Что почитать: свежие записи из разных блогов

скрытый текст

 

Ее еще и купить можно.

Фанфик
Название: Тетушка
Канон: "Сны в доме ведьмы" Лавкрафта
Размер: мини, 2300 слов
Пейринг/Персонажи: люди, Кеция Мэйсон, Бурый Дженкин
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: никто не смеет перечить тем, кто водится с самим чертом

траншейное пальто - тренчкот, шляпа клошаров - клоше


Я приехал к тетушке Мэриголд, чтобы скрасить ее последние дни, – хотя это чепуха, потому что, во-первых, тетушкой она приходилась моей матери, а во-вторых, ненавидела молодежь, поэтому визит молодого племянника, даже самого почтительного, ее не радовал. Мне самому этот визит был в тягость. Помимо отношения тетушки, мне не нравится Аркхэм и дом, где проживает тетушка Мэриголд. Он очень старый, и тетушка не озаботилась даже тем, чтобы провести в него электричество. Мебель в нем тоже старая, вся рассохшаяся, полумрак, – так и хочется распахнуть все окна, чтобы впустить хоть немного солнца, но тетушка Мэриголд не желает об этом и слышать. Она, видите ли, боится сквозняков. Я гадал, почему она отбила нам телеграмму в Бостон, требуя моего приезда, наконец решил, что ей требуется сиделка (я изучаю медицину в Бостоне).
– Тетя Мэриголд, – сказал я после того, как мы поприветствовали друг друга – надо сказать, весьма формально, – вот подарки. Надеюсь, вам понравится.
скрытый текст– Книга, – буркнула тетушка. – Одна из этих непристойных книг, которые вы почитываете, да? Еще и за подписью женщины? В мое время дамы не позволяли себе…
– Ну что вы, тетя, – поспешно сказал я. – Это исторический роман, все благопристойно.
– А это еще что такое? Трикотаж?
Мама действительно передала ей отрез модного трикотажа.
– Ну да, – продолжала брюзжать тетя, – представляю себе мою дражайшую племянницу! В трикотаже, в траншейном пальто, в шляпе клошаров… ужас! Джоселин совершенно не уделяла внимания ее воспитанию…
Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
Кухарка, добродушная негритянка по имени Топси, назвала меня «масса Чарлз» и подала обед, каких я не едал отроду.
– Пицца – это бесовская выдумка черномазых макаронников, – категорично заявила тетушка в ответ на мои робкие вопросы, – сырный соус излишество, а гамбургеры еда голодранцев!
Я поспешил согласиться, про себя прикидывая, где тут поблизости пиццерия. Не то чтобы мне не нравились эти старомодные сложные блюда…
– Тетя Мэриголд, а какой вы порекомендуете кинотеатр?
– Что? Ты что, потакаешь этим безумным зрелищам? – возмутилась тетка.
На мое счастье, у Топси был сын Джим, парень лет двадцати, который тоже называл меня «масса Чарлз», – он-то и указал мне и пиццерию, и кинотеатр.
– Вы только по ночам не смотрите на соседний дом, масса Чарлз, – сказал он под конец.
– Что не так с этим домом, Джим? Вы там складируете спиртное?
– Скажете тоже, – обиделся Джим, – я не бутлегер какой. А только там жила бабка хозяйки, и с тех пор там нехорошие дела творятся.
– Бабка? Это, получается, моя прапрабабка? Ух ты! А расскажи поподробнее…
– Будет вам, масса Чарлз, – перебила нас Топси, вернувшаяся из лавки. – Такой родней я бы на вашем месте не гордилась. Хотя хозяйка гордится. Вы, Мэйсоны, издавна своевольничаете, но в тот дом лучше не суйтесь, вот что я скажу, масса Чарлз!
Она относилась ко мне как к барчуку, а не как к гостю, и я волей-неволей начинал видеть в ней строгую няньку. Но Джима я таки припер к стене, улучив момент, когда никого не было рядом.
– Да я и сам ничего толком не знаю, – сказал Джим, и выпуклые глаза его забегали. – Поговаривают, что старая леди, Кеция Мейсон, с самим чертом зналась. Вы на тот дом не пяльтесь, а то возле него до сих пор иногда появляется черт в виде морской свинки.
Мне стоило труда не расхохотаться. Черт в виде морской свинки! А почему не броненосца?
– Хорошо, Джим, не буду я смотреть, – пообещал я, а сам, как только меня оставили в покое, побежал к забору и уставился на злополучный дом. С островерхой крышей, одно время он сдавался, но сейчас стоял заброшенным. Сквозь грязные окна, половина из которых была выбита, виднелись ободранные обои…
«Ничего интересного», – подумал я, но, стоило мне отвернуться, как со стороны дома послышался невыносимо мерзкий писк. Я с досадой повернулся и увидел что-то вроде морской свинки. Она собиралась юркнуть в заросли сорняков во дворе, но внезапно остановилась и уставилась на меня. Взгляд у нее был очень неприятный – так смотрят хищники на добычу. Я в ответ погрозил ей кулаком.
Ночью мне приснилась эта гадкая морская свинка.
Она кружила вокруг меня, будто примериваясь, а потом появилась согбенная древняя старуха в черном. Выражение лица ее, надменное и холодное, поразило меня. А потом они ушли куда-то, – я успел рассмотреть дом, к которому они направлялись.
Наутро я сходил в пиццерию, рекомендованную Джимом, а на обратном пути остановился как вкопанный. Я видел этот дом во сне! Старый, но подновленный хозяевами; во дворе виднелись качели и детские игрушки.
Сейчас во дворе рыдала женщина, а несколько других утешали ее. Из бессвязных возгласов бедняги я понял, что у нее пропал маленький сынишка.
По возвращению я услышал, как Топси разговаривает с молочником.
– Беда, – сказала Топси, – и ведь даже богатые семьи это не обошло!
– А я слышал, – понизив голос, отвечал молочник, – что хоть в том доме и нашли скелет Бурого Дженкина, то был не он! А он жив, и жива старая Кеция…
– Ох, не надо!
Они увидели меня и резко замолчали.
Вопреки советам Джима я снова взглянул на дом прапрабабушки, чтоб ей провалиться к дружку-черту! – туда как раз входил полисмен. Я запомнил его необычно светлые усы и волосы.
Следующей ночью я снова видел сон.
Надменная старуха и ее питомец окружили стол, на котором лежало что-то длинное. С другой стороны стола стоял какой-то неизвестный человек в черном. Внезапно я отчетливо рассмотрел на шее старухи странгуляционную борозду, какие нам показывали в морге во время практических занятий. Черная, просочившаяся темной кровью, она почти перерубала ее глотку.
Как человек с такой травмой мог находиться в сознании, да еще и резво двигаться? Тут я вспомнил, что это сон, – и проснулся.
На следующий день чуть ли не весь Аркхэм поднялся на поиски пропавшего малыша, а полиция без лишнего шума разыскивала некоего лейтенанта Смита.
– Этот Смит, – спросил я, и внутри у меня все замерло, – он был блондин с усами?
– Да, – ответила Топси.
Я сразу же сложил два и два. Кто бы ни окопался в проклятом заброшенном доме, используя старые дурацкие суеверия, он убил и ребенка, и полицейского. По крайней мере, Смит оттуда не выходил. Сейчас, в зрелом возрасте, я бы, конечно, просто сообщил в полицию, но в те годы, молодой и горячий, я мечтал о приключениях – вот и вздумал влезть в этот дом и обнаружить улики, а то и, как знать, живых узников самостоятельно. Просить о помощи кого-либо мне было не с руки, судя по трепотне Джима. Поэтому, по зрелом размышлении, я все же переговорил с одним из полицейских, лейтенантом Коппелом, другом и напарником Смита.
– Вы думаете, он в заброшенном доме? О’кей, – этот толстый лысоватый тип будто говорил всем своим видом «Я не очень в это верю, однако ваш сигнал я проверю, так и быть». – Давайте завтра с утра, а то у нас рабочий день кончается…
Очередной сон был гаже предыдущих. Старуха, тетя Мэриголд, чертов зверек и человек в черном окружили тот самый стол, а затем сбросили с него простыню.
На столе лежал обнаженный и связанный лейтенант Смит!
Судя по многочисленным кровоподтекам, он подвергался жестокому насилию – может быть, для подавления сопротивления, а может быть, и пыткам. Однако он был жив и что-то мычал, несмотря на кляп во рту.
Тетя Мэриголд попыталась то ли урезонить остальных, то ли заступиться за полисмена, но старуха, при всей ее видимой немощности, с удивительной силой оттолкнула руки тети – и подняла огромный кривой черный нож над горлом несчастного лейтенанта Смита…
Проснулся я совершенно разбитым и больным. Сердце у меня колотилось, будто это меня должны были убить невесть за что.
Завтрак проходил в молчании.
– Тетушка Мэриголд, – заговорил я.
– Да, дитя мое?
Обычно меня раздражала ее манера называть меня «дитя» и «мальчик», – я-то знал, что ее бесит молодость, в том числе и моя собственная, но сейчас я не обратил на нее внимания.
– Куда делся тот пропавший ребенок?
– А кто его знает, – вклинилась Топси.
– Если полиция не знает, то и мы не узнаем, – рассудительно заметила тетушка.
– Но он же был в соседнем доме, да? Там, где старая Кеция, ее этот, как его…
– Бурый Дженкин, – подсказала Топси.
– Вот. И еще черный человек.
Тетушка уставилась на меня в каком-то паническом ужасе.
– Что ты такое говоришь, мальчик мой, – воскликнула она. – В соседнем доме уже лет десять никто не живет, после того, как там убили этого бедного студента! Как его звали, Топси?
– Мастер Джилмен его звали, мэм, – отозвалась Топси. Ее черные глазищи навыкате так и буравили меня.
– Даже если бы кто-то похитил невинное дитя, злоумышленники нипочем не стали бы прятаться в доме, где произошло этакое злодейство, – убежденно заявила тетушка.
Стрелка часов упала на без пяти девять. Я поднялся и вышел, выглядывая Коппела.
Он явился не один – с двумя детективами.
– Если уж проверять, то по всем правилам, – заявил он, похлопав меня по плечу.
Дверь оказалась запертой изнутри. Один из детективов высадил ее нажатием плеча. В нос ударил страшный запах – мы безошибочно опознали застарелую мертвечину. Однако выглядело все не только нежилым, но и нетронутым, разве что отпечатки пары мужских ботинок виднелись на пыльном полу. И тут нам послышался шедший откуда-то из глубины дома слабый стон.
Мы вбежали внутрь, и у меня оборвалось сердце.
Я видел эту комнату.
Видел черные свечи, расставленные вокруг. И нарисованную чем-то коричневым – Господи! Это была не краска! – пентаграмму посреди пола.
Видел стол, похожий на медицинскую каталку.
Видел черный стеклянистый нож с изогнутым лезвием…
Коппел сорвал простыню в бурых пятнах со стола, а детективы в это время перерыли все вокруг, и один из них воскликнул:
– Вот он, лейтенант, я нашел его!
Он имел в виду пропавшего ребенка. Малыш был в глубоком обмороке, но жив, и Коппел немедля командировал детектива к врачу. А на столе перед нами лежал обнаженный и связанный, покрытый кровоподтеками лейтенант Смит.
Мы привели его в чувство. Серьезных повреждений у бедняги не было, но его жестоко избили; по-видимому, у него случилось сотрясение мозга, так как обнаружилась частичная амнезия.
– Я не помню, – ответил он на вопрос, что с ним стряслось. – Я шел сюда, искал ребенка, этого, который пропал… Потом не помню ничего!
Я захватил с собой флягу с запретным виски; поколебавшись, я достал и поднес ее к губам Смита – Коппел сделал вид, что ничего не заметил.
Тем временем Коппел и второй детектив обшаривали комнату в поисках улик. Внезапно детектив пробежал мимо меня, зажимая рукой рот. Я встал и взглянул…
Я буду жалеть о том, что взглянул, до конца жизни. Ибо моя нынешняя хирургическая практика, конечно, подразумевает лицезрение тяжелейших травм, однако то, что я увидел, травмами не назовешь.
В больших коробках из-под мебели были аккуратно уложены человеческие тела, в основном детские, однако я заметил и несколько взрослых. Каждое из них было изобретательно расчленено, однако просматривалась закономерность: у всех жертв удалили глаза, половые органы, пальцы рук и ног. Далее, у каждой была вскрыта грудина. Неведомые злоумышленники вырезали странные и сложные фигуры на телах несчастных. В этом тоже была некая последовательность, а сами фигуры напомнили мне знаки, подчас являвшиеся в страшных снах, как если бы некто писал кровью и болью определенное послание… кому?
– Видел я уже такое, – буркнул Коппел. – Верно, Уэйтли?
– Точняк, – подтвердил детектив. – Когда мы нашли мертвыми Рози Хопкинс и Долли Джойс.
– И когда мы нашли труп этого младенца, Хоппера, – подал голос Смит и закашлялся. – У него было… вырвано сердце, – проговорил он сквозь кашель.
– Так и у этих, – морщась, сказал детектив. Он приглядывался к трупам, зажимая нос. Многие из тел уже порядком разложились и шевелились от опарышей, а от смрада можно было сойти с ума.
– Поднимаемся, – заторопил нас Коппел. – Надо сообщить…
Смит вышел из проклятого дома и вдруг пошатнулся и упал на колени.
– Старая миссис Мэйсон, – прошептал он.
– Что? Она вас видела?
– Нет. Она хотела меня спасти…
– Миссис Мэриголд Мэйсон? Моя тетя? Вы точно ничего не путаете? – взволнованно вскричал я.
– Да. Она просила не убивать меня… Она даже хотела забрать нож у той старухи…
– Достойная леди, – сказал Коппел. – Остается только узнать, как она-то попала в эту компанию.
У меня мелькнула безумная догадка, что дело в ее родственных связях с Кецией Мэйсон. Но кто же был человек в черном? И что это был за неприятный зверек с такими злыми глазами?
Я толкнул дверь тетушкиного дома – и окунулся в шум, рыдания и беготню.
– Ваша тетушка, масса Чарлз, – воскликнула Топси, выбежав мне навстречу. – Она скончалась!
Тетушке было под девяносто, и я никогда не испытывал к ней теплых чувств, однако в тот момент у меня слезы брызнули из глаз.

***
Я задержался в Аркхэме, чтобы уладить дела с наследством; как выяснилось, тетушка Мэриголд завещала дом и все свои накопления одному мне, что меня несказанно удивило. Лучше бы она этого не делала! Я бы тогда не узнал, что случилось со всеми, кого я узнал в Аркхэме.
Малыш, спасенный нами в проклятом доме, умер в больнице.
Спустя несколько дней умер от инфаркта и несчастный лейтенант Смит.
Детективы, сопровождавшие нас, погибли через месяц – автомобиль, в котором ехали оба, столкнулся с поездом. За рулем сидел лейтенант Коппел…
Этого было достаточно, чтобы закрыть дом, договорившись с добрейшей Топси о присмотре за ним, и уехать домой. Я бы облегченно вздохнул и забыл обо всем, как о страшных снах в доме тетушки, но вскоре мне пришло письмо от Джима. Он сообщал, что его мать, Топси, умерла от дифтерита, и спрашивал, следует ли ему принять ее обязанности. Я ответил, что нет.
Прошло семь лет. С тех пор я ни разу не бывал в Аркхэме. Медицинский колледж я закончил, имею хирургическую практику и был бы доволен жизнью, если бы не одно «но».
Во-первых, недавно мне сообщили о гибели бедняги Джима.
А во-вторых, с некоторых пор мне снова стали сниться сны, подобные тем, что я видел у тетушки Мэриголд. Я вижу сгорбленную надменную старуху и ее злобного питомца – Бурого Дженкина, вижу черного человека. Вижу комнату, уставленную черными свечами, и нарисованную кровью пентаграмму на полу. Иногда я вижу, как получаются эти свечи, – как старуха и зверек выкапывают свежие трупы на кладбище, перетаскивают их в дом, подвешивают над жаровней и вытапливают жир, собирая его в каменные плошки…
Некоторое время я утешал себя тем, что после виденного в доме ведьмы мне и должны сниться кошмары.
Но сегодня Бурый Дженкин поднял свою крысиную голову и уставился злыми глазками прямо мне в глаза.
Завещание я написал. Заменить меня в моей клинике есть кем.
Буду ли я зарезан обсидиановым ножом или умру смертью, похожей на естественную? Будет ли мой труп похищен с кладбища? Будут ли из меня вытапливать жир или вырвут сердце из груди, чтобы принести его в жертву под руководством Черного Человека?
И долго ли мне еще ждать конца?

Название: Сон во время дождя
Бета: priest_sat
Размер: мини, 1620 слов


В тот год, когда я раз и навсегда покончил с прошлой жизнью, стояла сырая и дождливая погода. И если летом ливень с грозой пожалуй, что и кстати, – не люблю жару, – то ближе к ноябрю бесконечные унылые дожди зарядили так, что от этой сырости жить не хотелось. Обувь, как ее ни суши, постоянно казалась разбухшей от сырости, а кладбищенская земля налипала на лопату так, что и не поднимешь.
Говорят, что ноябрь – время, когда стреляются поэты и женятся закоренелые холостяки.
Но мне не на ком было жениться.
скрытый текстМои друзья промышляли тем, что обчищали дома кингспортских старикашек. По совести, в Кингспорте мало людей, которые умеют быть богатыми, – я имею в виду, умеют наслаждаться богатством. Заводят яхты, дают званые вечера, раскатывают по Европам, приглашают опереточных певиц на свадебные торжества сынков и выращивают орхидеи на виллах, и на пальцах у них блестят массивные бриллианты – мечта любого джентльмена нашей профессии! И в то же время у многих в Кингспорте водятся изрядные деньжата. Где уж они их берут – не мое дело, хотя порой так и подмывает поинтересоваться, откуда у седенькой вдовушки или лысого, как коленка, старца дублоны двухсотлетней давности и всякое такое. И каждый, главное, каждый норовит похвалиться тем, что он из хорошей семьи с незапятнанной репутацией! Знаем мы эту репутацию: кого на рее не вздернули за пиратство, у того и незапятнанная…
Я подумывал о том, чтобы присоединиться к лихой троице моих приятелей, как они сдуру полезли в дом к Страшному Старику. Есть все-таки вещи, которые делать не стоит даже в Кингспорте, где почти у каждого в подвале есть колодец, соединенный с подземными тоннелями – только не спрашивайте меня, что там, в тех тоннелях!, а на чердаках завалялись те самые дублоны и прочие памятки старины, добытые разбоем. Да и то сказать, не мы добывали, не нам и тратить. У меня специализация, хотя и не приносила таких барышей, как моим покойным друзьям, куда как спокойнее, и вреда от нее никому нет. А появилась она от глупости людской. Ну, скажите на милость, для чего люди кладут всякое золотишко в могилы? Перстни с печатками, обручальные кольца, золотые серьги, а как-то раз я нашел отменную жемчужную диадему. Мертвецу они ни к чему, и обязательно найдется кто-нибудь вроде меня, кому это все пригодится куда как больше. Жаль только, что кладут такое редко, все больше мелкую дребедень. Верите, однажды меня растрогала до слез одна находка, – детская игрушка, вроде плюшевого зайца. Какая-то малышка положила эту игрушку в гроб любимому папочке, чтобы он не скучал на том свете…
Но дохода с нее мне, конечно, не было никакого.
В тот вечер у меня на примете была одна могилка почтенной вдовы, из тех старушонок, которые с виду такие смиренницы и скромницы, вечно в темных платьях, такие строгие, каждое воскресенье – в церковь, а чтобы поразвлечься – ни-ни. Они-то больше всех и трясутся над своими кубышками. Вот ведь глупость-то, – деньги надо тратить, на кой черт они тебе после смерти? Старушонка при жизни щеголяла во всем старомодном и пошитом чуть не во времена «Мейфлауэра», но уж я-то знаю толк в старинных кружевных жабо, заколотых брошками и камеями, в серьгах с жемчужинами – вроде как память о покойном муже, в кованых браслетах из серебра и прочем драгоценном старье. Если ее похоронили с камеей и в серьгах, это будет удача – за них можно неплохо выручить, думал я, у меня был адрес одного хорошего антиквара, который никогда не задавал лишних вопросов.
В моем деле самое неудобное – это освещение. Надо все-таки видеть, где копаешь, да и когда откопаешь, неплохо бы иметь обзор, потому как вляпаться руками в покойника, который уже хорошенько подгнил и весь хлюпает от трупных жидкостей, то еще наслаждение. Знавал я одного коллегу, который занозил ладонь щепкой от гроба, пропитанного тухлятиной, – помер от столбняка, бедолага… Фонарь с собой тащить – рискуешь, что тебя заметят, вроде бы никто на это кладбище и не шляется, но нет же, как только придешь копать – обязательно какой-нибудь подлец припрется невесть за каким чертом. Луна – то же самое. Я все же принес электрический фонарик, прикрыл его шейным платком, – зеленым таким, светилось ну чисто тебе гнилушка, – и принялся за работу.
Старушонка лежала сравнительно целая, хотя вся раздулась, и запашок от нее шел еще тот. Камея и серьги были на месте; подумав, я и жабо прихватил. Такие кружева в цене у некоторых дамочек, главное отстирать их как следует. Снял с пальца кольцо – тут пришлось повозиться, кожа уже отслоилась и мешала. Хорошее кольцо, с массивным таким сапфиром, и работы старинной – чуть не Кингспорту ровесник, удивительно, что родня бабулю не обчистила. Хотя им наверняка досталось побольше моего: как я уже говорил, такие старушенции любят собирать кубышки и шкатулочки с побрякушками для внучек.
В руках у старушонки я заметил одну из таких шкатулочек. Поколебался – мало ли, скорее всего, там какая-нибудь сентиментальная чепуха, вроде письма умершему муженьку, но все же вытащил ее из сгнивших пальцев. Это была красивая черепаховая шкатулка, отделанная перламутром, и за нее можно было бы выручить неплохие денежки. Я открыл ее.
Никакого письма там не было. Была маленькая фигурка, или статуэтка, или черт ее знает, что такое. Уж я и так, и этак ее вертел, – так и не понял, что она изображает. Но забрал.
Дома, включив свет, я первым делом хорошенько отмылся и постирал шмотки, – вечно они трупняком провоняют, одна из самых неприятных вещей в моей работе, – а потом начал разглядывать и чистить взятый хабар. Очень меня эта фигурка заинтересовала. Я припомнил, что один моряк рассказывал про нэцке – такие фигурки для украшения, которые делают черт-те где, аж в Японии. Думаю, это и была нэцке, и изображала она какого-то японского божка. Чудного, уродливее не найдешь, ну, так и японцы эти чудаки, каких свет не видел. Слыханное ли дело – одеваться без единой пуговицы, гнать водку из риса, жрать сырую рыбу и, чуть что, вспарывать себе брюхо, да еще стишки читать при этом! Хотя, может, все это и враки, моряки горазды присочинить… Но как глянешь на это нэцке, так и веришь и во вспоротое брюхо, и в прочее. Вроде барсук или еще какая рожа, вместо лап щупальца, сзади крылья. Если это, по-ихнему, украшение, то я завидный жених!
Я отмыл цацки и шкатулку, отстирал жабо, разложил все это сушиться у камина и лег спать.
Странные вещи мне снились.
Я видел себя на обширном плато, вроде Атакамы или другого подобного. Сперва я брел по нему – с какой-то целью, вроде бы я и во сне искал какое-то кладбище. Но вскоре я понял, что не могу сориентироваться. Иногда мне удавалось ускорить шаг, а иногда я словно двигался через расплавленный воск – сам не знаю, с чего мне пришло такое сравнение, но пространство ощущалось именно так. Оно будто состояло из многоугольников с очень плохими, нелепыми углами, и выглядели эти многоугольники настолько неправильно, что смущали сознание. Я взглянул под ноги и понял, что плато рукотворное – оно было выложено плиткой в виде все тех же нелепых многоугольников. Ну и дрянь же, доложу я вам! – у меня от них голова закружилась так, что перед глазами все поплыло. И вдруг мне навстречу вышли какие-то создания.
Сейчас мне кажется, что они были не то раками, не то пауками. Двигались они очень неуклюже, не по-человечески, а как осьминоги, если бы те могли шляться по суше. Но каждое щупальце у этих уродцев заканчивалось чем-то вроде меча или посоха. Я и оглянуться не успел, как они выстроились в неправильный восьмиугольник. Что-то это их построение значило, но какое оно было уродское, мама не горюй! Вообще никакой симметрии, ничего, кроме кривизны.
А внутри этого их построения очутился камень. И я понял, что это алтарь.
Знаете, как оно во сне бывает? Только что ничего не было, и вдруг – скалы. И потом, бац, ты видишь, что это не скалы, а что-то вроде домов. Но не наших, не человеческих, все в них было неправильным, невозможным. Как раз для раков с посохами, если ты меня понимаешь.
Они начали скандировать хором какие-то незнакомые слова. Не то чудно, что незнакомые, – еще бы эти уродцы говорили по-нашему!, – а то чудно, что я их вроде слышал.
А потом из темноты, которая клубилась по сторонам, начало сгущаться тело. Огромная такая туша, точь-в-точь как та проклятая нэцке, – с крыльями и щупальцами…
Я проснулся весь в холодном поту. Я знал, сам не ведая, откуда, что эта тварь сожрала бы меня, если бы я вовремя не открыл глаза. Кое-как я умылся, тяпнул виски, закинул кусок мяса в брюхо и помчался к тому антиквару. Успокоился только, когда почувствовал «зеленые» у себя в руке.
Понятно, что потом я долго не мог взяться за работу. Любой бы почувствовал, что ему пора немножко отдохнуть, – после такого-то кошмара. Но я вообще не мог за нее взяться, веришь? При виде лопаты мне становилось дурно, от слова «кладбище» начинало трясти и мороз подирал по коже, а от одной мысли, что опять надо копать и рыться в мертвечине, ноги подкашивались. В общем, я купил новые шмотки и уехал из Кингспорта так далеко, насколько денег хватило, – в этот вот городишко, тут снял домик и нанялся приказчиком в местную лавку, а поскольку умел считать денежки и расписывать, какой хороший у меня хабар, то дело в этой лавке живо пошло на лад.
Хозяин лавки уже намекает, что я мог бы жениться на его дочке Либби – славная такая женщина, вдова, отменная партия как по здешним меркам, и сын у нее славный парнишка, мы бы с ним поладили. А потом он уступил бы нам лавку – ему-то пора на покой. И, знаешь, я бы не прочь.
Только время от времени мне снова снится тот же сон.
Особенно часто он снится во время осенних дождей. Как осень, так и начинается. Я уже сто раз пожалел, что взял ту проклятую нэцке, не так много я за нее и выручил.
Я успеваю проснуться, прежде чем та тварь с крыльями и щупальцами добирается до меня. Но я точно знаю, что однажды не успею. Недавно сон снился мне опять. И в этот раз меня едва не поймали. Чую, следующий раз станет для меня последним…
И я боюсь, что если я женюсь на Либби, то следующей жертвой для той твари станет она, а потом и ее сын.

Название: Скрипка и смерть
Автор: Санди для fandom Worlds of Lovecraft 2019
Бета: priest_sat
Размер: драббл, 970 слов
Пейринг/Персонажи: Эрих Цанн, НЕХ-меломан
джен, хоррор, R

Таки вы не знаете, молодой человек, что это значит — родиться в хорошей еврейской семье, когда твоя мама готовит кошерное мясо, а папа портной, и на семь долларов в день вы живете, как короли, и еще ребенка учат играть на скрипке.

Тот ребенок был я, и скрипка стала моей отрадой, а затем и всей жизнью.

«Эсфирь, — говорила мне мама, — чтоб ты был здоров, твой учитель сказал, что ты таки маленький Моцарт, но не смей становиться музыкантом посреди нашей семьи!» Кто из нас в молодости слушает маму? Я играл для родни, когда она собиралась по праздникам, играл возле синагоги по воскресеньям, а потом в наш маленький город — вы таки знаете тот Потуксет, в котором ходят дикие суеверия? — приехал кантри-бэнд. В тот день я снял черные штаны, которые шила мама, белую рубашку и ермолку, состриг пейсы и уехал с кантри-бэндом — на мне были мои первые джинсы, и все девушки смотрели на мой зад, ой-вэй! И клетчатая рубашка, и куртка с бахромой, и ковбойская шляпа, и я быстро научился играть кантри, а мои черные глаза и еврейская грусть в скрипичных партиях вызывали у слушателей слезы.

Славное было времечко — чтоб я так жил!

скрытый текстТак уж повелось, что жизнь музыканта не из простых. Я полюбил Роуз Батлер, милую Рози, которая пела блюзы, даже когда ее сотрясал кашель. Когда она начинала петь, кашель отступал. А после концерта он возвращался. И когда я вспоминаю милую Рози, сердце мое рвется и плачет, потому что тот кашель был от воспаления легких, и через неделю после того, как заболела, моя Рози умерла.

Я полюбил, как братьев, парней из нашего бэнда — Сэма и Джона. Но однажды Сэму продали метилового спирта вместо виски, и он ослеп, а Джона убили в пьяной драке. Сердце мое плачет и о них, но мне надо было как-то жить.

И тогда я снова сменил костюм, молодой человек, я сменил имя на немецкое и надел черный смокинг: вы таки не представляете, что это значит — играть Бетховена в настоящем оркестре!

Скоро я стал солистом. Скрипка стала для меня больше, чем жизнью — она была плачем о милой Рози, о моих друзьях, о родне, которая отреклась от меня за то, что я не хотел быть портным, о нашем народе. Она была моим сердцем, старенькая скрипка, что ее сделал для меня мастер Рабинович. И люди слышали мой плач сквозь все ноты, которые я играл.

А после концертов я снова играл, потому что не умел говорить по-другому.

Однажды я играл в полной темноте. Сэм, бедный Сэм, не смог играть на банджо после того, как ослеп. Я решил научиться, чтобы даже в беде и горе не оставлять скрипки.

Я видел, как шевелится темнота, но думал — то колышутся деревья за окном, бросая тени. Слишком поздно, молодой человек, мы понимаем, что за нами пришло то, чего вы ни за что не хотели бы пригласить к себе в дом. Слишком поздно мы видим, что у тьмы есть и щупальца, и когти, и зубы — острые игольчатые зубы. Ой-вэй, молодой человек, полстакана виски — и вам все нипочем! Но когда я протрезвел, молодой человек, — слушайте сюда, я не обманываю! — оно никуда не делось.

Оно поджидало нас в углах уборных, где мы держали грим и белые манишки. Оно пряталось за кулисами, куда не попадает свет. Оно таилось на галерее, что ни вечер полнившейся людьми.
Поначалу мне было даже трогательно: я думал, что это всего лишь привидение, которое не может расстаться с музыкой. Моя скрипка стала плакать еще и за него — за того, которого я считал музыкантом, умершим на сцене. Я играл для призрака, а люди думали: «Вот, таки тот Цанн, за которого все говорят, играет для нас!»

А потом одного моего приятеля, печального русского с усами, который играл партию вторы, нашли за кулисами, куда никогда не заглядывает свет.

Я сразу понял, что то за оружие, которое может так убивать. Белая манишка была запятнана кровью, и крови было так много, что она капала в помещения под сценой. Тонкие игольчатые зубы разорвали горло, содрали кожу с лица, и на нем не осталось усов — только мышцы, молодой человек, мимические мышцы, и оскал черепа, так похожий на улыбку тьмы! Это ее когти провели две широкие полосы по груди и животу, прорезав и кожу, и брюшину, и ребра, и вскрытое тело пахло мясницкой, а кишки синели, как занавес в нашей филармонии. Вызвали полицию, та приехала, опрашивала свидетелей — а я молчал.

Кто поверит бедному еврею под чужим именем, что это сделала тьма?

Две недели спустя в таком же состоянии нашли бедную мадам Сильвер, нашу пианистку. Таки ее звали миссис Хадсон, но не мне осуждать за это. Она была очень представительной дамой в годах, с большим бюстом, пергидролью и шестимесячной завивкой, и я первым увидел ее шестимесячную на окровавленном скальпе отдельно от самой мадам Сильвер, а неподалеку валялся ее бюст, и над ним скалилась тьма…
На следующую репетицию пришло дай Бог половина музыкантов, но репетиция все равно не начиналась. И когда на нас вдруг закапало сверху чем-то красным — на белые манишки! — молодой человек, только я решился поднять голову и увидеть, что капает с дирижера, с его шеи, вниз которой он висел на софитах, а куда подевалась голова, никто так и не узнал.

Вечером я играл, молодой человек. Моя скрипка оплакивала мадам Сильвер, и русского, и дирижера, а тьма клубилась в углу, и наконец чей-то голос окликнул меня: «Эсфирь!»

То был знакомый голос, молодой человек, и он шел из угла.

— Эсфирь, — продолжал он, — теперь ты будешь играть только для меня.

Я хотел было что-то сказать, но из горла моего вырвался только вздох. И тогда я понял, что голос был мой собственный, отнятый тьмой.

С тех пор я скитаюсь по всей Америке, молодой человек. Чтобы не умереть с голоду, я иногда играю в кабаках с темными углами, где может притаиться тьма. Друзей у меня нет, родня забыла, от славы не осталось ничего, и даже в синагоге мне не протянут руку помощи. Но я обманул тьму, молодой человек.
Сегодня я играю для вас.

Только, заклинаю, не выглядывайте в окно — там тьма…

Пэйшенс Крейг была старшей из трех сестер и не могла не задумываться о том, что их ждет.
Маленький городок, затерянный среди Катскиллских гор, школа для девочек, где больше внимания уделялось домоводству, нежели наукам, отцовская бакалейная лавка, знававшая лучшие времена лет этак двести назад, наряды, фасоны которых ничуть не изменились за те же двести лет, и кавалеры с явными следами вырождения на лице, у многих из которых с поры первых поселенцев сохранились голландские фамилии… Один из них, Клаас ван Зейден, что-то зачастил к Крейгам в последнее время…
Чтоб его черти побрали, зло подумала Пэйшенс, метко сбивая очередную жестянку.
скрытый текстОна подошла, нагнулась, подобрала жестянку, продела бечевку в только что пробитую дырку и подвесила жестянку на веточке абрикоса. Стоял осенний солнечный ветреный денек, и жестянка немедленно закружилась в воздухе. Пэйшенс прицелилась… выстрел!
– Есть! – Пэйшенс залихватски дунула в дуло ружья, подражая ковбою из единственного виденного ею фильма. Однажды отец ездил на ярмарку в другой город, где был старый-престарый кинотеатр. Как же он не хотел отпускать ее в кино, опасаясь за нравственность дочери… С точки зрения папаши Крейга, целомудрие дочерей – главный капитал семьи, дороже денег и товаров. А в понятие «целомудрие» у него входило многое, в том числе отказ от «сомнительных» развлечений.
Упражнения дочери в стрельбе он почему-то не счел сомнительным, к радости Пэйшенс.
Ее сестры, Пруденс и Провиденс, были еще слишком малы, чтобы заинтересовать чертова ван Зейдена. Сейчас они сидели вместе с матерью в кухне – Пруденс чистила крыжовник, а Провиденс перебирала барбарис, а от большого таза на плите шел вкусный запах маминого варенья. Пэйшенс вдохнула этот запах, прикрыла глаза…
Скоро ей придется проститься и с этим запахом, и с мамой, и со старым домом, и с ван Зейденом – последнее вот уж нисколько ее не огорчало! Пэйшенс мечтала служить в полиции. Но для этого, как она полагала, надо было хотя бы научиться водить автомобиль, одной стрельбой не обойдешься. И если бы еще мама не прятала от нее книги по уголовному праву и судебной медицине… Выбросить их она не решалась, и то хорошо.
– Господин ван Зейден прислал приглашение, – сказала миссис Крейг, обернувшись к Пэйшенс. – Приглашает на ихний семейный праздник.
– Их, а не ихний, мама, – пробормотала Пэйшенс, впрочем, не настолько громко, чтобы глуховатая миссис Крейг ее расслышала. – Какой еще праздник? – спросила она чуть громче.
– Какой? Ой, а я не спросила. Дак, наверное, на свое деньрождение, что еще им праздновать-то.
– Но ведь он отмечал свой день рожденья только месяц назад, устроил пикник, – поморщившись, возразила Пэйшенс. Запустелый и заросший сорняками сад, грязные столы, запах свинарника и пьяный Клаас ван Зейден, норовящий приобнять Пэйшенс за талию, сальные шуточки других гостей и старинные, почти не понятные сейчас песни, которые они горланили – горланили всю жизнь Пэйшенс, других в их городке не сочиняли и не пели… да уж, вот это был праздник!
– Ну, значит, именины, потому как до Дня Благодарения еще далеко, а до Рождества еще дальше, – постановила миссис Крейг.
– Да ну его! Не хочу, он опять напьется.
– Доченька, вот тут ты не права. Это же жених. Евойный папаша богаче нашего разов в пять, и у него большой домина, и земля, и связи, и всехнее уважение. Будешь харчами перебирать, так и замуж не выйдешь, а годы-то поджимают – тебе уже скоро девятнадцать!
Пэйшенс вздохнула и побежала к себе наверх. Она знала, что родители все равно заставят ее принять это дурацкое приглашение, а уж что они ей устроят, когда она откажется выходить за ван Зейдена – да у нее от одной мысли об этих скандалах мороз шел по коже! Хотя от самого ван Зейдена ее и вовсе тошнило.
Почти у каждой семьи в их городке были свои особенные праздники и традиции. Пэйшенс не представляла, как может быть по-другому, но в художественных книжках, которые ей удавалось припрятать от родителей и прочитать, рассказывалось, будто в других местах есть общие праздники, которые отмечают все вместе. А в их городе было только два общих праздника, День Благодарения и Рождество, но и их отмечали каждый у себя в доме, приглашая в гости только избранных.
Внизу Пруденс и Провиденс шушукались, гадая, что Клаас подарит их сестре, когда придет свататься, и что его семья будет подавать на стол к свадьбе. Пэйшенс сжимала кулаки и скрипела зубами, слушая их хихиканье, но пыталась взять себя в руки. «Они же ничего не знают, – с тоской думала она, – они и понятия не имеют, что это такое, выйти замуж. Мама прячет от них книжки, где сказано, что для этого нужна любовь. Что нужно знать человека, уважать его, понимать его. Что с этим человеком ты будешь жить, может быть, всю жизнь…»
Внезапно кто-то постучался в дверь. На пороге стояла Пруденс.
– Бедная сестричка, – серьезно сказала она. – Мне тебя очень жалко. Ты ведь тоже думаешь, что этот Клаас полный дурак?
– Дурак и пьяница!
– Вот. А то, что евойный богатый папа держит весь город в кулаке, и нашенский евойному задолжал кругленькую денежку, – про это я услышала вчерась ввечеру, когда мама с папой спорили.
Пруденс взяла сестру за руку и шепотом добавила:
– А еще мамка сказала, что сам этот ван Зейден тоже дурак, и что он женился на родной дочке вторым браком, и родители евойные родные брат с сестрой, и пьют они все без просыпу!
– Ну-у, этого не может быть, чтобы на родной дочке, – вяло возразила Пэйшенс. – Вот то, что они пьяницы, это факт…
– И мамка ихняя померла оттого, что старый ван Зейден ее бил смертным боем.
Пэйшенс опустила голову, понимая, что это вполне могло быть правдой.
«Значит, папенька продает меня в рабство за долги, как в его любимые добрые старые времена, – подумала она. – А я, значит, должна согласиться и терпеть. Недаром же он назвал меня Терпением».
Она обняла сестру, вяло размышляя о том, что город у них дурацкий, и все в нем дурацкое. Старый ван Зейден был тучный, кособокий старикашка, и его багровая шишковатая лысина неприятно лоснилась. Маленькие, слишком узко посаженные глаза, сутулость, жабий рот – все это делало его не столько некрасивым, сколько каким-то недочеловечным. Пэйшенс припомнила его сыновей. Клаас, старший, был еще ничего по сравнению со слабоумным Теофрастом, рахитичным, почти не способным ходить Теобальдом и маленьким эпилептиком Винсентом. Теобальд хотя бы отличался кротостью, а вот Винсент был сгустком злобы, и именно его подозревала Пэйшенс в недавнем исчезновении любимца семьи, рыжего кота Пурра – чтобы издеваться над людьми, Винсент был еще мал, и отыгрывался на беззащитных животных.
И все они постоянно ходили в синяках. Дрались ли они между собой, или это их учил жизни любящий папочка, а то, как знать, и любящая мамочка, уродливая и невероятно тупая особа, – Бог весть, но от мысли, что ей из-за отцовских долгов придется войти в эту кошмарную семейку, у Пэйшенс брызнули слезы из глаз. Прощай, мечта о полиции, о других городах, о вечерах в кино? Ну нет!
– Как этот дурак и пьяница может быть богачом? Ведь бизнесом нужно заниматься: ничего не делая, деньги очень быстро проешь, – наконец сказала она. – Это только в нашем городишке, чтоб черт побрал эту чертову дыру, такой, как ван Зейден, может процветать! В Нью-Йорке он бы уже давно побирался!
– Я думаю, это его дедушка построил мельницы и свечной завод, и с тех пор они работают, ничего не меняется, – ответила Пруденс. – А он только сидит и смотрит, чтобы ничего не менялось. Знаешь, мне прямо хочется, чтобы к нам провели электричество! Тогда свечки будут никому не нужны, и ван Зейден наконец-то разорится!
С утра у Пэйшенс было много работы по дому; разделавшись с трудами, она взяла учебник судебной психиатрии, воровато оглянувшись, спрятала его под передник, забросила ружье на плечо и сказала матери, что хочет погулять.
– Не опоздай к обеду, – бросила Провиденс: сегодня была ее очередь готовить.
– Дочка, ты ведь уже невеста, – строго сказала миссис Крейг. – Ты должна показывать, что у тебя не ветер в голове и не одни гульки на уме, а что ты хозяйка, будешь хорошей женой. Вдруг ван Зейдены узнают, что ты шляешься одна по городу, что они подумают? О тебе и так уже соседка балаболила, что ты каждый день ходишь на гульки. Вдруг подумают, что ты гуляешь? Кто на тебе женится?
– Я же и так гуляю, – машинально ответила Пэйшенс, осеклась и вспылила: – Знаю я, кто это балаболит! Миссис ван Моо, тупая курица! Чтоб у нее язык отсох! Хочу – и хожу, мои ноги, мои башмаки, сама шью, сама и чиню! А ван Зейдена никто не заставляет на мне жениться, ясно?
Она хлопнула дверью и побежала по улице, задыхаясь от ярости. Наконец она вышла за околицу. На обочине единственной дороги, ведшей в их город, лежало старое бревно – останки некогда огромного дуба, а рядом рос другой дуб, помоложе. Пэйшенс села на бревно, развернула книгу, но буквы прыгали у нее перед глазами. «Гульки! Гуляешь! Шляешься! – с ненавистью процедила она сквозь зубы. – Сволочи вы все, черти, дряни, дураки!»
Худших ругательств она не знала, но мало какие, куда более скверные, слова произносились с таким чувством.
Бревно было совершенно ровным.
И старый дуб, в тени которого лежало бревно, – тоже. Правда, его молодые ветви тоже выглядели больными, а листья – побитыми болячкой, но ствол поражал мощью.
Более молодые растения в их городе – все какие-то кривые, скрюченные, низенькие. Крохотные червивые яблоки и груши, садовые цветы, еще в бутонах сожранные насекомыми, мелкие овощи, которые не хранились – сгнивали через несколько дней… А на рекламных проспектах и овощи, и фрукты, и цветы были такими красивыми! «Когда тут все так изменилось? – подумала Пэйшенс. – Ведь вот же старые деревья, они были здоровыми и крепкими». Судебная психиатрия не лезла ей в голову, вместо этого она размышляла. «Может быть, тут какие-нибудь ядовитые стоки? Но откуда? Радиации тоже вроде неоткуда взяться… А! Это подлец ван Зейден засоряет землю и воду ядовитыми отходами своего гнусного завода!» Но, как ни нравилась Пэйшенс эта мысль, ее пришлось отбросить. В производстве свечей использовался воск, пенька и красители, вероятно, токсичные, но не в таком количестве, чтобы отравить все живое на такой площади.
Внезапно ее толкнула какая-то женщина в заплатанном платье.
– Эй, дамочка, – сказала она грубым голосом. – Ты тут дитенка моего не видала? Такой, ну, дитенок, малый, во, – она показала рукой, какого роста ребенок.
– Нет, тут никто не проходил, – ответила Пэйшенс, думая о том, что ей придется срочно и тайно уезжать – иначе она так и застрянет здесь с пьяницей Клаасом рожать больных детей без надежды на лучшее будущее и для себя, и для них. Женщина вдруг разрыдалась.
– Дитеночек мой, – повторяла она. – Куда подевался? Никак лисы утянули, окаянные?
Пэйшенс вдруг поняла, что она совсем молодая, чуть старше самой Пэйшенс, только выглядит очень плохо. Характерные близко посаженные глаза, липкие жидкие волосы, едва заметная, но раздражающая диспропорция в фигуре. Но горе незнакомки было искренним. Тогда Пэйшенс закрыла книгу и снова взяла ружье на плечо.
– Давайте помогу искать, мэм, – сказала она. – Как зовут вашего малыша? Это мальчик или девочка?
– Да как его звать, дите и дите, – отозвалась женщина. – Вымахает побольше чуток, тогда и видать будет, пацан или девка, – вот тогда и окрестим.
…До позднего вечера, пока не стемнело, Пэйшенс и Розмари, ее новая знакомая, искали «дитенка», но он как сквозь землю провалился.
Город окружало редколесье. Розмари уверяла, что на ребенке красная рубашка – трудно не заметить, она бы просматривалась сквозь редкие кусты и стволы, а сам ребенок слишком мал, чтобы уйти далеко. Усталая и обозленная на весь мир, Пэйшенс мысленно прокляла дурацкий город, в котором вечно происходит всякая дичь.
А вечером мать закатила ей страшный скандал – за то, что ходит в одиночку по городу, «как шлёндра, тебя уже городской дурочкой считают!»
Наконец страсти улеглись, все разошлись по спальням. У Пэйшенс сложился план: притвориться, что согласна на все, пойти на этот праздник к ван Зейденам, а между тем припрятать вещи и деньги в укромном уголке и после праздника сбежать. Именно «сбежать», в прямом смысле. Автобусы в их город не ходили, до ближайшей железнодорожной станции надо было идти почти пять миль, а просить подводу у соседей Пэйшенс не решилась, но она была крепкой и сильной девушкой, поэтому решила, что пять миль пешком не беда. Главным слабым местом было ружье. Идти с ружьем на семейный праздник – как-то странно… к тому же отец охотился с этим ружьем; забирая его с собой, Пэйшенс обрекала семью на месяцы без мяса.
Но ведь родители не постеснялись обречь ее на это нелепое замужество?
«Скажу, что хочу показать им чудеса меткости», – решила она. Без ружья идти к ван Зейденам – ну нет, ей жить еще не надоело.
Узелок с одеждой, учебниками и деньгами был увязан и захоронен в лопухах у дома ван Зейденов как раз перед роковым вечером. Чем дальше, тем сильнее не хотелось Пэйшенс переступать порог их грязного дома, будто провонявшего тухлым мясом. «Они что, в самом деле жрут тухлятину? Или свинарники не чистят? Или это от выгребной ямы такая вонь? Ничего себе, даже у бедняков не так воняет!» Наконец, Пэйшенс решила, что эти пьяницы поленились вывезти подальше отходы или павшую свинью, и выбросила чепуху из головы.
Как она и предвидела, ружье ей забрать не дали. Родители и слышать не хотели ни о каком шоу – с их точки зрения, приличная девица не может стрелять даже для развлечения почтенной публики. «Глаза опусти, дура, – наставляла ее мать. – Скромнее держись, что ты гогочешь, как гулящая. Руки под передник спрячь! В лицо мужчинам не смотри, а то молодой ван Зейден…» Вместо удобной обуви ее заставили надеть красные «тухлички», купленные на той самой ярмарке, – они немилосердно жали и не подходили к зеленому платью, но зато были «на каблуку, как у дочки Рохвейлера!». Украсть фонарик тоже не удалось. Все шло не так.
К тому же мать перепутала время, и когда Пэйшенс, старательно улыбаясь так, что сводило челюсти от злости, шагнула в сад ван Зейденов, празднество уже было в разгаре.
– Вот и наша главная гостья, – фальшиво скалясь мелкими, торчащими вперед остроконечными зубками, произнес старый ван Зейден.
Пэйшенс с новым приливом ужаса оглядывала его родню – кроме нее, собрались только ван Зейдены, это было ясно. Почти все они были на одно лицо.
На одно плоское, мелкозубое, безжизненное лицо с близко посаженными глазами. На многих лежала печать тяжелых врожденных болезней или слабоумия. Тела у них тоже были одинаковыми: низенькие, кособокие, с вывернутыми суставами. «Как эти люди могут быть богатыми? Какие мельницы? Какой завод? Они что – могут работать? Ведь они почти все неграмотные!»
Пэйшенс выдохнула. Это были проблемы ван Зейденов. Ее проблема – мило улыбаться, а потом проститься с городом навсегда, уехать и поступить в полицейскую академию.
– Пожалте вниз, гостюшки дорогие, – елейно протянула миссис ван Зейден.
Ее гнусавый невнятный голос лучше всяких медицинских заключений говорил о недоразвитости, а на рябом лице красовалась изрядная ссадина. Винсент, ее сын, захихикал. Пэйшенс знала, что с ним в любой момент может случиться страшный припадок с судорогами и пеной изо рта, и задалась вопросом, почему больному ребенку позволено находиться среди нетрезвых взрослых – ведь это опасно!
Клаас предложил ей руку, наклонился, обдав вонью изо рта, и пропыхтел прямо в ухо:
– Сейчас будет десерт, хе-хе. А потом тебе понравится!
«Уж не задумал ли он меня изнасиловать? – панически подумала Пэйшенс, сжимая в кармане рукоять ножа – единственное оружие, которое ей удалось раздобыть. – Ну, я ему!»
К ужасу Пэйшенс, они отправились не в дом, а в погреб. Погреб! Какой такой праздник отмечают в погребе?! В толпе она замялась, но выйти отсюда незаметно ей бы не удалось.
Внезапно кто-то дернул ее за рукав.
– Сис, это я, – шепнул голосок Провиденс. – Меня Пруденс послала. Мы с ней так потолковали, видать же, что ты уезжать после этого деньрожденья настропалилась, и без ружья тебе никак будет. На вот, возьми, пока меня не погнали отсель…
– Спасибо, милая, – только и успела ответить Пэйшенс, сжав в руке приклад. Знакомая тяжесть придала ей сил.
За другую руку ее дернул Клаас – и потащил вниз, вниз, в липкую тьму, откуда доносился особенно сильный смрад протухшего мяса и раздавался чей-то плач.
– Во, во, наш десертик голосок подает, – гнусно хихикнула мамаша ван Зейден.
Подвал оказался невероятно огромным – видимо, это была настоящая пиршественная зала, вырытая еще во времена первых голландских поселенцев, чтобы проводить подобные праздники. На стенах не было ни распятия, ни каких-нибудь икон, хотя обычно ван Зейдены всячески демонстрировали свою религиозность, но зато висела плохо препарированная голова козла, и красовались сделанные одинаковой коричневатой краской грубые рисунки: завитушки, что-то вроде глаз, звезды, стрелы, складывавшиеся в нестерпимо отвратительные фигуры, так что у Пэйшенс заболели глаза. Никакой мебели в зале не было, кроме торчащих повсюду канделябров и большого плоского стола, у которого стоял высокий каменный пьедестал.
Пэйшенс пришло в голову, что здесь они собираются отпраздновать их с Клаасом свадьбу, а их поставить на этот пьедестал, и она едва не рассмеялась. Что за глупость! А не устроят ли они свадьбу, в самом деле? Не пригласили ее родных – ну так это же ван Зейдены, богачи, умом скорбные… Да ну, ерунда, священника-то нет, а какая свадьба без священника?
На столе лежали какие-то туши и суетились люди, разделывая их. Пэйшенс с отвращением оглядела их грязные, окровавленные передники. Но что же это за туши? Овечьи?
Глаза у нее привыкли к полумраку и неверному, зыбкому свету свечей, и она разглядела слишком тонкое и вытянутое тело на столе. С него уже содрали кожу, выпотрошили, и требуха лежала кучкой на плоском деревянном блюде под столом; сейчас мясник сноровисто разделывал тело, отделяя мясо от костей.
– Поздно пришла, красавицы, – обратился к Пэйшенс ван Зейден, – сердечки-то мы уж достали да съели, теперь только со второго замеса!
«Они съедают сердца? Но чьи же? Это же не ягнята, нет, это ягнята, ягнята, ягнята…»
У второй тушки оставалась голова, – первая уже была обезглавлена, из нее вынут мозг, из которого в Катскилльских горах умеют готовить лакомые по здешним меркам блюда, – и Пэйшенс с ужасом поняла, что это человеческая голова, уже освежеванная! Сохранилось личико, ободранное, оскаленное в безгубой улыбке, – нескольких зубов не хватало, видимо, молочные зубки выпали, а новые уже не вырастут…
– Что… как… вы это ели?! – только и смогла она прошептать, опираясь на ружье, как на трость.
– Сердечки, сердечки, – повторила миссис ван Зейден, гадко блея – то был ее смех.
– Сердечки мы даем главным гостям, что еще бьются, – подхватил старый ван Зейден, – а мяско да потрошка господу нашему да остальным гостюшкам, славно-то как!
Пэйшенс замерла. Она не могла пошевелиться, она не могла даже закричать от ужаса. А тем временем вывели еще двоих детей.
Один из них был девочкой – девочкой в юбчонке и красной рубашке.
«Да это же и есть ребенок Розмари! Что делать? Господь, направь меня, что мне делать, Господи?!» – мысленно молилась Пэйшенс.
– Мамочка, – невнятно, подвывая, начал Винсент, – дай я сам их почикаю! Дай я разрежу им брюшки, и вытащу оттуда те веревки, скользкие кишочки, и те красненькие, и почки, а то я знаю тебя: ты сперва им перережешь горло, а я хочу послушать, как они воют! Так смешно! А потом вырежу их сердчишки, чтобы дать братцу и его невестушке…
Пэйшенс не верила своим ушам. Остальные гости разразились грубым хохотом, больше похожим на лай или блеяние. «Он этого не говорил! Люди так не говорят, так не бывает, этого не может быть…» – но она уже понимала, что семейка психопатов и садистов, ван Зейдены, именно этим и занимается.
Винсент взял нож и сделал шаг, но внезапно упал как подкошенный, дико крича. Изо рта у него вывалился язык, глаза вылезли из орбит, тело выгнулось, и мальчик мог только повторять как заведенный пронзительным визгливым голосом: «Ой дя ка! Ой дя ка!»
– Тьфу, нашелся тоже, – буркнул Клаас, взял из руки брата нож, совершенно не обращая внимание на его судороги – никто и не подумал помочь Винсенту, – и шагнул к детям.
Он занес нож над ребенком Розмари – та отчаянно закричала, осознав, что сейчас произойдет, и Пэйшенс решилась.
Грянул выстрел.
Голова Клааса разлетелась на куски – ружье было заряжено крупным калибром, на лося, – мозг и кровь, осколки, клочья волос, все это брызнуло на детей и на ван Зейденов, которые их держали; безголовое тело несколько секунд стояло, а потом начало заваливаться, заливая фонтанирующей кровью из шеи всех, стоящих рядом.
– А-а-а! – завизжала Пэйшенс и выстрелила еще раз, попав в старика ван Зейдена, затем бросилась к детям, по пути опрокидывая канделябры. Но, почти добежав, она снова споткнулась и упала на колено.
На стене за пьедесталом было что-то подвешено, едва освещенное жаровнями снизу, и теперь Пэйшенс разглядела, что это.
Человеческие трупы.
Обнаженные и частично разделанные, все они принадлежали полным людям, и неспроста: на жаровни с них капал жир. Вот из чего ван Зейдены делали свечи на своем заводе!
На Пэйшенс навалилось несколько человек, душили ее, били, выворачивали суставы, и все это молча; от них разило застарелым потом, нечистотами, сырым тряпьем и мертвечиной, заскорузлые руки царапали ей лицо и шею. Ружье рвали у нее из рук, но Пэйшенс не отдавала и даже сумела сделать еще один выстрел.
И внезапно все стихло, только сама Пэйшенс продолжала визжать, размахивая ружьем и выбираясь из-под человеческих тел.
Какая-то огромная, бесформенная масса со множеством глаз двигалась из глубины зала к пьедесталу. Она нависла над столом, но, видимо, не нашла там ничего ценного для нее – и двинулась вперед, нависая уже над ван Зейденами.
Пэйшенс схватила детей и потащила их к выходу, спотыкаясь. Ноги в туфлях ужасно болели, болели вывернутые руки и горло, за которое ее успели придушить, но она не останавливалась, а в спину ей понесся рев ужаса и вожделения.
Только раз она осмелилась обернуться – и жалела об этом всю свою жизнь.
Масса со множеством глаз деловито перемалывала тела людей, чавкая и всасывая разжеванное мясо и кровь с обрывками ткани и осколками костей, урча и прихлебывая, и те, визжа от ужаса и боли, не только не пытались спастись, но еще и подлезали под чудовище, точно подставляя ему тела для пожирания.
Выбежав, Пэйшенс перевела дух. Дети плакали, но негромко – видимо, были слишком потрясены. «Что делать? Бежать к шерифу? Да ведь он наверняка знает, еще и меня прибьет… О! керосин!»
На крыльце действительно стояла канистра с керосином для ламп – похоже, свечи из человеческого жира использовались ван Зейденами только в ритуалах. Теперь-то Пэйшенс понимала, откуда у полуграмотных пьяниц и дегенератов с ничтожным бизнесом богатство и власть!
Она вбежала в дом, пошарила там и нашла спички. Вернулась.
Открыла канистру.
Выплеснула вниз, в подвал, затем бросила спичку – и захлопнула дверь.
– Пошли, детишки, – сказала она, закинув ружье и узелок на плечо. – Тебя, дитенок, я отведу к маме, а тебя… тоже к ее маме, потом сам домой дойдешь.
– А ты? – спросила ее девочка в красной рубашке.
– А я на поезд. Поступлю в полицейскую академию, заберу сестер, пусть тоже учатся… А если родители согласятся, то и родителей. И навсегда забуду об этом городе!

***
…Колеса поезда уютно постукивали.
Поезд уносил Пэйшенс все дальше и дальше от города, мерное покачивание убаюкивало ее. Купленный на станции хот-дог приятно тяжелил живот.
О хлебе насущном она не волновалась. Она рассчитывала, что сумеет заработать. А на первый случай нее был узелок с сыром, хлебом и куском низкосортной ветчины – подарок благодарной Розмари.

Ну и легкой крипотцы - легкой-легкой - под Хеллоуин.

Мых в это лето оттянулся и написал много про обожаемых КВ, поэтому заработал ачивочку:


Название: Голос Пустоты
Автор: Санди для fandom Warhammer Legions 2019
Бета: Лилинетт
Размер: мини, 2445 слов
Пейринг/Персонажи: Фаффнр Бладдбродер, воины его стаи, смертный экипаж, демонетки
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: добраться до Макрагге, выполняя приказ примарха, оказалось непросто
Примечание: по книге "Забытая империя" Д. Абнетта

Вокс-офицер раздраженно отшатнулся: из вокса послышалось невнятное бормотание. Низкий мужской голос повторял и повторял раз за разом одну и ту же неразборчивую фразу.
– Чтоб тебя, – пробормотал почти так же невнятно и вокс-офицер. Он ненавидел этот голос, который рано или поздно обязательно прорывался после перехода в варп.
Когда вокс-офицер был молод, он полагал, что это случается только на корабле, где он служил тогда, и вообще следствие поломки вокс-аппарата. Поэтому, как только рейс был закончен, он обратился к капитану с докладной запиской. Добросовестные Механикум обследовали вокс-аппарат и пришли к выводу, что он совершенно исправен. Впоследствии вокс-офицеру довелось встречаться с разнообразными предположениями на сей счет. Вокс-аппарат так реагирует на варп-переходы, ловит случайные астропатические сообщения из реального пространства (эта версия вызвала особенное негодование магосов), это шуточки магосов, конструктивная недоработка…
Пахнуло прометием, пастой для чистки доспехов и волчьей шерстью. Вокс-офицер успел подскочить и поклониться, когда в рубку зашел капитан Фаффнр Бладдбродер.
скрытый текст– Скитна, – Астартес скрестил пальцы и сплюнул на пол. – Опять он тебя донимает?
– К… кто? – вокс-офицер перевел дух и добавил: – Милорд.
– Ярл, – поправил Бладдбродер. – Голос Пустоты, конечно же.
– Ну… я привык, – вокс-офицер выдавил несмелую улыбку. Из всех Космодесантников сыны Фенриса пугали его больше других, а в присутствии ярла Бладдбродера Голос Пустоты стал еще более неразборчивым и жутким.
– Не ври. От тебя пахнет страхом.
Вокс-офицер ни на минуту не усомнился в его словах.
– Ну, страшновато, конечно, но он же безвредный. В варпе это еще не самое страшное…
– Малефик безвредным не бывает, – заметил Бладдбродер и вышел.
«Нормальный мужик, хоть и Астартес, – подумал про себя вокс-офицер. – Вот поболтать зашел… Остальные вообще смотрят на тебя как на пустое место. Но, Трон, какие же они огромные…» Почему-то его немного успокоило то, что даже неустрашимый Астартес опасается феноменов варпа.
[MORE=читать дальше]«Старая луна» выдержала не одну сотню варп-перелетов. Это было небольшое курьерское судно, оснащенное легким вооружением и в принципе не рассчитанное на боевые действия. Да и сейчас задание у него было боевым лишь по названию: перевезти стаю Влка Фенрика с Фенриса на Макрагг.
Вот только состояние варпа было таково, что простой, хотя и дальний, перелет оказывался опаснее, чем любые боевые действия.
Навигатор с первых дней путешествия начал жаловаться, что в варпе появились какие-то очень сильные завихрения. Спустя пару недель варп и вовсе почернел, затмевая свет Астрономикона, а навигатор стал заговариваться.
Капитан «Старой луны» сохранял спокойствие и даже бодрость духа – это был насквозь пропитанный пустотой космический волк, видавшие такие виды, что, казалось, напугать его было не легче, чем Астартес. Трон, он даже шутил… пока однажды не упал в обморок прямо на капитанском мостике.
Бладдбродер прошел на капитанский мостик и остановился, угрюмо наблюдая, как двое офицеров приводят капитана в себя.
Влка Фенрика не особо дружила с пустотой. Космические корабли для них были чем-то вроде драккаров, перевозивших воинов с одного острова на другой, – хотя на самом Фенрисе драккары вполне себе использовались для морских сражений. Поэтому Бладдбродер хмуро прикидывал, что делать. Управлять кораблем самостоятельно он не мог, а капитан, хотя и пришел в себя, чувствовал себя сквернее скверного.
– Привяжите его к капитанскому трону, – наконец распорядился Бладдбродер.
– Но, милорд…
– Ярл!
– Но, ярл, он же…
– Он давал клятву, – рыкнул на спорщика Бладдбродер. – Если он умрет, это будет славная смерть за Императора. Я прослежу, чтобы его упомянули в сагах.
И тут корабль тряхнуло. Все, кто в это время был на ногах, полетели на пол; сам Бладдбродер грохнулся лицом на приборную доску и разбил подбородок.
– Хьолда, – прорычал он, раздраженно выбирая кровь из глубокой ссадины. – Человек, ты будешь вести корабль? Возьми себя в руки, наконец, иначе ты нас всех угробишь!
Капитан, серо-зеленый, едва мог пошевелиться от слабости, но все-таки кивнул.
Смертные матросы были в ненамного лучшем состоянии, чем капитан, но под сердитым взглядом Бладдбродера взялись за работу.
– Твою ж мать, – шепнул один из них другому, – тот груз керамики, что мы везли его в трюме… он же весь побился!
– Кэпа кондрашка хватит с досады, – буркнул его товарищ.
– Меня уже хватил. Кэп обещал премию, а теперь будет нам вместо премии крысиный пук!
– Премию нам обещали за Космодесантников на борту, а они-то как огурчики. Да и что им сделается?
Бладдбродер покосился на болтунов.
– Хватит трепаться, – сказал он. Его глубокий голос гулко разнесся над головами съежившихся смертных. – Выйдем из варпа, тогда и доложите капитану о грузе. Если будет кому докладывать…
Он вышел в пустынный коридор и остановился.
Фигуру, которая мелькнула в дальнем конце коридора, он в последний раз видел почти сто лет назад, когда и сам он был рыжим фенрисийским мальчишкой, а она – еще более рыжей фенрисийской девчонкой.
– Эрна?
Меховые сапожки – он сам добыл кунунгура, из шкуры которого отец стачал сапоги им с Эрной, шерстяные штаны, вязаная безрукавка, копьецо в руке и четыре косы: две на груди, две на спине. Когда она улыбалась, у нее на щеках появлялись ямочки.
– Эрна, ты?
Она хихикнула в ладошку. Она всегда так делала, когда ее что-нибудь веселило.
Бладдбродер с силой провел ладонью по лицу, царапая веснушчатую кожу мозолями от постоянных упражнений с оружием.
С тех пор, как он стал Небесным Воином, прошло почти сто лет – родные сестры и брат или умерли, или превратились в древних стариков и старух за это время. Девочка в коридоре не могла быть его Эрной.
Но эту безрукавку мать вязала Эрне на его глазах – такую же, как и у него самого.
Но это копьецо он сам ей вырезал…
Девочка обернулась и помахала ему рукой. У нее были веснушки. И ямочки на щеках. Бладдбродер поднял ногу, чтобы сделать шаг, и замер.
В ее улыбке сквозило что-то странное. Эрна всегда улыбалась открыто и весело, а сейчас она скорее скалилась, и зубы… зубы у нее были необычно длинные и тонкие.
И голубые глаза Эрны – такие же, как были у Фаффнра до того, как он стал Небесным Воином и обзавелся желтыми глазами Стаи, – сейчас выглядели белыми и мертвыми.
– Малефик, – Бладдбродер остановился и сплюнул. Эрна захихикала и убежала в коридор, потом снова выглянула оттуда, как играющий ребенок. И снова. Откуда-то Бладдбродер знал, что, стоит ему зайти за угол, из-за которого выглядывала Эрна, и пути назад не будет. – Сгинь!
Личико девочки перекосилось, и вдруг под двумя человеческими глазами на веснушчатых щеках открылись еще два глаза – черных и неживых, а затем еще и по рту. Три оскаленных рта с тонкими игловидными зубами…
– Сгинь! – заорал Бладдбродер, и, словно в ответ ему, из кабины навигатора послышался отчаянный визг.
Надо было что-то предпринимать, но мысль о том, что призрак Эрны снова где-то там, ждет его – именно его, – чтобы пожрать его душу, удержала Бладдбродера от того, чтобы броситься в коридор с мечом наперевес.
– Бо Дерек, – рыкнул он, перевел дух и мотнул головой так, что косицы на висках хлестнули по щекам. – К навигатору!
Бо Дерек, держа секиру наперевес, вошел в кабину.
– Убить его сейчас? – спросил он.
– Балда, он должен вести корабль. Но ты стой и будь неотлучно рядом, чтобы в случае чего даровать ему милость Императора…
Пятерых своих людей Бладдбродер отрядил патрулировать коридоры. На недолгий миг ему показалось, что корабль в безопасности – насколько он мог быть в безопасности при таком варп-шторме. Но на грани слышимости он уловил девичий смех…
А сразу же после этого из кубрика разнесся животный вой и призыв о помощи.

***
Бладдбродер знал, что во время варп-штормов бывает всякое.
Он был готов к тому, что обезумевший матрос набросится на товарища и начнет его душить. И к тому, что другой матрос начнет биться головой об стену, выкрикивая «Анне! Анне!» – должно быть, это была какая-то его родственница или подружка. И к тому, что один из офицеров будет сидеть, уставившись в одну точку и монотонно бормоча что-то неразборчивое.
Где-то Фаффнр Бладдбродер слышал эту фразу на рыбьем языке.
Он подергал себя за бороду и отправился в рубку.
Вокс-офицер чуть не плакал, пытаясь наладить аппаратуру.
– Ярл, она вся вышла из строя, – доложил он, вытянувшись. – Это не наша вина. Все было исправно, когда мы отбывали с Фенриса. А теперь оно молчит, ничего не принимает и бормочет… Голос Пустоты, как вы и сказали. Вот что делать, а?
Фаффнр прислушался.
На секунду он задумался, зачем вокс-офицер ему это говорит, если бормотание из вокс-аппарата было слышно и так, а приборы вышли из строя по всему кораблю, и вдруг понял. Бедняге было просто не с кем поделиться.
– Он всегда бубнит, если включить бортовой приемник на автонастройку, – сказал Бладдбродер. – А вы его включаете всегда.
– Но это же по инструкции…
Бладдбродер хотел было сказать, что по инструкции действуют только нудные Ультрамарины, с которыми по прихоти чертова Малкадора мать его Сигиллита примарх велел провести им время вместо того, чтобы добывать славу в сражениях, но промолчал.
Во-первых, кто знает, что их ждет при дворе ярла Жиллимана. Может быть, именно там и развернутся события, достойные саг.
А во-вторых, инструкции на кораблях не зря называли «написанными кровью», и сам Бладдбродер не раз и не два убеждался, как какая-нибудь мелочь, не будучи досконально соблюденной, становилась причиной жутких разрушений и смертей.
– Ярл, – вокс-офицер помялся, – тут, это… феномены. Я видел, ну, то есть мне показалось, что видел неучтенного пассажира. И, это, я думаю, что это был не пассажир, а, как его… обман зрения. Мешает сильно…
– Скажи уж, что у тебя душа в пятках, – усмехнулся Бладдбродер. – Кого ты видел?
– Девушку, – вокс-офицер покраснел и добавил: – Вы не подумайте, я ничего такого… Она на мою одноклассницу похожа была, вот.
– Рыжая? В меховых сапожках, с копьем и ямочками на щеках?
– Да нет же! Темноволосая, в форме Схола Прогениум, где мы и учились…
Бладдбродер осекся и замолчал.
– Обман зрения, – наконец произнес он, сплюнул и добавил: – Малефик любит такие штучки, особенно во время варп-штормов.
Когда он вышел из рубки, его встретил бледный Куро Йодровк с окровавленной секирой в руках... в одной руке – вторая оказалась отгрызенной, и вид свернувшейся на обрубке крови наводил на мысль о впрыснутом в рану яде.
– Ярл, они с ума посходили, – без обиняков сказал он. – И еще похуже, чем это. Малефик проник в них. У них повырастали рога и когти на руках, и они стали кидаться на других матросов. И еще была отдельно пасть, как у ноктюрнского дракона, она выскочила прямо из стены и оттяпала мне руку!
С таким никто из стаи Бладдбродера, да и из всей роты Сеск – а может быть, из всей Влка Фенрика, исключая разве что годи – еще не сталкивался.
Бладдбродер прошел за Куро в коридор, где все и случилось. На полу в беспорядке были свалены туловища, конечности, фрагменты черепов: когда Куро Йодровк начинал сражаться в полную силу, от его противников обычно оставалось такое месиво. Это больше всего нравилось Бладдбродеру в Куро Йодровке, но сейчас он неодобрительно поморщился: сосчитать погибших, когда они в таком виде, не так-то просто. Наконец, ориентируясь на туловища, он насчитал одиннадцать.
Что-то отчаянно неправильное было и в туловищах, и в отрубленных конечностях, и в разбитых черепах. Форма. Количество – рук явно было намного больше, чем ног. Вид. Кожа, превратившаяся в чешую. Лица, на которых образовались дополнительные пасти, клювы, рога…
Спустя еще несколько дней дикие вопли в машинном отделении заставили Бладдбродера отправить туда Малмура Лонгрича. Вышел он оттуда лишь через двое суток, весь в липкой черной жидкости, – Бладдбродер думал, топливо или смазочные материалы, но Малмур объяснил, что это кровь переродившихся кочегаров.
– Они все переродились, – кратко сказал он.
– Во что?
– В насекомых. В зверей. Это был малефик.
Больше от Малмура Лонгрича ничего не удалось добиться – он отмахивался от расспросов и не захотел говорить о подробностях даже ради грядущих саг.
– Эта гадость никаких саг не достойна, – так сказал Малмур Лонгрич.
– А где был Битер Херек? Я же велел ему охранять носовое отделение, он был близко к тебе – почему не пришел на помощь?
– У него свои дела, – уклончиво ответил Малмур.
Откуда-то со стороны носового отделения послышался девичий смешок. Бладдбродер постоял, прислушиваясь. Раньше он бы еще и принюхался, но с тех пор, как корабль вошел в варп, на нем везде пахло одинаково – насекомым ихором, гниющими фруктами и какими-то химикалиями. Смешок повторился еще и еще, и это был такой знакомый и родной голос Эрны, только с чужими мертвенными интонациями, потом он перешел в невнятное бормотание, которое длилось и длилось. Эрна повторяла одну и ту же фразу на рыбьем языке. Бладдбродер сплюнул под ноги и пошел в носовое отделение, из которого и слышалось бормотание.
Битер Херек сидел, вытирая пот со лба.
– Она была здесь? – хрипло спросил Бладдбродер.
– Может, и она, – ответил Битер Херек. – Я не знаю, чей это череп. Он напал на меня. Я его убил. Но он вернется, он всегда возвращается.
– Так ты сражался с черепом.
– Да. Он появляется всякий раз, как бьют четыре склянки.
– А девочка? Тут была девочка? Она говорила? Смеялась?
– Ярл, – Битек Херек посмотрел на Бладдбродера, хотел что-то сказать, но поджал губы и набычился.
– Малефик, он всем является по-разному, но всегда один и тот же, – глубокомысленно заметил самый старший из стаи, Гудсон Алфрейер.
У Бладдбродера не было времени обдумать эту идею, потому что очень скоро прямо сквозь обшивку корабля начали проникать странные существа – вначале подобные теням, они быстро становились плотными, принимая чудовищные формы. Первое из них легко распалось под ударом секиры на две части и, шипя, впиталось в металлический пол, второе несколько мгновений ускользало от Бладдбродера, пока тот не настиг его в углу, но третье оказалось гораздо больше и опаснее первых. Твари лезли и лезли, просачиваясь сквозь стены, возникая прямо перед носом, атакуя, атакуя, атакуя…
Доспехи всех десяти Астартес почернели и стали отвратительно липкими от ихора, мех волчьих шкур слипся и выглядел так, будто его окунули в расплавленный битум. От вони гниющих фруктов и насекомых некуда было деваться. Варп сгустился так, что сквозь него не проникал свет Астрономикона, ориентиры исчезли, корабль трясло так, будто от него прямо в полете отваливались целые куски. А между тем от смертного экипажа осталась дай Трон четверть, силы Космодесантников мало-помалу истощались, капитан и навигатор состарились, казалось, на полстолетия и оба были при смерти…
Но именно навигатор слабеющим голосом пропищал:
– Свет! Я вижу свет!
…Они все его увидели. Ослепительно белый луч, который словно манил и звал к себе. Бладдбродер хотел было предостеречь товарищей, чтобы не летели на этот свет, как мотыльки к лампе, – о коварстве малефика они уже многое узнали, – как вдруг услышал.
Бормотание.
Тонкий девичий голос.
Одна и та же монотонная фраза на рыбьем языке.
И всхлипы.
Она больше не смеялась…
– Летим на свет, – сказал Фаффнр Бладдбродер и рассмеялся. И вслед за ним рассмеялись его измученные, но непобежденные братья по стае.

***
Перед тем, как приземлиться на Макрагге, Фаффнр Бладдбродер заглянул в рубку.
Вокс-офицер, совершенно седой и исхудавший на два десятка кило, поклонился ему, и снова Бладдбродер заметил, что смертный явно рад его видеть.
– Ярл, – сказал вокс-офицер, – оно работает! Все снова работает! Само починилось!
– Малефик больше не влияет на него, – объяснил Бладдбродер. Он помолчал и произнес: – А посторонние шумы?
– Голос Пустоты, – вокс-офицер содрогнулся. – Нет, его больше нет. Он умолк. Заткнулся.
– Он никогда не затыкается, – возразил Бладдбродер. – Просто его бывает не слышно. Он всегда есть в варпе. Говорят, – он поднял глаза к потолку, глядя куда-то в свои воспоминания, – в сагах упоминается, что некоторые узнавали голоса. Это были голоса Астартес, погибших в варпе, и они якобы пытались предостеречь других. Но я думаю, что это был малефик в чистом виде, а он не из тех, что предостерегает.
– Тогда что же он пытается сказать?
– Что он пожрет нас. Но мы, – у нас хватит зубов, чтобы укусить его в ответ.