Что почитать: свежие записи из разных блогов

Далеко внизу плещут и плещут холодные волны. Тяжелая соленая вода перекатывается, чтобы отхлынуть обратно, и рыбацкие судна, завидев свет маяка, приспускают паруса: северное побережье Скайрима изобилует утесами и рифами, здесь надо быть очень осторожным.
Хабд — отец семейства, в прошлом бывалый моряк, — ежедневно зажигает огонь на маяке, а потом возвращается к домашним за накрытый стол. Здесь мы будем счастливы, думает он…
Винтерхолд сильно отличается от его родного Хаммерфелла, но море везде море. Такова судьба Хабда, или, как говорят местные жители-норды, вюрд — всю жизнь провести на море и умереть на море. А милая Рабати печет сладкий рулет, из тех, что любят по всему Скайриму, и Суди с Мани уже примериваются к нему с ножами. Как все в юношеском возрасте, сын и дочь Хабда любят сладкое. А волны далеко внизу все грохочут огромными ледяными глыбами, которые на севере почти не тают, и в этом грохоте даже Рабати научилась находить нечто успокаивающее.
скрытый текст— Да что ж такое! Опять пропало, — ворчит Рабати, не переставая месить тесто. Хабд любуется ее смуглыми редгарскими руками — смуглая кожа кажется ему верхом красоты, у нордов-то кожа белая. Рабати была в восторге от того, что они поселились на маяке и наконец-то обзавелись домом, но с тех пор, как они сюда прибыли, у них постоянно куда-то деваются вещи. В основном всякая чепуха, но и «чепуха» перестает быть таковой, когда она нужна, а другую такую же вещь взять неоткуда. До Винтерхолда от маяка далековато — по снежным заносам-то, к тому же город маленький, купцы в него заходят редко, зато всегда можно столкнуться с магами из Академии, которых Хабд побаивается.
Наверняка это крысы. Во всяком случае, продукты таскают точно они, да и Суди жаловалась на непонятные шорохи и стуки из подвала. Может, там живут злокрысы — они больше и прожорливее. Подвал ведет прямо в Инееву бездну — ледяные пещеры, огромные пустоты под Винтерхолдом и его окрестностями, поэтому дверь туда всегда заперта, и Хабд не заходит в подвал далеко — лишь настолько, чтобы составить бочки и ящики с овощами, солониной и вином. О пещерах Хабда предупредил один торговец в Винтерхолде, да Хабд и без него понимает, что в них лучше не соваться. Но крысам — или злокрысам — дверь, конечно, не помеха.
Хабд присматривается к детям. Они старательно делают беззаботные лица, но отца не обманешь. Мани, похоже, не нравится уединенная жизнь на маяке. Может быть, скоро он покинет маяк, следуя за собственным вюрдом, но к этому нужно быть готовым любому родителю. Что же до Суди, то она, возможно, и согласилась бы стать смотрительницей маяка после родителей, но не этого. Здесь ей не по душе. Она опасается злокрысов и все время ворчит, что там, за дверью в подвал, возится и шумит кто-то крупнее и куда как зловреднее. Но кто может там жить? Морозные пауки? Дверь прочна, она им не по зубам — вернее, не по жвалам… И Хабд с удовольствием причащается к своей порции рулета.

***
Суди тревожно вслушивается в шумы за дверью. Шорохи. Тяжелые шаги.
Таких крупных злокрысов не бывает. И она готова поручиться — за дверью раздаются голоса. Иногда Суди кажется, что она может различить отдельные слова, но ни одного знакомого. Она понятия не имеет, что это за язык.
— Мани, — говорит она.
— Сестренка, ты опять здесь? — Мани десятком ступенек выше посмеивается, свешиваясь с перил винтовой лестницы. Лохматая голова и блестящие глаза могли бы насмешить и Суди, но ей страшно. — Угу-у! Там сидит дракон! Он тебя похитит, а потом придет Довакин, и выручит тебя, и женится! — Мани делает ехидную паузу. — На драконе.
Суди вымученно улыбается. Сейчас не лучшее время для серьезного разговора, но другого повода может и не представиться.
— Послушай, Мани, — говорит она. — Я же видела, что ты собираешь рюкзак. И я нашла черновик твоего письма…
— Ну вроде того… — Мани серьезнеет. — Суди, сестренка, я же не могу прожить тут всю жизнь. Мы редгарды. Нам этот нордский «вюрд» не важен. Если отец считает, что его судьба — умереть у моря, то я хочу повидать мир. Мне нравятся горы. Горы, а не море.
Суди молчит. Потом добавляет:
— Я бы тоже хотела повидать мир. Ну ладно…
Они поднимаются вверх. Вчера Суди обнаружила, что Мани обзавелся собственным ключом в подвал и побывал там. Это и понятно — если он собирается уходить, то ему понадобится еда на первый случай, но Мани не запер дверь, а это уже непростительная растяпистость. В подвале живет кто-то ужасный, но даже если это просто злокрысы, они тоже могут быть опасными.
Подумав, Суди попросту стащила ключ у Мани из кармана и сунула в один из маминых горшков. Рабати обожала всякие вещицы, добавляющие уюта в довольно-таки аскетичную обстановку комнат на маяке, — горшочки, статуэтки, книжки, коврики, от нее веяло чем-то жилым и теплым, и любое помещение от одного ее присутствия казалось обжитым. Но в тот момент горшок на каминной полке неприятно напомнил Суди погребальную урну…
— Мани. — Говорит Суди, Мани оборачивается с улыбочкой и явно намерен снова пошутить, но при виде лица сестры хмурится. — Обещай, что оставишь подвал в покое.
— Сестренка, ты что-то чудишь, — Мани старательно ухмыляется, но ему явно не по себе. — В подвале нет ничего, кроме нашей жратвы и поганых злокрысов. С чего мне их бояться?
— Мани, если тебе нужно что-то из еды с собой, я сама тебе принесу, — взволнованно говорит Суди. — Клянусь. Только не ходи туда.
— Вот дурочка! Да что со мной случится? Прекрати глупить, сестренка. Ладно, если уж ты боишься, что меня сожрут злокрысы, будем ходить туда вместе, — предлагает Мани, и Суди облегченно вздыхает. Но Мани она не убедила.
Да и какой редгард — выходец из народа лучших бойцов Тамриэля, обученный сражаться с детства — станет бояться паршивых злокрысов?
Наступает вечер. Хабд зажигает маяк — будто в ответ ему на небе загораются чарующие полосы полярного сияния, и тяжелые волны грохочут в темноте, разбивая ледяные глыбы о скалы. Мани делает последнюю запись в дневнике — на маяке они все пристрастились к ведению дневников, не потому, что есть что записывать, а скорее от скуки, — оставляет записку Суди и спускается в подвал, чтобы захватить с собой солонину. Если он еще немного задержится на маяке, то обыденность одинокой жизни у моря действительно станет его судьбой. Вюрдом. А Мани совсем не хочется жить судьбой, которую он не выбирал.
Дверь подвала защелкивается за ним с жутковатым звуком.
Пламя в фонаре колеблется, отбрасывая тени на стены хранилища, и одна из теней уж слишком напоминает гигантское насекомое. Мани никогда не любил насекомых: даже красивых бабочек, обожаемых Суди, даже стрекоз, которыми любила украшать платья Рабати, даже переливчатых зеленых жужелиц, которые нравились Хабду. И единственное, что устраивало его на севере, — отсутствие проклятых шестиногих тварей…
Тень разворачивает полупрозрачные крылья. За ней еще одна. И еще… Шелестят, жестко и мертвяще, крылья, поскрипывают хищные жвала, алчно свисают лапы.
Мани видит, что этих тварей в подвале десятки.
Вюрд, понимает он. Я не зря ненавидел насекомых — моя ненависть была дыханием вюрда, в который я не верил… Отцовский меч на поясе, и Мани не боится противников, с которыми можно сражаться один на один, — он и сейчас не боится смерти, но его душит омерзение.
Подвал слишком далеко от жилых комнат, а дверь слишком надежна, и отголосок крика Мани едва слышит только Суди.

***
Суди шагает по ледяной пещере.
В одной руке ее фонарь, в другой — меч.
Она рассмотрела немногое: пятна крови, пятна ихора, не похожего на кровь существ, с которыми ей доводилось сталкиваться прежде, и обломки чего-то странного. Какие-то полупрозрачные пластины. Какие-то руки не руки, вещи не вещи, вроде конечностей насекомых — но насекомых такого размера не бывает.
Или бывает?
Кто-то утащил ее брата, по глупости спустившегося в подвал ночью. Наверное, бандиты. Но их же не может быть много? Откуда много бандитов в пещерах, где царит морозная стынь… А нескольких бандитов Суди не боится — она владеет оружием ничуть не хуже отца. Должно быть, они ранили Мани и утащили с собой, и Суди идет по кровавому следу, отыскивая взглядом красные кляксы на льду.
…Они здесь, понимает Суди. Она слышит поскрипывание и шорох. И странное зудение. И шипение. Бандиты таких звуков не издают. И в неверном, колышущемся отблеске фонаря она видит воплощенный кошмар — гигантских жуков, черных, крылатых, с огромными жвалами. Они размером почти с саму Суди и явно хищные. Многие забрызганы красным, и Суди отчаянно гонит мысль, что это кровь ее брата. А за ними появляются другие.
Люди?
Эльфы?
Судя по острым ушам — эльфы. Меры. Но таких меров Суди еще ни разу не приходилось встречать. Они полуголые, несмотря на холод, их истощенные тела едва прикрыты кусками меха. Слишком бледная кожа явно никогда не видела солнечного света. Сутулые плечи, некрасивые лица и — это почему-то пугает Суди больше всего — закрытые глаза, — все это совсем не напоминает ни рослых красавцев альтмеров, ни смуглых данмеров, ни лесных босмеров.
— Эй, вы! — кричит Суди. — Отдайте Мани! Отдайте моего брата!
Странные меры окружают ее, наставляя на нее копья. Суди успевает разглядеть их оружие — тоже не похожее ни на какое, виденное ею раньше, но ей сейчас не до этого. Она выхватывает меч и атакует ближайшего мера…
…Суди приходит в себя ненадолго. Ее принесли в какую-то хижину, и жуткое незрячее лицо наклоняется над ней. Зачем?
Освежевать?
Сожрать так, без всяких приготовлений?
Скормить гигантским насекомым, с которыми эти меры в сговоре?
Ну уж нет…
Вырваться у раненой Суди нет никакой возможности, но есть последнее право: оборвать свою нить так, как решит она сама. «Мы редгарды, — вспоминает она слова брата, — для нас вюрд не важен». С трудом вспоминая альдмерис — несколько слов, когда-то выученных по настоянию матери, — Суди просит бумагу и карандаш. Мер заметно удивлен, но дает ей и то, и другое. Отлично, вполне достаточно для предсмертной записки.
Когда Суди выхватывает из лифа кинжал, мер мгновенно берет лук на изготовку. Он ориентируется по слуху и не видит, куда направлено острие. А когда понимает, что хочет сделать Суди, она уже умирает, и попытки мера вынуть кинжал из раны и остановить кровотечение тщетны.

***
Рабати готовит обед, насвистывая. Сегодня один из редких зимних дней, когда проглядывает солнце, и ледяное крошево на далеких волнах внизу сверкает, как камни в украшениях, подаренных ей Хабдом.
Куда подевались эти двое шалопаев?
Мани наверняка тайком смылся. Вот паршивец, мог бы и попрощаться с матерью! Неужели он думал, что его приготовления можно не заметить? Да приведет его дорога к счастью и благополучию. Конечно, хотелось бы пожить вместе… Но таков закон жизни, что дети вылетают из родительского гнезда. Суди, конечно, пошла его проводить — вот от сестры у Мани не было секретов…
Рабати не особенно верит в вюрд. И в нити судьбы она тоже не верит. Она, как и положено редгардке, возносит моления Руптге, Морве и Зету Таве. Просто она приняла как должное, что их с Хабдом судьбы переплетены и закончатся у моря. А как сложатся судьбы ее детей — решать богам.
Внезапный шорох заставляет ее насторожиться.
Тварь, которая проникает в кухню, ей совершенно не знакома. Но она — насекомое. Огромное. Чудовищное. И она омерзительна, как может быть омерзительно хищное насекомое, выросшее до размеров в три четверти человека, так что Рабати жмурится, отворачивается и визжит… а рука ее хватает большой тяжелый нож отточенным движением. Ни один редгард не сдастся без боя.
Ее крик некому услышать, и Рабати придется сражаться в одиночку. И она сражается — яростно атакует мерзкую тварь. Атакует и убивает. И следующую атакует и убивает тоже. И еще одну…
А потом в дверях кухни появляется новая тварь — похожая на человека или мера, очень странно выглядящая, но Рабати не до ее странностей. Потому что тварь издает восклицание, и его, хотя и на незнакомом языке, трудно истолковать иначе, как «Мои жуки! Ты их убила!»
Рабати не успевает сказать, что жуки напали на нее первыми — стрела вонзается ей в грудь, и Рабати медленно оседает на пол. Она чувствует, как кровь течет по ее животу и по спине, потому что стрела пробила ее грудь навылет. И это последнее, что она чувствует…
Ее беспокоят только две вещи.
Хабд, чего доброго, затеет мстить за нее. Дорога мести может стать дорогой его гибели. Да, таков вюрд старого моряка — умереть на морских берегах, кто бы ни сразил его, но Рабати желает мужу долгой жизни, а не скорой смерти во имя мести.
И спаслись ли, во имя Сатакала, ее дети?

Персонажи: Снусмумрик, Филифьонка, Хемуль, Сторож, Хомса и др., упоминается Снусмумрик/Муми-тролль
Примечание: отсылки к "революции цветов" 60-х гг. ХХ века


«Спи спокойно и не волнуйся», — аккуратно вывел Снусмумрик. Подумал и добавил: «В первый весенний день я вернусь к тебе».
Он подсунул письмо под трамвайчик из пенки и тихонько выскользнул из дома. Было еще очень рано; холодный осенний воздух, полный предрассветного тумана, выплеснулся в лицо, шевельнул волосы под шляпой. «Здравствуй, свобода», — подумал Снусмумрик, впервые за все время с весны дыша полной грудью.
Он любил их, этих забавных и странных созданий, но для того, чтобы написать новую песню, ему нужно было побыть одному. Стоило ему поймать одну или две ноты, как появлялся Муми-тролль и предлагал строить запруду, или прибегал Снифф с намеками, что он нашел что-то интересное, но никому ни за что не покажет, или мимо топал Хемуль с причитаниями, что ему не удается пополнить коллекцию, потом Муми-папа спрашивал, не хочет ли Снусмумрик послушать очередную главу его мемуаров, а когда они все наконец уходили, приходила Муми-мама и предлагала пить чай на веранде. Вечерело, на краю неба разгорался закат, и вся семья строила планы на следующий — несомненно, очень увлекательный и веселый — день, а Снусмумрик понимал, что с таким трудом услышанные ноты опять убежали куда-то вдаль.
Читать дальшеИногда он лежал в своей палатке и что-нибудь наигрывал в надежде, что сможет уловить нужные ноты. Но рано или поздно на стенке палатки появлялись знакомые тени: это его друзья стояли вокруг и слушали.
И тогда Снусмумрик, махнув рукой, выбирался наружу и снова и снова играл «Все зверюшки завязали бантиком хвосты»; друзья пускались в пляс, а Муми-тролль, маленький толстощекий Муми-тролль, серьезно и искренне заглядывал Снусмумрику в лицо и вдыхал дым его трубки, словно боялся, что Снусмумрик куда-нибудь исчезнет.
Иногда Снусмумрику хотелось потрепать его за щечки.
Но чем дальше, тем чаще ему хотелось больше никогда не играть «Все зверюшки завязали бантиком хвосты» и не слышать, как эту песню играет кто-то другой.
Пожухлая трава отсырела от ночной росы. Скоро, скоро, думал Снусмумрик, на эту траву ляжет снег, и под темным ночным небом воцарится безмолвие. Может быть, если бы я в это время оставался здесь, новая мелодия пришла бы ко мне.
Он поднял желтый резной листик и повертел в пальцах. Мелодия была где-то рядом, но в этот день она так и не появилась.
К концу дня Снусмумрик углубился в лес. Уже сгущались длинные осенние сумерки, и вдруг в тумане появилась маленькая фигурка.
— Ты кто? — испуганно пискнула она.
— Снусмумрик, — не очень-то приветливо ответил Снусмумрик и умолк, не желая разговаривать.
— Ты правда тот самый Снусмумрик? — фигурка протолкалась сквозь липкие полотна тумана и оказалась маленьким хомсой. — Который написал «Все зверюшки»?
— Нет, — севшим голосом ответил Снусмумрик. — Я другой. А что?
— Жаль, — сказал хомса. — Я так люблю эту песню.
Снусмумрик повернулся и пошел, а хомса шел за ним и болтал.
— Вот бы познакомиться с настоящим Снусмумриком, — заявил он. — Говорят, что он живет в палатке и курит трубку. Так романтично! И что он все время играет на губной гармошке. И что он лучший друг Муми-тролля. Как бы мне хотелось побывать в Муми-дален!
— Я тоже настоящий, — вдруг сказал Снусмумрик.
— Да, но ты не тот, — протянул хомса. Снусмумрик ускорил шаг; маленькому хомсе приходилось бежать за ним, однако он не умолкал.
— А почему тогда ты Снусмумрик? Разве вас много? Я думал, что вы все юксаре… А может, ты тоже умеешь играть на губной гармошке? А с тем, с настоящим Снусмумриком, ты случайно не знаком? А где находится Муми-дален, может, я тоже туда съезжу, когда вырасту?
Снусмумрик бросился бежать. Сверток с палаткой и рюкзак били его по спине, а маленькие ножки хомсы топотали рядом; наконец, хомса отстал.
«Никогда больше не буду играть эту дурацкую песню», — с ожесточением подумал Снусмумрик. Он вспомнил мордочку Муми-тролля. В начале осени, перед зимней спячкой, Муми-тролль так часто поглядывал на него с робкой надеждой. А иногда он умолкал посреди начатого слова и вздыхал. Снусмумрик пару раз даже заметил, что Муми-тролль осторожно кладет свою лапу на его руку, но быстро отдергивает.
«Ой-ой, — подумал Снусмумрик. — Он такой нежный, этот тролль. Разве лучшие друзья бывают такими? Не буду о нем думать. Дружба это или не дружба, но мне пора становиться собой настоящим, а не чьим-то другом или приложением к губной гармошке!»
К вечеру Снусмумрик добрался до большого города. В городе был парк, а в парке — сторож, но сейчас его не было видно, только на каждом газоне виднелись таблички «Ходить по траве запрещается!» Снусмумрик раздраженно фыркнул и перемахнул через ограду парка.
Он уселся на траве и расчехлил губную гармошку.
Никаких «Все зверюшки», сказал он себе.
Сейчас он будет играть грустную мелодию, которую сочинил однажды в дождливый осенний вечер. Тогда стояла ранняя осень, и мелкие капли сеяли и сеяли чуть слышное постукивание по стенке палатки, а Муми-тролль сидел рядом и молчал. Он сидел так тихо, что Снусмумрик даже не слышал его дыхание — только чувствовал его на своих волосах, как чувствовал тепло его лапки, лежавшей рядом с рукой Снусмумрика. И под шорох дождя пришла эта мелодия.
Снусмумрик так и не сочинил к ней слов. Да она и не нуждалась в словах. И название тоже не пришло — про себя Снусмумрик называл ее «Мелодия Муми-тролля», хотя никто из знавших Муми-тролля с этим бы не согласился.
Наверное, таким знал Муми-тролля только Снусмумрик.
Он вывел несколько первых тактов и сообразил, что собирался вообще не думать о Муми-тролле, но было уже поздно. Грустная мелодия взлетела под облетевшие кроны. Мало-помалу начали собираться разные мелкие существа и зверюшки. Пришла какая-то Мюмла с целым выводком детворы и выжидающе уставилась на Снусмумрика, но маленьким мюмлам неожиданно понравилась музыка, они даже притихли. Какой-то унылый Хемуль в длинном платье с нелепыми разводами кивал головой в такт и шевелил губами — наверное, вспоминал потерянный экспонат из очередной коллекции.
Снусмумрик отнял гармошку от губ.
— Бис, — важно сказал Хемуль. Но Снусмумрик качнул головой и заиграл другую песню. Это была не его песня — кажется, он слышал ее от фрекен Снорк, а та от Муми-тролля, а тот — от Туу-Тикки. Наверное. «Вот Туу-Тикки могла бы меня понять», — подумал Снусмумрик.
Уж она бы не стала грустно вздыхать, понимая, что Снусмумрику пора уходить, — она бы поняла, что нельзя никого удерживать возле себя. Особенно вздохами и грустью.
— Это что такое! — послышался грубый голос. — А ну-ка, вон отсюда! Убирайтесь! На траве сидеть запрещено!
— Хочу и сижу, — уперся Снусмумрик. Он знал этого Сторожа, знал и не любил, потому что Сторож всегда норовил кому-то что-то запретить. — Почему нельзя?
— Потому, — рыкнул Сторож, сердито шевеля усами. — Сейчас вы сидите на траве, а завтра устроите массовые беспорядки и начнете строить баррикады!
— Вот здорово! — завопил один из малышей Мюмлы. — Я хочу строить баррикаду!
— Все это блажь, — солидно прогудел Хемуль.
— Но это же просто музыка, — возразила какая-то зверюшка. — При чем тут беспорядки? Я хочу послушать музыку!
— Убирайтесь, иначе я вызову полицию, — настаивал Сторож. Он вытащил из кармана свисток, и, посвистывая, пошел вокруг толпы. Недовольные зверюшки отходили в сторону, ворча. — Пойдите в мэрию, оформите разрешение, заплатите налог и слушайте, сколько влезет! Но не на траве! И представьте список мелодий, утвержденный мэрией!
— А это еще зачем? — заволновались зверюшки.
— А вдруг вы будете играть и слушать что-то общественно вредное? — резонно ответил Сторож. — Я смотрю, вы только и думаете, как бы нарушить какие-нибудь правила!
Снусмумрик с сожалением положил гармошку в рюкзак. Он надеялся, что сможет заработать себе на ужин, но, похоже, ужин откладывался на завтрак.
Сегодня Снусмумрик спал, поставив палатку прямо на газоне. Хорошо, что я ушел без предупреждения, думал он. А то Муми-мама обязательно собрала бы мне тормозок. Пирожки с повидлом, и бутерброды, и обязательное клубничное варенье. Еще и выбрала бы самую большую банку. И, конечно, принес бы ее мне сам Муми-тролль.
И я ел бы и опять и опять вспоминал его.
Наутро он снова пришел к парку и услышал звуки флейты.
Маленькая зверюшка наигрывала, стоя у края газона, «Все зверюшки завязали бантиком хвосты». Снусмумрик внутренне поморщился, но ему почему-то стало приятно. Зверюшка играла хорошо и ухитрилась собрать немаленькую толпу; из толпы слышались одобрительные возгласы. В шапчонку, которая лежала у ног зверюшки, уже упало несколько монеток.
В следующей мелодии Снусмумрик тоже узнал свое сочинение.
Ему было одновременно приятно и больно, как будто кто-то взял кусок его души и положил себе в карман, заставив чувствовать по-своему. Чтобы прогнать эту боль, Снусмумрик вытащил губную гармошку и тоже заиграл.
— Иди сюда, — крикнула зверюшка, на миг отняв флейту от губ.
Они доиграли мелодию вместе под аплодисменты.
— А знаешь «Вчера»? — спросил Снусмумрик.
— Знаю. А ты знаешь «Девушка»?
— Знаю! А ты знаешь «Земляничные поляны»?
— Конечно! Давай сначала «Вчера», а потом…
К концу их выступления маленькая шапка зверюшки совсем заполнилась, и Снусмумрик снял и положил на землю свою шляпу.
— Ого, у тебя побольше, — сказала зверюшка. — То, что надо! Сегодня у нас аншлаг!
Она была низенькая и юркая. Длинный хвостик, торчащие ушки сердечками, мягкая длинная шерстка на голове, подвязанная вышитой тесемкой. На шее у нее висели бусы из рябины. Снусмумрику она понравилась.
— Снусмумрик.
— Я догадалась. Так твои песни можешь играть только ты. А меня зовут Тина.
Они разделили пополам выручку и купили еды. Сидя за столиком в небольшом кафе, Тина весело рассказывала, болтая лапками:
— Ты помнишь своих родителей? Я своих уже давно не видела. Они очень скучные — они и мой младший брат. Папа собирал пуговицы, мама собирала пуговицы, у них только разговоров было, что о пуговицах, коллекциях, деньгах, вещах, мебели, кто сколько чего имеет и опять о пуговицах. Они и меня уговаривали собирать пуговицы. Банки, целые банки, коробки, целые полки с банками и коробками, и все в пуговицах! А потом у меня родился младший брат, и он тоже стал собирать все подряд. Собирал и прятал, чтобы никто у него ничего не забрал. Они прекрасно ладили вместе. А про музыку говорили, что это хорошо, но ее ни в банку, ни в коробку не положишь, и толку в том, что не имеет смысла без слушателей? Так что однажды я просто взяла и ушла.
— У меня родители были другие, — сказал Снусмумрик. — Им было весело.
Он вспомнил, как Муми-папа возмущался безответственностью Юксаре и легкомыслием Мюмлы, и ему стало немного обидно и смешно.
Они с Тиной поставили палатки рядом.
— Если бы мы играли в парке, а не прямо на улице, мы бы заработали еще больше, — заметила Тина. — Но тут такой Сторож!
— Знаю, — сказал Снусмумрик, попыхивая трубкой. — Меня он тоже выгнал.
— А я придумала, как ему досадить, — Тина захихикала. Снусмумрик заинтересованно наклонился к ней, и она таинственно прошептала: — Я посею в парке хатифнаттов!
— Что сделаешь, прости?
— Посею. У меня есть семена.
Снусмумрик благосклонно относился к хатифнаттам — не в последнюю очередь потому, что все приличные зверюшки и существа их не жаловали. Молчаливые создания, которые знай себе плыли по морю в маленьких лодочках, задерживаясь на островах и оставляя на них записки без слов, — по словам Гафсы, «вели разгульную жизнь», — были пугающи и непонятны, но Снусмумрик ощущал какое-то внутреннее родство с ними. Он тоже чувствовал, что должен идти. Куда? — он и сам не знал, но верил, что в конце пути его ждет новая мелодия. Муми-папа однажды странствовал с хатифнаттами, но не любил об этом распространяться.
Но Снусмумрик полагал, что они, как и все, женятся между собой, а потом рождают маленьких хатифнаттиков. Семена? — к такому жизнь его явно не готовила!
— Я жила с ними, — сказала Тина. — Плавала на лодочке. Так здорово: море, молчание и парус. Их стихия — электричество, и когда они начинают всходить, то наэлектризованным становится все вокруг. А еще они очень любят музыку. Главное, удержаться и не пританцовывать, потому что это их пугает.
— Мой знакомый муми-тролль тоже жил с ними, — ответил Снусмумрик. — Но ему быстро надоело. Муми-тролли, видишь ли, не любят подолгу молчать.
— Хатифнатты тоже не любят, — засмеялась Тина. — Но они общаются электрическими импульсами, а не словами. И если твой знакомый этого не умел…
Снусмумрик тоже засмеялся, представив себе, как напыщенный и озабоченный собственной уникальностью Муми-папа дергается при каждой попытке хатифнаттов заговорить с ним по-своему. Да, это не так-то легко — признать, что ты вовсе не уникален и ничем не отличаешься от других по сравнению с действительно удивительными созданиями! Куда легче решить, что это они ничего не говорят и не понимают…
— И у меня целый мешок семян, — продолжала Тина. — Ночью они как раз лучше всего всходят, а между тем Сторож ночью будет околачиваться в парке и следить, чтобы там не бродили влюбленные и любители выпить пивка под осенней луной.
— А мы этих любителей не напугаем?
— Не сомневайся — их там не будет. Сторож уже всех распугал так, что многие и днем боятся заходить в парк. Зато полиция туда тоже не очень спешит приезжать, потому что Сторож им надоел до смерти!
— Полиция — это мелочи, — сказал Снусмумрик. — Тогда дождемся полуночи и пойдем?
…Через несколько часов они уже перелезали через ограду парка. Тина показала семена. Это были небольшие белые кругляши, распространявшие легкий аромат озона. Часть из них она отсыпала в руку Снусмумрика.
Попав на землю, семена лежали как ни в чем не бывало, но Тина сказала, что это ненадолго. И правда, вскоре запах летней грозы усилился, а по жухлой, сырой бурой траве побежали мелкие синеватые вспышки. Одна из них сверкнула особенно ярко.
Тут же издалека послышался свист.
— Драпай, — шепнул Тине Снусмумрик, они кинулись бежать, добежали до ограды и обернулись. Сторож был уже тут как тут, он свистел и метался между вспышками растущих хатифнаттов. Внезапно он протянул руку к одному из них — и отпрянул с воплем.
— Так ему и надо! — фыркнула Тина.
Она перескочили обратно через ограду и побежали к своим палаткам, а вслед им неслись испуганные вскрики Сторожа.
Однако на следующий день парк оказался полностью закрыт. Озлобленный, невыспавшийся Сторож с перевязанными пальцами запирал ворота парка, а на них висело огромное объявление «Запрещается вход без санкции мэрии!» Рядом переминались с ноги на ногу двое полицейских.
Сторож деловито звякнул ключами и принялся вешать новые объявления.
— «Запрещается громко смеяться», — читали Тина и Снусмумрик, — «Запрещается слушать музыку», «Запрещается высказывать свое мнение», «Запрещается ходить в неподобающе одетым»… а почему «в», если просто «одетым»? «Запрещается задавать вопросы»!
Объявление про вопросы Сторож писал явно наспех, наверняка после того, как его несколько раз спросили, что все это значит, — краска с букв потекла, а буквы выглядели размазанными.
— Сегодня нам придется уйти подальше отсюда, чтобы сыграть, — сказал Снусмумрик.
Мало-помалу вокруг ограды парка начали собираться зверюшки.
— Почему нас не пускают в парк? — раскричались дети Мюмлы. — Мы хотим бегать в парке!
— Эй, я всегда готовился к лекциям в парке, на свежем воздухе, — сказал какой-то студент.
— И я тоже, — поддержала его другая зверюшка.
— Я люблю выгуливать тут свою собаку, — возмутился старенький снорк и весь посинел от досады.
Пришла чопорная пожилая Хемулиха с целым выводком подкидышей.
— Это еще что такое? — сурово сказала она. — У нас по расписанию прогулка по парку! Нельзя нарушать расписание! Немедленно пустите нас!
— Запрещается… — начал Сторож, но студент перебил его.
— К черту, — выкрикнул он.
И тут Снумумрик, окончательно выйдя из себя, сорвал одно из объявлений.
Вокруг началось столпотворение. Студенты, подкидыши, дети Мюмлы и даже почтенный старый снорк с собакой — все они принялись срывать объявления и стучать в ворота. «Ура! Давайте строить баррикады!» — вопили дети Мюмлы. Полицейские пытались остановить и урезонить зверюшек, но никто их не слушал. Другие зверюшки столпились вокруг и выкриками подбадривали тех, кто срывал:
— Не слушайте Сторожа!
— Надоел!
— Сколько можно запретов!
Подъехала полицейская машина, свирепо дудя. Полицейские все-таки арестовали нескольких зверюшек. Тина и Снусмумрик попали в их число — ведь они не только срывали объявления, но и разрывали их в клочья и бросали оземь. Их затолкали в машину, Снусмумрик обернулся и увидел, как ворота парка падают под напором толпы.
— Значит, все было не зря, — сказал он. — Лишь бы не поставили новые!
Они сидели в полицейском участке, вспоминали, как летели по ветру разорванные объявления, и смеялись. Сейчас их пьянило чувство победы, разделенной на всех и оттого еще более значительной, — победы над мелочными страхами и запретами. Но вскоре арестованные стали беспокоиться. Не будет ли у них более серьезных неприятностей? Что скажут их родители? А вдруг Сторож поставит новые ворота, и получится еще хуже, чем было? А вдруг парк вообще закроют, и даже бедные сиротки-подкидыши не смогут в нем погулять?
— Нет, ну как это можно — закрыть городской парк? — строго сказала пожилая Хемулиха. — А ну-ка, не несите чушь! Они не посмеют!
— Передача! — крикнул полицейский.
— Кому? — удивился студент.
Но полицейский молча сунул ему в лапы целую корзину пирожков.
— Фру Филифьонка передала это всем, кто отстаивал парк, — сказал он.
Пирожки немного подгорели — иначе, наверное, Филифьонка не стала бы их отдавать незнакомым зверюшкам, — но оказались вкусными.
Наутро у каждого задержанного взяли отпечатки лап и подписку о неразглашении без санкции мэрии, а затем отпустили.
— Эти студенты, — ворчал полицейский, прижимая очередную лапу к листу бумаги. — Постоянно от них одни проблемы! То протесты, то шум, то скандалы… Разнузданные существа, хуже хатифнаттов!
Тина со Снусмумриком переглянулись и прыснули.
Одна нота кружилась вокруг Снусмумрика. Сегодняшнее приключение должно было приманить хотя бы пару нот. Снусмумрик на это очень надеялся.
— А я сочинила новую мелодию, — вдруг сказала Тина. — Вот послушай!
Она сыграла на флейте несколько тактов. Это была веселая мелодия, но внезапно в ней прозвучало что-то очень печальное — какой-то щемящий диссонанс.
Снусмумрику сразу представился Муми-тролль, сидящий рядом на мостике. По реке проплывают редкие желтые листья, их становится все больше, они весело болтают и смеются, и вдруг Муми-тролль поднимает печальные, умоляющие глаза и робко заглядывает Снусмумрику в лицо… И это воспоминание разозлило Снусмумрика по-настоящему.
Он злился и на Муми-тролля, и на себя. «Ведь он еще ребенок, — думал Снусмумрик. — Если так посмотреть, у нас и общего-то немного! Почему, ну почему он прилип ко мне?»
— Эй, — окликнула его Тина. — Тебе не нравится?
— Нравится. Но почему конец такой грустный?
— А… Это я вспомнила свою семью, — сказала Тина. — Я ушла молча, когда они спали, и даже не сказала им, как они мне надоели со своими пуговицами! И очень об этом жалею. Может, они бы поняли, что счастье не в пуговицах и не в той чертовой уйме вещей, с которой они носились. А так у них вся жизнь ушла в вещи, и теперь вещи живут вместо них.
Моя мелодия тоже должна рассказывать о моей жизни, — подумал Снусмумрик. О том, как хорошо бродить одному в лесу и курить трубочку возле своей палатки. И иногда видеться с друзьями. Лишь бы они не объявляли тебя своим лучшим другом и не опутывали своей привязанностью, не требовали больше, чем ты можешь дать. Или меньше. Или просто не то. Тут Снусмумрик запнулся, потому что сам не знал, что он мог бы дать Муми-троллю.
Сегодня они только немного поиграли на улице. Город гудел, обсуждая события вокруг парка. Но худшие опасения сбылись: парк закрыли, по улицам прогуливались полицейские. Правда, слушать музыку и смеяться не запрещали, но настроение у всех упало, и останавливались, чтобы послушать Снусмумрика и Тину, совсем не многие.
Вечером, чтобы подбодрить Тину, Снусмумрик вытряхнул из своей трубки табак, достал спичечный коробок и насыпал в трубку порошок оттуда.
— Успокаивающая смесь, — сказал он. — Утешает и бодрит. Так мне сказал дух лесной опушки, который подарил ее за песню.
Он затянулся, потом передал трубку Тине. Смесь неприятно пахла, а после затяжки друзья начали сильно кашлять, но мир действительно показался им немного веселее. Обоих разобрал беспричинный смех, головы закружились, и тут Снусмумрика догнала резкая боль в глазах.
Он понимал, что нужно что-то с этим делать, но движения его вдруг замедлились, он не мог понять, куда идти и что говорить, почему это происходит и кто сидит рядом с ним. Судя по лицу Тины, она испытывала что-то похожее. Ощущения были очень неприятными, несмотря на то, что обоих по-прежнему разбирал смех. Внезапно резкий порыв ветра сорвал и швырнул вниз последние обрывки листьев, а с ними — мелкие веточки и капли дождя. Снусмумрик и Тина опомнились и полезли в палатки, дождь забарабанил по ним, как из ведра, а ветер так и рвал палатки с места. Сверкнула молния, и огромная ветка рухнула прямо на них.
Снусмумрик услышал, как Тина закричала и захлебнулась от боли, и выполз наружу. Ему и самому досталось, но меньше. Он трясущимися руками под проливным дождем начал оттаскивать ветку и выпутывать Тину из палатки. Она еле слышно стонала и всхлипывала.
— Ты в порядке? — глупо спросил Снусмумрик. Он очень переволновался.
— Больно, — пожаловалась Тина. — Мне так попало по лапе, что я теперь не смогу играть.
Наутро буря стихла, но Снусмумрику и Тине это не очень помогло. Они оба промокли и сильно простудились ночью. Из-за сырой погоды просушить палатки и вещи было невозможно, еда заканчивалась.
— Я пойду и поиграю, — сказал Снусмумрик. — Куплю нам чего-нибудь пожрать.
Он играл и играл, но в его игре сегодня было что-то отчаянное. Филифьонка, которая пришла его послушать, с сочувствием качала головой.
— Бедный юноша, — наконец, сказала она. — Идемте, я вас накормлю.
— Нет, — сказал Снусмумрик. — Мне надо еды с собой, потому что моя подружка заболела.
— Бедные дети! — повторила Филифьонка. — Давай пригласим твою подружку ко мне. Я живу одна, знаешь ли, мне это не в тягость. Главное, осторожно с покрывалом, это хорошее кружевное покрывало, оно досталось мне от бабушки.
Они вместе пошли и забрали Тину вместе с палатками.
— И фарфоровые чашки не разбейте, — предупредила Филифьонка. — Сейчас я дам вам пирожков, у меня еще остались.
Тина жаловалась, что у нее очень болит ушибленная лапа, однако флейту держать она все-таки смогла и даже сыграла для Филифьонки.
— Как хорошо, что я могу о вас позаботиться, — сказала Филифьонка, — а то мои родственники меня совсем забыли. Сколько я их ни приглашаю, они никогда не приезжают. Но ведь это так возмутительно — забывать о своих родных!
— Почему? — спросила Снусмумрик. — Может, им самим хочется быть забытыми. Когда тебя забывают, это не так уж плохо. Можно никому не принадлежать и не делать то, чего от тебя ждут другие.
— Но это значит, что ты никому не нужен!
— И что ты ни в чем не ограничен…
Они еще немного поспорили, наконец, Филифьонка взялась за вязание, а Снусмумрик вышел на крыльцо и начал прислушиваться.
Он называл это «ловить музыку». Ноты, которые надо было поймать, кружились рядом, он чувствовал это. Сейчас, когда никто его не отвлекал, не болтал рядом, не заглядывал в лицо грустными глазами с надеждой, можно было попытаться.
«Я не должен вообще с ним видеться и возвращаться в Муми-дален», — подумал Снусмумрик. Потому что «лучший друг» — это совсем не то, что несмело трогать за руку и хотеть все время быть рядом, ближе, чем рядом. И отчаянно не хотеть даже думать о том, к кому все время возвращаются мысли.
Дурацкая зависимость.
Одержимость.
Поэтому и мелодия никак не ловится.
Нота наконец поймалась. Снусмумрик проиграл первые такты. Да, это было оно — начиналось легко и бодро, а потом внезапно вплетался грустный надтреснутый хрусталь, но дальше этого дело еще не шло.
— Красиво, — сказали за спиной. Снусмумрик резко обернулся. Филифьонка стояла, подпирая лапами мордочку, и смотрела на небо. — Похоже на осеннее небо: вот голубизна, а вот надвигается туча, и тоскливо зовут журавли за собой… И как вы решаетесь идти за ними? Они все время напоминают о том, что мы потеряли и уже никогда не увидим. Вы тоже что-то потеряли, юноша? Что-то, чего так и не сумели найти.
Снусмумрик промолчал. Он повернулся к рюкзаку, достал трубку, табак и закурил.
— Почему все куда-то спешат и уходят? — грустно повторила Филифьонка. — Почему мы не можем найти счастье дома? Уютный дом, все так хорошо убрано, столько памятных вещей.
Ее слова напомнили Снусмумрику рассказ Тины о ее семье.
— Вещи — это не жизнь, — сказал он. — Рано или поздно они начинают мешать.
— Но вещи — это же память!
— И память тоже может мешать, — сказал Снусмумрик, потому что мордочка Муми-тролля встала у него перед глазами особенно живо. — Прошлое нужно отбросить, чтобы идти вперед.
— Зачем? Сколько можно идти, если жизнь — вот она? Есть близкие, с ними надо поддерживать отношения. А они все откладывают и откладывают… — глаза Филифьонки наполнились слезами.
И тут Снусмумрик ее понял.
— Но вы сами-то их любите, фру Филифьонка?
— Не знаю, — удрученно пробормотала она. — Не очень. Они такие… такие… заносчивые. Ни во что меня не ставят.
— Тогда, может, стоит любить тех, кто любит вас?
— Как ты?
Снусмумрик опять промолчал, затягиваясь трубкой.
Они переночевали у Филифьонки, а утром Тина сказала:
— Кажется, я в порядке. Знаешь, что? Я решила навестить родителей. И сказать им, почему я ушла.
— Я вспомнил, — Снусмумрик посмотрел на нее. — Кажется, я знаю твоего брата. Ведь это Снифф? Так? Он друг Муми-тролля.
— Опаньки! Я думала, что его друг — ты!
— Ну… да, — щеки у Снусмумрика вдруг стали очень жаркими.
— Нельзя уходить и оставлять за собой несказанные слова, — с горячностью продолжала Тина. — Чтобы кто-то ждал и думал, будто виноват в чем-то. И чтобы ты сам думал, что виноват, потому что вы так и не поняли друг друга. Пойдешь со мной?
— Нет, — ответил Снусмумрик. — Я, кажется, знаю, куда я пойду.
— Ладно, — сказала Тина. Она показала ему то, что делала вчера весь день, — небольшую тесемку из разноцветных ниток. — Давай руку! — и она повязала тесемку Снусмумрику на запястье. — Это на память. И это тоже, — она протянула знакомый мешочек с семенами хатифнаттов. — Дружба, она ведь никуда не денется оттого, что мы в разных местах?
— Конечно, — сказал Снусмумрик. Он снова покопался в рюкзаке. У него была монетка, которую он таскал с собой, сам не зная, зачем, — никто не хотел ее брать в уплату, но она была очень красивой. — Это тебе.
Они попрощались друг с другом и с Филифьонкой.
Снусмумрик шагал по дороге, ведущей обратно в лес. После недавней бури осень окончательно навалилась на землю. Тяжелые тучи с войлочными сырыми животами висели прямо над головой, побуревшие листья забытым тряпьем валялись повсюду. Лысые деревья неподвижно дремали, и в безлистных ветвях гудел ветер.
Зеленые брюки Снусмумрика были уже очень тонкими для такой погоды, к тому же во многих местах в них зияли дыры. Поэтому он свернул в небольшую деревеньку. Когда-то они уже бывали здесь, и он помнил одну добрую старушку, которая держала лавку и торговала всякой всячиной. Тогда старушка предлагала ему брюки — по правде говоря, слишком дорогие для него, да и слишком уж респектабельно выглядящие. Но, может быть, сейчас у нее найдется что-то попроще?
Филифьонка на прощание дала ему выпечки и бутербродов. Поэтому Снусмумрик решил, что в ближайшее время с голоду не умрет, а на дальнейшее загадывать нет никакого смысла, и можно потратить всю наличность на штаны.
Старушка узнала его.
— А, это ты, мальчик, — сказала она. — Как ты вырос и возмужал. А те брюки, что ты тогда не купил, — они еще есть. И вот новое поступление…
Она достала джинсы, очень плотные, настоящие фирменные, правда, изрядно поношенные и с заплаткой на видном месте.
— Беру, — обрадовался Снусмумрик.
Как только у него перестали мерзнуть коленки, он тут же воспрянул духом и даже принялся насвистывать что-то под нос. Мелодия была где-то рядом. Он наклонился, поднял уцелевший резной листик, уже бурый, но все еще красивый, повертел в пальцах. Среди деревьев появилась чья-то маленькая фигурка.
— О, Снусмумрик, — окликнули его.
Это был тот самый хомса.
— Как дела? Ты был в городе? — спросил он. — Наверное, видел кучу интересного! А ты так и не познакомился с настоящим Снусмумриком? Ну, который написал «Все зверюшки завязали бантиком хвосты»?
— Я как раз иду к нему, — ответил Снусмумрик. — Хочешь пирожок?
Он пошел быстрее, так быстро, что хомса побежал за ним, продолжая трещать, и наконец отстал.
«Если надо, я буду его лучшим другом, — думал Снусмумрик. — Пока он не вырастет. А потом, может быть, он пойдет дальше, и я останусь в прошлом — воспоминанием, памятной вещицей. Или пойдет вместе со мной. Это не так уж плохо, когда играешь одну мелодию на двоих».
И тут ноты завертелись вокруг него, и мелодия нахлынула целиком и полностью — именно та, которую Снусмумрик ждал все это время, а за ней пришла и другая — только успевай наигрывать!
И вдруг холодное прикосновение к щеке заставило Снусмумрика вздрогнуть. Белые мухи кружили рядом, опускались на землю и не таяли. А тропа бежала в застывший под грузом осени Муми-дален, и Снусмумрик уже видел дом Муми-семейства.
Сад опустел, только блестели ракушки, которые так заботливо раскладывала вокруг клумб с розовыми кустами Муми-мама. Вот-вот их заметет первым снегом, но пока они еще видны. Ставни на окнах были закрыты, и заперта дверь; Снусмумрик знал, как ее открыть.
Этой зимой он напишет свои лучшие мелодии, в которые вложит все, что успел понять до сих пор.
А потом уйдет и вернется только с первым весенним днем, когда его будет ждать Муми-тролль.

Холодные волны бились и бились о берег.
Смотритель Маяка любил этот шум. На острове было не так уж много звуков, но шум отличался богатством и яркостью. Иногда это был тихий и мерный шум штиля, иногда – холодного ветра, катившего тяжелые волны и с размаху бросавшего их на песок. Иногда – рокот шторма, смешанный с завываниями бури. А иногда – грохот ломающихся льдин. В лютые зимы шум волн замолкал: вода замерзала. Но сейчас, несмотря на зимний месяц, стояла погода, больше подходящая для осени: ненастная, но не морозная.
скрытый текстНа маяке работали трое: Смотритель Маяка и два матроса: юксаре и хомса. Смотритель частенько ворчал, что он один относится к работе добросовестно, но, по совести, работы и было-то немного. Проверять уровень топлива, раз в день отмечать погоду на шкале, записывать события в специальный журнал (записывать было почти нечего, кроме редких бурь и иногда проплывающих корабликов хатифнаттов), вечером зажигать свет, утром тушить. В бурю и туман включать ревун. С этими обязанностями справился бы и один Юксаре, при условии, конечно, что ему будет кто-то напоминать – для этого нужен был Хомса. В остальное время они то ловили рыбу, то что-то стряпали, болтали, дремали, читали, Юксаре курил трубку, Хомса играл на дудочке, а иногда в погожий день все вместе садились в лодку и плавали вокруг острова.
Где-то очень далеко на горизонте виднелся берег Муми-дален с огоньками зажигающихся окон по вечерам, а с другой стороны видна была только бесконечная синь моря.
…В тот день все было как обычно. Юксаре проспал полдня, потом взял трубочку, потом – книжку, и вдруг послышались его частые всхлипывания.
– Что такое? – Хомса подошел к нему. Но Юксаре сдавленно плакал и тряс головой, будто не мог произнести ни слова.
– Хатифнатты, – догадался Смотритель, заметив удаляющийся белый парус.
– Должно быть, они ударили его током! Они такие, они могут! – зачастил Хомса. Но Юксаре, вздрагивая в рыданиях, отрицательно помотал головой.
Остров Маяка был крохотным. На нем не умещалось ничего, кроме самого Маяка и маленького садика, здесь даже большие деревья не росли – только стелющаяся ива и береза. Но Смотритель и Хомса обошли весь остров и с другой стороны кое-что нашли: лощину, а в ней барометр. Большой барометр, укрепленный на высоком столбе. Судя по запаху озона, тут побывали хатифнатты, хотя никто не мог себе представить, какое отношение они имеют к барометру. Под барометром лежал гладкий камень, а под камнем Хомса обнаружил маленький сверточек бересты. Смотритель и Хомса удивленно переглянулись, положили бересту и камень обратно и возвратились на Маяк.
Они думали, что Юксаре давно утешился и взял другую книгу. Он был из тех, кто не умеет долго печалиться и вообще испытывать сильные чувства, разумеется, если речь не шла об отдыхе и безделье: бездельничал Юксаре со вкусом. Однако Юксаре встретил их по-прежнему в слезах, но не говоря ни слова. Трубка его совсем потухла, книга, мокрая от слез, валялась на берегу.
Смотрителя так удивило это небольшое происшествие, что он посвятил ему довольно обширную запись в журнале, прежде чем поднялся на Маяк и зажег огонь.
Утро следующего дня началось как обычно. Юксаре успокоился, но был молчалив и очень расстроен. Хомса же поднялся в комнатку на Маяке, чтобы заняться своим любимым делом – он обожал мастерить шкатулки. Материалом ему служил плавник, которого море выбрасывало даже больше, чем надо, и ракушки. На полке у круглого окна стояло уже штук пять шкатулок, затейливо украшенных ракушками. Хомса разрешал товарищам брать их и складывать туда все, что нужно трем одиноким холостякам: наперстки, иголки с нитками, запасную трубку, пуговицы, рыболовные крючки, поплавки, спички, гребешки, отвертки, гвозди разного размера и прочую мелочь.
Внезапно поднялся сильный ветер. Хомса забеспокоился. Погода стояла сырая и пасмурная, но в декабре случается все – уж не надвигается ли буран? И сквозь шум ветра, свистевшего по крыше Маяка, ему почудился отчаянный крик. Хомса прислушался: сомнения не было, кто-то снова и снова звал его. Разумеется, это был Смотритель – а может, и Юксаре тоже. Взволнованный Хомса сбежал вниз.
Огромное количество птиц посыпалось прямо на него. Они неслись, подхваченные ветром, беспомощно бились в вихрях, кричали и падали на землю и в прибрежные воды. Некоторым удавалось выбраться на берег, где они бессильно сникали, но многие уже не могли спастись. Вода кипела и бурлила, покрытая тысячами птичьих тел. Смотритель, Хомса и Юксаре взяли лодку и бросились помогать птицам, вылавливая их из воды большим рыболовным сачком. Но много ли они могли сделать?
…Когда ветер успокоился, Смотритель остановился и опустил голову, стоя над сотнями мертвых птичьих тел. Еще больше их плавало в море; волны прибивали их к берегу, шевелили безжизненные перья. Смотритель сходил на Маяк, принес лопату и принялся рыть птицам могилки. Сначала он каждой делал отдельную могилу и ставил над ней крест, но потом устал и вырыл целое братское захоронение. Хомса помогал ему.
А Юксаре стоял на коленях, раскачивался из стороны в сторону и снова беззвучно плакал, давясь слезами.
Барометр, который имелся на Маяке, никаких изменений погоды не показывал. Смотрителю это показалось странным, он заподозрил, что барометр сломан, и велел Хомсе сходить к барометру хатифнаттов – проверить, заодно узнать, какая на самом деле ожидается погода. Но очень скоро ожидание начало нервировать Смотрителя. Находиться на унылом острове рядом со свежими могилками птиц и плачущим Юксаре – да, от этого любому бы стало не по себе. И Смотритель пошел разыскивать Хомсу.
Тот стоял на коленях возле барометра и протягивал к нему руки.
– Хомса! – закричал Смотритель. Тот обернулся и посмотрел на него пустыми глазами.
– Это конец, – сказал он. – И зачем мы возимся с этим Маяком? Все равно это конец. Юксаре все понял раньше нас.
– Прекрати, – вспылил Смотритель. – Сейчас же иди на рабочее место!
– Мое место здесь, – возразил Хомса и снова обернулся к барометру.
Барометр показывал бурю.
В тот миг Смотритель испытал ничем не разбавленное отчаяние. Один из матросов пал духом окончательно, второй, похоже, не в своем уме, он один, надвигается буря, погибло множество пернатых, и то, что многие из них благодаря заботам команды Маяка смогли обсохнуть и улететь дальше, совершенно не утешало…
Небо заволоклось черными тучами. Поднялся ветер – густой, соленый, он нещадно хлестал камни и маленькие деревья острова. Смотритель зажег Маяк, включил ревун и спустился к Юксаре, умоляя его вернуться на Маяк.
Но Юксаре молчал и только беззвучно всхлипывал.
И вдруг отовсюду, со всех сторон, море покрылось тысячами белых парусов: это на свет Маяка выплыли лодочки хатифнаттов. Они потекли на остров. Смотритель догадался, что они прибыли переждать бурю – а что еще могло их сюда привести? – и начал звать их на Маяк, хотя и понимал, что все не поместятся. Но хатифнатты его будто не слышали. Впрочем, может быть, они и правда не воспринимали чужие голоса. Они шли к барометру.
Огромное количество хатифнаттов уже собралось в лощине, где стоял столб с барометром. У столба, вжавшись в него спиной, замер Хомса. «Эге, – подумал Смотритель, – плохо дело, надо его выручать».
Хатифнатты обступили Хомсу. И вдруг со всех сторон к нему потянулись их маленькие белые лапы. Хомса не сопротивлялся, когда эти лапы вцепились в него и начали его рвать: сначала куртку, а затем волосы, лапы, уши…
– Прекратите! – закричал Смотритель, но Хомса молчал, только иногда стонал, когда его дергали особенно сильно. Смотритель схватил первый попавшийся кусок плавника и ударил по хатифнаттам – раз, другой, и неожиданно сообразил, что же он держит. То была чья-то огромная кость. В ужасе Смотритель швырнул ее в хатифнаттов и попытался протолкаться к Хомсе.
Но хатифнатты не собирались его разрывать на куски, – нет, они упорно тащили его к берегу. Хомса безвольно обмяк и даже не пытался отбиваться.
Из глубин моря поднялось какое-то существо, о котором Смотритель никогда не слышал. Оно было огромным, как кит, но не кит, потому что прямо под поверхностью воды колыхались чудовищные щупальца. Вода отступила, хотя для отлива было не время, и из-под нее обнажились огромные черные скалы, до того странные и жуткие, что у Смотрителя ушла душа в пятки. «Как же я не знал, что с этой стороны такие опасные рифы?» – подумал он.
Щупальца протянулись к острову. И хотя до рифов было довольно далеко, щупальца без усилий выползли на берег. Именно к ним хатифнатты толкали несчастного Хомсу, по пути разрывая на нем куртку и царапая лицо и руки. С содроганием Смотритель понял, зачем.
Морские обитатели не всегда хорошо видят, зато отлично чуют кровь.
Хомса вдруг опомнился.
– Нет! – закричал он. – Не-ее-ет! Спасите! Помогите!
Он задергался и затопал ногами, и Смотритель снова попытался прорваться к нему, но не смог: хатифнатты встали сплошной стеной и много раз ударили его током, пока он не упал. И тут Юксаре, о котором все забыли, вытер слезы.
– Я здесь! – закричал он. – Я иду!
Он подбежал к щупальцам, спотыкаясь и ковыляя; одно из щупалец поднялось, тронуло его, а затем прижалось, и послышалось отвратительное чпоканье присосок. Юксаре затрепыхался, щупальце стиснуло его с невероятной силой, изо рта и глаз Юксаре полилась кровь. А потом и второе щупальце поднялось и обвило ноги Юксаре, потянуло – и тело Юксаре разорвалось на части.
Хатифнатты, искрясь и светясь, бросились под кровавые брызги. Их маленькие короткие ноги путались в вывалившихся на песок кишках Юксаре; некоторые из хатифнаттов бросились в ледяную воду, покрасневшую от крови. Но часть из них, казалось, не поддалась всеобщему безумию.
Первые щупальца затянули останки Юксаре под воду, которая сразу же забурлила и покраснела: морской хищник приступил к трапезе. Но еще два щупальца снова вытянулись на берег. И тогда хатифнатты, оставшиеся с Хомсой, подтолкнули Хомсу к кромке воды.
Смотритель Маяка видел, как они отрывают Хомсе сначала руку, потом сдавливают тело так, что оно с хрустом ломается и распухает, а потом отрывают и голову. Отбрасывают. Голова подкатилась к ногам Смотрителя Маяка, и наступила тьма.
Когда он пришел в себя, не было ничего: ни головы Хомсы, ни хатифнаттов, ни чудовища, и даже черные скалы скрылись под водой. Дрожа от ужаса, Смотритель добрался до Маяка – и понял, что больше не в силах ничего делать.
Это чудовище звало их, когда им казалось, что они зовут друг друга.
Это оно призвало несчастных птиц.
Оно погубило его товарищей.
Кто знает, что за странная дружба у него сложилась с хатифнаттами, и не решили ли они попросту откупиться от него, принеся в жертву других?
«Больше сюда не придет ни одного корабля», – решил Смотритель. – «Я построю хижину из плавника на другой оконечности острова. Разучусь говорить, забуду, как зажигать Маяк. Если чудовище сожрет меня – так тому и быть, но больше никаких жертв».
…Он так и поступил. И долгие годы коротал один-одинешенек на острове, пока однажды к нему не пристал корабль – большой по сравнению с лодочками хатифнаттов корабль с надписью на корме: «Приключение».

…До’Риза меланхолично обозрел огромного дракона и задал ему только один вопрос:
– А ты сможешь поднять каджита в воздух?
Одавинг недовольно засопел. Потом еще раз покосился на До’Ризу и сопеть перестал.

***
Когда ты каджит, Лунная Плетёнка судьбы может улыбнуться тебе довольно-таки насмешливо. До’Риза, которого еще недавно звали Ма’Риза, уродился Сенч-рат. Это значило, что Ма’Риза вырастет не просто большим, а очень большим. Настолько большим, что все остальные соплеменники будут в лучшем случае доставать ему едва до плеча, и то на цыпочках. К высокому росту прилагались широченные плечи и могучие мускулы, перекатывающиеся под тяжелой меховой шкурой, несокрушимые кости и тугие бедра, кулаки, одним ударом пробивающие стену, сложенную из прочных бревен, и ноги, способные неутомимо шагать целыми сутками. скрытый текстДругое дело, что Ма’Ризе не хотелось пробивать стены кулаками. Ему хотелось быть честным купцом, как его отец, мать и бабушка – особенно бабушка, чтоб она была здорова, потому что она до сих пор держала семейное торговое предприятие в ухоженных цепких лапках. Родители сызмальства брали Ма’Ризу с собой – охранять караван, одна его мощная фигура отпугивала вооруженных до зубов разбойников, попутно учили его торговому делу, но гораздо чаще, чем торговать в лавке, Ма’Ризе приходилось перетаскивать огромные тюки с товаром. Увы, Ма’Риза совершенно не умел отказывать или настаивать на своем.
Да и зачем бы? Торговаться он все-таки научился. Друзья его никогда не подначивали во зло, а девушки – или, точнее, парни… Ма’Риза очень скоро убедился, что его размеры будут отпугивать всех парней, которые ему понравятся. Тут и настаивать ни на чем не придется – очередной пушистый красавчик, ниже его на четыре с половиной головы, будет мяться, вздыхать и тянуть «ну ты, конечно, замечательный, но, знаешь, каджит не готов… ты же раздавишь каджита, ну, или разорвешь… давай будем просто друзьями, а?»
С горя Ма’Риза решил стать охранником каравана, которому и жениться-то не обязательно. Знакомый бабушки, старый и опытный клановый боец по имени До’Джарго, обучал юного купца воинской премудрости, но в итоге отступился.
– Ты не годишься в бойцы, Ма’Риза, – сказал он напоследок. – С твоей статью и силой можно было бы в одиночку защищать весь клан, но ты больше всего боишься ранить противника.
Ма’Ризе очень хотелось доказать До’Джарго, что он неправ, но он был прав. И когда случайно отставшего от родительского каравана Ма’Ризу настигли в Хелгене имперские солдаты и обвинили в шпионаже, он не сумел ни доказать им, что никакой не шпион, ни отбиться от них, когда его потащили на казнь.
В тот день прежний Ма’Риза умер.
Когда ты кладешь шею на плаху, а перед глазами валяется только что отрубленная голова казненного перед тобой солдата Братьев Бури, и ты видишь все, что видеть никогда не хотел: приоткрытые веки с тусклыми мертвыми глазами; неровно обрубленную шею, на которой запекается кровь; открытый, безвольно перекошенный рот…
Когда огромный дракон обрушивается на небольшой городишко, буквально до головешек испепеляя и дома, и людей. Тех самых людей, которые хотели тебя казнить. Тех самых людей, которые должны были умереть вслед за тобой. Ты бежишь, спотыкаясь о черные, обгорелые до костей, обезображенные трупы…
А потом подхватываешь каких-то людей, которые предлагали вывести тебя, попутно называя висельником – интересно, какая же это виселица выдержит Сенч-рат? – и переругиваясь между собой, вытаскиваешь из полыхающего Хелгена и понимаешь, что выжили только вы трое…
Прежний Ма’Риза поднял голову только однажды – когда его попросили отправиться в Вайтран к ярлу Балгруфу и сообщить о нападении дракона. Тогда Ма’Риза опять не сумел отказаться, но следующие решения уже принимал самостоятельно. И на бой с новым драконом вышел тоже по своей воле. А потом на него снизошло что-то незнакомое, жуткое и невыразимо прекрасное – потом он понял, что это была душа дракона. А вайтранские стражники рассказали ему, что драконью душу может поглотить далеко не всякий, и что люди с такой способностью высоко ценятся, так как только они могут убить дракона насовсем.
Убивать кого бы то ни было не хотелось. Но стоило закрыть глаза – и перед ними вставали обугленные тела, почти не похожие на тела, остатки доспехов, вплавленные в пережаренное мясо, обрывки кожи, пошедшей волдырями, сохранившиеся лица со страшными застывшими в последней муке гримасами…
И, придя на Высокий Хротгар, чтобы учиться у Седобородых мудреному искусству боевого Крика, он назвался До’Риза – «Риза-воин». Хотя искусство быть безжалостным ему еще только предстояло постичь, и для До’Ризы оно было сложнее, чем заучивание Криков-Ту’умов.
Сколько же воды утекло с тех пор? По меркам обычной каджитской жизни – совсем немного, всего несколько месяцев. Но До’Ризе казалось, что несколько десятилетий! Он уже многому научился, познакомился с Мастером Седобородых – драконом Партурнаксом и усвоил, что не все драконы плохие. Обнаружил, что у него есть настоящая группа поддержки – Клинки, которые почему-то не любят добрейшего Партурнакса. Почувствовать, что он наконец-то не один, было здорово, но До’Риза вошел во вкус самостоятельных решений и наотрез отказался не только убивать Партурнакса, но и ограничить общение с ним. Побывал на приеме у высоких эльфов Талмора – до того дня он видел этих альтмеров только издали. Добыл у сумасшедшего философа Септимия Сегония заветный Древний Свиток. Изучил Драконобой. Сразился с повелителем злых драконов – Алдуином Великим – и вместе с Партурнаксом изгнал его в Совнгард. Иногда До’Риза заглядывал в зеркало. Оттуда на него смотрел все тот же юноша, только немного возмужавший и похудевший, и с погрустневшими глазами. Но по-прежнему огромный и по-прежнему одинокий.
Однажды один из стражников Вайтрана (самый рослый, считавшийся среди товарищей гигантом) предложил ему провести вечер вдвоем. До’Риза тогда сильно волновался – это должна была быть его первая ночь с мужчиной, хотя на то, что мужчина будет безволосым и без хвоста, пришлось еще настроиться… Но стоило ему размотать буди, как стражник вдруг вспомнил о чем-то ужасно важном и срочном, и, блеснув голым крупом, подхватил одежду и сбежал. До’Риза, вспоминая его взгляд, пришел к выводу, что дело не в том, что он там вспомнил. Просто До’Риза без одежды выглядел еще внушительнее, чем одетым.
Однако личная жизнь личной жизнью (а когда ее просто нет, тем более), а сбежавший Алдуин по-прежнему оставался в Совнгарде. И на то, что он не восстановит силы и не вернется, особо рассчитывать не приходилось.
До’Риза поначалу был уверен, что Совнгард – это какое-то сопредельное со Скайримом государство. Он-то знал, что с ним будет после смерти: Богиня Ветра, Хенарти, прилетит за его душой в образе ястреба и отнесет ее в Пески-Позади-Звезд. Так было правильно и понятно, и то, что души нордов отправляются в Совнгард, оказалось для него очередным потрясением.
– Кто знает, что Алдуин делает в Совнгарде, – сокрушенно развел руками пожилой Клинок по имени Эсберн. – Но знай, что скоро он вернется сильнее, чем когда бы то ни было, чтобы разделаться с нами со всеми…
– Каджит не понимает, – ответил До’Риза. – Если старый злюка всех уничтожит, что он тогда будет жрать? Перейдет на сено?
Эсберн невольно улыбнулся в ответ, и его старческое лицо покрылось сетью морщин – будто трещин. Улыбка была доброй, но в выцветших усталых глазах пряталась тревога.
– Дракону не обязательно, как ты говоришь, жрать, мой юный друг, – сказал он. – Он может свернуться в большой камень и спать так в течение столетий. Собственно, они и спали, пока война между Империей и Братьями Бури не разбудила Алдуина, а тот – остальных…
– Да, может, он подох, – неуверенно предположил До’Риза. – Ну, а как он живьем будет сидеть в раю? Каджит никогда не слышал, чтобы кто-то, будучи живым, побывал в мире мертвых и смог вернуться.
– Я слышал, – тихо сказал Эсберн.
До’Риза опустил голову.
– Каджит так понял, что придется укокошить старого злюку в Совнгарде, пока он оттуда не выполз обратно? Но это же каджита самого должен кто-то убить, как иначе? А каджиту в Совнгард ходу нет…
– Чтобы добраться до Совнгарда, – так же тихо, но настойчиво продолжал Эсберн, – живому нужна помощь дракона. Без этого никак. Вызвать какого-нибудь дракона, пленить и подчинить его, силой заставить отвезти тебя в Совнгард и потом убить.
До’Ризе вспомнился рассказ Партурнакса о том, как дракона по имени Нуминекс пленили в вайтранском Драконьем Пределе и долго-долго держали там в плену, пока он не сошел с ума. Пленитель, Олаф Одноглазый, считался одним из величайших героев. Как ни ненавидел До’Риза злых драконов, но эта история у него вызывала тошноту. Да и предложение использовать дракона как ездовое животное и убить – тоже.
Как и сами Клинки с их утилитарным подходом.
Но выхода он не видел.
– Говори каджиту, кого звать и что делать, – сказал он.

***
Ярл Балгруф отдавал последние распоряжения. До’Риза стоял, облокотясь на парапет. Суетились стражники, и Айрилет – командир стражи Вайтрана, высокая темная эльфийка – качала головой.
– Ты или самый храбрый из тех, кого я знаю, – сказала она, – или самый глупый.
Стражник, услышавший ее слова, посмотрел на нее более чем выразительно. По-видимому, он был того же мнения о ней самой. До’Риза уже привык к тому, что его считают свирепым убийцей, готовым прихлопнуть каждого, кто посмеет возразить или не так посмотреть.
Размеры как будто располагали к этому.
Но Айрилет ему очень нравилась. Прямая, решительная, привыкшая брать быка за рога, она была такой, каким всегда хотелось быть До’Ризе. А еще больше нравился ярл Балгруф. Сейчас он со своей обычной сердечной улыбкой предлагал кому-то отдохнуть, называя «сынком», и До’Риза точно знал, что это не просто слова: Балгруф действительно воспринимал жителей Вайтрана как семью. И они платили ему такой же неподдельной любовью и верностью. Так что До’Ризе вовсе не хотелось, чтобы Балгруф и Айрилет находили его глуповатым.
– Каджит все рассчитал, – сказал он как мог важно.
Стояло раннее утро, и лучи солнца заливали древние стены Драконьего Предела. До’Риза лишний раз восхитился Вайтраном – прекраснейшим из городов Скайрима, как ему казалось, изящными зданиями, чарующими снежными вершинами на горизонте.
– О… Да… Винг!
Красивое имя, подумал До’Риза. «Снежный Крылатый Охотник». И, Азура, как же он восхитителен – стремительный крылатый силуэт в небесах, на фоне зимних облаков, подсвеченных утренним солнцем…
Дракон ринулся вниз, и у До’Ризы резко не стало времени восхищаться.
Струя пламени, подкрепленная мощным Ту’умом, обрушилась на него.
– Бегите! – едва успел крикнуть До’Риза, один из вайтранских стражников все-таки упал, но проверять, что с ним, у До’Ризы тоже не было времени. Одавинг снова ринулся на него.
До’Риза бросился внутрь.
Одавинг слыл молодым, вспыльчивым и упорным. Эсберн уверял, что он обязательно станет преследовать До’Ризу – и, похоже, не ошибся. На земле, вернее, на полу Драконьего Предела Одавинг потерял часть своей стремительной грации; он полз на задних лапах и сгибах крыльев, и До’Риза невольно подумал: «Пресмыкается». Будто услышав его мысль, Одавинг выпустил еще одну струю пламени…
Деревянный хомут, сконструированный еще в незапамятные времена, опустился на его тело, придавив крылья.
Мощная шипастая драконья голова заметалась из стороны в сторону. До’Риза подошел к плененному гиганту, с любопытством разглядывая его.
Широкие крылья, голова и спина были темно-алого, словно присыпанного пеплом, оттенка, а брюхо и изнанка крыльев – синеватыми. Морда, вся в шипах, с устрашающими клыками, не казалась ни страшной, ни уродливой, в холодных глазах с вертикальными зрачками светился ум. От Одавинга не исходило ничего черного и грязного, как от Алдуина. Когда До’Риза сталкивался с Алдуином, его всякий раз будто окатывало мутной ледяной волной беспощадного зла. А Одавинг был просто разъярен и раздосадован… но в нем было что-то чистое.
«Каджит не будет его убивать, – решил про себя До’Риза. – Прокатится и отпустит. И это еще моя бабушка, – чтоб она была так здорова, как этот дракон сердит, – сказала надвое, чем все закончится!»
Огромная пасть приоткрылась. Одавинг смотрел только на До’Ризу, будто не замечая всех остальных. Стражники, окружившие дракона, порскнули в разные стороны, но Одавинг только заговорил. Сначала – на своем наречии, затем перебил сам себя:
– Я и забыл, что ты не говоришь на драконьем… Тебе пришлось потрудиться, чтобы поставить меня в это унизительное положение.
Голос у него был очень низкий, хрипловатый, – так могла бы говорить гроза или гора, и слова он произносил медленно и веско, будто роняя их с высоты. До’Риза почувствовал себя очарованным – этой вескостью, достоинством, с которой дракон воспринял поражение, своеобразной красотой его глаз.
Сбивчиво и смущенно До’Риза объяснил, зачем вызвал Одавинга. Больше всего он боялся, что дракон предложит ему катиться в Совнгард на своих двоих, а еще лучше, в гробу. Но Одавинг, на удивление, отнесся к его объяснениям серьезно.
– Алдуином многие недовольны, – заметил он. – Мы не уверены, что его Ту’ум сильнейший. Он доказал, что не достоин править нами. Но ты, конечно, хочешь знать, хинд сив Алдуин… где его найти? Сейчас он в Совнгарде, пожирает силлесейор… души мертвых людей…
Попасть в Совнгард, по словам Одавинга, можно было только через древний храм в Скулдафне, а попасть в Скулдафн – только по воздуху. «У тебя Ту’ум как у Дова, – заметил он, – но без крыльев ты не попадешь в Скулдафн». До’Риза облегченно вздохнул: похоже, Одавинг сам догадался, что от него нужно, еще и дал возможность попросить об этом. Сам До’Риза уже настолько смутился, что не решился бы первым заговорить.
– Отнеси туда каджита, – попросил он. – Отнеси, а? Каджит ни о чем больше не просит.
– Только до Скулдафна, – уточнил Одавинг.
– Конечно, – поспешил заверить его До’Риза.
Вокруг поднялся шум.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – заметила Айрилет.
Стражник – тот самый, с которым у До’Ризы так и не вышло романа – недовольно бормотал: «Как это так? Сначала поймать дракона, потом выпустить! Выпустить дракона, где это видано!»
– Ну, – спросил Одавинг, – готов ли ты увидеть мир глазами Дова?
– Еще бы, – сказал До’Риза. Он залез на шею Одавинга, придерживаясь за выступы на хребте. Сидеть было не очень-то удобно, но на спине перед самой шеей у Одавинга была выемка, где можно было расположиться и не бояться соскользнуть вниз. До’Риза искренне надеялся, что Одавинг не затеет показывать в воздухе фигуры драконьего полета. Но нет, огромные крылья развернулись, взмахнули, и один их взмах унес их на добрую сотню локтей от Драконьего Предела.
Тело дракона источало тепло. До’Риза раньше думал, что драконы холоднокровны, что их покрывает мерзкая на ощупь чешуя вроде засохшей рыбьей, а кожа очень жесткая. Но у Одавинга все было по-другому. Его кожа была очень плотной, но гладкой и приятной – из тех, что хочется гладить и гладить. Чешуя проступала как рельеф кожи, подобной коже ящериц.
– Что ты хочешь, Довакин? – спросил его Одавинг. – Чтобы я повернул? Мы летим правильно.
– Нет, – До’Риза сконфузился. – Ты… у тебя кожа гладкая…
– Это имеет значение, Довакин?
До’Риза умолк и сосредоточенно прислушался к ощущениям.
В груди у него теснилось дыхание, отяжелевшее и рваное. Больше всего на свете ему не хотелось отрывать руку от этого сильного теплого тела. Хотелось гладить и гладить его, а потом прижаться – и не отпускать… Окончательно смутившись, До’Риза почувствовал сильнейшее возбуждение.
– Для каджита имеет, – наконец выдохнул он. – Каджит все время искал кого-то… своего размера. Как ты. Все вокруг такие маленькие… слабые… и от этого злые… Каджит всегда хотел кого-то большого и прекрасного…
– Ты просто безумец, Довакин, – Одавинг закинул голову на лету и расхохотался. – Предупреждаю, что в Скулдафне тебе станет не до этого!
До’Риза подумал. Из всего, что он знал связанного с драконами и храмами, он вспомнил только одно слово: «драугры».
– Каджит их победит, – угрюмо произнес он. – Каджит многому научился.
– Вот об этом и думай!
– Нет, – До’Риза стиснул шею Одавинга. – Каджит, может быть, сгинет в Совнгарде. Что же, каджит хотя бы умрет в раю, и то хлеб. Но в жизни есть не только смерть и сражения! Каджит никогда не пробовал, что такое «любовь», но каджит знает, что умрет ради того, чтобы все остальные любили друг друга!
Он говорил и говорил, горячо и сбивчиво, а Одавинг, будто не слушая, молча заложил крутой вираж и опустился на склон первой попавшейся горы. Они очутились на поляне. Вокруг стояли гигантские ели; царила белоснежная, пушистая тишина, какая бывает только зимой.
– Эй, – начал До’Риза, – это что, и есть тот Скулдафн, что мы туда летели? Нет? А тогда каджит стесняется спросить, через что ж мы тут сидим и смотрим на красивое?
– Ты сам сказал, что в жизни есть не только смерть, Довакин, – Одавинг нескрываемо усмехнулся. – Но после Совнгарда у тебя может и не быть шанса проверить это. Не слезай, тебе нужно быть в хорошей форме.
Он выгнул шею, и язык, пахнущий дымком, облизал лицо До’Ризы.
Ошарашенный До’Риза позволил проделать с собой все, что придумал Одавинг. Снег набился в его шерсть, но холода он не чувствовал – рядом с Одавингом было тепло, так тепло, как нигде и никогда раньше.
Ветка какой-то ели вдруг распрямилась и осыпала обоих мелким снегом. И тогда До’Риза вдруг понял, чего хочет от него Одавинг. Он наклонился к паху дракона и провел кончиком языками по теплой, манящей сизой шкуре.
От Одавинга слегка пахло дымом и чем-то сухим и металлическим, но в этот драконий запах вплелась ни с чем не сравнимая нотка возбуждения. До’Риза нашел губами огромный драконий член – огромный даже для себя, наконец осознавая, почему Одавинг не потребовал от него иного. Поцеловал – сначала легко, осторожно. Мало-помалу стыдливость его уходила, он захватил сизую, темноватую головку в рот, чувствуя вкус покрывавшей ее солоноватой влаги…
Одавинг выдохнул струю пламени в небо, содрогаясь, забил крыльями. От неожиданности До’Риза опрокинулся на спину, потеряв равновесие. Громадная драконья голова стремительно метнулась к нему, и До’Риза зажмурился, чувствуя, как острые драконьи клыки подцепляют его кожаные штаны и стаскивают – немного, но достаточно, чтобы язык Одавинга обласкал его так же, как совсем недавно ласкал дракона сам Доֹ’Риза. Было непривычно, и страшновато, и невыразимо приятно, и благодарность к Одавингу захлестывала головокружительной волной, и уносила – а может быть, это душа самого До’Ризы уносилась куда-то в немыслимую для живых высоту… И наконец, наслаждение заставило До’Ризу провалиться в темные глубины.
– Довакин, – расслышал он как сквозь пелену. – Довакин!
Слова на незнакомом языке – драконьем, что ли – были непонятны, но интонация прослеживалась четко. Таким голосом бабушка До’Ризы говорила, собирая очередной караван: «И каджит имеет вас спросить: вы что, таки купили то время по дешевке? Нет? А что ж вы смотрите по сторонам вместо того, чтобы ехать в тот Скайрим и продавать там наши честные товары открыто и нашу не менее честную скуму из-под прилавка?»
– Прости, – До’Риза подтянул штаны. Настроение у него улучшилось. «Каджит счастливчик, – решил он про себя. – И умрет в раю!» – Каджит готов ехать дальше.
– Залезай, Довакин, – проворчал Одавинг. – Я боялся, что ты уже не сможешь подняться. А тебе еще сражаться с драуграми.
Вдалеке уже вставал полуразрушенный храм; следовало собраться и быть готовым ко всему, так что До’Риза наскоро припомнил все выученные им ту’умы и боевые заклинания, заодно проверяя сумку с лечебными зельями.
– А каджит говорит тебе, что таки те драугры должны опасаться каджита, а не наоборот! Чтоб они были так здоровы, как ты ими каджита пугаешь! Ты лучше скажи: каджит тебе нравится?
Одавинг распростер крылья, ловя воздушный поток, и расхохотался.
– Нравится, – наконец выговорил он сквозь смех.
– И что смешного ты услышал? Вернусь из Совнгарда, опять вызову тебя, и будем жениться.
– А что скажут твои эльсвейрские родственники, Довакин?
– Таки что-то скажут… Но каджит надеется, что мама скажет «мурр»!

Во влажном воздухе висели бледные радуги.
Жизнь на этой благодатной планете громоздилась форма на форме, теснясь и буйствуя, соперничая друг с другом за каждый миллиметр. Огромные деревья налезали друг на друга, сплетаясь мускулистыми корнями, бороды мха свисали с толстых стволов, журчали ручьи и реки, тоже полные жизни, и между растительными гигантами с трудом протискивались гиганты четвероногие.
скрытый текстОни шли стадом. Могучие ноги-столбы тяжело ступали на влажную почву, и стебли пружинили под ними. Спины, надежно защищенные панцирями с костными выростами, мерно колыхались, холодные глаза бесстрастно озирали местность из-под низких надбровных дуг, и длинные хвосты, снабженные костными молотами и рогами, вытянулись параллельно земле. Гигантские ящеры остановились на широком лугу.
Пасти, полные длинных и острых зубов, приоткрылись, как по команде. Листья и стебли захрустели на этих зубах. Один из ящеров отошел и остановился чуть поодаль: он нашел округлые камни, так хорошо подходившие для заглатывания и перетирания пищи в желудке. Что-то заставило его насторожиться. В небе, где до сих пор парили только мелкие птерозавры, появился пылающий шар. Ящер несколько секунд наблюдал за ним, затем опустил голову, должно быть, решил, что это новая еда, до которой их стадо доберется во что бы то ни стало – но попозже. Когда съест все на лугу.
Это было невозможно.
Сколько бы ни съедали ящеры, буйная растительность быстро отрастала заново. Ветви колыхались над головами, древовидные папоротники пускали новые побеги. И стадо могло оставаться на лугу сутками, утаптывая землю, пережевывая растения и останавливаясь лишь затем, чтобы вздремнуть. Большая часть травы и деревьев в пределах досягаемости ящеров была уже ободрана, но у стада все еще оставалось чем поживиться, поэтому уходить никто не собирался.
Внезапно один из ящеров схватил пастью ветку, на которую уже позарился его сородич – старый патриарх с желтыми зубами. Тот взбесился и яростно ударил челюстями по шее обидчика. Однако первый оказался моложе, крупнее и сильнее: его ответный укус вышел куда как сильнее, вырвав клок плотной морщинистой кожи с мясом из плеча, а удар хвостом заставил старика пошатнуться. Старик приподнялся на задних лапах и обрушился на молодого, но тот вывернулся и ударил его еще раз хвостом так, что кожа на ноге старого снова лопнула вместе с кровеносным сосудом. Обильно хлынула кровь, забрызгав траву и землю. Растения тотчас же алчно потянулись к натекающей лужице, чтобы урвать свою долю живой крови и плоти…
Но мясная пища интересовала не только плотоядные растения. От вида крови остальные ящеры моментально возбудились. Ближайшие из них немедленно набросились на старика, и их острые зубы впились в его тело сразу во многих местах. Старик еще сопротивлялся, еще кусался и бил хвостом, рыча и нанося сородичам страшные раны, но это их лишь раззадоривало, и многие из них затевали кровавые драки уже друг с другом. Поляна наполнилась запахом крови и грохотом костей о кости – то хвосты с костными молотами били по спинам, усеянным костными наростами, грозный рев огласил холмы, почти неразличимые под гигантскими деревьями…
Наконец старик и еще несколько ящеров упали замертво. Остальное стадо тут же сгрудилось над тушами, с жадностью выедая дымящуюся плоть из скорлупы спинных панцирей. Зубы вскрывали толстую кожу на брюхе и взламывали ребра; более сильные ящеры пировали, вырывая куски парного мяса из еще живых сородичей, более слабые, отбегая в сторонку, довольствовались потрохами, которые им удавалось вытащить из вскрытой брюшины. Кровь впитывалась в землю, и корни деревьев и трав с жадностью всасывали ее, захватывая тонкими корнями растоптанные куски мяса и кишок. На лугу, казалось, все успокоилось. За огромными телами ящеров со стороны не видно было, чем они питаются.
Никто из стада даже не насторожился, когда к лугу подошло несколько существ, которых еще никогда не видели в этом мире. Ящеры не отличались сообразительностью, достаточной, чтобы опасаться тех, кто был в несколько раз меньше их самих, хотя пришельцы прорубали себе путь в джунглях с пугающей целеустремленностью. Существа были закованы в черные и серо-стальные доспехи и вооружены болтерами и цепными мечами, но никто из ящеров никогда не видел и не знал, что этих вещей стоит бояться.
Пришельцам они тоже, по-видимому, сперва не внушали опасений.
Затрещал вокс-передатчик.
– Ауспик зафиксировал многочисленные контакты.
– А, вот они. Это же животные.
– Вроде гроксов, наверное. Смотрите, они пасутся.
– Интересно, что они едят? Тут земля уже утоптана, как рокрит…
– Они тут давно пасутся, наверное.
– А может быть, они хищные?
– Травоядные, – авторитетным тоном произнес один из космодесантников, одетый в черные доспехи. – Смотри, Гальба: форма голов, тел, ноги… У хищников таких не бывает.
Его товарищ остановился и принюхался.
Тела ящеров источали тяжелый животный запах, но после пиршества на поляне пахло кое-чем еще.
– Нет, Птеро, – сказал второй космодесантник. – Пахнет кровью.
Птеро ничего не успел ему ответить – стадо, как по команде, подняло головы. По их неподвижным мордам и холодным глазам ничего нельзя было понять.
А потом они оценили новую пищу. Сравнительно многочисленную пищу. И набросились на пришельцев.
– Но они же… – начал Птеро.
– Им нет дела до того, кем ты их считаешь, – Гальба вскинул болтер и выстрелил в первого ящера.
Часть стада тут же, обрадовавшись внезапному подарку, принялась рвать еще живого сородича. Ошеломленные космодесантники секунду или две, прежде чем опомниться, наблюдали, как взламываются костные щиты на его спине, как мелкие, типичные для растительноядных животных, зубы разрывают шкуру, и от павшего животного в считанные минуты остается только обглоданная туша, слабо подергивающая обрубками ног.
Но им было не до наблюдений: остальные ящеры, которым не досталось добычи, набросились на них. Резкая команда капитана Аттика «На фланги!» заставила воинов в считанные секунды перестроиться, загоняя стадо под выстрелы. Но остановить ящеров было не так-то просто. Они двигались стремительно, и даже прямые попадания не могли свалить их сразу. Вот уже хрустнул на зубах первого из ящеров керамитовый доспех, и воин закричал, когда огромные челюсти начали его пережевывать заживо. Клочья мяса и шкур, выбитые болтерными снарядами, полетели во все стороны, ящеры оскальзывались в кровавых ошметках, но продолжали лезть вперед, мотая головами…

***
Любопытный ящер, выживший после побоища, лениво пережевывал мясо своих сородичей. Мяса было много, куда больше, чем ему доставалось когда-либо до этого. Сейчас оно уже быстро разлагалось, распространяя ужасающий смрад, но ящера не пугали ни запах, ни жирные белые черви, кишевшие в раздувшихся гниющих тушах.
Сейчас они доедят мертвых и отправятся за живыми. Добыча оказалась зубастой, зато какое вкусное у нее мясо, если его удается добыть. И ее будет еще много.
Очень высоко в подернутых вечерней дымкой небесах висели новые космические корабли. Если бы ящер знал, что на планету прибыли безоружные колонисты, он бы ликовал. Впрочем, ликовать он не умел, единственные чувства, что были ему доступны, – это голод, сытость и страх. Сейчас он испытывал сытость, а страх перед болтерным огнем и цепными топорами уже забылся.
Да и чего бояться гигантскому ящеру на этой благодатной планете?

Вензди отказалась идти в школу.

Пагзли тоже не хотелось идти в школу, но это было и понятно. В последний раз, когда они с Вензди хорошенько подготовились к уроку химии и начали демонстрацию своего сногсшибательного опыта, внезапно повалил дым, потом полыхнуло, ухнуло, и зловонными парами затянуло всю школу. Однако у Вензди дело было не в обычном нежелании. Она вся горела, обметанные лихорадкой губы еле шевелились, глаза слезились, а из носа обильно текло.

Впервые в семье Аддамс кто-то по-настоящему заболел.

Гомес совсем растерялся.

— Доченька, — повторял он, — папа тебя спасет... Что же делать? Сколько миллионов нужно отдать, чтобы она выжила?

скрытый текст— Дорогой, — мягко сказала ему Мартишия, — nous devons être forts pour le bien de notre fille.

— О, Тиш! — воскликнул Гомес. — Твой французский! — и он разрыдался, осыпая поцелуями руку жены.

— Ларч, — все так же мягко и непреклонно продолжала Мартишия, — подайте мне телефонную книгу.

— Ты будешь звонить в похоронное бюро?

— Ну разумеется, — убежденно ответила мужу Мартишия, — и доктору тоже. Сначала, конечно, в похоронное бюро. Мы должны быть уверены в том, что сможем почтить память бедняжки Вензди так, как она того заслуживает... А потом доктору!

Ларч с непроницаемым видом поднес Мартишии телефонную книгу, отвернулся и смахнул обильно покатившиеся по лицу слезы. Вещь подал телефонную трубку.

— О, я этого не перенесу! — воскликнул Гомес.

— Да, дорогой, — посоветовала Мартишия, набирая номер. — Ты должен отвлечься. Просмотри новости с биржи.

Пока Гомес занялся биржевыми делами, а Мартишия звонила похоронному агенту и семейному доктору, остальные члены семейства решили поддержать Вензди как только смогут.

Дядюшка Фестер заглянул к ней в комнату. Девочка лежала под черным одеялом, расшитым скелетами, и покашливала. Дядя Фестер шаловливо тронул ее за плечо, и когда Вензди подняла на него глаза, отработанным жестом сунул в рот и уши по электрической лампочке. Это был его коронный номер: лампочки во рту и в ушах зажигались по очереди. Вензди всякий раз заливалась смехом, но сейчас она только слабо улыбнулась.

Зашел Пагзли.

— Вензди, — торжественно начал он, — если ты умрешь, это будет, конечно, очень смешно, потому что тебя положат в гроб в белом платье. Но ты-то уже не сможешь над этим посмеяться! Поэтому не умирай, пожалуйста. Я подарю тебе своего паука, если ты выживешь, и мы повеселимся вместе!

— Точно, — прошептала Вензди жалким хриплым голосом, от которого у Пагзли в груди все сжалось. — И мы подсунем бабушке Аддамс эфу в сумочку, верно? — на последнем слове она закашлялась.

— Конечно, — притворно-весело ответил Пагзли.

Но кого он мог обмануть?

Пришел Ларч.

Бедняга дворецкий так и не придумал, что сказать маленькой хозяйке, и молча, как обычно, протянул ей леденец на палочке. Это был замечательный леденец — в виде белого черепа с красными глазами и пятнами крови на челюсти, вдавленного в черный шар. Будь Вензди здорова, она пришла бы в восторг. А сейчас ее едва хватило на то, чтобы чуть слышно поблагодарить. И слезы хлынули из глаз Ларча с новой силой.

Быстро вечерело. Вещь включил в комнате Вензди лампу и задержался, чтобы показать ей театр теней. Вензди приподнялась на локте, чтобы посмотреть, но закашлялась и бессильно упала на подушку.

Гомес вбежал в залу.

— Мартишия! — воскликнул он. — Отличная новость! Я потерял целых сто тысяч на падении курса акций... — он осекся и уставился на жену. — Тиш, — медленно проговорил одними губами, — что — так плохо?

— Нет, конечно, успокойся, милый, — заверила Мартишия. — В похоронном бюро мне сказали, что все готово, так что похороны пройдут по высшему разряду. Я уже заказала самый красивый венок и готовлю приглашения. И доктор вот-вот придет. С нашей крошкой все будет хорошо!

Наконец раздался звонок.

Ларч принял у врача пальто и котелок и провел его в комнату Вензди. Бедняжка лежала на кровати, кашляя и чихая.

— Ну, деточка, — врач оглянулся. — Так, что у нас с температуркой? Где градусник?

Вещь тотчас подал ему градусник.

Врач побледнел. Впрочем, он как начал бледнеть с первого шага в доме Аддамсов, так и не останавливался. Сейчас его лицо уже напоминало цветом то ли мел, то ли зубной порошок и определенно было белее, чем докторский халат.

— Ка... как вы себя чувствуете, юная леди? Откройте ротик и скажите «А», — заговорил врач дрожащими губами.

— Не бойтесь, — сказала ему Вензди, — Вещь хороший. Он не будет вас душить, даже если вы мне не поможете.

Она сунула градусник под мышку и откинулась на подушки. Врач приставил к ее груди стетоскоп, осмотрел рот и носик.

— Деточка, — сказал он, посмотрев на градусник, — у вас ангина. Сейчас я вам выпишу сиропчики и порошочки, и все пройдет. Вот выпейте таблеточку. Не волнуйтесь, она сладкая. И малиновый сироп от кашля. И лимонный от температуры. Все очень вкусное!

— Сладкое? — переспросила Вензди, широко распахнув глаза.

— Конечно. Мы даем деткам только приятные лекарства! В ближайшие три дня, пожалуйста, не напрягайтесь, лежите в кроватке, переоденьтесь в пижамку в цветочек, играйте в куколки, читайте добрые сказки, смотрите мультики, пейте этот сладкий сироп...

— Нет, — Вензди резко села в постели. — Не буду! Я здорова! Я лучше в школу пойду! — и она громко чихнула.

— Но вы же чихаете...

— Потому что правда! Я здорова! — и Вензди, чтобы подтвердить свою правоту, выскочила из-под одеяла и ловко встала на голову. — Я совсем-совсем здорова! И у меня ничего не болит!

— Но как же это... — начал было врач, однако Вещь собрал его медицинские инструменты и бесцеремонно впихнул ему в саквояж, а саквояж — в руки, а Ларч явился с пальто и котелком. — Это невероятно! Невозможно так быстро выздороветь!

Вензди натянула через голову черное платьице и сбежала к родителям в холл.

— Я здорова, — объявила она. — Как только он сказал про пижамку в цветочек и куколки, у меня сопли так испугались, что убежали из носика! Я лучше совсем умру, чем буду пить сладкий сироп!

— О, дитя мое! — воскликнула Мартишия, прижимая дочь к груди. — Tu es la fille de ses parents!

— О, Тиш! Твой французский! — И Гомес Аддамс обнял жену и дочь, обеих сразу.

— Ура! — заорал Пагзли. — Я знал, что ты выживешь, и мы пойдем в школу и еще что-нибудь там взорвем!

Ларч снова прослезился, теперь уже от радости, и Вещь подал ему платочек, а дядя Фестер в честь выздоровления Вензди зажег сразу пять лампочек, которые с трудом уместил себе в рот.

— Взорвем, — подтвердила Вензди, — обязательно. Пагзли, а что ты говорил насчет паука?

Не будь я кэпом, я бы сделал или заказал себе пару ачивок, которые бы отражали мои отношения с Муми-троллями. Ибо это один из нежно любимых мною канонов, но я никак не ощущаю его "няшными веселыми книжками для деток". По-моему, Туве Янссон довольно откровенно говорила в этих книгах об очень взрослых и подчас мрачных вещах. "Комета прилетает" - отражение ее страха перед атомной войной.
А страх-то с тех пор никуда не делся, только шарик стал еще меньше, а оружие еще разрушительнее.



– Я видел море! – прокричал Муми-тролль, вбегая в сад. – Я нырял в волны! А еще я нашел кое-что, оно начинается на Ж и кончается на Г…
– А я тоже кое-что нашел, – похвастался Снифф.
– Сколько событий, так что даже удивительно, – ответила Муми-мама, едва подняв голову. – Суп в духовке, и не гремите, папа опять пишет мемуары.
Она раскладывала ракушки вокруг клумб, подбирая их по цвету – получалось очень красиво, а закончив работу, вернулась в дом. Усталые Муми-тролль и Снифф валялись в гостиной прямо на ковре.
– Мама, – сказал Муми-тролль, – я обещал Сниффу, что расскажу ему сказку, и забыл, как она продолжается.
– Ты ее выдумал, – обиженно сказал Снифф. – И не придумал до конца.
– Неправда, ты говорил, что тоже слышал эту сказку! Про людей, – возразил Муми-тролль.
скрытый текст– Ну хорошо, – Муми-мама ушла в кухню, налила себе холодного какао, вернулась и села на пол рядом с детьми. – На чем ты остановился, сынок? Так вот, очень давно, задолго до того, как появились мы, – целых сорок тысяч лет назад, – на Земле жили люди.
– Великаны? – переспросил Снифф.
– Да, великаны. Они были немного похожи на нас с вами, но… другие. Они так же, как мы, выращивали цветы, строили дома, готовили еду, шили одежду. Но они все время хотели больше, чем могли. Им захотелось сначала плавать по морю, и они построили корабли, которые становились все больше и больше. Потом им захотелось быстро ездить по земле, и они построили машины, которые возили их с огромной скоростью. Потом они решили научиться летать – и построили машины, которые умели поднимать сотни людей в воздух…
– Как птицы? – с сомнением переспросил Снифф. – Так не бывает.
– Ты слушай, – одернул его Муми-тролль.
– Ух ты, я бы тоже так хотел, – не слушая, продолжал Снифф, – жаль, что это только сказки.
– Нет, это все правда, – сказала Муми-мама. – Плохо было то, что люди, такие умные и могучие, так и не научились дружить и понимать друг друга. Стоп, я тоже забыла… Ах да! Однажды люди нашли способ дотянуться до звезд. И тогда они отправились к далеким звездам, чтобы заселить их и строить свои машины по всему небу. Но что-то у них разладилось. Земля начала гореть и содрогаться, океаны – испаряться, горы – рушиться. И люди бежали с Земли к своим звездам. Говорят, что когда-нибудь они вернутся, но в это уж и я не верю. Ведь они считают, что Земля развалилась на тысячу кусков.
– Вот будет номер, если они вернутся и увидят, что теперь здесь живем мы, – хихикнул Муми-тролль. – Как думаете, они обрадуются?
– Хотел бы я покататься на их машинах, – мечтательно произнес Снифф. Голос у него был уже сонным-сонным.
Ночью пошел дождь. Он шел и шел, шелестя в кронах и постукивая в окно, и уже под утро в дверь постучали. Муми-мама открыла дверь и увидела мокрого съежившегося зверька.
– Я Ондатр, – горько сказал он, – бедный несчастный зверь, оставшийся бездомным по вашей милости. Половина моего домика развалилась от того, что вы построили мост через реку. Ну конечно, кого интересуют какие-то Ондатры… Если вдуматься, то все сущее настолько тщетно…
– Простите, – торопливо сказали Муми-папа и Муми-мама. – Мы не знали, что вы там живете. Конечно, оставайтесь у нас… Сейчас мы вам постелем…
– Кровати – это роскошь, – печально сказал Ондатр. – Да и собственная дыра это роскошь, совершенно не нужная настоящему философу. Впрочем, дыра была хоть куда…
Утром Муми-тролль и Снифф встали, надеясь снова пойти туда, где были вчера – на берегу моря, где нашли чудесную уютную пещеру и множество круглых камушков, которые сочли жемчужинами, но погода явно не собиралась подстраиваться под их планы. Дождь продолжал идти, небо заволоклось неестественно синими тучами, и в воздухе витал страх.
– Это неестественный дождь, – сказал Ондатр.
– Не волнуйтесь, наводнения точно не будет, – быстро сказала Муми-мама, покосившись на детей.
– Я не о наводнении, госпожа Муми. Разве вы не чувствуете, что этот дождь – неестественный?
– Гм, – перебил его Муми-папа, который тоже покосился на детей. – Я думал, что все дожди, гмм, вызваны естественными причинами, разве нет?
Но Муми-тролль только обрадовался, решив, что его ждут приключения, а глядя на него, оживился и Снифф.
– Так, значит, нас ожидает что-то ужасное? – спросил он с горящими от любопытства глазами. – А конфету взять можно?
– Кто знает, – заметил Ондатр, откровенно упиваясь всеобщим вниманием. – Земля такая маленькая и хрупкая…
Дождь прекратился, но когда Муми-тролль высунул мордочку в сад, он понял, что имел в виду Ондатр. Все вокруг – земля, листья деревьев, цветы, ракушки, гравий на дорожках – было покрыто липким серым налетом.
Ондатр занял папин гамак под яблоней и покачивался в нем, держа в лапах какую-то книгу. Гамак тоже был серым, и яблоня была серой, какие-то цвета сохранились только на самом Ондатре, но он уродился не очень ярким – черным с коричневым. Муми-тролль нахмурился. Под серым налетом все казалось не то что унылым, а каким-то жутким, неживым.
– Мы ничего не можем поделать, – горько сказал Ондатр, разворачивая книгу. – Земля погибнет, но мы должны все принять философски.
Муми-тролль побежал в дом, крича:
– Мама, мама! Дядя Ондатр говорит, что Земля погибнет!
– Фу, – сказала Муми-мама. – Знаешь что, сынок, не пугай Сниффа, а я после завтрака постараюсь навести порядок. Надо же, как ужасно напылили…
– Пахнет фосфором, – заметил Муми-папа. – Удивительный, ээ, феномен…
– Надо сказать господину Ондатру, чтобы не пугал детей своими рассказами, – обеспокоилась Муми-мама.
– Боюсь, он привык говорить в одиночестве все, что приходит ему в голову, – произнес Муми-папа. – Посмотрим, что будет дальше.
А Ондатр, обрадованный, что к нему стали прислушиваться, еще и выстроил из кусочков хлеба и печенья модель Солнечной системы. Снифф, правда, тут же сунул в рот печеньку, изображавшую объект облака Оорта, а Муми-тролль отхлебнул из чашки чая, которая заменила Юпитер, но Ондатр не обратил на это внимания.
– За пределами Солнечной системы, – говорит он, – рыщут межзвездные чудовища. Медведи и скорпионы, ужасные призраки, пожирающие души, злобные паразиты, которые внедряются в живые тела и вылупляются из них еще более злыми и опасными…
– Господин Ондатр, – нервно сказала Муми-мама, побледнев.
– И если ваши любимые люди вернутся, то они будут или отравленными злобой этих существ, или, наоборот, посчитают, что это мы – их ра…
– Господин Ондатр! – закричала Муми-мама, и все резко обернулись к ней. Тяжело дыша, Муми-мама опустила глаза, сжала обеими лапками сумку и тихо произнесла: – Люди не вернутся, им и там, на звездах, неплохо… А если и вернутся, то не сейчас.
– Ну, ну, – утешил ее Ондатр. – Таких систем, как наша, полным-полно, если наша и погибнет, то мир ничего не потеряет…
Снифф разинул рот; Муми-тролль, видя, как огорчена Муми-мама, подтолкнул его локтем в бок, но Снифф не понял.
– Чего ты толкаешься? – спросил он с упреком. – Я хотел сказать, что если из моей коллекции пропадет хоть одна пуговица, я буду очень расстроен! Так что мир кое-что потеряет. А теперь пошли к морю, я хочу проверить, как там наша…
– Что? – спросил Муми-папа, радуясь перемене темы.
– Я не могу сказать, – нараспев протянул Снифф, выбегая из-за стола.
Они с Муми-троллем проверили море, которое тоже стало серым и мутным, и пещеру. В пещере сидело семейство сов. При виде Сниффа и Муми-тролля они завращали головами, широко раскрывая глаза.
– Ухуху, – сказала самая старшая сова. – Мы тут будем жить. Мы не хотим стать серыми!
– Но вы же и так серые, – сказал им Снифф.
– Скажешь тоже, – рассердилась сова. – Это благородный оттенок совиного перышка, а не противный цвет этого пепла!
– Ну ладно, – согласился Муми-тролль. – Пошли?
Гулять сегодня не хотелось. В воздухе витал тяжелый запах – не фосфора и не дыма, а чего-то очень ядовитого. Небо стало сизым и заволоклось какой-то мрачной пеленой. Где-то на горизонте стелился и дым, будто на невидимых берегах начался лесной пожар. И Сниффу, и Муми-троллю было не по себе.
Муми-мама тем временем сказала Муми-папе:
– Дети ужасно взволнованы. Наш гость что-то говорил про космос и обсерваторию. Может быть, пусть дети прогуляются до обсерватории и убедятся, что бояться нечего?
– Пусть, – Муми-папа вынул изо рта трубку и задумался. – А если действительно что-то случится? То есть, я не хочу сказать, но…
– Но Земля-то останется цела, – прервала его Муми-мама. – Я соберу им рюкзаки, положу туда сок, бутерброды и одеяло. Пусть развеются.

***
– Пи-хо! – завопил Муми-тролль. – Это надо же!
– Посмотрим на этих страшилищ, про которые рассказывал нам Ондатр, – вторил ему Снифф.
– Заодно и людей на звездах поищем, – добавил Муми-тролль.
– Главное, вернитесь до воскресенья, я приготовлю на сладкое мой лучший мусс, – сказала Муми-мама.
Она взглядом проводила плот с парусом, на котором заскользили по реке Муми-тролль и Снифф, и вдруг ее посетило предчувствие, что она больше никогда не увидит сына.
Чем дальше, тем темнее становилось вокруг. Воздух был уже таким густым, что его, казалось, было резать ножом. В нем витал запах, похожий на запах керосина, но керосин пах умиротворяюще – последними летними вечерами и чаепитиями в августе, а этот запах был пугающим и мрачным. Мимо брели маленькие процессии хатифнаттов – они спешили и ни на кого не обращали внимания. Муми-тролль знал, что эти существа постоянно куда-то спешат по своим делам, о которых никто не знает, и поговаривали, что хатифнатты ведут разгульную жизнь, но в чем это выражалось, он не имел представления. Однако в этот раз хатифнатты двигались очень целеустремленно и все в одном направлении
К морю.
На берегу внезапно блеснуло что-то желтое.
– Эгей, там, на плоту! – крикнули им.
Муми-тролль всмотрелся и понял, что видит палатку, рядом с которой какой-то мумрик в зеленой шляпе и с трубкой в зубах машет лапами.
– Эгей! – обрадовался Снифф, которому уже наскучило плыть в липком сизом тумане. – Как дела? У нас есть кофе и сахар, и я целых сто миль проплыл на этом плоту, и у меня дома есть одна тайна! А у тебя?
– Вот как? – мумрик вытащил изо рта трубку, затем свернул палатку, подождал, пока плот причалит к берегу, и запрыгнул. – Меня зовут Снусмумрик, – сказал он.
– Ты живешь тут один? – удивился Муми-тролль.
– Да, я живу то здесь, то там, – пояснил Снусмумрик. – Люблю жить в палатке.
– Мы плывем в обсерваторию, чтобы посмотреть на чудовищ в космосе и поискать людей на звездах, – начал рассказывать Муми-тролль.
– Ты тоже слышал рассказы о людях? – Снусмумрик внимательно посмотрел на него. – У них были сказки о кометах, которые прилетают и поджигают все на своем пути.
– Кометах? – изумился Снифф. – Что это еще за штуки?
– Ну как же, – Снусмумрик покачал головой. – Это комета прилетела на Землю, так что стало жарко, и все горит. Разве вы не чувствуете запах дыма? Комета – это звезда, которая оторвалась от своего места и упала. А за ней тянется целый шлейф огня! Если она врежется в Землю…
– Может быть, – шепотом сказал Снифф Муми-троллю, – в тот раз на Землю тоже упала комета. А машины вовсе ни при чем!
– Нам все равно не дадут на них покататься, – рассудительно заметил Муми-тролль.
– Люди умели кататься на кометах, – авторитетно сказал Снусмумрик. – Так что не все так плохо.
С ним путешествовать оказалось куда интереснее. Снусмумрик сыграл на губной гармошке, он рассказал уйму необыкновенных историй, а главное – заверил, что знает, где обсерватория.
– Не волнуйтесь, – заявил он. – Если что, у меня есть одна удивительная штука. Ее подарил мне подземный огненный дух. Это подземное масло! Представляете, он упал в воду и чуть не погас. Но, к счастью, он сумел позвать на помощь, и я его услышал и вытащил. А в благодарность он подарил мне целый большой флакон.
– А чем оно нам поможет? – опасливо спросил Снифф.
– Ну, им можно натереться, и огонь тебе станет нипочем…
– Тогда нам надо успеть обратно в Муми-дален, – сказал Муми-тролль. – Мы должны дать немного этого масла моим маме и папе. А если мы справимся до воскресенья, мама угостит нас своим лучшим муссом.
– Мусс – это здорово, – согласился Снусмумрик.
Снифф успокоился, чего нельзя было сказать о Муми-тролле. В лице Снусмумрика, в его взгляде было что-то, что пугало его сильнее, чем все россказни про комету, людей и чудовищ до этого.
– А расскажи про людей, – попросил Снифф Снусмумрика. – Муми-мама рассказывала нам одну сказку, но я уже все из нее забыл.
– Люди были великанами, могучими и грозными, – заговорил Снусмумрик. – Они строили машины…
– Это я помню!
– Не перебивай. И еще они беспрерывно воевали…
– Что делали?
– Воевали. Это значит, что они изобрели множество машин, чтобы ранить друг друга.
– Но зачем? – Снифф заморгал глазами и скуксился. Видно было, что он сперва поверил Снусмумрику, а потом понял, что такого не может быть, и порядком обиделся.
– У них, видимо, были на то причины, – мягко сказал Снусмумрик. – Это было слишком давно…
– Сорок тысяч лет назад? Да?
– Тридцать, – поправил Снусмумрик. – Они покинули Землю, потому что из-за непрерывных войн она стала непригодной для жизни…
– Да, да, знаю, тут испарились океаны и обрушились горы, – нетерпеливо перебил Снифф. – А куда же мы тогда идем, если обсерватория в горах, и горы вокруг нас? И они с каждым пройденным километром все выше?
– Мы плывем, а не идем, – устало откликнулся Снусмумрик. – Это новые горы. И если бы ты не был так занят своими воспоминаниями, ты бы заметил, что обсерватория уже виднеется во-он там.
Муми-тролль вскинул глаза. Он посмотрел не туда, куда указывал Снусмумрик, но он заметил, что Снусмумрик старается отвлечь их от чего-то, поэтому и обернулся в противоположную сторону. Ничего особенного он там не увидел. Они вплыли в ущелье с крутыми стенами, и снизу видно было только кусочек мутно-сизого неба, пропахшего зловещим керосином. Зато опасный туман не достигал дна ущелья, поэтому дышать здесь было немного легче. Река стала узкой, и до берега было рукой подать. А на берегу валялся обыкновенный сачок, зеленый с красными и бурыми пятнами, а неподалеку от него – куча тряпья. Должно быть, кто-то решил переехать, но устал тащить свои вещи и бросил их по пути, а заодно и выбросил испорченный сачок. Муми-тролль пожал плечами, но что-то заставило его присмотреться.
– Смотри, обсерватория, – крикнул Снусмумрик и толкнул его.
Муми-тролль обернулся, но он все-таки успел рассмотреть то, что лежало на берегу.
Когда-то оно было живым Хемулем. И еще совсем недавно.
Рядом с Хемулем стояла банка для жуков и бабочек: все Хемули любят что-то собирать, и этот, должно быть, собирал насекомых. Сейчас она треснула, и все насекомые оттуда расползлись и разлетелись. Мордочка Хемуля уткнулась в землю, а на затылке виднелась огромная рана, из которой торчали какие-то осколки и вытекла липкая красная с серым масса. Платье Хемуля – почему-то все Хемули носят платья, и этот щеголял в голубом платье с оборками – оказалось разорванным и пропитанным кровью. Вне сомнения, это была кровь, но Муми-тролль никогда не видел, чтобы ее натекало так много. Тело Хемуля уже покрылось синевато-бурыми пятнами, и Муми-тролль разглядел, как копошится какая-то белая масса вокруг этих пятен, и вдруг вспомнил, как однажды у них протух кусок мяса, и в нем завелись жирные белые червяки…
Легкий ветерок донес до него густую волну отвратительного смрада. Пахло тухлым мясом.
Внутренности Муми-тролля скрутило, к горлу подступил комок, и вдруг его вырвало – он едва успел свеситься с плота и вывернуть в реку все съеденное за завтраком. Муми-тролля трясло, ноги его отказывались служить ему, и мертвый Хемуль стоял перед его глазами.
– Я же говорил, смотри на обсерваторию, – прошептал Снусмумрик.
– Это был Хемуль? – вдруг спросил Снифф, и Муми-тролль понял, что он тоже видел. Может быть, не все, иначе Снифф уже раскричался бы как резаный. Но увидел и понял.
– Это было его платье и сачок, – сказал Снусмумрик, подтолкнув ногой Муми-тролля. – Должно быть, он их потерял.
– На него не похоже, – заметил Снифф и угрюмо уткнулся в сложенные лапы. – Снусмумрик, а расскажи еще что-нибудь? Только веселое.
Ему страшно, подумал Муми-тролль. Ему так страшно, что Снусмумрик может рассказывать ему что угодно – хуже уже не будет.
– Ну, – начал Снусмумрик, – про огненных духов не смешно, и про зверюшку, которая потеряла все свои формочки для кексов, – тоже… О, расскажу-ка я про своих друзей. Это Снорки, брат и сестра. Такие шутники и весельчаки! Сестренка, фрекен Снорк, всегда носила челочку, а на лапке золотой браслет. Вообще они были вроде тебя, Муми-тролль, только умели менять цвета.
– А чем все закончилось? – жадно спросил Снифф.
– Надеюсь, для них ничего не закончилось, – неожиданно грустно сказал Снусмумрик.
Муми-троллю очень захотелось познакомиться со Снорками. У него было очень мало знакомых, похожих на него, а девчонок – и вовсе ни одной. Они немного помолчали, и вдруг Снифф вскочил.
– Тихо ты, плот опрокинешь! – шикнул на него Снусмумрик, но Муми-тролль тоже это увидел, и сердце у него сжалось.
Под камнем валялся золотой браслет. Он был исковеркан и погнут, и на нем виднелись уже знакомые Муми-троллю бурые пятна. Но ведь это ничего не значило, разве не так? Маленькая фрекен Снорк могла его просто потерять, уронить или даже выбросить, чтобы он ей не мешал. А кровь – оттого, что она, скажем, стукнулась и оцарапала коленку. В конце концов, это мог быть и не ее браслет!
Купола обсерватории уже виднелись прямо над ними – цель была, казалось, уже совсем близко, но Муми-тролль посмотрел на крутые склоны и почувствовал, что к воскресенью они не вернутся. В лучшем случае к понедельнику, а то и ко вторнику. Оставалось надеяться, что мама приготовит мусс и во вторник. В конце концов, это совсем не так уж весело, готовить свой лучший десерт, чтобы съесть его только вдвоем с Муми-папой.
Они причалили к берегу.
– Снорк, – закричал Снифф. – Эгегей! Фрекен Снорк! Ты потеряла свой браслетик!
– Тихо, – сказал Снусмумрик. – Крик может вызвать камнепад.
– Смотрите, окурки, – указал Муми-тролль. – Это ученые их, наверное, набросали?
– Точняк, – улыбнулся Снусмумрик. И Муми-тролль подумал про себя, что впервые видит Снсмумрика просто улыбающимся. Все это время он усмехался будто через силу. Такие улыбки – безрадостные и кривоватые – бывают у тех, кто пытается скрыть что-то плохое. Но, может быть, у Снусмумрика просто болел зуб или перекосилась губа оттого, что он постоянно сосал трубку?
Подъем занял очень много времени и еще больше – сил. В обсерваторию вела необыкновенно крутая лестница с высокими перилами, за которые неудобно было цепляться, и большими ступенями. Чем выше они поднимались, тем гуще и плотнее окутывал их ядовитый туман, и тем сильнее щипало в носу и резало глаза – до слез. Бедняга Снифф, самый маленький в их компании, с трудом карабкался по лестнице, а под конец и вовсе шмякнулся на ступеньку и заявил, что больше не может никуда идти.
– Давайте оставим вещи здесь, – сказал Снусмумрик. – Я помогу тебе.
Он положил рюкзак и свернутую палатку прямо на лестницу, взял Сниффа под мышки, поставил его на ноги и повел, поддерживая за талию.
– Ой, – пролепетал Снифф. – А вдруг кто-нибудь заберет?
– Ну, заберет и заберет.
– А разве тебе их не жалко?
– Жалко, – ответил Снусмумрик. – Это отличная палатка, между прочим, я прошел с ней много городов и еще больше дорог. Но с вещами надо вовремя расставаться, пока сам ты не превратился в придаток к вещам.
– Да кто их заберет, – перебил Муми-тролль, – тут же ученые, они же хорошие.
Они выбрались на площадку перед обсерваторией. Здесь царила тишина.
– Никого нет, что ли? – разочарованно протянул Снифф.
– Спят, наверное, – сказал Муми-тролль. – Это же астрономы. Они ночью наблюдают звезды и планеты, а днем отдыхают.
– Так давайте их разбуд…
– Тихо, – шикнул Снусмумрик. – Пусть спят. Тут наверняка должен быть дежурный.
Они подергали дверь обсерватории. Она открылась, жалобно скрипнув; Снусмумрик шепотом объяснил, что такое «дежурный», и вдруг Муми-тролль понял, что дежурного здесь нет.
В обсерватории повис запах дыма – похоже, что там случился пожар. Окна обсерватории были выбиты, а купола – разнесены будто огромным камнем. Проломы зияли с другой стороны, поэтому Муми-тролль и его друзья их не заметили с реки, а теперь стало ясно, что эта обсерватория уже никогда не будет работать. Под ногами хрустело битое стекло и какие-то обломки, на стенах виднелись черные пятна копоти, но ни компьютеров, ни аппаратуры, ни всяких полок, стульев и столов, за исключением каких-то бесформенных обломков, Муми-тролль не увидел. Должно быть, ученые спешно покинули обсерваторию, забрав все ценное.
– Ну вот, – расстроился Муми-тролль. – Как же мы узнаем, что с этой кометой и чудовищами?
– Кто тебе сказал про чудовищ? – спросил Снусмумрик.
– Дядя Ондатр.
– А он откуда знает?
– Ну, из сказок, наверное, – Муми-тролль растерялся.
– Да у него в голове путаница, – заявил Снифф. – Только и знает, что ворчать и жаловаться! Сказал, что солнце не одно, а его много, например! И про комету не знал!
Муми-тролль нашел брошенную книжку. Она оказалась обгоревшей, но не сильно. Мумии-тролль раскрыл ее наугад и прочел: «…кометы прилетают во внутреннюю Солнечную систему из облака Оорта, и, как правило, состоят из замерзших летучих веществ (водяных, метановых и других газов), испаряющихся при подлёте к Солнцу».
– Снусмумрик, – сказал он, – а ты ведь говорил, что у кометы огненный хвост. Ну, или шлейф. И что она может поджечь Землю. А тут написано, что она замерзшая. И водяная.
Повисло молчание.
– Если сильно ударится о Землю, то может и поджечь, – нашелся наконец Снусмумрик.
– Фу, – воскликнул Снифф, – что это так воняет?
Муми-тролль узнал этот запах, но остановить Сниффа не успел – он побежал дальше по коридору, и через несколько секунд раздался его испуганный крик.
– А-а-а! – орал Снифф. Он выбрался из коридора, спотыкаясь, упал лапами в стекло, порезал палец и разревелся. Муми-тролль сделал несколько шагов в тот самый коридор, откуда выбежал Снифф.
– Что ты хочешь там увидеть? – негромко спросил Снусмумрик. – Людей верхом на чудовищах?
– Комета! Она пожирает хемулей! И ученых тоже! – вопил рыдающий Снифф.
– Там… ученые, – произнес Муми-тролль, отворачиваясь. – Они… умерли?
– Кусок ядра кометы упал прямо сюда, наделал тут пожару и все разнес, – объяснил Снусмумрик. – Это стихийное бедствие. Пошли отсюда, надо сообщить вашим родным в Муми-дален.
Снифф еле полз. Потрясение оказалось слишком сильным для него.
В полном молчании, уже в глубокой ночной темноте, они ссыпались с лестницы, погрузились на плот и поплыли обратно.
Когда рассвело, Муми-тролль приоткрыл один глаз, решил, что еще слишком рано, и можно немного подремать. Он не сразу понял, что солнце на самом деле давно встало, просто его трудно было разглядеть – так плотно затянулось липкими ядовитыми тучами небо. Впрочем, плот плыл спокойно, и просыпаться и впрямь было не обязательно…
Внезапно визг Сниффа заставил Муми-тролля подскочить, так что плот качнулся.
– Да, – глухо произнес Снусмумрик. – Это они.
В реке плавали, раскинув руки, существа, очень похожие на Муми-тролля, только не белые – одно когда-то было светло-зеленым, второе светло-лиловым. Сейчас от долгого пребывания в воде они разбухли, и из-под шкурок проступало что-то гнилостно-коричневое. Шкурки полопались, отслоились, с сизого, как туман, мяса стекала буроватая жидкость и расползалась по воде жутким ореолом. Муми-тролль зажал лапой глаза Сниффу. Он знал, что должен отвернуться, но не мог.
Потому что Снорк и его сестра не утонули.
Их маленькие тела были пробиты чем-то, чему Муми-тролль не знал названия, – как будто их методично протыкали чем-то острым и толстым. Раны, полные все той же коричневой жидкости, выглядели развороченными. Зрелище было невыносимо страшным, и все же Муми-тролль смотрел на снорков, смотрел и смотрел.
– Поплыли, – прервал их Снусмумрик. – Вы же не хотите, чтобы это случилось и с вашими родителями и соседями?
Река несла их все дальше и дальше. Муми-тролль не сомневался, что они обязательно приплывут в Муми-дален, потому что река никуда не сворачивала и русло не меняла, но он совершенно ничего не видел из-за сгустившегося липкого тумана. Солнца было уже не видно, только стояло над головой светлое пятно, истекавшее смертоносным жаром.
И вдруг туман наполнился мечущимися силуэтами.
Это бежали в безнадежной попытке спастись существа, еще недавно мирно жившие неподалеку от Муми-дален. Какой-то Хомса тащил на себе целый ящик, доверху набитый тряпьем, Гафса бежала, спотыкаясь, с двумя сундуками. Чопорная Филифьонка обмахивалась платочком, ухитряясь делать это и не выпускать из рук сразу несколько баулов, и Муми-тролль про себя восхитился ее умением даже в такой ситуации соблюдать хорошие манеры. Еще кто-то, кого трудно было разглядеть в сизой мгле, крутил педали велосипеда, кто-то втроем вез бочку на колесиках… Толпа в тумане двигалась и колыхалась, насыщая пропахший керосином воздух ужасом и отчаянием.
Горы отступили, и Муми-тролль знал, что справа сейчас откроется море. Он очень любил смотреть на море, правда, боялся, что ничего не увидит из-за пелены, но порыв ветра снес ее назад.
И тогда Муми-тролль увидел море.
Вода в нем отступила, обнажив дно. На дне среди обмякших лент водорослей лежали умирающие рыбы и медузы, и огромный осьминог бессильно шевелил щупальцами. В углублениях сохранилось немного воды, превратившейся в грязные и мутные лужи.
А плот уже нес их дальше. Деревья по берегам реки и моря засохли, листья на них скрутились и обуглились. Многие догорали, и Муми-тролля, Снусмумрика и Сниффа обдавало жаром. Многие были повалены. В жухлой траве вспыхивали и гасли язычки пламени.
Снифф вдруг решился.
– У меня есть секрет, – сказал он. – Он начинается на «П» и заканчивается на «А»… то есть, я хотел сказать, это пещера, вот. Она глубокая. В ней теперь живут совы, но это же наша пещера.
– Будем там прятаться вместе с совами, – подхватил Муми-тролль.
В душе он очень боялся, что Снифф скажет «выставим этих сов из пещеры», потому что не знал, сможет ли ему возразить. Ведь поселиться в пещере означает делить не только жилище, но и еду, а кто знает, когда эта ужасная комета улетит восвояси? И сколько запасов осталось у Муми-мамы? «У мамы много варенья, – попытался уговорить себя Муми-тролль. – Совы его не едят. Мы будем есть варенье, а с совами поделимся чем-нибудь еще, и все выживем».
– Хорошо, – сказал Снусмумрик, вынув трубку изо рта. – Отличная идея.
– И у тебя еще есть подземное масло, – сказал Снифф.
– Правильно, – подтвердил Снусмумрик.
– А там, глядишь, и комета улетит в свое облако этого, как его…
– Обязательно улетит.
– Мы же не люди. Мы не позволим ей нас выжить отсюда, – Снифф встопорщил усы. – Это люди занимались своими машинами и ничего не видели, пока комета не врезалась прямо в них, правда? Мы же не такие! Да и что они там знали про кометы, сорок тысяч лет назад-то!
– Тридцать, – поправил Снусмумрик.
– Смотрите, – сказал Муми-тролль, протягивая лапу. – Видите? Туман, конечно, но все равно видно же! Это наш дом! Наконец-то!
– Ура-а! – заорал Снифф, вскочил и осекся, потому что Муми-тролль дернул его вниз – из-за его резкого движения плот закачался и на мгновение ушел под воду с одной стороны, а вещи покатились по нему. Муми-тролль хотел засмеяться и пошутить, но смех застыл у него на губах.
В небе висело что-то огромное.
Нет – не огромное, а огромные. Их было много, и они почти закрыли небо. Хищные очертания, слишком правильные и слишком… красивые? – но Муми-тролль не представлял себе, что красота может быть такой зловещей. И они не состояли из замерзшего льда и пара. Точно так же, как не прилетели из облака Оорта.
Чьи-то необыкновенно умелые руки создали их из металла, чтобы вести через космические пространства, не боясь обитающих в нем чудовищ.
– Это машины, – прошептал Снифф. – Ребята, это же машины!
– Пи-хо, – воскликнул Муми-тролль, зачарованно глядя в небо. – Это надо же! Но как это их угораздило прилететь сюда именно тогда, когда комета…
– Нет никакой кометы, – проговорил Снусмумрик, Снифф переспросил, не веря своим ушам, и Снусмумрик повторил. – Никакая это не комета. Это…
От одной из машин отделились обтекаемые цилиндры и пошли к земле, оставляя за собой хвост дымного пламени, еще сильнее запахло керосином, фосфором и смертью, а потом один из цилиндров врезался в холм – огромный столб огня и дыма поднялся вверх, и все, что находилось неподалеку от холма, занялось и запылало. Вторая машина тоже выпустила такие же цилиндры, и дом Муми-троллей попал под них, и вспыхнул, как бумажный домик для кукол; пламя охватило и стены, и крышу, и деревья в саду, и клумбы, за которыми с такой любовью ухаживала Муми-мама…
– Нет! – закричал Муми-тролль. – Не-ее-ет! Ма-а-ма! Папа! Мамочка!
…А потом от машин отделились другие машины – поменьше.
– Там они, – сказал Снусмумрик. – Я их уже видел. Я думал, что мне удастся от них убежать…
– Так ты… знал?
Уши у Сниффа встали торчком, лапы подкосились, и он осел на землю.
– Да, – глухо произнес Снусмумрик. – Я знаю, кто это. Они вернулись на родную планету, которую покинули сорок тысяч лет назад. А мы для них – только захватчики их дома…
Первая десантная капсула приземлилась.
Двери ее открылись, и потрясенный Муми-тролль, обнимая съежившегося Сниффа, смотрел, как на Землю ступают люди.

Бета - Хаджиме Мей

«Циолковский» одолели мыши.
Предположить, что грызуны могут завестись не где-нибудь, а на искусственном спутнике Венеры, – на такое фантазии не хватало ни у проектировщиков, ни у группы сопровождения, ни у самих Махова и Штирнера – ученых, работающих на «Циолковском». Но факт оставался фактом: вместе с продовольствием на «Циолковский» завезли мышей.
скрытый текст…Как же сказал Штирнер за столом, когда они пригласили межпланетников с «Хиуса» на ужин? «Теперь молим прислать кота»? Воспоминание больно укололо – знать бы, что Ермаков и Спицын больше никогда не ступят на металлические платформы «Циолковского»! Может быть, Махов сказал бы им что-то важное, что-то необходимое – хотя бы о том, как он уважал этих ребят… А тогда они болтали обо всякой ерунде, в том числе и о мышах. Разумеется, никаких запросов на кота никто не слал, Штирнер пошутил. На Земле больше делать нечего, как заниматься такими глупостями.
Хотя мыши становились все более серьезной проблемой. Махов с досадой осматривал брикеты спецпайка, изгрызенные космическими паршивцами, и размышлял, можно ли их есть. Ему самому было противно, но ближайшая ракета должна была прийти только через месяц, а запаса спецпайка могло не хватить. «Не буду говорить Гришке», – наконец, решил он, аккуратно обрезая брикеты и собирая разлетающиеся вокруг, как фейерверк, крошки.
Судя по таинственному и угрюмому виду Штирнера во время его дежурства по кухне, он принял такое же решение.
Спустя несколько дней Штирнер неожиданно, как бы невзначай, поинтересовался:
– Петр Федорович, может быть, закажем немного крысиного яда?
Махов обдумал идею.
– Опасно, – наконец сказал он. – В условиях невесомости… Он может рассыпаться по всему спутнику и отравить нас же. Может, лучше заказать больше сухих спецпайков?
В иллюминаторе «Циолковского» ползла Венера, отбрасывая на приборы и лица мутноватый розовый отблеск. Ее громадный туманный купол на расстоянии полутора тысяч километров казался мягким, как сахарная вата, но Махов и Штирнер знали, что завихрения в этой «вате» – колоссальные шторма, раскаленные почти до 500°С. По сравнению с кипящим под ногами обоих ученых адом вся эта мышиная возня казалась такой мелкой…
Но испорченные сухие спецпайки от этого лучше не становились.
Шли дни, и наконец фотонная ракета с Земли доставила все, что необходимо было для нормального функционирования «Циолковского»: научные микрофильмы, продовольствие, расходные материалы, запчасти.
– А это что? – Штирнер осматривал какие-то пакеты. – Кошачий корм? Это что, шутка? – и его суховатый голос гневно резанул Махова по нервам.
– Нет, не шутка. Согласно докладной записке штурмана Михаила Крутикова, – заявил пилот ракеты, вынося яркую пластиковую корзинку, – в состав экипажа «Циолковского» вводится специалист по ловле мышей. Принимайте котодесант!
Он приоткрыл корзинку. Махов и Штирнер, не веря глазам, заглянули в нее. В корзинке сидел серенький полосатый кот, сильно взволнованный непривычной обстановкой, и большие глаза его сердито полыхнули зеленью.
– Лучшая охотница на мышей, – улыбнулся пилот, – можно сказать, кандидат мышиных наук. Зовут Нявка.
Махов неуверенно улыбнулся и почесал Нявку за ушком. Кошка напряглась, но после долгого поглаживания издала что-то вроде «мурр».
Штирнер был сильно недоволен расширением личного состава спутника. Во-первых, он терпеть не мог кошек. Во-вторых, он небезосновательно считал, что животное на спутнике пользы может и не принести, а вот нанести немалый вред исследованиям – пожалуй. В-третьих, как только он попытался погладить Нявку, та зашипела и шлепнула его лапой по руке. «Бешеная», – вынес вердикт Штирнер и больше к Нявке не подходил; весь уход за ней лег на Махова.
Ухода оказалось неожиданно много. С отбытием ракеты искусственное тяготение, разумеется, было отключено, и на спутнике воцарилась невесомость. Ученые давно к ней адаптировались: передвигались по спутнику в магнитных башмаках, удерживаясь за специальные поручни, жидкую пищу хранили в герметичных сосудах с резиновыми сосками… Мыши, видимо, тоже адаптировались, хотя Махов не отказался бы узнать, как они себя чувствуют. А вот бедная Нявка то и дело взлетала под потолок, переворачиваясь и завывая. Махову приходилось ловить ее и водружать на пол, на котором она все равно не могла удержаться. В конце концов Махов смастерил для нее магнитные башмачки.
– Не сработает, – скептически поджал губы Штирнер. – Петр Федорович, она должна ловить мышей. А мыши у нас, эээ, летучие. Поэтому нужна и летучая кошка.
– Тогда надо было просить не кошку, а сову, – вздохнул Махов.
Однако с магнитными башмаками дело у Нявки пошло на лад. Особенно когда Махов догадался ослабить магниты, и Нявка смогла вскакивать с пола на полки – до этого у нее никак не получалось оторвать лапки от пола.
Как-то на Венере начался особенно сильный шторм с многочисленными смерчами. Плотная завеса облаков разорвалась.
– Григорий Моисеевич, – сказал Махов Штирнеру, – зафиксируйте, пожалуйста, показания зонда…
– Уже. Они, знаете ли, очень отчетливы, но боюсь, что…
Занятые зондом, они и не заметили, что происходит в продуктовом отсеке. Внезапно дверь из продуктового отсека распахнулась, вырвались клубы морозного воздуха, высыпались крошечные рубиновые шарики сгущенного вишневого сока и источенный в порошок сухой спецпаек, затем вылетели, дрыгая лапками и хвостами, мыши, а за ними – Нявка. Ее увесистая тушка врезалась в опору посреди наблюдательного пункта, отлетела к пульту управления, Нявка отжалась от пульта всеми четырьмя лапками и, перекувыркнувшись в воздухе, упала прямо на голову Штирнеру.
– А-а-а! – заорал тот. – Спасите!
– Нявочка, Нявочка, – забормотал Махов, пытаясь успокоить кошку, но та, снова перекувыркнувшись, ринулась куда-то вправо – в гущу сбившихся мышей, брызг и крошек. В отличие от мышей, которые болтались куда придется, Нявка летала по наблюдательному пункту весьма целеустремленно, и когда Штирнер попробовал ее схватить, по его носу проехались Нявкины коготки.
– Она мне всю документацию рассыпала, – воскликнул Штирнер, пытаясь поймать разлетевшиеся распечатки замеров температуры, влажности и химического состава венерианского воздуха. – Это и есть кандидат мышиных наук, который, по-вашему, должен был нас спасти? Да это какой-то специалист по умножению энтропии! Котодесантник хаоса!
– Мнууу, – протянула Нявка сдавленным голосом, зависнув и переворачиваясь в воздухе на одном месте.
Махов хотел было сказать Штирнеру, что это он пошутил насчет кота в беседе с экипажем «Хиуса», но раздумал. Вместо этого он уставился в зеленые глаза «специалиста».
Под глазами, как обычно, топорщились усы и розовел носик. А под носиком… под ним безжизненно повисла пойманная мышь. И Нявка явно не собиралась останавливаться на достигнутом.
– Григорий Моисеевич, – произнес Махов, – Нявка свое дело знает. Смотрите – она поймала вредителя. Кажется, наши припасы будут спасены.
Штирнер шумно перевел дух.
– Ну хорошо, – сказал он. – У вас к этому животному какое-то неравнодушное отношение. Но, пожалуйста, Петр Федорович, пусть она держится со своими трудовыми подвигами подальше от важных документов и чувствительных приборов. Иначе я верну ее на Землю с первой же ракетой!
– Конечно, – отозвался Махов. – Только сдается мне, что дверь в продуктовый отсек забыл запереть на ключ тот, кто дежурил по кухне последним…
Штирнер побагровел, но смолчал.

***
Фотонная ракета пришвартовалась к «Циолковскому».
Ученые разбирали привезенные ей вещи, в том числе кошачий корм. Махов тревожно покосился на Штирнера. Штирнер частенько ворчал, что ему мешают всякие посторонние своим вытьем и беготней, – подразумевая, конечно, Нявку. А между тем мышей на «Циолковском» уже не осталось. Нявка выкосила их подчистую и теперь для удовлетворения охотничьих инстинктов время от времени охотилась на случайно улетевшие мелкие предметы.
– Ну, как поживает наш котодесант? – спросил пилот, улыбаясь. – Помогла?
– Помогла, – Махов тоже улыбнулся, по-прежнему косясь на Штирнера. – Отличный специалист, я бы даже сказал, что не кандидат, а целый доктор мышиных наук!
– Так она вам больше не нужна?
Повисло молчание.
– Нужна, – сухо произнес Штирнер. – Оставляйте.
Махов не удержался и широко раскрыл глаза от удивления.
– У меня нет уверенности, Петр Федорович, что все мыши на борту спутника уничтожены, – все так же сухо ответил Штирнер. – А у вас она есть?
– Нет, конечно, – поспешно откликнулся Махов, опустил глаза и увидел еще кое-что.
Нявка с упоением терлась о ноги Штирнера, жмуря довольные глаза.