Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #otp из разных блогов
Зелёный бамбуковый лес, блог «Гранатовый»
* * *
# 18 Лучший из снов
Канон Марвел 616, если точнее — X-men Legacy vol. 2 (оно же Сын Икс в переиздании, что справедливее, но не суть)
Размер 850 слов
Примечания прямой постканон оного, без учёта сочинений Миллигана и тем более Розенберга.
Для меня сны всегда были… своего рода опасной зоной. То есть ещё более опасной, чем всё остальное, чтобы вы понимали. Я, в сущности, знаю, что этому даже есть научное объяснение, включающее в себя скучные вещи о работе подсознания, большей его активности в период сна, переработке информации и прочее бла-бла-бла…
скрытый текстВ реальности (каким бы растяжимым не было на деле это понятие) знание никак не помогало мне все эти годы. Понимаете, можно сколько угодно указывать на факты — сон, эта дрянь, так и останется очень вещественным местом. Я помню, что декорации могут меняться — на протяжении моей жизни это случалось несколько раз. Но всё сводилось к простейшей установке: найди себе нору и сиди тихо. Тогда, возможно (только возможно) получится пережить ещё одну омерзительно-долгую ночь, оставаясь собой. Просто сидя на месте (люди не всегда понимают, как это может быть приятно).
Я уверен, что знаю. Внутри моей собственной головы слишком большой мир, и для меня это не какая-то грёбаная метафора.
Всё это не даёт покоя даже теперь. Я в чужой голове — целиком, пожалуй, впервые в жизни. И как бы я ни был рад поначалу, сейчас я не знаю, что произойдёт. Потому что это я. Вы знаете? Ходячая проблема.
Трещины здесь походят на тонкий узор. Иногда они на стенах зданий, иногда – на земле, а за одну такую трещину где-то вдали, чуть выше линии горизонта, временами цепляются неосторожные облака. Я знаю, что это. Напоминание об утрате, шрамы, оставленные такой ненавистью, которая просто не имеет права существовать. След от удара, нанесённого, чтобы уничтожить.
И всё-таки этот мир — вот он.
Залитый светом и полный ветра откуда-то с моря мир, где снова и снова распускаются цветы в траве, а зелёные деревья и лёгкие башни стремятся к высокому небу, и в их стремлении я не чувствую безнадёжности. Это ново, это потрясающе. Завораживает и успокаивает. Я могу смотреть на это вечно. Рут считают странной, но я-то точно знаю, особенно теперь: безумие не для неё. Моё мнение, как обычно, вряд ли примут всерьёз — но в безумии я разбираюсь. Не так, как врачи, но я же вижу разницу. Уж поверьте.
Сидя здесь и глядя на облака, я пытаюсь разобраться. Я не хочу причинять вреда никому. И я не хочу её оставлять. Оба желания были так сильны, что в итоге получилось это.
Но я не хочу случайно навредить Рут.
По крайней мере, раз у меня больше нет физического тела, я могу обойтись без сна. Не хочется проверять, что именно произойдёт, если...
Я не слежу за временем — здесь оно устроено иначе. В какой-то момент Рут просто возникает рядом со мной. Этот костюм всё ещё напоминает о прошлом, но на ней он смотрится неплохо. Я считаю, что на ней всё смотрится как минимум неплохо.
Для меня она всё делает лучше. Это может быть сколько угодно наивным — не имеет значения. Даже просто сидеть с ней так, в тишине, стоит всего.
— Ты опять о чём-то тревожишься, — здесь Рут всегда будет это угадывать, вот незадача. Нам даже не нужна обычная телепатия. Просто это её мир, а я с недавних пор стал частью его.
— Думаю о том, что произойдёт если я слишком забудусь и ... изменю это место, — там, снаружи, я не слишком часто бывал откровенен, но врать ей здесь и после всего — это слишком.
— Если я всё испорчу.
(опять)
— Дэвид, — Рут фыркает. — Это мой мир.
— А я... (с шансами, одно из самых страшных чудовищ. Сгусток гребучей бесконечно растущей силы)
— ...это ты. Просто ты, — без предупреждения, она опрокидывает меня на траву и пересаживается, устраивая мою голову на своих коленях.
Неожиданно и довольно удобно. Я не уверен.
— Послушай, это может быть...
— В тот момент ты знал всё, — замечает она, — ты бы не причинил мне вреда.
(я скорее согласился бы умереть. Что ж, технически, прямо сейчас меня не существует в реальности).
— Не узнаешь, пока не попробуешь, — Рут наклоняет голову, и свободный конец её повязки щекочет мне нос. А потом на глаза опускается тёплая ладонь. — Спи.
Это неожиданно просто. Я как будто стремительно, но совсем не страшно проваливаюсь в тёплое марево, и реальность — ну, та её часть, которая мне осталась, — тает и меняется. Это похоже на картинки в калейдоскопе, на тени от волшебного фонаря и парковые огни на водной глади — может, она подсказывает, но я понимаю. Я не чувствую страха и нигде не сижу, согнувшись в три погибели. Я просто...
Как давно это было? Если вдаваться в детали, была же когда-то она, обычная жизнь? Тёплые вечера, книги и голоса людей, которые действительно меня любили, свет лампы, истории на ночь и спокойные сны? Теперь это лишь прошлая стёртая возможность, я не был рождён, но прежде, хотя бы однажды? Я почти забыл всё это.
Просыпаться очень странно и какое-то время просто лежать вот так, с закрытыми глазами — тоже.
Рут рассеянно проводит пальцами по моим волосам.
— Не бойся, ничего не случилось.
Я знаю, и от этого так легко, как не было очень давно. Может, вообще никогда.
Никакие твари из моих снов не вырвутся больше — ни сюда, ни в мир снаружи. И сны у меня... путанные и лёгкие, обычные Даже я сам — только здесь.
Пустой и целый. Принадлежащий себе самому — и ей, конечно.
— И как оно?
Спать по-настоящему после всех этих лет?
Так же, как освободиться, наконец, пускай и будучи запертым (теперь я знаю, насколько прочно) в чужом сознании.
— Замечательно.
Канон Марвел 616, если точнее — X-men Legacy vol. 2 (оно же Сын Икс в переиздании, что справедливее, но не суть)
Размер 850 слов
Примечания прямой постканон оного, без учёта сочинений Миллигана и тем более Розенберга.
Для меня сны всегда были… своего рода опасной зоной. То есть ещё более опасной, чем всё остальное, чтобы вы понимали. Я, в сущности, знаю, что этому даже есть научное объяснение, включающее в себя скучные вещи о работе подсознания, большей его активности в период сна, переработке информации и прочее бла-бла-бла…
скрытый текстВ реальности (каким бы растяжимым не было на деле это понятие) знание никак не помогало мне все эти годы. Понимаете, можно сколько угодно указывать на факты — сон, эта дрянь, так и останется очень вещественным местом. Я помню, что декорации могут меняться — на протяжении моей жизни это случалось несколько раз. Но всё сводилось к простейшей установке: найди себе нору и сиди тихо. Тогда, возможно (только возможно) получится пережить ещё одну омерзительно-долгую ночь, оставаясь собой. Просто сидя на месте (люди не всегда понимают, как это может быть приятно).
Я уверен, что знаю. Внутри моей собственной головы слишком большой мир, и для меня это не какая-то грёбаная метафора.
Всё это не даёт покоя даже теперь. Я в чужой голове — целиком, пожалуй, впервые в жизни. И как бы я ни был рад поначалу, сейчас я не знаю, что произойдёт. Потому что это я. Вы знаете? Ходячая проблема.
Трещины здесь походят на тонкий узор. Иногда они на стенах зданий, иногда – на земле, а за одну такую трещину где-то вдали, чуть выше линии горизонта, временами цепляются неосторожные облака. Я знаю, что это. Напоминание об утрате, шрамы, оставленные такой ненавистью, которая просто не имеет права существовать. След от удара, нанесённого, чтобы уничтожить.
И всё-таки этот мир — вот он.
Залитый светом и полный ветра откуда-то с моря мир, где снова и снова распускаются цветы в траве, а зелёные деревья и лёгкие башни стремятся к высокому небу, и в их стремлении я не чувствую безнадёжности. Это ново, это потрясающе. Завораживает и успокаивает. Я могу смотреть на это вечно. Рут считают странной, но я-то точно знаю, особенно теперь: безумие не для неё. Моё мнение, как обычно, вряд ли примут всерьёз — но в безумии я разбираюсь. Не так, как врачи, но я же вижу разницу. Уж поверьте.
Сидя здесь и глядя на облака, я пытаюсь разобраться. Я не хочу причинять вреда никому. И я не хочу её оставлять. Оба желания были так сильны, что в итоге получилось это.
Но я не хочу случайно навредить Рут.
По крайней мере, раз у меня больше нет физического тела, я могу обойтись без сна. Не хочется проверять, что именно произойдёт, если...
Я не слежу за временем — здесь оно устроено иначе. В какой-то момент Рут просто возникает рядом со мной. Этот костюм всё ещё напоминает о прошлом, но на ней он смотрится неплохо. Я считаю, что на ней всё смотрится как минимум неплохо.
Для меня она всё делает лучше. Это может быть сколько угодно наивным — не имеет значения. Даже просто сидеть с ней так, в тишине, стоит всего.
— Ты опять о чём-то тревожишься, — здесь Рут всегда будет это угадывать, вот незадача. Нам даже не нужна обычная телепатия. Просто это её мир, а я с недавних пор стал частью его.
— Думаю о том, что произойдёт если я слишком забудусь и ... изменю это место, — там, снаружи, я не слишком часто бывал откровенен, но врать ей здесь и после всего — это слишком.
— Если я всё испорчу.
(опять)
— Дэвид, — Рут фыркает. — Это мой мир.
— А я... (с шансами, одно из самых страшных чудовищ. Сгусток гребучей бесконечно растущей силы)
— ...это ты. Просто ты, — без предупреждения, она опрокидывает меня на траву и пересаживается, устраивая мою голову на своих коленях.
Неожиданно и довольно удобно. Я не уверен.
— Послушай, это может быть...
— В тот момент ты знал всё, — замечает она, — ты бы не причинил мне вреда.
(я скорее согласился бы умереть. Что ж, технически, прямо сейчас меня не существует в реальности).
— Не узнаешь, пока не попробуешь, — Рут наклоняет голову, и свободный конец её повязки щекочет мне нос. А потом на глаза опускается тёплая ладонь. — Спи.
Это неожиданно просто. Я как будто стремительно, но совсем не страшно проваливаюсь в тёплое марево, и реальность — ну, та её часть, которая мне осталась, — тает и меняется. Это похоже на картинки в калейдоскопе, на тени от волшебного фонаря и парковые огни на водной глади — может, она подсказывает, но я понимаю. Я не чувствую страха и нигде не сижу, согнувшись в три погибели. Я просто...
Как давно это было? Если вдаваться в детали, была же когда-то она, обычная жизнь? Тёплые вечера, книги и голоса людей, которые действительно меня любили, свет лампы, истории на ночь и спокойные сны? Теперь это лишь прошлая стёртая возможность, я не был рождён, но прежде, хотя бы однажды? Я почти забыл всё это.
Просыпаться очень странно и какое-то время просто лежать вот так, с закрытыми глазами — тоже.
Рут рассеянно проводит пальцами по моим волосам.
— Не бойся, ничего не случилось.
Я знаю, и от этого так легко, как не было очень давно. Может, вообще никогда.
Никакие твари из моих снов не вырвутся больше — ни сюда, ни в мир снаружи. И сны у меня... путанные и лёгкие, обычные Даже я сам — только здесь.
Пустой и целый. Принадлежащий себе самому — и ей, конечно.
— И как оно?
Спать по-настоящему после всех этих лет?
Так же, как освободиться, наконец, пускай и будучи запертым (теперь я знаю, насколько прочно) в чужом сознании.
— Замечательно.
Зелёный бамбуковый лес, блог «Гранатовый»
Нет, не слилась
#12 Маков цвет
Канон Кастлвания
Размер 1185 слов
Заметки 1. AU и возможное всякое злобно-злостное болтозабивание на детали, потому что мне нужен подорожник всё ещё. 2. Одно из наиболее характерных и древних значений мака — забвение, (смертный) сон
Проходит несколько лет, прежде чем они возвращаются сюда. Тревору кажется — он мог бы сбиться со счёта или с дороги, если бы не Сифа. Как будто что-то или кто-то водит их кругами, путает. Это становится заметнее по приближении к знакомым местам. Да и не такими уж знакомыми видятся земли, и от этого вовсе жутковато. Тишина окутывает весь край, и не разобрать, только покой в ней или холодная стынь. Нечисти, правда, не видать, и то ладно.
скрытый текстВ последние трое суток затянувшегося путешествия Тревор чувствует себя так, будто продирается куда-то с боем, хотя врагов, настоящих, как раньше, что-то не попадается, разве что приблудная мелкая сошка. И та — голь лесная, тень подзаборная — будто самой себе не рада. А путь всё равно выматывает: опять и опять выводят дорожки к сухому дереву, к буераку или ручейку, который они с Сифой точно уже видели.
Их так просто не взять.
И в конце концов неведомая сила сдаётся: распахивается молчаливая долина, и знакомо скалятся в отдалении высокие чёрные башни.
Тишина.
Солнце ещё высоко, и только — утешает себя Тревор, спешиваясь.
Сифа уже рядом с ним, делает маленький шаг вперёд, настрожённая, поражённая чем-то. Будто замечает, как иногда бывает не к добру, угрозу раньше него.
Бьёт в глаза красное, словно всё вокруг чем-то залито — даже у него сердце замирает. Только приблизившись ещё, они, наконец, понимают: это всего лишь цветы. Пышные маки едва-едва покачиваются, чувствуют неуловимый ветерок.
Красиво это должно быть — а сердце, всё одно, не на месте.
Тревор помнит о своей просьбе, но в эти мгновения не думается о семейном наследии. Они оба, не сговариваясь, прибавляют шагу, торопят уставших коней.
Даже привязывают их наспех.
В замке нет ни угрозы, ни предупреждения. Он сам сейчас похож на вампира, думается некстати. Не мёртый и не живой. Как будто в каком-то тягостном забытьи.
Было иначе, недобрым это место оставалось всегда, по мнению Тревора, но это почему-то хуже.
Он готовится снова сражаться с непонятной силой. Теперь ясно, что причина здесь.
Но замок не путает их, не строит подлянок. Ему как будто всё равно.
Сифа хмурится и сжимает кулаки «Этот... дом связан с хозяином, кажется»
Паршиво, как же паршиво, если она права. А она очень часто права.
«Алукард, ублюдок! Где ты есть!»
Сифа качает головой.
«Давай найдём его».
В конце концов и она принимается звать, но ответа нет. Они обходят древнее чёрное чудовище, и угрюмая громада замка не сопротивляется. Всё здесь лежит в забвении, в тишине, пусть и золотящейся в некоторых комнатах от солнца, но всё равно удушливой.
Снаружи такая же душная тишь. И маки. Они растут везде, пара цветов, особенно, кажется, ярких, пробилась у самой лестницы. В другом месте Тревор находит то, что могло быть когда-то огородом. Но и там почти всё заросло цветами.
***
Сифа находит его. Даже не объясняет Тревору: просто лицо у неё такое.
Это та самая комната, вдруг говорит она.
«Ты помнишь?»
Дерьмо.
Алукард спит. Он спит уже очень долго: комната не кажется жилой, и на белой сорочке и золотых волосах жёсткая сухая пыль. Это должно быть похоже на его прежний сон, в котором он провёл целый год, прежде чем они встретились. Должно быть, но это не так.
Может ли вообще вампир спать так долго и глубоко без гроба?
Алукард всё ещё другой, всё ещё человек хоть немного, пусть Тревор не поверил бы в это так сразу.
Но люди тоже спят иначе.
Его лицо осунулось, и волосы спутаны.
Нет смысла ждать его побуждения, и Тревору очень сильно хочется поскорее растолкать этого засранца, надавать пощёчин и зуботычин — только чтобы он не был таким неподвижным и, проклятье, таким несчастным. Но Сифа не позволяет ему даже как следует потрясти Алукарда.
Им самим нужен отдых — понимает Тревор, спустя время, но прежде чем устроиться на ночь, Сифа с осторожной нежностью смывает пыль с лица и рук спящего, вычёсывает её из волос, разбирает потускневшие пряди.
***
Солнце, конечно, тоже его не будит даже к тому времени, как они заканчивают насущные заботы (правду сказать, их многовато. Совсем не это Тревор и Сифа ожидали найти здесь).
Пусть они недостаточно сыты — это не так важно сейчас.
С похожими мыслями проходят один за другим несколько дней, но поиски ответов в книгах, замковых или семейных, не дают результата. Все попытки привести в жилой вид хоть несколько комнат тоже бесполезны, как будто тонут в равнодушной тишине.
Тревор и Сифа упорно продолжают жить, сражаясь с ней. Они выпалывают огород . Они добывают еду.
В маленькой спальне теперь чисто, но живой дух, наполнявший её когда-то так надёжно, что это сыграло и с хозяином, и с творцом грустную, злую шутку, кажется, исчез навсегда. Алукард, умытый, переодетый, прибранный, чудится Тревору частью этой неподвижной, будто умершей комнаты.
«Всё, хватит!»
Тревор сам себя чувствует бесполезным, куда более бесполезным сейчас, чем Сифа. Он не может помочь ни ей, ни Алукарду и пару часов кружит вокруг замка, по этому проклятому маковому полю, как разозлённый зверь. Кнут поёт в руках, сбивая крупные, яркие цветы, и от этого словно бы становится легче.
«Хватит, мы идём наружу», — объявляет Тревор, ворвавшись в комнату. И натыкается на резкий взгляд Сифы. Почти как на осколок льда.
Они оба мало говорят об этом, но есть вещь, о которой они оба знают.
Это была ошибка — оставлять его.
«Нет, ты не поняла», — Тревор вскидывает руки.
«Не так».
Больше ни за что.
«Мы все идём наружу»
Алукард всё ещё высоченный сукин сын, но Тревору всё же удаётся стащить его с постели вместе с покрывалом. Сифа сердится было, но затем как будто принимает какое-то решение и начинает собираться.
***
Полдень минул, но в воздухе тепло. Они не уходят далеко от замка — ни к чему.
Сифа успевает устроить место, но Тревор свою ношу сгружает только на время. И молча принимается заново выкашивать маки. Венчики разлетаются, будто разбиваются на кровавые капли, цветы сочно мнутся под сапогами, уступают — с неохотой, но всё же.
Узкий язык пламени вдруг начинает танцевать вокруг. Тревор не останавливается. Ворожба Сифы не причинит ему вреда, она слишком умела для такой оплошности.
Наконец, они прекращают свою странную битву. Этого пока довольно, понимают оба, не сговариваясь и переносят Алукарда на новое, чистое место. Сифа разводит костёр.
Умопомрачительно пахнет измятой травой, луговым цветом, дух которого пробился, наконец, сквозь въевшийся, всё последнее время едва уловимый, но тягостный запах маков. Пахнет огненным жаром и самим солнцем.
Оно всё ещё не тревожит сон Алукарда, но и не вредит ему.
Сейчас он не выглядит настолько неживым. В высоком небе пролетают птицы, их тени легко касаются спокойного, заострившегося лица спящего, и на мгновение кажется, что вот сейчас вздрогнут ресницы.
Тишина меняется.
Тревор обходит костёр и устраивается рядом с Алукардом. Сифа сидит с другой стороны, бережно касается светлых волос.
«Мы столько сюда добирались, неужели так и не увидимся?»
Тревор сжимает кулак.
«Слышишь, Алукард?
Давай, ублюдок. Просыпайся. Так у нас даже извиниться не получится»
Сифа медленно сжимает неподвижную ладонь .
«Адриан»
«Что?»
«Это его имя»
«Проснись, пожалуйста»
Адриан. Адриан, действительно. Кто-то ещё, кто-то, кроме убийцы Дракулы, кроме обещанного воина.
Это как-то по-дурацки — так держать руку другого мужчины.
«Давай, Адриан, чёрт, просыпайся, только глаза сразу не открывай, а то...»
«Тревор!»
Они тихо бранятся прямо над спящим, но рук не отпускают. Может, просто нет времени заметить.
«Возвращайся».
Длинные пальцы словно отогреваются в чужой хватке, чуть вздрагивают, сжимая их руки в ответ.
Всё-таки, решает Тревор, надо будет потом с ним подраться. Повод есть — Адриан действительно видел.
Видит.
Глаза у него широко распахнуты — неверящие, яркие, живые.
Канон Кастлвания
Размер 1185 слов
Заметки 1. AU и возможное всякое злобно-злостное болтозабивание на детали, потому что мне нужен подорожник всё ещё. 2. Одно из наиболее характерных и древних значений мака — забвение, (смертный) сон
Проходит несколько лет, прежде чем они возвращаются сюда. Тревору кажется — он мог бы сбиться со счёта или с дороги, если бы не Сифа. Как будто что-то или кто-то водит их кругами, путает. Это становится заметнее по приближении к знакомым местам. Да и не такими уж знакомыми видятся земли, и от этого вовсе жутковато. Тишина окутывает весь край, и не разобрать, только покой в ней или холодная стынь. Нечисти, правда, не видать, и то ладно.
скрытый текстВ последние трое суток затянувшегося путешествия Тревор чувствует себя так, будто продирается куда-то с боем, хотя врагов, настоящих, как раньше, что-то не попадается, разве что приблудная мелкая сошка. И та — голь лесная, тень подзаборная — будто самой себе не рада. А путь всё равно выматывает: опять и опять выводят дорожки к сухому дереву, к буераку или ручейку, который они с Сифой точно уже видели.
Их так просто не взять.
И в конце концов неведомая сила сдаётся: распахивается молчаливая долина, и знакомо скалятся в отдалении высокие чёрные башни.
Тишина.
Солнце ещё высоко, и только — утешает себя Тревор, спешиваясь.
Сифа уже рядом с ним, делает маленький шаг вперёд, настрожённая, поражённая чем-то. Будто замечает, как иногда бывает не к добру, угрозу раньше него.
Бьёт в глаза красное, словно всё вокруг чем-то залито — даже у него сердце замирает. Только приблизившись ещё, они, наконец, понимают: это всего лишь цветы. Пышные маки едва-едва покачиваются, чувствуют неуловимый ветерок.
Красиво это должно быть — а сердце, всё одно, не на месте.
Тревор помнит о своей просьбе, но в эти мгновения не думается о семейном наследии. Они оба, не сговариваясь, прибавляют шагу, торопят уставших коней.
Даже привязывают их наспех.
В замке нет ни угрозы, ни предупреждения. Он сам сейчас похож на вампира, думается некстати. Не мёртый и не живой. Как будто в каком-то тягостном забытьи.
Было иначе, недобрым это место оставалось всегда, по мнению Тревора, но это почему-то хуже.
Он готовится снова сражаться с непонятной силой. Теперь ясно, что причина здесь.
Но замок не путает их, не строит подлянок. Ему как будто всё равно.
Сифа хмурится и сжимает кулаки «Этот... дом связан с хозяином, кажется»
Паршиво, как же паршиво, если она права. А она очень часто права.
«Алукард, ублюдок! Где ты есть!»
Сифа качает головой.
«Давай найдём его».
В конце концов и она принимается звать, но ответа нет. Они обходят древнее чёрное чудовище, и угрюмая громада замка не сопротивляется. Всё здесь лежит в забвении, в тишине, пусть и золотящейся в некоторых комнатах от солнца, но всё равно удушливой.
Снаружи такая же душная тишь. И маки. Они растут везде, пара цветов, особенно, кажется, ярких, пробилась у самой лестницы. В другом месте Тревор находит то, что могло быть когда-то огородом. Но и там почти всё заросло цветами.
***
Сифа находит его. Даже не объясняет Тревору: просто лицо у неё такое.
Это та самая комната, вдруг говорит она.
«Ты помнишь?»
Дерьмо.
Алукард спит. Он спит уже очень долго: комната не кажется жилой, и на белой сорочке и золотых волосах жёсткая сухая пыль. Это должно быть похоже на его прежний сон, в котором он провёл целый год, прежде чем они встретились. Должно быть, но это не так.
Может ли вообще вампир спать так долго и глубоко без гроба?
Алукард всё ещё другой, всё ещё человек хоть немного, пусть Тревор не поверил бы в это так сразу.
Но люди тоже спят иначе.
Его лицо осунулось, и волосы спутаны.
Нет смысла ждать его побуждения, и Тревору очень сильно хочется поскорее растолкать этого засранца, надавать пощёчин и зуботычин — только чтобы он не был таким неподвижным и, проклятье, таким несчастным. Но Сифа не позволяет ему даже как следует потрясти Алукарда.
Им самим нужен отдых — понимает Тревор, спустя время, но прежде чем устроиться на ночь, Сифа с осторожной нежностью смывает пыль с лица и рук спящего, вычёсывает её из волос, разбирает потускневшие пряди.
***
Солнце, конечно, тоже его не будит даже к тому времени, как они заканчивают насущные заботы (правду сказать, их многовато. Совсем не это Тревор и Сифа ожидали найти здесь).
Пусть они недостаточно сыты — это не так важно сейчас.
С похожими мыслями проходят один за другим несколько дней, но поиски ответов в книгах, замковых или семейных, не дают результата. Все попытки привести в жилой вид хоть несколько комнат тоже бесполезны, как будто тонут в равнодушной тишине.
Тревор и Сифа упорно продолжают жить, сражаясь с ней. Они выпалывают огород . Они добывают еду.
В маленькой спальне теперь чисто, но живой дух, наполнявший её когда-то так надёжно, что это сыграло и с хозяином, и с творцом грустную, злую шутку, кажется, исчез навсегда. Алукард, умытый, переодетый, прибранный, чудится Тревору частью этой неподвижной, будто умершей комнаты.
«Всё, хватит!»
Тревор сам себя чувствует бесполезным, куда более бесполезным сейчас, чем Сифа. Он не может помочь ни ей, ни Алукарду и пару часов кружит вокруг замка, по этому проклятому маковому полю, как разозлённый зверь. Кнут поёт в руках, сбивая крупные, яркие цветы, и от этого словно бы становится легче.
«Хватит, мы идём наружу», — объявляет Тревор, ворвавшись в комнату. И натыкается на резкий взгляд Сифы. Почти как на осколок льда.
Они оба мало говорят об этом, но есть вещь, о которой они оба знают.
Это была ошибка — оставлять его.
«Нет, ты не поняла», — Тревор вскидывает руки.
«Не так».
Больше ни за что.
«Мы все идём наружу»
Алукард всё ещё высоченный сукин сын, но Тревору всё же удаётся стащить его с постели вместе с покрывалом. Сифа сердится было, но затем как будто принимает какое-то решение и начинает собираться.
***
Полдень минул, но в воздухе тепло. Они не уходят далеко от замка — ни к чему.
Сифа успевает устроить место, но Тревор свою ношу сгружает только на время. И молча принимается заново выкашивать маки. Венчики разлетаются, будто разбиваются на кровавые капли, цветы сочно мнутся под сапогами, уступают — с неохотой, но всё же.
Узкий язык пламени вдруг начинает танцевать вокруг. Тревор не останавливается. Ворожба Сифы не причинит ему вреда, она слишком умела для такой оплошности.
Наконец, они прекращают свою странную битву. Этого пока довольно, понимают оба, не сговариваясь и переносят Алукарда на новое, чистое место. Сифа разводит костёр.
Умопомрачительно пахнет измятой травой, луговым цветом, дух которого пробился, наконец, сквозь въевшийся, всё последнее время едва уловимый, но тягостный запах маков. Пахнет огненным жаром и самим солнцем.
Оно всё ещё не тревожит сон Алукарда, но и не вредит ему.
Сейчас он не выглядит настолько неживым. В высоком небе пролетают птицы, их тени легко касаются спокойного, заострившегося лица спящего, и на мгновение кажется, что вот сейчас вздрогнут ресницы.
Тишина меняется.
Тревор обходит костёр и устраивается рядом с Алукардом. Сифа сидит с другой стороны, бережно касается светлых волос.
«Мы столько сюда добирались, неужели так и не увидимся?»
Тревор сжимает кулак.
«Слышишь, Алукард?
Давай, ублюдок. Просыпайся. Так у нас даже извиниться не получится»
Сифа медленно сжимает неподвижную ладонь .
«Адриан»
«Что?»
«Это его имя»
«Проснись, пожалуйста»
Адриан. Адриан, действительно. Кто-то ещё, кто-то, кроме убийцы Дракулы, кроме обещанного воина.
Это как-то по-дурацки — так держать руку другого мужчины.
«Давай, Адриан, чёрт, просыпайся, только глаза сразу не открывай, а то...»
«Тревор!»
Они тихо бранятся прямо над спящим, но рук не отпускают. Может, просто нет времени заметить.
«Возвращайся».
Длинные пальцы словно отогреваются в чужой хватке, чуть вздрагивают, сжимая их руки в ответ.
Всё-таки, решает Тревор, надо будет потом с ним подраться. Повод есть — Адриан действительно видел.
Видит.
Глаза у него широко распахнуты — неверящие, яркие, живые.
Зелёный бамбуковый лес, блог «Гранатовый»
шипперское
Но в манге пейринга какбэ нет. Мы верим-верим *сарказм* дружно, всем кладбищем уютным.
Ссылку на читения надо схоронить.
Зелёный бамбуковый лес, блог «Гранатовый»
Про Бьякую и сказки
Это мой любимый тегзд с этой ФБ. И поскольку она официально фсё, я оч хочу притащить его, ну не везде и всюду, но в принципе.
Название: О великом путешественнике и лунном зайце
Автор Зелёный бамбуковый лес
Бета: самобетинг
Размер: мини 1648 слов
Канон Bleach/Блич
Пейринг/Персонажи: Бьякуя, Соджун, Хисана, Рукия
Категория: джен с проблесками гета
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Глупые сказки — это очень важно, или о дорогих сердцу привычках.
Примечание: Вакамэ, как мы все помним (или не помним) - Посол морских водорослей, любимый персонаж Бьякуи. Автора крайне занимал вопрос о том, откуда это создание вообще взялось, а также почему визуально оно так смахивает на рисунки Рукии.
Давным-давно...Давным-давно — тогда у отца волосы были короче, а белую гладкую штуку, вечно немного соскальзывавшую, страшно хотелось из них вытянуть — так вот, именно тогда, когда мир был существенно проще, отец и сотворил для них двоих эту небольшую традицию. По правде сказать, назвать это так Бьякуе, до поры, в голову не приходило. Слишком уж отличалась эта привычка, похожая на дурную выходку, от строгих и торжественных вещей, выверенных и отшлифованных временем. Традиции, кроме того, всегда имели своё место.
Этой вещи места почти не было, но, много позже, он всё оберегал её, сам не зная зачем, с таким упорством, с каким обычно хранил то, чему его учили. Может, даже упорнее — хотя признаться в этом он не согласился бы ни за что и никогда.
«Давным-давно, хотя, возможно, и нет, нельзя, знаешь ли, сказать наверняка...» — так отец начал в самый первый вечер, неподобающим образом устроившись на скамье рядом с Бьякуей. Не имело значения, что скамья стояла в очень секретном месте, к которому Бьякуя продрался через запущенные кусты, основательно оцарапавшись.
В тот день Бьякуя и без того был раздосадован, и то, что его так легко обнаружили, когда он надеялся затаиться со своей обидой в дальнем углу сада, смирения ему не добавило. Насупившись, он посмотрел на отца исподлобья.
Тот сидел, расслабленно опираясь на руки, и на Бьякую как будто не смотрел.
— Так вот, — вздохнул он задумчиво, — нельзя сказать точно... — всё-таки стрельнул глазами вниз, чуть дрогнули ресницы: слушает ли? Как будто надеялся, что Бьякуя не заметит.
Бькуя засопел. Нужно было молчать и выдерживать характер, но этот неуклюжий какой-то рассказ тоже подстегнул его возмущение.
— Почему нельзя? — не выдержал он через несколько мгновений, — если это сказание или повесть, то всегда даты есть. Ну... только если иногда записывают плохо... А в сказке положено, чтобы давным-давно, — решительно добавил он, подумав.
— Почему? — переспросил отец, как будто засомневался. Неправильная у него была сказка. — В моей сказке это не так уж важно. К тому же, как я уже сказал, нельзя быть уверенным. Тот, с кем эта история случилась, может быть, до сих пор путешествует...
Сказки, которые рассказывали ему няньки, обычно всегда имели конец — ну хоть какой-нибудь — и Бьякуя озадачился.
Он не подумал тогда о том, как легко отцу удалось его поймать, и просто поёрзал немного на месте, спросив всё-таки:
— А с кем она случилась?
"Так вот, однажды — давай сойдёмся на этом — господин Вакамэ отправился из дому на далёкий Фруктовый остров, где ещё не бывал никто из его народа. А надо тебе знать, что прежде самого путешествия на остров, господин Вакамэ одолел долгий путь к Верхнему Морю... Что? Нет, видишь ли, дом его стоит глубоко на дне, и в его стране принято считать Верхнее Море, так зовётся гладь, что видят жители земли вроде нас, ненадёжным и очень опасным местом. Сначала он путешествовал на небольших пузырях воздуха (ты можешь заметить такие в пруду, когда вода спокойна), потом ему очень помогла одна рыба... Что? Она его не съела, что ты. Какая? Дай подумать...
Сказка у отца была неправильная, но, возможно, в этом было что-то неясно-притягательное, никак не отпускавшее Бькую. Она всё тянулась и тянулась, возобновляясь от случая к случаю. Вдвоём они тщательно обсудили и удивительную рыбу, решив, в конце концов, что она тоже немало путешествовала по морю и приплыла из таких мест, где огромный сильный радужный хвост не считался чем-то из ряда вон выходящим. Бькуя также узнал, что на Фруктовом острове правил Клубничный король, большой чудак, совершенно невыносимый. Хотя и не такой уж плохой парень, да и правитель тоже, по заверениям отца. С господином Вакамэ король не поладил и время от времени мечтал его изловить и научить вышивать крестом. Куда сварливей был господин Ананас — капитан пиратов, мечтавший первым отыскать все сокровища, которые на островах далёкого-далёкого моря, хранились, конечно, в неисчислимом количестве. Это был очень упрямый соперник, и Бькуя искренне волновался, сможет ли господин Вакамэ, храбрый путешественник, перехитрить капитана ещё раз.
***
Дед этого увлечения не разделял — Бьякуя помнил другой вечер, когда, приближаясь к покоям деда, дабы пожелать ему доброй ночи, услышал разговор. Он не стал бы подслушивать, но из комнаты раздалось:
— Войди, Бьякуя.
И тогда он вошёл и молча слушал негромкий, размеренный, сухой голос деда. Выходило, что всё неправильно, но Бькуя не мог понять, почему.
— Это только истории, отец, — лейтенант Кучики сидел, прямой и аккуратный, до странности посторонний, и кенсейкан сейчас ровно покоился в волосах.
Мир сдвинулся.
— Пустые истории, Соджун, ни морали, ничего.
Тень знакомого, непозволительного, скользнула по лицу, но глаз отец не поднял.
— И только, поверь. Забава. Но я могу дать ему это. Недолго, и не повредит ни знаниям, ни мастерству. Ни моей работе.
Дед помолчал и только качнул головой.
— Я всё ещё не вижу причины, по которой ты тратишь время на это.
— Прости мне мою прихоть, отец.
"Это — наше с тобой, Бьякуя".
Время ускользало и рассыпалось на кусочки, дни менялись, и его мир менялся исподволь — а потом однажды изменился непоправимо.
"Это — наше с тобой".
***
Дни и годы медленно выжигали привычки, заменяя одни другими, осыпая прежние пеплом и впечатывая новые в само его существо. Но временами, выводя ровные ряды иероглифов, Бьякуя ловил себя на том, что на бумагу просачиваются брызги далёкого моря, и опять господин Вакамэ беседует с чайками, дразнит Клубничного кроля и отважно спасается от капитана Ананаса на самой высокой мачте, а затем сбегает с помощью старого своего приятеля — Альбатроса.
Он засовывал листы не в стол, куда подальше, где никто не мог найти это даже случайно. Где оно таилось и спало, скрытое даже от него.
Рассказывать о величайшем путешественнике всё равно было особо некому.
А потом Бьякуя оказался на самом отвратительном своём дежурстве в дальнем Руконгае. И снова что-то в мире пошло не так — Бьякуя обнаружил это, когда вместо того, чтобы выкинуть поскорее минувшие недели из головы после возвращения, снова отправился туда.
— Вы очень добры, — сказала она серьёзно. В той накидке, которую он принёс, эта девушка совершенно тонула и выглядела почти странно.
Почему-то он не подумал "смешно".
Хисана, так её звали.
Он сидел и смотрел, как движутся её плечи — стирая, она бережно сняла и свернула накидку, подвязала рукава.
Бьякуя ждал, пока она закончит с делами.
Хисана не садилась слишком близко, устраивалась в стороне, но вся была воплощённым вниманием, тихой радостью, принявшей зримый облик, и поэтому расстояние как будто исчезало. И он принимался рассказывать. Бьякуя не помнил, с чего начиналась история, которою он впервые рассказал спасенной от Пустого девушке. Большеглазая и измученная, она показалась ему такой несчастной, что он должен был сделать что-то со всем этим. Хоть что-то. Он мог бы купить ей почти любую вещь здесь, стоило только поискать, но для того, чтобы прогнать страх, этого было недостаточно. Ему, шинигами, это оказалось не по силам.
И тогда Бьякуя начал говорить. Сидя вот так же на берегу и отстранённо прижимая пальцы к продранному в схватке рукаву, он всё говорил и говорил ей о далёком море. А когда замолчал, насторожённый тишиной, — понял, что девушка смотрит, не отрываясь. Уже безо всякого страха. Было что-то в этом взгляде такое, отчего вся случившаяся нелепость показалась простой и правильной.
***
Порой она тоже рассказывала что-то. Уже позже, когда, сидя вдвоём, они точно знали, что никто в огромном и богатом доме не посмеет их потевожить — Хисана рассказывала, почти шёпотом, как-то по-детски.
Но этим историям, сказала она однажды, никогда не достаёт счастья. Она и не знала других, там, откуда она принесла их, других и не было.
А старая сказка Бьякуи, наконец, снова ожила, потекла лениво от случая к случаю.
Любимой частью Хисаны была встреча с лунным зайцем.
«Однажды господин Вакамэ задумал одолеть до конца лунную дорогу. Та, что у самого края света, надёжней, чем те, какие бывают на воде в других местах. Поздно ночью Луна у края так близко к морю, что можно добраться по этой дорожке до границ небесных земель. Там, у ручья, в который падают звёзды, в стороне от жилищ лунных вельмож, в маленьком домике живёт заяц. Он самый знаменитый в небесной стране чайный мастер...»
Заяц, конечно, стал хорошим другом господина Вакамэ. И даже несколько раз составил ему компанию в странствиях, хотя не мог уходить из дома надолго: у него была большая семья, и он всегда возвращался к ней.
***
Хисана сумела то, чего не удалось Бьякуе: нарисовала господина Вакамэ таким, каким он, несомненно, был. Однажды, во время занятий каллиграфией, Бькуя заметил рядом со стопкой исписанных неловким почерком Хисаны листов ещё один. Это привело её в необъяснимое смятение.
— Господин мой...
Он молча созерцал рисунок, поражённый по-настоящему.
— Не сочти за дерзость, это...
— Это он.
Никогда у Бьякуи не получалось: слишком выверенными были черты, слишком сильна была отточенная обучением привычка. Но здесь всё было по-другому. И, загадочным образом, это был величайший из путешественников, отправившийся повидать мир по единственной причине, как когда-то сказал отец.
«Это было весело».
Бьякуя совершенно неподобающе подхватил её, тоненькую и удивлённую и тихо сказал:
— Спасибо.
С тех пор он учился рисованию у Хисаны не меньше, чем она у него каллиграфии.
Хисана заверяла, что получается хорошо.
Рисунки множились, и там теперь были и Король, и Капитан пиратов.
И, конечно, Лунный заяц.
А потом мир снова изменился непоправимо.
***
Рукия была насторожённой и тихой, и теперь он воистину не мог ничего исправить как когда-то.
Он всё ещё помнил, так чётко, словно это было вчера, как Хисана сказала тогда, в первый раз:
«Вы всё ещё можете рассказывать такие истории». Для неё это было словно доказательством чего-то. Это было какое-то волшебное заклинание, стиравшее следы времени и непреодолимые границы.
"Вы можете..."
Больше он не мог.
Видеть Рукию, осознавать её молчаливое присутствие, её смиренное принятие, было почти невыносимо.
Прошла целая холодная вечность.
А затем однажды он увидел забытый ею листок бумаги. Увидел и почувствовал раздажение: неаккуратность была недостатком. Вот только...
У этого зайца уши не такие — понял он, очнувшись от оцепенения. Не такие, неправильные уши, Хисана рисовала немного иначе.
"Это — наше с тобой"
Но заяц был. Бьякуя убрал его, спрятал туда, где дремало, пылилось их далёкое яркое море, подёрнувшееся льдом.
***
Когда Бьякуя в очередной раз проснулся, в палате не было ни души.
Только новый заяц маячил в уголке небольшого листа на стуле у изголовья койки. У Бьякуи не было ничего подходящего, но он точно знал: нужно будет дорисовать господина Вакамэ. Прошло столько времени, и он не практиковался, но это было не так важно. Почему-то казалось, что сейчас у него получится.
Название: О великом путешественнике и лунном зайце
Автор Зелёный бамбуковый лес
Бета: самобетинг
Размер: мини 1648 слов
Канон Bleach/Блич
Пейринг/Персонажи: Бьякуя, Соджун, Хисана, Рукия
Категория: джен с проблесками гета
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Глупые сказки — это очень важно, или о дорогих сердцу привычках.
Примечание: Вакамэ, как мы все помним (или не помним) - Посол морских водорослей, любимый персонаж Бьякуи. Автора крайне занимал вопрос о том, откуда это создание вообще взялось, а также почему визуально оно так смахивает на рисунки Рукии.
Давным-давно...Давным-давно — тогда у отца волосы были короче, а белую гладкую штуку, вечно немного соскальзывавшую, страшно хотелось из них вытянуть — так вот, именно тогда, когда мир был существенно проще, отец и сотворил для них двоих эту небольшую традицию. По правде сказать, назвать это так Бьякуе, до поры, в голову не приходило. Слишком уж отличалась эта привычка, похожая на дурную выходку, от строгих и торжественных вещей, выверенных и отшлифованных временем. Традиции, кроме того, всегда имели своё место.
Этой вещи места почти не было, но, много позже, он всё оберегал её, сам не зная зачем, с таким упорством, с каким обычно хранил то, чему его учили. Может, даже упорнее — хотя признаться в этом он не согласился бы ни за что и никогда.
«Давным-давно, хотя, возможно, и нет, нельзя, знаешь ли, сказать наверняка...» — так отец начал в самый первый вечер, неподобающим образом устроившись на скамье рядом с Бьякуей. Не имело значения, что скамья стояла в очень секретном месте, к которому Бьякуя продрался через запущенные кусты, основательно оцарапавшись.
В тот день Бьякуя и без того был раздосадован, и то, что его так легко обнаружили, когда он надеялся затаиться со своей обидой в дальнем углу сада, смирения ему не добавило. Насупившись, он посмотрел на отца исподлобья.
Тот сидел, расслабленно опираясь на руки, и на Бьякую как будто не смотрел.
— Так вот, — вздохнул он задумчиво, — нельзя сказать точно... — всё-таки стрельнул глазами вниз, чуть дрогнули ресницы: слушает ли? Как будто надеялся, что Бьякуя не заметит.
Бькуя засопел. Нужно было молчать и выдерживать характер, но этот неуклюжий какой-то рассказ тоже подстегнул его возмущение.
— Почему нельзя? — не выдержал он через несколько мгновений, — если это сказание или повесть, то всегда даты есть. Ну... только если иногда записывают плохо... А в сказке положено, чтобы давным-давно, — решительно добавил он, подумав.
— Почему? — переспросил отец, как будто засомневался. Неправильная у него была сказка. — В моей сказке это не так уж важно. К тому же, как я уже сказал, нельзя быть уверенным. Тот, с кем эта история случилась, может быть, до сих пор путешествует...
Сказки, которые рассказывали ему няньки, обычно всегда имели конец — ну хоть какой-нибудь — и Бьякуя озадачился.
Он не подумал тогда о том, как легко отцу удалось его поймать, и просто поёрзал немного на месте, спросив всё-таки:
— А с кем она случилась?
"Так вот, однажды — давай сойдёмся на этом — господин Вакамэ отправился из дому на далёкий Фруктовый остров, где ещё не бывал никто из его народа. А надо тебе знать, что прежде самого путешествия на остров, господин Вакамэ одолел долгий путь к Верхнему Морю... Что? Нет, видишь ли, дом его стоит глубоко на дне, и в его стране принято считать Верхнее Море, так зовётся гладь, что видят жители земли вроде нас, ненадёжным и очень опасным местом. Сначала он путешествовал на небольших пузырях воздуха (ты можешь заметить такие в пруду, когда вода спокойна), потом ему очень помогла одна рыба... Что? Она его не съела, что ты. Какая? Дай подумать...
Сказка у отца была неправильная, но, возможно, в этом было что-то неясно-притягательное, никак не отпускавшее Бькую. Она всё тянулась и тянулась, возобновляясь от случая к случаю. Вдвоём они тщательно обсудили и удивительную рыбу, решив, в конце концов, что она тоже немало путешествовала по морю и приплыла из таких мест, где огромный сильный радужный хвост не считался чем-то из ряда вон выходящим. Бькуя также узнал, что на Фруктовом острове правил Клубничный король, большой чудак, совершенно невыносимый. Хотя и не такой уж плохой парень, да и правитель тоже, по заверениям отца. С господином Вакамэ король не поладил и время от времени мечтал его изловить и научить вышивать крестом. Куда сварливей был господин Ананас — капитан пиратов, мечтавший первым отыскать все сокровища, которые на островах далёкого-далёкого моря, хранились, конечно, в неисчислимом количестве. Это был очень упрямый соперник, и Бькуя искренне волновался, сможет ли господин Вакамэ, храбрый путешественник, перехитрить капитана ещё раз.
***
Дед этого увлечения не разделял — Бьякуя помнил другой вечер, когда, приближаясь к покоям деда, дабы пожелать ему доброй ночи, услышал разговор. Он не стал бы подслушивать, но из комнаты раздалось:
— Войди, Бьякуя.
И тогда он вошёл и молча слушал негромкий, размеренный, сухой голос деда. Выходило, что всё неправильно, но Бькуя не мог понять, почему.
— Это только истории, отец, — лейтенант Кучики сидел, прямой и аккуратный, до странности посторонний, и кенсейкан сейчас ровно покоился в волосах.
Мир сдвинулся.
— Пустые истории, Соджун, ни морали, ничего.
Тень знакомого, непозволительного, скользнула по лицу, но глаз отец не поднял.
— И только, поверь. Забава. Но я могу дать ему это. Недолго, и не повредит ни знаниям, ни мастерству. Ни моей работе.
Дед помолчал и только качнул головой.
— Я всё ещё не вижу причины, по которой ты тратишь время на это.
— Прости мне мою прихоть, отец.
"Это — наше с тобой, Бьякуя".
Время ускользало и рассыпалось на кусочки, дни менялись, и его мир менялся исподволь — а потом однажды изменился непоправимо.
"Это — наше с тобой".
***
Дни и годы медленно выжигали привычки, заменяя одни другими, осыпая прежние пеплом и впечатывая новые в само его существо. Но временами, выводя ровные ряды иероглифов, Бьякуя ловил себя на том, что на бумагу просачиваются брызги далёкого моря, и опять господин Вакамэ беседует с чайками, дразнит Клубничного кроля и отважно спасается от капитана Ананаса на самой высокой мачте, а затем сбегает с помощью старого своего приятеля — Альбатроса.
Он засовывал листы не в стол, куда подальше, где никто не мог найти это даже случайно. Где оно таилось и спало, скрытое даже от него.
Рассказывать о величайшем путешественнике всё равно было особо некому.
А потом Бьякуя оказался на самом отвратительном своём дежурстве в дальнем Руконгае. И снова что-то в мире пошло не так — Бьякуя обнаружил это, когда вместо того, чтобы выкинуть поскорее минувшие недели из головы после возвращения, снова отправился туда.
— Вы очень добры, — сказала она серьёзно. В той накидке, которую он принёс, эта девушка совершенно тонула и выглядела почти странно.
Почему-то он не подумал "смешно".
Хисана, так её звали.
Он сидел и смотрел, как движутся её плечи — стирая, она бережно сняла и свернула накидку, подвязала рукава.
Бьякуя ждал, пока она закончит с делами.
Хисана не садилась слишком близко, устраивалась в стороне, но вся была воплощённым вниманием, тихой радостью, принявшей зримый облик, и поэтому расстояние как будто исчезало. И он принимался рассказывать. Бьякуя не помнил, с чего начиналась история, которою он впервые рассказал спасенной от Пустого девушке. Большеглазая и измученная, она показалась ему такой несчастной, что он должен был сделать что-то со всем этим. Хоть что-то. Он мог бы купить ей почти любую вещь здесь, стоило только поискать, но для того, чтобы прогнать страх, этого было недостаточно. Ему, шинигами, это оказалось не по силам.
И тогда Бьякуя начал говорить. Сидя вот так же на берегу и отстранённо прижимая пальцы к продранному в схватке рукаву, он всё говорил и говорил ей о далёком море. А когда замолчал, насторожённый тишиной, — понял, что девушка смотрит, не отрываясь. Уже безо всякого страха. Было что-то в этом взгляде такое, отчего вся случившаяся нелепость показалась простой и правильной.
***
Порой она тоже рассказывала что-то. Уже позже, когда, сидя вдвоём, они точно знали, что никто в огромном и богатом доме не посмеет их потевожить — Хисана рассказывала, почти шёпотом, как-то по-детски.
Но этим историям, сказала она однажды, никогда не достаёт счастья. Она и не знала других, там, откуда она принесла их, других и не было.
А старая сказка Бьякуи, наконец, снова ожила, потекла лениво от случая к случаю.
Любимой частью Хисаны была встреча с лунным зайцем.
«Однажды господин Вакамэ задумал одолеть до конца лунную дорогу. Та, что у самого края света, надёжней, чем те, какие бывают на воде в других местах. Поздно ночью Луна у края так близко к морю, что можно добраться по этой дорожке до границ небесных земель. Там, у ручья, в который падают звёзды, в стороне от жилищ лунных вельмож, в маленьком домике живёт заяц. Он самый знаменитый в небесной стране чайный мастер...»
Заяц, конечно, стал хорошим другом господина Вакамэ. И даже несколько раз составил ему компанию в странствиях, хотя не мог уходить из дома надолго: у него была большая семья, и он всегда возвращался к ней.
***
Хисана сумела то, чего не удалось Бьякуе: нарисовала господина Вакамэ таким, каким он, несомненно, был. Однажды, во время занятий каллиграфией, Бькуя заметил рядом со стопкой исписанных неловким почерком Хисаны листов ещё один. Это привело её в необъяснимое смятение.
— Господин мой...
Он молча созерцал рисунок, поражённый по-настоящему.
— Не сочти за дерзость, это...
— Это он.
Никогда у Бьякуи не получалось: слишком выверенными были черты, слишком сильна была отточенная обучением привычка. Но здесь всё было по-другому. И, загадочным образом, это был величайший из путешественников, отправившийся повидать мир по единственной причине, как когда-то сказал отец.
«Это было весело».
Бьякуя совершенно неподобающе подхватил её, тоненькую и удивлённую и тихо сказал:
— Спасибо.
С тех пор он учился рисованию у Хисаны не меньше, чем она у него каллиграфии.
Хисана заверяла, что получается хорошо.
Рисунки множились, и там теперь были и Король, и Капитан пиратов.
И, конечно, Лунный заяц.
А потом мир снова изменился непоправимо.
***
Рукия была насторожённой и тихой, и теперь он воистину не мог ничего исправить как когда-то.
Он всё ещё помнил, так чётко, словно это было вчера, как Хисана сказала тогда, в первый раз:
«Вы всё ещё можете рассказывать такие истории». Для неё это было словно доказательством чего-то. Это было какое-то волшебное заклинание, стиравшее следы времени и непреодолимые границы.
"Вы можете..."
Больше он не мог.
Видеть Рукию, осознавать её молчаливое присутствие, её смиренное принятие, было почти невыносимо.
Прошла целая холодная вечность.
А затем однажды он увидел забытый ею листок бумаги. Увидел и почувствовал раздажение: неаккуратность была недостатком. Вот только...
У этого зайца уши не такие — понял он, очнувшись от оцепенения. Не такие, неправильные уши, Хисана рисовала немного иначе.
"Это — наше с тобой"
Но заяц был. Бьякуя убрал его, спрятал туда, где дремало, пылилось их далёкое яркое море, подёрнувшееся льдом.
***
Когда Бьякуя в очередной раз проснулся, в палате не было ни души.
Только новый заяц маячил в уголке небольшого листа на стуле у изголовья койки. У Бьякуи не было ничего подходящего, но он точно знал: нужно будет дорисовать господина Вакамэ. Прошло столько времени, и он не практиковался, но это было не так важно. Почему-то казалось, что сейчас у него получится.
