Что почитать: свежие записи из разных блогов

Записи с тэгом #ГФЛ из разных блогов

Лавкрафта в ленту нимношк. Тетушка

11 декабря 2020 (16:39:18) 10

Фанфик
Название: Тетушка
Канон: "Сны в доме ведьмы" Лавкрафта
Размер: мини, 2300 слов
Пейринг/Персонажи: люди, Кеция Мэйсон, Бурый Дженкин
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: никто не смеет перечить тем, кто водится с самим чертом

траншейное пальто - тренчкот, шляпа клошаров - клоше

Я приехал к тетушке Мэриголд, чтобы скрасить ее последние дни, – хотя это чепуха, потому что, во-первых, тетушкой она приходилась моей матери, а во-вторых, ненавидела молодежь, поэтому визит молодого племянника, даже самого почтительного, ее не радовал. Мне самому этот визит был в тягость. Помимо отношения тетушки, мне не нравится Аркхэм и дом, где проживает тетушка Мэриголд. Он очень старый, и тетушка не озаботилась даже тем, чтобы провести в него электричество. Мебель в нем тоже старая, вся рассохшаяся, полумрак, – так и хочется распахнуть все окна, чтобы впустить хоть немного солнца, но тетушка Мэриголд не желает об этом и слышать. Она, видите ли, боится сквозняков. Я гадал, почему она отбила нам телеграмму в Бостон, требуя моего приезда, наконец решил, что ей требуется сиделка (я изучаю медицину в Бостоне).
– Тетя Мэриголд, – сказал я после того, как мы поприветствовали друг друга – надо сказать, весьма формально, – вот подарки. Надеюсь, вам понравится.
скрытый текст– Книга, – буркнула тетушка. – Одна из этих непристойных книг, которые вы почитываете, да? Еще и за подписью женщины? В мое время дамы не позволяли себе…
– Ну что вы, тетя, – поспешно сказал я. – Это исторический роман, все благопристойно.
– А это еще что такое? Трикотаж?
Мама действительно передала ей отрез модного трикотажа.
– Ну да, – продолжала брюзжать тетя, – представляю себе мою дражайшую племянницу! В трикотаже, в траншейном пальто, в шляпе клошаров… ужас! Джоселин совершенно не уделяла внимания ее воспитанию…
Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
Кухарка, добродушная негритянка по имени Топси, назвала меня «масса Чарлз» и подала обед, каких я не едал отроду.
– Пицца – это бесовская выдумка черномазых макаронников, – категорично заявила тетушка в ответ на мои робкие вопросы, – сырный соус излишество, а гамбургеры еда голодранцев!
Я поспешил согласиться, про себя прикидывая, где тут поблизости пиццерия. Не то чтобы мне не нравились эти старомодные сложные блюда…
– Тетя Мэриголд, а какой вы порекомендуете кинотеатр?
– Что? Ты что, потакаешь этим безумным зрелищам? – возмутилась тетка.
На мое счастье, у Топси был сын Джим, парень лет двадцати, который тоже называл меня «масса Чарлз», – он-то и указал мне и пиццерию, и кинотеатр.
– Вы только по ночам не смотрите на соседний дом, масса Чарлз, – сказал он под конец.
– Что не так с этим домом, Джим? Вы там складируете спиртное?
– Скажете тоже, – обиделся Джим, – я не бутлегер какой. А только там жила бабка хозяйки, и с тех пор там нехорошие дела творятся.
– Бабка? Это, получается, моя прапрабабка? Ух ты! А расскажи поподробнее…
– Будет вам, масса Чарлз, – перебила нас Топси, вернувшаяся из лавки. – Такой родней я бы на вашем месте не гордилась. Хотя хозяйка гордится. Вы, Мэйсоны, издавна своевольничаете, но в тот дом лучше не суйтесь, вот что я скажу, масса Чарлз!
Она относилась ко мне как к барчуку, а не как к гостю, и я волей-неволей начинал видеть в ней строгую няньку. Но Джима я таки припер к стене, улучив момент, когда никого не было рядом.
– Да я и сам ничего толком не знаю, – сказал Джим, и выпуклые глаза его забегали. – Поговаривают, что старая леди, Кеция Мейсон, с самим чертом зналась. Вы на тот дом не пяльтесь, а то возле него до сих пор иногда появляется черт в виде морской свинки.
Мне стоило труда не расхохотаться. Черт в виде морской свинки! А почему не броненосца?
– Хорошо, Джим, не буду я смотреть, – пообещал я, а сам, как только меня оставили в покое, побежал к забору и уставился на злополучный дом. С островерхой крышей, одно время он сдавался, но сейчас стоял заброшенным. Сквозь грязные окна, половина из которых была выбита, виднелись ободранные обои…
«Ничего интересного», – подумал я, но, стоило мне отвернуться, как со стороны дома послышался невыносимо мерзкий писк. Я с досадой повернулся и увидел что-то вроде морской свинки. Она собиралась юркнуть в заросли сорняков во дворе, но внезапно остановилась и уставилась на меня. Взгляд у нее был очень неприятный – так смотрят хищники на добычу. Я в ответ погрозил ей кулаком.
Ночью мне приснилась эта гадкая морская свинка.
Она кружила вокруг меня, будто примериваясь, а потом появилась согбенная древняя старуха в черном. Выражение лица ее, надменное и холодное, поразило меня. А потом они ушли куда-то, – я успел рассмотреть дом, к которому они направлялись.
Наутро я сходил в пиццерию, рекомендованную Джимом, а на обратном пути остановился как вкопанный. Я видел этот дом во сне! Старый, но подновленный хозяевами; во дворе виднелись качели и детские игрушки.
Сейчас во дворе рыдала женщина, а несколько других утешали ее. Из бессвязных возгласов бедняги я понял, что у нее пропал маленький сынишка.
По возвращению я услышал, как Топси разговаривает с молочником.
– Беда, – сказала Топси, – и ведь даже богатые семьи это не обошло!
– А я слышал, – понизив голос, отвечал молочник, – что хоть в том доме и нашли скелет Бурого Дженкина, то был не он! А он жив, и жива старая Кеция…
– Ох, не надо!
Они увидели меня и резко замолчали.
Вопреки советам Джима я снова взглянул на дом прапрабабушки, чтоб ей провалиться к дружку-черту! – туда как раз входил полисмен. Я запомнил его необычно светлые усы и волосы.
Следующей ночью я снова видел сон.
Надменная старуха и ее питомец окружили стол, на котором лежало что-то длинное. С другой стороны стола стоял какой-то неизвестный человек в черном. Внезапно я отчетливо рассмотрел на шее старухи странгуляционную борозду, какие нам показывали в морге во время практических занятий. Черная, просочившаяся темной кровью, она почти перерубала ее глотку.
Как человек с такой травмой мог находиться в сознании, да еще и резво двигаться? Тут я вспомнил, что это сон, – и проснулся.
На следующий день чуть ли не весь Аркхэм поднялся на поиски пропавшего малыша, а полиция без лишнего шума разыскивала некоего лейтенанта Смита.
– Этот Смит, – спросил я, и внутри у меня все замерло, – он был блондин с усами?
– Да, – ответила Топси.
Я сразу же сложил два и два. Кто бы ни окопался в проклятом заброшенном доме, используя старые дурацкие суеверия, он убил и ребенка, и полицейского. По крайней мере, Смит оттуда не выходил. Сейчас, в зрелом возрасте, я бы, конечно, просто сообщил в полицию, но в те годы, молодой и горячий, я мечтал о приключениях – вот и вздумал влезть в этот дом и обнаружить улики, а то и, как знать, живых узников самостоятельно. Просить о помощи кого-либо мне было не с руки, судя по трепотне Джима. Поэтому, по зрелом размышлении, я все же переговорил с одним из полицейских, лейтенантом Коппелом, другом и напарником Смита.
– Вы думаете, он в заброшенном доме? О’кей, – этот толстый лысоватый тип будто говорил всем своим видом «Я не очень в это верю, однако ваш сигнал я проверю, так и быть». – Давайте завтра с утра, а то у нас рабочий день кончается…
Очередной сон был гаже предыдущих. Старуха, тетя Мэриголд, чертов зверек и человек в черном окружили тот самый стол, а затем сбросили с него простыню.
На столе лежал обнаженный и связанный лейтенант Смит!
Судя по многочисленным кровоподтекам, он подвергался жестокому насилию – может быть, для подавления сопротивления, а может быть, и пыткам. Однако он был жив и что-то мычал, несмотря на кляп во рту.
Тетя Мэриголд попыталась то ли урезонить остальных, то ли заступиться за полисмена, но старуха, при всей ее видимой немощности, с удивительной силой оттолкнула руки тети – и подняла огромный кривой черный нож над горлом несчастного лейтенанта Смита…
Проснулся я совершенно разбитым и больным. Сердце у меня колотилось, будто это меня должны были убить невесть за что.
Завтрак проходил в молчании.
– Тетушка Мэриголд, – заговорил я.
– Да, дитя мое?
Обычно меня раздражала ее манера называть меня «дитя» и «мальчик», – я-то знал, что ее бесит молодость, в том числе и моя собственная, но сейчас я не обратил на нее внимания.
– Куда делся тот пропавший ребенок?
– А кто его знает, – вклинилась Топси.
– Если полиция не знает, то и мы не узнаем, – рассудительно заметила тетушка.
– Но он же был в соседнем доме, да? Там, где старая Кеция, ее этот, как его…
– Бурый Дженкин, – подсказала Топси.
– Вот. И еще черный человек.
Тетушка уставилась на меня в каком-то паническом ужасе.
– Что ты такое говоришь, мальчик мой, – воскликнула она. – В соседнем доме уже лет десять никто не живет, после того, как там убили этого бедного студента! Как его звали, Топси?
– Мастер Джилмен его звали, мэм, – отозвалась Топси. Ее черные глазищи навыкате так и буравили меня.
– Даже если бы кто-то похитил невинное дитя, злоумышленники нипочем не стали бы прятаться в доме, где произошло этакое злодейство, – убежденно заявила тетушка.
Стрелка часов упала на без пяти девять. Я поднялся и вышел, выглядывая Коппела.
Он явился не один – с двумя детективами.
– Если уж проверять, то по всем правилам, – заявил он, похлопав меня по плечу.
Дверь оказалась запертой изнутри. Один из детективов высадил ее нажатием плеча. В нос ударил страшный запах – мы безошибочно опознали застарелую мертвечину. Однако выглядело все не только нежилым, но и нетронутым, разве что отпечатки пары мужских ботинок виднелись на пыльном полу. И тут нам послышался шедший откуда-то из глубины дома слабый стон.
Мы вбежали внутрь, и у меня оборвалось сердце.
Я видел эту комнату.
Видел черные свечи, расставленные вокруг. И нарисованную чем-то коричневым – Господи! Это была не краска! – пентаграмму посреди пола.
Видел стол, похожий на медицинскую каталку.
Видел черный стеклянистый нож с изогнутым лезвием…
Коппел сорвал простыню в бурых пятнах со стола, а детективы в это время перерыли все вокруг, и один из них воскликнул:
– Вот он, лейтенант, я нашел его!
Он имел в виду пропавшего ребенка. Малыш был в глубоком обмороке, но жив, и Коппел немедля командировал детектива к врачу. А на столе перед нами лежал обнаженный и связанный, покрытый кровоподтеками лейтенант Смит.
Мы привели его в чувство. Серьезных повреждений у бедняги не было, но его жестоко избили; по-видимому, у него случилось сотрясение мозга, так как обнаружилась частичная амнезия.
– Я не помню, – ответил он на вопрос, что с ним стряслось. – Я шел сюда, искал ребенка, этого, который пропал… Потом не помню ничего!
Я захватил с собой флягу с запретным виски; поколебавшись, я достал и поднес ее к губам Смита – Коппел сделал вид, что ничего не заметил.
Тем временем Коппел и второй детектив обшаривали комнату в поисках улик. Внезапно детектив пробежал мимо меня, зажимая рукой рот. Я встал и взглянул…
Я буду жалеть о том, что взглянул, до конца жизни. Ибо моя нынешняя хирургическая практика, конечно, подразумевает лицезрение тяжелейших травм, однако то, что я увидел, травмами не назовешь.
В больших коробках из-под мебели были аккуратно уложены человеческие тела, в основном детские, однако я заметил и несколько взрослых. Каждое из них было изобретательно расчленено, однако просматривалась закономерность: у всех жертв удалили глаза, половые органы, пальцы рук и ног. Далее, у каждой была вскрыта грудина. Неведомые злоумышленники вырезали странные и сложные фигуры на телах несчастных. В этом тоже была некая последовательность, а сами фигуры напомнили мне знаки, подчас являвшиеся в страшных снах, как если бы некто писал кровью и болью определенное послание… кому?
– Видел я уже такое, – буркнул Коппел. – Верно, Уэйтли?
– Точняк, – подтвердил детектив. – Когда мы нашли мертвыми Рози Хопкинс и Долли Джойс.
– И когда мы нашли труп этого младенца, Хоппера, – подал голос Смит и закашлялся. – У него было… вырвано сердце, – проговорил он сквозь кашель.
– Так и у этих, – морщась, сказал детектив. Он приглядывался к трупам, зажимая нос. Многие из тел уже порядком разложились и шевелились от опарышей, а от смрада можно было сойти с ума.
– Поднимаемся, – заторопил нас Коппел. – Надо сообщить…
Смит вышел из проклятого дома и вдруг пошатнулся и упал на колени.
– Старая миссис Мэйсон, – прошептал он.
– Что? Она вас видела?
– Нет. Она хотела меня спасти…
– Миссис Мэриголд Мэйсон? Моя тетя? Вы точно ничего не путаете? – взволнованно вскричал я.
– Да. Она просила не убивать меня… Она даже хотела забрать нож у той старухи…
– Достойная леди, – сказал Коппел. – Остается только узнать, как она-то попала в эту компанию.
У меня мелькнула безумная догадка, что дело в ее родственных связях с Кецией Мэйсон. Но кто же был человек в черном? И что это был за неприятный зверек с такими злыми глазами?
Я толкнул дверь тетушкиного дома – и окунулся в шум, рыдания и беготню.
– Ваша тетушка, масса Чарлз, – воскликнула Топси, выбежав мне навстречу. – Она скончалась!
Тетушке было под девяносто, и я никогда не испытывал к ней теплых чувств, однако в тот момент у меня слезы брызнули из глаз.

***
Я задержался в Аркхэме, чтобы уладить дела с наследством; как выяснилось, тетушка Мэриголд завещала дом и все свои накопления одному мне, что меня несказанно удивило. Лучше бы она этого не делала! Я бы тогда не узнал, что случилось со всеми, кого я узнал в Аркхэме.
Малыш, спасенный нами в проклятом доме, умер в больнице.
Спустя несколько дней умер от инфаркта и несчастный лейтенант Смит.
Детективы, сопровождавшие нас, погибли через месяц – автомобиль, в котором ехали оба, столкнулся с поездом. За рулем сидел лейтенант Коппел…
Этого было достаточно, чтобы закрыть дом, договорившись с добрейшей Топси о присмотре за ним, и уехать домой. Я бы облегченно вздохнул и забыл обо всем, как о страшных снах в доме тетушки, но вскоре мне пришло письмо от Джима. Он сообщал, что его мать, Топси, умерла от дифтерита, и спрашивал, следует ли ему принять ее обязанности. Я ответил, что нет.
Прошло семь лет. С тех пор я ни разу не бывал в Аркхэме. Медицинский колледж я закончил, имею хирургическую практику и был бы доволен жизнью, если бы не одно «но».
Во-первых, недавно мне сообщили о гибели бедняги Джима.
А во-вторых, с некоторых пор мне снова стали сниться сны, подобные тем, что я видел у тетушки Мэриголд. Я вижу сгорбленную надменную старуху и ее злобного питомца – Бурого Дженкина, вижу черного человека. Вижу комнату, уставленную черными свечами, и нарисованную кровью пентаграмму на полу. Иногда я вижу, как получаются эти свечи, – как старуха и зверек выкапывают свежие трупы на кладбище, перетаскивают их в дом, подвешивают над жаровней и вытапливают жир, собирая его в каменные плошки…
Некоторое время я утешал себя тем, что после виденного в доме ведьмы мне и должны сниться кошмары.
Но сегодня Бурый Дженкин поднял свою крысиную голову и уставился злыми глазками прямо мне в глаза.
Завещание я написал. Заменить меня в моей клинике есть кем.
Буду ли я зарезан обсидиановым ножом или умру смертью, похожей на естественную? Будет ли мой труп похищен с кладбища? Будут ли из меня вытапливать жир или вырвут сердце из груди, чтобы принести его в жертву под руководством Черного Человека?
И долго ли мне еще ждать конца?

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Кто ты, автор Некрономикона?

4 декабря 2020 (15:36:01) 7

Кто ты, автор "Некрономикона"?

Эта работа написана в жанре "фандомной аналитики" - кратенького исследования на тему - для команды Лавкрафта на ФБ.

О безумном арабе по имени Абдул (в некоторых переводах Абдулла) аль-Хазред слышал, наверное, каждый, кто хоть раз открывал сборник рассказов Говарда Филлиса Лавкрафта. Это один из самых знаковых персонажей вселенной Лавкрафта, нередко упоминаемый в самых неожиданных эпизодах многих произведений Мастера. Кроме того, с его именем связаны очень важные для вселенной Лавкрафта вещи — книга «Некрономикон» и загадочная лампа с мистическими свойствами. Рассказ «Лампа аль-Хазреда» носит прямо автобиографический характер.
Но кто же такой этот Абдул аль-Хазред? Полностью вымышленный ли это персонаж, историческая личность или же литературный герой с реальным прототипом?
скрытый текстСам Г.Ф. Лавкрафт высказывался на сей счет довольно категорично: «Нет и никогда не было никакого Абдула аль-Хазреда и Некрономикона, поскольку я придумал эти имена сам». Итак, имя героя и название зловещей книги — полностью вымышленные. Но за ними тоже стоят свои истории.
О происхождении имени Лавкрафт рассказал в письме Гарри О. Фишеру в конце февраля 1937 г.: «Имя «Абдул аль-Хазред» придумал для меня кто-то из взрослых (я не могу вспомнить, кто именно), когда мне было 5 лет, и после прочтения «Арабских Ночей» я страстно возжелал стать арабом». Сама форма «аль-Хазред» является искаженной, хотя «Абдул» — распространенное арабское имя. Увлечение всем арабским у Лавкрафта довольно быстро схлынуло, хотя его первые юношеские публикации в журналах осуществлялись именно под именем Абдула аль-Хазреда. Впоследствии Лавкрафт снова «становится» Лавкрафтом, а Абдул превращается в одного из его любимых персонажей с тщательно прописанной биографией.
Книжный, лавкрафтовский Абдул родился около 665-670 г. и жил в Йемене, при этом был язычником. Язычество его, конечно, не аутентичного толка. У Лавкрафта мы не найдем упоминания в связи с аль-Хазредом никаких известных историкам йеменских божеств: ни Альмакаха, ни бога особо почитаемой здесь некогда Венеры Астара, ни бога Луны Вадда, ни богини солнца Зат-Химиям, и это объяснимо — писателю нужно было создать собственную мифологию, и задачей Абдула было изложить в «Некрономиконе» именно ее, а не историческую. Родным городом названа Сана. По-видимому, это искаженное «Саба» — древнее княжество на территории Йемена.
В 20 лет, подобно многим реальным жителям тогдашнего Йемена, Абдул — тогда уже известный молодой поэт — присоединился к каравану паломников в Мекку. Довольно неожиданно для язычника, конечно, но у Лавкрафта есть обоснование: именно в этом караване находились члены некоего тайного ордена, которые призвали демона, и Абдул оказался одержим этим демоном. Отсюда проистекает дальнейший интерес Абдула к черной магии. После визита в Мекку Абдул отправился в Египет, где занимался поэтическим творчеством, пока не встретился с сектой суфиев, представлявшей собой культ, основанный на гностической ереси. Абдулу удалось возглавить секту и убедить культистов вернуться с ним в Йемен.
Спустя семь лет Абдул покинул культ, провел несколько лет в пустыне, где, в частности, посетил Ирем. Для поклонников Лавкрафта это известное название, но здесь мастер ничего не выдумал — мистический «город столпов» (город колонн) Ирем, расположенный в пустыне, упоминается в Коране.
Дальнейшая биография очень обрывочна. То ли Лавкрафт по какой-то причине не успел ее продумать и записать, то ли намеренно решил напустить туману — ведь окутывание тайнами и недомолвками являлось одним из его излюбленных творческих приемов. Мы найдем лишь упоминание о том, что Абдул посетил Безымянный город, где повстречал кого-то или что-то, полностью изменившее мировоззрение поэта. После этого посещения Абдул написал «Некрономикон», снова отбыл в Египет, затем в Дамаск, где и теряется его след: впоследствии его, по одним данным, заживо съел демон посреди рынка на глазах у множества людей, а по другим — демон же унес в Ирем, где поэт остался уже навсегда.
Как видим, биография полна чисто легендарных, даже мифологических черт (одержимость демоном, путешествия в Ирем и Безымянный город — магический помощник, требующий слишком многого, и путешествия в потусторонние миры это частые мотивы в мистических текстах). Но в то же время она имеет и вполне реалистичные подробности. Именно в то время мусульманство уверенно завоевывало позиции, но и позиции язычества еще были сильны. Паломничество в Мекку до сих пор является долгом каждого мусульманина. Странность путешествия Абдула, видимо, объясняется тем, что его попутчики, с которыми он шел в Мекку, не были мусульманами, а лишь маскировались под них, вот и приняли язычника в свою компанию. Суфийские секты именно в то время существовали во множестве, и их верования отличались от изначального ислама порой гораздо сильнее, чем еретические культы вроде альбигойской ереси от христианства; тогда же распространился агностицизм. Ирем не просто упоминается в Коране: арабские маги, в течение многих веков пытались разыскать этот город, который стал для них чем-то наподобие христианского Святого Грааля. В путешествиях в Египет, Аравийскую пустыню и Дамаск и вовсе нет ничего необычного. Наконец, по верованиям арабов, именно в Аравийской пустыне обитают демоны.
Пока что вся эта биография свидетельствует лишь о тщательности, с которой создавал ее Лавкрафт, и о его эрудиции в области раннего арабского исламизма.
И неудивительно: Абдул аль-Хазред то и дело «всплывает» в творчестве Лавкрафта.

Впервые мы встречаемся с этой личностью на страницах рассказа «Безымянный город». Примечательно, что в рассказе Абдул не действует лично, а упоминается как древний и малоизвестный автор источника некоей важной информации, в данном случае — о жителях Безымянного города. В этом рассказе Абдул уже назван «безумным поэтом», и приводится якобы написанное им двустишие:
«То не мертво, что вечность охраняет,
Смерть вместе с вечностью порою умирает».
Если у Абдула и был прототип-поэт, то оригинальный бейт выглядел бы иначе. В VI — VII веках н.э., когда, по Лавкрафту, жил Абдул аль-Хазред, арабские поэты творили в жанре касыды или газеллы. Касыда — довольно сложное литературное сооружение со строгими канонами, газелла более свободна, однако насчитывает 14 строк, или 7 бейтов, у нее определенная схема рифмовки (ААБА с мужской рифмой на А), а в приведенном бейте рифма АА женская. Образованный Лавкрафт, автор сонетов, это знал и прекрасно справился бы с тщательной стилизацией; по-видимому, он пожертвовал историчностью ради художественного замысла, сделав упоминание о «приблизительности перевода».
«Некрономикон» как главный (или самый важный для миров Лавкрафта — лирические стихи, которые Абдул якобы писал на протяжении всей жизни и прославился именно благодаря им, не играют никакой роли во вселенной) труд Абдула аль-Хазреда впервые упоминается в рассказе «Гончая». Уже там эта книга названа запретной. В ней якобы содержатся намеки на жуткие символы культа трупоедов из Лэнга, а Лэнг — столь же запретная область в Центральной Азии.
О «Некрономиконе» и Абдуле Лавкрафт впервые пишет не рассказ, а письмо К.Э. Смиту в 1927 г., где рассказывает о набросках к будущим страшным рассказам. В этом письме Лавкрафт указывает, что это кощунственная книга, написанная Абдулом в конце жизни в Дамаске на основе найденных им в пустыне Роб Эль-Халиех древних свитков, содержащая просто ужасающие богохульства. Авторское название «Некрономикона», по Лавкрафту, — «Аль-Азиф», т.е. «Вой демонов». Там же он упоминает, что Абдул поклонялся Йог-Сототу и Ктулху. Вскоре Лавкрафт все же написал «Историю «Некрономикона», изданную уже после его смерти. Предназначалась она не столько для читателей, сколько для писателей, творящих по мирам Лавкрафта, в частности, Августа Дерлета и др.
Полностью «Некрономикон» мы никогда не прочтем: его не существует. Однако в рассказах «Праздник» и «Ужас Данвича» приводятся краткие цитаты оттуда. Сам поэт, несмотря на его постоянное присутствие в рассказах, важен постольку поскольку — его имя будет упоминаться в основном в связке с «Некрономиконом». «Случай Чарлза Декстера Варда», «Зов Ктулху», «Шепчущий во тьме», «Сны в доме колдуньи», «Хребты безумия», «Нечто на пороге», «Тень из безвременья» — вот неполный список рассказов и повестей, где так или иначе возникает «Некрономикон».
Интересна следующая подробность. Известно, что Коран написан стихами. Однако пророк Мухаммед отрицал, что является поэтом. Дело в том, что в те времена поэзия считалась разновидностью безумия, а стихи якобы внушаются джиннами. Поэтому язычник Абдул в противовес Мухаммеду и назван «безумным поэтом». Да, «Некрономикон» также написан стихами.
Однако о чем же повествует эта книга, полная «чудовищных богохульств»?
По легенде, язычник и бывший паломник в Мекку — его следовало бы называть Ходжа Абдул аль-Хазред — обнаружил в Иреме и Безымянном городе религиозные трактаты, содержащие мифологию Древних. Немного не стыкуется то, что, по Лавкрафту, Абдул нашел эти тексты и проникся ими, уже будучи язычником. Из этого следует либо то, что вначале он все-таки был мусульманином, либо то, что о Древних в те времена знали и поклонялись им, но не имели полного собрания религиозных текстов.
Также из рассказов Лавкрафта мы можем узнать, что в «Некрономиконе» содержались указания из области некромантии («Случай Чарлза Декстера Варда»), сведения о разумных расах, живших на Земле до человечества, а также о некоторых то ли расах, то ли демонах, прибывающих на Землю из Космоса («Ведьмин Лог»). Вероятно, там же имелись указания на обряды, в том числе изуверские, для подчинения демонов и потусторонних сил.
Современному человеку трудно представить себе, что такая книга — по сути, сборник древнейших мифологий — способна вызывать ужас у всякого, кто только упомянет о ней. Однако такие вещи, как человеческие жертвоприношения, поклонение отвратительным рептилиям и т.п., не могут не вызвать отвращения. А персонажей-современников Лавкрафта, старомодных и воспитанных людей начала ХХ века, должно быть, повергало в замешательство отрицание христианских ценностей и морали.
Как биография Абдула аль-Хазреда не содержит в себе, за исключением откровенно фантастических моментов, ничего невероятного, так и «Некрономикон» как концепция не является чем-то необычным для раннего средневековья. Подобные книги писались и использовались магами и в христианском, и в иудейском, и в мусульманском мире, а легенд о якобы исключительном могуществе, которое можно почерпнуть из такой книги, не счесть. Кроме того, магические книги — популярные в сказках и легендах артефакты, которые не только фигурируют в тысячах страшных сказаний, но и часто упоминаются на страницах современной литературы.
Однако внезапно мы находим упоминание о докторе Джоне Ди. Это был выдающийся ученый и алхимик из Британии с репутацией мага, живший в XVI веке. Его научные изыскания и особенно занятия алхимией стяжали ему известность в большой мере — он даже стал фаворитом королевы Елизаветы Английской. Считается, что он каким-то образом, находясь в Праге, превратил свинцовые слитки в золотые. Его биография «Ангел западного окна» (автор Г. Майринк) представляет собой занимательнейшее чтиво… Так вот, доктор Ди якобы перевел древний арабский манускрипт, по содержанию очень похожий на «Некрономикон» — только без указаний на Йог-Сотота и Ктулху. Примечательно, что перевел он его не с арабского, а с латыни, на которую еще в XIII веке его перевели некие монахи (пусть это никого не удивляет — эпоха крестовых походов способствовала интересу к мусульманской культуре, в том числе и в таких странных формах, как перевод текстов по черной магии!), на английский. Название манускрипта — «Аль-Азиф».

По многим признакам, биография Абдула аль-Хазреда является собирательной, компилятивной, повторяющей события жизни некоторых классиков арабской поэзии и персонажей восточных сказок. Точно таким же собирательным образом магической книги, в которой заключены сведения о чудовищном зле, настолько чудовищном, что оно отравит душу всякого, кто прочтет хоть страницу, является «Некрономикон». А исключительный талант Говарда Лавкрафта превратил бесплотные литературные образы в почти безусловную и жуткую реальность для читателя.

#ГФЛ

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Скрипка и смерть

17 декабря 2019 (01:41:24) 7

Название: Скрипка и смерть
Автор: Санди для fandom Worlds of Lovecraft 2019
Бета: priest_sat
Размер: драббл, 970 слов
Пейринг/Персонажи: Эрих Цанн, НЕХ-меломан
джен, хоррор, R

Таки вы не знаете, молодой человек, что это значит — родиться в хорошей еврейской семье, когда твоя мама готовит кошерное мясо, а папа портной, и на семь долларов в день вы живете, как короли, и еще ребенка учат играть на скрипке.

Тот ребенок был я, и скрипка стала моей отрадой, а затем и всей жизнью.

«Эсфирь, — говорила мне мама, — чтоб ты был здоров, твой учитель сказал, что ты таки маленький Моцарт, но не смей становиться музыкантом посреди нашей семьи!» Кто из нас в молодости слушает маму? Я играл для родни, когда она собиралась по праздникам, играл возле синагоги по воскресеньям, а потом в наш маленький город — вы таки знаете тот Потуксет, в котором ходят дикие суеверия? — приехал кантри-бэнд. В тот день я снял черные штаны, которые шила мама, белую рубашку и ермолку, состриг пейсы и уехал с кантри-бэндом — на мне были мои первые джинсы, и все девушки смотрели на мой зад, ой-вэй! И клетчатая рубашка, и куртка с бахромой, и ковбойская шляпа, и я быстро научился играть кантри, а мои черные глаза и еврейская грусть в скрипичных партиях вызывали у слушателей слезы.

Славное было времечко — чтоб я так жил!

скрытый текстТак уж повелось, что жизнь музыканта не из простых. Я полюбил Роуз Батлер, милую Рози, которая пела блюзы, даже когда ее сотрясал кашель. Когда она начинала петь, кашель отступал. А после концерта он возвращался. И когда я вспоминаю милую Рози, сердце мое рвется и плачет, потому что тот кашель был от воспаления легких, и через неделю после того, как заболела, моя Рози умерла.

Я полюбил, как братьев, парней из нашего бэнда — Сэма и Джона. Но однажды Сэму продали метилового спирта вместо виски, и он ослеп, а Джона убили в пьяной драке. Сердце мое плачет и о них, но мне надо было как-то жить.

И тогда я снова сменил костюм, молодой человек, я сменил имя на немецкое и надел черный смокинг: вы таки не представляете, что это значит — играть Бетховена в настоящем оркестре!

Скоро я стал солистом. Скрипка стала для меня больше, чем жизнью — она была плачем о милой Рози, о моих друзьях, о родне, которая отреклась от меня за то, что я не хотел быть портным, о нашем народе. Она была моим сердцем, старенькая скрипка, что ее сделал для меня мастер Рабинович. И люди слышали мой плач сквозь все ноты, которые я играл.

А после концертов я снова играл, потому что не умел говорить по-другому.

Однажды я играл в полной темноте. Сэм, бедный Сэм, не смог играть на банджо после того, как ослеп. Я решил научиться, чтобы даже в беде и горе не оставлять скрипки.

Я видел, как шевелится темнота, но думал — то колышутся деревья за окном, бросая тени. Слишком поздно, молодой человек, мы понимаем, что за нами пришло то, чего вы ни за что не хотели бы пригласить к себе в дом. Слишком поздно мы видим, что у тьмы есть и щупальца, и когти, и зубы — острые игольчатые зубы. Ой-вэй, молодой человек, полстакана виски — и вам все нипочем! Но когда я протрезвел, молодой человек, — слушайте сюда, я не обманываю! — оно никуда не делось.

Оно поджидало нас в углах уборных, где мы держали грим и белые манишки. Оно пряталось за кулисами, куда не попадает свет. Оно таилось на галерее, что ни вечер полнившейся людьми.
Поначалу мне было даже трогательно: я думал, что это всего лишь привидение, которое не может расстаться с музыкой. Моя скрипка стала плакать еще и за него — за того, которого я считал музыкантом, умершим на сцене. Я играл для призрака, а люди думали: «Вот, таки тот Цанн, за которого все говорят, играет для нас!»

А потом одного моего приятеля, печального русского с усами, который играл партию вторы, нашли за кулисами, куда никогда не заглядывает свет.

Я сразу понял, что то за оружие, которое может так убивать. Белая манишка была запятнана кровью, и крови было так много, что она капала в помещения под сценой. Тонкие игольчатые зубы разорвали горло, содрали кожу с лица, и на нем не осталось усов — только мышцы, молодой человек, мимические мышцы, и оскал черепа, так похожий на улыбку тьмы! Это ее когти провели две широкие полосы по груди и животу, прорезав и кожу, и брюшину, и ребра, и вскрытое тело пахло мясницкой, а кишки синели, как занавес в нашей филармонии. Вызвали полицию, та приехала, опрашивала свидетелей — а я молчал.

Кто поверит бедному еврею под чужим именем, что это сделала тьма?

Две недели спустя в таком же состоянии нашли бедную мадам Сильвер, нашу пианистку. Таки ее звали миссис Хадсон, но не мне осуждать за это. Она была очень представительной дамой в годах, с большим бюстом, пергидролью и шестимесячной завивкой, и я первым увидел ее шестимесячную на окровавленном скальпе отдельно от самой мадам Сильвер, а неподалеку валялся ее бюст, и над ним скалилась тьма…
На следующую репетицию пришло дай Бог половина музыкантов, но репетиция все равно не начиналась. И когда на нас вдруг закапало сверху чем-то красным — на белые манишки! — молодой человек, только я решился поднять голову и увидеть, что капает с дирижера, с его шеи, вниз которой он висел на софитах, а куда подевалась голова, никто так и не узнал.

Вечером я играл, молодой человек. Моя скрипка оплакивала мадам Сильвер, и русского, и дирижера, а тьма клубилась в углу, и наконец чей-то голос окликнул меня: «Эсфирь!»

То был знакомый голос, молодой человек, и он шел из угла.

— Эсфирь, — продолжал он, — теперь ты будешь играть только для меня.

Я хотел было что-то сказать, но из горла моего вырвался только вздох. И тогда я понял, что голос был мой собственный, отнятый тьмой.

С тех пор я скитаюсь по всей Америке, молодой человек. Чтобы не умереть с голоду, я иногда играю в кабаках с темными углами, где может притаиться тьма. Друзей у меня нет, родня забыла, от славы не осталось ничего, и даже в синагоге мне не протянут руку помощи. Но я обманул тьму, молодой человек.
Сегодня я играю для вас.

Только, заклинаю, не выглядывайте в окно — там тьма…

#ГФЛ
#Крипи

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Ребенок Розмари

14 ноября 2019 (13:53:32) 9

Ребенок Розмари
Бета priest_sat
писано для Миров Лавкрафта
джен, мини, мистический триллер, НЦ-21 (рейтинг за кровищу)

Пэйшенс Крейг была старшей из трех сестер и не могла не задумываться о том, что их ждет.
Маленький городок, затерянный среди Катскиллских гор, школа для девочек, где больше внимания уделялось домоводству, нежели наукам, отцовская бакалейная лавка, знававшая лучшие времена лет этак двести назад, наряды, фасоны которых ничуть не изменились за те же двести лет, и кавалеры с явными следами вырождения на лице, у многих из которых с поры первых поселенцев сохранились голландские фамилии… Один из них, Клаас ван Зейден, что-то зачастил к Крейгам в последнее время…
Чтоб его черти побрали, зло подумала Пэйшенс, метко сбивая очередную жестянку.
скрытый текстОна подошла, нагнулась, подобрала жестянку, продела бечевку в только что пробитую дырку и подвесила жестянку на веточке абрикоса. Стоял осенний солнечный ветреный денек, и жестянка немедленно закружилась в воздухе. Пэйшенс прицелилась… выстрел!
– Есть! – Пэйшенс залихватски дунула в дуло ружья, подражая ковбою из единственного виденного ею фильма. Однажды отец ездил на ярмарку в другой город, где был старый-престарый кинотеатр. Как же он не хотел отпускать ее в кино, опасаясь за нравственность дочери… С точки зрения папаши Крейга, целомудрие дочерей – главный капитал семьи, дороже денег и товаров. А в понятие «целомудрие» у него входило многое, в том числе отказ от «сомнительных» развлечений.
Упражнения дочери в стрельбе он почему-то не счел сомнительным, к радости Пэйшенс.
Ее сестры, Пруденс и Провиденс, были еще слишком малы, чтобы заинтересовать чертова ван Зейдена. Сейчас они сидели вместе с матерью в кухне – Пруденс чистила крыжовник, а Провиденс перебирала барбарис, а от большого таза на плите шел вкусный запах маминого варенья. Пэйшенс вдохнула этот запах, прикрыла глаза…
Скоро ей придется проститься и с этим запахом, и с мамой, и со старым домом, и с ван Зейденом – последнее вот уж нисколько ее не огорчало! Пэйшенс мечтала служить в полиции. Но для этого, как она полагала, надо было хотя бы научиться водить автомобиль, одной стрельбой не обойдешься. И если бы еще мама не прятала от нее книги по уголовному праву и судебной медицине… Выбросить их она не решалась, и то хорошо.
– Господин ван Зейден прислал приглашение, – сказала миссис Крейг, обернувшись к Пэйшенс. – Приглашает на ихний семейный праздник.
– Их, а не ихний, мама, – пробормотала Пэйшенс, впрочем, не настолько громко, чтобы глуховатая миссис Крейг ее расслышала. – Какой еще праздник? – спросила она чуть громче.
– Какой? Ой, а я не спросила. Дак, наверное, на свое деньрождение, что еще им праздновать-то.
– Но ведь он отмечал свой день рожденья только месяц назад, устроил пикник, – поморщившись, возразила Пэйшенс. Запустелый и заросший сорняками сад, грязные столы, запах свинарника и пьяный Клаас ван Зейден, норовящий приобнять Пэйшенс за талию, сальные шуточки других гостей и старинные, почти не понятные сейчас песни, которые они горланили – горланили всю жизнь Пэйшенс, других в их городке не сочиняли и не пели… да уж, вот это был праздник!
– Ну, значит, именины, потому как до Дня Благодарения еще далеко, а до Рождества еще дальше, – постановила миссис Крейг.
– Да ну его! Не хочу, он опять напьется.
– Доченька, вот тут ты не права. Это же жених. Евойный папаша богаче нашего разов в пять, и у него большой домина, и земля, и связи, и всехнее уважение. Будешь харчами перебирать, так и замуж не выйдешь, а годы-то поджимают – тебе уже скоро девятнадцать!
Пэйшенс вздохнула и побежала к себе наверх. Она знала, что родители все равно заставят ее принять это дурацкое приглашение, а уж что они ей устроят, когда она откажется выходить за ван Зейдена – да у нее от одной мысли об этих скандалах мороз шел по коже! Хотя от самого ван Зейдена ее и вовсе тошнило.
Почти у каждой семьи в их городке были свои особенные праздники и традиции. Пэйшенс не представляла, как может быть по-другому, но в художественных книжках, которые ей удавалось припрятать от родителей и прочитать, рассказывалось, будто в других местах есть общие праздники, которые отмечают все вместе. А в их городе было только два общих праздника, День Благодарения и Рождество, но и их отмечали каждый у себя в доме, приглашая в гости только избранных.
Внизу Пруденс и Провиденс шушукались, гадая, что Клаас подарит их сестре, когда придет свататься, и что его семья будет подавать на стол к свадьбе. Пэйшенс сжимала кулаки и скрипела зубами, слушая их хихиканье, но пыталась взять себя в руки. «Они же ничего не знают, – с тоской думала она, – они и понятия не имеют, что это такое, выйти замуж. Мама прячет от них книжки, где сказано, что для этого нужна любовь. Что нужно знать человека, уважать его, понимать его. Что с этим человеком ты будешь жить, может быть, всю жизнь…»
Внезапно кто-то постучался в дверь. На пороге стояла Пруденс.
– Бедная сестричка, – серьезно сказала она. – Мне тебя очень жалко. Ты ведь тоже думаешь, что этот Клаас полный дурак?
– Дурак и пьяница!
– Вот. А то, что евойный богатый папа держит весь город в кулаке, и нашенский евойному задолжал кругленькую денежку, – про это я услышала вчерась ввечеру, когда мама с папой спорили.
Пруденс взяла сестру за руку и шепотом добавила:
– А еще мамка сказала, что сам этот ван Зейден тоже дурак, и что он женился на родной дочке вторым браком, и родители евойные родные брат с сестрой, и пьют они все без просыпу!
– Ну-у, этого не может быть, чтобы на родной дочке, – вяло возразила Пэйшенс. – Вот то, что они пьяницы, это факт…
– И мамка ихняя померла оттого, что старый ван Зейден ее бил смертным боем.
Пэйшенс опустила голову, понимая, что это вполне могло быть правдой.
«Значит, папенька продает меня в рабство за долги, как в его любимые добрые старые времена, – подумала она. – А я, значит, должна согласиться и терпеть. Недаром же он назвал меня Терпением».
Она обняла сестру, вяло размышляя о том, что город у них дурацкий, и все в нем дурацкое. Старый ван Зейден был тучный, кособокий старикашка, и его багровая шишковатая лысина неприятно лоснилась. Маленькие, слишком узко посаженные глаза, сутулость, жабий рот – все это делало его не столько некрасивым, сколько каким-то недочеловечным. Пэйшенс припомнила его сыновей. Клаас, старший, был еще ничего по сравнению со слабоумным Теофрастом, рахитичным, почти не способным ходить Теобальдом и маленьким эпилептиком Винсентом. Теобальд хотя бы отличался кротостью, а вот Винсент был сгустком злобы, и именно его подозревала Пэйшенс в недавнем исчезновении любимца семьи, рыжего кота Пурра – чтобы издеваться над людьми, Винсент был еще мал, и отыгрывался на беззащитных животных.
И все они постоянно ходили в синяках. Дрались ли они между собой, или это их учил жизни любящий папочка, а то, как знать, и любящая мамочка, уродливая и невероятно тупая особа, – Бог весть, но от мысли, что ей из-за отцовских долгов придется войти в эту кошмарную семейку, у Пэйшенс брызнули слезы из глаз. Прощай, мечта о полиции, о других городах, о вечерах в кино? Ну нет!
– Как этот дурак и пьяница может быть богачом? Ведь бизнесом нужно заниматься: ничего не делая, деньги очень быстро проешь, – наконец сказала она. – Это только в нашем городишке, чтоб черт побрал эту чертову дыру, такой, как ван Зейден, может процветать! В Нью-Йорке он бы уже давно побирался!
– Я думаю, это его дедушка построил мельницы и свечной завод, и с тех пор они работают, ничего не меняется, – ответила Пруденс. – А он только сидит и смотрит, чтобы ничего не менялось. Знаешь, мне прямо хочется, чтобы к нам провели электричество! Тогда свечки будут никому не нужны, и ван Зейден наконец-то разорится!
С утра у Пэйшенс было много работы по дому; разделавшись с трудами, она взяла учебник судебной психиатрии, воровато оглянувшись, спрятала его под передник, забросила ружье на плечо и сказала матери, что хочет погулять.
– Не опоздай к обеду, – бросила Провиденс: сегодня была ее очередь готовить.
– Дочка, ты ведь уже невеста, – строго сказала миссис Крейг. – Ты должна показывать, что у тебя не ветер в голове и не одни гульки на уме, а что ты хозяйка, будешь хорошей женой. Вдруг ван Зейдены узнают, что ты шляешься одна по городу, что они подумают? О тебе и так уже соседка балаболила, что ты каждый день ходишь на гульки. Вдруг подумают, что ты гуляешь? Кто на тебе женится?
– Я же и так гуляю, – машинально ответила Пэйшенс, осеклась и вспылила: – Знаю я, кто это балаболит! Миссис ван Моо, тупая курица! Чтоб у нее язык отсох! Хочу – и хожу, мои ноги, мои башмаки, сама шью, сама и чиню! А ван Зейдена никто не заставляет на мне жениться, ясно?
Она хлопнула дверью и побежала по улице, задыхаясь от ярости. Наконец она вышла за околицу. На обочине единственной дороги, ведшей в их город, лежало старое бревно – останки некогда огромного дуба, а рядом рос другой дуб, помоложе. Пэйшенс села на бревно, развернула книгу, но буквы прыгали у нее перед глазами. «Гульки! Гуляешь! Шляешься! – с ненавистью процедила она сквозь зубы. – Сволочи вы все, черти, дряни, дураки!»
Худших ругательств она не знала, но мало какие, куда более скверные, слова произносились с таким чувством.
Бревно было совершенно ровным.
И старый дуб, в тени которого лежало бревно, – тоже. Правда, его молодые ветви тоже выглядели больными, а листья – побитыми болячкой, но ствол поражал мощью.
Более молодые растения в их городе – все какие-то кривые, скрюченные, низенькие. Крохотные червивые яблоки и груши, садовые цветы, еще в бутонах сожранные насекомыми, мелкие овощи, которые не хранились – сгнивали через несколько дней… А на рекламных проспектах и овощи, и фрукты, и цветы были такими красивыми! «Когда тут все так изменилось? – подумала Пэйшенс. – Ведь вот же старые деревья, они были здоровыми и крепкими». Судебная психиатрия не лезла ей в голову, вместо этого она размышляла. «Может быть, тут какие-нибудь ядовитые стоки? Но откуда? Радиации тоже вроде неоткуда взяться… А! Это подлец ван Зейден засоряет землю и воду ядовитыми отходами своего гнусного завода!» Но, как ни нравилась Пэйшенс эта мысль, ее пришлось отбросить. В производстве свечей использовался воск, пенька и красители, вероятно, токсичные, но не в таком количестве, чтобы отравить все живое на такой площади.
Внезапно ее толкнула какая-то женщина в заплатанном платье.
– Эй, дамочка, – сказала она грубым голосом. – Ты тут дитенка моего не видала? Такой, ну, дитенок, малый, во, – она показала рукой, какого роста ребенок.
– Нет, тут никто не проходил, – ответила Пэйшенс, думая о том, что ей придется срочно и тайно уезжать – иначе она так и застрянет здесь с пьяницей Клаасом рожать больных детей без надежды на лучшее будущее и для себя, и для них. Женщина вдруг разрыдалась.
– Дитеночек мой, – повторяла она. – Куда подевался? Никак лисы утянули, окаянные?
Пэйшенс вдруг поняла, что она совсем молодая, чуть старше самой Пэйшенс, только выглядит очень плохо. Характерные близко посаженные глаза, липкие жидкие волосы, едва заметная, но раздражающая диспропорция в фигуре. Но горе незнакомки было искренним. Тогда Пэйшенс закрыла книгу и снова взяла ружье на плечо.
– Давайте помогу искать, мэм, – сказала она. – Как зовут вашего малыша? Это мальчик или девочка?
– Да как его звать, дите и дите, – отозвалась женщина. – Вымахает побольше чуток, тогда и видать будет, пацан или девка, – вот тогда и окрестим.
…До позднего вечера, пока не стемнело, Пэйшенс и Розмари, ее новая знакомая, искали «дитенка», но он как сквозь землю провалился.
Город окружало редколесье. Розмари уверяла, что на ребенке красная рубашка – трудно не заметить, она бы просматривалась сквозь редкие кусты и стволы, а сам ребенок слишком мал, чтобы уйти далеко. Усталая и обозленная на весь мир, Пэйшенс мысленно прокляла дурацкий город, в котором вечно происходит всякая дичь.
А вечером мать закатила ей страшный скандал – за то, что ходит в одиночку по городу, «как шлёндра, тебя уже городской дурочкой считают!»
Наконец страсти улеглись, все разошлись по спальням. У Пэйшенс сложился план: притвориться, что согласна на все, пойти на этот праздник к ван Зейденам, а между тем припрятать вещи и деньги в укромном уголке и после праздника сбежать. Именно «сбежать», в прямом смысле. Автобусы в их город не ходили, до ближайшей железнодорожной станции надо было идти почти пять миль, а просить подводу у соседей Пэйшенс не решилась, но она была крепкой и сильной девушкой, поэтому решила, что пять миль пешком не беда. Главным слабым местом было ружье. Идти с ружьем на семейный праздник – как-то странно… к тому же отец охотился с этим ружьем; забирая его с собой, Пэйшенс обрекала семью на месяцы без мяса.
Но ведь родители не постеснялись обречь ее на это нелепое замужество?
«Скажу, что хочу показать им чудеса меткости», – решила она. Без ружья идти к ван Зейденам – ну нет, ей жить еще не надоело.
Узелок с одеждой, учебниками и деньгами был увязан и захоронен в лопухах у дома ван Зейденов как раз перед роковым вечером. Чем дальше, тем сильнее не хотелось Пэйшенс переступать порог их грязного дома, будто провонявшего тухлым мясом. «Они что, в самом деле жрут тухлятину? Или свинарники не чистят? Или это от выгребной ямы такая вонь? Ничего себе, даже у бедняков не так воняет!» Наконец, Пэйшенс решила, что эти пьяницы поленились вывезти подальше отходы или павшую свинью, и выбросила чепуху из головы.
Как она и предвидела, ружье ей забрать не дали. Родители и слышать не хотели ни о каком шоу – с их точки зрения, приличная девица не может стрелять даже для развлечения почтенной публики. «Глаза опусти, дура, – наставляла ее мать. – Скромнее держись, что ты гогочешь, как гулящая. Руки под передник спрячь! В лицо мужчинам не смотри, а то молодой ван Зейден…» Вместо удобной обуви ее заставили надеть красные «тухлички», купленные на той самой ярмарке, – они немилосердно жали и не подходили к зеленому платью, но зато были «на каблуку, как у дочки Рохвейлера!». Украсть фонарик тоже не удалось. Все шло не так.
К тому же мать перепутала время, и когда Пэйшенс, старательно улыбаясь так, что сводило челюсти от злости, шагнула в сад ван Зейденов, празднество уже было в разгаре.
– Вот и наша главная гостья, – фальшиво скалясь мелкими, торчащими вперед остроконечными зубками, произнес старый ван Зейден.
Пэйшенс с новым приливом ужаса оглядывала его родню – кроме нее, собрались только ван Зейдены, это было ясно. Почти все они были на одно лицо.
На одно плоское, мелкозубое, безжизненное лицо с близко посаженными глазами. На многих лежала печать тяжелых врожденных болезней или слабоумия. Тела у них тоже были одинаковыми: низенькие, кособокие, с вывернутыми суставами. «Как эти люди могут быть богатыми? Какие мельницы? Какой завод? Они что – могут работать? Ведь они почти все неграмотные!»
Пэйшенс выдохнула. Это были проблемы ван Зейденов. Ее проблема – мило улыбаться, а потом проститься с городом навсегда, уехать и поступить в полицейскую академию.
– Пожалте вниз, гостюшки дорогие, – елейно протянула миссис ван Зейден.
Ее гнусавый невнятный голос лучше всяких медицинских заключений говорил о недоразвитости, а на рябом лице красовалась изрядная ссадина. Винсент, ее сын, захихикал. Пэйшенс знала, что с ним в любой момент может случиться страшный припадок с судорогами и пеной изо рта, и задалась вопросом, почему больному ребенку позволено находиться среди нетрезвых взрослых – ведь это опасно!
Клаас предложил ей руку, наклонился, обдав вонью изо рта, и пропыхтел прямо в ухо:
– Сейчас будет десерт, хе-хе. А потом тебе понравится!
«Уж не задумал ли он меня изнасиловать? – панически подумала Пэйшенс, сжимая в кармане рукоять ножа – единственное оружие, которое ей удалось раздобыть. – Ну, я ему!»
К ужасу Пэйшенс, они отправились не в дом, а в погреб. Погреб! Какой такой праздник отмечают в погребе?! В толпе она замялась, но выйти отсюда незаметно ей бы не удалось.
Внезапно кто-то дернул ее за рукав.
– Сис, это я, – шепнул голосок Провиденс. – Меня Пруденс послала. Мы с ней так потолковали, видать же, что ты уезжать после этого деньрожденья настропалилась, и без ружья тебе никак будет. На вот, возьми, пока меня не погнали отсель…
– Спасибо, милая, – только и успела ответить Пэйшенс, сжав в руке приклад. Знакомая тяжесть придала ей сил.
За другую руку ее дернул Клаас – и потащил вниз, вниз, в липкую тьму, откуда доносился особенно сильный смрад протухшего мяса и раздавался чей-то плач.
– Во, во, наш десертик голосок подает, – гнусно хихикнула мамаша ван Зейден.
Подвал оказался невероятно огромным – видимо, это была настоящая пиршественная зала, вырытая еще во времена первых голландских поселенцев, чтобы проводить подобные праздники. На стенах не было ни распятия, ни каких-нибудь икон, хотя обычно ван Зейдены всячески демонстрировали свою религиозность, но зато висела плохо препарированная голова козла, и красовались сделанные одинаковой коричневатой краской грубые рисунки: завитушки, что-то вроде глаз, звезды, стрелы, складывавшиеся в нестерпимо отвратительные фигуры, так что у Пэйшенс заболели глаза. Никакой мебели в зале не было, кроме торчащих повсюду канделябров и большого плоского стола, у которого стоял высокий каменный пьедестал.
Пэйшенс пришло в голову, что здесь они собираются отпраздновать их с Клаасом свадьбу, а их поставить на этот пьедестал, и она едва не рассмеялась. Что за глупость! А не устроят ли они свадьбу, в самом деле? Не пригласили ее родных – ну так это же ван Зейдены, богачи, умом скорбные… Да ну, ерунда, священника-то нет, а какая свадьба без священника?
На столе лежали какие-то туши и суетились люди, разделывая их. Пэйшенс с отвращением оглядела их грязные, окровавленные передники. Но что же это за туши? Овечьи?
Глаза у нее привыкли к полумраку и неверному, зыбкому свету свечей, и она разглядела слишком тонкое и вытянутое тело на столе. С него уже содрали кожу, выпотрошили, и требуха лежала кучкой на плоском деревянном блюде под столом; сейчас мясник сноровисто разделывал тело, отделяя мясо от костей.
– Поздно пришла, красавицы, – обратился к Пэйшенс ван Зейден, – сердечки-то мы уж достали да съели, теперь только со второго замеса!
«Они съедают сердца? Но чьи же? Это же не ягнята, нет, это ягнята, ягнята, ягнята…»
У второй тушки оставалась голова, – первая уже была обезглавлена, из нее вынут мозг, из которого в Катскилльских горах умеют готовить лакомые по здешним меркам блюда, – и Пэйшенс с ужасом поняла, что это человеческая голова, уже освежеванная! Сохранилось личико, ободранное, оскаленное в безгубой улыбке, – нескольких зубов не хватало, видимо, молочные зубки выпали, а новые уже не вырастут…
– Что… как… вы это ели?! – только и смогла она прошептать, опираясь на ружье, как на трость.
– Сердечки, сердечки, – повторила миссис ван Зейден, гадко блея – то был ее смех.
– Сердечки мы даем главным гостям, что еще бьются, – подхватил старый ван Зейден, – а мяско да потрошка господу нашему да остальным гостюшкам, славно-то как!
Пэйшенс замерла. Она не могла пошевелиться, она не могла даже закричать от ужаса. А тем временем вывели еще двоих детей.
Один из них был девочкой – девочкой в юбчонке и красной рубашке.
«Да это же и есть ребенок Розмари! Что делать? Господь, направь меня, что мне делать, Господи?!» – мысленно молилась Пэйшенс.
– Мамочка, – невнятно, подвывая, начал Винсент, – дай я сам их почикаю! Дай я разрежу им брюшки, и вытащу оттуда те веревки, скользкие кишочки, и те красненькие, и почки, а то я знаю тебя: ты сперва им перережешь горло, а я хочу послушать, как они воют! Так смешно! А потом вырежу их сердчишки, чтобы дать братцу и его невестушке…
Пэйшенс не верила своим ушам. Остальные гости разразились грубым хохотом, больше похожим на лай или блеяние. «Он этого не говорил! Люди так не говорят, так не бывает, этого не может быть…» – но она уже понимала, что семейка психопатов и садистов, ван Зейдены, именно этим и занимается.
Винсент взял нож и сделал шаг, но внезапно упал как подкошенный, дико крича. Изо рта у него вывалился язык, глаза вылезли из орбит, тело выгнулось, и мальчик мог только повторять как заведенный пронзительным визгливым голосом: «Ой дя ка! Ой дя ка!»
– Тьфу, нашелся тоже, – буркнул Клаас, взял из руки брата нож, совершенно не обращая внимание на его судороги – никто и не подумал помочь Винсенту, – и шагнул к детям.
Он занес нож над ребенком Розмари – та отчаянно закричала, осознав, что сейчас произойдет, и Пэйшенс решилась.
Грянул выстрел.
Голова Клааса разлетелась на куски – ружье было заряжено крупным калибром, на лося, – мозг и кровь, осколки, клочья волос, все это брызнуло на детей и на ван Зейденов, которые их держали; безголовое тело несколько секунд стояло, а потом начало заваливаться, заливая фонтанирующей кровью из шеи всех, стоящих рядом.
– А-а-а! – завизжала Пэйшенс и выстрелила еще раз, попав в старика ван Зейдена, затем бросилась к детям, по пути опрокидывая канделябры. Но, почти добежав, она снова споткнулась и упала на колено.
На стене за пьедесталом было что-то подвешено, едва освещенное жаровнями снизу, и теперь Пэйшенс разглядела, что это.
Человеческие трупы.
Обнаженные и частично разделанные, все они принадлежали полным людям, и неспроста: на жаровни с них капал жир. Вот из чего ван Зейдены делали свечи на своем заводе!
На Пэйшенс навалилось несколько человек, душили ее, били, выворачивали суставы, и все это молча; от них разило застарелым потом, нечистотами, сырым тряпьем и мертвечиной, заскорузлые руки царапали ей лицо и шею. Ружье рвали у нее из рук, но Пэйшенс не отдавала и даже сумела сделать еще один выстрел.
И внезапно все стихло, только сама Пэйшенс продолжала визжать, размахивая ружьем и выбираясь из-под человеческих тел.
Какая-то огромная, бесформенная масса со множеством глаз двигалась из глубины зала к пьедесталу. Она нависла над столом, но, видимо, не нашла там ничего ценного для нее – и двинулась вперед, нависая уже над ван Зейденами.
Пэйшенс схватила детей и потащила их к выходу, спотыкаясь. Ноги в туфлях ужасно болели, болели вывернутые руки и горло, за которое ее успели придушить, но она не останавливалась, а в спину ей понесся рев ужаса и вожделения.
Только раз она осмелилась обернуться – и жалела об этом всю свою жизнь.
Масса со множеством глаз деловито перемалывала тела людей, чавкая и всасывая разжеванное мясо и кровь с обрывками ткани и осколками костей, урча и прихлебывая, и те, визжа от ужаса и боли, не только не пытались спастись, но еще и подлезали под чудовище, точно подставляя ему тела для пожирания.
Выбежав, Пэйшенс перевела дух. Дети плакали, но негромко – видимо, были слишком потрясены. «Что делать? Бежать к шерифу? Да ведь он наверняка знает, еще и меня прибьет… О! керосин!»
На крыльце действительно стояла канистра с керосином для ламп – похоже, свечи из человеческого жира использовались ван Зейденами только в ритуалах. Теперь-то Пэйшенс понимала, откуда у полуграмотных пьяниц и дегенератов с ничтожным бизнесом богатство и власть!
Она вбежала в дом, пошарила там и нашла спички. Вернулась.
Открыла канистру.
Выплеснула вниз, в подвал, затем бросила спичку – и захлопнула дверь.
– Пошли, детишки, – сказала она, закинув ружье и узелок на плечо. – Тебя, дитенок, я отведу к маме, а тебя… тоже к ее маме, потом сам домой дойдешь.
– А ты? – спросила ее девочка в красной рубашке.
– А я на поезд. Поступлю в полицейскую академию, заберу сестер, пусть тоже учатся… А если родители согласятся, то и родителей. И навсегда забуду об этом городе!

***
…Колеса поезда уютно постукивали.
Поезд уносил Пэйшенс все дальше и дальше от города, мерное покачивание убаюкивало ее. Купленный на станции хот-дог приятно тяжелил живот.
О хлебе насущном она не волновалась. Она рассчитывала, что сумеет заработать. А на первый случай нее был узелок с сыром, хлебом и куском низкосортной ветчины – подарок благодарной Розмари.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Последняя бутылка

9 ноября 2019 (16:22:21) 10

Название: Последняя бутылка
Автор: Санди для fandom Worlds of Lovecraft 2019
Бета: priest_sat
Канон: миры Лавкрафта; Г.Х. Андерсен "Девочка со спичками"
Краткое содержание: Страшный Старик рассказывает историю своей жизни
мини, джен, драма, R

Снег падал и падал. Он уже толстым слоем лежал на крышах Кингспорта, на заборах, на клумбах, на дорожках. Белоснежный покров, ничем не нарушаемый, виднелся на проезжей части, белая трубка инея обволакивала провода, деревья в тускло-зеленоватом свете фонарей из-под снежных шапок казались покрытыми пуховой листвой. Близилось Рождество.

Маленькая Дженни не замечала ни зимней красоты, ни праздничного оживления. Сегодня не было никакого оживления – все истые, коренные жители Кингспорта ушли вниз, туда, где под каждым старым домом прятался подвал с тайным ходом, отмечать совсем другой праздник, а те, кто прибыл в город недавно, предпочли попрятаться по своим жилищам, резонно заключив, что по безлюдным улицам под снегом разгуливать незачем. Дженни в душе была согласна, что сегодня ей ловить нечего: на ее товар, восковые спички, не нашлось бы и одного покупателя. Но если бы ей не удалось продать ни одного коробка, она снова осталась бы голодной.

Жизнь сироты – голод, холод и побои за непроданный товар…

скрытый текстДженни переминалась на босых ножках, быстро коченевших в снегу. С утра у нее еще были туфли, правда, слишком большие для ее ступней и совсем не спасавшие от холода, но это было хоть что-то. Однако позже свора беспризорных мальчишек погнала ее по ступенькам, ведшим к портовым пристаням. Дженни хорошо знала, что если ее догонят, ей грозят не только насмешки и ругань, и даже не только побои: мальчишкам было уже лет по 13-14, и кое-кто из них в открытую озвучил, чего он хочет от девочки.

Узкие плечики под ветхой кофтой передернулись, словно стряхивая прочь мерзость чужого желания. Взрослые – из тех, благополучных и сытых, которые иногда покупали у нее спички и поджимали губки со словами «ах, бедняжка» – подчас жалели двуногих зверенышей. Но Дженни испытывала только страх и гадливую ненависть.

Туфли свалились с ее ног на тех ступенях…

Дженни помялась. Холод пробирал ее до костей, и отчаянно хотелось спать. Глаза слипались. Можно было бы забраться к кому-нибудь в сарай и там выспаться, но что, если во дворе окажется собака? Что, если хозяева сарая изобьют ее, а то и похуже? «Попробую что-то продать», – решила девочка и постучалась в первый попавшийся дом.

Она не сразу сообразила, что это за дом, но когда сообразила, двери уже приоткрылись – старые, скрипучие двери, в центре которых висел древний бронзовый молоток.

Желтые глаза уставились на нее из-под седых ресниц.

– Что я вижу? – проговорил старческий, но ясный и очень низкий голос. – Дитя, что ты здесь забыла?
– Мистер… мистер, – промямлила Дженни, тщетно пытаясь прийти в себя от страха и невыносимого желания спать. – Я… спички… купите спички, мистер, очень хорошие, и недорого…

Человек, открывший ей дверь, был громадного роста и когда-то атлетически сложен, но годы согнули его плечи и ссутулили спину. Широкая ладонь, все еще невероятно сильная, которую он протянул Дженни, казалась вырезанной из старого дерева. Густая, аккуратно подстриженная борода, густые и длинные седые волосы, глубокие «гусиные лапки» у желтых глаз…

Страшный Старик.
Только он мог рискнуть отказаться от участия в празднике, не боясь остракизма со стороны старожилов Кингспорта – потому что всеобщий страх надежно охранял его от любых нападок.

Но на Дженни он внезапно взглянул благосклонно.
– Ты совсем продрогла, дитя, – произнес он. – Войди, я дам тебе чаю.

Дженни так замерзла и устала, что не заставила приглашать себя дважды. Сбросив кофточку – с плеч повалился мокрый снег, но Страшный Старик не обратил на это внимания – она уселась на ковер перед камином, обхватив обеими ладошками кружку с чаем. Кружка была оловянная, а чай пах чем-то очень далеким и морским.

– Давненько меня никто не навещал в Сочельник, – заметил Страшный Старик, устраиваясь рядом с Дженни. – Мои друзья всегда со мной, но это, знаешь ли, не то.
– В-ваши друзья, мистер?

Старческая ладонь сделала широкий жест, обводя стол со стоявшими на нем старинными бутылками. В каждой из бутылок висел грузик на бечевке.

– Я одиннадцать раз терпел кораблекрушение, – начал рассказ Страшный Старик. – Дважды я оставался единственным, кто выжил. В самый первый раз мы плыли по Атлантическому океану. У нас было быстроходное торговое судно с хорошей остойчивостью, отменно прочное и красивое, с опытным капитаном. Но мы проходили неподалеку от острова Сейбл. Бойся мелей Сейбла! Дно будто само подскочило кверху, чтобы ударить нас о дно. Хочешь ли ты знать, дитя, как трещит корпус корабля? Как ледяная вода кружит и заливает трюмы? Как кричат люди, которых смывает в воду? Я увидел нескольких шелки – они направились было к нам на выручку, но их отогнал клабаутерманн.

Клабаутерманн! Наш капитан позабыл его задобрить перед плаванием – вот и вышло так, как вышло. Я видел его: весь из дерева, маленький, он грозил капитану кулаком… А потом я очнулся на песчаном берегу, продрогший, как ты сейчас. Вокруг бились волны, плавали тюки с товарами, обломки нашего брига и трупы моих товарищей. Они уже раздулись, и рыбы объедали их лица… Так прошло несколько дней, дитя. А потом на остров Сейбл высадились другие люди.

Я видел черный флаг так близко впервые. В то время их промысел был не столь уж выгодным – то были последыши, куда им до Тийча и Моргана! Они резво принялись собирать наши тюки, не заботясь поиском выживших. Их капитан хохотал, повторяя, что в родстве с самим дьяволом. Но это был единственный шанс остаться в живых. Я поднялся и поплелся к нему, уверяя, что раз он родич дьявола, то я, черт, к его услугам.

О да! Мы были хуже чертей, вот что я тебе скажу, дитя. Что ни день, на нашем корабле случалась поножовщина. Как сейчас помню Тома – вот он, Том, в трезвом состоянии добрейшей души человек, удивительно, как он только стал пиратом… Но пьяный он был худшим из всех. Его нож прошел по мне от ключицы до соска, разрубив грудь, – мало кто верил, что я выживу, кровь хлестала, как волны в шторм… Но у меня хватило сил изловчиться и распороть его брюхо, выпустив кишки. Смотри, качается! Том помнит это, но не держит на меня зла, как и я на него. Сейчас, когда он в бутылке, он не бывает пьяным…

Как-то мы взяли на абордаж торговый корабль, груженный по самые борта. К тому времени мы побратались с парнем по имени Роже – видишь, завертелся? Славные были деньки! Никто не ожидал, что эта лохань укомплектована хорошо вооруженными и обученными сражаться людьми. Что ж, и на старуху бывает проруха. Один из чертовых наемников перерезал Роже глотку – страшное дело, доложу я тебе, как будто второй рот распахнулся, и этак оскалился, а все тряпье, что было на Роже, вмиг стало красным и мокрым. Меня самого окатило его кровищей…

– А что это там вертится? – осмелилась спросить Дженни, указывая на бутылку Роже.
– Что-что? А, это камни душ. Еще до того, как уйти в море, моя мамочка – старая салемская ведьма, почтенная была женщина, можно сказать, святая, если бывают святыми те, кто возносит молитвы в ее время и по тому адресу, – обучила меня, как прятать души в камушки. Несложный ритуал, требует лишь определенных слов и толики крови…

А вот эту бутылку видишь? Как-то мы захватили еще один корабль. Всех, кто был на нем – я имею в виду, был в живых после нашего визита, мы тогда устроили славную драчку, – мы отправили прогуляться по доске. Как-как… кладется доска через борт, человеку завязывают глаза и велят идти. Он падает.

Там ехала семья – мужчина, женщина, его жена, и малое дитя, поменьше, чем ты сейчас. Женщина схватила на руки ребенка и все умоляла нас пощадить его. Дочка это была. А мужчина покорно позволил связать свою семью. Когда его баба поняла, что пощады не будет, она принялась нас проклинать, плевала нам в лицо, а потом попыталась задушить девчонку…

На глаза Дженни навернулись слезы. Ее мать тоже перед смертью беспокоилась не о том, что умирает, а о том, что Дженни останется одна-одинешенька.

– Тебе грустно слышать о таком, дитя? Мужчину мы не пустили по доске – Большой Боб, вот этот здоровяк в бутылке из-под рома, свернул ему шею, и его труп с синей перекошенной от страха рожей упал к ногам той бабы – брюхом вниз, но рожей кверху.

Бабу мы расстреляли. Это была высшая почесть, какую мы смогли ей оказать. Даже у пиратов есть уважение к храбрости. Я подобрал для ее души самую красивую бутылку – из-под розового масла. Сейчас она меня уже простила – за то, что я сам за ее девчонкой приглядывал.

Девчонка-то осталась на корабле. Я уже считал ее своей. Бывало, подойдет ко мне: «Папаша, папаша…» Уж как я горевал, когда она умерла от простуды, – не передать. Но целых десять лет у меня была дочка, хоть и приемная. Вот ее бутылка. Думаю, вы бы подружились, – очень она славная была девчушка, просто луч солнышка в нашей пиратской жизни.

Дженни с горящими глазами слушала Страшного Старика. «И ничего он не страшный, хоть и пират, – подумала она. – Даже добрый немножко».

– А однажды мы налетели на риф, у него даже название как раз для нас – Риф Дьявола, – продолжал Страшный Старик. – Я, когда узнал, так и подумал, что игры в чертову родню завели нас именно туда, куда мы все стремились, только не все это понимали.

Был шторм, туман, гигантские волны переваливались через корабль, намертво засевший на рифе. В трюме была огромная пробоина, и нечего было и думать ее заделать. Мы хотели было дождаться, когда шторм утихнет, – от Рифа Дьявола недалеко до берега, кое-кто мог бы и вплавь добраться. Но какое там! Ух, как трещали, ломаясь, наши мачты! А брамсель – мы не успели его снять, и его сорвало ветром и унесло, а вместе с ним унесло двоих наших парней. О них я сожалею до сих пор. Ведь их души – кто знает, где они сейчас, а не рядом со мной! Один упал в море, и больше его никто не видел, а второй вцепился в полотнище и летел по ветру, его подхватило, закружило… Нет, что ни говори, а моряк должен умирать в море, а не в воздухе!

А потом к нам подплыли они.

Ничего страшнее в жизни я не видел. Они были похожи и на людей, и на рыб. Япошки – косоглазые желтые людишки, которые живут по ту сторону Тихого океана, умные, но злые, как черти, – зовут их «нингё» и уверяют, что если сожрать такую тварь, станешь бессмертным. Враки, конечно. Вроде нингё не обижают тех, кто их не трогает, да ведь мы были пиратами. Я-то что, я вовремя смекнул, что эти могли бы и помочь выбраться из передряги, да кто меня слушал?

– И вы попросили их вам помочь? – спросила Дженни.

– Что ты, дитя! Мне и рта не дали раскрыть! Наши остолопы, схватив кто кортик, кто абордажную саблю, кто кусок рангоута или вымбовку, набросились на них.

Но те существа – они были тоже, скажу я тебе, не лыком шиты. У них были ножи из обсидиана и острых раковин, и они оказались твердыми.

Вскоре от всего нашего экипажа остался я один – потому что единственный не стал бросаться на нингё.
Я видел, как нингё подплывают к телам, срезают с них тряпки, а потом начинают разделывать. Аккуратно снимают кожу – видать, они из нее что-то мастерили, потом срезают полосы мяса, просаливают, заворачивают в водоросли и жрут. Готовят, стало быть, а требуху акулам бросают. Сам я к тому времени ослабел от голода и настолько отчаялся, что окликнул одну из нингё. Иди, говорю, сюда. Убей меня и сожри.

Нингё внимательно посмотрела на меня рыбьими глазищами – и ушла.

Потом за мной вернулись – пятеро здоровых тварей, и они увели меня с собой. Что я могу тебе сказать, дитя? У них был свой город из базальтовых бревен, частично под водой, частично на сваях. В нем был храм, а в храме жила черепаха, и мне велели убирать у нее в стойле. Понимаешь? Ухаживать за черепахой! Мне! Да я понятия не имел, как там его чистить!

Сколько я прожил при храме – Бог весть. Там день похож один на другой. Бывали редкие праздники, вроде того, что у нас сегодня, когда нингё начинали молиться и причитать «Ктулху фтагн» – «Ктулху ждет» по-ихнему, это их божество такое. Тогда они приносили угощение. Когда рыбу, когда осьминога, когда гигантскую тридакну или дельфина, когда тюленя.

А когда и человека.

Меня всякий раз передергивало, потому что на месте их угощения мог оказаться я. Но нет, меня, похоже, считали служкой при храме и ценили.

Страшный Старик пожевал губами.

– А потом священная черепаха умерла, – сказал он. – У нее тоже была душа. Вот ее бутылка. Нингё отпустили меня, и я взял лодку и греб, пока меня не подобрал корабль. И что бы ты думала, дитя? Я снова попал к пиратам! Но там уж я ворон не считал. Я бросил вызов капитану, прирезал его в честной схватке, первое, что я сделал после того, как стал капитаном сам, – это принес жертву клабаутерманну, а потом начал куролесить по всему Тихому океану. А когда надоело – распустил команду и отбыл сюда, прихватив свою долю.

Все это время я держал при себе бутылку с камнем души священной черепахи, но не просто так. Мне ее отдали на сохранение и велели хранить вечно, потому что эта черепаха была зримым воплощением какого-то их верховного божка – Азатота. Вот я и храню.

А это последняя бутылка, самая красивая. Одна леди сочла меня достойным джентльменом и даже предложила на ней жениться. Я был счастлив, как никогда, потому что подумал: вот, у меня наконец-то будет покойная жизнь, не бродячая, не пиратская, не храмовая. Но если Господь строит на человека свои планы, то спорить не приходится. Господь, верно, желал, чтобы я оставался одиноким хранителем черепашьей души, вот и прибрал мою бедную невесту у меня на глазах…

Из всех маминых бутылок у меня осталась одна. Я ее не выбрасываю, хотя помещать в ней уже некого. Но что, если у меня найдется еще один друг?

Дженни подняла глаза и решилась.

– Дяденька Страшный Старик… мистер… – несмело сказала она. – А можно, я буду в той бутылке?

– Тебе еще далеко до смерти, дитя, – возразил Страшный Старик.

– Нет, нет, очень близко. Я не продала спички, хозяйка изобьет меня до полусмерти, а мальчишки – вы даже не знаете, что они со мной сделают, когда хозяйка выгонит!

Страшный Старик поколебался. Потом взял странной формы обсидиановый нож и камушек, подготовил бутылку. Полоснул себя по запястью, за многие годы превратившемуся в сплошной шрам…

Камушек, подвешенный на бечевке, закружился в бутылке, словно радуясь. А тело маленькой Дженни свернулось в клубочек у камина, и рядом валялись коробки с восковыми спичками.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Бурый Дженкин

24 октября 2019 (12:30:09) 8

Бурый Дженкин

драббл, G, джен

Когда мы жили в Аркхэме, мне там очень нравилось.
Это был уютный, какой-то сказочный город с причудливыми домами. Большинство домов были старыми – лет по двести или триста, они стояли в глубине запущенных садиков с раскидистыми деревьями, а вечно открытые и хлопающие окна чердаков и мансард казались мне очаровательными.
Рядом с нами по соседству стоял особенно старый и давно нежилой дом. Про него ребята постарше любили рассказывать небылицы, вроде того, что в нем жила ведьма с ручной крысой, и к нему до сих пор опасно приближаться: поймает и съест. Время от времени я подходила к забору, отделявшему наш двор от соседнего, и боязливо заглядывала туда. Но ничего, кроме куч палой листвы, веток и прочей чепухи, я во дворе не видела – в этот двор даже бродячие коты не забегали, а сам дом выглядел мертвым. Окна были выбиты, через них можно было разглядеть отставшие обои в пустых комнатах.
скрытый текст– А ты видела Бурого Дженкина? – спросила меня соседская девочка, Элли, когда я рассказала друзьям о своих наблюдениях.
– Нет. А кто это?
– Крыса ведьмы, которая тут жила.
– А, ну как же ее увидишь? Она сдохла давно, наверное.
– Не-ет. Это не простая крыса. Это Бурый Дженкин.
Элли спешно перекрестилась и забормотала один из наших детских заговоров, что-то вроде «лети-лети, лепесток, через запад на восток, злую ведьму прогони и детей оборони». Я сделала вид, что испугалась, но на самом деле не поверила.
Я была уже большая девочка – целых восемь лет, вся моя семья слыла ужасно образованной, и мы не верили в такую ерунду. Дедушка, правда, строго-настрого запретил мне соваться в соседний двор. Мои друзья – Элли, Винни Смит, Том Дженкинс и Гиллберт Уотсон, которого все звали просто Гилли, – считали, что дед тоже боится ведьмы.
Я их не разубеждала, наоборот, увлеченно выдумывала и вещала друзьям якобы услышанную от дедушки чушь про съеденных детей, кости в старом колодце, занавески, подвязанные веревками повешенных… Господи! Я понятия не имела, кто такие повешенные!
У Винни был братишка по имени Питер. Ему едва исполнилось полтора годика, и он не принимал участия в наших играх, но Винни всегда брала его с собой в компанию: родители поручили ей присматривать за братцем. Как-то я пришла к Смитам и застала там Гилли и Тома. Все, кроме Питера, были очень взволнованы.
– Представляешь, я видела Бурого Дженкина! – закричала Винни, увидев меня.
– Ух ты!
– Правда-правда, – заверил Том. – Она его видела.
– А ты тоже его видел? И ты, Гилли?
– Нет, но она-то видела, – ответил Гилли. – А то с чего бы ей так пугаться?
Винни выглядела не столько испуганной, сколько оживленной. Я про себя подумала, что она видела обычную собаку или крысу, но радостно подыграла подружке…
А через день застала ее в слезах.
– Ты не видела Пита? – спросила она. Я покачала головой. Питер еще не очень уверенно держался на ножках, чтобы выйти со двора без старших. – Куда он мог деться? Мне же влетит! Хоть бы с ним было все хорошо…
Я позвала Элли и мальчиков, и мы обыскали все окрестности дома Смитов, но ничего не нашли.
Вернувшись с работы, родители Винни забили тревогу. Местный шериф собрал добровольцев, и они искали Питера много дней подряд, но все напрасно. На мать Винни было страшно смотреть – так сильно она горевала, а Винни плакала без остановки. Так прошел месяц, другой…
Однажды вечером я по привычке украдкой заглянула через забор. На куче палых листьев что-то синело. Я присмотрелась.
Во дворе лежала маленькая сандалия.
У Питера были хорошенькие синие сандалики. Сейчас сандалия была грязной и пыльной, но я могла бы поклясться, что узнала ее. Таких не было больше ни у кого.
– Мама, мама! Папа! – закричала я, вбежав в дом. – Там, там… там башмак Пита! Ну, который пропал! Не башмак, а Пит, брат Винни! Там его башмачок!
Мои родители и дедушка выбежали во двор, держа фонари – уже смеркалось, – посветили… Но на куче листьев уже ничего не было.
– Тебе показалось, дочка, – заметил папа и потрепал меня по голове.
Мама с фонариком стояла у забора и очень пристально смотрела на что-то. Я подошла к ней и вытянула шею, гадая, на что же она смотрит.
Вокруг кучи листьев виднелись следы чьих-то маленьких лапок…
Прошло три месяца. Погода стояла неважная – поздняя осень, и теперь мы сидели не во дворах друг у друга, а в холлах домов. Мы собрались и пили чай. Младший из нас, Том, сказал:
– Я тогда не верил, что Винни его правда видела. Ну, Бурого Дженкина. А вчера я сам его видел. Он здоровый! Вроде крысы, только больше.
– Капибара? – предположила я.
– Не. У него морда злая, совсем не как у капибары. И на двух лапах.
Вот в это уже трудно было поверить, что ни говори. Потом, когда Тома забрали домой, мы с Гилли, Элли и Винни обсудили это и решили, что Том все выдумал.
Как хорошо, что мы не сказали это ему в лицо.
Потому что в тот день мы видели Тома в последний раз.
Через месяц пропал еще один ребенок – прямо возле школы, и нас перестали выпускать из дому без взрослых.
Я бродила вокруг школы в ожидании дедушки. На сырой, начинавшей подмерзать земле виднелись следы. Сперва я приняла их за собачьи, потом осознала, что не похоже.
– Дедушка, – воскликнула я, – это следы Бурого Дженкина!
Дедушка сделал вид, что ничего не слышит, но вечером о чем-то долго разговаривал с папой и мамой за закрытыми дверями.
А через три дня мы уехали.
Некоторое время я переписывалась с друзьями, но вскоре Гилли перестал мне отвечать. А потом замолчала Элли. Наконец, я получила письмо от Винни.
«Они все видели Бурого Дженкина, – писала она. – И он их забрал. Я жду, когда же он придет за мной. Тебе очень повезло, что ты его не встретила…»
Я ответила ей, но это было действительно последнее письмо.
Вот уже одиннадцать лет я иногда пытаюсь разыскать Винни или кого-нибудь, кто знает что-то о моих друзьях. Но я знаю, что все без толку. Я последняя из нас, и скоро настанет мой черед.
Потому что я тоже видела Бурого Дженкина.

#Крипи
#ГФЛ

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Хранитель

23 октября 2019 (15:45:50) 8

Хранитель

драббл, джен, крипи, низкий рейтинг
написано на ФБ-19 для команды Миров Лавкрафта

Это хорошо, приятель, что ты пришел сюда. В нашем городе, конечно, люди почтенные, но уж очень они не любят вспоминать тех, кто упокоился навсегда. Правду сказать, они и при жизни-то спокойные, так что и вспомнить нечего, но и забывать не стоит.
Вот тут у нас кто? — ага, Натаниэль Паркер. Хороший был человек, хоть и из бедняков. Дом его — один из самых старых в городе. Маленький у нас городишко, но старинный. Когда-то весь тот холм, где стоит дом Паркера, был изрыт туннелями. Их прорыли контрабандисты. Думаешь, они были плохие ребята? — да каждый почел бы за честь уйти с товаром от таможенных шлюпов Ее Величества. Потом, конечно, много чего случилось, и кто теперь живет в тех туннелях — лучше не знать. У Паркеров в подвале есть то ли ниша, то ли колодец, заложенный кирпичами. И Нат по молодости не нашел ничего лучше, как разобрать кладку и выглянуть в получившийся проход…
скрытый текстЛадно-ладно, не так уж он и разбогател. Новые друзья сделали его жизнь не столько богаче, сколько увлекательнее.
А здесь лежит вдова Тэлбот. Почтенная была дама, никто бы о ней и слова плохого не сказал, и нигде она со своим даром не высовывалась. Предки ее жили в Салеме, и хоть в Салеме много людей пострадало безвинно, но о Тэлботах такого не скажешь. Но наша вдовица никому зла не делала — она всего лишь ворожила на картах, предсказывая будущее. Могла и на настоящее поворожить, конечно.
Как-то ее сосед, мистер Смитсон, пожелал жениться. Смитсону было уже за пятьдесят, а невесте едва сравнялось четырнадцать. Любил он окружать себя молодыми. И служанки у него были юными, правда, непонятно, куда они девались, и какие-то родственницы у него иногда объявлялись и жили. Поговаривали разное, но мало ли что болтает прислуга. Нет-нет, жили они не рядом, они здесь рядом лежат, а какое соседство более нерушимо? Так вот, мистер Смитсон одолел вдову Тэлбот уговорами, чтобы она заставила юную девицу его полюбить. Но вдова навела о нем справки по своим каналам. Недаром после ее смерти на чердаке дома Тэлботов нашли остатки странных фигур, начерченных мелом на полу, и отверстие с обгоревшими краями в углу, и всякие предметы, о которых лучше помолчать! И вскоре мистера Смитсона нашли в канаве в таком виде, что и сказать нельзя. Якобы его разорвали бродячие псы, когда он был навеселе. Хотя тот, кто его нашел, божился, что вокруг были следы, похожие на маленькие человечьи руки.
Нашел его мистер Орн, а с ним были мисс Фрезер и мистер Хадсон. Почтенный был джентльмен мистер Хадсон, из очень старинного семейства, и прожил долгую счастливую жизнь, — не меньше чем сто двадцать ему стукнуло, да и помер не от старости. Видишь ли, приятель, в его дымоход ударила молния. Там, кроме него, в доме нашли кости не меньше чем двадцати человек, но кто они были — Бог весть. Может, и почившие Хадсоны, только что им делать в подполе собственного дома? А то, что местные бродяги сторонились дома Хадсонов как черт ладана, это уж точно.
А о мисс Фрезер я горевал, как о родной, приятель, веришь? Славная она была девушка. Любила бродить в окрестностях нашего городка по болотам, сочиняя стихи, да играть на скрипке в мансарде своего дома. Когда я в последний раз ее видел, она сидела в мансарде у окна, как часто это делала, и играла одни и те же три или четыре ноты — дар ее угасал, а от лица осталось только несколько клочков высохшей кожи, но она улыбалась, — скалила зубы, потому что губы ее давно сгнили. Потом она перестала играть, и ее похоронили…
Говорят, мистер Орн был влюблен в нее. Но его здесь нет. Когда ее зарыли, он решил пройти по тропинкам на болотах, где она так часто бродила, — думаю, он просто сделал это не в то время и не в том месте. Среди болот, в самом недоступном месте, нашли полянку с чудным идолом и остатками кровавого пиршества, — то ли кости мистера Орна были среди тех остатков, то ли он утоп в трясине, так и не дойдя до друзей мисс Фрезер. Кто знает!
Однажды и я, и ты — оба мы упокоимся здесь, приятель. Тебе-то недолго осталось… что? Не собираешься тут оставаться? Прости, дружище, отсюда нет пути назад — дороги, все до одной, приводят сюда, если уж довели тебя до нашего городка. А вот и моя уютная квартирка! С тех пор, как я прилег тут отдохнуть, много воды утекло. И, знаешь, я и рад бы отдыхать и ни о чем не беспокоиться. Но кто присмотрит за чужими могилами, и кто расскажет путнику о нашем городке? Разве что найдется кто-нибудь, кто согласится меня сменить. Пока не находится. Может быть, ты? Нет? Ну-ну… Я, знаешь ли, приятель, не теряю надежды.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Дева Песков

4 июня 2019 (13:03:19) 8

Название: Дева Песков
Автор: Санди для fandom Worlds of Lovecraft 2017
Пейринг/Персонажи: Уилбур Эйкли, Жильцы Песков
Категория: джен
Жанр: ангст, флафф
Рейтинг: G

Уилбер Эйкли, профессор Мискатоникского университета, антрополог и археолог, увлеченно осматривал дом старого Уортона.
Дом стоял в бедлендах – неудобных для земледелия бесплодных землях, истощенных бездумным выпасом скота и изрезанных эрозией; эти места решительно не подходили для успешного земледелия, оттого наследники Уортона и продали крохотное родовое поместье, переселившись куда-то в Кингстон. Скучное одноэтажное строение с большим чердаком, куда складывались сельскохозяйственные орудия было выстроено из камня и бревен и отнюдь не выглядело жизнерадостным. Да и само расположение дома, выстроенного стариком Уортоном в глубине глухой лощины, подходило лишь для уединенной и замкнутой жизни, вероятно, совсем не прельщавшей молодых хозяев. Зато такая жизнь как нельзя лучше соответствовала пожеланиям профессора Эйкли.
А дом можно будет и перестроить…
скрытый текстСобственно, именно этим и занялся профессор Эйкли сразу после покупки. Одно крыло дома он оставил почти в первозданном состоянии, ограничившись ремонтом и покупкой новой красивой мебели, выполненной скорее для столичных особняков, чем для маленького домика в новоанглийской глуши; второе же хорошенько перепланировал и надстроил мансарду.
В мансарде профессору Эйкли очень нравилось. Он все обставил по своему усмотрению, заказал мебель по собственному проекту, и теперь она, хотя и не такая дорогая и модная, как в жилом крыле, была куда уютнее. Шезлонг словно обнимал профессора, столик пододвигал книги… Любимые книги, конечно, тоже обосновались здесь – и новейшие научные труды из области антропологии, и редкие старинные сочинения на латыни, греческом, староанглийском и полузабытых азиатских языках, букинистические редкости, к которым даже прикасаться следовало с большой осторожностью, так как страницы буквально рассыпались прямо под пальцами. Именно в мансарде профессор Эйкли разместил свои обожаемые коллекции редкостей, вывезенные из путешествий по Азии, а в южной стене мансарды устроил круглое окно.
Мода на окна необычной формы до Новой Англии тогда еще не докатилась, и архитектурная причуда профессора могла бы показаться просто причудой кому угодно, кроме самого профессора. В этом окне должна была разместиться жемчужина его коллекций – округлое стекло из Ленга; продавец, странноватый оборванец, не похожий ни на индийца, ни на араба, ни на китайца, божился, что оно хиадесского происхождения.
– Проверим, – сквозь зубы процедил профессор Эйкли, оценивая работу стекольщиков и плотников.
Стекло, по его настоятельному требованию, было закреплено очень плотно и надежно, а вставлено под очень небольшим и точно выверенным углом. Его молочная глубина казалась бесконечной, и сквозь нее еле-еле просвечивал унылый новоанглийский пейзаж – овраги, тускло-коричневые бедленды с одной стороны и заросли неприхотливых желтеющих осенних кустарников с другой. Но профессора Эйкли ничто не могло разубедить в том, что при некоторых обстоятельствах стекло покажет кое-что поинтереснее…
Круг научных интересов профессора лежал несколько дальше, чем изучение прошлого человеческой расы. Эйкли был убежден в реальности палеоконтакта – появления пришельцев на заре человечества, которые и подтолкнули людей к дальнейшему развитию. Он тщательно отобрал сочинения, которые могли дать какую-то информацию, – «Пнакотикские рукописи», «Культы гулей» и даже фотокопию запрещенного «Некрономикона», и по вечерам, уединяясь в мансарде, смаковал истории о народах чо-чо и ми-го, легенды о боге хаоса Азатоте, вестнике Древних богов Ньярлатхотепе и повелителе морей Ктулху… Окно, как вычитал профессор, должно было позволить увидеть, а если повезет, то и непосредственно пообщаться с миром Древних.
Но лишь спустя месяцы профессор Эйкли понял, что нужно сделать для этого.
Эйкли был еще молод и склонен увлекаться – возможно, из-за этого все и случилось. Кто-то более уравновешенный мог бы ограничиться рассмотрением теорий и систематизацией древних мифов, однако Эйкли обязательно надо было увидеть все своими глазами. Высокого роста, худощавый, с ранней сединой в длинных волосах и очками – Эйкли страдал сильной близорукостью – он умел заразить и студентов любовью к мифам и древним храмам, придавая рутинной работе на раскопках некий сакральный смысл. Возможно, будь рядом с Уилбером Эйкли его двоюродный брат, человек здравомыслящий и уравновешенный, или супруга, обладающая этими же качествами, они сумели бы его удержать – но нет, Уилбер Эйкли жил один, и опыты свои начал проводить в полном одиночестве.
Должно быть, это выглядело забавно: почтенный долговязый антрополог, ползающий по полу с мелком и старательно срисовывающий странные каббалистические символы. Но Эйкли был в экстазе. Особенно ему нравилось, что стеклом, как выяснилось, управлял океанический бог Ктулху: Эйкли был очарован сказаниями о Ктулху, его волшебном городе Р’Лайх и его невообразимой внешности крылатого осьминога. «Какая фантазия была у древних пришельцев, – восторженно думал профессор, – какие образы! Наверняка их на Землю привело обилие воды…»
Закончив рисовать, он возвел руки горе (этого древние тексты не требовали, но почтение к их возрасту и торжественность момента заставили профессора принять патетическую позу) и воскликнул: «Пнглуи мглуинах Р’Лайх Ктулху вгангл фтагн!»
Ничего не происходило, и профессор издал смущенный смешок, вдруг осознав и нелепость своих действий, и их полную ненаучность. И тут молочная непрозрачность окна медленно-медленно начала таять.
Профессор Эйкли приступил к рисованию пентаграммы вечером, когда уже смеркалось, а в окне сияло солнце. Странное солнце, не желтое, непривычное. Перед изумленным профессором предстал пейзаж не Новой Англии, а скорее Мексики или даже Африки: холмистая пустыня, покрытая редкими растениями, типичными для засушливых мест – злаками и суккулентами, черный провал пещеры в одном из холмов, горячее блеклое от жара небо и далекие заснеженные пики где-то за горизонтом.
Профессор, как завороженный, наблюдал за происходящим в окне. Там не случалось ничего особенного: вот проскользнула змея, покровительственная окраска которой почти не позволила ее рассмотреть – лишь уловить маслянистое движение и отблеск чешуи; вот неподалеку хищная птица камнем упала и снова взмыла вверх, унося в клюве мелкого грызуна; вот пролетело какое-то насекомое, и ветер слегка пошевелил колючие листья пустынной травы… «Где же это? – размышлял Эйкли. – Может быть, в Аризоне?»
Что-то неуловимо странное было в пейзаже, таком земном и в то же время таком чуждом. Если бы пустыня была красной, Эйкли бы решил, что перед ним Марс: как раз вышли статьи, доказывающие, что на Марсе есть жизнь и даже разумные обитатели, которые строят каналы… Но пустыня была неяркой, как на Земле.
И вдруг показались люди. Профессор вздрогнул, пытаясь рассмотреть их.
Нет! Это были не люди, но, без сомнения, разумные существа – Эйкли про себя окрестил их Жильцами Песков, так как встречал упоминания о каких-то «Жильцах» в книгах. Они были сложены почти как люди, но в то же время походили на животных – коал или, может быть, кошек, так как тело и лицо их покрывала густая шерсть. Тем не менее они носили одежду, очень легкую – видимо, в пустыне было действительно жарко, и профессор рассмотрел, что Жильцы Песков были разного пола и возраста, а шерсть их окрашена по-разному. Они шли спокойно, целеустремленно, о чем-то изредка доброжелательно переговариваясь.
Казалось, еще чуть-чуть – и профессор Эйкли сможет услышать, о чем же они говорят, но стекло внезапно начало тускнеть. Эйкли почувствовал невыносимую усталость: держать видение оказалось чрезвычайно тяжело. Однако раскаяния или недовольства Эйкли не ощущал, напротив, он испытывал небывалый душевный подъем. Больше всего на свете ему хотелось снова увидеть этих обаятельных «кошек»!
Он тщательно стер пентаграмму, выполнил все необходимые ритуалы, потратил последние силы на записи в лабораторном журнале – и упал почти без чувств в кровать, но и во сне видел Жильцов Песков, идущих сквозь холмы…
Едва восстановившись и проведя несколько лекций в университете, на следующий день Эйкли уже рисовал новую пентаграмму.
В этот раз Жильцы Песков не появлялись. Он увидел вечернюю пустыню и множество летучих мышей, вылетающих из пещеры. Внезапно за мышами, маленькими и безобидными, как и на Земле, появились другие существа, куда как покрупнее. И снова Эйкли пришел в экстатический восторг, уяснив, что повидал не кого иного, а шантаков. Эти создания походили на людей и летучих мышей одновременно, – тонкие, легкие в кости, стремительные, они выходили из пещеры, приседали, словно в изящном реверансе, расправляли огромные перепончатые крылья и взлетали. «Ах, что может быть прекраснее их! Только кошечки, мои кошечки!» – мысленно воскликнул Эйкли, совершенно очарованный зрелищем.
И внезапно в вечернем мареве появилась женщина – Жилец Песков. Гибкая, она шла по барханам, словно танцевала, и огромные глаза ее смотрели прямо на Эйкли.
Профессор не мог отвести взгляда от иномирянки. Безграничный восторг пронизал все его существо, Эйкли подался вперед, но женщина уже отвернулась и уходила вдаль…
На следующий день она снова появилась и – о чудо – дружески кивнула Эйкли.
Два дня он прожил – протянул, дрожа попеременно то от волнения, то от горя – не видя ее, а потом она пришла опять. Теперь Эйкли уже показалось, что женщина улыбается ему. Он попытался жестами показать, как она ему нравится, и даже упал на одно колено, чем порядком удивил ее.
Вскоре профессор Эйкли уже не мог представить себе, как он жил, не видя Девы Песков. Записи в лабораторном журнале оставались сухими и деловыми, зато сам Эйкли то и дело рассеянно улыбался и что-то напевал, а однажды удивил коллег, пританцовывая в университетском коридоре. Он по-прежнему не умел ничего сообщить своей Деве, не знал ни имени ее, ни рода занятий, ничего о ней самой и о ее семье – но все помыслы Эйкли тянулись только к ней. Иногда, будто очнувшись, он думал, что заколдован. Бедняга! Занятый лишь наукой, он до сих пор ни разу не влюблялся.
Впрочем, окно показывало ему и другие пейзажи. Однажды перед Эйкли предстало видение морского храма с циклопическими ступенями, уходящими под воду, и величественные силуэты Глубоководных вдалеке. В другой раз он увидел обычный фермерский домик и женщину, которая держала в руках каменную звезду. Всякий раз Эйкли и радовался, увидев что-то новое, и досадовал, так как мечтал увидеть лишь одно – Деву Песков и ее приветливый кивок.
Между тем коллеги и студенты начали замечать, что с профессором творится неладное. Эйкли уверял, что совершенно доволен жизнь и безгранично счастлив, однако окружающие качали головами. «Док, похоже, заработался», – говорили студенты, а коллеги отмечали, что он исхудал, стал бледен, седины в его длинных вьющихся волосах заметно прибавилось, а пальцы – красивые тонкие, узловатые от раннего артрита пальцы ученого – приобрели нездоровый восковой вид и постоянно мелко дрожат.
Как-то раз Эйкли увидел праздник у Жильцов Песков – несомненно, это был праздник, потому что они развели костер, играли на сложных музыкальных инструментах какие-то красивые мелодии и танцевали. В их поведении, как решил Эйкли, не было ничего дикарского – обычные веселые танцы и выпивка; судя по тому, как торжественно они подносили к губам чаши, питье было ритуальным. Его Дева тоже была там – она танцевала и, заметив Эйкли, помахала ему рукой. Остальные тоже обернулись в его сторону и приветствовали профессора кивками, как старого знакомого. Эйкли был чрезвычайно польщен и решил, что добился их доверия.
Внезапно из-за спин Жильцов Песков показалась какая-то темная масса. Огромные призрачные глаза уставились прямо на Эйкли, тот охнул, и девушка обернулась. Она ли закричала? – кто знает, но ее отчаянный крик с тех пор так и звучал у профессора в ушах…
Жильцы Песков в панике бросились бежать, и Эйкли видел, что шантаки и летучие мыши тоже разбежались кто куда. Темная масса надвинулась на них, ее огромные щупальца прижались к стеклу, и Эйкли, опомнившись, кинулся стирать пентаграмму, бормоча формулы. Его трясло, руки и ноги не слушались, и впервые в жизни Эйкли пренебрег заполнением лабораторного журнала. Он не помнил даже, как стер звезду и добрался до спальни…
Лишь через месяц Эйкли снова осмелился заглянуть в окно. Выглядел к тому времени он – хуже некуда: коллеги то и дело спрашивали, что у него стряслось, и наперебой советовали отдохнуть и подлечиться. Постоянные сношения с иномирьем превратили бодрого молодого человека в трясущегося старика, едва переставлявшего ноги. Но Эйкли и не думал лечиться. Думал он только об одном: его Дева была в опасности, а он ничем не смог ей помочь. «Я должен был идти туда и защитить ее», – думал Уилбер Эйкли, и горькое раскаяние жгло его каленой иглой.
У него оставалась надежда увидеть Деву и объяснить ей что-то… Но окно показало ему какие-то циклопические подводные постройки, и Эйкли решил, что это Атлантида. Чудо миров вызвало у него лишь вялый интерес…
Больше он не видел Жильцов Песков. Может быть, они ушли из тех мест, испугавшись гнева жуткого существа со щупальцами. А может быть – Эйкли боялся думать об этом – то существо истребило их. Каждый день он рисовал пентаграммы и проводил ритуалы, и каждый день в отчаянии опускал руки. Сердце его болело не переставая, и далеко не сразу Эйкли понял, что источник этой боли – не любовь и горе, а тяжелая болезнь. Когда он, наконец, обратился к врачам, те лишь развели руками.
Завещание – Уилбер Эйкли завещал свой домик кузену Фреду, самому здравомыслящему и разумному из своих родственников – было составлено в деловитой и четкой манере, свойственной Уилберу, и письмо, которое он начал было писать Фреду, также отличалось ясностью изложения. Следовало указать Фреду, какие книги вернуть – они были библиотечными, какие бумаги отвезти на кафедру, а какие уничтожить за ненадобностью… И, конечно, уничтожить стекло. Уилбер сознавал, что стекло не принесло ему ничего, кроме печали, болезни и преждевременного старения – а значит, не принесет ничего хорошего и Фреду, и тем, кто будет владеть им после Фреда; более того, несведущий и любопытствующий владелец может выпустить в мир то чудовище, которое прогнало Деву Песков и разлучило с ней Уилбера Эйкли…
Ручка выпала из ослабевших рук профессора Эйкли, и невыносимая боль в груди заставила его согнуться. Письмо брату он так и не закончил. Впрочем, главное он успел написать.
Но если бы кто-нибудь спросил Уилбера Эйкли, профессора Мискатоникского университета, жалеет ли он о том, что нашел проклятое стекло, он бы ответил: «Ничуть!» Ведь оно подарило ему первую и единственную любовь его жизни.

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Алтарь

29 мая 2019 (15:40:07) 9

Название: Алтарь
Размер: мини, 2280 слов
Пейринг/Персонажи: Дагон, люди
Категория: джен
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: встреча с Дагоном ничем хорошим не кончается
Примечание/Предупреждения: в основу сюжета положена история маяка Эйлин Мор

Рейтинг все видим?

Нью-Йорк, 191… г.

Сейчас, оборачиваясь в прошлое, я думаю: с чего же все началось? Может быть, с того, что мой дядя Джеймс Картер – профессор-океанолог – увлекался разными необычными происшествиями на море и тщательно собирал все газетные вырезки и даже рыбацкие байки в надежде, что это выведет его на след неизвестных науке морских животных? Но нет, у дяди Джеймса были коллеги, которые занимались тем же, что и он. Многие из них предпринимали рискованные путешествия в поисках гигантских осьминогов, человекообразных китов, мегалодонов и прочих существ — созданий скорее человеческого воображения, нежели природы. Однако ни с кем из них не случалось таких происшествий…
Тогда, может быть, с визита странного незнакомца вечером 190… года?
скрытый текстОн представился как некий господин М., – я не уверен, что могу назвать его полное имя, – и сказал, что был старшим смотрителем маяка на одном из островов в Северной Атлантике. Дядя Джеймс, разумеется, заинтересовался: он по опыту знал, что наблюдательные люди на этом посту могут увидеть и сообщить много любопытных сведений.
На первый взгляд, в господине М. не было ничего особенного. Это был коренастый мужчина средних лет, с небольшими залысинами и обветренной кожей – видно было, что он много времени проводил на воздухе. Высказывания его были простецкими, но не грубыми, а одежда – небогатой, но добротной; некоторые словечки и манера держаться выдавали в нем моряка. Словом, это был обыкновенный человек, ничем не примечательный. Однако в нем чувствовалось скрытое напряжение, а когда он заговорил, речь его потекла прерывисто и лихорадочно-быстро.
– Мои товарищи мертвы, – сказал он. – Маяк закрыт. Меня тоже считают мертвым, но это не так, я просто скрываюсь, я нигде не задерживаюсь больше, чем на день-два. Он гонит меня… Никто не верит. Но вы, док, вы-то мне поверите? Я же знаю, вы много чего смыслите в таких вещах. Поди, вы это чудо-юдо уже и класси… сицировали?
– Вас атаковало неизвестное науке животное? – взволновался дядя. – Гигантский хищник?
Я достал письменный прибор и приготовился стенографировать показания очевидца, как обычно, – поскольку выполнял при дяде роль секретаря всякий раз, когда сведения требовали конфиденциальности. Господин М. тревожно взглянул на меня.
– Пожалуйста, опишите его как можно подробнее, – попросил дядя. Глаза у него так и заблестели от научного азарта. Он был редкостным энтузиастом, что и помогло ему совершить немало открытий, и теперь чувствовал себя на пороге нового – может быть, прорыва в науке.
Господин М. в смятении оглянулся, наконец, принял какое-то решение и вынул из старого, потертого бювара какие-то бумаги.
– Вот мои записи, – сказал он. – Но я вам, так и быть, расскажу… Значит, было это 14 декабря. Погодка была – как будто сам дьявол схватил простуду и пытался расчихаться. Мы втроем работали на маяке. Маленький такой островок, на нем никого, кроме нас, и не жило. Провизию-то нам подвозили морем. Маяк работал на ацетилене, – знаете, пронзительный такой свет. Пока в маяках горели дрова, это не беспокоило никого в море. А этот резкий свет – он пугал и сердил тех, кого не надо…
Я поспешно запротоколировал его слова. Итак, свет ацетиленового маяка вызывает в чудовище приступы агрессии.
– Потом, – продолжал господин М., – я прочел в газетах, будто никто из капитанов тех судов, что шли мимо нашего острова, никакой бури и знать не знал. Но как? Маяк наш, изволите ли видеть, светит на пятнадцать миль. Но задолго до бури нас совсем замучил этот остров, если правду сказать. Мы постоянно чувствовали, что за нами кто-то следит, кто-то дышал в спину – сопел так, будто корова или еще какое большое животное, кто-то захлопывал за нами дверь, опрокидывал наши стулья, примус, на котором мы готовили, задувал сквозняком так сильно, что стекла вылетали, хотя снаружи и ветра никакого не было. Верите, такое зло брало!
Наш ассистент – молодой парнишка, ирландец, они все добрые католики, – завел за правило молиться трижды в день, и то ему было страшно. Младший смотритель впал в меланхолию, и я даже несколько раз заставал его в слезах. А он был крепкий малый, стреляный воробей, и в последний раз в своей жизни плакал, наверное, еще в детстве! Вот как заморочил нас проклятый остров.
Да и как не заморочить? Пустынный клочок земли, с вашего позволения, болотистый, бесплодный, одни кустарники колючие. Кораблей-то тут много разбилось, потому и маяк решили поставить, вот души погибших моряков и бродят по острову неприкаянными. Да хоть бы зверье какое жило, все не так уныло, но из животных на острове водятся разве что летучие мыши. Мы их не трогали: они светляков ловили. Думаете, я свихнулся? – да нет, это в парке, где дамочки гуляют, светлячки красивые, а когда по всему острову они зажигают свои мертвые свечки, а поблизости, как нарочно, вопит козодой, – глаза бы не глядели!
И вот этот ассистент начал жаловаться, что ему снится всякая дрянь. Сначала приснилось, что море отступило, исчезли все звуки, и осталась только неподвижная черная трясина, полная дохлятины. Я как мог его утешил, сказал, что дохлятина и мертвецы во сне – это к дождю, и точно, на самом деле пошел дождь. Ну, в наших местах он каждый день идет. Но потом, гляжу, ассистент совсем расклеился. Сон этот повторяться ему стал. Всякий раз он видел одно и то же бесконечное черное гнилое болото на месте моря, но всякий раз с новыми подробностями. Младший смотритель ему посоветовал записывать сны, а потом читать и высмеивать: оно когда над несуразицей посмеешься, то больше и не страшно. Ассистент так и сделал.
…Господин М. прервал свой рассказ, покопался в бумагах и нашел аккуратную школьную тетрадку.
– Вот его записи, – продолжал он. – Взгляните-ка…
«20 ноября 190… года. Опять снилось черное болото. Слизистое, невыносимо мерзкое. Вокруг валялись протухшие рыбы. Самое гнусное – это полная неподвижность и тишина.
25 ноября 190… года. Опять был тот же сон. Сегодня я увидел огромную тушу кита поодаль. Сперва я и не понял, что это кит, – просто что-то невероятно громадное. Кожа прогнила, спеклась и облезла, гнилое мясо медленно-медленно сползало по костям, обнажая их. Между гигантскими ребрами виднелись коричневые внутренности, уже перегнившие в почти однородную массу. Так впервые я увидел во сне какое-то движение. Внезапно внутри туши что-то зашевелилось. Чудовищные щупальца обхватили ребра и подтянули к ним изнутри округлое тошнотворное туловище. Гигантский осьминог! Я замер от ужаса. Я никогда еще не испытывал ничего подобного и молился, чтобы оно меня не заметило, потому что его клюв мог бы запросто меня проглотить…»
– Значит, они существуют! – вскричал мой дядя Джеймс в экстазе. – Как я ждал этого дня!
– Дядя, – шепотом произнес я, – это же было во сне.
– Ах да… Но продолжайте, прошу вас.
«27 ноября 190… года. Я увидел все тот же сон, что и позавчера. Сегодня осьминог уже почти доел разлагающегося кита. Вонь стояла неимоверная. Удивительно, что осьминог не подох без воды.
На горизонте я рассмотрел холм, а на холме – что-то вроде утеса. Утес оказался правильной формы, похожий на обтесанный фаллос. Вокруг него трясина из черной становилась красноватой. Хотя тут не было людей, я вдруг подумал, что в этом болоте живут какие-то дикари и приносят человеческие жертвы. Я понял, что я тоже стану этой жертвой…
28 ноября 190… года. Проклятый сон повторяется каждый день! Ненавижу этот уродский холм!
5 декабря 190… года. Я уж надеялся, что больше не увижу это болото. Поганая вонючка, и этот каналья осьминог, и этот холм. И по-прежнему тишина была абсолютной, а болото – совершенно однородным, унылым, колышущимся, тошнотным. Сегодня я лучше рассмотрел тот утес, потому что не отвлекался на кита – от него остался один скелет, но осьминог все еще копошится вокруг. Он испускал свечение вроде полярного сияния или мерцания светляков, бледное и мертвенное. Кажется, на нем вырезаны какие-то рельефы и письмена. Точно, это какой-то языческий жертвенник. Господи, помилуй меня и избавь от этих снов.
9 декабря 190… года. Опять тот же сон. Но я очутился вблизи жертвенника. На нем довольно искусно вырезаны рыбы, осьминоги, альбатросы. Были также и люди, но такие странные, что меня пробрала дрожь. Резьба изображает, как люди поклоняются этому самому жертвеннику. Язычники, что с них взять.
13 декабря 190… года. Сегодня я наконец-то увидел живое существо. Бог мой, это был настоящий великан! Один из гигантов, которые в Библии господь наслал, не помню, на какой непокорный народ. Он зашагал по трясине, подошел к утесу, склонился перед ним и обхватил своими ручищами. Как от него воняло! Я понял, что завтра моя очередь…»
– А дальше? – спросил взволнованный дядя Джеймс.
Я-то понимал, что он не хочет ни в какую расставаться с мечтой о гигантском осьминоге, так как уверен в его существовании. Дядя иногда развивал передо мной эту мысль, настаивая, что раз существуют гигантские кальмары – мегатойтисы, то и гигантские осьминоги тоже живут где-то в глубинах Атлантики, порукой тому миф о Сцилле и Харибде. В его воображении рисовались целые содружества гигантских древних головоногих, перед которыми не могли устоять кашалоты и мегалодоны (которых он также надеялся обнаружить). И теперь, когда странные сны ассистента – как я понял, покойного – дали дяде призрачную надежду на осуществление его мечты, понятно, что дядя проявил неописуемый энтузиазм.
Однако господину М. было не до его научных амбиций. Он выглядел очень измученным и затравленным.
– А на следующий день, с вашего позволения, док, началась та самая буря, которой никто из капитанов даже и не заметил. Громадная волна окатила весь наш остров. Мы усилили свет и включили ревун – на тот случай, если какой-то несчастный окажется в этих водах, храни его Господь. Но шансов у него, по правде говоря, было маловато.
А потом волна отступила. И мы с ужасом увидели, что обнажилось морское дно. Но оно было не такое, как дно у обычного моря, а та самая черная трясина, которую видел во сне наш бедолага-ассистент! Мы увидели даже скелет кита, весь обглоданный, и дохлых протухших рыб, и какие-то вонючие ракушки, камни, бесформенную дохлятину и всякую пакость… Получается, все, что снилось бедному парню, было на самом деле! Неподалеку и взаправду виднелся холм, а на нем – тот мерцающий алтарь, с этим его трупным свечением и жуткими уродами, вырезанными с богомерзким мастерством. Я перекрестился и сказал товарищам: ребята, это все опасно, не надо на него даже смотреть. Потом вернулся на маяк, проверил приборы – надо было послать сигнал, что в сторону нашего острова не следует плыть, и занялся этим. Младший смотритель тоже вернулся и начал накрывать на стол: мы жутко проголодались. И тут наш ассистент как заорет: «Дагон! Дагон! Владыка рыб!»
Он побежал по трясине к дьявольскому алтарю. Она хотя и пружинила, но держала. Младший смотритель забеспокоился и заспешил за ним, так торопился, что и стол опрокинул. Я понадеялся, что он скрутит ирландца – тот был хлипким парнишкой, а младший смотритель у нас ого-го мужик! Но когда они долго не возвращались, я понял, что пора вмешаться.
Спустился, запер двери – все обстоятельно. Об этом потом и газетчики написали. Ну, и пошел по трясине. Думаю, слава Богу, держит – значит, я их сейчас найду и верну, дураков этаких…
Я был уже у алтаря, когда увидел их. Всех троих.
Младший смотритель, освежеванный и выпотрошенный, лежал на каменном ложе у алтаря. Я с ужасом понял, что он еще жив. Лицо сохранилось почему-то нетронутым, оно было искажено невыносимой мукой, рот открыт, но ни говорить, ни кричать несчастный не мог: у него вырвали язык и, похоже, перерезали связки. Кровь стекала по желобку и растекалась вокруг – это поэтому вокруг алтаря почва была красноватой; живот был вскрыт, грудина тоже вскрыта, словно чудовищными когтями, все внутри у него выскребли, а кишки и ярко-красные легкие, и всякая такая требуха, лежали кучкой неподалеку.
Рядом с алтарем сидел великан. Он был похож на человека, но не очень, а так – если не присматриваться, а присматриваться к нему вы бы нипочем не стали: кожа мертвая, будто гнилая, белесые глаза, огромная пасть, с рук чуть ли не мясо отваливается, губы сгнили, глаза сгнили…
А в лапе с когтищами – это ими он и освежевал беднягу смотрителя – у великана был наш ассистент. Я его и не узнал бы, потому что кожа на нем вся была ободранная, – остались только клочки его рыжих ирландских волос на черепе. Великан поднес его к пасти и начал жадно обгладывать, причмокивая и урча…
Спасти их я уже не мог, оружия с собой по глупости не захватил, поэтому без зазрения совести кинулся бежать. И тут стало подниматься море… Меня подхватила и завертела волна, что было потом – я не помню. Очнулся в каком-то гроте, сам не помню, как выбрался. Потом опять очнулся, теперь уже на борту парохода. Меня подобрали посреди Атлантики, я цеплялся за обломок бревна. Из одежды на мне остались только брюки, кожа у меня вся разбухла от воды, я был сильно истощен, но сколько проболтался по океану – не знаю.
Дядя понурился. Расставаться с надеждой на открытие гигантского осьминога ему очень не хотелось, к тому же он проникся большим сочувствием к судьбе смотрителей маяка. Мне и самому было жаль их до боли, а чудовищные подробности гибели товарищей господина М. вызвали у меня настоящий шок.
– Может быть, вы, док, скажете мне, что это такое было? Я теперь боюсь спать. Я уже три ночи не спал, а когда становится невмоготу, выпиваю много снотворного. Так мне ничего не снится. Однажды я, наверное, умру от этих таблеток. Но лучше от таблеток, чем в пасти чудовища, – сказал господин М. – Потому что, знаете, с вашего позволения, мне тоже теперь снится эта трясина и этот дьявольский алтарь. И этот желобок для стока крови на камне тоже снится. Я знаю, что я тоже был намечен в жертву, и что однажды этот Дагон меня заберет…
Мы с дядей не знали, как ему помочь. Тогда господин М. откланялся, поблагодарив за внимание и кофе (дядя любил потчевать гостей изысканными сортами кофе), и пообещал зайти завтра.
Этой ночью дядя не ложился: он размышлял над рассказом господина М. и над тем, как ему помочь. Я же уснул, но спал неспокойно и проснулся с головной болью. Мы ждали господина М. к вечеру, однако он не пришел. Тогда дядя попросил меня навестить его в гостинице, где он остановится. Я повиновался, но в гостинице меня ожидала неудача: портье сказал, что господин М. вышел из гостиницы еще утром и более не появлялся.
Он не появился и спустя три дня. Его багаж остался в гостинице, из чего следовало, что несчастного постигло какое-то бедствие.
А сегодня мне приснилось, что море отступило от берегов Нью-Йорка. Обнажилось дно, но не обычное морское дно, а бесконечная черная зловонная трясина, душная, молчаливая и неподвижная. Поодаль лежал обглоданный скелет кита, а впереди виднелся холм с алтарем, светящимся жутким трупным свечением…

Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»

Душа, которая всегда рядом

24 мая 2019 (22:33:20) 9

Название: Душа, которая всегда рядом
Автор: Санди для fandom Worlds of Lovecraft 2017
Категория: джен
Жанр: ангст, флафф
Рейтинг: G

Вдова миссис Розалин Клеймор, весьма почтенных лет, но не утратившая приятности дама, слыла на редкость уравновешенным и здравомыслящим человеком. Впрочем, в Кингспорте другие и не живут. Будучи набожной, даже ревностной христианкой, миссис Клеймор не была подвержена никаким суевериям и любые ночные страхи и необъяснимые тревоги живо исцеляла молитвой, а в остальном демонстрировала ясный ум и практическую сметку. Так, когда старый дом на вершине Туманного утеса именовали при ней «загадочным», миссис Клеймор всегда говорила: «Наверное, хозяева любили уединение и морские виды, что здесь странного?», а когда кумушки перешептывались насчет тайного Праздника, куда допущены лишь посвященные, миссис Клеймор пожимала плечами и заявляла: «Ну разумеется, после сухого закона таких праздников стало многовато… А ведь Христос, между прочим, превращал воду в вино!»
Что же до Страшного Старика, с которым они жили практически по соседству, на Приморской улице, то его вдова Клеймор именовала «капитаном» и настаивала, что «почтенный джентльмен имеет право на скромную уединенную жизнь», а в ответ на упоминания о его разгульном прошлом лишь качала головой. Самой миссис Клеймор не приходилось встречать за свою жизнь ни пиратов, ни контрабандистов, и эти слова для нее были пустым звуком, тем более, что Страшный Старик никому не мешал. А сплетни вроде тех, что якобы Страшный Старик умел ловить души своих подельников с пиратского брига, помещать их в бутылки и потом подолгу беседовать с ними… нет, вдова Клеймор была решительно не тем человеком, которому можно задурить голову всякой чушью!
скрытый текстТак же спокойно восприняла она отъезд обоих своих сыновей в Нью-Йорк – ведь молодежи надо искать свою дорогу в жизни.
Так же спокойно приняла она и смерть своего супруга, господина Айзека Клеймора, в высшей степени благопристойно держась на похоронах, а когда ее подруга миссис Смитсон принялась утешать, вдова на это сказала ей: «Что поделать, милочка, мой дорогой Айзек в молодости славился распутством, а в зрелости любил заложить за воротник – вот Господь его и прибрал, пока он окончательно не опустился».
Однако мало-помалу почтенную, здравомыслящую и набожную вдову Клеймор, неизменно элегантную и учтивую, начало охватывать странное томление. Вместо похвальной ясности рассудка она то и дело проявляла мечтательность, а вместо здравых рассуждений – ностальгические высказывания. Ведь я могла бы стать знаменитой путешественницей, думала вдова. И даже написать роман – в юности я вроде бы неплохо владела пером. А еще… а еще выйти замуж за принца, миллионера или, на худой конец, капитана вместо того, чтобы тратить лучшие годы на моего дорогого Айзека, надеюсь, он не получил даже персонального котла, неудачник этакий.
Однажды она поделилась этими, вероятно, греховными мыслями с духовником, падре Брауном (вдова была католичкой). Падре порядком удивился, но, будучи деликатным от природы, мягко сказал:
– Не стоит впадать в грех уныния, дочь моя. Вы ведь и сейчас можете отправиться в путешествие или написать книгу (о принце вдова благоразумно умолчала).
И на следующий же день вдова Клеймор собрала чемоданы.
Она навестила кузину в Аркхеме, и кузину в Салеме, и кузину в Иннсмуте, поразившись запустению, царившему в городе, а также старую подругу по переписке из Потуксета и троюродную племянницу, жившую в Данвиче.
По возвращении вдова Клеймор перебрала свои старые тетрадки со стихами. Какими смешными и глупыми ей показались эти творения девичьей юности! Да, тетрадки определенно стоило выбросить… Но зато в кингспортских вечерних газетах начали появляться сонеты за подписью некоей леди Р.: о «дивном рассвете в холмах», о том, что «дорога бежит, а туман отступает, что ждет за туманом – никто и не знает», и, наконец, о том, что «а старый капитан глядит на море и вспоминает старый свой корабль».
Дело было за принцем. То есть вдова Клеймор не перестала быть здравомыслящей от того, что принялась за воплощение в жизнь полузабытых юношеских грез, и на принца не рассчитывала. Однако в соседнем доме жил самый настоящий капитан! И вдова решила действовать.
В первую же субботу она испекла яблочный пирог и постучалась в запущенный холостяцкий дом Страшного Старика.
– Мистер капитан! – позвала она. – Это я, ваша соседка, миссис Клеймор. Но вы можете звать меня просто миссис Розалин.
Молчаливый «капитан» вышел из глубины дома и удивленно уставился на нее.
– Я принесла вам свежего пирога, – добавила она, застеснявшись, – по-соседски.
– У вас очень красивое имя, миссис Розалин, – произнес капитан. Кажется, это были первые его слова за много лет, и вдова Клеймор про себя отметила чистый, старомодно изысканный британский выговор. – Благодарю вас. Выглядит очень аппетитно. Не согласитесь ли отведать чаю?
Вдова Клеймор ликовала. Все шло именно так, как ей хотелось. А когда оказалось, что Страшный Старик прочел в вечерней газете ее стихи про капитана и похвалил их, она и вовсе почувствовала себя на седьмом небе от счастья.
Вскоре она уже навещала Страшного Старика почти каждый день. А он, должно быть, истосковавшийся по живым беседам, рассказывал ей удивительные истории.
– Как-то раз, – говорил он, – погодка нас подвела, и нам довелось дрейфовать в одной из самых пустынных частей Тихого океана. Царил мертвый штиль, паруса совсем обвисли. И вдруг мы увидели, что посреди волн воздвиглась суша. Отвратительная, черная, зловонная гладь, покрытая какой-то слизью, там и сям виднелись мертвые рыбы и гниющие водоросли, а посередине царила гигантская каменная глыба. Это был богомерзкий алтарь, покрытый ужасающими письменами! Океаническое дно поднялось и открыло взору то, что было скрыто тысячелетиями!
– Ах, должно быть, это случилось из-за извержения вулкана, – шептала миссис Клеймор. – Какой потрясающий катаклизм!
– В другой раз мы видели поднявшийся со дна морского невообразимо древний город с циклопическими строениями чрезвычайно странного вида, – продолжал Страшный Старик. – Юнга заметил открытую дверь, и я велел рулевому взять курс на город, чтобы спустить на воду шлюпки, подплыть и все рассмотреть, но вдруг из двери высунулось колоссальное щупальце!
– Гигантский спрут! Он же мог на вас напасть! – ужасалась миссис Клеймор.
А необычные камни, которые стояли во дворе Страшного Старика? Какие интересные истории он рассказывал о них…
Миссис Смитсон хотя и радовалась за подругу, но скептически поджимала губы, когда та говорила, что счастлива и довольна. Бывший пират – ну что ты, всего лишь контрабандист, это же почти честный торговец, возражала миссис Клеймор, – так вот, бывший контрабандист не внушал ей особого доверия. А падре Браун и вовсе почувствовал себя в очень щекотливом положении: с одной стороны, Бог есть любовь, а такая достойная дама заслуживает семейного счастья, с другой же – репутация Страшного Старика… и не известно даже, христианин ли он, по слухам, где-то на Понапе среди людей, подобных рыбам, он набрался совершенно диких и богопротивных верований! И что посоветовать прихожанке, спрашивается?
Между тем наступило Рождество, и миссис Клеймор подарила своему капитану патефон с джазовыми пластинками, под которые они и танцевали всю ночь, а капитан застегнул на ее шее ожерелье вида красивого, но до того странного и необычного, что миссис Смитсон побоялась на него даже взглянуть – хотя миссис Клеймор то и дело порывалась ей похвастаться подарком.
– Я все же надеюсь, – сказал падре Браун, когда миссис Смитсон рассказала ему об этом, – что такая разумная и во всех отношениях благопристойная и порядочная женщина, как миссис Клеймор, сумеет с честью выйти из любого положения…
– Вы так говорите, отче, как будто я уже попала в неловкое положение – а между тем ровно ничего плохого не произошло, – с жаром возразила миссис Клеймор, которая на беду проходила мимо и услышала разговор. – И вы, миссис Смитсон, тоже. Почему вы все время опасаетесь каких-то неприятностей? Что может случиться между таким почтенным джентльменом, как мой капитан, и мной? Мы, слава Богу, уже в возрасте, одного положения в обществе, оба имеем некоторое состояние и совершенно свободны, никаких препятствий к браку я не вижу! Главное, чтобы на то было желание капитана и мое, – добавила она по некотором размышлении.
– А он желает? – быстро спросила миссис Смитсон. Глаза у нее даже заблестели от любопытства и возбуждения, ведь в ее годы не так уж часто получаешь приглашение на свадьбу от подруги.
– Я спрошу, – с достоинством сказала миссис Клеймор.
Почему-то падре Браун очень забеспокоился при этих словах. Однако, поразмыслив, пришел к выводу, что миссис Клеймор права, и ничего плохого не произошло…
Пока не произошло.
А миссис Клеймор не стала откладывать разговор в долгий ящик.
– Капитан, – при встрече спросила она, – а скажите, было ли в вашей жизни такое, что вы хотели бы весь ее остаток пройти с кем-нибудь рука об руку? В горе и в радости, в бедности и в богатстве… ну вы меня понимаете.
Капитан озадаченно уставился на нее.
– Неужели вам не хотелось бы встретить женщину, которая вверила бы вам свою душу? – вследствие поэтических упражнений под псевдонимом «леди Р.», которые под влиянием любовных чувств стали очень обильны, миссис Клеймор начала изъясняться несколько романтически. – И вверила навсегда, чтобы даже после смерти ее душа была с вами?
– Вы полагаете… такая женщина есть? – хрипло спросил капитан. Что-то в его тоне и взгляде напомнило миссис Клеймор: не зря его называют Страшным Стариком. Но сама она испытала не ужас, а скорее сладостную жуть, как на новомодных «русских горках», и радостно закивала головой:
– Есть, конечно, есть! Эта женщина – я! Дело только за вами!
– О, я… я не знаю… это так неожиданно… позвольте мне обдумать, – проговорил капитан и нервно отхлебнул чаю. Миссис Клеймор заметила, что его пальцы слегка дрожат, и истолковала это в свою пользу.
– Тогда я удаляюсь, чтобы вы могли поразмыслить, – сказала она и, как всегда, с достоинством поднялась. Капитан подал ей пальто, проводил ее и остановился в дверях, непривычно взволнованный и смущенный.
Дом Клейморов стоял в некотором отдалении через дорогу. Машин тогда в Кингспорте было не так уж много, а по Приморской улице они и вовсе ездили нечасто, поэтому миссис Клеймор беспечно шагала домой, постукивая каблучками ботинок. Внезапно чей-то «Форд», сверкая фарами, выскочил из-за поворота. Миссис Клеймор остановилась, чтобы пропустить машину, но колесо «Форда» попало на обледеневший участок, машина пошла юзом и с разгону налетела на миссис Клеймор.
…Когда водителю удалось остановить машину и выйти, все было кончено. Миссис Клеймор, белая и неподвижная, лежала на дороге, глядя открытыми глазами в заснеженное небо, и снежинки падали на ее пальто и откатившуюся в сторону шляпку. Из уголка накрашенных по последней моде губ стекла и застыла кровь. Какой-то человек, в котором водитель с легкой оторопью узнал Страшного Старика, наклонился над ней, выказывая глубокую печаль. Затем внезапно повернулся и бросился в дом.
Водитель осмотрел миссис Клеймор. Он и сам был взволнован и огорчен, а увидев Страшного Старика с бутылкой в руках, сказал с сочувствием:
– Простите, дружище, ей уже ничем не поможешь.
Но Страшный Старик все-таки поднес бутылку к губам погибшей, подержал так и снова ушел.
…С тех пор прошло немало лет. Умерла миссис Смитсон, состарился и умер падре Браун. А Страшный Старик все живет в своем запущенном доме на Приморской улице, и любопытные прохожие, заглядывая в подслеповатые окна, видят, как он сидит и беседует с бутылками, в которых качаются маятники. «Длинный Том, – обращается он к ним, Джек, Меченый, Мэйт Элис!» А потом, обращаясь к самой красивой бутылке, добавляет: «Дорогая миссис Розалин…»

Страницы: 1 2 3 следующая →

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)