, как заколдованная, взяла полотенце и пошла в душ, пока Люк возился с ее дорожной сумкой и своим рюкзаком.
Холодная ванная комната не становилась теплее, несмотря на то, что Лея на полную мощность включила горячую воду. Она остервенело и поспешно втирала в себя мыло с дешевым лимонным ароматизатором — примерно так, как хирург дезинфицирует руки перед операцией на открытом сердце. Она водила по себе мочалкой — жестко, как будто натирала себя на терке, снимала верхний слой своих чувств и ощущений: дорогу, Хана, счастье. Она вздрагивала, когда до нее доносились звуки из комнаты, торопливо закручивала кран, и в напряженной тишине прислушивалась к тому, что делает Люк. Хлопнула дверь — он вышел из номера. Лея выдохнула. Вытерлась — ей все так же было холодно — и быстро оделась. Отжала волосы над раковиной, не нашла фена, свернула их в дугу, вышла в комнату.
В это же мгновение открылась дверь и вошел Люк. В руках у него были две кружки, над которыми поднимался пар. Он сказал ей:
— Я сходил вниз и принёс какао. Будешь какао?
— Нет, — сглотнула она, и неожиданно для себя самой почти закричала, — Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Какое ты имел право?! Я не вещь, чтобы так со мной обращаться!
Он моргнул, прошел в комнату, задвинув дверь локтем. Поставил обе кружки на безликий журнальный столик и спросил спокойно:
— Насильно? Ты видела себя? Кто за мной пошёл, кто взял меня за руку? Кто помогал мне читать карту? Кто застегнул мою куртку? Кто это был, Лея?
— Я, — прошептала она, смаргивая слезы, — Да, это была я.
— Я никогда не совершал насилия над тобой, дорогая сестра. Я никогда этого не сделаю.
— Никогда, — эхом откликнулась она.
Он медленно снял свитер, аккуратно сложил его, убрал в шкаф. Лея стояла, молча глядя на его скупые движения, чувствовала, как капли воды, собравшиеся на кольце ее тяжелых волос, медленно стекают вниз, по шее.
Люк сел в кресло, откинулся на спинку, сказал ей:
— Иди сюда, — легко хлопнул себя по колену.
Как заколдованная, как кролик, зачарованный удавом, она безвольно подошла к нему и осторожно приземлилась на его колени. Он обнял ее, притянул к себе, начал медленно целовать ее шею. Тогда Лея прошептала — умоляя, не надеясь, что он послушает, чувствуя себя полностью в его власти:
— Не надо. Люк, пожалуйста, не надо.
Он медленно оторвался от неё и слишком спокойно сказал:
— Хорошо.
Он прижал ее к себе, она склонила голову ему на плечо и закрыла глаза. И он сказал мирно:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель…
Две кружки с какао остывали на столике, планета неслась в своей космической пустоте, Лея почувствовала внезапный покой, а он все говорил и говорил, хотя читал эту сказку лишь единожды:
— Завтра выведем детей в самую чащу леса; там разведем им огонек и каждому дадим еще по кусочку хлеба в запас, а затем уйдем на работу и оставим их там одних. Они оттуда не найдут дороги домой, и мы от них избавимся…
Когда он дошёл до этих слов, она вдруг заплакала.
Тихо, безмолвно, неостановимо, ее плечи вздрагивали и вздрагивали, и он почувствовал, что ткань его рубашки в ложбинке между плечом и шеей насквозь промокла от ее слез.
— Что ты? Это же я, Лея. Люк, твой брат. Это же я.
Ее пальцы впились от в его руки.
Защити меня. Защити меня от тебя самого.
Он встал с ней на руках, сделал несколько шагов — таким несуразно-узким был гостиничный номер — и осторожно положил ее на кровать. Она сразу свернулась клубком, просунула руку под подушку. Он внимательно посмотрел на нее, укрыл одеялом. Лея вцепилась в шерстяную ткань — заправить в пододеяльники они не успели — так, как вцепляются в последнюю надежду.
Люк сел рядом, навис над ней, закрыл собой весь свет и, напряженно глядя шальными синими глазами, сказал цитатой из сказки — жестокой сказки, где родители уводят детей на голодную смерть:
— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно.
Не в силах больше видеть его лицо, она закрыла глаза, надеясь, молясь — что он отойдет и она снова сможет дышать.
Тогда:
Они замерли в равновесии, как будто стояли среди звёзд, держась за руки, на очень узкой и шаткой платформе, и любое движение Леи вызывало ответное движение Люка, и наоборот: иначе бы они упали.
Вейдер понял их изменившиеся отношения раньше них самих: их робость, нежность и тягу друг к другу. Почуял, как акулы чуят кровь.
— Лея, сними платье.
Она вцепилась руками в платье.
— Снимай, кому я сказал!
Она медленно стянула платье через голову, но прижала его к груди в тщетной попытке закрыться. Он протянул руку и вырвал платье.
Она осталась в тоненькой майке и белых трусах, пошла мурашками холода и стыда.
Люк закрыл глаза. Вейдер со смешком сказал ему:
— Посмотри-ка на неё. Красивая? Скажи, что ты хочешь с ней сделать? Смотри внимательно.
Люк открыл глаза и повернул голову в сторону Леи, но смотрел не на нее, а на кончик своего носа. Вейдер хмыкнул и сказал тяжело:
— Я-то знаю, что у тебя на уме. Только протяни к ней руки — и я отрублю их. Только тронь ее — оскоплю, как барана. Будешь долго на неё смотреть — выколю тебе глаза.
— Если я сама посмотрю на него, отец?
Ее голос — чистый, звенящий, злой — такой, каким Жанна Д’Арк скликала свои полки, — разрезал комнату пополам.
Лея стояла перед своим безумным отцом: лицо Падме, его собственный неукротимый дух. Валькирия на поле боя, приветствующая смерть воина. Вейдер повторил:
— Я выколю глаза.
— Мне? — Лея как будто не испугалась, она стояла, дрожа от холода и гнева, — Коли.
— Ему. Ему выколю глаза за твои взгляды. Так что не поднимай глаз, Лея. А теперь ступай, мне надо потолковать с твоим братом. Поучить его уму-разуму…
Сейчас:
«Десять минут», — сказал себе он, — «Десять минут и баста».
Погладил кончиком пальца свои часы — Лея подарила их на этот день рождения. На их день рождения, общий, как и все, что было у них.
Если она не придет через десять минут, он просто оторвется от этой двери, и уйдет куда-то в пустоту. Мира не существует за пределами Леи. Но если она не придет через
девять
минут, то он уйдет в эту пустоту.
Восемь. Может быть, это действительно что-то нездоровое.
Семь. Брат не должен так любить сестру, как он любит Лею…
Шесть. Думать об этом было слишком страшно.
Пять. Он должен уйти. Должен это сделать. Ради нее.
Четыре. Отец был прав. Во всем.
Три. И в том, что однажды Люк станет для сестры живым кошмаром.
Два. И в том, что любовь ранит вместо того, чтобы исцелять.
Один. Любовь не просто ранит - она убивает.
Ноль.
…
Минус одна.
Она появилась через восемнадцать минут и двадцать секунд — подошла тихо, незаметно, вложила свою руку в его, улыбнулась краешком рта. Он закинул на плечо ее сумку, и они прошли, безмолвно и понимающе, сквозь бурлящий город.
Когда они вошли в гостиницу, он чувствовал себя счастливым: ему казалось, что они молодожены, которые едут в медовый месяц. Или нет, без лихорадки первого чувства: скорее, как супруги, которые давно не видели друг друга…
Лицо девушки было располагающим, пусть и рябым, некрасивым. Занавески были полны решимости не пропустить свет, в столах проглядывала добротность, старомодность, и Люка это умиляло.
— Ваши паспорта, пожалуйста, мистер…
— Скайуокер. Мистер и… миссис Скайуокер.
Он не выдержал, оглянулся на Лею: она не слышала его слов. Он посмотрел на неё так, как посмотрел бы на горячо любимую молодую жену, и порадовался, что у них одна фамилия.
— Я принес какао. Будешь?
Она стояла перед ним — прямо, сжав руки в кулаки, слегка наклонив голову, нахмурившись — так, как всегда стояла перед Вейдером. Он вздрогнул.
— Нет. Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Ты не имел права! Ты чудовище!
Он задохнулся. Прошел на автомате, поставил обжигающие кружки, потом неловко спросил, словно проверяя себя, правильно ли он запомнил события прошедшего дня:
— Насильно? Тебя? Ты же за мной пошла сама? Ты взяла меня за руку? Ты застегнула мою куртку?
— Да. Да, я сама, — из нее словно вышибли воздух.
— Я не сделаю тебе никакого зла. Никогда.
— Никогда, — повторила она печально.
Он сел в кресло и протянул к ней руки. Она подошла, села к нему на колени — так, как будто это было для нее самым привычным делом. Он выдохнул, почувствовав ошеломляющую близость ее тела, тяжесть и теплоту, ее запах, в котором больше не было Хана, — его повело и он, почти против воли, коснулся губами ее шеи. Она сказала холодно и властно:
— Не надо, Люк.
Он с трудом отвернул лицо и сказал ей нежно:
— Хорошо.
Она склонила голову ему на плечо. Его любовь к ней, нежность, забота, беспокойство — бурлили и требовали выхода, но он не мог к ней прикасаться. Даже ради самых простых жестов — например, погладить по голове — он должен был ждать приглашения. Тем более теперь, когда она в гневе кричала ему, что он насильник. Он не Вейдер. Он хотел показать ей свою любовь — как угодно! — и сказал ласково:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель.
— Утешься, милая сестрица, — сидя возле ее кровати (в который раз не касаясь, сжимая кулаки до боли, чтобы случайно не погладить по голове) прошептал он, пытаясь всю свою любовь вложить только в слова — Спи себе теперь спокойно.
Когда он закрыла глаза, он вышел на балкончик и закурил.
Ему хотелось плакать.
Глава 10
Глава 10
Тогда:
Она проснулась в ночи от того, что Люк заехал ей по животу рукой. Обычно он спал очень спокойно, вытянувшись по струнке, как солдат, и такие пробуждения были для нее редкостью. Она хотела было беззлобно толкнуть его в ответ в плечо, но осеклась, вспомнив события прошедшего дня. Она посмотрела на брата: он лежал, разметавшись, ворочаясь беспокойно, словно хотел прижать что-то к тому месту, которое болит. Лея сидела и смотрела на это круглыми от испуга глазами; ей казалось, когда они пошли спать, что все хорошо, что то странное и страшное, что произошло днём, — досадное недоразумение, которое ей примерещилось и которое больше никогда не повторится.
Но ночь оказалась ужасней дня: полной хрипов и стонов, и Лея встала с кровати, чтобы найти папу. Чтобы забраться к нему на коленки, чтобы он склонил к ней своё изуродованное, но доброе лицо, и она могла бы рассказать ему все, что ее тревожит. Чтобы он погладил ее левой рукой, на которой не хватало мизинца, а правой крепко-крепко обнял. И ничего страшного не смогло бы с ней случится, пока бы он её обнимал.
У папы были такие же синие глаза, как и у Люка. Папа и Люк — самые красивые люди на свете.
Она спустилась с третьего этажа вниз, переступая бесшумно маленькими ногами. Люк рос нормально, а вот она была слишком мала для своих восьми лет. Брат говорил ей: «малышка», чем неимоверно злил.
Все комнаты в доме, как в старинном замке, были тёмными и пустыми, и лампочка горела только в коридоре. Её свет бил ярко и пронзительно. Плафона не было — Люк однажды разбил его футбольным мячом. Лея, как мотылёк на невиданный свет, вышла в коридор. На стене висел огромный чёрный крюк, Лея не знала, для чего он. Прежде, в дождливые дни Вейдер вешал гамак, и Падме очень любила, свернувшись клубком, в нём отдыхать, спать или читать книги. Но сейчас с крюка свисала чёрная кожаная петля. Папа стоял прямо под ней, и правой, пятипалой рукой, пробовал её на прочность. Лея зябко и тихо спросила:
— Папа?
— Лея, девочка моя… Что ты делаешь здесь?
— Я искала тебя… Люк… — она почему-то запнулась. Но глаза у папы были безумные, и от него пахло странным острым запахом, каким иногда пахло от бездомных людей или из высоких стеклянных бутылок. Он спросил, едва ли не всхлипывая:
— Люк, он жив?
— Да, папа.
— Я не убил его? Мой бедный мальчик… О, если бы он родился девочкой. Я бы не тронул его. Но он мужчина. Мужчины придумали газ, и огонь, они приносят смерть и разрушения. Они придумали инструменты, но не могут спасти тех, кого любят. Мужчина находит девушку, влюбляется в нее, женится, а потом уходит на войну — далеко, через половину мира, где желтые дьяволы режут и жгут его. Но он не умирает: он ходит по отравленной земле, и не умирает, он дышит ядовитым газом и не умирает, он горит в напалмовом огне — и все равно выживает. Он возвращается домой калекой, и узнает, что его жена умерла. Умерла родами в двадцатом веке. Одна на миллион умирает родами теперь, и это было суждено именно ей. Мужчины не могли ее спасти. Твой брат убил ее. Когда-нибудь, он убьет и тебя. Изнасилует и убьет.
— О чем ты говоришь, папа? Я не понимаю.
— Моя бедная девочка. Мой бедный мальчик. Моя бедная, бедная, бедная Падме. Моя прекрасная Падме.
— Папа, зачем тебе ремень? Почему ремень висит на крюке?
— Чтобы легче было повеситься, — спокойно сказал он, — Я прицепил его на крючок и прыгнул бы. Какая еще веревка выдержит меня? Как мне вынести то, что я сделал со своим сыном?
Они замерли, зачарованно глядя друг на друга. Потом он затих и медленно опустил помутневшие глаза:
— Нет, ничего. Я вылечусь. Я буду лучше себя контролировать. Зачем мне вешаться? Кто позаботится о тебе, если меня не станет? О Люке? Следи за ним. Заботься. Береги. Спрячь его от смерти, ты можешь спрятать его от смерти, я знаю… И Лея… Пока я болен… Пусть твой брат поменьше попадается мне под ноги.
Сейчас:
Лея открыла глаза, когда почувствовала, что он ушел, и услышала, как хлопнула дверь крохотного балкона — одно только и название, что балкон — резные черные перильца, доходящие до пояса, и один шаткий, выцветший стул.
Шестой этаж.
Было очень тихо.
Слишком тихо.
Чудовищное предчувствие затопило ее, она задохнулась, подорвалась, отбросила колючее старое одеяло, как была, босая, подбежала к балконной двери.
Она думала, что знала — всегда знала — когда с ним что-то случалось — они были близнецы. Но теперь, за эти несколько метров, она сама умерла от разрыва сердца.
Она распахнула дверь, как будто спустила курок: но он был там, тяжело опираясь прямыми руками на кованые перила, стоял, опустив голову, и завороженно смотрел вниз.
Он услышал, как Лея тяжело дышит, и бросил ей:
— Не стой на ветру, простудишься.
— Люк… — прохрипела она, не в силах отвести глаз от его напряженных и побелевших рук, которыми он сжимал резьбу перил, — Почему ты смотришь вниз?
Он ничего не ответил.
— Люк, — сказала она, закрыв глаза, как перед штормом, — Забудь все, что я когда-либо говорила. Я освобождаю тебя от слова. Я даю тебе разрешение. Делай со мной, что хочешь.
Он обернулся — резко, как будто хотел выпытать у нее, не издевается ли она над ним. Потом его лицо приобрело выражение полнейшего шока, как будто он не в силах поверить этим словам.
Губы его сложились в широкую улыбку, разорвавшую лицо пополам, которая ее испугала, и она взмолилась:
— Только пожалуйста, Люк, пожалуйста, нежнее.
— Разве когда-либо я был с тобой груб? Разве я делал тебе больно?
— Нет. Нет, никогда.
Он протянул дрожащие руки и привлёк к себе. Он стоял, слушая ее дыхание, греясь об неё.
Хмурое ноябрьское небо сжалилось над ними, и первые снежинки, обречённые на то, чтобы растаять, падали на ее платье, на его свитер, на их склонённые друг к другу головы.
Наконец, он взял ее за плечи и вывел с балкона, подвёл к кровати, усадил и снова обнял, уже сильнее, пробуя свою власть и утверждая своё право.
— Какая же она страшная, — сказала Лея.
— Кто? — переспросил он. Но она глядела мимо него, вдаль и вниз. И Люку вдруг стало холодно — такой молчаливой и отчаянной она уже была… Но не с ним. Он уже видел это, и это его сейчас испугало: ему казалось, что она полна решимости вынести все, что с ней случится. Не такую Лею он хотел видеть рядом с собой. Она же ответила спокойно:
— Да вот эта твоя страсть. Одержимость. Чёрная. Иссушающая. Больная.
— Это не одержимость, — сказал он, отодвинулся подальше. Убрал от нее руки, отвел от нее глаза, в сторону, словно вглядываясь во что-то незримое, словно ища ответы на вопросы жизни и смерти в холодно-голубых бумажных обоях. Сказал ровно:
— Это любовь. Я люблю тебя, правда. Я тебя всегда любил. Когда ты была малышкой, однажды перепачкала все руки в вишне, я помогал тебе их отмывать и думал о том, что я тебя люблю. Когда ты была ребенком, и ночами рассказывала сказки, которые сочинила, я слушал и думал о том, как мне повезло, потому что я люблю тебя. Когда ты стала девушкой, я смотрел, как ты причесываешься, и думал, как я люблю тебя. Когда Вейдер бил меня до полусмерти — я был рад, я был счастлив! Потому что он не трогал тебя. Когда я был в зале суда, я видел, как ты сжимаешь кулаки и плачешь, и мне было все равно, что будет со мной — но сердце сжималось от твоих слез. Когда я был в тюрьме, я засыпал и просыпался с твоим милым лицом перед глазами. Когда несколько отморозков хотели удушить меня в темноте и караулили момент, я не спал три ночи подряд — я мысленно разговаривал с тобой. Я много читал в тюрьме, Лея, и мало знаю жизни: я понимаю, что мир огромен, а я только и делал, что жил взаперти. Я только и делал, что проливал кровь — свою и чужую. Терпел боль и ее причинял. Но не тебе. Но не с тобой. Я люблю тебя. Не знаю, законно это или нет. Грешно это или нет. Но это любовь. Я хочу только твоего счастья. Конечно, я хочу быть счастливым сам тоже. Хочу быть с тобой, жить с тобой, просыпаться с тобой, носить на плечах наших детей, пыль стирать со всех фарфоровых статуэток, удить рыбу, играть в регби, а ты чтобы болела с трибун. Но это неважно — чего хочу я. Скажи мне, чего ты хочешь от меня? Чтобы я забыл дорогу в твой дом? Чтобы я остался и жил у твоих дверей? Чтобы я ушёл на войну? Всегда найдётся какая-нибудь война. Я сделаю это, Лея. Тебе нужно только сказать. Я дам тебе это. Я ничего не потребую взамен. Вот что это такое. Это любовь, сестра. Я тебя лю…
Он не договорил — почувствовал, как ее холодные тонкие пальцы поспешно обхватывают его голову, как она решительно приближает своё лицо к его лицу и приникает губами к губам, словно надеясь выпить до дна, до горького остатка, все слова, что он сейчас сказал.
Люк обхватывает руками ее плечи — со страшным напряжением, с надрывом, с чудовищным усилием воли, потому что он сейчас, только сейчас понял окончательно — что она сама целует его. Что она — сама.
Можно.
Он, сходя с ума от этих мыслей, понимая, что надо держаться — не сломать, не причинить боль, не напугать ее — и понимая, что держаться нет никаких сил, когда она так нежно и жадно целует его. Но он обязан сдержаться — и он справится.
Его пальцы дрожат от напряжения, от конфликта воли и желания, делаются бестолковыми, как у подростка, едва справляются с пуговицами ее пиджака. Когда он касается чистой кожи ее лебединой шеи, ему кажется, что его бьет электрический разряд.
Он знает Лею как себя. Лучше, чем себя. Он знает, что она любит, а чего лучше не делать. Он думал, что мог забыть это с годами, но не забыл. Он ведь действительно всегда ее любил, баловал, за радость почитал исполнять капризы и носить на руках.
Ее тело слепит, блестит и скрипит после душа. Она ловко перебирает его пуговицы, размыкает их, распахивает рубашку, касается его светлых кудрявых волос на груди. Погружает в них пальцы, проводит ими ловко, как весло под водой.
Люк понимает, что это ново для неё — у неё в голове был образ худого мальчишеского тела, скорее гладкого и андрогинного, чем мужественного. И для нее новы перекаты его мышц, натренированные долгой физической работой, его расширившиеся плечи. Ему кажется, что его физическая сила даже смущает ее, даже — только не это! — пугает ее. Он вдруг осознает, что пальцы вцепились в ее плечи, как чужие, как крабьи клешни, и он поспешно разжимает их. Обеими руками он теребит ее еще влажные волосы, пропускает их между пальцами, свивая в кольца и снова распрямляя: так он может доверять своим рукам. Но Лея снимает с него рубашку — приходится оторваться, сначала один рукав, потом второй, под ней — белая несвежая, пропахшая его потом, майка. Он сердито сдергивает ее, намереваясь убрать подальше, но Лея неожиданно тянет ее на себя, прячет лицо, шумно вдыхает несколько раз, не выдыхая, прежде, чем отложить в сторону, и Люка вдруг прошибает пот осознания того, что он тоже желанен. Она делает движение к нему навстречу, садится на колени совсем близко — опаляет своим жаром, и он обхватывает ее руками и ногами, сгорая в невыносимой двуфракционной смеси жажды обладания и чистой, возвышающей любви.
Лея склоняет своё лицо к его торсу и каждый его уродливый шрам покрывает благословляющим поцелуем. Люку кажется, что стоит ему взглянуть пристальнее — и он увидит, как под ее губами исчезает каждая проклятая отметина. Обновлённый, исцелённый ее любовью, он восстанет из любого пепла, как феникс, одетый, как в свадебный наряд, лишь в ее любовь.
Он снимает с нее свитер, поднимает мягкую ткань платья. Обнажает колени, бедра, талию, грудь, и с каждым новым рубежом его сердце останавливается на мгновение и забывает толкнуть кровь. Лея помогает ему, снимает платье через голову, и Люк видит, что она стала старше, окончательно созрела и расцвела, что ее бёдра разошлись, грудь увеличилась и появилась легкая складка живота. Она не похожа на ту Лею, что была в его видениях, — тончайшую, едва не переломанную ветром, — но эта Лея намного лучше, потому что она живая.
Лея — такая же, как он помнит, жадная, отзывчивая телесно, восхитительно гладкая и бархатная на ощупь. Лея — новая, более грациозная, более мягкая, чем раньше, более смелая и знающая.
Кожа ее полыхает, то невыносимо жжет напалмовым огнем, то холодит, как лед, спящий так глубоко, что никогда не видел солнечного света. Люк гладит любовно ее тело, щекочет, и она вдруг смеется — и этот смех разбивает заклятие молчания. Он улыбается ей, касается губами губ, и они разделяют на двоих этот поцелуй — примерно так, как делят все остальное: кровь, отца и мать, страх, ненависть и прощение к Вейдеру, их ребенка, их желание и одну душу на двоих.
Ночь расцветает стонами и вздохами, яркими именами, отстреливающими, как гильзы, срывающимися с губ, легкими, как горный ручей, как веселящий газ, одинаково начинающимися в самой верхней точке нёба, — чтобы обрушиться вниз, как у нее, или метнуться к зубам, как у него.
Люк укладывает ее на лопатки, проходит губами по груди — она дрожит под ним, покрывается мурашками, тихонько стонет. Ему хочется продлить этот миг — для нее, и для себя, доказать — себе и ей — что их желание обоюдно, что его трепет перекликается с ее дрожью, что его поцелуи будет в ней этот огонь. Но Лея — всегда одна Лея — тянет его на себя, впивается больно ногтями, и Люк следует за ее безмолвной просьбой.
Она раздвигает ноги, а он прижимает ее к кровати, она улыбается, и бьется в его руках, как рыба о землю, вьётся, как змея, танцует, как пламя костра.
Он запрокидывает рукой ее голову, впивается поцелуем, больше похожим на ожог, в беззащитную шею, а она царапает его плечи.
Воздух в комнате тяжелеет и замирает, как в преддверии таинства, но близнецы не видят этого, потому что не могут остановиться.
Они сочетаются, как небо и земля, как впервые, и страшное напряжение заканчивается, разливается животворящим дождем, из одного которого и появляется все сущее.
Он обнимал ее сзади, а она, вытянула руки вперед, как потягивающаяся кошка, вдруг спросила:
— Почему ты этого не говорил раньше?
— Чего? — непонятливо спросил он.
— Того, что ты меня любишь.
— Я говорил, — сказал он удивленно.
— Нет, я имею в виду, взрослым, когда вернулся.
— Лея… Я чинил все по дому. Я делал все, что ты хотела. Я даже ни слова не возразил против Хана! — сказал он со смешком, призванным скрыть смущение.
И Лея поняла, что он проглотил бы свой недавний страстный монолог, что он без зазрения совести стер бы его из ее памяти. Что он высказал это все только потому, что был на самом последнем пределе, что его штормило, било о скалы, тянуло ко дну точно так же, как ее.
Лея заворочалась, повернулась к нему лицом, очень нежно коснулась губами его подбородка — и снова отстранилась.
Он улыбнулся ей, погладил, потом его ладонь легла на ее талию и соскользнула ниже.
Он нахмурился вдруг и провёл несколько раз по ее боку, словно желая разгладить сеть белых тонких шрамов, идущих параллельно друг другу, похожих на множество молний. Ему это не понравилось — он всегда очень внимательно относился к отметинам на ее теле. Он спросил, нахмурившись:
— Откуда эти шрамы?
Лея изогнулась, бросила взгляд и прикрыла их ладонью:
— Просто растяжки. Не смотри, некрасиво.
Он осторожно отнял ее ладонь, и снова провел пальцами по клубку тонких молний.
— Растяжки?
— Ну да. У многих женщин, которые рожали детей, такое есть. Кожа не успевает растягиваться, когда живот растет…
Люк потемнел лицом, а потом поцеловал ее бок и сказал уверенно:
— Мы его найдём.
В этих словах Лея снова почувствовала то, чего хотела бы больше никогда не слышать: его темную одержимость, его готовность сделать все ради своей цели.
Лея чувствовала, что у неё кружится голова, что она плывет, и весь разум ее, вся душа ее стали осенней паутинкой на ветру. Она не знала, что готовит утро — она не знала, какой встанет с этой постели, с этого ложа наслаждения и позора. Она не знала, будет ли она в отчаянии или будет счастлива. Будет ли она влюблена или почувствует отвращение. Захочет ли она удавиться или захочет снова обнять его. Лея подняла руку и провела пальцами по старому деревянному изголовью. Эта кровать видела много таких, как она, — растерянных, мятущихся. Эта кровать видела много объятий, и, наверное, слез — не меньше. Она видела много пар и много утр.
Что будет утром — утро и покажет.
Но сегодняшняя ночь еще не кончилась — и Лея, изогнувшись, любовно прильнула к своему брату-близнецу.
Глава 11
Глава 11
Наутро он, очнувшись, снова потянулся к ней, снова привлёк ее к себе. Обнял сзади, поцеловал шею.
Ему казалось, что она как рыбка ускользнет из его объятий на глубину и больше не вернётся, поэтому он сжал сильнее. Ему вдруг вспомнилось, как отец брал его на рыбалку с собой — когда он ещё иногда бывал нормальным — и как весело, отчаянно и безмолвно бились рыбы о землю, в попытке вернуться туда, куда им возврата больше не было и нет.
Он провёл пальцами по ее выступающим позвонкам.
Он почувствовал, как она зашевелилась, и не убрал руки, а наоборот обхватил Лею чуть плотнее: ты дала мне позволение. Я могу тебя касаться. Ты привыкла ко мне, я больше не напоминаю тебе чудовище. Я твой, ты моя. Мы будем счастливы теперь и всегда.
Лея замерла под его руками. Он хотел дождаться, пока она развернётся, но в итоге не выдержал и приподнялся на локте, посмотрел на неё.
У неё было странное отсутствующее лицо, она смотрела впереди себя в одну точку, как будто не до конца очнулась ото сна. Люк содрогнулся и спросил:
— Я был груб с тобой ночью? Я… мог… Я долго ждал этого.
— Нет, что ты, — тихо сказала она, и в глазах стояли слезы.
Ему хотелось повторить волшебство прошлой ночи, плавая в золотой взвеси мутного утра, проникнутого его пылающим не одиночеством, но ее слезы в глазах, как одна капля яда, отравляли все вокруг.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу.
— Я же вижу, Лея.
Она только упрямо потрясла головой.
— Мужчина всегда получает больше, — сказал он виновато.
Она залилась чистыми, освобождающими, светлыми слезами.
Он привлёк ее к себе, обнял, баюкал, как ребёнка.
Тогда:
Люк не помнил, когда в первый раз увидел Гостью.
Кажется, он был довольно мал, но когда он стал взрослым, то не мог отличить реальность от своих страхов. Что было там, на полу на кухне — кровь или томатный сок? А что-то мягкое в ведре — старые тряпки, мех, или женские волосы? Крики, которые он слышал — они шли из телевизора или из подвала? Люк многого не понимал, и это непонимание хранило его так, как ничто больше не могло хранить его.
Наверное, ему было уже около одиннадцати лет. Отец уже не звался «папа», но пока еще не требовал все время называть себя «Вейдер». Они с Леей все детство гадали, что такое «Вейдер» — потом только узнали, что это «отец» по-голландски. Когда он — папа? отец? Вейдер? — был маленьким, они с мамой жили в Голландии. Она работала прачкой, трудно, каторжно, до кровавых мозолей на пальцах. И обожала единственного сына. Люк и Лея никогда не слышали об отце их отца, но по тому, как он всегда обходил эту тему, решили, что за этим стоит какая-то тяжелая и болезненная история. Лея считала, что дед просто бросил бабку при известии о беременности, но Люк предполагал, что жизнь была гораздо страшней, и возможно, их отец появился на свет в результате насилия.
Бабушка умерла рано, надорвавши здоровье, стирая по колено в холодной воде, простудившись, сгорев мгновенно, не как свечка даже — как соломинка. Вейдер очень горевал по ней, и при упоминании матери в нем всегда проскальзывала теплота.
Люк увидел Гостью в первый раз, когда был достаточно взрослым, чтобы это осознать, но был еще слишком ребенком для того, чтобы спокойно это пережить.
Первый раз был самым страшным.
Потом он привык. Потом он был даже благодарен Вейдеру — потому что в самом кровавом амоке своего безумия, отец не забывал, не путал, отец закрывал на ключ дверь спальни на третьем этаже прежде, чем спуститься в подвал. Потому что он в своем безумии придумал выход, до которого ни один одиннадцатилетний любящий брат не додумался. До которого не додумался бы ни один нормальный взрослый человек. До которого могла додуматься только эта чудовищная, уродливая смесь кровавого безумца и любящего отца.
В тот самый, невыносимый, страшный первый раз… Вейдер положил мощную руку на худое мальчишеское плечо. Люк вздрогнул — он был увлечен игрой в мяч, он не услышал шагов, которые на улице не гремели так, как в доме. Он хотел вырваться, но Вейдер сжал руку сильнее, и потащил за собой.
Сказал:
— Хочешь защитить сестру? Иди, загляни в подвал. Там она лежит, мертвая.
Люк шагнул внутрь, в невыносимый провал, в адскую бездну, ведомый страшной силой покорности отцу и ужасом о том, что там — его Лея. Он спустился по лестнице, запинаясь на каждой ступеньке. Холодный свет залил помещение — Вейдер, оставшийся наверху, нащупал выключатель. Люк преодолел несколько шагов и выдохнул от облегчения.
Девушка, лежащая на полу навзничь, была похожа на сестру. Но волосы были чёрными, а не каштановыми, куда короче, чем сестрины, и она была массивнее Леи. Девушка лежала неестественно, под углом, и не шевелилась. Люк — мысли его стали плоскими, черно-белыми — подумал мимоходом о том, что нужно прорыть подземный ход из подвала. Чтобы она могла бежать. Чтобы он мог бежать. Чтобы все они могли убегать, через узкую тесную землю, через судороги ползанья, через чисто выметенный двор, перемахнув через забор, прямо по бескрайнему полю, через сосновый лес — в бело-синюю небесную высь, где нет страданий и боли. Чтобы туда можно было добежать, воспарить, не заметив, как умер.
Но он знал, что не сможет спуститься в подвал добровольно. И не пустит сюда Лею — никогда и ни за что. Хода не будет. Выхода не будет.
Как голос бога, из поднебесья прогремел Вейдер:
— Я убил Лею, чтобы ее не убивать. Чтобы ее защитить. Чтобы никто не коснулся ее. Правда, я здорово придумал? Она умерла молодой и не умрет теперь родами.
Вдруг Вейдер наклонился к сыну и отчаянно зашептал — так, что Люку приходилось прислушиваться:
— Береги ее! Не позволяй никому обидеть ее! Лея — вот кто важен. Лея — вот кто имеет значение. Лея — вот кто имеет смысл.
Множество ликов промелькнуло, сменилось на лице отца, пока Люк тяжело, как младенец или старик, поднимался по лестнице, надеясь хоть на сегодня, хоть на час, хоть на миг избегнуть этого места. Люк остановился на последней ступеньке, уверенный, что огромные руки ударят его, низринут вниз, в ад, к телу убитой девушки. Но Вейдер не стал ему мешать, отклонился, давая проход, и сказал другим голосом, ломким и тяжелым, как весенний лёд:
— У тебя не получится. Тебе ее не защитить. Никому ее не защитить. Никто никого не может защитить. Мужчины умеют только разрушать. И ты разрушишь, рано или поздно. Ты — ты сам — ее разрушишь.
Сейчас:
Они так и лежали в тишине, а потом он сказал:
— Нам надо ехать домой.
— Раз я все равно взяла отпуск на две недели, может нам съездить в Портленд? Здесь недалёко… И я хочу увидеть океан. Я о нем только читала. Говорят, там есть маяк, которому несколько сотен лет… Представляешь, он светит в ночи — своим дерганым светом — и корабли безопасно пристают к берегу. Я хотела бы быть маяком в следующей жизни…
— Ты и так маяк, — очень тихо сказал Люк, не уверенный, что она услышала. Она спросила деловито:
— У тебя много денег с собой?
— Довольно много.
Люку сначала не очень понравилась эта идея, но потом он подумал обо всех утрах, в которые будет просыпаться рядом с ней, и он сказал:
— Я не против.
Он не понимал ее отчаянного стремления вырваться из дома, считал, что гиацинты могут расти на подоконнике, а ветер, гудящий в крови, успокаивается лишь открытием нескольких окон. Но он понимал, что возвращение в дом неизбежно, как бы она ни избегала этого. Нельзя существовать, если нет дома. Дом неотвратим. Они могут покружить недолго по свету, но все равно вернутся туда, откуда ушли.
Он коснулся ее обнаженной груди, почувствовал, как снова поднимается внутри горячая и влажная волна желания. Он чувствовал, как тело снова реагирует на ее близость — и ему показалось, что она подалась к нему ближе, что она тоже раскрылась и распахнулась ему навстречу. Люк притянул ее к себе, накрыл жадно своим телом, но она остановила его и сказала:
— Сначала нужно зайти в аптеку.
Наткнувшись на его непонимающий взгляд, пояснила, дрожа:
— Вдруг дети.
Он обвил ее плечи, резко и радостно притянул ближе, сказал на ухо:
— Это же хорошо. Это же замечательно. Пусть у нас будут дети. Две девочки. Нет, близнецы. Пусть у нас будет много детей. Только представь, как будет здорово. Они будут любить друг друга и защищать. Пусть будут дети, милая.
Лею замутило, когда она подумала о прошедшей ночи, о близнецах и она решила, что, если вдруг окажется, что она беременна, она сделает аборт любой ценой.
Больше никаких близнецов. Близнецы не должны рождаться. Одного нужно убивать. Сразу.
Это милосерднее, чем все остальное.
Потом она посмотрела на Люка, чьи вены на лбу вздулись, как каинова печать, и почувствовала, что хотя он, покорный ее жесту, и отстранился, но продолжает гладить ее, и подумала, что если он узнает, то не даст сделать аборт.
И почему-то, сама не осознавая зачем, она подняла свои узкие ладони и погладила его лицо. Он улыбнулся ей, виновато и нежно, как в тот, их самый первый раз.
Тогда:
Почему-то они разговаривали больше всего в постели. Весь остальной дома был подвластен Вейдеру, как злому колдуну, что окутал чарами все пространство, и близнецы жили затаясь, вполсилы, в пол-вздоха, стараясь как можно меньше попадаться ему на глаза. Но здесь, наверху, скрытые, затерянные, как в тумане, они жили свободно и говорили вслух.
Обострения Вейдера имели цикл — в некоторые моменты он становился почти нормальным. Особенно после того, как его навещали Гостьи. Одной девушки ему хватало надолго, месяцев на девять, но период перед ее Визитом был совсем невыносим. Обычно это длилось от недели до месяца, зависело от момента, когда Вейдер найдет и приведет Гостью в дом. В это время Вейдер ходил воспаленный, злой, он крушил и ломал все, в том числе дом — дом страдал вместе с ними.
В этот период он мало спал, глаза у него были воспаленными, красными, а губы почему-то высыхали и трескались по краям. В это — и только в это время — он почти плевал на Люка, но становился очень опасен для Леи. Один раз он швырнул ее о стену так, что на предплечье остался шрам.
Люк вытирал ее кожу чистой тряпкой и долго хмурился, глядя на эту отметину. Он чувствовал, что что-то зреет внутри него, какое-то решение, какой-то ответ, но пока это все было слабо и зыбко, как огонек спички.
Он ограничивался тем, что в периоды перед Гостьями прятал Лею наверху, на третьем этаже. Она зверела взаперти, металась по комнате, перечитывала по кругу все доступные книги, но понимала, что выходить слишком опасно.
— Как поживает принцесса в башне?
— Не смешно! Пойдем, побегаю хоть вокруг дома.
— Погоди, он еще не лег.
Люк сел на кровать, снял ботинки. Она, стоя на коленях на кровати, нависла сзади, обняла за плечи. Он поймал ее ладонь, погладил пальцы и сказал сочувственно:
— Совсем тяжело?
— Ничего, — сказала она ровно. Он не поверил, потянул ее за руку на себя, через плечо, и она ловко и привычно приземлилась головой к нему на колени.
— Нет, правда, ничего, — сказала она задумчиво, не замечая его пытливого взгляда, — В прошлом году было хуже. Знаешь, так хочется с одной стороны, чтобы это закончилось скорее, а с другой — ведь там же будет живая девушка, Люк… Бедная девушка… Я ее себе сегодня представляла…
Он вздрогнул. Лея знала все только по его рассказам, но он это видел, он вытирал кровь, слышал крики, и их сорванные голоса снились ему ночами.
Лея поерзала, залезая плечами на его колени, протянула руки к его лицу, поймала пальцами прядь золотых волос, и сказала бессвязно:
— Люк, может быть, все-таки…
Он нахмурился, поняв, о чем она.
— Мы это уже обсуждали. Нет.
— Он все равно бьет тебя за это. Нет никакого смысла получать за то, что мы даже не делали! Люк, если мы не будем ему противостоять — хотя бы так, то он нас сожрет с потрохами… — Она запнулась, а потом продолжила твёрдо, — Люк, я хочу этого.
— Для женщин это больно. Я не стану причинять тебе боль.
— Слушай его больше! В книгах написано, что больно только в первый раз.
Она начала гладить его лицо.
— Ведь это же хорошо, правда? Тебе нравится, да? Тебе нравится.
Ее пальцы скользнули по его шее, потом подлезли снизу футболки, пощекотали живот, пробежали по груди.
— Почему мы должны отказываться от этого? Это делают люди, которые любят друг друга. Ты же любишь меня?
— Да. Конечно, люблю. Но он говорит, что женщины умирают в итоге.
— А ещё он называет меня Падме, и говорит, что ты меня бьешь. Он все врет. Ну же, погладь меня.
Он напрягся и даже отвернул лицо. Но Лея сказала:
— Вдруг однажды он не найдет Гостью, а найдет меня?
— Я не позволю этому случиться, — твердо сказал Люк.
— Я никогда не была в подвале. В смысле, дольше нескольких минут.
— И не надо. Не заходи. Не приближайся.
— Почему все вокруг страдают, а я — нет? Страдают вместо меня. Бедные Гостьи… И ты… Я хочу разделить с тобой и это тоже.
— Не нужно, Лея. Не думай об этом.
— Все мое — твое. И все твоё — мое. Я хочу разделить с тобой все. И боль. И наслаждение. И любовь. Милый мой…
Она подняла руки, выставив вперед запястья, и он взялся обхватил их своими широкими ладонями, как кандалами. Она лежала перед ним, на его коленях, взгляд у нее был какой-то ускользающий, туманный, ее кожа жгла ему ладони.
Люк сглотнул: с ним что-то происходило. Он вспомнил все свои ночные грезы — там была она, одна она…
— Просто погладь меня. Мне будет приятно. Пожалуйста, брат.
И он, послушный ее просьбе, опустил руку и начал гладить ее тонкую белую шею. Он сглотнул, и ощущения вдруг стали острыми, яркими, почти болезненными, и его ладонь скользнула чуть ниже — Лея сама распахнула белую кофту, под которой ничего не было, и его дрожащая ладонь вдруг споткнулась о ее белую, как крахмальную, грудь.
Лея выгнулась навстречу его руке, он почувствовал, как у него приятно кружится голова.
Он потянул за один рукав кофты, потом за другой, и она осталась голой по пояс. Узкая юбка плотно обхватывала ее ноги, и она казалась похожей на русалку.
Он чувствовал, что несмотря на все ее уговоры, она ждёт от него руководства.
Перед ним проносились все образы, которые он раньше гнал от себя, которые он раньше не смел применить к ней: обнаженные женщины, взрослые, с мощными бёдрами, которых он видел в книгах по искусству: преследуемые козлоногими сатирами, страстно изогнутые, волоокие и томные, даже когда подпись к картине говорила о насилии. Худые, атлетичные женщины с зачёсанными волосами и яростным, манящим взглядом, которых он видел на взрослых кассетах, которые иногда забывал в проигрывателе Вейдер.
Все это не вязалось с его тонкой, нежной, хрупкой сестрой, так доверчиво и беззащитно лежавшей сейчас на его коленях. Лея была чём-то другим, в Лее было что-то другое: белое, пылающее, непорочное, священное даже в самом изгибе ее полуобнаженного тела, что-то, к чему он не смел припасть, что-то, чего он не мог осквернить.
Мысли его, замороженные, слегка мазутные, перекинулись к мужчинам, к острому и злому запаху отцовского пота, к тому, как отец ходил по дому — властно, шумно, громко. К сатирам, к мужчинам с кассет, которые покрывали женщин бездумно, с ленью в глазах — к той мужественности, с которой он не хотел себя равнять.
Он подумал о сказках, которые они с Леей читали друг другу в детстве, где принцесса всегда была наградой за доблесть, где она всегда доставалась рыцарю после убийства дракона, как драгоценная, но все-таки вещь. Но и с принцами он равнять себя не мог: он ещё не совершил свой подвиг, он никого не спас. Он не был пока мужчиной, он им не стал, он не имел права нарушать запреты, не имел права вторгаться в белое, хрустальное тело, раскинутое доверчиво перед ним.
Рука его замерла, как рука вора, поражённая небесным огнём, отсохшая по локоть, отмеченная небесным гневом за прикосновение к святыне. Но Лея — всегда одна Лея, словно почуяв его ужас, его сомнения, его колебания, вдруг протянула белые руки к нему, притянула его к себе, заставила припасть, склониться, как вербу, к своим розовым, нежным губам.
И Люк вдруг остро понял, что и картины, и романы, и сказки, и кассеты — все лгали. Что женщина — не вещь, не награда, что это дар, который нельзя отнять или взять силой, что она венчает собой, что она дарит — себя, что это — ее выбор, что это — таинство, которое она над ним совершает, что она — превращает мальчика в мужчину, избирая достойного. Что так было от века — и будет впредь.
Он медленно приподнял Лею, уложил на кровать, лег рядом, но все-таки не вплотную. Она улыбнулась ему, обхватила его за шею, приблизилась, видя его колебания, сказала нежно:
— Мы же близнецы. Мы и так едины…
Он обнял её, обхватил за узкую спину своими пылающими руками, словно желал их остудить в снежной белизне ее тела, успокоить это адское пламя, что выжигало его изнутри, от кончиков пальцев до волос, с которых, казалось, слетали искры, до чресел — которые стремились к ней, потому что он сам к ней стремился, всегда, ещё до рождения, как будет стремиться — он знал это теперь наверняка — и после того, как придёт предел его смертным дням и пойдёт счёт дням вечным.
Его пальцы потянулись к ее юбке, пробежали по кругу в поисках молнии, не нашли и побежали снова, заколдованные, по кругу, но вдруг встретились с ее белыми руками, которые бережно направляли. Молния скрипнула и разошлась, он с силой потянул юбку вниз — Лея помогла, сама скомкала ткань и отбросила в сторону, как волшебное оперение, как змеиную кожу. Люк отстранился от неё на мгновение, желая запомнить, запечатлеть увидеть ее — всю ее, до конца. Лея вытащила из прически смертоносные, сверкающие шпильки — как острые кинжалы — и Люку показалось на мгновение, что они вонзятся в его бесстыдные ладони.
Но Лея — карающая и награждающая, властная и покорная — отбросила их тоже, в сумрак, в темноту ночи, в непроглядную тьму несуществования, которая была всюду за пределами их ложа, их алтаря.
Его ремень щелкнул, как сброшенные оковы долга, высек искру, распался, как змея, что прежде пожирала себя за хвост, но выбрала теперь — жизнь и счастье, и любовь.
Он знал, что нужно делать, и страшился, за неё больше, чем за себя, потерянный и одинокий в этом бушующем единстве. Он — вдруг, впервые за всю жизнь — перестал понимать ее, перестал чувствовать, что чувствует она, расхлестанный, распаянный, он понял, что иной дороги к единению у него больше нет, и остаётся только идти вперёд, что там, впереди, пылающая Голгофа и смерть, и там, впереди, — надежда на воскрешение.
Люк стащил с себя штаны — ее руки снова успокаивали и ободряли, помогали и нежили — и поразился тому, что столь разные тела, как его и Леи, могли выйти из одного начала.
Его тело показалось ему грубым, наброском творца, смятым и невыброшенным в корзину лишь по странной прихоти, немного смешным с этим отростком, налитым пульсирующей кровью. Его большие руки, его незажившие шрамы, его грудь и ноги, покрытые первыми волосами — все то, что он знал про себя, — вдруг показалось ему недостойным ее. Её тело — гладкое, белое, изгибистое, ее тонкие запястья, ее маленькие белые ступни — казалось ему совершенным, сделанным из мрамора. Он пробежал по ней руками, неловко, жадно, неумело, не так бережно, как ему хотелось бы, но иначе он не умел.
Она вдруг прильнула губами к его телу, ее поцелуи оставляли на нем незримые следы, как тавро, как ожоги.
Она пахла свежестью и счастьем — он знал этот запах всегда, он, просыпаясь, чувствовал его на соседней подушке, ощущал его там, где она проходила, как зверь, закрыв глаза, мог следовать за нею — ее запах вдруг показался ему чужим и вожделенным. Она отняла ладони, раздвинула ноги, раскинулась, готовая принять, и нежно улыбнулась ему.
И тогда Люк решительно подтянул ее под себя, очень осторожно, не дыша, задыхаясь от удушья, вошёл в неё. Ее тело — узкое, нежное, девичье — приняло его, обхватило со всех сторон, и он почувствовал себя, наконец единым с нею. Она сжалась под ним, правой рукой обвила его за шею, а левую зачем-то поднесла к своим губам.
Он попал в этот ритм, древнейший, как песня и стон, последовательный, как прилив и отлив и почувствовал, как его несет волнами к пылающему пику, маячащему прямо перед ним.
Лея под ним — напряженная, мягкая, гладила его правой рукой, вжималась в него все крепче, как будто не он был тем, что причиняет ей боль, как будто он был тем, что ее исцеляет.
Он кончил — неожиданно для самого себя — обмяк, ослабел, а она все дрожала под ним, не понимая, что он замер. Он поцеловал её в лоб, как сестру, откатился, а она — внезапно устыдившись чего-то, потянулась и к одеялу, обернула его вокруг себя, плотно, как будто свадебное платье.
Ему хотелось выразить свою любовь, свою благодарность, он снова прильнул к ней, погладил по голове, обнял, поцеловал в висок и сказал тихо:
— Ты даже не вскрикнула.
И она улыбнулась ему в ответ, погладила пальцами лицо и показала ему свою левую ладонь, покрытую белыми укусами — чтобы перетерпеть, чтобы молчать.
Люк виновато и бережно покрыл ее руку поцелуями.
Они долго лежали в темноте, обнявшись, потом Лея, как подорванная, резко села, соскользнула к краю кровати, морщась от движений — или ему так только казалось? — торопливо оделась, словно стараясь не показываться ему, а после потянула на себя простыню. Он встал тоже, замер у кровати, пытливо вглядываясь в ее лицо, а она сказала, не глядя на него:
— Кровь…
Он помог ей стащить простынь, которую она быстро скомкала, хотела было двинуться к двери, но он осторожно остановил ее, забрал белый комок ткани из рук и сказал нежно:
— Там Вейдер. Не выходи. Я сам постираю. Давай сюда.
И когда он, стоя в ванной, замочив белье в тазу, привычно прислушиваясь к звукам дома, умело и быстро начал застирывать простыню, ему хотелось одновременно петь и плакать.
Глава 12
Глава 12
Когда они вернулись, дом встретил их сыростью и холодом: Люк, словно чувствуя, что уходит надолго, перекрыл отопление.
Они молча разбрелись по дому, не раздеваясь, в сапогах, как захватчики или воры. Было что-то упоительное в том, чтобы топтать пол отряхнутыми от снега, но грязными ногами, немытыми руками в перчатках трогать предметы: как будто наблюдать за чужой жизнью — две недели назад она и была другой.
Другая женщина жила здесь: она знала, чего хочет, она не спала со своим братом, она бегала от него, ее волновали сплетни на работе, она хотела выйти замуж за своего парня-дальнобойщика, она боялась бездны.
Лея села на стул в кухне. Ее, сегодняшнюю Лею, бездна уже сожрала: она просто летела в пропасть по инерции, гадая, что лучше — ободраться об острые края или умереть от удара о дно. Ее вдруг начали безумно раздражать все безделушки, которые она раньше старательно накупала: то, что казалось ей земным якорем, символом ее собственного решения, обликом ее — и только ее дома — вдруг начало казаться безвкусицей и пошлостью.
Она достала мусорное ведро, плотный пакет, и начала отчаянно, безрассудно и громко стряхивать все вниз, в помойку. Открыла холодильник — там лежал плесневелый хлеб. Она замерла на мгновение, потому что нельзя выбрасывать хлеб, но потом подумала — что она через столько уже преступила — и закинула в мешок и его тоже. Салфетки, вазы, собачки, — она разошлась, раскраснелась, ей стало жарко. Она начала бросать в пакет тарелки — зачем им много? Вилки — хватит и двух!
Замерла на мгновение. Может быть, хватит одной?
Нет, теперь две. Хочет она этого или нет, ей не вырваться. Не уйти из дома.
Она замерла — что еще? От чего можно избавиться? Что можно разрушить?
В комнате было темно. Тогда Лея подошла к окну, ей было тесно, ей казалось, что могильные плиты лежат на ее груди, и ни капли света не проникает в ее саркофаг.
Она рванула шторы со всей яростью, на которую только была способна.
— Что ты делаешь? — как тень, он возник за ее спиной.
— Надоело, — коротко сказала она.
— Давай я влезу и сниму?
— Нет, — сказала она и дернула штору сильнее.
Она дергала и дергала, почти повисла всем своим весом, но проклятая ткань все никак не рвалась, карниз гнулся, но не ломался.
Она дергалась сильнее, отчаяннее, как утопающий, как муха в паутине, и вдруг почувствовала усиление нажима, что ее силы удвоились, услышала заветный треск. Штора беспомощно соскользнула к ее ногам, и холодный свет декабрьских фонарей затопил кухню. Лея увидела, что Люк держится за другой край.
— Кто тебя просил? — огрызнулась она.
Он выпустил ткань и спросил:
— Я обидел тебя?
— Нет. Нет, извини. Все нормально.
— Тогда почему ты разговариваешь со мной подобным тоном?
Его голос звучал ровно и холодно, но Лея вдруг пошла мурашками. Она не нашлась, что ответить, и он продолжил спокойно:
— Не делай так больше, сестра.
— Или что? — белыми губами спросила она, пытаясь хотя бы звучать гордо.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Мне это неприятно.
Она опустила голову и выпустила безвинно разорванные шторы из рук — они волной застлали стол, часть пола, как будто укрывали мебель в чехлы для очень долгого отсутствия. Для дома, в котором никто не живет.
Люк взял их, распластал на полу, быстро и аккуратно свернул:
— Завтра купим жалюзи, если хочешь. Или оставим окно открытым?
Она пожала плечами — ей вдруг сделалось все равно.
— Идём. Я включил радиатор в спальне, она прогреется быстрее всего. Да и время уже позднее.
Прошла неделя. Все семь дней она просыпалась и вздрагивала, видя его лицо, ее начинало расщеплять в единый момент: одна Лея тянулась к своему Люку, как тянулась всегда, с самого рождения, как тянулась еще в утробе, другая Лея сходила с ума от невозможности бежать, и осознавала весь ужас нарушенного табу. Голос второй Леи был тихий и слабый, но он отравлял счастье первой, маячил призрачной тенью, от которой было не избавиться.
Лея надеялась в Люке найти опору для борьбы с самой собой.
— Ты счастлив? — спрашивала она за утренним чаем.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда он обнимал ее ночами.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда они гуляли по тихому и снежному парку.
И он неизменно отвечал:
— Да.
Утром седьмого дня Лея приблизила свое лицо к его лицу и спросила:
— Тебя не мучает то, что ты — мой брат?
Он посмотрел на нее в упор, и одновременно - сквозь нее.
Ей вдруг показалось, что она как будто спрашивает о чем-то запретном, что если никогда не произносить этого слова, никогда не упоминать об их родстве, то можно сделать вид, что все нормально, что это не тот Люк, который рос с ней, который защищал ее, что это другой парень, от другого отца и другой матери — не похожий на нее, светлый, крепкий — с которым она познакомилась на матче по регби или на вечеринке... Иногда она брала расческу и причесывала его: нелепо, всклокочено, так, как он никогда не ходил. Повязывала ему на шею свои темные шарфы, только чтобы на минуту обмануться, чтобы решить, что этого мужчину рядом с ней зовут Лиам, а не Люк.
Он позволял ей все: терпел стоически, никак не выражал недовольства, послушно сидел, но морок проходил, стоило ему двинуться или взглянуть — Лея знала все его жесты наизусть, могла их продолжать за него. Стоило ему шевельнуться, как он снова становился Люком, и Лея со вздохом снимала шейные платки, расчесывала мягкие кудри.
— Нет, — сказал он и улыбнулся ей, — Нет, ведь я люблю тебя.
Это было утром, а вечером седьмого дня в дверь кто-то постучал. Лея была ближе и пошла открывать, и на пороге оказался Хан. На нем была такая же одежда, в которой он поехал в рейс, он был небрит и хмур. Он хмыкнул и сказал слегка насмешливо, пытаясь за бравадой скрыть волнение:
— Ну надо же, ты цела и невредима.
Лею жег стыд, но в тоже время она была рада его видеть. Она не знала, что сказать ему, он, кажется, тоже не знал. Они просто стояли, не глядя друг на друга, снег порошил его шапку, залетал в прихожую. Лея поежилась. Вдруг его взгляд отщелкнул куда-то за ее спину, и Лея поняла, что Люк подошел ближе, привлеченный стуком.
Она тревожно оглянулась — взгляды у обоих были тяжелые. Хан медленно сказал:
— Ну здравствуй… Малыш.
— Зачем ты пришёл? — спросил Люк.
— Хотел убедиться, что с ней все в порядке.
— Убедился? Теперь уходи и не возвращайся, мы не хотим тебя видеть.
Люк подошёл к Лее и властно, хозяйским движением, обнял её за талию. Хан повёл головой и сказал с деланным изумлением:
— Надо же. А я думал, мне примерещилось... Близнецы, значит?
Лея попыталась расцепить пальцы брата, но он только сильнее сжал руки, словно говоря ей: не дергайся. Пальцы его стали стальными, и Лее вдруг показалось, что ее сдавили железным обручем.
— Лея? — Хан спросил, в одно ее имя умудрившись вместить все — правда ли, что ты не со мной больше; правда ли, что ты со своим… братом; правда ли, что мне лучше уйти.
Она опустила глаза и как будто едва заметно кивнула.
— Пойдём покурим? — вдруг тяжело сказал Люк, и аккуратно шагнул вперёд, отпуская и заводя ее себе за спину.
— Курите здесь, — яростно сказала Лея. Но Хан словно не слышал, что она сказала, и ответил:
— Идем.
Они не видели ее, не слышали ее, как будто она стала призраком, охваченные огнём более древним и более страшным, чем любовный, огнём борьбы и желанием повергнуть соперника, неотвратимым деланием пролить чужую кровь.
Она шагнула к брату, и, чувствуя, что она сама по себе почти перестала иметь для них значение, почти крикнула:
— Люк! Курите здесь!
Он на нее не смотрел, но ответил:
— Зачем же запах распространять? Придётся стирать шторы… Нет. Мы на улице.
— Я пойду с вами, — сказала она отчаянно. Хан молчал, а Люк все продолжал, не глядя, говорить нежным и ласковым голосом, очень ровным голосом:
— Там холодно, сестра. Подожди нас немного, мы быстро.
И Лея осталась в прихожей, села на скамейку — такую странную власть он приобрёл над ней — так быстро? Или он всегда ее имел?
Отец говорил, что женщина должна быть покорной. Она ненавидела это, она всегда, всю жизнь бунтовала. Против отца, против Люка, против всех людей. Но как она ни пыталась перехватить контроль за своей жизнью, оседлать ее, завладеть ею, тем что-то внешнее все сильнее било ее. Как будто судьба говорила ей: не противься. По течению легче плыть.
Может быть, дело в том, что она хотела все и сразу, а не довольствоваться малым? Но кто может быть настолько безумен и горд, чтобы заявить о себе как о полновластном хозяине своей судьбы?
И всё-таки было что-то безумно успокоительное в том, что бы вот так ждать. Вышли покурить. Все просто. Все хорошо. Там действительно мороз. Шторы действительно пропахнут куревом. Лея прислушалась.
Вдруг услышала звук взведенного, как курка, мотора. Она чертыхнулась и выбежала на улицу. Сокол стоял с включённым двигателем, и Хан сидел за рулем.
Снег лез ей в глаза, ветер трепал волосы, мороз обжигал ее тело в легком домашнем платье. Она практически бросилась под грузовик, не давая им уехать. Свет Сокола слепил, резал, распинал ее своими беспощадными фарами.
Люк быстро вышел из машины, сказал ей, бережно взяв за руки:
— Мы просто съездим за сигаретами. Ты дрожишь. Иди в дом.
— Люк…
— Сигареты кончились. Мы в ближайший круглосуточный и обратно. Иди скорей, застудишься.
Его глаза были такими же синими, как лёд под снегом. Лея чувствовала, что тетива натянута до предела, что она дрожит и вибрирует, что ей, Лее, ничего не сделать для того, чтобы предотвратить то, чего она так боится.
И она пошла в дом.
Села в гостиной на диван, зябко обхватила себя руками, пытаясь согреться и перестать дрожать — не смогла.
Прошло несколько часов.
Люк вошел в дверь, открыв своим ключом, мельком взглянул на нее — она сидела в той же позе, медленно прошёл в ванную, долго мыл руки, когда вышел — на нем была новая рубашка. Он подошёл к Лее, бережно притянул к себе, поцеловал. Она была холодна, как статуя, и он сказал ей нежно:
— Не бойся. Он не придёт. Ты свободна.
— Что ты с ним сделал? — сказала Лея так, как будто шла по очень тонкому льду на самой середине реки. Он вдумчиво посмотрел на неё и сказал:
— Ничего. Просто поговорил. Он обещал больше не приходить. Он все понял. Не надо бояться. Нечего бояться, Лея, — он плотно обнимал ее за талию, — Тебе нечего бояться, когда ты со мной.
Позже, когда они лежали вместе в кровати, он сказал:
— Но если кто-то будет спрашивать, то он не приходил, хорошо? Мы не видели его с тех пор, как неделю назад расстались в Огасте.
Она отвернулась к стене.
Она долго молчала, и ее молчание, которое она скрывала так же, как когда-то беременность, проносила она с собой все праздники и темный, горький, страшный конец зимы.
Но в марте, обманчиво, нежно повеяло весной, Лея почувствовала свободу, разлитую в воздухе, и страшно и просто сказала брату:
— Ты убил Хана.
— Нет, я просто поговорил с ним.
— Я ничего не слышала о нем с тех пор… Что же такого ты мог сказать ему?
— Правду. Все правду о нас. Всю нашу жизнь. Он понял. Любой бы понял.
— Как же я хочу тебе верить… — мучительно кусая губы, сказала она.
— Так поверь же, — сказал он почти жалобно, — Верь, как верила раньше.
Она закрыла глаза, и спросила:
— Ответь мне на один вопрос. Только на один. Поклянись мной и нашим сыном, что ответишь честно.
— Клянусь, — сказал он.
— Ты лгал мне?
Он замер и поглядел на нее дикими глазами с расширенными зрачками.
— Ты лгал мне? Почему ты молчишь? Ты поклялся!
Он закрыл глаза и сказал:
— Да. Один раз.
— Как? Когда?
Он покачал головой:
— Хватит. Я ответил. Я не убивал Хана.
Лею несло, и она закричала:
— Но ты убил отца!
Он протянул к ней руку, но она увернулась.
— Не трогай меня! — закричала она, — Ты убийца!
Он долго смотрел, а потом тихо согласился:
— Да, я убийца.
Она стремительно выбежала из комнаты.
Когда он остался один, он вышел на крыльцо и выплюнул дыхание, отравленное болью, в весенний воздух. Огляделся вокруг — чтобы ее не было — и очень тихо сказал самому себе:
— Я не убивал отца.
Он слушал дурное, влюбленное пение скворцов, их безумные глупые трели: счастливые птицы не знали, что надежды рано или поздно обращаются в скорби.
Люк думал о том, что составляло стержень его веры, что — единственное, кроме Леи — помогало выживать в аду.
Мысль о том, что он невиновен.
Тогда:
Он только вошел в дверь, принеся с мороза выбитый ковер, как она метнулась к нему, и срывающимся голосом, хватаясь за его руки, сказала:
— Люк, там Гостья. Она ещё живая, я слышала стоны… Люк…
Он отбросил свернутый палас. Он не ждал этого — Вейдер вел себя нормально, не так, как обычно бывает перед визитом Гостьи, и последняя девушка была в доме всего несколько месяцев назад.
Голос Леи был полон муки — больше, чем он мог выдержать.
— Почему ты здесь тогда? Наверх, быстро! Прячься!
— Я так больше не могу! — крикнула она, — Пусть он убьёт меня и все закончится на этом, я больше не выдержу, если они будут умирать за меня, Люк…
— Тихо, — сказал он, взял ее за плечи и встряхнул, внимательно и твёрдо глядя ей в глаза, — Иди наверх. Он не тронет тебя больше. Он никого больше не тронет. Сегодня все закончится.
Он подвёл ее к лестнице, пылко поцеловал в губы, коснулся рукой живота — она вздрогнула, почувствовав, что он прощается, и с плачем повисла у него на шее.
Он обнял Лею, скрестив руки на ее спине, приподнял на мгновение, прижал к себе, как в последний раз, а потом с силой оторвал ее от себя, развернул лицом к лестнице, толкнул легко в спину. Она побежала наверх, вытирая слезы — только и мелькали худые ноги. Он постоял некоторое время, глядя ей вслед, а потом пошёл в сарай. Он вытащил ящик с инструментами, задумчиво перебрал их, как женщина перебирает украшения перед свадьбой.
Наконец, он вытащил тяжёлый чугунный лом. Заостренный с двух краев, старый, с облупленной краской, порыжевший местами, но очень тяжёлый и крепкий — и Люк понял, что это именно то, что ему было нужно. Он вернулся в дом. Тапки скользили, он сбросил их и оставил валяться.
Он прошёл в самое сердце, к лестнице, к находящейся под ней двери в подвал. Все вдруг выстроилось в прямую вертикаль: наверху, среди звезд и света, на самой вершине, на третьем этаже была его Лея, носящая под сердцем его ребенка. Внизу, во тьме, среди кротов и червей, среди орудий пыток, была замученная, едва живая, чужая девушка. Но путь наверх лежал через низ. Путь наверх открывался кровью — кровью отца и своей.
Все вдруг стало очень простым, и он удивился вдруг, почему он так медлил, почему он так колебался прежде — чтобы воспарить, нужно пасть — вот истинный путь.
Он подошел к двери в подвал, и тремя сильными ударами лома сорвал замок, распахнул дверь, а после шагнул в свой страх.
Глава 13
Глава 13
— Что было потом?
— Я спустился в подвал. Он был пуст. Я не успел.
— Никаких следов девушки? Откуда вы могли знать, что она там вообще была? Вы видели ее?
— Нет, никаких следов.
— С чего тогда вы взяли, что там была какая-то девушка?
— Я думаю, что отец унес тело раньше, чем я туда спустился. Она наверно уже умерла, ну или он ускорил это. Он иногда ускорял.
— Как много времени прошло с тех пор, как сестра встретила вас у двери?
— …не знаю. Я не считал.
— То есть, чтобы спрятать тело, он должен был недалеко уйти? Тела должны были храниться где-то возле дома?
— Я никогда этим не интересовался. Видимо, так.
— Но мы тщательно обыскали дом и участок, но никаких тел не обнаружили. Кто может подтвердить ваши слова?
— Моя сестра.
Тут он поднял светлую голову и спросил — голос его дрогнул в первый раз:
— Где она? Что с ней?
— Мы не можем разглашать вам подобную информацию, когда вам предъявлены обвинения.
— С ней все хорошо?
— Она находится на серьезной стадии эмоционального истощения, наши эксперты сомневаются в том, что ее показания как свидетеля могут быть засчитаны.
— Я не о том, — сердито сказал Люк, но потом посуровел и замолчал. «Это тоже часть наказания. Часть расплаты за отца», — подумал он.
Допрос продолжился.
— Повторяю, как много времени прошло с того момента, как сестра встретила вас у двери, и вы вошли в подвал?
— Мне кажется, что я сразу пошел за инструментами.
— Зачем вы пошли за инструментами?
— Чтобы сломать дверь в подвал и убить отца.
— То есть, вы признаете, что у вас было такое намерение?
— Да. Да, я давно об этом думал.
— Сколько?
— Несколько месяцев, полагаю. Может быть, год. Может, больше. Всю жизнь.
— Продолжайте.
— Я вошел в подвал и осмотрелся. Мой отец, привлеченный шумом, пошел посмотреть, что происходит. Он встал в дверях, я увидел, что тень упала на пол. Я развернулся и занес лом, но он спрыгнул на меня сверху.
— Почему он это сделал?
— Не знаю. Думаю, он знал, что я рано или поздно приду его убивать. Он понял, я думаю. Он воевал во Вьетнаме, у него было чутье. Он вывернул мне руку, и я не удержал лома.
— Какую руку?
— Правую. Ударил в локоть, она от боли разжалась. Он умел бить больно. Мы начали бороться. Он был сильнее, он почти задушил меня. Там, на стеллаже, лежали садовые ножницы. Я оттолкнул его на мгновение, дотянулся до них и несколько раз ударил его в висок. Он упал. Я подошел к нему и ударил еще несколько раз.
— Зачем?
Люк поднял глаза и сказал просто:
— Я хотел, чтобы он больше не вставал.
Сейчас:
Он спал на диване, не решившись сегодня пойти за ней. Разлад был мучителен для него, как и любое их несогласие между собой: казалось, самой природой заложено то, что они всегда и во всём будут едины, потому что они близнецы. Ему казалось, что Лея, как будто нарочно, намерено, насмешливо, раз за разом, пробует их связь на прочность, натягивает до кровавых судорог стальную нить, проходящую где-то в районе рёбер, тройными цепями обернутую вокруг легких, прямо сквозь израненное сердце до самого страшного предела. Он проснулся, не чувствуя её дыхания, и это напугало его. Страх показался ему таким нелепым, что он даже посмеялся над собой — а в тюрьме семь лет каково было?
Она вошла в комнату, одетая плотно, как в броню, вплоть до перчаток, составляя разительной контраст с ним — сонным, неумытым, раздетым и взлохмаченным. Ее волосы были уложены аккуратной косой вокруг головы, а на лице лежал плотный слой косметики. Она даже стеной не смогла бы отгородиться от него так, как отгородилась сейчас по-женски.
Он выжидательно посмотрел на неё, ожидая что она скажет. Он знал, что она ждёт от него хоть слова, хоть полслова, но только плотнее сомкнул губы. Она потупила взгляд, а потом сказала:
— Мне звонил нотариус. Дело о наследстве почти закрыто. Мы можем продать дом.
— Я думал, что мне не причитается ничего из наследства, как убийце, — он голосом выделил последнее слово, и она вздрогнула. Потом сказала жалобно:
— Да, но… Дом нужно осмотреть, поставить подпись, что у нас нет претензий, что наследство получено нами в полном масштабе. Я предложила просто поставить подпись и не ездить туда, но они упорствуют.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? Туда? Куда я мог бы не возвращаться? Но тебе — нужно?
Лея прикрыла глаза и сказала тихо:
— Да.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Хорошо. Я поеду.
Они молчали, пока ехали в соседний город — город их детства. Люк сосредоточенно вел арендованную машину, пахнущую химчисткой и пустотой, Лея украдкой поглядывала на него из-под пушистых чёрных ресниц. Сосны мелькали за окном, воздух пах нежной весной, но в машине были очень холодно. Лея сказала:
— Как зима задержалась…
Он ничего не ответил.
Она отвернулась к соснам, и снова начала думать. Мысли защелкали, как заведённые, как щёлкали всю проклятую ночь, когда она просто заставляла себя лежать и смотреть на часы. Первый час она ждала его — хотела прогнать, второй час — хотела молчать, на третий — просить прощения, но Люк так и не пришёл.
Горечь и гнев вспыхнули опять — а также липкий, тяжёлый комок страха где-то под рёбрами.
Хан давно хотел переезжать в Портленд… надо просто спросить его квартирную хозяйку. Или Чуи. Ему даже не пришлось бы увольняться, потому что там располагался центральный офис их компании, и спрос на дальнобойщиков был выше…
Лея незаметно поглядела на Люка, скользнула взглядом к жилистой руке брата, которая лежала на переключателе коробки передач… Восемь лет ужаса, семь лет тюрьмы, почти год — с нею. Ей вдруг показалось, что ее язык окаменел, или отравленный шип пронзил его насквозь, и она утратила дар речи. Вчерашнее слово жгло рот, как кислота, долбилось в голову и в горло.
Но вдруг окажется, что Хан пропал? Ее бы наверняка расспросили уже полицейские. А если бы он пропал так, чтобы никто и не заметил? Такое вообще возможно? Нет, он же не одинок, у него есть друзья — почему к ней не приходят его друзья? Может быть, он рассказал всем, что она его бросила, бросила ради собственного брата. Профиль Люка выделялся на фоне мелькающих сосен, и Лея отвернулась от брата, прижалась лбом к стеклу, глядя на первый дождь. Она подпирала лбом стекло, чтобы непогода не могла ворваться внутрь. Но было уже поздно.
Нотариус — быстрый, привычный человек, — стремительно увёл Лею. Она оглянулась на Люка через плечо, лицо у неё было сложное, печальное, почти просящее, но он не последовал за ней.
Он замер в коридоре, захваченный, затопленный чувствами со всех сторон. Ему показалось, что было большой ошибкой приезжать сюда.
Он протянул руку к шляпной вешалке и только сейчас понял, что вырос, потому что легко доставал до неё.
Он пошёл наверх, миновал второй этаж, поднялся выше и открыл дверь в их прежнюю комнату. Она была пуста — где та кровать, на которой он спал все своё детство? Он прошёл в комнату — без мебели она казалась такой воздушной, прозрачной, полной света. Он подошёл к окну, с силой дернул створки. Они распахнулись со скрипом, свежий весенний воздух залил комнату. Узор некрашеного дерева бросился ему в глаза: в детстве он видел в кольцах и спилах драконов и рыцарей. Когда ему минуло шестнадцать, его Лея, сидя у окна, бездумно глядя в пустоту, жестом поманила его к себе, лицо у неё было нежное и одухотворенное, но ее пальцы жили своей жизнью, плясали по подоконнику как будто играли на пианино. Она смотрела на снег, на то, как слетелись чёрные птицы на выброшенные ею хлебные крошки.
Он подошёл, и она, все также глядя на снег, властно взяла его за ладонь, притянула его к себе и прошептала, лихорадочно сверкая темными глазами, что она в ожидании. Он не запомнил слов, но помнил ее глаза, ее отчаянность, ее дрожь перед его ответом.
Он бездумно провёл рукой по подоконнику, как тогда, когда он был ошеломлён ужасом и счастьем.
Люк отошёл от окна, вышел из этой комнаты, которая тянула из него жилы, манила призраками, снова заставляла чувствовать себя живым. Он подумал, что нигде не был так счастлив, как здесь.
Люк вышел скорее, чтобы не приглядываться, чтобы не воскрешать то, чему возврата нет. На лестнице встретился с Леей, которая шла наверх. Губы у неё чуть дрожали. Он отвёл взгляд и посторонился.
Хотя они были безмолвны, воздух между ними звенел и гремел:
— Убийца! Убийца! Убийца!
Она вдруг подняла руку, как будто намереваясь прикоснуться, протянуть ему раскрытую ладонь, показать, что рука пуста, рука открыта к тому, чтобы ее коснулась другая ладонь, но Люк быстро пошёл по лестнице вниз.
Он миновал пролёт, кабинет отца — помедлил немного, глядя на из свадебное фото: мама — веселая, улыбчивая, в золотом платье, со смешной прической. Отец — синеглазый, красивый, как молодой бог, насмешливый, самодовольный.
Четырнадцать месяцев им судьба сулила — от свадьбы до расставания навсегда.
Четырнадцать месяцев и девять писем — пять его и четыре ее.
Золотое платье и черно-белая фотография. Люк дрожащими пальцами вытащил ее из рамки, небрежно сунул в карман штанов.
Люк спустился в кухню — там стояло отцовское кресло, зеленое, в мелких горох, в котором он иногда разваливался вечером и сидел, вперившись в одну точку. Он ничего не замечал в такие моменты, и Лея однажды из озорства связала его ботинки шнурками между собой. Люк думал, что отец поколотит их — тогда он еще не бил до полусмерти, только легонько — но Вейдер, очнувшись от своего осоловелого анабиоза, только с бесконечным удивлением разглядывал свою обувь.
Люк, притянутый, как водоворотом к центру воронки, вновь оказался возле лестницы. Ему показалось, что дверь в подвал слегка приоткрыта.
Он пожал плечами — чему быть, того не миновать. Он открыл подвал, нажал выключатель. Сделал несколько шагов вниз, удивляясь внезапно тому, что ему пришлось пригибать голову — неужели он так вырос за эти несколько лет? Он сошёл с лестницы, сделал несколько шагов по направлению к центру, а потом потерялся во времени.
Ему пять… Он бежит вниз, за картошкой, падает с последней ступеньки — всем телом, больно. Он громко и обижено плачет, и отец приходит, участливо садится напротив, на злополучную ступеньку, ждет, пока первая волна плача Люка пройдет, а после говорит, что Люк — мужчина, поэтому он должен быть волевым и сильным, но потом папа дует на разбитую коленку…
Ему семь… Он находит здесь Лею — они играли в прятки, и она бежит со всех ног наверх, понимая, что раскрыта, и ее единственный шанс — добежать до кухни первой и воскликнуть «Чур меня!». Люк ставит ей подножку, валит ее на пол, садится сверху, прижимает, держит положенные пять секунд — она брыкается, пытается кусаться — но тщетно, он побеждает, как всегда, побеждал в прятки. Она никогда не могла от него укрыться…
Ему девять… Он знает, как болезненны удары отца. Иногда он ласков, иногда зол, эта раздвоенность мучает близнецов. Отец немного сторонится Леи, но Люку — Люку не так повезло. Он сначала завидует сестре, а потом, увидев кровавый синяк на ее плече — бежит в подвал, прячется под лестницей и рыдает так, как никогда не рыдал от собственной боли…
Ему тринадцать… Он знает, где лежат все инструменты, которыми отец умеет причинять боль. Он знает последовательность ударов, знает различные сценарии долгих, страшных вечеров. Он думает, что это его сломит, каждый раз думает, что больше не сможет, но оказывается, что с каждым разом он может вынести все больше…
Ему пятнадцать… Он слышит в подвале сдавленные рыдания, сводящие с ума, отчаянные, непрекращающиеся, уже почти не человеческие, и думает, что отдаст все, лишь бы они прекратились. А потом слышит смачный, плотский хруст, короткий полу всхлип-полу стон. Рыдания прекращаются, но он не рад этому.
Ему двадцать три… Он стоит посреди подвала, разобщенный, потерянный, ослабевший, и чья-то огромная чёрная тень, возникшая на лестнице, накрывает его с головой.
Тогда:
Каждый из них знал, что все закончится именно этим.
Когда Энакин взял на руки свою дочь, он, плача, поцеловал ее в лобик, и малышка только моргнула своими карими, как у матери, глазами.
Но когда Энакин взял на руки Люка, тот сморщился и заплакал, и лицо отца не дрогнуло от нежности.
Каждый из них знал.
Убей его.
Поэтому, когда они сцепились, безмолвно и страшно, насмерть, ничто не могло показаться более естественным, чем этот дикий порядок вещей, когда сын восстает на отца, а отец — на сына.
Убей его.
Они сцепились, как два волка или льва, забывая слова, ведомые жаждой не унизить, не покалечить, не одержать верх, но умертвить.
Убей его.
Вейдер был намного сильнее, но Люк выворачивался из его рук, ловкий, как молодой угорь, не давая страшным рукам сомкнуться вокруг себя и раздавить, в ответ он наносил лишь точечные, мелкие удары, все пытаясь достать глаза или пах, но отец ловко закрывал их.
Некому больше остановить его.
Придется тебе.
Убей его.
Вейдер сжал свои огромные руки на худой шее Люка, и тот ухватился за них, в попытке разжать, захрипел уже почти предсмертным криком…
Чей-то нежный голос пробился сквозь заложенные уши, сквозь пылающие круги боли, сквозь амок кровавого безумия.
Женщина в золотом платье стояла на самом верху лестницы, женщина в золотом платье — его мать? — протягивала к ним руку — и звала нежно:
— Энакин! Эни, это я, Падме!
Призрак в золотом спускался по лестнице, и оба мужчины замерли, поражённые, а потом выдохнули одинаково, на один вздох, на единый удар сердца:
— Мама?
— Падме?
Женщина подошла к ним близко, и отец дрогнул, руки его разжались, он выпустил сжимаемую до сих пор худую шею сына, он потянулся к прекрасному призраку, и только тогда Люк понял, кто это на самом деле.
Лея подняла руку, напряженно зажимавшую садовые ножницы, и со всей силы, размахнувшись, ударила отца острием по виску.
Падая, отец задел ее — она отлетела в сторону, легкая, как пылинка, золотая пена платья разлилась по холодному полу, темные волосы закрыли лицо.
Оглохший от ужаса, Люк перешагнул через корчившегося в его ногах отца, и бросился к Лее — откинул волосы с бледного лица, повернул ее на спину, глаза были закрыты, но она дышала, грудь в золотом платье вздымалась и опадала.
Люк выдохнул, выпустил ее и повернулся к отцу.
Люк встал и медленно подошёл к Вейдеру. Отец казался удивительно нестрашным, даже каким-то маленьким, сухим и поломанным — и Люку на мгновение стало жаль его, но потом он усилием воли вызвал в себе все те картины, от которым бежал прежде. Он подошёл к стеллажу, где лежали красиво разложенные новенькие ножи (зачем они были нужны отцу — здесь?) занёс руку над ножами, выбирая — нож для овощей? Нож для сыра? Может быть, для рыбы?
Который лучше взять для убийства того, кто даровал жизнь?
Капля пота упала с его лба на голую ступню, и Люк резко сдернул с крюка промасленное полотенце, промокнул дрожащие потные руки, схватил не глядя нож, и повернулся к лежащему Вейдеру. Присел перед ним на колени.
Убивать беззащитного… но если он встанет, то Люк с ним не справится.
Отец сильнее.
Нет, надо сейчас.
Как бешеного пса.
Как опухоль.
Отца.
Потом он вспомнил — Лея. Ребенок.
Занес нож.
И увидел, что Вейдер не дышит. Он тронул отца за плечо, увидел — как в первый раз — его лицо, выпачканное кровью, закатившиеся глаза, раскрытый безвольно рот.
Под головой Вейдера расплывалось пятно крови. Люк не почувствовал ничего, ни облегчения, ни ужаса. Мысли стали простыми, прямолинейными.
Лея. Ребенок.
— Я его убил, — сказал он громко, — Это я его убил. Я убил моего отца.
Звучало убедительно.
Он взял садовые ножницы, и долго, вдумчиво вытирал их от отпечатков пальцев Леи, а потом плотно наставил свои пальцы. Несколько раз ударил отца по голове — чтобы запачкать себя кровью. С каждым ударом чувствовал, что убивает его все вернее, что загоняет его в самый ад, в преисподнюю, откуда нет и не будет возврата. С каждым ударом он чувствовал, что незримые цепи, сжимавшие его горло, чтобы он не смел дышать, его сердце, чтобы он не смел любить, его ноги, чтобы он не смел бежать — эти цепи, которые долгие годы надевал на него отец — убитый ИМ отец — звенят и распадаются.
Лея… Ребенок… Кого она носит? Мальчика? Девочку? Может быть, двоих?..
Отец…
Сестра не переживет, если узнает.
Значит, не узнает.
Мужчине обреют голову, женщине лобок.
Никуда не деться от меры своих страданий.
Сейчас:
Это был не отец.
Он не вернулся из мертвых, чтобы продолжить бой, этот бесконечный спор, он не пришел, чтобы уличить настоящего убийцу, не для того, чтобы раны его закровоточили при приближении дочери.
Это был не Вейдер.
Это была Лея.
Всегда одна Лея.
Лея стояла наверху — а Люк был внизу, в подвале, и подумал некстати о том, что так и не сделал выход, что так и не прорыл ход, что отсюда до сих пор не выбраться. Что сюда можно только войти. Но если кто вошел — так и обречен, как призрак, вечно бродить среди этих стен, которых никогда не касались солнечные лучи. Среди этих стен, которые мироточили бы, если бы могли, потому что если где и было настоящее страдание — то здесь.
Лея медленно спустилась, и ее тихие шаги гулко отдавались по пустому помещению.
Она подошла к нему — он хотел было отойти, а потом решил, что разницы нет, все равно они будут вместе. Даже если не хотят. Им не разойтись. Они — одно.
Она шагнула к нему — он держал руки в карманах — и обняла его, всего его разом — едва сцепив указательные пальцы на его спине, со всеми этими острыми иглами боли, с этим покалеченным сердцем, с этими понятиями о добре и зле — сложными, негибкими, упрямыми. С этой его одержимостью, с этой его честностью, с этой его больной любовью…
Она обхватила его всего руками и сказала:
— Я люблю тебя. Я верю тебе. Прости меня.
— Давно простил, — тихо сказал он, стоя, не шевелясь.
Потом наклонил голову и поцеловал ее в черно-белую границу лба и волос.
Ты невинна, сестра, потому что ты не знаешь, что на тебе кровь отца.
Ты невинен, брат, потому что ты не веришь, что тебе нельзя любить свою сестру.
Потом Лея взяла его за руку, они вышли из подвала, они бродили по дому вместе и больше уже ничего не боялись.
Глава 14
Глава 14
Люк стоял у ворот школьного двора.
Вечерело рано, и зимние сумерки мягко освящали землю. Снег покрывал подступы к школе, превращая ее в волшебный замок. Мерно падал и кружился, водил хороводы в свете фонарей. Люк забыл дома шапку, и, не отряхивал голову, из-за чего его золотые волосы стали серебряными, как будто он поседел намного раньше своего срока.
Он стоял, засунув руки в карманы, пряча подмерзающее лицо в высокую горловину серого свитера. Вокруг стояли остальные родители, больше матери — они шумно и однообразно переговаривались между собой. Люк ничем не выделялся, разве что тяжестью взгляда и плотно сомкнутыми губами: но мало ли, кто о чем думает. Мало ли, какие у человека проблемы.
Люк думал о том, что Вейдер, даже мертвый, отнял у него так много: он не взял Бена на руки, не учил его ходить, говорить и читать. Он не видел, как растет его сын. Он так хотел быть отцом — он был бы замечательным отцом, любящим и нежным.
А потом он подумал, что Вейдер держал из на руках, два крошечных, вечно голодных свертка, пока гроб с телом их матери опускался в сухую летнюю землю. Что он кормил их, как котят, из бутылочки, по часам, не спал ночами, днём отдавал в ясли и шёл работать, а шрамы его ныли и ожоги причиняли ему боль.
И Люку вдруг стало страшно — на мгновение — что он узнает мальчика, своего сына, по его изуродованным рукам, по шрамам — раз на это обречены все мужчины их рода. А женщины — на смерть.
Против воли подумал о том, что было бы с ним самим, если бы умерла Лея. Смог бы он остаться нормальным? От мысли веяло смертным ужасом — таким, что и приглядеться страшно. Люку показалось, что если бы умерла Лея — он точно спрыгнул бы откуда-нибудь… Но у него не было двух пищащих комочков на руках — его детей, ее детей…
Люк сверился с расписанием и часами: класс мальчика (сына? Бена? Все было непривычно) закончил занятия в эту минуту. Словно в подтверждение его мыслям, зазвенел звонок. Люк подобрался. С стороны казалось, что он готов драться.
Дети почему-то выбежали все одновременно и порскнули врассыпную, как стайка маленьких мышат. Люк задохнулся, а потом отчаянно завертел головой, не успевая за всеми.
Который из них?
Один мальчик был светлым с ярко-рыжими волосами, и Люк напрягся: когда его щетина отрастала, то отливала ощутимой рыжиной. Но мальчик подошел к такой же рыжей матери, которая с красным лицом стала выговаривать ему что-то.
Люк растерянно смотрел на детей — ему казалось, что он непременно, с полу вздоха, с полуслова, с полуоборота узнает своего — что кровь позовет его, что кровь приведет ребенка к нему. Неужели он обманывал Лею, брал отгул на работе, ехал сюда — для пустоты? Что он хотел узнал здесь? Увидеть ребенка без стоящих по бокам приемных?
Одна пара привлекла его внимание: отец был слишком смуглым, а мальчик — кипельно белым, как… Лея.
«Может быть, у жены этого человека очень белая кожа» — сказал себе Люк, но передвинулся к ним поближе.
Его зацепило лицо мужчины, а не мальчика, и он подумал о том, что где-то и когда-то его видел. Он последовал за ними на расстоянии.
Это был большой дом, трехэтажный, светло-синего цвета, холодный, элегантный, с крылом гаража, вычищенным снегом на лужайке, летней кованной беседкой. Все говорило о достатке и безупречном вкусе.
У Люка никогда не было бы такого дома.
«Это неважно», — подумал он, — «Главное, чтобы в доме не было подвалов.»
Он подошел к белой двери и нажал кнопку звонка.
Он не знал, что скажет, но там, за этой плотной, современной дверью, была часть его сердца, и он не мог просто уйти.
Ему открыла красивая смуглая женщина в элегантном синем платье. Ее волосы были подняты высоко, а раскосые глаза смотрели на мир со спокойным любопытством. Она доброжелательно сказала:
— Добрый вечер. Что вы хотели?
Люк внутренне сжался, все слова вдруг пропали, и он только мог беспомощно смотреть на нее. Она медленно сказала:
— Это же… Люк? Не может быть! Это и правда ты? — Она протянула руку, коснулась его лица, повернула его к свету, и закричала радостно, — Бейл! Бейл, иди сюда скорее! Люк Скайоукер пришел.
Когда его представили, забрали пальто, проводили в гостиную, усадили на гладкий узкий диванчик, поставили перед ним чашку кофе из фарфорового сервиза, он спросил:
— Откуда вы знаете меня?
Органы сидели напротив, плечо к плечу, бедро к бедру — было видно, что они очень давно и крепко вместе, что они привыкли все важные вопросы решать вместе, что они даже договаривают друг за другом предложения. Бейл сказал:
— Твоя мать была нашим близким другом. Мы работали вместе в администрации Штата. Такой страшный удар для все нас — такой добрый человек, такой талантливый политик… Она была такой молодой, и такая ужасная смерть… Ваш отец был в госпитале тогда, никто не знал, насколько он… будет здоровым, когда выйдет оттуда. Мы ее хоронили, а потом присматривали за вами.
Значит, этот человек носил на руках его и сестру, пел им песенки, и кормил, как котят, из бутылки по часам. Этот человек — вынянчил и его, и его сына.
— Но потом ваш отец вернулся из госпиталя. Никто не думал, что он сможет растит вас сам, но у него была хорошая ветеранская пенсия… Он забрал вас. Он был в своем праве, конечно, но тот день я никогда не забуду…
Люк смотрел на их серьезные лица, на то, как они держатся за руки, и думал мучительно, что было бы, если бы он рос — здесь. Среди всех этих игрушек, стриженных газонов и крахмальных скатертей в круглых залах. Был бы он счастлив? Была ли бы Лея с ним? Любил бы он ее — так?
— Мы навещали вас еще некоторое время, пока ваш отец не запретил нам этого делать.
Бреха вдруг сказала:
— Я иногда водила Лею на кружок по рукоделию. Против меня Энакин меньше возражал. Она даже сшила мишку. Серого такого, неловкого. Плюш потерся, конечно, но… У меня он где-то лежит, я его принесу.
Она даже двинулась, чтобы бежать и потрясать тем свидетельством ее любви, которое одно у нее было, но Бейл сжал ее руку, и она осталась на диване. Он спросил:
— Как там Лея?
Люк пожал плечами:
— Хорошо, сэр. Работает на почте. Хочет идти в колледж на следующий год. Политология.
— Как Падме…
— Я думаю, это повлияло на ее выбор, — кратко сказал Люк, и добавил, — Я здесь не за этим, мистер Органа. Я здесь, чтобы увидеть Бена.
— Конечно, — сказал Бейл и прикрыл глаза, — Ты здесь, чтобы увидеть племянника.
— Сына, — твердо сказал Люк, отказываясь лгать, — Я здесь, чтобы увидеть моего сына.
Он слышал, как ахнула Бреха, но прямо смотрел в глаза Бейлу.
Он вздохнул:
— Так это правда?.. До нас доходили самые страшные слухи… Нас предупреждали при усыновлении, но я не мог в это поверить.
Люк встал. Щелкнул челюстью в раздумьях, подошел к окну, скрестив руки, сказал холодно:
— Что именно — правда? То, что наш отец после смерти матери и войны во Вьетнаме сошел с ума? Это правда. То, что он превратился в садиста? Тоже правда. То, что я убил его, чтобы защитить сестру и себя? И это правда. То, что я отсидел семь лет в тюрьме за это? Правда. То, что Бен — сын мой и Леи? Правда. То, что я ее насиловал? А вот это ложь.
— Люк, — неожиданно нежно сказала Бреха, а Бейл, побелев, срывающимся голосом сказал:
— Я клянусь тебе, если бы мы только знали… Если бы я знал, я бы сам его…
— Не нужно, — сказал, Люк спокойно глядя им в лица, — Мистер Органа. Миссис Органа. Просто позовите Бена. Я хочу увидеть его. Я хочу говорить с ним.
Бреха, подчиняясь жесту мужа, вышла. Люк чувствовал, что Бейл на него смотрит, вздыхая, и хочет поговорить, и Люк отвернулся к окну.
Скрипнула дверь. Мальчик вышел на середину комнаты, взглянул на Люка исподлобья: цепкий взгляд не по-мальчишески серьезных синих глаз, темные кудри, белоснежная кожа, едва тронутая веснушками, как у Леи.
Мальчик посмотрел на Бреху, ища поддержки, та едва заметно кивнула ему. Тогда Бен повернулся к Люку и пристально поглядел на него, как будто спрашивал, хороший ли это гость, или такой, что принес дурные вести.
— Бен, — сказал Люк глухо, заглядывая ему прямо в глаза, — Я — твой отец.
Глава 15
Глава 15
Лея читала книгу, поджав ноги под себя. Он сел возле кресла, в ее ногах, и она опустила рассеянно тонкую ладонь на его голову. Он поймал ее руку, прижал к своей щеке.
— Где ты был?
Он откинул голову к ней на колени. Она начала перебирать пряди возле его лица, гладить его по щекам, и спросила ласково:
— Что такое?
— Я был…
В королевстве полуденного солнца. Там, где мы могли расти без страха и без боли. Там, где растет счастливо наш сын. Там, где ты никогда не была бы моей.
— Я нашел Бена, Лея. Я говорил с ним.
Она отдернула руки, как будто обожглась, перекинула ноги через подлокотник, встала, не коснувшись его. Подошла к окну, отвернулась от него, обхватила себя руками и сказала зло:
— Зачем? Ну вот зачем? Ты хотя бы со мной посоветовался, прежде чем идти туда.
Люк встал, нахмурился и сказал:
— Это мой сын и мое решение. Я не должен ни в кем советоваться по этому вопросу. Даже с тобой.
Лея нервно закусила губу.
— Люк, я не хочу…
— Ты — мать. Ты хочешь сказать, что ты не хочешь видеть своего ребенка? — сказал он, и волна гнева поднялась от его живота, размешивая кишки в студень.
— Я… Я хочу, чтобы он был счастлив. Но подальше от нас.
Он подошел к ней, обнял сильно и грубо, как будто не мог определиться — зол он или влюблен, насколько одно, насколько второе — это все смешивалось в груди и отдавало тянущим болезненным влечением.
Лея притихла на мгновение, потом сказала почти жалобно:
— Ему уже шесть лет. Он растет в семье, любит их… Это ведь хорошая семья?
— Хорошая, — вдумчиво сказал он, разглядывая ее шею. Ему вдруг пришло в голову, что ее кожа никогда не была такой чистой, такой белой, как теперь — раньше все были разноцветные разводы краски.
У нее такая белая кожа, и это его заслуга.
— Представь, как его сейчас забрать от родителей? Как ему будет это больно и страшно?
Мальчик смотрел на Органа, искал их поддержки и одобрения. Мальчик любил их.
— В твоих словах есть смысл, — неохотно признал Люк, но гнев его усилился. Никто не был виноват в том, что его сын растет у чужих людей: немного Вейдер, немного он сам, немного… Лея.
Он склонился к ней, слегка прикусил зубами жилку на шее — и тотчас отпустил. Но бледно-розовый след так и остался на коже. Лея отвернула голову, и сделала легкое движение, как будто обозначая желание освободиться, но он только сильнее прижал ее к себе.
«Так тоже можно», — подумал он, — «Не болью. Нежностью. Не синяками, а поцелуями.»
— Люк, я…
— Тихо.
Она замолчала. Было что-то пьянящее в том, чтобы приказывать ей, чтобы чувствовать, как она подчиняется. Он чувствовал, что выстраивает границы заново, что придумывает правила с нуля, в одиночку — потому что она не возразит — и его захватило чувство беспредельной свободы. Он может быть милосердным, а может наоборот… Мало она сама его мучила? Впрочем, она его любит. И он ее.
«Ничего неприятного для неё. Ничего болезненного. Ничего, что она может расценить, как насилие. Просто я буду чуть тверже в поступках и словах», — сказал он себе. Потом добавил, не замечая, не понимая, откуда взялись эти мысли, не помня о том, что их говорил Вейдер: «С женщинами нужно как с детьми. Ласково, но твёрдо.»
Он подхватил ее на руки, отнёс в спальню, и в первый, но не в последний раз за всю жизнь, не был с ней нежен.
И она — сейчас и потом — позволила ему это.
Она проходила мимо, а он сидел на диване, повернулся, перегнулся через спинку, протянул руку и легко схватил ее за ладонь.
Она вздрогнула. Ему не нравилось это — прошло уже много времени, а она все ещё иногда вздрагивала, когда он прикасался к ней неожиданно. Его это задевало, но утешало то, что она никогда не дрожала в спальне. В спальне она никогда не отводила взгляда, никогда не отнимала рук. Может быть, потому что отец ничего не делал с ней там?.. Люк сжал зубы. До какого срока он будет их преследовать их, до гроба? Ему вдруг захотелось прийти и плюнуть на могилу этого человеку.
Люк обвёл ее за ладонь вокруг дивана, притянул ее руку к себе, приглашая сесть.
Он приподнял руки, приглашая обнять его, и она, после минутного колебания, обвила его талию, положила голову на плечо. Легким движением она скинула тапочки, забралась с ногами на диван. Он поцеловал её в макушку, вдохнул родной запах и спросил:
— Почему ты дрожишь?
— Не знаю сама.
— Скажи правду.
— Не знаю. Случайно.
— Ты думаешь об отце? — спросил он, и обнял её сильнее.
— Нет.
— Тогда скажи это вслух.
— Ты не Вейдер. Ты на него не похож.
— Еще, — сказал он, прислушиваясь к своим глубинам, потому что ему было этого мало. Ее дрожь не проходила, и он погладил ее по плечам, не давая, впрочем, освободиться. Но она и сама не рвалась.
— Что ещё сказать?
— Что-нибудь.
И Лея как-то странно сказала:
— Я тебя не боюсь.
— Я тебя люблю, — сказал он растроганно, потому что она угадала то, что хотел. Она потерлась об его руку и сказала намного теплее:
— И я тебя.
Некоторое время они сидели молча, потом Лея подняла на него взгляд, он улыбнулся ей и подумал о том, что нужно что-то рассказать ей, чем-то развеселить… Он перебрал события дня: мертвая птица на обочине дороги — нет, не то, — в мастерскую заходила женщина с ребёнком, малыш стащил и засунул в рот гайку — тоже не то, Бен не с ними… может быть, вчера? Что было вчера? Он потерялся в днях, одинаково счастливых и спокойных, ему казалось, что он в один день умрет и не заметит этого, все также встав с кровати, все также сварив какао себе и ей, пока она, деловито шурша батальоном кисточек и тюбиков, красится в ванной, все также поцеловав ее на прощанье перед работой, все также взяв отцовский чемодан и выйдя из дома… Конечно же, Лея умерла бы вместе с ним, и он только в мастерской понял бы, что погиб: по тому, как его место занял бы другой человек.
Но его место рядом с Леей никто не займёт. Их никто не разделит, даже смерть.
Впрочем, было ещё одно дело, которое…
Люк откашлялся и сказал спокойно:
— Ты знаешь… у меня есть знакомый в одном автосалоне в Хепширде. Хороший знакомый. Ещё с тюрьмы. Он должен мне… Многое должен. Так вот, Бейл Органа всегда чинит там машину.
Он ждал реакции, но не такой — она вырвалась, вскочила, глаза у неё стали дикие:
— Не смей! Даже не думай! Слышишь? Я тебе не позволю!
— О чем ты? — ему вдруг стало очень смешно. Он пытался не улыбаться, но не мог сдержаться. Он раскинулся на диване, широко расставив ноги, откинув голову, расслабившись, почему-то ее злость действовала на него одновременно пьянеющей и расслабляюще, как глоток шампанского.
— А если там будет Бен? Ты об этом подумал?
— Причем тут Бен? — сказал он, все ещё улыбаясь.
— Не смей, — слышишь! Поклянись мне, что ты ничего не сделаешь с этой машиной!
Ее лицо пошло пятнами, руки затряслись, он понял, что перегнул, усилием воли стёр с лица улыбку и сказал спокойно:
— И в мыслях не было.
— Клянись!
Он встал, и подошёл к ней — подал раскрытые руки, чтобы она вложила в ладони свои, но она скрестила руки на груди. Он сказал, и тень улыбки на мгновение снова коснулась его лица, но она смотрела пытливо и хмуро:
— Клянусь.
И лишь тогда Лея, не глядя ему в глаза, вложила левую руку в его пальцы, как будто отдавала церковную десятину, жертвовала малым в надежде спасти остальное.
Он сидел за столом, сам с собою играя в игру, которой увлёкся в тюрьме: положил левую руку на стол, растопырил пальцы, и острым ножом с Максимально возможное скоростью ударял ножом промежутки между пальцами — между мизинцем и безымянным, между безымянным и средним, между средним и указательным, между указательным и большими снова по кругу — все быстрее, быстрее, быстрее.
В какой-то момент он сбился, и на мизинце выступила кровь. Он безучастно прижал палец к губам, а после перекинул нож в левую руку и продолжил игру, изменив последовательность ударов.
Лея возникла в дверях, молча посмотрела на него, ничего не сказала, и развернулась, чтобы уйти. Но Люк окликнул ее:
— Не бойся за скатерть, я подложил доску.
Она ровным голосом ответила:
— Хорошо.
— Сядь, — сказал он. Она послушно села напротив, и стала наблюдать за пляской его ножа. Она не спросила — зачем, она не сказала, что занята, она просто послушалась его.
Люк молчал некоторое время, а потом сказал резко:
— Я — Вейдер, сестра. Правда же? Ты со мной, как птица в клетке.
— Нет.
— Ты говоришь так, потому что я велел так тебе говорить.
— Нет, это не так.
— Ты теперь совсем невеселая. Лицо у тебя такое ровное, нейтральное все время. Как маска. Ты такой не была, даже когда мы жили с отцом. Ты такой не была, когда я вернулся из тюрьмы. Я — Вейдер, правда?
Нож летал со свистом, как игла, которой штопают рану, Люк порезал себе указательный палец, но не остановился и не сбавил темп.
— Правда. Я чудовище. Ты тогда сказала мне, а я не поверил. Я так не хотел быть им, что им стал. Самое страшное…
Он задел большой палец, мизинец, вся его левая рука кровоточила, но он этого не замечал.
— Самое страшное, что я тебя люблю, люто, до потери сознания, до убийства, но вместе с тем — искренне и чисто. Только моя любовь разрушает, а у тебя нет никого, кто мог бы защитить тебя от нее. Отец был прав в том, что когда-нибудь я уничтожу тебя… И ещё — я-то, в отличие от него, в трезвом рассудке. Мне не чем себя оправдать. Моя любимая не умерла, она со мной. Я не сгорал заживо. Я не вернулся домой калекой. Я… просто им стал. Незаметно им стал. Как думаешь, когда я прошёл точку невозврата? Когда бросился за тобой и Ханом? Я ведь понимал, что ты сама ушла, просто боялся себе признаться. Нет, раньше: раз ты бежала, значит, было от чего. Когда я пришёл из тюрьмы? Когда я убил отца? Когда я — твой брат! — лишил тебя девственности? Твои синяки… это был я? Это ведь был я?! Отец был прав, прав во всем, это я бил тебя, я убивал этих несчастных девушек, я, а не он… Я…
Лея вдруг стремительно бросила свою тонкую белую ладонь на его кровоточащие пальцы, прямо под его острый, губительный нож.
Он успел остановить лезвие в нескольких дюймах от ее кожи, и она переплела свои пальцы с его измученными, обескровленными пальцами.
Он поднял на неё свои голубые глаза — в них стояли слезы. Она смотрела на него нежно, с участием, как когда-то, и он не выдержал этого и опустил глаза.
Вздрогнул, как от удара, от своего имени, произнесённого ее губами:
— Люк.
Он отложил нож, руки его дрожали. Он попытался высвободить правую руку, свою недостойную ладонь, но пальцы Леи — перепачканные его кровью — вцепились в него с решительной яростью.
— В одном ты действительно на него похож, — безжалостно сказала она, и он съёжился.
— Ты отказываешь мне в праве на мое собственное мнение. Ты отказываешь мне в воле принимать свои решения.
Он снова осмелился поднять на неё глаза — вид у неё был задумчивый.
— Меня пугает, когда ты становишься одержимым. Мне кажется, что ты так легко относишься к пролитию крови и отнятию человеческой жизни… я хотела бы ошибиться в этом…
Солнечный луч, падающий сквозь окно, прошёл долгий путь, а они все говорили и говорили.
— И меня пугает твоя любовь. Меня ужасает, что ты мой брат — это не просто незаконно, это противоестественно. Но со всем этим — я тоже люблю тебя. Хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты был больше Люком, а не Вейдером. Каким ты был раньше. Я не знаю, смогу ли я так жить, и если да, то сколько. Ещё мне кажется, что мне не избегнуть тебя, как бы я не пыталась. Что я распята на твоей любви, как на кресте.
Он накрыл ее руку своей и сжал.
— Скажи, ты мог бы меня отпустить? Навсегда?
— Нет. Не знаю. Нет. Может быть, в другой жизни, под другими звёздами, где мы выросли бы не вместе, где я был бы лучшей версией самого себя… где ты была бы принцессой, а я деревенским мальчишкой… где я мог бы исцелить отца вместо того, чтобы убивать его. Там бы я отпустил тебя и всю жизнь скорбел бы об этом. Здесь, сейчас, сегодня — мог бы я отпустить тебя? Не знаю. Нет. Нет, никогда. Ты бы ушла?
— Я пыталась.
Он ревностно сжал ее ладонь, а потом спросил ещё раз, со звенящим металлом в голосе:
— Ушла бы?
— Да. Нет. Не знаю. Я бы попробовала.
Ему захотелось как-то доказать себе власть над ней — два легких пути открывались перед ним: причинить ей боль или заняться с ней любовью, и он делал это раньше, это было так просто, это так манило и обещало. Люк сжал руки вокруг ее ладони — брошенной доверчиво и бесстрашно, как в обрыв, под чудовищное лезвие его ножа.
Но потом он подумал, что все это не то, куда ниже, куда проще его и Леи, что это оскорбит и его, и ее, что власть берётся на страхом, не вожделением, власть отдаётся добровольно, власть отдаётся из любви, и только такая ему и нужна.
И он мучительно сказал, предоставляя ей свободу:
¬¬— Пообещай мне одну вещь.
— Что такое?
— Если ты захочешь уйти, или тебе покажется, что я душу тебя своей любовью, или тебе станет плохо или больно — хоть немного плохо или больно из-за меня — ты просто придёшь ко мне и скажешь: Люк, ты Вейдер.
— Но ты не Вейдер. Я говорю тебе сейчас искренне: ты не он.
Воздух вокруг них зазвенел, как после грозы, чувствуя, как между ними — двумя берегами лавовой реки — протягиваются пока хрупкие, но уверенные мосты взаимопонимания.
Желая укрепить это чувство, он мучительно и тихо сказал:
— Ты до сих пор иногда вздрагиваешь, когда я тебя касаюсь.
— Я хотела бы не вздрагивать, правда. Не могу. Это рефлекторное.
— Хочешь, я не буду тебя трогать? Вообще. Как раньше. Я хочу не только принимать, но и отдавать, но если так нужно, то я готов. И если нужно будет ждать годы, я буду ждать годы.
— Прикоснись ко мне, — сказала она и закрыла глаза.
Он протянул другую руку к ее щеке, и осторожно погладил. Она вздрогнул, он вздрогнул тоже, хотел убрать, но она накрыла его ладонь своей.
Люк почувствовал, как она прижимается своей щекой к его ладони, какая у неё бархатная кожа, какая она тёплая и нежная.
— Нет, — сказала Лея, пока он бережно гладил ее скулу, — я хочу, чтобы ты меня обнимал. Целовал. Носил на руках. Я только хочу, чтобы не было этого первого момента. Просто не было.
Они посмотрели друг на друга.
— Может быть, я буду предупреждать тебя? Скажем, говорить, что возьму за руку? Давай договоримся?
— Может быть, это сработает, — тихо сказала она.
Она гнала его от себя в последнее время, и он не понимал причину такой перемены, ему казалось, что все наладилось, что они жили мирно и ровно, но в последние две недели она стала очень суровой к нему. Чем мягче и нежнее он становился, тем требовательнее она вела себя, и скоро он понял, что чтобы он ни сделал, она все равно будет недовольна.
«Это, должно быть, месть», — думал он. Каждый раз, когда ему хотелось огрызнуться, он вспоминал ее лицо, когда он говорил про машину Бейла, и молчал. Но недовольство зрело: ему казалось, что она слишком злоупотребляет его доверием и нежностью. Но пока что Люк покорно спал на диване и стоически сносил ее раздражение.
Одним утром Лея вышла на кухню, бледнее обычного, села на стул, откинула голову на стену и затихла. Потом сказала:
— Голова кружится…
— Голова? — растерянно спросил он, обычно она ни на что не жаловалась.
— Почему ты ещё не в мастерской? — агрессивно спросила она, глядя на него, — Уходи скорее.
— Я ещё не позавтракал.
— Возьми с собой, только уходи.
— Почему ты хочешь, чтобы я скорее ушёл?
— Я плохо себя чувствую, я же сказала.
— Я могу остаться.
— Нет, — сказала она, бешено сверкая почти чёрными глазами, — Уходи. К вечеру все пройдёт.
Он пожал плечами, в два глотка осушил половину кружки с кофе, наклонился над ней, поцеловал в лоб — ему показалось, что она все это еле вытерпела.
Работы было много, и он почти забыл о странном поведении Леи. Склоняясь над станком, он вдумчиво вытачивал деталь взамен сломанной и подумал, что хотя сам был больше самоучкой, он мог бы научить Бена этому: сверкающему повороту шлифовального станка, тому, как возрождать старые вещи. Научить обращаться с молотком и гвоздями, с гаечными ключами, как замыкать электрическую сеть — Бен мальчик, он станет мужчиной… чему его может научить Бейл, он политик, и руки у него пухлые…
Люк в перерыв пошёл звонить. Он делал это часто, его не смущал напряженный голос Бейла.
Он ездил к ним ещё три раза, но больше Бена не заставал — он был то в гостях, то на экскурсии. Один раз он приехал прямо к школе, Бреха прошла мимо него, не заметила его или сделав вид, что не заметила. Он ждал долго, до сумерек, но потом оказалось, что они ушли через другой выход.
Когда Люк, приехав к ним, в очередной раз встретил одного только Бейла, он сказал, играя желваками:
— В следующий раз мы с Леей приедем с утра, что бы Бен никуда не делся. Встанем пораньше…
— Вы вместе с Леей? — медленно спросил Органа.
— Конечно, мы с ней вместе. Мы живем вместе.
Лицо у Бейла сделалось вдруг очень вежливым и непроницаемым.
Они тогда так и не договорились, и Люк постоянно им звонил. Органы неохотно, но разговаривали с ним, иногда давая трубку Бену. Люк пытался говорить с мальчиком, но чувствовал, что его слушают по параллельному аппарату, и слова застревали в горле. Бен отмалчивался, а Люк даже не знал, как говорить с ним — Бен? Сын? Но ребёнок называл отцом совсем другого человека…
Так продолжалось несколько месяцев, но сегодня телефонный звонок принёс нечто новое, от чего глаза у него покраснели, а руки затряслись от ярости.
Он сначала не поверил, потом бросил коллегам буквально пару слов, выбежал, бросился с разбега в сверкающее лето, где гомонили птицы, и солнечный свет затапливал землю, но ему казалось, что это — чернейший из дней.
Он пришёл домой вечером: ворвался, как ураган, громко, шумно, бросил чемодан в угол прихожей. Ему казалось, что дом вдруг внезапно прогнулся под его рукой, затрепетал перед его гневом, что он наконец-то стал полновластным хозяином там, где прежде был лишь гостем тли слугой.
Она сидела в кресле, лицо у неё было красное и припухшее, как будто она долго плакала, но при этом задумчивое и светлое. Как будто она нашла просторный и светлый выход из подземелья, о котором было известно, что выхода нет.
Люк не стал гадать — он прошёл дом насквозь, и яростно сказал:
— Они уехали. Они уехали из этого чертового города.
— Кто? — с ужасом вглядевшись в его лицо, тихо спросила она, подтягивая руки и ноги ближе к телу, как будто хотела защититься. Часть его отметила это и требовала бросить все и успокоить ее, другая часть требовала бежать за…
— Органа. Они продали свой дорогущий дом, никому ничего не сказали — и уехали.
— Люк… — тихо сказала она, столько боли было в одном его имени, что он не выдержал, сорвался, рванулся к ней, обнял очень нежно и сказал:
— Ну что ты, милая. Не переживай, все будет хорошо. Не бойся. Я их найду, никуда они не денутся.
— Люк, они испугались тебя. Отпусти их, пожалуйста.
— Милая, но наш мальчик у них. И ты даже не успела его увидеть. Это несправедливо. Я хочу, чтобы он рос с нами. Ты будешь замечательной мамой.
— Люк, я очень тебя прошу. Я знаю, что так будет лучше. Поверь мне.
Он поцеловал ее в лоб и сказал:
— Я просто их найду и поговорю. Ничего, кроме этого, обещаю. Попрошу дать нам право свидания. Попробуем добиться этого через суд.
Он знал, что суд ничего не даст: у Бейла наверняка связи, и деньги на самых дорогих адвокатов, а у него самого судимость, отягощенная двумя драками в тюрьме с причинением тяжких телесных… Нет, вопрос требовалось решать иначе, он чувствовал это верно — как дикие собаки чуят кровь, пока не знал как, но верил, что его озарит — как озарило с отцом, когда пришёл срок. Но Лею нужно было успокоить.
— Через суд. Но их нужно сначала найти.
— Люк, нет! Я знаю тебя, тебе этого не хватит — разве тебе хватило, когда я была только твоей сестрой? Нет, ты не успокоился, пока не получил меня всю: также будет и с Беном. Тебе не удержаться.
— Не беспокойся, милая. Я быстро вернусь.
Он разжал руки и шагнул прочь. Она вскочила с кресла, толстая книга упала из ее белых рук.
— Люк, стой! — отчаянно крикнула она, и сказала, закрыв глаза, как будто прыгала в огонь, — Я должна тебе что-то сказать.
По ее тону он понял, что ему предстоит услышать что-то очень важное. Он прислонился к спинке дивана и потянул к ней руку. Стукнул легонько пальцем по руке, предупреждая, что прикоснется, и взял за руку.
Он встала рядом с ним, закрыв глаза, и начала говорить.
— Знаешь, где я была?
— Нет. Ты мне ничего не говорила. Это так важно прямо сейчас?
— Да, — сказала она и голос ее зазвенел, — Нет ничего важнее. Не перебивай меня.
Он замолчал, пристально вглядываясь в ее лицо, ему вдруг вспомнилось, какой она была, когда была девочкой: какие пухлые у неё были щечки, какие смешные брови, какие обиженные гримасы она строила, когда он запихивал ей за шиворот жуков и лягушек. Ему вдруг захотелось извиниться, искренне просить прощения — за все, за тех лягушек, за те синяки, за ту ее девственную кровь, за это ее заплаканное лицо…
— Я была утром… На углу Риверсайд и Полей, такое серое здание… Там стоял такой запах — стерильный, резкий, спиртовой. Я заранее договорилась. У меня было даже направление — я уговорила участковую медсестру. Я сказала ей, что у меня нет мужа… Я смотрела на эту бумажку, а печать на краю размылась — до того потная у меня была рука. Все было так деловито, брат! Так спокойно. Если кому было плохо, то Нашатырь давали. Многие женщины были такие белые… и все равно. Кровью не пахло — наверно ее сразу смывали. Я долго там сидела и смотрела. А потом я подумала, что я никого не буду убивать. Никого и никогда. Я не такая. Я не убийца. Я ушла оттуда. Я сожгла это направление над урной и прикурила от него. Охранник ругался на меня, сказал, чтобы не дымила, что тут будущие матери ходят — это было уже с той стороны, где акушерское. А я извинилась и сказала, что это последняя сигарета в моей жизни.
Он уже догадался, но не мог поверить.
— Пообещай, что выполнишь мою просьбу.
— Все. Все, что угодно.
— Не преследуй их.
— Я обещаю. Лея… ты?
Она опустила глаза к земле, улыбнулась так, как никогда в жизни раньше не улыбалась и сказала тихо:
— Да. Да!
И тогда он встал перед ней на колени.
Целовал ее белые руки.
ЭпилогЭпилог
Бен и Люк
Бен и Люк
Март. Был хмурый, по-зимнему холодный день.
Весь в чёрном, высокий молодой человек с очень белой кожей и чёрными кудрями, вышел, сильно хлопнув дверью, из своей старенькой машины, и огляделся.
Городок был пустынный, тихий, почти не живой — здесь всегда так бывало на излете зимы, но он об этом не знал. Его затея вдруг показалась ему идиотской — ехать сюда, даже не зная точного адреса, только город и имя. Как он ее найдёт? А вдруг она в тюрьме или бездомная? А вдруг его спросят, зачем ему эта женщина? А вдруг окажется, что он похож на неё, что они отражения друг друга — и он умрет от отвращения, увидев, как она опустилась?
Он снова открыл дверь своей машины, занёс ногу, но так и не сел: уехать сейчас показалось ему ещё более глупым, чем идти до конца.
Мимо него прошла девушка — худенькая, кареглазая, с тремя дурацкими пучками, закутанная в драную, хоть и новую серую куртку. Она как будто насмешливо обожгла его взглядом, удивительно точно считав его колебания. У ее ног, высунув язык и раскинув пасть в улыбке, вертелась небольшая бело-рыжая собака.
Они прошли мимо, нырнули в неприглядную закусочную — Бен слышал, как звякнул колокольчик.
Он пожал плечами, потом подумал, что надо откуда-то начинать. Он прошёл за ней, и, не отряхивая обувь, вошёл в закусочную. Она была не очень чистой, полутемной, с автоматом для музыки, двумя видами кофе и тремя — бургеров. Он прошел к бармену, тот встретил его хмурой и неприветливой улыбкой.
Бен спросил:
— Скажите… Я ищу… Может быть, вы знаете человека по фамилии Скайуокер?
Бармен хмуро глянул на него и ответил:
— Заказывать будете?
Бен пошел пятнами — он почувствовал, как горит его белая кожа — он знал в себе эту особенность и ненавидел ее.
— Давайте кофе.
— Какой?
— Какой есть. Любой.
Бармен безучастно отвернулся, пока Бен вытаскивал из кармана мелочь. Ему подали кофе, который пах мазутом, на несвежем блюдце. Бен повел большим и чутким носом, не стал пить. Бармен, словно почувствовав себя должным, ответил:
— Мистер Скайуокер держит автомастерскую чуть ниже по дороге. Шиномонтаж, мойка.
— А миссис?
Бармен пожал плечами. Давешняя девчушка, потягивающая в стороне молочный коктейль, вдруг засмеялась и спросила громко:
— Зачем тебе Скайуокеры? Они все ненормальные.
Бен нахмурился. Он за долгие годы много мыслей передумал, но позволять ей сейчас так говорить… Он сделал несколько шагов к ее столику, навис над ней, как большая черная птица, но девушка смотрела бесстрашно и с вызовом.
— Нужны.
— Зачем нужны?
— Не забивай свою глупую голову.
Девушка фыркнула, потом махнула в сторону, указывая через окно на дом на высоком холме. Бен трепетно проследил за ее рукой, отметив про себя, что дом крепкий, высокий, светлый, не такой, как бывает… Может быть, ему нечего бояться. Другой страх схватил его за горло: у нее семья, дети, муж, она и думать забыла о том, что когда-то родила ребенка, и вот он появится на пороге этого дома, незваный, нежеланный, уже однажды отвергнутый… Отвергнутый — ни за что. И теперь он придет, весь такой потерянный, взрослый, с его тьмой в душе и прошлом — каковы шансы, что его не выставят за дверь?
Девушка спросила:
— Вот там они и обитают. А кто конкретно тебе нужен?
— Миссис Скайуокер. Лея Скайуокер, — имя вырвалось из горла, бережно, нежно. Это было его секретом — тем, что хранило его на протяжении лет, тем, что он шептал в моменты горя и отчаяния, в моменты высшей боли. Единственное, что он знал о своей родной матери. Имя. Короткое, как вздох. Лея. Ле-Я. Скай-Уокер.
— Мисс, — поправила девушка и нахмурилась, — Она не выходила замуж. Тебе лучше подождать здесь, в кафе, до пяти вечера. Будет шанс застать их всех. Раньше идти смысла нет. И если мистеру Скайуокеру не понравится твой визит… Будь повежливее, короче.
— Мистеру Скайуокеру? Кто он ей? — Не муж же… У мужа была бы другая фамилия. Она, должно быть, давно разошлась с отцом Бена. Бен видел его единожды: невысокий мужчина с какими-то опасными повадками, холодными голубыми глазами. Бен не помнил его лица, только глаза — и липкий страх папы и мамы. Бен помнил глаза — у него были такие же. До поры только в них не было такого холода. До Сноука, наверно, и его секты Братьев Рен. До первой крови. Своей и чужой. До первого шрама. До первой смерти.
Бен тряхнул головой, а девушка, слегка замявшись, сказала:
— Они… брат и сестра. Близнецы.
Она убежала быстро, не успел он оглянуться, не допив свой коктейль, свистнув своей собаке. Бен взял свой кофе, сел за столик, наблюдая внимательно за домом. Он не знал, что ему делать, поэтому послушался незнакомки, и стал просто сидеть, не раздевшись, не помыв руки, не притронувшись к кофе, хотя не ел ничего с самого утра. Он смотрел за домом, видел голые по весеннему времени деревья — целый сад… Ему вдруг захотелось, чтобы это были яблони. Мама Бреха всегда кормила его яблочным вареньем, когда он болел… Пока они не упали на этом самолете, в мае, когда, как раз, все яблони цветут…
В доме вдруг зажегся свет — на первом этаже. Бен дрожащими руками протер глаза, но огонек никуда не делся, манил, как маяк.
Бен встал, и, не оставив чаевых, дрожа, пошел по дороге наверх.
Он вошел в незапертую калитку, прошел по аккуратной дорожке, миновал клумбу, собачью будку, долго топтался перед тем, как взойти на крыльцо. Отряхивал свои сапоги, поправлял одежду, убирал волосы за уши, потом снова освобождал, вспоминая, какие уши у него оттопыренные и страшные, а он хотел быть красивым, достойным.
Он страшно разозлился на себя, в один шаг запрыгнул на самый верх, нажал кнопку звонка.
Раздалась мелодичная трель, послышались легкие шаги, два щелчка замка — и он, наконец, увидел ее.
Это была женщина лет сорока, с ясными глазами, маленькая — ему где-то по грудь. Она, не спрашивая его ни о чем, поманила его за собой, в круглую и светлую прихожую.
Он прошел, а потом сказал:
— Я ищу… То есть… Мне нужна… Вы… Лея? Лея Скайуокер?
Она кивнула, спокойно глядя на него. Он сказал, чувствуя, как кровь пульсирует в ушах, кругами встает перед глазами:
— Меня зовут Бен. Бен Органа. Я…
Лицо ее вдруг дрогнуло, кровь отхлынула от него, и Бену показалось, что она сейчас упадет, но она шагнула к нему, схватилась за него обеими руками отчаянно и радостно.
Они стояли так — он потерял счет времени, потом она тихо сказала:
— Какой ты высокий… Красивый… Настоящий…
Бен мог только молча сглатывать слюну и заставлять себя дышать.
Она вдруг отстранилась и сказала горько:
— Беги. Беги отсюда, пока не поздно.
— Почему? — глаза у Леи были печальные, и это вытравило из него весь гнев. Он шел сюда… Зачем он шел сюда? Задать вопросы? Взять расплату? Принудить к любви? Увидеть слезы? Вызвать гнев? Бороться? Нет. Подать руку и сказать — «Мама, я вернулся! Обопрись на мое плечо».
— Тебе лучше уйти, пока не вернулся твой отец. И твоя сестра, — Бен вздрогнул. Он ждал только ее, он думал, что сможет найти только мать, но, оказывается, у него был отец и этот отец был жив… Бен думал, что он скурился или был зарезан в драке, Сноук весьма четко ему озвучил приговор, которым его отец… Он зачитывал снова и снова, в те моменты, когда Бен осмеливался перечить или просто поднимать голову. Он делал это и с другими детьми, но Бен был самой любимой его игрушкой, его карманным монстром.
А теперь — отец… И еще сестра. Он остолбенел, пытаясь уложить это все в голове. Но Лея потянула его к выходу, все приговаривая, какой он стал красивый и высокий. Она шла спиной, бережно держа его за руки, ни на миг не отводила от него своих сверкающих глаз, и ему странно было что эта женщина — его мать! Его настоящая мать! — все еще так красива и так молода.
— Где угодно будет лучше, чем здесь. Пойми меня. Дай мне свои контакты, чтобы я могла отыскать тебя после, но уходи сейчас. Тебе нельзя здесь оставаться. Я бы все отдала, чтобы тебе было можно, все, только бы быть с тобой, искупить, поговорить, просить прощения… Но нельзя. Уходи, мой мальчик.
Они остановились в дверях, и Лея вдруг со странным всхлипом обняла его за талию, не дотянулась до плечей, до лица, крепко, бережно, так, как он мечтал все детство…
Дверь вдруг распахнулась с грохотом, столь неожиданном в этом тихом и светлом доме.
На пороге стоял невысокий мужчина в черной кожаной куртке, с холодными голубыми глазами. Бен вздрогнул, его предположения почти переросли в уверенность — и ему на мгновение стало страшно.
Из-за спины мужчины вдруг показалась давешняя девица с тремя хвостиками, вид у нее был встревоженный. Она так и вперилась глазами в Лею. Бен подумал, что она специально побежала к Скайуокеру, потому что почувствовала в нем, в Бене, опасность для Леи.
Лея сказала тихо, не глядя на мужчину, а глядя только на Бена:
— Люк, это Бен. Он сам пришел к нам.
Взгляд мужчины потеплел, а потом он медленно сказал:
— Бен… Мой мальчик…
А Лея сказала брату отчаянно:
— Хватит. Сколько можно, Люк. Отпусти его хотя бы, пусть у него будет шанс на нормальную жизнь.
Мужчина подошел к ней, зачем-то ударил указательным пальцем по руке, а потом бережно взял ее ладонь, погладил рассеянно, не отводя своих холодных глаз от лица юноши. Спросил — неожиданно тяжело и властно:
— Куришь?
Бен кивнул. Люк отпустил руку сестры, достал портсигар из нагрудного кармана, и протянул Бену зажигалку и сигарету. Бен взял сигарету, чувствуя себя скотиной на мясном рынке — ему казалось, что каждое его движение оценивают, что его осматривают так, как перед покупкой. Он попробовал перехватить игру и спросил грубо:
— А вы не будете курить?
— Почему нет? — легко сказал Люк, достал сигарету и щелкнул зажигалкой, — Теперь ты.
Они стояли прямо посреди прихожей, не сняв курток, Бен поискал глазами пепельницу, но не нашел, стряхнул пепел прямо на чистый, белый пол.
Люк сказал Лее:
— Нормальная жизнь? Да нет у него уже никакой нормальной жизни. Смотри, как скупо он двигается. Как украдкой озирается. Как держит сигарету. Так, чтобы можно было отстрелить окурок в глаза, и начать бить первым.
Повернувшись к Бену, он спросил:
— И за что же ты сидел?
Бен промолчал. Мужчина надавил:
— Покажи руку. Подними рукав.
Бен сжал зубы и сказал:
— Я пришёл сюда поговорить с матерью. Я вам не цирковая обезьяна. Прощайте.
Он двинулся к двери, но запнулся — девушка встала у него на пути, глаза ее полыхали, затягивали, сулили — как будто он не в первый раз в жизни ее увидел.
Он вдруг вспомнил Джайну Соло, ее пряные поцелуи под вишней, огонь ее глаз — а потом забыл, потому что эта девушка с тремя смешными хвостиками выжигала, казалось, все изнутри.
Скайуокер сказал:
— Гордый. Хорошо. Постой.
Бен оторвался от девушки, покачал головой и шагнул к двери.
— Посмотри на своего отца, Бен.
И Бен обернулся: Люк протягивал правую руку к нему — не для объятий, не для драки, скорее так, как приветствуют равного. Он закатал рукава: все руки выше запястья были покрыты застарелыми шрамами.
Бен сглотнул, и отодвинув мягкую ткань рукава, протянул свою руку Люку, чтобы пожать ее. Его шрамы были свежее, продуманнее, как будто кто-то вдумчиво нарисовал на нем невиданный узор.
Мужчины пожали друг другу руки.
Лея вдруг начала рыдать. Люк — лицо его мгновенно сделалось очень бережным — повернулся к ней, прижал к себе, поцеловал в лоб.
Рей сказала горько:
— Мама, ты опять забыла таблетки выпить? Ну, мама!
Люк чуть-чуть покачал Лею и над ее головой сделал движение глазами, которое предназначалось для Рей. Она поняла и сказала:
— Идём, Бен.
Бен чуть помедлил, но он нетерпеливо взяла его за руку и потянула за собой. Они вышли в узкий коридор, и она сказала, словно смягчившись:
— Не беспокойся, папа маму… Успокоит. Он один только и умеет ее успокаивать.
— Ты говорила, что они брат и сестра.
— Все верно, — яростно сказала Рей, — Они близнецы. Но разве я тебе не говорила, что все Скайуокеры — ненормальные?
Бен сглотнул. Она оборонительно и одновременно нападающе сказала:
— Что, теперь, в ужасе бежишь от нас?
— Нет, — сказал Бен и подумал о том, что может быть, если бы Органа воспитали его до конца, он ужаснулся бы. Но Сноук живо, методично и болезненно выбил из него все иллюзии. Кроме одной.
— До тех пор, пока… Пока у них хорошие отношения, они могут приходится друг другу кем угодно и делать что угодно.
— У них чудесные отношения, — сказала Рей агрессивно.
Люк усадил ее на диван на кухне.
Перехватывал ее руки, пока она пыталась залепить ему пощечину.
Отошел на некоторое расстояние.
Она, всхлипывая, сказала:
— Отошли его. Прогони его. У тебя же дочь растет. Нельзя, чтобы история повторялась! Ты видел, как он на нее посмотрел? Это ужасно, Люк. Ради всего святого, прогони!
Он стоял, раздумывая, что лучше: таблетка или укол.
Укол был надежнее, но она всегда очень нервничала до и обижалась потом. Ему самому это не нравилось — приходилось прижимать всем телом, держать крепко, почти до удушья одной рукой, другой колоть, чувствовать, как она бьется и кричит.
Он знал, что это на пользу, но ненавидел эти минуты.
Малодушно отвернулся и отошел к кухне. Достал кружку и спросил:
— Будешь какао?
— Иди к черту со своим какао, — ответила она связно. Он слегка выдохнул и обрадовался, что не выбрал укол. Он налил горячей воды, бросил чайный пакетик, насыпал немного сахара — нужно подсластить, всегда, когда горько, нужно подсластить. Сказал ей, глядя в кружку:
— Попробуй успокоиться, милая.
— Я тебя ненавижу.
— А я тебя люблю, — сказал он твердо. Иногда это действовало на нее. Чаще — нет. Но он действительно любил.
Он подошел к ней, держа кружку в руках. Она слегка расслабилась.
— Что ты принес?
— Чай. Выпей, тебе станет легче.
— Не хочу.
— Выпей, пожалуйста.
Она свернулась клубком, только глаза сверкнули агрессивно:
— Что ты туда насыпал? Не лги мне, я тебя знаю.
— Транквилизатор. Чуть посильнее, чем обычно. Ты же пропустила дозу. Ты же знаешь, что это опасно в обострение. Просто выпей, я уложу тебя спать, и завтра восстанешь полной сил.
Она смотрела на него недоверчиво и безучастно. Он надавил:
— Что ты обещала Рей?
Имя отщелкнуло, как хлопок в ладоши. Она медленно сказала:
— Да, ты прав. Девочка не виновата, что у нас такие ужасы.
Она взяла кружку, но он внимательно следил за тем, чтобы она сделала глоток, иногда бывало, что она отбрасывала напиток, даже поднеся его ко рту.
— Да какие ужасы-то? Все хорошо.
Он думал иногда, что было бы намного легче, будь он ей только братом. Или только мужем.
В другие дни он думал, что не выдержал бы этого всего, будь он лишь одним из них.
Она послушно выпила лекарство, он наклонился к ней, вытащил кружку из пальцев. Не удержался, легко, одним касанием, поцеловал ее в губы.
Лея ему слегка улыбнулась, и он снова преисполнился нежности: той, с которой бежал навстречу ее велосипеду, когда вышел из тюрьмы.
Он обнял её, погладил по голове — она не сопротивлялась. Потом сказал себе: спать сегодня он будет на тахте возле кровати, как всегда, когда у неё обострение и сбой курса. Когда у нее обострение, ее всегда нервирует его близость. Сегодня, кажется, все прошло гладко, но дверь он закроет на ключ, а тахта стоит прямо перед окном. На всякий случай.
— Мороки тебе со мной… — почти нормально сказала она.
— Ничего, — сказал он.
Иногда ему казалось, что она не так уж и больна. В тихие, счастливые периоды, которые составляли около девяти месяцев в году, не каждый врач диагностировал расстройство.
Думать об этом было страшновато, потому что такие мысли означали, что, невольно, руководствуясь одним ее благом, совершает насилие.
Люк ухватился за мысль, что в моменты обострений все врачи соглашались с тем, что ей нужна поддержка. Варианты варьировались от случая к случаю… кто-то предлагал просто травки и покой, но это не помогало.
Обострения случались два раза в год.
Ноябрь. Март.
Все врачи качали голова и говорили «что вы хотите, сезонное, это типично». Но Люк знал, что дело не в погоде.
В ноябре был убит их отец.
В марте родился их второй сын.
Родился — и умер.
Родился — и единого вдоха не сделал.
Их мальчик, который так и не увидел свет своими нежными карими глазами. Глазами, как у Леи.
Снег уже сходил с земли, а Люк метался по белой больнице — от Леи в администрацию и обратно — слепо, бессмысленно, бесполезно, как будто убегал от боли. Ему отказались выдать тельце, потому что право забирать его или оставить принадлежало только родителям, а он был дядя. Тогда он подделал подпись сестры на доверенности — все понимали, что он это сделал, но не задавали вопросов и не чинили препятствий.
Потом Лея лежала, отвернувшись к стене, в халате, мокром от молока, а дома стояла колыбель, которую Люк разобрал, медленно, складывая жердочку к жердочке, винтик в винтику, шайбу к шайбе, все завернул в газеты, переплел бечевкой и отнёс на чердак: так, словно вкатывал на гору камень, который непременно сорвётся вниз — но никого не раздавит, потому что смерть нужно ещё заслужить.
Лея ходила по дому тенью и иногда шепотом говорила ему, что это расплата за их родство, а он не смел протестовать.
В их доме стало очень тихо.
Но потом случилась Рей.
Март был страшным, последышем зимы, март поманил надеждой на счастье, март отнял у них одного сына, но может быть, март вернёт им другого?
Бен и Рей зашли в ее комнату. Бен огляделся: вокруг висели плакаты с рок-группами, стены были разрисованы черным углем: птицы и самолеты самых разных конструкций.
Она села на кровать, он, напротив, на стул. Оба молчали. И она на него смотрела, долго, пристально, вдумчиво, а потом сказала:
— Значит, ты и есть мой брат. Хорошо. Ты красивый и сильный.
Она скинула куртку, встала, подошла к нему. Коснулась пальцами лица — Бен вздрогнул, как будто его распяли гвоздями. Потом она склонила свое лицо к его лицу, и неожиданно поцеловала в губы — неумело, яростно, крепко. Он обхватил ее плечи, впился ответно, ошеломил напором, до кровавых кругов перед глазами, до красноты, до потрескавшихся губ.
Когда они отпрянули друг от друга — снова смогли дышать и смотреть, он вдруг понял, что она улыбается.
— Не бойся, — сказала она, а в глазах ее плясали золотые демоны, — Я приемная.
Он сглотнул и сказал твердо:
— А хоть бы и родная.
Она серьезно сказала:
— Ты папе не ответил, за что ты сидел.
— За убийство. С особой жестокостью.
Он вспомнил: кровь Сноука - кто бы мог подумать, что в таком старике столько крови? - ужас и свобода.
Он робко посмотрел на Рей, думал, что она отшатнется, что она закричит, выгонит его, но она только качнула головой, провела пальцем по его губе и сказала:
— Ты — мой брат.
— Лучше бы я умерла. В тот день, когда ты вернулся из тюрьмы.
Люк ко многому привык, но эти слова его отчаянно задели, и он упрямо возразил:
— Это не ты говоришь, это болезнь в тебе говорит.
— Лучше бы ты меня задавил велосипедом.
— Это ты на меня наехала.
— Нет, ты.
Люк закусил губу: ему говорили, что в таких случаях нужно давить на логику, что она восприимчива к ней. Но у сестры всегда был живой, математический ум, она и задачки щелкала в школе куда быстрее него. Но ему пришлось научиться:
— Нет, у меня не было велосипеда. Я только вышел из тюрьмы, у меня не могло быть велосипеда. А ты как раз ехала с почты.
Лицо у нее сделалось хмурое и она сказала:
— Черт, действительно. Ты прав.
Он склонился к ней, и она, сощурив глаза, сказала тихонько:
— Люк…
— Да?
— Наклонись.
Он придвинулся ближе, и она, как будто из последних сил, коснулась губами его губ.
— Как давят на меня эти стены… Проклятые таблетки, от них такая слабость. Я хотела бы побежать, но не могу… Мне даже сидеть тяжело.
— Хочешь, я вынесу тебя из дома? Посидишь на скамеечке на крыльце. Воздухом подышишь?
Она сказала:
— Один раз ты уже выносил меня из дома. Я думала, что что-то изменится. Я ошиблась.
— Хочешь на улицу?
— Да.
Он быстро сходил за курткой и шапкой, помог ей одеться. Поднял ее на руки, как носил всегда, с тех пор как им исполнилось шесть лет, вынес ее на крыльцо, усадил, полулёжа на скамейку, укрыл ноги пледом, сам сел рядом. он не стал зажигать свет на крыльце, они сидели в полумраке, освящаемом только отблесками лампы Рей, комната которой находилась как раз на втором этаже, окно которой выходили на крыльцо и дорогу.
Рей — почти как солнечный луч. Она всегда и была — свет.
Даже когда он ее в первый раз увидел.
Когда он ее нашёл, она был зверёнком. Маленьким и ярким, но яростным и диким.
Она была слишком похожа на маленькую Лею, чтобы он мог спокойно пройти мимо этих двух женщин: они собирали милостыню у подземного перехода. Он долго беспомощно стоял, глядя на них — ему хотелось помочь, спасти, вырвать их из сетей нищеты, он вывернул карманы, он отдал им все деньги, а после пошел в свой тихий, темный дом, и обнял свою молчаливую сестру.
Когда он увидел девочку во второй раз, женщина была другая: с наглыми, чуть сонными от наркотиков глазами, похожая на цыганку. Он вырвал девочку из рук этой женщины, которая просила милостыню, словно разорвал цепи.
Он вырвал, и женщина умело заголосила, пытаясь вызвать сочувствие в проходящих мимо людях, но Люк уверенно бросил:
— Ты ей не мать!
Женщина огляделась кругом и сказала свистящим злым шепотом:
— Тебе это с рук не сойдёт, мудила. Знаешь, кто за тобой придёт?
И Люк широко улыбнулся — боль требовала выхода, сыновья — потерянный и неоплаканный — взывали к мщению, девочка в его руках не знала материнской ласки и тепла, все это было уже за гранью боли и ужаса, далеко за пределами человечности, и он сказал, чувствуя поднимающиеся на периферии зрения лепестки кровавой ярости:
— Пусть приходят. Пусть все приходят!
Он долго сидел в машине, глядя на то, как девочка спит, страшась идти в дом, к своей Лее, боясь, что это причинит ей только боль. Когда они все-таки вышли, и девочка, ведомая им, робко перешагнула порог дома, Лея, вышедшая к ним, вытиравшая полотенцем руки, уронила его, подобрала, снова уронила и сказала — живо, горячно, радостно:
— Малышка, какая же ты худенькая! Идём скорее мыться, а потом обедать. Люк, там суп на плите, последи за ним! И не забудь посолить.
Лея увлекла малышку за собой, и девочка почему-то сразу поверила ей. доверчиво вцепилась в руку. Сестра снова стала такая веселая, такая молодая, что Люк почувствовал, как слезы режут его глаза. Суп у него выкипел, потому что он в волнении ходил туда-сюда по кухне, но они съели и такой. Они уложили ее спать между собой, склонились над ней, стукнувшись лбами, а потом Лея открыла дело об удочерении, а Люк достал с чердака кроватку из бука и сжёг все газеты прошлогодние газеты.
Они пришли через несколько дней. Втроем, они пришли припугнуть.
Бедные, они не знали, что Люк уже ничего не боялся.
Он сильно повредил правую руку, был суд, его признали невиновным.
Люк говорил, что им больше нечего бояться, что половина банды арестована, но Лея стала плохо спать ночами, ее нервозность передавалась дочери. Тогда они продали свой дом — легко, без сожалений, переехали к морю, построили новый — без подвалов, так, чтобы вечером видеть маяк.
Лея оказалась вдруг такой внимательной и сильной, как будто она все жизнь только и делала, что выхаживала раненных зверят, а девочка была настоящая: то капризная, то любящая, то недоверчивая, то отважная, то приворовывающая, но всегда — преданная и с добрым сердцем.
Их маленькая приблудная дочь.
Лея тихонько вздохнула рядом с ним, возвращая к реальности, и он обнял её худые плечи. Лею клонило ко сну, но она еще раз сказала:
— Ты должен его прогнать.
— Он пришел домой. К своим родителям.
— Он пришел в ад.
— Лея… Каждому нужен дом. А в нашем доме нет никаких подвалов.
Он был счастлив. Счастье его было похоже на небо, которое иногда закрывали тучи, и тогда он начинал считать все то, что у него есть.
Его Лея. Его дочь, Рей. Его свобода. Его мастерская и ученики.
И теперь, кажется, будет сын.
Рей
Рей
Когда она зашла в мастерскую, то ее встретил молодой и незнакомый парень, с мягкими кудрями и очаровательной улыбкой. На нем была новая форма, но в движениях не было нервозности, свойственной новичку, и Рей подумала, что это особенный талант.
— Я — Рей.
— Я знаю, — улыбнулся он ей, и протянул руку — не так, как мужчина мужчине — чтобы пожать, не так как мужчина женщине — чтобы поцеловать, а так, как протягивают дети — чтобы подружиться. Она протянула ему руку в ответ и пожала точно также.
Потом спросила, видя, как к ним подошел темнокожий парень в рабочей форме:
— Дядя у себя? Привет, Финн.
— Привет, Рей. Да, у себя.
Рей проскользнула мимо них, прошла по длинному, заваленному машинными деталями коридору, и По проводил ее взглядом — слегка туманным и задумчивым. Финн, видя это, сказал:
— Ты осторожнее, если что, мистер Скайуокер тебе мигом голову оторвет. Я, чтобы по-дружески сводить ее в кино, полгода доказывал свою надежность. И то мистер Скайоукер ждал нас в фойе прямо после сеанса.
По хмыкнул:
— Строгий дядя? Надо же, я думал, что это отменили в прошлом веке.
— Если и отменили, то он об этом не знает.
Она стукнулась — три коротких, потом еще два — и вошла.
Папа стоял у окна и разговаривал по телефону — провод натянулся, но он этого не замечал. Он махнул Рей, но не отвлекся. Она пододвинула аппарат ближе к нему и села в кресло напротив его стола, скучающе принялась разглядывать ногти. Вспомнила элегантный маникюр мамы, кустарный, но старательный — одноклассниц, но ее руки с заусенцами были ее милее всего. Они говорили — я умею обращаться с отверткой, молотком и машинным маслом, также, как мой отец. Рей всегда была больше папина.
Люк оглянулся на нее, хотел было достать портсигар, но не стал. Врачи говорили, что ему нужно бросать, удивительно, но он послушался и сократил. Вот только в марте и ноябре курил больше обычного.
Рей и сама курила в эти месяцы — тайком от папы, но не прячась от мамы.
— Вы понимаете последствия вашего отказа? — сказал Люк резко, со свистящим хрипом в конце предложения, и Рей подумала, что не завидует папиному собеседнику.
— Нет, я не угрожаю. Просто осведомляюсь… Времени вам — до начала следующего месяца.
Он положил трубку, отряхнулся, словно возвращаясь в здесь и сейчас, потом взглянул на Рей.
Та внимательно и быстро огляделась — это была привычка, потом сказала:
— Папа…
— Да, малыш?
— Я встретила в городе молодого парня. Он спрашивал про маму.
— Про маму? — медленно сказал Люк, и его лице ничего нельзя было прочесть.
— Да. Он приезжий. Я сказала, чтобы он приходил к пяти часам. Но показала дом. Зря, наверно.
Люк достал из шкафа кожаную куртку, и, нахмурившись, сказал:
— Едем сейчас.
Они вышли из кабинета, прошли через мастерскую, Люк сказал что-то Финну, тот кивнул.
Когда они подошли к машине, Люк все-таки достал сигарету, глядя на Рей слегка виновато, но та не стала протестовать: открыла заднюю дверцу, и Биби проворно запрыгнул внутрь.
Люк сказал, глядя куда-то в даль:
— На твое имя сегодня пришло письмо — сразу после того, как ты умчалась. Я, конечно, его не вскрывал, но… На конверте был обратный адрес. Колледж гражданской авиации, Форт Пиерс. Ты ничего не хочешь мне рассказать, малыш?
Рей напряглась. Потом сказала, как будто собравшись с духом:
— Я подала заявку, папа. Я хочу быть пилотом.
— Форт Пиерс — это же Флорида. Через всю страну… Так далеко.
Люк смотрел вдаль, в точку, где небо и земля смешивались в предвечернем тумане.
— Я хочу быть пилотом, папа.
Люк пожал плечами. Помолчал, мучительно не глядя на нее, потом, словно собравшись с духом, сказал:
— Я думаю, если даже ты не выиграешь грант, нам хватит денег на то, чтобы оплатить обучение. Будешь приезжать на каникулы… На Рождество…
— Правда?..
— Конечно, — он обернулся, и глаза у него вдруг стали удивительно синими, — Конечно, ты станешь пилотом. Это долго, тяжело, изнурительно, но ты станешь. Тебе будет труднее, чем другим, потому что ты девушка, но ты не боишься трудностей, правда, малыш?
— Папа! — растроганно сказала Рей.
— Я и сам хотел одно время… Но маму нельзя было оставлять надолго, и к тому же, кто доверил бы самолет человеку с двумя судимостями?..
Рей вдруг шагнула у нему и повисла у него на шее. Он похлопал ее по спине, потом сказал тепло и немного ворчливо:
— Ну, будет, будет. Поехали домой, надо проверить, что там за молодые мужчины разыскивают твою маму. Уж не любовника ли себе завела, как считаешь?
Рей прыснула от смеха.
Рей все знала о судимостях. Вторую она даже смутно помнила — не самую ситуацию, конечно, но то, как мама оставляла ее с чопорной миссис Ваноцки, когда ходила на разбирательства и свидания к папе. У миссис Ваноцки нельзя было бегать и сильно шуметь — пожилая дама страдала мигренями, и три ее кошки, под стать хозяйке — были удивительно пуганными существами. Миссис Ваноцки пыталась научить Рей печь пироги, но у нее ничего не получалось. Женские ремесла ей не шли, словно она была отлита из металла и песка. Но она упорно старалась. Рей загадала, что если получится — папа вернется к ним.
Сработало.
И когда папа вернулся — бритый, счастливый, за руку с такой молодой и радостной мамой — получивший условный срок — на столе его ждал пригоревший, неказистый, но удивительно вкусный яблочный пирог.
Лея сидела за столом, напротив сидел Люк — руки его были скованны, правая — поврежденная, была забинтованна. Полицейский стоял в углу, и все, что Лея могла — протянуть свои руки к брату и коснутся кончиками пальцев его рук.
— Как вы там?
— Все хорошо. Рей плохо спит, но я водила ее к врачу, он прописал легкое успокоительное. Не бойся за нас… Я говорила с адвокатом и буду выступать в суде как свидетель. Я не боюсь, и теперь уже не расплачусь. Как твоя рука?
— Хорошо! Была порвано сухожилие, но кажется, срастается правильно.
Она погладила его указательный палец своим, а потом с незаметной улыбкой сказала:
— Твоей жене дали бы право свидания наедине. На несколько часов. Часов, представляешь?
Он улыбнулся также, но чуть шире, чем она ему — полицейский стоял за его спиной, и он, вынужденный скрывать свою любовь на словах, мог хотя бы улыбаться ей так, как хотел — трепетно и нежно:
— Ничего.
Коснулся пальцем ее руки, провел по ладони любовно и нежно, она схватила его руку — левую — обеими руками, как будто заключила в объятия его целиком. Сказала:
— Мы ждем тебя, брат.
Полицейский подошел чуть ближе, потому что это было запрещено во избежание передачи записок или запрещенных вещей, и Лея испуганно убрала руки, но Люку хватило этого прикосновения — его ничего не могло стереть — ни обыск, которому его всегда подвергали после свиданий, ни болезненные перевязки, ни ужасающе-привычный холод наручников.
Мама заплетала ей косички, темным ореолом вокруг светлой головы: Рей умела сама, но она перешла в другой класс, и сегодня в первый раз шла в школу, требовалась особая аккуратность. Рей волновалась больше, чем показывала, злилась за это на саму себя. Пальцы Леи — холодные и тонкие — привычно и мягко мелькали вокруг головы дочери.
Рей смотрела в зеркало, сравнивала их отражения: ей казалось, что она невероятно груба и некрасива, особенно в сравнении с хрупкой мамой, которую уже обогнала в росте.
— Я никогда не выйду замуж, — внезапно вырвалось у нее. Лея на мгновение замерла, потом сказала тепло:
— Что ты… Выйдешь, конечно.
— Как жаль, что у меня нет брата.
Лея снова замерла — на этот раз дольше — пальцы левой ее руки, сжимавшей шпильку, сжались и чуть дрогнули, но правая рука, державшая волосы Рей, осталась все такой же нежной. На ее лицо набежала тень, и Рей поняла, что мама думает о сыновьях: погибшем и потерянном. Раскаяние коснулось ее, но прежде, чем она успела подобрать ободряющие слова, Лея спросила:
— Почему ты думаешь о брате?
— Ну как же… — Рей даже растерялась от этого неожиданного вопроса, — Он полюбил бы меня.
Лея посмотрела куда-то в сторону, в пустоту, словно искала и никак не могла найти ответа.
Вечером они позвали ее на кухню: мама сидела за столом, папа, отвернувшись, стоял у окна. По тому, как они были напряжены, Рей поняла, что они что-то обсудили между собой и теперь хотели поговорить с ней. Ей это не понравилось: будто они вместе выступали против нее.
Мама сказала:
— Послушай… Ты знаешь, насколько… необычна наша семья. Рей… Не бери пример с нас с папой. Это ненормально.
Папа вдруг повернулся к ним, вид у него был печальный. Рей мучительно сказала:
— Почему это ненормально?
Люк вдруг оттолкнулся от окна, шагнул к Лее, легко хлопнул ее по руке, а потом положил руку на ее плечо. Лея подняла на него глаза и сказала нервно:
— Люк, скажи ты ей!
Он откашлялся — и Рей поняла, что он не поддерживает маму в ее стремлении развивать этот разговор, но считает нужным хотя бы не противодействовать ей.
Как и всегда.
Люк сказал, обращаясь к сестре:
— Лея, не надо. Ей четырнадцать лет. Мы можем поговорить об этом потом.
— Нет, сейчас! Да, ей четырнадцать, но столько было и нам, столько было и мне, когда мы…
Мама осеклась и замолчала. Рей переводила взгляд с одного на другого — и отчаянно пожелала оказаться в своей комнате.
— В доме нет ни подвалов, ни монстров. И братьев у неё нет, — Рей вдруг подумала, что папа последних приравнивает к остальным опасностям, — Дай ей еще вырасти.
— Люк… — сказала Лея тем особенным тоном, которым иногда говорила его имя, и Рей поняла, что папа сейчас сделает все, как она хочет.
— Хорошо. Рей, послушай. Мама права. Не нужно на нас равняться…
— На кого мне еще равняться? — упрямо сказала она, — На тех, кто продал меня за бутылку пойла? На тех, кто притворялся моими родителями, чтобы выпрашивать милостыню? С легкостью! Вы только скажите — на этих или на тех?!
— Рей!
— Нет! Я ничего не хочу слышать! — завопила она и выбежала с кухни.
— Передай мне соль, малыш.
Они сидели за столом, мягкие сентябрьские сумерки кутали их. Мама с силой потёрла ладони, и Люк, не говоря ни слова, укрыл пледом ее плечи.
Она, не глядя на него, потянулась к ножу, и нормальный мир Рей рухнул, стоило маминым тонким пальцам обвиться вокруг рукояти ножа.
Лея положила левую руку на стол и вдруг начала ударять ножом между пальцами — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Нож скользнул, оставил багровый след на мизинце, но она словно не заметила этого, продолжила свою игру, и смотрела на Люка, ухмыляясь. Он отодвинулся от стола, привстал, завороженно глядя на танец ее рук. Она сказала — резко и злобно:
— Сядь. Сядь на место, я сказала.
— Лея…
— Нет, теперь мой черед. Увлекательная игра, правда, брат? Кому больнее будет — мне или тебе? Правда, забавно?
— Прекрати!
Но она — нарочно, даже Рей это поняла — ударила себя ножом по большому пальцу, слабо охнула, но продолжила:
— Взгляни на свою руку — больно? Проступила у тебя кровь?
Люк, пригвожденный было ее словами, резко встал — стул жалобно скрипнул. Он метнулся к ней, схватил ее руку, державшую нож, заломил ее, выхватил обагренную сталь.
Лея вскрикнула и закричала, яростно стуча кулаком по столу:
— Ты — Вейдер, Вейдер, Вейдер! Не прикасайся ко мне!
Люк застыл, выпустил ее руку, и глаза у него сделались совершенно дикими. Рей, неожиданно для себя, издала короткий звук — полу стон-полу всхлип. И папа — нет, не папа — отец — поднял на нее яростный и тяжелый взгляд, и в первый раз в жизни закричал на нее, в первый раз за всю жизнь повысил голос на нее:
— Марш в свою комнату! Быстро!
Рей, как ударенная, выметнулась из-за стола, выбежала, вылетела из ставшей вдруг страшной и чужой кухни, от этих своих привычных, но ставших чуждыми в одно мгновение людей, которых привыкла называть родителями.
Она, не заметив, пролетела лестницу, коридор, вбежала в свою комнату — такую девичью, уютную, маленькую — из доброй и безопасной вдруг ставшую темницей, куда может ворваться невиданное зло.
Она стояла, некоторое время, дрожа, стараясь не прислушиваться к звукам, доносившимся откуда-то снизу, к отчаянному крику мамы — но не могла, как заколдованная. Потом она подтащила стул к двери, чтобы ее забаррикадировать, потом второй, потом тяжелые сумки, книги — но ей казалось, что ничто не сможет удержать тот ужас, что внезапно вырвался из клетки и сожрал ее отца и мать. Плача, почти ничего не видя от слез, она все носила и носила вещи к двери, прислушиваясь к звукам внизу: крик сменился рыданиями, сначала яростными, потом горькими, тихими. Раздался, наконец, голос отца: ровный, тихий, нежный. Он как будто уговаривал маму, и Рей вдруг представилось, как они сидят на полу, и он нежно обнимает Лею, пытаясь ее успокоить.
Она тряхнула головой и подкатила к двери журнальный столик.
Маму не было больше слышно: только тихий и ровный голос отца все журчал и журчал, но после — стих и он.
Тогда Рей легла на кровать и обняла подушку, которая скоро промокла от ее слез.
Папа пришел к ее комнате через несколько часов — слабо постучал. Три раза, потом еще два. Позвал умоляюще:
— Малыш… Хочешь апельсин? Я апельсин тебе принес.
Рей не двинулась.
— Малыш… Извини меня, малыш.
Рей села на кровати, пытаясь справиться с душащими ее эмоциями — голос папы обволакивал, успокаивал, уговаривал: все будет хорошо. Но Рей не могла поверить в это.
— Малыш… Точно не хочешь апельсинчик?
Рей шмыгнула носом и подошла к двери.
— Малыш, я не хотел. Ты видела, в каком мама была состоянии… Я испугался. Я побоялся, что не справлюсь с вами обеими, если ты вдруг заплачешь…
Рей отодвинула комод, распихала половину вещей, закрывающих проход — там был ее папа, и другого у нее не было. Ободренный звуками ее возни, папа сказал:
— Я знаю, я твой отец, я должен был... Но я очень испугался. Этого больше не повторится. Пожалуйста, открой. Давай поговорим. Пожалуйста.
Она оттянула стулья, один, другой. Несмело приоткрыла дверь. Папа стоял перед ней: вид у него был виноватый, голова опущена, и в левой руке он действительно держал любовно почищенный апельсин. Он сказал, глядя на ее ботинки:
— Мама спит. Я ее уложил поспать. Она… Она столько пережила… Ей нужна помощь, малыш, врачебная помощь. Я думал… Я и раньше видел, но поверить боялся. Ничего. Не бойся. Я справлюсь. Мы справимся с этим — вместе.
И Рей проскользнула сквозь узкий проход, повисла на шее у папы, который осторожно ее обнял — руки у него были в маминой крови и сладком соке апельсина. Он погладил ее по голове, по темным, как у матери, волосам, и рассеянно сказал:
— Вот так. Вот и хорошо. Все будет хорошо, малыш. Я тебе это обещаю.
Рей всхлипнула и прижалась к нему сильнее — так, как прижималась всегда, находя утешение, любовь и защиту — так, как прижалась когда-то давно, когда он впервые привел ее домой, когда он сказал ей, что она — его дочка.
Его малыш.
— Ты похож на деда.
Бен обернулся, вздрогнул, Рей смотрела задумчиво, словно расчленяя его на людей, которых знала, на идеи и смыслы, разбирала, как разбирала все игрушки, когда была маленькой, как разбирала детали машин, когда подросла. Смотрела так, словно хотела понять, как он устроен. Откуда взялся его огонь, откуда его злое смущение, откуда тьма, танцующая вокруг него завитками, словно корона его волос. Бен спросил:
— На деда?
— Да. В гостиной стоит его с бабушкой карточка. Посмотришь утром. Я долго думала — на кого, сначала решила, что на папу. Но потом поняла — нет, на деда.
— Какого черта ты так долго не шел?
Он смотрел на нее — молча, не мигая, папиными синими глазами. В его взгляде нельзя ничего было прочесть, но Рей понимала его на каком-то невероятном, нутряном уровне. Она вспомнила все свое детство: все ее детство он был с ней, смутным вихрем где-то на периферии взгляда, в самых уголках глаз, колебанием теплого воздуха за правым ее плечом, мечтой и желанием. Тоской, которая догоняла ее в самые яркие минуты веселья, жившей в самом ее смехе. Он всегда был с ней, мысль о нем не оставляла ее, но теперь он пришел — живой, телесный, объемный — его можно было обнять, его можно было ударить. Она продолжила агрессивно:
— Ты хоть представляешь, как мы ждали тебя? Как я ждала тебя? Почему же ты так долго не шел?
Он наклонился к ней, ближе, чем кто-либо когда-либо, ее обдало жаром, когда он хрипло, страшно сказал:
— Я… задержался в пути. Но я здесь теперь.
Она обняла его — едва доставая до его плечей, встала на цыпочки, обняла за шею — и сказала:
— Да. Да, теперь ты дома.
Лея
Лея
Если бы ее спросили, она точно могла бы назвать день и час, когда ее брат сошёл с ума.
Семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в семь часов двадцать минут после полудня по вашингтонскому времени.
Это было время, когда ему принесли в картонной коробке крохотное, трёхкилограммовое тело их сына. Ему предлагали кремацию, но он отказался. Он похоронил его на кладбище, нарек посмертно Энакином, и никогда не говорил о нем.
Лея потом, через десять лет, когда искала фотографии для Рей, вдруг пожелавшей узнать, какой она была, когда была совсем малышкой, нашла все эти документы. Очень долго не дышала.
Она не удивилась имени — отец приходил к ней во снах всю беременность.
Одинокий, старый, нестрашный. Садился на своё кресло в углу кухни, посасывал набалдашник трости. Почти не говорил, только смотрел мутными глазами, грустно глядя на неё, и вздыхал. Один раз сказал:
— Так ты все-таки беременна, доченька? Может быть, теперь хорошие врачи и ты не умрешь?
Лея просыпалась, прижималась плотнее к Люку, он сонно обшаривал ее, гладил ее по голове, находил живот, гладил ребёнка, целовал успокоительно и нежно.
Она все волновалась — боялась родов, да ходить было тяжелее, чем с Беном, но все легче в шестнадцать лет. Люк окружал ее невиданной заботой, высаживал цветы под окном, выкрасил дом в светло-голубой. Каждый день говорил ей, как она красива.
Они даже съездили посмотреть на Ниагару — Лея захотела, и он бросился исполнять.
Лея сожгла потом все снимки, где она стоит, обнимая нежным защищающим жестом, так характерным для всех беременных, свой небольшой живот, на фоне огромной воды и щурится от солнца.
У Люка слезились глаза — от солнца? От счастья?
Все закончилось шестнадцатого марта в четыре часа утра.
Лея, изнурённая долгими родами, почти теряющая сознание, сквозь дымку боли увидела мельком тело, услышала крик медсестры:
— Качай, качай, откачивай!
Деловитый топот медсестры, переходящий в панический, и все не верила, все не могла поверить.
Люк собрал все детские вещи: любовно выглаженные, маленькие, разноцветные, сложенные на полки, и отнёс их в приют. От него ускользнул только мишка, светло-голубой, шерстяной, и он часами сидел на ее кровати, широко расставив ноги, крепко держа игрушку обеими руками, склонив голову.
Он почти не говорил, однажды сказал только:
— Ты была права. Он не хотел к нам приходить, и ты это поняла. Я был не прав. Мы прокляты, сестра.
Он сошёл с ума в марте, но она, охваченная своим горем, поняла это только к ноябрю.
Обострения случались как по часам — ноябрь. Март.
Она даже не удивилась, когда поняла, что мания, его безумие сконцентрировались на ней одной. Он пытался заботиться о ней так, как если бы она была снова беременна, так, как если бы она умирала. Он боялся за нее: ему все мерещились опасности, ужасы, которые могли с ней сотворить другие люди. Того, что она сама могла с собой сотворить.
Ноябрь. Март. По три недели. Шесть недель в году. Полтора месяца. Сорок пять дней. Сначала он просто провожал ее на работу и встречал. Потом заходил в перерывах. Потом и вовсе стал брать отпуска, просиживал в приемной или в кафе напротив — чтобы быть рядом.
Потом он вовсе перестал выпускать ее из дома.
Когда Лее казалось, что он душит ее своей заботой, она вспоминала: кровь их отца, кровь их сына. Молчала.
С работы пришлось уйти.
Он водил ее ко врачам: врачи смотрели недоверчиво, хмурились, после — долго говорили с ней наедине, она рассказывала в общих чертах историю — без того, чтобы признаться в их связи. Про то, что их отец сошел с ума, что он мучил ее брата, что его сын погиб, не родившись. Врачи долго говорили, что помощь нужна ему, она кивала, но не вела его к докторам — не верила, что те могут помочь.
Он приносил таблетки, говорил, что ей нужна помощь, что ей нужна защита. Она выкидывала их, смывала в унитаз, делала вид, что глотает. С годами он стал подозрительнее, меньше доверял ей. Она не помнила день, когда ей в первый раз пришлось выпить таблетку, но помнила то спокойствие, которое охватило ее после: она как будто задеревенела, стала мраморно-стальной. Она подумала, что может пить эти таблетки, даже курсом, если это вернет покой его измученной душе.
В конце концов, все стоило того: это же был Люк.
Лея однажды набралась храбрости и поговорила об этом с дочерью:
— Папа болен, Рей. Но с этим живут. Не бойся. Мы будем с этим жить.
Лея ожидала ужаса, но не такого. Рей взвилась, закричала, как птица, умирающе:
— Папа тоже? Нет, нет, нет!
Выбежала из комнаты, бежала через лес, через поле, к горе, туда, где мине-белая небесная высь манит и манит утешением и забвением.
Через несколько дней Лея застала ее курящей отцовские сигареты, ещё через три недели Рей сделала татуировку на плече — летящая птица, кажется, сокол. Смотрела на мать с вызовом — а ну теперь попробуй наказать! Но Лея только покачала головой, а потом прижала своё дитя к сердцу, плотно, крепко, нежно, да так, что Рей опять разрыдалась, и сама Лея за ней следом: Люк так и застал их, страшно разозлился, спросил только яростно и хрипло:
— Кто посмел?
Но Лея притянула его к себе, к ним, на пол, и они бросились с обеих сторон обнимать его — он ничего не понял. Только то, что некого наказывать за обиду дочери или жены, потом улыбнулся, присел, подхватил обеих за спины, приподнял.
Сразу двоих, так, как будто они были кошками, как будто они вообще ничего не весили.
Она стелила сыну постель — один раз за все почти тридцать лет, подушку выбивала, все глядела на него искоса, наглядеться не могла.
— Ты, верно, ненавидишь меня что я от тебя отказалась?
— Нет. Когда-то — да, но сейчас — нет. Ты мне жизнь дала.
— Жизнь это хорошо? — мучительно спросила Лея.
— Жизнь это страшно. Но лучше, чем нежизнь.
— Я тебя не знаю совсем. Добр ли ты, честен ли.
— Я не добр, мать.
— Пообещай мне одну вещь… Хотя с чего тебе, много добра ты от меня видел?
— Я готов. Чего ты хочешь?
— Не выходи ночью из комнаты. Сегодня и впредь. Не ходи ночами, не гуляй по дому, даже если ты знаешь, куда идти. Даже если тебе рассказали.
Он отвернулась и заправляла одеяло в пододеяльник, а он смотрел на это так, как будто видел это в первый раз и сказал тихо:
— Обещаю.
Люк спал на зеленой тахте, а к ней сон не шел: она все думала, то принималась безмолвно плакать — руки у мальчика были в шрамах, а душа? И все-таки он пришел. Он вернулся. Сам, по доброй своей воле. Ее взрослый, сильный сын. Не младенец, которого она незаметно поцеловала, перед тем, как отдать навсегда — чтобы никто не видел, чтобы никто не понял, как ей тяжело его отдавать.
Лея тихонько села на кровати, боясь разбудить брата. Взглянула на него, и преисполнилась нежности — той, что была с ней, когда он чуть не сбил ее велосипедом. Он посуровел с годами, и волосы у него были теперь разноцветные: золотые и серебряные. Но Лея видела перед собой все того же мальчика, который клялся, что не позволит больше никому ее обидеть.
Она хотела погладить его по голове, поцеловать спящие глаза, но знала, что тогда он проснется и никуда ее не выпустит, а ей нужно было выйти: помимо пришедшего сына, сына-чужака, сына ее крови, у нее еще была дочь, дочь, которую она вскормила не своим молоком, но своими слезами, дочь, рожденная не кровью, но сердцем.
Лея выскользнула из двери: он не знал, но она еще давно сделала себе второй ключ. Она спустилась вниз, миновала два пролета, подошла к гостевой комнате. Постояла у двери, надеясь услышать хоть что-то, но в комнате было тихо. Лея услышала лишь гул улицы, шум проехавшей в ночной тишине машины, а потом очень осторожно открыла дверь
Бен сдержал обещание — он никуда не ушел.
На подушке лежали две головы: каштановые волосы Рей в свете фонаря казались совсем рыжими, переплелись с черными волосами Бена, как огонь, переходящий в пепел. Он обнимал ее во сне рукой, и она прильнула к нему: любовно и трепетно.
Лея тихо-тихо, долго-долго смотрела на них, а после осторожно закрыла дверь.
Она пошла обратно, беззвучно, как призрак, чтобы вернуться к своему брату, но он опять опередил ее: Люк потерянно сидел на лестнице, уходящей вверх. Увидев ее, он просветлел лицом и сказал ей с укором:
— Опять ты бродишь по ночам.
— Брожу, — согласилась она.
Он с силой потер глаза, будто хотел вытереть набежавшие слезы.
— За что ты так со мной? Ведь я люблю тебя.
— Знаю.
Она села рядом с ним, потянулась к нему — всем телом прильнула, прижалась губами к губам. Это был не поцелуй страсти, но поцелуй утешения. Обещание. Клятва. Ты со мной, а я с тобой. Всегда.
Он взял ее за руку — правой, покалеченной рукой. Лея часто разминала ее, когда менялась погода, потому что знала, что рука болит и ноет. Он никогда не просил, но она всегда знала, когда нужно это сделать. Она чувствовала его боль как свою — они ведь были близнецами.
Люк встал, потянул ее за собой, она поднялась.
Некоторое время они стояли молча, а потом пошли наверх: миновали второй этаж, третий, поднимались все выше и выше, выше дома, выше облаков, прямо в бело-синюю небесную высь, где, протянув к ним руки, стояли и ждали их отец и мать — молодые, прекрасные, такие, какими были в день своей свадьбы.
