Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #WTF из разных блогов
Питер Меркель, блог «Крипи»
Фрагменты
Кто ещё помнит такой вид семечек, которые лет десять-двенадцать назад продавались на каждом углу? Длинные, с почти острыми кончиками, не сплошь черные, как теперь, а млечно-белые, покрытые продольными черными полосами разной ширины, как маленькие зебры? Что до Филиппова, так он таких семечек вообще лет двадцать не видел.
И вдруг нашел.
Недалеко от автобусной остановки, с которой он пять дней в неделю отправлялся с работы домой, тянулся вдоль высокого цоколя серой девятиэтажки ряд восседающих на стульчиках и лавочках колоритных старушек со сложенными у ног ящичками и мешками. Старушки торговали нехитрым товаром — овощами, грецкими орехами, арахисом, изюмом и теми самыми семечками, из-за которых Филиппов, собственно, и задержался у непримечательной группы торговок. Странно, что раньше он их тут не замечал.
Полосатые семена его удивили и даже порадовали, навеяв воспоминания о пусть и не особо, но уже далеком детстве, проведенном в южных краях страны.
— Где берете? — поинтересовался он, узнав недорогую цену. — Местные?
— Эх, да откуда они тут… Внук с югов привозит, сам растил! — добродушно ответила бодрая пенсионерка, ссыпая озвученные Филипповым сотни граммов семечек в бумажный кулек. Улыбнувшись, взяла лопаточку и добавила туда ещё. — Это в довесок. Рекламная акция, да?
— Точно! — поддержал шутку Филиппов. Нечасто встречаются такие позитивные бабки.
— Хочешь жить — шагай в ногу со временем! На здоровье, приходи ещё!
скрытый текстПопрощавшись, Филиппов пошел к остановке и, за неимением пакета или сумки, немного сплющил кулек, сунув его между рабочих бумаг в свой портфель, отчего последний немного вздулся. Покупка напомнила о себе только поздно вечером, когда, вынимая ненужные на завтра документы, Филиппов наткнулся на кулек.
— А вот и вы! — обрадовался он и, освободив портфель, унес семечки на кухню, где торжественно вывалил их в глубокую тарелку. Подсолнухи, давшие эти плоды, наверняка были крупными и сильными растениями — от черно-белой горки шел ясный масленый запах, а кожурки не имели дырочек или вмятин. Сидя перед телевизором, мужчина щелкал семечки, да не просто так, а как в детстве — брал в руку по одной, сжимал по линии ребра между большим и указательным пальцами, раскрывая аккуратные створки. Извлекал целое ядрышко и с удовольствием жевал. Шелуха отправлялась в бабкин кулек.
Телепрограммы были тоскливыми, а новости и того хуже. Что-то ударно строили и достраивали уже который год, кого-то успешно бомбили, наказывая за плохие поступки, причем уже который месяц в одних и тех же местах. А что до роста доходов населения…
От скуки он рассмотрел кулек — тоже, будто из прошлого, не знавшего повсеместных дешевых пластиковых пакетиков. Просто лист, вырванный из журнала или газеты. Один дальний родственник, ценивший всякие оригинальные штуки, любил собирать такие старые случайные находки, и даже сделал из листочков подшивку. Чудная получилась книга — что ни разворот, то новое, непредсказуемое, интересное, но как ни обидно, почти всегда — ни начала, ни конца. Куски чужих мыслей, чужой жизни, подогнанные в общую пеструю мозаику с неясным сюжетом.
— Ну, и что же у нас тут?
Это оказался лист из солидно-толстого, судя по проставленным чёрным в красных углах цифрам 72 и 73, журнала. На обеих сторонах был начинающийся с полуфразы рассказ о людях с иностранными именами. Несмотря на простенький сюжет, Филиппову понравилось. Двое, познакомившихся каким-то неординарным образом (эх, теперь и не узнать, каким!), оказались мошенниками и, не поделив между собой маленький городок, как поле для охоты на доверчивых жертв, решили вопрос по-джентльменски. Оба должны были заставить раскошелиться местного богача, причем одним и тем же способом, и не вызвав его подозрений. Получивший большую сумму оставался на «участке» хозяином. Очередность и выбор метода аферы определили, подбросив монетку.
Первый мошенник узнал, что жертва имеет нездоровую любовь к науке, и под видом заезжего ученого наладил контакт с богачом. Прогуливаясь по улице, он обратил внимание богача на голодного студента, просившего денег на продолжение своих научных работ. «Клиент» расщедрился, а после давления нового «друга» дал бедняге-студенту денег ещё и сверх первоначального.
На моменте, когда аферист взял девять десятых подаяния у подкупленного им студента и довольно продемонстрировал добычу конкуренту, страница кончилась.
Написано было так атмосферно, что Филиппов даже пожалел второго хитреца и задумался, как бы решил вставшую перед персонажем проблему он сам. Листок вместо мусорного ведра отправился в тумбочку, где хранилась всякая мелочь.
∗ ∗ ∗
Всю неделю он нет-нет, да и возвращался к мысли о том, что предпримет журнальный герой, но не придумал никакого безотказного приема. В очередную пятницу, снова заприметив старуху, купил у неё полосатых семечек и, придя домой, уже сознательно развернул кулек, решив собирать свою коллекцию находок. Развернул и поднял брови.
Там было продолжение истории. Как и уже ожидаемые страницы 74 и 75.
— Неужели бабуся неделю не продавала семечки? Или утащила журнал домой, а сегодня вспомнила и взяла с собой? — удивился мужчина. Как бы там ни было, не терпелось узнать окончание аферы. За ужином, с ложкой в одной руке и листком в другой, он возобновил чтение и, сам от себя не ожидая, выругался.
Большую часть отрывка занимали мысли второго мошенника, который, как Филиппов и предполагал, ломал голову над решением задачи. Герой обдумывал три варианта действий, расписывая их умно и красочно. Варианты оказались совсем Филипповым непредставимые, но он признал, что каждый из них лучше предыдущего. Что же он предпримет?
«Все эти штучки, все-таки — вздор. Я решил поступить изящнее». На этих словах страница 75 закончилась. Финала рассказа по-прежнему не было, хотя он вполне мог уместиться на половине страницы, которую занимала иллюстрация. Мужчина досадливо смял листок, доел суп, и уже наливая в кружку чай, вспомнил кое-что. Поднял пахнущий маслом, слегка скользкий лист, разгладил его на столешнице. Всмотрелся.
Картинка относилась, видимо, к предыдущим событиям — смешной толстяк в красивом, дорогом, но старомодном костюме, раскрыв рот, слушал приобнявшего его за плечо долговязого парня в костюме попроще. Перед ними на улочке с маленькими домиками стоял в несчастной позе студент-попрошайка, а позади, вдалеке — человек в униформе, должно быть, полисмен. Сразу вспомнились рассказы американских писателей столетней давности. Но полицейский на картинке был странным: его шлем венчало длинное перо, а на поясе вместо дубинки, как в фильмах с Чарли Чаплиным, висел… меч.
Непонятно. Филиппов напряг свой мозг, чтобы вспомнить немногое, известное про полицию прошлых лет. Он точно знал, что городовые в России тогда носили сабли… или шашки? Неважно. А вот с другими странами уже были проблемы. Тем более, меч на картинке был не похож ни на шашку, ни на шпагу. Огромный рыцарский клинок. Может, двуручник даже. Хотя художнику журнала, могло было скучно, вот и намалевал…
— Неважно. Надо узнать, чем все закончилось! — с неожиданной решимостью произнес Филиппов.
Он еле удержал себя от того, чтобы сорваться завтра с утра на другой конец города на поиски «того самого» кулька. А, немного остыв, удивился своей минутной блажи. «Будто бы нет других дел! Ну, байка и байка. А журнал этот уже наверняка весь по листку уничтожили. Да и толку-то», — плюнул он мысленно и забыл о странном листке надолго.
∗ ∗ ∗
— Добрый день, молодой человек! Понравилось? — прозвучал вопрос в его спину. Он обернулся. Знакомая бабуся приветливо кивнула головой.
Филиппов за прошедший месяц уже забыл про журнал и просто подумал, что давно не ел арахиса и изюма. Купил по большому кульку того и другого, мимоходом отметив — торговка рвала какую-то книжку в синей обложке. Он пожалел книгу, а дома уже выбросил было бумагу, но, рассмотрев, задержался.
Синяя книжка оказалась старым, советским букварем с ярко-красным нижними полями. В верхнем левом углу, как положено, красовались заглавная и строчная буквы А. Были тут и простые слова, изображенные буквами и цветными квадратиками, помогавшими первоклассникам различать виды звуков и слогов. А вот иллюстрация…
Из разбитого окна выглядывали встревоженные мальчишечье и девчачье лица. Под окном, придавленный половиной громадного арбуза, лежал мальчик, страдальчески тянущий руку к товарищам, которые, видно случайно, упустили гигантский плод из рук. Девочка держала в поднятой руке коробочку с красным крестом. Распростёртому на земле парнишке явно был несладко, впечатление усиливали обильные алые сгустки и потеки, покрывшие его руки и лицо, и расползшиеся по земле и стене. Филиппов понимал, что это кусочки арбузной мякоти, но воображение уверенно делало из полукомичной сцены куда более неприятную. На другой странице крупно чернели три слова.
Арбуз. Аптечка. Рана.
Филиппов отбросил листок и засел за компьютер. Интернет подтвердил его беспокойные мысли. Он знал, что можно заказать в Сети обложку для книги со смешным или вызывающим названием, чтобы потом шокировать ею гостей или недоумевающих пассажиров в общественном транспорте. И про версии учебников в стиле чёрного юмора — существовали десятки таких поделий. Но это — виртуальное баловство последних лет. А чтобы потрепанная, старая книжка, с таким содержанием… Нет, он не дал бы такой букварь ничьим детям.
Что ещё не так? А!
Он принес два первых листа, ввел в поисковик имена героев рассказа. В ответ выдавалось совершенно не то. Набрал в строке поиска начальные фразы абзацев. Тот же результат.
Мужчина посидел, разглядывая обои. Побарабанил пальцами по столу. Выдохнул.
— Интересные книжки. Надо разобраться.
∗ ∗ ∗
«Просто подойду, куплю кулька на три, и разберусь», — думал Филиппов, твердым шагом приближаясь к торговкам. Но вышло немного не так, а потом и вовсе неожиданно.
— Купите грибочки, — предложила крайняя бабка, одетая в легкий цветастый халат. Она, несмотря на прохладную погоду и отсутствие одного глаза, закрытого пропущенным под роговыми очками плотным бинтом, выглядела вполне жизнерадостной. — У меня подосиновики тут, рыжики.
Он вдруг смутился своего намерения и оглядел товар. Грибы как грибы, чистые, вроде, как всегда. Купил немного, у соседней старушки приобрел полкило ореховых ядер. Спохватился, вспомнив, зачем пришел, и почти кинулся к «семечнице». Купил, как собирался, на два кулька — светлый и яркий, а, забирая первые покупки, увидел, что и у соседок под ногами лежат какие-то книжки. Тут Филиппов и сморозил:
— Скажите, пожалуйста…
— Баба Рая, — дипломатично помогла хозяйка мешка редких семечек. — Что хотел?
Мужчина замялся.
— Вы вот во всякие бумажки это заворачиваете… Я замечал — интересные книжки.
— Ой, какая разница — интересные, неинтересные. Главное — полезные! — пенсионерка без признаков удивления подняла истонченную книжонку без корешка и помотала ей перед Филипповым. — А что такое?
Филиппов забыл о такте и возможной осторожности, и сразу выдал свою тайную цель.
— Да забирай, тут осталось-то! — хмыкнула бабка. Её соседки наблюдали за происходящим с интересом.
— Спасибо! Вам заплатить, или давайте принесу взамен газету…
— Не надо! Считай, это тоже акция! — махнула рукой старуха. — А от газет ваших одна грязь и гадость.
∗ ∗ ∗
Не снимая ботинок, прошел на кухню, торопливо вытащил из пакета останки книги. Пролистал с конца — без картинок, только вот титульник… В квадратной рамке теснились, заглядывая наружу, на читателя, веселые, смахивающие на безруких телепузиков игрушки. Выше значилось: «История русской матрешки с Х века до наших дней».
— Есть! Попались! — торжествующе улыбнулся Филиппов. Ещё одна аномальная книга, по крайней мере, название. А что по содержанию?
После предисловия, где писалось про наблюдаемый сейчас рост интереса к игрушкам и развлечениям предков и необходимость помнить родную культуру, пошла первая глава с рассказом об истоках традиции создания матрешек и появлении первых центров их изготовления. Ладога, Новгород, Киев, Воронеж. Попалась даже пара черно-белых, характерных для старых книг фотографий, сделанных в каких-то музеях — рядки темных, кривобоких фигурок, расставленных на полках. Вторая глава называлась «Непокоренные. Матрешки в период монголо-татарского ига».
Очень хотелось узнать, как героические матрешки помогали народу выстоять против Батыевых полчищ, но после первых строк кусок книги обрывался. Филиппов крякнул и закусил губу. Написано было складно и интересно, однако появились сразу два с половиной «но». Книга, пусть и странная, должна иметь авторов, имен которых не было на полагающихся им местах. Далее — как сравнительно грамотный человек, Филиппов знал, что матрешки появились все-таки не в десятом, а чуть ли не в девятнадцатом веке, под влиянием не то китайских, не то японских игрушек. И ещё — он был не очень уверен, слышал ли что-то про древний Воронеж на уроках истории в школе.
Что вся эта полиграфическая кунсткамера могла значить?
Он опорожнил яркий кулек прямо на стол, расправил, непонимающе поморгал, повернул, разгладил получше. И пружиной отскочил к стене, взмахнув руками и глухо привизгнув.
С цветастого фона на него уставилась круглая, бурая, маслянисто блестящая рожа. Массивная, объемная, практически живая. Небольшие блеклые, тускло светящиеся пятна глаз, смятая круговыми складками кожа разводами обрамляла чудовищный, чернеющий на полрожи кривой провал рта. Секунда — и комковатая дрянь вырвется из бумажных пределов и кинется в лицо, дико, гибельно заорав. А потом…
— Ах ты ж… — выругался Филиппов, перебарывая волну паники. — Дерьмо какое.
Пересилив себя, приблизился, ощущая мерзкую потную росу, покрывшую загривок и спину, глянул на рожу. Содрогнулся снова, но заставил себя опустить глаза ниже свирепо пялившегося на него урода, прочитал пояснение и выматерился снова.
«Фотограф-виртуоз из братской страны Кристоф Горжа не устает экспериментировать с необычными эффектами съемки. Теперь он порадовал нас удивительными образами, полученными простой, без какой-либо дополнительной обработки, съемки обыденных предметов с необычных ракурсов. На этом фото мы видим центральное крепление обычной люстры, сделанное им в положении лежа на полу. „Глаза“ этой забавной рожицы — двойное искаженное отражение самого фотографа».
— Извращенец долбаный, — проворчал Филиппов, против воли заглянув в глаза ублюдка, и в самом деле оказавшегося сфотографированным от пола декоративным конусом люстры. Жирная красная стрелка указывала на оборот листа, приглашая ознакомиться с другими творениями Горжи.
— Нет уж, хорошего понемножку, — вспыхнул мужчина и, охваченный внезапно накатившей брезгливостью, вызванной касанием к бумаге, смял её в маленький ком. Удерживая всего двумя пальцами, понес на выход, в подъезд, к мусоропроводу.
— Откуда пришел, туда и иди! Виртуоз хренов.
Мужчина сердито плюнул вдогонку улетевшему во тьму комку, закрыл лючок и поднялся на площадку выше. Хватит на сегодня. Отвлекись, прочисти мозги, например, табаком.
— Все только начинается. Слишком мало фрагментов, — процедил он, закуривая.
∗ ∗ ∗
— Откуда вы их берете?
Баба Рая непонимающе уставилась на Филиппова и простодушно ответила:
— Так вот, из-под стульчика достала, вырвала, и все.
— Да, но сами эти книги вы приносите откуда-то?
Старуха повращала глазами, икнула и поглядела на соседок. Те и не замечали, занимаясь делом — у мешков толкалась плотная кучка покупателей, и Филиппов почему-то подумал, что это ему на руку, хотя товарки были свидетельницами всего лишь пустякового дельца.
— Внук мой, перед тем, как на юга уехать, — она поддала носком башмака плотно набитый мешок — работал тут, в нашем городе. Сам он не местный, купил здесь квартирку. А прежние хозяева много мусора там оставили, хитрецы. Ох, он и ругался! Два дня выносил из квартиры всякий хлам, да и нашел в тумбочке эти книжки. Что-то оставил, а что-то принес мне, для хозяйства, — баба Рая прервалась. — Бери, девочка, на здоровье!
— И много их? — дождался оттока клиентуры Филиппов.
— А? Ну, у меня с десяток всяких, и у него, может, полста осталось. Ты скажи толком, зачем это тебе? — нахмурилась старушка. Филиппов объяснил недолгой, загодя заготовленной речью.
— Сразу б и сказал, что для науки собираешь! Эх, а я их на днях сестре на растопку отдала! — покачала баба Рая головой и переспросила. — По пятьсот за штуку? Что ж в них такого, интересно. Сама не читала — зрение плохое. А сейчас кроме пары листков с собой нету — вон сколько народу набежало! Приходи через неделю — принесу тебе книжек на две тысячи. Только двести рублей дай вперед! А то кто тебя знает, — полушутя сказала бабка.
Купив уже не так радующих семечек, мужчина наклонился к ней и тихо спросил:
— У остальных тоже ваши книги?
— Да, делюсь. Боевые подруги, как-никак.
Едва осознав смысл фразы, он ринулся в середину окружившей соседку кучки людей, на ходу доставая деньги на наизусть выученную сумму:
— Тетя Ната, можно орешков?
∗ ∗ ∗
Давно наступила ночь. Комната тонула в терпком дыме, но Филиппов курил и курил, не вспоминая даже о форточке. На столе, под прессом кружки, лежала неровная стопочка листков. Три новых никак не дали разгадку тайны, но поставили массу новых вопросов. И чем больше их появлялось, тем больше он путался, тем сильнее ощущалась их неправильность, ненужность привычному него миру, устоявшемуся порядку вещей. Неужели розыгрыш? Если и так, то слишком глупый и нездоровый. Нелогичный. Тем не менее, кто-то создал то, что сейчас у него перед глазами, и это был, пожалуй, единственный непреложный факт.
Два листка из учебников. Сперва он обрадовался — гнусных морд там точно не было.
Опять кусок, довольно грубо выдранный из букваря, судя по всему — того самого. Покупателей шло много, старушки спешили, и, видно, рвали наспех — лист с разворота прошивочной тетради сохранил треть неровно отодранной второй половины.
Картинка занимала весь разворот. На осеннем, с зеркальцами луж, дворе деловито возились советско-плакатного облика дети. Пара мальчишек с торчащими из полурасстегнутых курточек алыми галстуками тащили ведра с водой, третий катил тачку, нагруженную красной массой (Филиппов вспомнил неприятный арбуз и поежился). Девочки в шапках и беретах протягивали подобные красные лоскуты под нос намалеванным на металлических щитках мордам животных — лисицы, волка и, вроде бы, петуха. Эти головы крепились к довольно сложным конструкциям из турников и горок разного размера. Филиппов думал увидеть там скворечники, кормушки или хоть собачьи будки — надо же было ребятам кого-то подкармливать — но видел одни железные решетки и полосы. Получалось впечатление, что дети дружно несут корм этим нескладным, бездушным муляжам. Один школьник удалялся от самого большого нагромождения турников, увенчанного петушиной головой — на петуха остроносый череп и огромные глаза походили не сильно, но широкий гребень над его головой склонял к такому выводу. Мальчик застыл в странной позе — чуть пригнувшись и присев, он будто пятился навстречу группе ребят, не сводя сосредоточенного взгляда с аляповатой головы. Рядом была известная загадка. «Один льет, другой пьет, третий растет», и предлагалось написать слово-отгадку для третьего. Ниже была и схема этого слова. Двусложная, пятибуквенная. Первой буквой стояла та, что значилась в заглавии темы.
Буква Ы.
Неведомое слово будто ударило Филиппова в лоб. Он откинулся назад и закрыл глаза.
Что это такое? Откуда? Зачем? Рано, рано! Прежде всего, изучи все, что получено. Он расправил новый листок, начал читать. Вернулся к середине, перечитал. Бросил на пол.
Лучше бы там были очередные извраты того фотографа.
В нормальных условиях фрагмент, принадлежал бы учебнику природоведения класс за четвёртый. Понизу шла знакомая красная полоса, над ней крупным шрифтом чернели надписи, занимавшие почти все нижнее поле: ДЛЯ ЛЕВОГО ГЛАЗА.
На оборотной странице, с номером 34, значилось: ДЛЯ ПРАВОГО ГЛАЗА. Но если б дело было только в том! Скучный текст параграфа с названием «Состояния вещества» доступно излагал простые истины.
Мальчик проводил простенькие опыты со стаканом воды. Подержал его в руках, потом отнес на балкон и убедился, что вода принимает температуру окружающей среды. Разлил на столе и узнал, что она может принимать любую форму, а также медленно испаряться, превращаясь в газ. Сунул другой стакан в морозилку, и вода в нём стала твердым льдом. Бросил лед в чайник, превратил лед в жидкость, и даже в горячий пар. Но на этом любознательный малец не успокоился.
— Да е ж мое, — пробормотал Филиппов.
«Когда чайник закипел, мальчик поднял его крышку и сунул руку внутрь. Рука сильно покраснела, кожа на ней набухла, немного треснула и через полчаса покрылась волдырями. Мальчик проткнул волдыри иголкой, из них потекла бледная жидкость. Это тоже была вода». Далее не в меру смелый экспериментатор и вовсе распоясался.
«Мальчик отрезал немного от второй руки и бросил в ванну с кипятком. Эта часть руки тоже покраснела и покрылась волдырями, а там, где кожи не было, свернулась в полоски и потеряла упругость. Мальчик выловил руку и запер её в морозилке. Через небольшое время рука застыла, став вместе со всеми волдырями холодной и твердой. Так мальчик понял, что и в нём самом содержится вода, принимающая разные формы».
В траурной рамке шла надпись: «Помните! Организм человека на 80 % состоит из воды. Берегите свою воду!».
Мужчине стало противно. И ещё — невыносимо жаль глупого школьника, зря сгубившего здоровую руку вместо поврежденной.
Часы отмеряли третий час ночи, а Филиппов думал и думал. Что мы имеем? Семь фрагментов разных экземпляров полиграфической продукции, не связанных между собой ничем, кроме заметной по ряду признаков давности выпуска и явно странным, бредовым, а местами откровенно пугающим содержанием. Находки общих для одной книги фрагментов только подтверждали и усиливали неадекватность впечатления, дополняя картину все более мрачными деталями
Бухгалтером или айтишником Филиппов не был, но в школе любил математику и вообще старался найти для многих жизненных ситуаций логичный, взвешенный алгоритм решения. Сейчас это стало более, чем необходимо.
Что же делать? Поделиться со знакомыми? Пойти в полицию? Поднять бабок на смех? Нет, это преждевременно, а может, и не нужно вовсе. Сперва зададим правильный вопрос.
Для чего и кем это сделано? Нет, сузим круг, скорректируем. Кем?
Книги выглядели выходцами из семидесятых-восьмидесятых годов. Все они — русские, точнее — советские. Сомнений это не вызывало: краски, шрифты, стиль рисунков и языка, даже степень изношенности листков. Старое, знакомое, почти родное. Напечатано явно промышленным путем. Мысль о реальном советском происхождении этих вещей по понятным причинам отметалась. Значит, их создали люди, имеющие в распоряжении как минимум одну типографию с сохранившейся старой техникой на весь производственный цикл, штат художников и оформителей, а может и профессиональных писателей. Подделывают же знаменитые картины и статуи, почему бы не подделывать рассказы мастеров пера, и авторские варианты учебников. Только вот…
У кого хватит нездоровой фантазии на подобное? Спецслужбы? Сектанты? Обезумевшие с жиру шутники? Но к чему, с какой целью выпускать подделки именно такого сорта?
Тут Филиппов путался.
Большая часть фрагментов не несла адекватной смысловой нагрузки. Картинка к рассказу-обманке, бредовая азбука, мрачный журнал… искусств? (До сих пор он не жалел, что не увидел оборотную сторону того аляповатого дерьма). Садистский учебник в духе взбесившегося сценариста «Ералаша»? Дурацкая фальшивка про матрешек? Если этими посылами неизвестные — а Филиппов думал о них, как о целой команде — пытались вызвать у людей разрыв с реальностью, то слишком вычурным и мизерным представлялся результат. Будь такая дрянь более или менее массовой, о ней бы уже знали. Интернет предсказуемо молчал насчет подобных случаев.
Что тогда? Кто-то ведет тайную переписку по региону или всей стране, а листы — одновременно и шифровка, и способ узнать «своих»? Смешно!
Тогда — ментальный вирус, особо изощренное НЛП?
— Ага, действующее на людей, которым захотелось семечек, — усмехнулся он. — Глупая выборка, ничтожная.
Как книги попали к старухам? В версию старой Раисы уже не верилось. Эпатажные бабки набирают клиентуру? Смешно. Большая часть покупателей не обратит внимания на листки со скучными строчками, а что до творений этого Горжи… Такой гадостью клиентов отпугнешь больше, чем приманишь.
Ничего, скоро он все уяснит. По крайней мере, очень постарается.
∗ ∗ ∗
— А баба Рая скоро подойдет? — в его вопросе не скрывалось разочарования. Одноглазая старуха печально взглянула на Филиппова, её соседка тяжело вздохнула.
— Померла она, милый. Не верится даже — пришла домой, легла на диван — и померла. Соседи и доктор сказали…
Филиппов всегда любил людей. Но не очень сильно. Пришлось немного пересилить себя.
— Да вы что?! — возопил он с чрезмерным напором, вложив в него, впрочем, больше горечь он внезапного срыва планов, чем горе по едва знакомой старушенции.- Как же так?
— Старая была, вот и вышло так, — сокрушилась одноглазая.
— А мне соседи сказали, что Райка пришла домой поздней обычного — от внука возвращалась, несла чёрный пакет. Видно, тяжело ей стало, зацепилась за порог в подъезде, и грохнулась, прости господи, — скорбно подняла глаза в серенькое небо третья бабка.- Приспичило ей по темени дворами мотаться. Как будто погнал кто! Тьфу!
Филиппов, несмотря на возражения разума, почему-то понял, что вероятной причиной беды была его просьба принести книжку. Дома у Раисы книжек не нашлось, вот она и пошла. Жадная старуха. Спешила получить легкие деньги. Эх…
— А я слышала, пакет был красный, — заявила одноглазая, почему-то насупившись.
— Не может быть! — дружным дуэтом возразили двое других. — Говорили же…
И вдруг смолкли. Третья старушка, уперев в асфальт трость, обратилась к Филиппову:
— Покупать будешь?
∗ ∗ ∗
Как же обидно, что все сорвалось! Бедная баба Рая! Ладно, обойдемся тем, что есть.
Он скакал по ступенькам вверх, как гигантский кузнечик. Чуть не стукнулся в выступ мусоропровода и еле удержался от желания высыпать содержимое кульков туда, сразу, чтобы освободить главное от ненужного мусора. От аналогичной субстанции он освободил и свою голову — ну и что, что шеф требует месячный отчет к послезавтра, это мелочь, успеется. В его руках сейчас, быть может, такие бумаги, которые станут в разы важнее всех отчетов в мире.
Дома, развернув пару невзрачных листочков, он сел на кухонный табурет и отдышался, глядя в окно. Нарочито не опуская глаз, сунул листки под столешницу, медленно перетасовал. Вытянул первый.
«Насекомое ниже человека. Оно не смеет ему докучать. Если какая-нибудь муха влетит в дом, не бегай за ней по комнатам, не швыряй в неё тапком и не злись понапрасну. Открой окно и немного подожди, пока она не вылетит на свежесть и свет, покинув дом. Глупая муха, не сделавшая этого, понесет заслуженную кару. Её ждет мушиная комната.
Нет нужды объяснять — такие места есть в каждом квартале. Изловленную муху запустят в комнату запрут за ней люк. Муха хочет ощупать и обнюхать все и сразу, найти грязь и разнести её повсюду, докуда только долетит. Но её ждет разочарование: в комнате лишь пол, потолок и голые, без окон, стены. Мерзкая летунья будет надеяться на доступ к скверне, но и час, два, и три будет лишь злобно и алчуще зудеть, не находя нигде ни места для себя, ни человека, чтобы навредить ему. Когда она устанет биться из угла в угол, присядет отдохнуть, та плоскость, куда она сядет, завибрирует, сгоняя её с места. То же повторится снова и снова, а через небольшое время стены комнаты начнут плавно сдвигаться, оставляя мерзавке все меньше простора.
Муха не понимает, что происходит, стремится вылететь на воздух — но тока воздуха нет. Хочет метнуться в более широкую часть комнаты — но и та сжимается все заметней. Вот от комнаты осталась узкая щель — и тогда начинают сдвигаться пол и потолок. Насекомое понимает, что попало в западню, но не бросает надежд вырваться на волю. Какая тщетность! Да, муха хочет жить! Что мешало ей не мешать людям? Плоскости сближаются, она уже не может поворачивать, с каждой секундой стучит в них беспомощным комочком, ударяясь все чаще и больнее Уже вопит, елозя крыльями о беспощадные равнодушные стенки, вдоль которых она привыкла носиться. Но больше она не летунья. В одном углу комнаты есть выход тонкой трубочки, по которой можно слушать её последние метания. Услышать все, до толстой зудящей ноты, до последнего выдающего живую тварь писка, что громче привычного в разы! И до краткого сочного хруста, который даст тебе покой. Она заплатит за вред, что причинила, хоть и не осознает это по-настоящему. Но такова её участь. Справедливость должна восторжествовать».
— Это что-то новенькое, — растерянно пробормотал Филиппов и, не желая делать поспешных выводов, взялся за оставшийся листок.
— Опять картинки! Ну, вроде, нормальные.
Снова новое — какой-то песенник, судя по рисункам и текстам — детский. Кудрявый мальчик с серьёзным, сосредоточенным лицом читал толстую книгу. Над изображением — строфы песенки про Ленина.
«Октябрятская, надо же», — накатило на мужчину облегчение. Впервые попалось что-то знакомое и родное. Настоящее. На обороте, не считая уже привычных красных полос, тоже были простенькие стишки…
Точнее, всего одна строфа. Из одинаковых строчек.
На верхней картинке четверо ребят-младшеклассников заходили в осенний лес. Ниже располагались те самые строки и ноты, которые Филиппов понимал. Мелодия походила на песенку про маленькую елочку, которой холодно зимой. На картинке под нотами из леса выходили те же ребята, но их было только трое. Лица двоих были напряженными, даже испуганными. Но задний блаженно улыбался.
— Опять нелады, — плюнул Филиппов и, не найдя на листке больше ничего предосудительного, рассеянно пропел вполголоса дурацкую строчку:
— Чёрная сморо-одина, вы-ыбери меня… Чёрная смо…
Пол под ногами еле заметно дрогнул, за окном, в здании подстанции через дорогу оглушительно и утробно хлопнуло, заставив мужчину сжаться и закрыть уши, и вокруг наступила тьма.
— Ч-черт бы вас всех… — прошипел Филиппов, пробираясь к окну. Света не было на всем видимом с шестого этажа пространстве. Ругаясь, он нашарил выключатель, но в этот миг свет и уют сами вернулись в дом. Чернота за окном пропала, сменившись блеклым фоном стекла, в котором засияли угловатые созвездия горящих окошек. Выдохнув, он поднял глаза на мирно светящуюся над головой лампу и обмер.
На него щерился дугой жаркой вольфрамовой улыбки отвратительный лысый череп с сияющими глазами, искривленными, будто в подмигивании.
— Сука! — заорал Филиппов и всей пятерней вмазал в выключатель. Стало темно и хорошо. А минуту спустя стыдно. Неправильно здоровому мужику стоять, влипнув в стеночку, и бояться повернуть голову на собственноручно вкрученную лампочку. Был бы у тебя кот -и тот на смех бы поднял!
Он нажал плоскую кнопку, исподлобья метнул взгляд на лампочку, шагнул вправо, влево. Никакого впечатления рожи не осталось.
«Завтра все решим. А сейчас — спать».
∗ ∗ ∗
Встав немного раньше звонка будильника, он почувствовал в мыслях удивительную ясность. Может, вчерашних впечатлений хватило для вывода, а может, часть мозга и впрямь работает во сне активнее, чем днем. Так или иначе, все странности сложились в более-менее цельную картину. И чем четче она казалась, тем меньше радовала.
Внешние и внутренние признаки листков не оставляли сомнения в одном — они несли негатив. Рассказ о жуликах, написанный столь талантливо, что заставлял задумываться над планами обмана человека и не на шутку сопереживать аферисту. Букварь, больше смахивающий на мрачные кодексы майя с их дурными ритуалами. Развлечение рассматриванием ужасов, порожденных больной фантазией фотографа. Садистский учебник, мушиная казнь, странная песня, после распевания которой из квартета певцов получается трио. Матрешки выбивались из общего ряда, но по дюжине листов из книги конечного мнения не составишь.
Те, кто создал это, не просто глумились над реальностью. Они хотели причинить зло.
Филиппов запил завтрак густым чёрным кофе. Ладно, их цель в общих чертах понятна. Что ещё? Он сбегал за листками, разложил их поверх крошек на клеенке стола.
Нашел. Любая книга несла на страницах красную полосу, поле, уголок. Для школьников полоса была яркой и широкой, для тех, кто постарше — узкой и багровой. И ещё эти надписи про левый и правый глаз… Стереокнига?
Он составил обрывки букваря и постарался расфокусировать зрение. Результатов это не дало. Либо очередной розыгрыш, либо для получения эффекта нужен цельный разворот.
Но книжка о матрешках также ничего не дала. Только на одном из полей он заметил овал из пестрых пятен. Цветная искристая пыль. Отпечаток крыла красивой бабочки. На полях обнаружились нарисованная ручкой стрелка, указывавшая вверх и кривая приписка «У неё прелестная шейка, правда?».
— Нет уж, не морочьте! — рассердился вдруг Филиппов и сделал новый вывод. — Все читатели должны смотреть на красное. Детей к этому приучают сызмальства, а старшие все понимают и так. Но к чему?
Подняв глаза, он увидел бившуюся меж оконных стекол муху. Большую и чёрную.
— Прибить бы заразу, — с приязнью вспомнился вчерашний изуверский текст. И тут же…
— Ах вы, сволота! Втянули меня в дерьмо, а теперь и вовсе наглеете! Ну, уж нет!
Это все бабки. Как он раньше не догадался? Пропитанные какой-то легкой наркотой листочки вызывают привыкание, а потом и зависимость. По телевизору как-то рассказывали, что в сетевых ресторанах и супермаркетах клиентам дают крохотные дозы марихуаны вместе с покупками, или распыляют их в помещениях. А тут — сельский подряд! Внук у неё на югах, семечки растит, ага! Там ещё много чего растет! Хотите нажиться на унюханных дурачках? Фигу вам!
Еле дождавшись лифта, Филиппов влетел в кабинку. Отчет… да, он успеет его сделать. Сегодня воскресенье, за часок выведет гнусных бабок на чистую воду, добьется от них правды и сразу — домой. Он успеет. Все успеет.
— Дядь, пните, пожалста, мячик! — звонко окликнули его. Из глубины дворовых кустов на Филиппова смотрели несколько ребят лет десяти. Вылитые школьники из того букваря. Мужчина увидел перед собой, на тротуаре у подъезда, тускло блестящий, склизкий мяч, покрытый глянцевыми пятнами. Мяч недобро щерился.
Он молча обогнул мяч по широкой дуге и юркнул со двора на проспект. Заскочил в автобус и, занятый мыслями о пресечении злодеек, не сразу заметил, как транспорт свернул с привычного пути.
«Спутал! Параллельный маршрут!», — сообразил он и пробился на выход почти в момент закрывания дверей на ближайшей к нужному дому остановке.
На пятачке старого асфальта ютились совсем другие старушки, и семечки в их мешках были черными, как антрацит.
— Где они? — едва не заорал Филиппов на торговок. — Вчера были, вот тут, на этом месте. Три бабушки, продавали…
— А, Ната с Катрой, что ли? — прищурилась ближняя бабка. — Сегодня их нет. Наверное, на поминки уехали — Раисе девять дней уже. А вам зачем?
— Я… мне надо к тете Наташе, — не моргнув глазом, четко ответил Филиппов. Моргать ему было некогда, он оглядывал новых торговок. Такие же пенсионерки-бизнеследи, только товар у них другой, и поверх мешков белесо блестят рулоны полиэтиленовых пакетов.
— Вы родственник?
— Да, я тети Наташи племянник… из Ростова, — хитрый кусочек воспаленного мозга выдал заведомо путаный топоним. Нечего этим Фроськам знать лишнего.
— А что ты ей не позвонил? — вмешалась соседняя бабка, отпустившая покупательницу.
— Телефон… аккумулятор сел. А я первый час в городе, только с вокзала, и раньше не был у неё, вот. А дома её нету…
— Ну, тогда точно, у Райки они, — перекрестилась первая бабка. — Если так горит, загляни. Адрес знаешь? Хотя откуда тебе знать.
— Старосибирская, шесть! — повторил вслух Филиппов и чуть не бегом двинулся к перекрестку. Загорелся зелёный, мужчина ступил на «зебру», краем глаза отметив, что вместо серо-белой она черно-красная. Остановился, разглядел жирные алые буквы:
ДЛЯ ЛЕВОЙ НОГИ
— Дрянь! — скрипнув зубами, резко свернул с полосатой зоны, пересекая улицу по длинной диагонали. Встречная группа пешеходов показалась наступающей на него бандой, и Филиппов взял ещё правее.
На него почти налетела отчаянно кричащая легковушка, миг спустя едва не сшибла грузовая «газель». Филиппов, неуклюже отмахиваясь, стукнулся в окошко киоска, влетел в прохожих, получил толчок в бок. Вокруг на кого-то орали
— Сумасшедший, что ли!?
— Хуже. Пьяный.
— Глупые, — бормотал под нос Филиппов — не мешайтесь, ради вас же стараюсь.
Выбравшись с людного места, он миновал череду дворов, близ бульвара наткнулся на новую красную надпись. Это оказалась обычная реклама какого-то ломбарда.
Сбавил шаг. До нужного места было недалеко. В голове прояснилось.
Все не так, все это — обман. Как ты не догадался сразу!
Неведомая штука, заключенная в проклятых листах, дурманила его, заставляя видеть в обычных вещах всякую дичь. Надпись на первом переходе была самая обычная, и мячик у подъезда лежал совсем не злой. Это наваждение! Чем меньше ты контактируешь с бумажками, тем быстрее они тебя «отпускают».
А бабу Раю не отпустило.
Он медленно побрел по аллее. Прежние измышления стали казаться смешными. Что ты знаешь о кульках? Если они могут дурить человека, то запросто могут его и убить. При передозе. Но один факт не вписывался в это объяснение. Авария на подстанции, аккурат после произнесения дурацких книжных слов. Совпадение?
Филиппов остановился, пораженный.
Баба Рая умерла из-за книжки. Точнее, из-за того, что хотела продать её постороннему.
Теперь он сомневался, что старухи причастны к бумажным безобразиям. Бумаги несли темную силу. Хаос и зло. Чем дольше с ними соприкасаешься, тем больше грязи они в тебя вкачают. Что бы за этим ни крылось, оно было плохим.
Но зачем это безвестным мерзавцам? Насколько надо не любить человечество, чтобы устраивать такие штуки? Знали о том старушки или нет, но влиянию злого фокуса они подвергались чуть ли не каждый день, понемногу.
А теперь они в бабкиной квартире, рядом со скопищем этой дряни, раз она принесла её от внука! Надо их спасти! Может, они и виноваты, но обрекать их на гибель нельзя.
Мужчина увидел нужный дом, осмотрел окрестности и наткнулся на свою многоэтажку. То-то адрес показался ему знакомым! Покойница обитала через двор от его жилья. Туда!
Не успел он повернуться к искомому зданию, как на темя обрушился мягкий, горячий удар, и мир стал чёрным, с неровной багровой каемкой понизу.
∗ ∗ ∗
— Ну и куда его, Катра? — просипел серый голос.
— Отмякнет, потом решим. Ты тоже молодец — хряснула от души! Говорили тебе…
— Я вполсилы, как и говорили! Это он хоть?
— Купи второй глаз! Конечно он, разве не помнишь?
— Тут хорошего глаза даже за миллион не достанешь! — огрызнулась спорщица. — Неумехи. Живут как поросята, зато орут на всех углах — вот мы, венец творения! Тьфу!
— Ладно вам! — прервал ворчание третий голос. — Дураки не дураки — а дело стоит. Дайте ему понюшку. Он должен быть в себе.
— Не жалко? — спросил второй старческий голос.
— Есть немного, Ната. Но как иначе? — угрюмо ответил третий.
— Да, впустил от нечего делать, а нам теперь опять переезжать!
Филиппов пришел в себя, послушал разговор, подвигался, не ощущая почти никакой свободы, и только потом открыл глаза. Голова и шея болели.
Он лежал на дощатом полу полутемной избушки, Сильно пахло сыростью и хвоей. Через грудь в несколько колец протянулись бельевые веревки, их грубые узлы пережимали спину и ноги. Над головой темнел свод большого стола — мужчину бросили под него, наружу торчали только голова и правая рука, прикованная холодными наручниками к массивному кольцу крышки погреба. На столе виднелся пыхтящий самовар. Перед Филипповым стояли, тревожно глазея на него, две знакомые бабки-торговки — высокая, с тростью в руках, и та одноглазая. Третья, с презрительным видом разглядывала его, восседая на лавке. Попал, так попал. Дурак.
— О, не нужна понюшка, — проговорила высокая, завинчивая набалдашник своей трости.
— Пустите, маньячки! — заскрежетал зубами Филиппов, переворачиваясь набок. — Я вас не сдам, никому не скажу…
— Цел, соображает, — прокомментировала одноглазая Ната, обращаясь к сидящей на лавке.
— Ну, здравствуй ещё раз, умник, — строго сказала председательница. — За маньячек, конечно обидно, мы тут тебя и прочих ваших спасать собрались, а ты — ругаться.
Филиппов понял, что бабки эти — очень серьёзные.
— Да идите вы! — яростно крикнул он. — Хрен с вашей наркотой и семечками! Да, я понял! Не нужны мне ваши дела! Я уйду, уеду, работу, город поменяю, пустите только! Куда вы меня… Зачем я вам, а?!
«Главная» бабка удивлено приподняла брови.
— Наркота? А, ну да. Ты ошибся, значит, все ещё идет хорошо, если можно так сказать… Не дергайся, самовар со стола грохнется — и сваришься! Катра, дай ему чуток воли!
Орудуя освобожденной левой рукой и связанными ногами, он червяком выскользнул из-под стола и опасливо оперся на его ножку, не забывая о нависшей сверху горячей бадье.
— Стой, подкрашу пока, — высокая достала откуда-то кусок красного мела и обвела периметр комнаты неровным контуром. За узким оконцем стояла ночь. Слышалось пение последних осенних сверчков. Окончательно запутавшись, Филиппов спросил главное:
— Зачем я вам и кто вы такие?
Старухи переглянулись. Старшая негромко спросила:
— А как думаешь сам, парень?
— Бандитки вы, — без обиняков выдал Филиппов, потирая ноющий затылок. — Барыжите всякой дурью, а остатками свои семечные кульки натираете, чтобы народ к вам возвращался… Ну простите, что я вас вскрыл, я не нарочно! Нечего было приманивать!
— И это все? — хмыкнула одноглазая. Филиппов растерялся.
— Вы ещё и книжки наделали, чтоб свои по ним вас узнавали, вроде знака… да? Да?
Троица молчала.
— Не нужны мне ваши секреты, мне своя жизнь дорога, забыл я все это, забыл! Слышите?? Забыл! — отчаянно забился он, но грубые узлы держали крепко.
— Эх, Филиппов, — печально изрекла атаманша. — Если б это были наши секреты, я б дала тебе чемодан этих ваших… долларов. За добрую весть.
— Это… как? — изумился мужчина.
Бабка шустро для своего возраста соскочила с лавки и без опаски присела перед ним.
— Раз все вышло так глупо и случайно, то знай. Мы — беженцы.
— Цыгане, что ли? — ляпнул Филиппов. Пара бабок сдержанно хохотнули. Главная отрицательно покачала головой. Её тон был спокоен и серьезен.
— Что тебе не понравилось в наших и Райкиных кульках?
— Что? Ну… Плохие они. Неправильные… Не людские, что ли, — он сам изумился точности подобранного слова. Бабка кивнула.
— Все так. Эти книги — не ваши. Это часть того жалкого багажа, что мы унесли с собой.
— Откуда? — выпучил глаза Филиппов. Бабке, несмотря на его опасное и дурацкое положение, почему-то хотелось верить.
— Из Вечной Сердцевины, почти такой же как твоя родная Земля… кстати, почему Земля?
— Н-не знаю, — затряс головой и конечностями Филиппов. — А это далеко?
— Вот все вы так. Стыдно не знать… А что до нашей родины — моей, Катры и Наты, то она совсем рядом. В четырёх градусах и сорока минутах отсюда.
Он долго молчал, соображая. Прохрипел внезапно севшим голосом:
— Аа, это… Вы из другого времени, как в кино, да?
Вожачка поморщилась.
— Нет же. Мы с вами синхронны. И во времени, и в пространстве. Просто состояния материи у нас различны, понимаешь?
— Измерения, что ли? — он слышал себя, как чужую магнитофонную запись.
— Примерно так. У нас с вами одна планета. Только ось нашей отклонена на 28 градусов с хвостиком. А выглядит так же. Надеюсь, и сейчас… Материки, океаны, вещества, виды жизни, история. И мы сами — по сути, такие же люди, как вы.
Боль, испуг, усталость, даже сознание собственного положения на время отступили. Мужчину поглотил горячий интерес.
— Что у вас случилось?
— Беда, — вожачка будто ждала вопроса. — Вы любите пугать себя всякой бесовщиной и темными силами. У нас, к сожалению, эти силы вполне осязаемые и мешают нам жить. Живая тьма. Откуда она? Не спрашивай. Мы не знаем.
— Темень, темень, уходи, — забубнила одноглазая. Старшая задумалась.
— Да… Они сильны и коварны. Сидят в земле, копятся в небе, отравляя настоящую жизнь и губя её. Мы веками боролись с ними, и добились успехов… но кое-где пришлось отступить. Немного…
До Филиппова дошло. Все фрагменты сложились в зыбкое, но ощутимое целое.
— Вы приносите в жертву детей?
Катра засопела, а атаманша подняла руки:
— Нет, конечно! Мы их приучаем не бояться темного, уменьшать это, жить с ним в одном месте и все же порознь. Но они малы, и иногда…
— И поэтому воспитываете привычку к страху у старых и малых?
Она кивнула.
— А зачем это? — он указал на красные линии.
— Красное бьет чёрное. Нужный цвет. Бьет тьму. Должно бить.
— Но однажды не побило, — не смог не съязвить мужчина. — Раз вы тут.
— Это был частный случай. Наши ученые нашли лазейку к вам и отправили туда ходоков, а за ними — тысячи душ из накрытого тьмой местечка. Но они что-то упустили из виду, и главная партия переселенцев пропала, никуда не добравшись.
Филиппов помолчал.
— А что с тем местечком? Победили тьму?
— Мы не знаем. Обратно уже не попасть. Только вперед, в следующий мир.
— А я вам нафига? — он снова начал злиться. — Вы, вроде, хорошие.
— Ты видел что-то неправильное в своем мире, когда касался наших вещей?
— Бумажек этих? Ну, видел, — проворчал он. — И что?
— Критическая масса, — назидательно сказала атаманша. — Наш мир содержит в себе частички живой тьмы, и от них не избавиться до конца. Когда мы пришли сюда, то пришлось отказаться от наших одежд, орудий, части органов…
— Вы же сказали, что не отличаетесь от нас, эй! — возмутился Филиппов, но не удостоился ответа. — И да, как вы нашли мой двор?
— По запаху, как же ещё, — бодро ответила одноглазая.
— Неважно. Мы думали, что все наладилось. Но с годами даже крохи, оставшиеся у нас от родины, стали копить в себе тьму. Последнее, от чего мы могли избавиться — это кучка наших книг, если бы они стали опасны для твоего мира, порождая перемены и в нём. Но мы и не думали о такой возможности. А догадались, как понимаешь, слишком поздно.
— И вы сплавляли их по листку, пока не…
— Пока ты не собрал целую кучу и не впустил её! — крикнула Катра, хватаясь за палку.
— Кого — её? — в ужасе спросил мужчина.
— Хватит! — прицыкнула хозяйка, но без толку.
— Впустил! Впустил! — каракали бабки. — Ходил, смотрел, лепил на себя! Всю дрянь собрал и сюда вытащил! Зацепер сраный!
— Да понял я, понял! Но откуда мне было знать? А!? — заорал Филиппов. — Сами затупили, козы древние, а теперь с больной башки на здоровую, да?
— Зацепил! Такой зацеп, что не отцепишься!
— Молчать, я сказала!
Бабки воззрились на предводительницу.
— Ладно. Я уже решила, — сказала она. — Есть средство. Выручу всех. И вас, и нас.
— Какое? — прошептал Филиппов.
— Обещай, что не будешь сбегать и вести себя глупо.
— Да уж с вами глупей и не придумаешь, — горько усмехнулся он.
∗ ∗ ∗
Они шли гуськом по дикой тропке. Начавшие облетать деревья приятно шумели, воздух был прохладен и свеж, и уже не докучали комары. В ушах переливались трели сверчков, а в редких просветах меж крон высоких деревьев мелькали звезды.
Перед тем пришлось ехать на поразившем Филиппова старушечьем железном коне — чёрном с красными полосами джипе Райкиного внука, который он оставил бабке.
— Вы давно у нас? — интересовался он у старух.
— Девять лет, а Райка все двенадцать жила, пока темень её не задушила, — неохотно ответила одноглазая. — Только так мы и поняли, что и оставшиеся бумаги опасны.
— А почему именно здесь, и… в нашей стране?
— Тут легко быть неприметными, а ещё, — обернулась, отвлекаясь от руля, Катра. — Где ещё найдешь место с таким соцобеспечением?
— Так Европа там, Запад…
— Э, нет, — махнула рукой атаманша. — Слишком много контроля, слишком много придирок… У вас — другое дело. Хорошо! Живи, старушка!
И все трое противно захихикали.
Они прибыли в лесополосу близ шоссе, ведущего в город. Это, как и доверительные рассказы диковинных старух, немного его успокоило.
— Значит, я вытащу последнюю книгу из вашего схрона, и просто сожгу её?
— Да, все так, — пыхтела Катра, пробираясь сквозь подлесок. — Только кто-то из ваших может без вреда касаться вещей нашего мира.
— Здесь! — вожачка указала на небольшую прогалину, заросшую ароматной травой. — Иди к кривому вязу. Вот спички. Мы подождем тебя тут.
Мучимый стрессом, тупой болью и нарушенной вестибуляцией, Филиппов двинулся к дереву, надеясь, что все происходящее — белая горячка или пусть даже коматозный сон. Как бы там ни было — расквитаться с этими безумными, и конец! Он им все же верил.
Уже на середине поляны мужчина услышал из-за спины страшный крик.
— Выбирай!!!
Он резко обернулся, и заметил лишь пятна бабкиных спин, быстро мелькнувшие в чаще. Вокруг сгущалась темень.
— Эй, вы куда?! — заорал он. — Совсем с ума посходили?
Но старухи, треща палыми ветвями, уже скрылись.
— Вы ж сами хотели сюда! Чего боитесь?
Припустив было за ними, Филиппов понял, чего. Того, что за его спиной. И того, что они только что пригласили… выбирать?
Волну сладкого холода, коснувшуюся шеи, он ощутил прежде, чем обернулся.
Под вязом, стройная, высокая, почти невесомая стояла она.
Филиппов тонко, сквозь сжатые зубы, завыл, дернулся в чащу, упал на четвереньки — потоки чернильно-фиолетовой взвеси окутали его всего, заставив кашлять и слепнуть.
— Обманули, — захрипел он, выплевывая липкую терпко-приторную пыль. — Дурррак…
Сбился с пути, пополз, не глядя, к краю поляны, приподнял голову, чтобы осмотреться.
Задышал свободно. И забыл о страхе и опасности.
И правда, дурак. Как все просто. Когда смотришь на неё, тебя не душит её аромат. Он губит лишь её врагов, тех, что трусливо бегут прочь, показывая спину…
Он повернул в сторону, чуть не захлебнувшись сахарным смрадом, убедившись в своей правоте. И её мудрости.
Она по-прежнему стояла у дерева — молодая женщина в зелёном плаще и с широким, фиолетовым, роскошно ниспадающем концами в сухие травы шарфом. Звезды освещали её белое лицо, укрытое до носа тонким, отмечающим губы, платком.
— Здравствуй, выбранный, — прошелестел её мягкий, шепчущий будто со всех сторон голос.
— Ты за мной, — потрясенно отозвался Филиппов, мигом забыв все и всех.
— За тобой, за единственным. Чтобы принять и укрыть. Иди ко мне.
— Да, щас… — он пополз к ней, желая скорей достигнуть сочившихся из краев шарфа источников нежного тумана, обнять её ноги, приникнуть к ней… Он не знал, кто она, но знал главное — она нужна.
— Ближе, дружок — она приблизилась к нему, не шагая… Да и зачем ей ноги?
— Ты лучше, ты должна плыть над землей, — горячо зашептал Филиппов. Дева молчала.
Налетевший ветер на миг прояснил его мысли.
«Почему она не стала ближе?». Напрягая зрение, мужчина рассмотрел девушку. Сразу поняв, что роста в ней метров пять, и до неё ещё далеко.
«Беги!», — отчаянно завопил разум, и он бросился прочь.
Колющий в легких сахарный песок превратился в обычный, и Филиппов, не пробежав и десяти шагов, рухнул наземь, отхаркивая комки грязи. Туман накрыл его целиком, спутал мысли, а миг спустя мужчина, улыбаясь, уже стоял перед девой, задрав голову. Она наклонилась, прошептав с мягким укором:
— Кто был непослушным? Ты загулялся допоздна в лесу, малыш. Но не бойся — ты прощен.
Её пояс и грудь украшали ряды бус из огромных темных ягод. Такими же ягодами с остатками побегов на месте зрачков были её блестящие глаза. Над бледным челом чёрным светом горел кристалл. Там, где чешуйчатые ленты волос смешивались со змеиным ободом обруча.
— Чёрная Смородина… — выдохнул Филиппов.
— Да, — произнесла фигура. — Я помогу тебе. Ты отринешь красное и станешь спокоен. Иди на ручки!
Края шарфа вздыбились, оплели человека и, оставляя ожоги на открытой коже, приподняли в тягучий воздух. Когда Смородина взяла его на руки, он увидел, что это не руки, а длинные, черные ветви. Ветви нервно щупали его.
— Ой, а мне ещё отчёт писать… на завтра, — чуть не захныкал он. — Можно, не буду писать?
— Можно, милый. Не будешь. У тебя где-нибудь болит? — участливо спросила дева.
Филиппов захотел спать, свернулся комочком на древесных руках и просопел:
— Угу, — утром, грызя ноготь, он сглотнул кусочек, и теперь тот занозой напомнил о себе.
— Не беда. Сейчас я тебя вылечу. Совсем-совсем.
— Хорошо, — томно зажмурился Филиппов, обнимая коряги.
— Лучше не бывает, — улыбнулась дева под платком. Её волосы взвились вверх, как у утопленницы, и щупальцами обрушились на Филиппова, шарф снова ожил, прижигая кожу. Черные сухие пальцы растопырились, подбросив опутавший человека ком в воздух. Поймала его одна из веток, стрелой пробившая горло аккурат там, где с утра болело.
∗ ∗ ∗
Когда до беглянок долетел дикий, погибельный человеческий крик, Катра осела наземь, закрыв уши руками.
— Сколько же можно! — простонала она. — Даже здесь! Здесь!
— Будет тебе, — пробормотала, дергано оглядываясь, одноглазая. — Он ещё долго держался.
— Умен, вот и держался. Не малец, как-никак, — отозвалась атаманша.
— Да. С машиной что сделаем?
— Утром мой племянник сожжет. Эта-то сыта, но на всякий случай… Все, скорее на шоссе!
Далеко между деревьями возник мимолетный фиолетовый сполох. Пенсионерки с нестарческой прытью продрались через бурелом и бегом припустили по прогалине.
— Сильно мы сглупили, — охала Ната.
— Потому и средство нужно только сильное, — парировала старшая. — Теперь она на сорок лет уснет, а дальше… Убраться успеем.
— Если уберемся отсюда, то она вымрет?
— Может, вымрет, а может, переползет к нам! Из-за очередного такого придурка, как этот!
— Не будь кто-то легкомысленным, придурок бы не пришел! — ругнулась Катра. — Хотели же раздергать на листы и сжечь в разных областях!
— Накладно! Подозрительно! — пыхтела Ната. — А нас, лоточниц, никто не приметит…
— Цыц! В лес нас вошло четверо, стало трое. Значит, все чисто. Смородина взяла свое.
— Сморила, на то и смородина… Когда переберемся в новое место?
— Завтра. Вторник как раз. Вторая попытка. У этих понедельник — день тяжелый, может, оттого и вышло неладно.
— А если Смородина… не наелась? — запыханно спросила Катра.
— Ну, умрет без корма, все равно тут её звать никто не умеет. А не умрет — не наше дело. Пусть местные сами разбираются…
— Хватит трепаться! — бросила атаманша через плечо. — Они тут умные, должны что-нибудь придумать. Но лучше без нас. А ну-ка подтянулись!
Лес редел, приближалось шоссе. Старухи бежали.
И вдруг нашел.
Недалеко от автобусной остановки, с которой он пять дней в неделю отправлялся с работы домой, тянулся вдоль высокого цоколя серой девятиэтажки ряд восседающих на стульчиках и лавочках колоритных старушек со сложенными у ног ящичками и мешками. Старушки торговали нехитрым товаром — овощами, грецкими орехами, арахисом, изюмом и теми самыми семечками, из-за которых Филиппов, собственно, и задержался у непримечательной группы торговок. Странно, что раньше он их тут не замечал.
Полосатые семена его удивили и даже порадовали, навеяв воспоминания о пусть и не особо, но уже далеком детстве, проведенном в южных краях страны.
— Где берете? — поинтересовался он, узнав недорогую цену. — Местные?
— Эх, да откуда они тут… Внук с югов привозит, сам растил! — добродушно ответила бодрая пенсионерка, ссыпая озвученные Филипповым сотни граммов семечек в бумажный кулек. Улыбнувшись, взяла лопаточку и добавила туда ещё. — Это в довесок. Рекламная акция, да?
— Точно! — поддержал шутку Филиппов. Нечасто встречаются такие позитивные бабки.
— Хочешь жить — шагай в ногу со временем! На здоровье, приходи ещё!
скрытый текстПопрощавшись, Филиппов пошел к остановке и, за неимением пакета или сумки, немного сплющил кулек, сунув его между рабочих бумаг в свой портфель, отчего последний немного вздулся. Покупка напомнила о себе только поздно вечером, когда, вынимая ненужные на завтра документы, Филиппов наткнулся на кулек.
— А вот и вы! — обрадовался он и, освободив портфель, унес семечки на кухню, где торжественно вывалил их в глубокую тарелку. Подсолнухи, давшие эти плоды, наверняка были крупными и сильными растениями — от черно-белой горки шел ясный масленый запах, а кожурки не имели дырочек или вмятин. Сидя перед телевизором, мужчина щелкал семечки, да не просто так, а как в детстве — брал в руку по одной, сжимал по линии ребра между большим и указательным пальцами, раскрывая аккуратные створки. Извлекал целое ядрышко и с удовольствием жевал. Шелуха отправлялась в бабкин кулек.
Телепрограммы были тоскливыми, а новости и того хуже. Что-то ударно строили и достраивали уже который год, кого-то успешно бомбили, наказывая за плохие поступки, причем уже который месяц в одних и тех же местах. А что до роста доходов населения…
От скуки он рассмотрел кулек — тоже, будто из прошлого, не знавшего повсеместных дешевых пластиковых пакетиков. Просто лист, вырванный из журнала или газеты. Один дальний родственник, ценивший всякие оригинальные штуки, любил собирать такие старые случайные находки, и даже сделал из листочков подшивку. Чудная получилась книга — что ни разворот, то новое, непредсказуемое, интересное, но как ни обидно, почти всегда — ни начала, ни конца. Куски чужих мыслей, чужой жизни, подогнанные в общую пеструю мозаику с неясным сюжетом.
— Ну, и что же у нас тут?
Это оказался лист из солидно-толстого, судя по проставленным чёрным в красных углах цифрам 72 и 73, журнала. На обеих сторонах был начинающийся с полуфразы рассказ о людях с иностранными именами. Несмотря на простенький сюжет, Филиппову понравилось. Двое, познакомившихся каким-то неординарным образом (эх, теперь и не узнать, каким!), оказались мошенниками и, не поделив между собой маленький городок, как поле для охоты на доверчивых жертв, решили вопрос по-джентльменски. Оба должны были заставить раскошелиться местного богача, причем одним и тем же способом, и не вызвав его подозрений. Получивший большую сумму оставался на «участке» хозяином. Очередность и выбор метода аферы определили, подбросив монетку.
Первый мошенник узнал, что жертва имеет нездоровую любовь к науке, и под видом заезжего ученого наладил контакт с богачом. Прогуливаясь по улице, он обратил внимание богача на голодного студента, просившего денег на продолжение своих научных работ. «Клиент» расщедрился, а после давления нового «друга» дал бедняге-студенту денег ещё и сверх первоначального.
На моменте, когда аферист взял девять десятых подаяния у подкупленного им студента и довольно продемонстрировал добычу конкуренту, страница кончилась.
Написано было так атмосферно, что Филиппов даже пожалел второго хитреца и задумался, как бы решил вставшую перед персонажем проблему он сам. Листок вместо мусорного ведра отправился в тумбочку, где хранилась всякая мелочь.
∗ ∗ ∗
Всю неделю он нет-нет, да и возвращался к мысли о том, что предпримет журнальный герой, но не придумал никакого безотказного приема. В очередную пятницу, снова заприметив старуху, купил у неё полосатых семечек и, придя домой, уже сознательно развернул кулек, решив собирать свою коллекцию находок. Развернул и поднял брови.
Там было продолжение истории. Как и уже ожидаемые страницы 74 и 75.
— Неужели бабуся неделю не продавала семечки? Или утащила журнал домой, а сегодня вспомнила и взяла с собой? — удивился мужчина. Как бы там ни было, не терпелось узнать окончание аферы. За ужином, с ложкой в одной руке и листком в другой, он возобновил чтение и, сам от себя не ожидая, выругался.
Большую часть отрывка занимали мысли второго мошенника, который, как Филиппов и предполагал, ломал голову над решением задачи. Герой обдумывал три варианта действий, расписывая их умно и красочно. Варианты оказались совсем Филипповым непредставимые, но он признал, что каждый из них лучше предыдущего. Что же он предпримет?
«Все эти штучки, все-таки — вздор. Я решил поступить изящнее». На этих словах страница 75 закончилась. Финала рассказа по-прежнему не было, хотя он вполне мог уместиться на половине страницы, которую занимала иллюстрация. Мужчина досадливо смял листок, доел суп, и уже наливая в кружку чай, вспомнил кое-что. Поднял пахнущий маслом, слегка скользкий лист, разгладил его на столешнице. Всмотрелся.
Картинка относилась, видимо, к предыдущим событиям — смешной толстяк в красивом, дорогом, но старомодном костюме, раскрыв рот, слушал приобнявшего его за плечо долговязого парня в костюме попроще. Перед ними на улочке с маленькими домиками стоял в несчастной позе студент-попрошайка, а позади, вдалеке — человек в униформе, должно быть, полисмен. Сразу вспомнились рассказы американских писателей столетней давности. Но полицейский на картинке был странным: его шлем венчало длинное перо, а на поясе вместо дубинки, как в фильмах с Чарли Чаплиным, висел… меч.
Непонятно. Филиппов напряг свой мозг, чтобы вспомнить немногое, известное про полицию прошлых лет. Он точно знал, что городовые в России тогда носили сабли… или шашки? Неважно. А вот с другими странами уже были проблемы. Тем более, меч на картинке был не похож ни на шашку, ни на шпагу. Огромный рыцарский клинок. Может, двуручник даже. Хотя художнику журнала, могло было скучно, вот и намалевал…
— Неважно. Надо узнать, чем все закончилось! — с неожиданной решимостью произнес Филиппов.
Он еле удержал себя от того, чтобы сорваться завтра с утра на другой конец города на поиски «того самого» кулька. А, немного остыв, удивился своей минутной блажи. «Будто бы нет других дел! Ну, байка и байка. А журнал этот уже наверняка весь по листку уничтожили. Да и толку-то», — плюнул он мысленно и забыл о странном листке надолго.
∗ ∗ ∗
— Добрый день, молодой человек! Понравилось? — прозвучал вопрос в его спину. Он обернулся. Знакомая бабуся приветливо кивнула головой.
Филиппов за прошедший месяц уже забыл про журнал и просто подумал, что давно не ел арахиса и изюма. Купил по большому кульку того и другого, мимоходом отметив — торговка рвала какую-то книжку в синей обложке. Он пожалел книгу, а дома уже выбросил было бумагу, но, рассмотрев, задержался.
Синяя книжка оказалась старым, советским букварем с ярко-красным нижними полями. В верхнем левом углу, как положено, красовались заглавная и строчная буквы А. Были тут и простые слова, изображенные буквами и цветными квадратиками, помогавшими первоклассникам различать виды звуков и слогов. А вот иллюстрация…
Из разбитого окна выглядывали встревоженные мальчишечье и девчачье лица. Под окном, придавленный половиной громадного арбуза, лежал мальчик, страдальчески тянущий руку к товарищам, которые, видно случайно, упустили гигантский плод из рук. Девочка держала в поднятой руке коробочку с красным крестом. Распростёртому на земле парнишке явно был несладко, впечатление усиливали обильные алые сгустки и потеки, покрывшие его руки и лицо, и расползшиеся по земле и стене. Филиппов понимал, что это кусочки арбузной мякоти, но воображение уверенно делало из полукомичной сцены куда более неприятную. На другой странице крупно чернели три слова.
Арбуз. Аптечка. Рана.
Филиппов отбросил листок и засел за компьютер. Интернет подтвердил его беспокойные мысли. Он знал, что можно заказать в Сети обложку для книги со смешным или вызывающим названием, чтобы потом шокировать ею гостей или недоумевающих пассажиров в общественном транспорте. И про версии учебников в стиле чёрного юмора — существовали десятки таких поделий. Но это — виртуальное баловство последних лет. А чтобы потрепанная, старая книжка, с таким содержанием… Нет, он не дал бы такой букварь ничьим детям.
Что ещё не так? А!
Он принес два первых листа, ввел в поисковик имена героев рассказа. В ответ выдавалось совершенно не то. Набрал в строке поиска начальные фразы абзацев. Тот же результат.
Мужчина посидел, разглядывая обои. Побарабанил пальцами по столу. Выдохнул.
— Интересные книжки. Надо разобраться.
∗ ∗ ∗
«Просто подойду, куплю кулька на три, и разберусь», — думал Филиппов, твердым шагом приближаясь к торговкам. Но вышло немного не так, а потом и вовсе неожиданно.
— Купите грибочки, — предложила крайняя бабка, одетая в легкий цветастый халат. Она, несмотря на прохладную погоду и отсутствие одного глаза, закрытого пропущенным под роговыми очками плотным бинтом, выглядела вполне жизнерадостной. — У меня подосиновики тут, рыжики.
Он вдруг смутился своего намерения и оглядел товар. Грибы как грибы, чистые, вроде, как всегда. Купил немного, у соседней старушки приобрел полкило ореховых ядер. Спохватился, вспомнив, зачем пришел, и почти кинулся к «семечнице». Купил, как собирался, на два кулька — светлый и яркий, а, забирая первые покупки, увидел, что и у соседок под ногами лежат какие-то книжки. Тут Филиппов и сморозил:
— Скажите, пожалуйста…
— Баба Рая, — дипломатично помогла хозяйка мешка редких семечек. — Что хотел?
Мужчина замялся.
— Вы вот во всякие бумажки это заворачиваете… Я замечал — интересные книжки.
— Ой, какая разница — интересные, неинтересные. Главное — полезные! — пенсионерка без признаков удивления подняла истонченную книжонку без корешка и помотала ей перед Филипповым. — А что такое?
Филиппов забыл о такте и возможной осторожности, и сразу выдал свою тайную цель.
— Да забирай, тут осталось-то! — хмыкнула бабка. Её соседки наблюдали за происходящим с интересом.
— Спасибо! Вам заплатить, или давайте принесу взамен газету…
— Не надо! Считай, это тоже акция! — махнула рукой старуха. — А от газет ваших одна грязь и гадость.
∗ ∗ ∗
Не снимая ботинок, прошел на кухню, торопливо вытащил из пакета останки книги. Пролистал с конца — без картинок, только вот титульник… В квадратной рамке теснились, заглядывая наружу, на читателя, веселые, смахивающие на безруких телепузиков игрушки. Выше значилось: «История русской матрешки с Х века до наших дней».
— Есть! Попались! — торжествующе улыбнулся Филиппов. Ещё одна аномальная книга, по крайней мере, название. А что по содержанию?
После предисловия, где писалось про наблюдаемый сейчас рост интереса к игрушкам и развлечениям предков и необходимость помнить родную культуру, пошла первая глава с рассказом об истоках традиции создания матрешек и появлении первых центров их изготовления. Ладога, Новгород, Киев, Воронеж. Попалась даже пара черно-белых, характерных для старых книг фотографий, сделанных в каких-то музеях — рядки темных, кривобоких фигурок, расставленных на полках. Вторая глава называлась «Непокоренные. Матрешки в период монголо-татарского ига».
Очень хотелось узнать, как героические матрешки помогали народу выстоять против Батыевых полчищ, но после первых строк кусок книги обрывался. Филиппов крякнул и закусил губу. Написано было складно и интересно, однако появились сразу два с половиной «но». Книга, пусть и странная, должна иметь авторов, имен которых не было на полагающихся им местах. Далее — как сравнительно грамотный человек, Филиппов знал, что матрешки появились все-таки не в десятом, а чуть ли не в девятнадцатом веке, под влиянием не то китайских, не то японских игрушек. И ещё — он был не очень уверен, слышал ли что-то про древний Воронеж на уроках истории в школе.
Что вся эта полиграфическая кунсткамера могла значить?
Он опорожнил яркий кулек прямо на стол, расправил, непонимающе поморгал, повернул, разгладил получше. И пружиной отскочил к стене, взмахнув руками и глухо привизгнув.
С цветастого фона на него уставилась круглая, бурая, маслянисто блестящая рожа. Массивная, объемная, практически живая. Небольшие блеклые, тускло светящиеся пятна глаз, смятая круговыми складками кожа разводами обрамляла чудовищный, чернеющий на полрожи кривой провал рта. Секунда — и комковатая дрянь вырвется из бумажных пределов и кинется в лицо, дико, гибельно заорав. А потом…
— Ах ты ж… — выругался Филиппов, перебарывая волну паники. — Дерьмо какое.
Пересилив себя, приблизился, ощущая мерзкую потную росу, покрывшую загривок и спину, глянул на рожу. Содрогнулся снова, но заставил себя опустить глаза ниже свирепо пялившегося на него урода, прочитал пояснение и выматерился снова.
«Фотограф-виртуоз из братской страны Кристоф Горжа не устает экспериментировать с необычными эффектами съемки. Теперь он порадовал нас удивительными образами, полученными простой, без какой-либо дополнительной обработки, съемки обыденных предметов с необычных ракурсов. На этом фото мы видим центральное крепление обычной люстры, сделанное им в положении лежа на полу. „Глаза“ этой забавной рожицы — двойное искаженное отражение самого фотографа».
— Извращенец долбаный, — проворчал Филиппов, против воли заглянув в глаза ублюдка, и в самом деле оказавшегося сфотографированным от пола декоративным конусом люстры. Жирная красная стрелка указывала на оборот листа, приглашая ознакомиться с другими творениями Горжи.
— Нет уж, хорошего понемножку, — вспыхнул мужчина и, охваченный внезапно накатившей брезгливостью, вызванной касанием к бумаге, смял её в маленький ком. Удерживая всего двумя пальцами, понес на выход, в подъезд, к мусоропроводу.
— Откуда пришел, туда и иди! Виртуоз хренов.
Мужчина сердито плюнул вдогонку улетевшему во тьму комку, закрыл лючок и поднялся на площадку выше. Хватит на сегодня. Отвлекись, прочисти мозги, например, табаком.
— Все только начинается. Слишком мало фрагментов, — процедил он, закуривая.
∗ ∗ ∗
— Откуда вы их берете?
Баба Рая непонимающе уставилась на Филиппова и простодушно ответила:
— Так вот, из-под стульчика достала, вырвала, и все.
— Да, но сами эти книги вы приносите откуда-то?
Старуха повращала глазами, икнула и поглядела на соседок. Те и не замечали, занимаясь делом — у мешков толкалась плотная кучка покупателей, и Филиппов почему-то подумал, что это ему на руку, хотя товарки были свидетельницами всего лишь пустякового дельца.
— Внук мой, перед тем, как на юга уехать, — она поддала носком башмака плотно набитый мешок — работал тут, в нашем городе. Сам он не местный, купил здесь квартирку. А прежние хозяева много мусора там оставили, хитрецы. Ох, он и ругался! Два дня выносил из квартиры всякий хлам, да и нашел в тумбочке эти книжки. Что-то оставил, а что-то принес мне, для хозяйства, — баба Рая прервалась. — Бери, девочка, на здоровье!
— И много их? — дождался оттока клиентуры Филиппов.
— А? Ну, у меня с десяток всяких, и у него, может, полста осталось. Ты скажи толком, зачем это тебе? — нахмурилась старушка. Филиппов объяснил недолгой, загодя заготовленной речью.
— Сразу б и сказал, что для науки собираешь! Эх, а я их на днях сестре на растопку отдала! — покачала баба Рая головой и переспросила. — По пятьсот за штуку? Что ж в них такого, интересно. Сама не читала — зрение плохое. А сейчас кроме пары листков с собой нету — вон сколько народу набежало! Приходи через неделю — принесу тебе книжек на две тысячи. Только двести рублей дай вперед! А то кто тебя знает, — полушутя сказала бабка.
Купив уже не так радующих семечек, мужчина наклонился к ней и тихо спросил:
— У остальных тоже ваши книги?
— Да, делюсь. Боевые подруги, как-никак.
Едва осознав смысл фразы, он ринулся в середину окружившей соседку кучки людей, на ходу доставая деньги на наизусть выученную сумму:
— Тетя Ната, можно орешков?
∗ ∗ ∗
Давно наступила ночь. Комната тонула в терпком дыме, но Филиппов курил и курил, не вспоминая даже о форточке. На столе, под прессом кружки, лежала неровная стопочка листков. Три новых никак не дали разгадку тайны, но поставили массу новых вопросов. И чем больше их появлялось, тем больше он путался, тем сильнее ощущалась их неправильность, ненужность привычному него миру, устоявшемуся порядку вещей. Неужели розыгрыш? Если и так, то слишком глупый и нездоровый. Нелогичный. Тем не менее, кто-то создал то, что сейчас у него перед глазами, и это был, пожалуй, единственный непреложный факт.
Два листка из учебников. Сперва он обрадовался — гнусных морд там точно не было.
Опять кусок, довольно грубо выдранный из букваря, судя по всему — того самого. Покупателей шло много, старушки спешили, и, видно, рвали наспех — лист с разворота прошивочной тетради сохранил треть неровно отодранной второй половины.
Картинка занимала весь разворот. На осеннем, с зеркальцами луж, дворе деловито возились советско-плакатного облика дети. Пара мальчишек с торчащими из полурасстегнутых курточек алыми галстуками тащили ведра с водой, третий катил тачку, нагруженную красной массой (Филиппов вспомнил неприятный арбуз и поежился). Девочки в шапках и беретах протягивали подобные красные лоскуты под нос намалеванным на металлических щитках мордам животных — лисицы, волка и, вроде бы, петуха. Эти головы крепились к довольно сложным конструкциям из турников и горок разного размера. Филиппов думал увидеть там скворечники, кормушки или хоть собачьи будки — надо же было ребятам кого-то подкармливать — но видел одни железные решетки и полосы. Получалось впечатление, что дети дружно несут корм этим нескладным, бездушным муляжам. Один школьник удалялся от самого большого нагромождения турников, увенчанного петушиной головой — на петуха остроносый череп и огромные глаза походили не сильно, но широкий гребень над его головой склонял к такому выводу. Мальчик застыл в странной позе — чуть пригнувшись и присев, он будто пятился навстречу группе ребят, не сводя сосредоточенного взгляда с аляповатой головы. Рядом была известная загадка. «Один льет, другой пьет, третий растет», и предлагалось написать слово-отгадку для третьего. Ниже была и схема этого слова. Двусложная, пятибуквенная. Первой буквой стояла та, что значилась в заглавии темы.
Буква Ы.
Неведомое слово будто ударило Филиппова в лоб. Он откинулся назад и закрыл глаза.
Что это такое? Откуда? Зачем? Рано, рано! Прежде всего, изучи все, что получено. Он расправил новый листок, начал читать. Вернулся к середине, перечитал. Бросил на пол.
Лучше бы там были очередные извраты того фотографа.
В нормальных условиях фрагмент, принадлежал бы учебнику природоведения класс за четвёртый. Понизу шла знакомая красная полоса, над ней крупным шрифтом чернели надписи, занимавшие почти все нижнее поле: ДЛЯ ЛЕВОГО ГЛАЗА.
На оборотной странице, с номером 34, значилось: ДЛЯ ПРАВОГО ГЛАЗА. Но если б дело было только в том! Скучный текст параграфа с названием «Состояния вещества» доступно излагал простые истины.
Мальчик проводил простенькие опыты со стаканом воды. Подержал его в руках, потом отнес на балкон и убедился, что вода принимает температуру окружающей среды. Разлил на столе и узнал, что она может принимать любую форму, а также медленно испаряться, превращаясь в газ. Сунул другой стакан в морозилку, и вода в нём стала твердым льдом. Бросил лед в чайник, превратил лед в жидкость, и даже в горячий пар. Но на этом любознательный малец не успокоился.
— Да е ж мое, — пробормотал Филиппов.
«Когда чайник закипел, мальчик поднял его крышку и сунул руку внутрь. Рука сильно покраснела, кожа на ней набухла, немного треснула и через полчаса покрылась волдырями. Мальчик проткнул волдыри иголкой, из них потекла бледная жидкость. Это тоже была вода». Далее не в меру смелый экспериментатор и вовсе распоясался.
«Мальчик отрезал немного от второй руки и бросил в ванну с кипятком. Эта часть руки тоже покраснела и покрылась волдырями, а там, где кожи не было, свернулась в полоски и потеряла упругость. Мальчик выловил руку и запер её в морозилке. Через небольшое время рука застыла, став вместе со всеми волдырями холодной и твердой. Так мальчик понял, что и в нём самом содержится вода, принимающая разные формы».
В траурной рамке шла надпись: «Помните! Организм человека на 80 % состоит из воды. Берегите свою воду!».
Мужчине стало противно. И ещё — невыносимо жаль глупого школьника, зря сгубившего здоровую руку вместо поврежденной.
Часы отмеряли третий час ночи, а Филиппов думал и думал. Что мы имеем? Семь фрагментов разных экземпляров полиграфической продукции, не связанных между собой ничем, кроме заметной по ряду признаков давности выпуска и явно странным, бредовым, а местами откровенно пугающим содержанием. Находки общих для одной книги фрагментов только подтверждали и усиливали неадекватность впечатления, дополняя картину все более мрачными деталями
Бухгалтером или айтишником Филиппов не был, но в школе любил математику и вообще старался найти для многих жизненных ситуаций логичный, взвешенный алгоритм решения. Сейчас это стало более, чем необходимо.
Что же делать? Поделиться со знакомыми? Пойти в полицию? Поднять бабок на смех? Нет, это преждевременно, а может, и не нужно вовсе. Сперва зададим правильный вопрос.
Для чего и кем это сделано? Нет, сузим круг, скорректируем. Кем?
Книги выглядели выходцами из семидесятых-восьмидесятых годов. Все они — русские, точнее — советские. Сомнений это не вызывало: краски, шрифты, стиль рисунков и языка, даже степень изношенности листков. Старое, знакомое, почти родное. Напечатано явно промышленным путем. Мысль о реальном советском происхождении этих вещей по понятным причинам отметалась. Значит, их создали люди, имеющие в распоряжении как минимум одну типографию с сохранившейся старой техникой на весь производственный цикл, штат художников и оформителей, а может и профессиональных писателей. Подделывают же знаменитые картины и статуи, почему бы не подделывать рассказы мастеров пера, и авторские варианты учебников. Только вот…
У кого хватит нездоровой фантазии на подобное? Спецслужбы? Сектанты? Обезумевшие с жиру шутники? Но к чему, с какой целью выпускать подделки именно такого сорта?
Тут Филиппов путался.
Большая часть фрагментов не несла адекватной смысловой нагрузки. Картинка к рассказу-обманке, бредовая азбука, мрачный журнал… искусств? (До сих пор он не жалел, что не увидел оборотную сторону того аляповатого дерьма). Садистский учебник в духе взбесившегося сценариста «Ералаша»? Дурацкая фальшивка про матрешек? Если этими посылами неизвестные — а Филиппов думал о них, как о целой команде — пытались вызвать у людей разрыв с реальностью, то слишком вычурным и мизерным представлялся результат. Будь такая дрянь более или менее массовой, о ней бы уже знали. Интернет предсказуемо молчал насчет подобных случаев.
Что тогда? Кто-то ведет тайную переписку по региону или всей стране, а листы — одновременно и шифровка, и способ узнать «своих»? Смешно!
Тогда — ментальный вирус, особо изощренное НЛП?
— Ага, действующее на людей, которым захотелось семечек, — усмехнулся он. — Глупая выборка, ничтожная.
Как книги попали к старухам? В версию старой Раисы уже не верилось. Эпатажные бабки набирают клиентуру? Смешно. Большая часть покупателей не обратит внимания на листки со скучными строчками, а что до творений этого Горжи… Такой гадостью клиентов отпугнешь больше, чем приманишь.
Ничего, скоро он все уяснит. По крайней мере, очень постарается.
∗ ∗ ∗
— А баба Рая скоро подойдет? — в его вопросе не скрывалось разочарования. Одноглазая старуха печально взглянула на Филиппова, её соседка тяжело вздохнула.
— Померла она, милый. Не верится даже — пришла домой, легла на диван — и померла. Соседи и доктор сказали…
Филиппов всегда любил людей. Но не очень сильно. Пришлось немного пересилить себя.
— Да вы что?! — возопил он с чрезмерным напором, вложив в него, впрочем, больше горечь он внезапного срыва планов, чем горе по едва знакомой старушенции.- Как же так?
— Старая была, вот и вышло так, — сокрушилась одноглазая.
— А мне соседи сказали, что Райка пришла домой поздней обычного — от внука возвращалась, несла чёрный пакет. Видно, тяжело ей стало, зацепилась за порог в подъезде, и грохнулась, прости господи, — скорбно подняла глаза в серенькое небо третья бабка.- Приспичило ей по темени дворами мотаться. Как будто погнал кто! Тьфу!
Филиппов, несмотря на возражения разума, почему-то понял, что вероятной причиной беды была его просьба принести книжку. Дома у Раисы книжек не нашлось, вот она и пошла. Жадная старуха. Спешила получить легкие деньги. Эх…
— А я слышала, пакет был красный, — заявила одноглазая, почему-то насупившись.
— Не может быть! — дружным дуэтом возразили двое других. — Говорили же…
И вдруг смолкли. Третья старушка, уперев в асфальт трость, обратилась к Филиппову:
— Покупать будешь?
∗ ∗ ∗
Как же обидно, что все сорвалось! Бедная баба Рая! Ладно, обойдемся тем, что есть.
Он скакал по ступенькам вверх, как гигантский кузнечик. Чуть не стукнулся в выступ мусоропровода и еле удержался от желания высыпать содержимое кульков туда, сразу, чтобы освободить главное от ненужного мусора. От аналогичной субстанции он освободил и свою голову — ну и что, что шеф требует месячный отчет к послезавтра, это мелочь, успеется. В его руках сейчас, быть может, такие бумаги, которые станут в разы важнее всех отчетов в мире.
Дома, развернув пару невзрачных листочков, он сел на кухонный табурет и отдышался, глядя в окно. Нарочито не опуская глаз, сунул листки под столешницу, медленно перетасовал. Вытянул первый.
«Насекомое ниже человека. Оно не смеет ему докучать. Если какая-нибудь муха влетит в дом, не бегай за ней по комнатам, не швыряй в неё тапком и не злись понапрасну. Открой окно и немного подожди, пока она не вылетит на свежесть и свет, покинув дом. Глупая муха, не сделавшая этого, понесет заслуженную кару. Её ждет мушиная комната.
Нет нужды объяснять — такие места есть в каждом квартале. Изловленную муху запустят в комнату запрут за ней люк. Муха хочет ощупать и обнюхать все и сразу, найти грязь и разнести её повсюду, докуда только долетит. Но её ждет разочарование: в комнате лишь пол, потолок и голые, без окон, стены. Мерзкая летунья будет надеяться на доступ к скверне, но и час, два, и три будет лишь злобно и алчуще зудеть, не находя нигде ни места для себя, ни человека, чтобы навредить ему. Когда она устанет биться из угла в угол, присядет отдохнуть, та плоскость, куда она сядет, завибрирует, сгоняя её с места. То же повторится снова и снова, а через небольшое время стены комнаты начнут плавно сдвигаться, оставляя мерзавке все меньше простора.
Муха не понимает, что происходит, стремится вылететь на воздух — но тока воздуха нет. Хочет метнуться в более широкую часть комнаты — но и та сжимается все заметней. Вот от комнаты осталась узкая щель — и тогда начинают сдвигаться пол и потолок. Насекомое понимает, что попало в западню, но не бросает надежд вырваться на волю. Какая тщетность! Да, муха хочет жить! Что мешало ей не мешать людям? Плоскости сближаются, она уже не может поворачивать, с каждой секундой стучит в них беспомощным комочком, ударяясь все чаще и больнее Уже вопит, елозя крыльями о беспощадные равнодушные стенки, вдоль которых она привыкла носиться. Но больше она не летунья. В одном углу комнаты есть выход тонкой трубочки, по которой можно слушать её последние метания. Услышать все, до толстой зудящей ноты, до последнего выдающего живую тварь писка, что громче привычного в разы! И до краткого сочного хруста, который даст тебе покой. Она заплатит за вред, что причинила, хоть и не осознает это по-настоящему. Но такова её участь. Справедливость должна восторжествовать».
— Это что-то новенькое, — растерянно пробормотал Филиппов и, не желая делать поспешных выводов, взялся за оставшийся листок.
— Опять картинки! Ну, вроде, нормальные.
Снова новое — какой-то песенник, судя по рисункам и текстам — детский. Кудрявый мальчик с серьёзным, сосредоточенным лицом читал толстую книгу. Над изображением — строфы песенки про Ленина.
«Октябрятская, надо же», — накатило на мужчину облегчение. Впервые попалось что-то знакомое и родное. Настоящее. На обороте, не считая уже привычных красных полос, тоже были простенькие стишки…
Точнее, всего одна строфа. Из одинаковых строчек.
На верхней картинке четверо ребят-младшеклассников заходили в осенний лес. Ниже располагались те самые строки и ноты, которые Филиппов понимал. Мелодия походила на песенку про маленькую елочку, которой холодно зимой. На картинке под нотами из леса выходили те же ребята, но их было только трое. Лица двоих были напряженными, даже испуганными. Но задний блаженно улыбался.
— Опять нелады, — плюнул Филиппов и, не найдя на листке больше ничего предосудительного, рассеянно пропел вполголоса дурацкую строчку:
— Чёрная сморо-одина, вы-ыбери меня… Чёрная смо…
Пол под ногами еле заметно дрогнул, за окном, в здании подстанции через дорогу оглушительно и утробно хлопнуло, заставив мужчину сжаться и закрыть уши, и вокруг наступила тьма.
— Ч-черт бы вас всех… — прошипел Филиппов, пробираясь к окну. Света не было на всем видимом с шестого этажа пространстве. Ругаясь, он нашарил выключатель, но в этот миг свет и уют сами вернулись в дом. Чернота за окном пропала, сменившись блеклым фоном стекла, в котором засияли угловатые созвездия горящих окошек. Выдохнув, он поднял глаза на мирно светящуюся над головой лампу и обмер.
На него щерился дугой жаркой вольфрамовой улыбки отвратительный лысый череп с сияющими глазами, искривленными, будто в подмигивании.
— Сука! — заорал Филиппов и всей пятерней вмазал в выключатель. Стало темно и хорошо. А минуту спустя стыдно. Неправильно здоровому мужику стоять, влипнув в стеночку, и бояться повернуть голову на собственноручно вкрученную лампочку. Был бы у тебя кот -и тот на смех бы поднял!
Он нажал плоскую кнопку, исподлобья метнул взгляд на лампочку, шагнул вправо, влево. Никакого впечатления рожи не осталось.
«Завтра все решим. А сейчас — спать».
∗ ∗ ∗
Встав немного раньше звонка будильника, он почувствовал в мыслях удивительную ясность. Может, вчерашних впечатлений хватило для вывода, а может, часть мозга и впрямь работает во сне активнее, чем днем. Так или иначе, все странности сложились в более-менее цельную картину. И чем четче она казалась, тем меньше радовала.
Внешние и внутренние признаки листков не оставляли сомнения в одном — они несли негатив. Рассказ о жуликах, написанный столь талантливо, что заставлял задумываться над планами обмана человека и не на шутку сопереживать аферисту. Букварь, больше смахивающий на мрачные кодексы майя с их дурными ритуалами. Развлечение рассматриванием ужасов, порожденных больной фантазией фотографа. Садистский учебник, мушиная казнь, странная песня, после распевания которой из квартета певцов получается трио. Матрешки выбивались из общего ряда, но по дюжине листов из книги конечного мнения не составишь.
Те, кто создал это, не просто глумились над реальностью. Они хотели причинить зло.
Филиппов запил завтрак густым чёрным кофе. Ладно, их цель в общих чертах понятна. Что ещё? Он сбегал за листками, разложил их поверх крошек на клеенке стола.
Нашел. Любая книга несла на страницах красную полосу, поле, уголок. Для школьников полоса была яркой и широкой, для тех, кто постарше — узкой и багровой. И ещё эти надписи про левый и правый глаз… Стереокнига?
Он составил обрывки букваря и постарался расфокусировать зрение. Результатов это не дало. Либо очередной розыгрыш, либо для получения эффекта нужен цельный разворот.
Но книжка о матрешках также ничего не дала. Только на одном из полей он заметил овал из пестрых пятен. Цветная искристая пыль. Отпечаток крыла красивой бабочки. На полях обнаружились нарисованная ручкой стрелка, указывавшая вверх и кривая приписка «У неё прелестная шейка, правда?».
— Нет уж, не морочьте! — рассердился вдруг Филиппов и сделал новый вывод. — Все читатели должны смотреть на красное. Детей к этому приучают сызмальства, а старшие все понимают и так. Но к чему?
Подняв глаза, он увидел бившуюся меж оконных стекол муху. Большую и чёрную.
— Прибить бы заразу, — с приязнью вспомнился вчерашний изуверский текст. И тут же…
— Ах вы, сволота! Втянули меня в дерьмо, а теперь и вовсе наглеете! Ну, уж нет!
Это все бабки. Как он раньше не догадался? Пропитанные какой-то легкой наркотой листочки вызывают привыкание, а потом и зависимость. По телевизору как-то рассказывали, что в сетевых ресторанах и супермаркетах клиентам дают крохотные дозы марихуаны вместе с покупками, или распыляют их в помещениях. А тут — сельский подряд! Внук у неё на югах, семечки растит, ага! Там ещё много чего растет! Хотите нажиться на унюханных дурачках? Фигу вам!
Еле дождавшись лифта, Филиппов влетел в кабинку. Отчет… да, он успеет его сделать. Сегодня воскресенье, за часок выведет гнусных бабок на чистую воду, добьется от них правды и сразу — домой. Он успеет. Все успеет.
— Дядь, пните, пожалста, мячик! — звонко окликнули его. Из глубины дворовых кустов на Филиппова смотрели несколько ребят лет десяти. Вылитые школьники из того букваря. Мужчина увидел перед собой, на тротуаре у подъезда, тускло блестящий, склизкий мяч, покрытый глянцевыми пятнами. Мяч недобро щерился.
Он молча обогнул мяч по широкой дуге и юркнул со двора на проспект. Заскочил в автобус и, занятый мыслями о пресечении злодеек, не сразу заметил, как транспорт свернул с привычного пути.
«Спутал! Параллельный маршрут!», — сообразил он и пробился на выход почти в момент закрывания дверей на ближайшей к нужному дому остановке.
На пятачке старого асфальта ютились совсем другие старушки, и семечки в их мешках были черными, как антрацит.
— Где они? — едва не заорал Филиппов на торговок. — Вчера были, вот тут, на этом месте. Три бабушки, продавали…
— А, Ната с Катрой, что ли? — прищурилась ближняя бабка. — Сегодня их нет. Наверное, на поминки уехали — Раисе девять дней уже. А вам зачем?
— Я… мне надо к тете Наташе, — не моргнув глазом, четко ответил Филиппов. Моргать ему было некогда, он оглядывал новых торговок. Такие же пенсионерки-бизнеследи, только товар у них другой, и поверх мешков белесо блестят рулоны полиэтиленовых пакетов.
— Вы родственник?
— Да, я тети Наташи племянник… из Ростова, — хитрый кусочек воспаленного мозга выдал заведомо путаный топоним. Нечего этим Фроськам знать лишнего.
— А что ты ей не позвонил? — вмешалась соседняя бабка, отпустившая покупательницу.
— Телефон… аккумулятор сел. А я первый час в городе, только с вокзала, и раньше не был у неё, вот. А дома её нету…
— Ну, тогда точно, у Райки они, — перекрестилась первая бабка. — Если так горит, загляни. Адрес знаешь? Хотя откуда тебе знать.
— Старосибирская, шесть! — повторил вслух Филиппов и чуть не бегом двинулся к перекрестку. Загорелся зелёный, мужчина ступил на «зебру», краем глаза отметив, что вместо серо-белой она черно-красная. Остановился, разглядел жирные алые буквы:
ДЛЯ ЛЕВОЙ НОГИ
— Дрянь! — скрипнув зубами, резко свернул с полосатой зоны, пересекая улицу по длинной диагонали. Встречная группа пешеходов показалась наступающей на него бандой, и Филиппов взял ещё правее.
На него почти налетела отчаянно кричащая легковушка, миг спустя едва не сшибла грузовая «газель». Филиппов, неуклюже отмахиваясь, стукнулся в окошко киоска, влетел в прохожих, получил толчок в бок. Вокруг на кого-то орали
— Сумасшедший, что ли!?
— Хуже. Пьяный.
— Глупые, — бормотал под нос Филиппов — не мешайтесь, ради вас же стараюсь.
Выбравшись с людного места, он миновал череду дворов, близ бульвара наткнулся на новую красную надпись. Это оказалась обычная реклама какого-то ломбарда.
Сбавил шаг. До нужного места было недалеко. В голове прояснилось.
Все не так, все это — обман. Как ты не догадался сразу!
Неведомая штука, заключенная в проклятых листах, дурманила его, заставляя видеть в обычных вещах всякую дичь. Надпись на первом переходе была самая обычная, и мячик у подъезда лежал совсем не злой. Это наваждение! Чем меньше ты контактируешь с бумажками, тем быстрее они тебя «отпускают».
А бабу Раю не отпустило.
Он медленно побрел по аллее. Прежние измышления стали казаться смешными. Что ты знаешь о кульках? Если они могут дурить человека, то запросто могут его и убить. При передозе. Но один факт не вписывался в это объяснение. Авария на подстанции, аккурат после произнесения дурацких книжных слов. Совпадение?
Филиппов остановился, пораженный.
Баба Рая умерла из-за книжки. Точнее, из-за того, что хотела продать её постороннему.
Теперь он сомневался, что старухи причастны к бумажным безобразиям. Бумаги несли темную силу. Хаос и зло. Чем дольше с ними соприкасаешься, тем больше грязи они в тебя вкачают. Что бы за этим ни крылось, оно было плохим.
Но зачем это безвестным мерзавцам? Насколько надо не любить человечество, чтобы устраивать такие штуки? Знали о том старушки или нет, но влиянию злого фокуса они подвергались чуть ли не каждый день, понемногу.
А теперь они в бабкиной квартире, рядом со скопищем этой дряни, раз она принесла её от внука! Надо их спасти! Может, они и виноваты, но обрекать их на гибель нельзя.
Мужчина увидел нужный дом, осмотрел окрестности и наткнулся на свою многоэтажку. То-то адрес показался ему знакомым! Покойница обитала через двор от его жилья. Туда!
Не успел он повернуться к искомому зданию, как на темя обрушился мягкий, горячий удар, и мир стал чёрным, с неровной багровой каемкой понизу.
∗ ∗ ∗
— Ну и куда его, Катра? — просипел серый голос.
— Отмякнет, потом решим. Ты тоже молодец — хряснула от души! Говорили тебе…
— Я вполсилы, как и говорили! Это он хоть?
— Купи второй глаз! Конечно он, разве не помнишь?
— Тут хорошего глаза даже за миллион не достанешь! — огрызнулась спорщица. — Неумехи. Живут как поросята, зато орут на всех углах — вот мы, венец творения! Тьфу!
— Ладно вам! — прервал ворчание третий голос. — Дураки не дураки — а дело стоит. Дайте ему понюшку. Он должен быть в себе.
— Не жалко? — спросил второй старческий голос.
— Есть немного, Ната. Но как иначе? — угрюмо ответил третий.
— Да, впустил от нечего делать, а нам теперь опять переезжать!
Филиппов пришел в себя, послушал разговор, подвигался, не ощущая почти никакой свободы, и только потом открыл глаза. Голова и шея болели.
Он лежал на дощатом полу полутемной избушки, Сильно пахло сыростью и хвоей. Через грудь в несколько колец протянулись бельевые веревки, их грубые узлы пережимали спину и ноги. Над головой темнел свод большого стола — мужчину бросили под него, наружу торчали только голова и правая рука, прикованная холодными наручниками к массивному кольцу крышки погреба. На столе виднелся пыхтящий самовар. Перед Филипповым стояли, тревожно глазея на него, две знакомые бабки-торговки — высокая, с тростью в руках, и та одноглазая. Третья, с презрительным видом разглядывала его, восседая на лавке. Попал, так попал. Дурак.
— О, не нужна понюшка, — проговорила высокая, завинчивая набалдашник своей трости.
— Пустите, маньячки! — заскрежетал зубами Филиппов, переворачиваясь набок. — Я вас не сдам, никому не скажу…
— Цел, соображает, — прокомментировала одноглазая Ната, обращаясь к сидящей на лавке.
— Ну, здравствуй ещё раз, умник, — строго сказала председательница. — За маньячек, конечно обидно, мы тут тебя и прочих ваших спасать собрались, а ты — ругаться.
Филиппов понял, что бабки эти — очень серьёзные.
— Да идите вы! — яростно крикнул он. — Хрен с вашей наркотой и семечками! Да, я понял! Не нужны мне ваши дела! Я уйду, уеду, работу, город поменяю, пустите только! Куда вы меня… Зачем я вам, а?!
«Главная» бабка удивлено приподняла брови.
— Наркота? А, ну да. Ты ошибся, значит, все ещё идет хорошо, если можно так сказать… Не дергайся, самовар со стола грохнется — и сваришься! Катра, дай ему чуток воли!
Орудуя освобожденной левой рукой и связанными ногами, он червяком выскользнул из-под стола и опасливо оперся на его ножку, не забывая о нависшей сверху горячей бадье.
— Стой, подкрашу пока, — высокая достала откуда-то кусок красного мела и обвела периметр комнаты неровным контуром. За узким оконцем стояла ночь. Слышалось пение последних осенних сверчков. Окончательно запутавшись, Филиппов спросил главное:
— Зачем я вам и кто вы такие?
Старухи переглянулись. Старшая негромко спросила:
— А как думаешь сам, парень?
— Бандитки вы, — без обиняков выдал Филиппов, потирая ноющий затылок. — Барыжите всякой дурью, а остатками свои семечные кульки натираете, чтобы народ к вам возвращался… Ну простите, что я вас вскрыл, я не нарочно! Нечего было приманивать!
— И это все? — хмыкнула одноглазая. Филиппов растерялся.
— Вы ещё и книжки наделали, чтоб свои по ним вас узнавали, вроде знака… да? Да?
Троица молчала.
— Не нужны мне ваши секреты, мне своя жизнь дорога, забыл я все это, забыл! Слышите?? Забыл! — отчаянно забился он, но грубые узлы держали крепко.
— Эх, Филиппов, — печально изрекла атаманша. — Если б это были наши секреты, я б дала тебе чемодан этих ваших… долларов. За добрую весть.
— Это… как? — изумился мужчина.
Бабка шустро для своего возраста соскочила с лавки и без опаски присела перед ним.
— Раз все вышло так глупо и случайно, то знай. Мы — беженцы.
— Цыгане, что ли? — ляпнул Филиппов. Пара бабок сдержанно хохотнули. Главная отрицательно покачала головой. Её тон был спокоен и серьезен.
— Что тебе не понравилось в наших и Райкиных кульках?
— Что? Ну… Плохие они. Неправильные… Не людские, что ли, — он сам изумился точности подобранного слова. Бабка кивнула.
— Все так. Эти книги — не ваши. Это часть того жалкого багажа, что мы унесли с собой.
— Откуда? — выпучил глаза Филиппов. Бабке, несмотря на его опасное и дурацкое положение, почему-то хотелось верить.
— Из Вечной Сердцевины, почти такой же как твоя родная Земля… кстати, почему Земля?
— Н-не знаю, — затряс головой и конечностями Филиппов. — А это далеко?
— Вот все вы так. Стыдно не знать… А что до нашей родины — моей, Катры и Наты, то она совсем рядом. В четырёх градусах и сорока минутах отсюда.
Он долго молчал, соображая. Прохрипел внезапно севшим голосом:
— Аа, это… Вы из другого времени, как в кино, да?
Вожачка поморщилась.
— Нет же. Мы с вами синхронны. И во времени, и в пространстве. Просто состояния материи у нас различны, понимаешь?
— Измерения, что ли? — он слышал себя, как чужую магнитофонную запись.
— Примерно так. У нас с вами одна планета. Только ось нашей отклонена на 28 градусов с хвостиком. А выглядит так же. Надеюсь, и сейчас… Материки, океаны, вещества, виды жизни, история. И мы сами — по сути, такие же люди, как вы.
Боль, испуг, усталость, даже сознание собственного положения на время отступили. Мужчину поглотил горячий интерес.
— Что у вас случилось?
— Беда, — вожачка будто ждала вопроса. — Вы любите пугать себя всякой бесовщиной и темными силами. У нас, к сожалению, эти силы вполне осязаемые и мешают нам жить. Живая тьма. Откуда она? Не спрашивай. Мы не знаем.
— Темень, темень, уходи, — забубнила одноглазая. Старшая задумалась.
— Да… Они сильны и коварны. Сидят в земле, копятся в небе, отравляя настоящую жизнь и губя её. Мы веками боролись с ними, и добились успехов… но кое-где пришлось отступить. Немного…
До Филиппова дошло. Все фрагменты сложились в зыбкое, но ощутимое целое.
— Вы приносите в жертву детей?
Катра засопела, а атаманша подняла руки:
— Нет, конечно! Мы их приучаем не бояться темного, уменьшать это, жить с ним в одном месте и все же порознь. Но они малы, и иногда…
— И поэтому воспитываете привычку к страху у старых и малых?
Она кивнула.
— А зачем это? — он указал на красные линии.
— Красное бьет чёрное. Нужный цвет. Бьет тьму. Должно бить.
— Но однажды не побило, — не смог не съязвить мужчина. — Раз вы тут.
— Это был частный случай. Наши ученые нашли лазейку к вам и отправили туда ходоков, а за ними — тысячи душ из накрытого тьмой местечка. Но они что-то упустили из виду, и главная партия переселенцев пропала, никуда не добравшись.
Филиппов помолчал.
— А что с тем местечком? Победили тьму?
— Мы не знаем. Обратно уже не попасть. Только вперед, в следующий мир.
— А я вам нафига? — он снова начал злиться. — Вы, вроде, хорошие.
— Ты видел что-то неправильное в своем мире, когда касался наших вещей?
— Бумажек этих? Ну, видел, — проворчал он. — И что?
— Критическая масса, — назидательно сказала атаманша. — Наш мир содержит в себе частички живой тьмы, и от них не избавиться до конца. Когда мы пришли сюда, то пришлось отказаться от наших одежд, орудий, части органов…
— Вы же сказали, что не отличаетесь от нас, эй! — возмутился Филиппов, но не удостоился ответа. — И да, как вы нашли мой двор?
— По запаху, как же ещё, — бодро ответила одноглазая.
— Неважно. Мы думали, что все наладилось. Но с годами даже крохи, оставшиеся у нас от родины, стали копить в себе тьму. Последнее, от чего мы могли избавиться — это кучка наших книг, если бы они стали опасны для твоего мира, порождая перемены и в нём. Но мы и не думали о такой возможности. А догадались, как понимаешь, слишком поздно.
— И вы сплавляли их по листку, пока не…
— Пока ты не собрал целую кучу и не впустил её! — крикнула Катра, хватаясь за палку.
— Кого — её? — в ужасе спросил мужчина.
— Хватит! — прицыкнула хозяйка, но без толку.
— Впустил! Впустил! — каракали бабки. — Ходил, смотрел, лепил на себя! Всю дрянь собрал и сюда вытащил! Зацепер сраный!
— Да понял я, понял! Но откуда мне было знать? А!? — заорал Филиппов. — Сами затупили, козы древние, а теперь с больной башки на здоровую, да?
— Зацепил! Такой зацеп, что не отцепишься!
— Молчать, я сказала!
Бабки воззрились на предводительницу.
— Ладно. Я уже решила, — сказала она. — Есть средство. Выручу всех. И вас, и нас.
— Какое? — прошептал Филиппов.
— Обещай, что не будешь сбегать и вести себя глупо.
— Да уж с вами глупей и не придумаешь, — горько усмехнулся он.
∗ ∗ ∗
Они шли гуськом по дикой тропке. Начавшие облетать деревья приятно шумели, воздух был прохладен и свеж, и уже не докучали комары. В ушах переливались трели сверчков, а в редких просветах меж крон высоких деревьев мелькали звезды.
Перед тем пришлось ехать на поразившем Филиппова старушечьем железном коне — чёрном с красными полосами джипе Райкиного внука, который он оставил бабке.
— Вы давно у нас? — интересовался он у старух.
— Девять лет, а Райка все двенадцать жила, пока темень её не задушила, — неохотно ответила одноглазая. — Только так мы и поняли, что и оставшиеся бумаги опасны.
— А почему именно здесь, и… в нашей стране?
— Тут легко быть неприметными, а ещё, — обернулась, отвлекаясь от руля, Катра. — Где ещё найдешь место с таким соцобеспечением?
— Так Европа там, Запад…
— Э, нет, — махнула рукой атаманша. — Слишком много контроля, слишком много придирок… У вас — другое дело. Хорошо! Живи, старушка!
И все трое противно захихикали.
Они прибыли в лесополосу близ шоссе, ведущего в город. Это, как и доверительные рассказы диковинных старух, немного его успокоило.
— Значит, я вытащу последнюю книгу из вашего схрона, и просто сожгу её?
— Да, все так, — пыхтела Катра, пробираясь сквозь подлесок. — Только кто-то из ваших может без вреда касаться вещей нашего мира.
— Здесь! — вожачка указала на небольшую прогалину, заросшую ароматной травой. — Иди к кривому вязу. Вот спички. Мы подождем тебя тут.
Мучимый стрессом, тупой болью и нарушенной вестибуляцией, Филиппов двинулся к дереву, надеясь, что все происходящее — белая горячка или пусть даже коматозный сон. Как бы там ни было — расквитаться с этими безумными, и конец! Он им все же верил.
Уже на середине поляны мужчина услышал из-за спины страшный крик.
— Выбирай!!!
Он резко обернулся, и заметил лишь пятна бабкиных спин, быстро мелькнувшие в чаще. Вокруг сгущалась темень.
— Эй, вы куда?! — заорал он. — Совсем с ума посходили?
Но старухи, треща палыми ветвями, уже скрылись.
— Вы ж сами хотели сюда! Чего боитесь?
Припустив было за ними, Филиппов понял, чего. Того, что за его спиной. И того, что они только что пригласили… выбирать?
Волну сладкого холода, коснувшуюся шеи, он ощутил прежде, чем обернулся.
Под вязом, стройная, высокая, почти невесомая стояла она.
Филиппов тонко, сквозь сжатые зубы, завыл, дернулся в чащу, упал на четвереньки — потоки чернильно-фиолетовой взвеси окутали его всего, заставив кашлять и слепнуть.
— Обманули, — захрипел он, выплевывая липкую терпко-приторную пыль. — Дурррак…
Сбился с пути, пополз, не глядя, к краю поляны, приподнял голову, чтобы осмотреться.
Задышал свободно. И забыл о страхе и опасности.
И правда, дурак. Как все просто. Когда смотришь на неё, тебя не душит её аромат. Он губит лишь её врагов, тех, что трусливо бегут прочь, показывая спину…
Он повернул в сторону, чуть не захлебнувшись сахарным смрадом, убедившись в своей правоте. И её мудрости.
Она по-прежнему стояла у дерева — молодая женщина в зелёном плаще и с широким, фиолетовым, роскошно ниспадающем концами в сухие травы шарфом. Звезды освещали её белое лицо, укрытое до носа тонким, отмечающим губы, платком.
— Здравствуй, выбранный, — прошелестел её мягкий, шепчущий будто со всех сторон голос.
— Ты за мной, — потрясенно отозвался Филиппов, мигом забыв все и всех.
— За тобой, за единственным. Чтобы принять и укрыть. Иди ко мне.
— Да, щас… — он пополз к ней, желая скорей достигнуть сочившихся из краев шарфа источников нежного тумана, обнять её ноги, приникнуть к ней… Он не знал, кто она, но знал главное — она нужна.
— Ближе, дружок — она приблизилась к нему, не шагая… Да и зачем ей ноги?
— Ты лучше, ты должна плыть над землей, — горячо зашептал Филиппов. Дева молчала.
Налетевший ветер на миг прояснил его мысли.
«Почему она не стала ближе?». Напрягая зрение, мужчина рассмотрел девушку. Сразу поняв, что роста в ней метров пять, и до неё ещё далеко.
«Беги!», — отчаянно завопил разум, и он бросился прочь.
Колющий в легких сахарный песок превратился в обычный, и Филиппов, не пробежав и десяти шагов, рухнул наземь, отхаркивая комки грязи. Туман накрыл его целиком, спутал мысли, а миг спустя мужчина, улыбаясь, уже стоял перед девой, задрав голову. Она наклонилась, прошептав с мягким укором:
— Кто был непослушным? Ты загулялся допоздна в лесу, малыш. Но не бойся — ты прощен.
Её пояс и грудь украшали ряды бус из огромных темных ягод. Такими же ягодами с остатками побегов на месте зрачков были её блестящие глаза. Над бледным челом чёрным светом горел кристалл. Там, где чешуйчатые ленты волос смешивались со змеиным ободом обруча.
— Чёрная Смородина… — выдохнул Филиппов.
— Да, — произнесла фигура. — Я помогу тебе. Ты отринешь красное и станешь спокоен. Иди на ручки!
Края шарфа вздыбились, оплели человека и, оставляя ожоги на открытой коже, приподняли в тягучий воздух. Когда Смородина взяла его на руки, он увидел, что это не руки, а длинные, черные ветви. Ветви нервно щупали его.
— Ой, а мне ещё отчёт писать… на завтра, — чуть не захныкал он. — Можно, не буду писать?
— Можно, милый. Не будешь. У тебя где-нибудь болит? — участливо спросила дева.
Филиппов захотел спать, свернулся комочком на древесных руках и просопел:
— Угу, — утром, грызя ноготь, он сглотнул кусочек, и теперь тот занозой напомнил о себе.
— Не беда. Сейчас я тебя вылечу. Совсем-совсем.
— Хорошо, — томно зажмурился Филиппов, обнимая коряги.
— Лучше не бывает, — улыбнулась дева под платком. Её волосы взвились вверх, как у утопленницы, и щупальцами обрушились на Филиппова, шарф снова ожил, прижигая кожу. Черные сухие пальцы растопырились, подбросив опутавший человека ком в воздух. Поймала его одна из веток, стрелой пробившая горло аккурат там, где с утра болело.
∗ ∗ ∗
Когда до беглянок долетел дикий, погибельный человеческий крик, Катра осела наземь, закрыв уши руками.
— Сколько же можно! — простонала она. — Даже здесь! Здесь!
— Будет тебе, — пробормотала, дергано оглядываясь, одноглазая. — Он ещё долго держался.
— Умен, вот и держался. Не малец, как-никак, — отозвалась атаманша.
— Да. С машиной что сделаем?
— Утром мой племянник сожжет. Эта-то сыта, но на всякий случай… Все, скорее на шоссе!
Далеко между деревьями возник мимолетный фиолетовый сполох. Пенсионерки с нестарческой прытью продрались через бурелом и бегом припустили по прогалине.
— Сильно мы сглупили, — охала Ната.
— Потому и средство нужно только сильное, — парировала старшая. — Теперь она на сорок лет уснет, а дальше… Убраться успеем.
— Если уберемся отсюда, то она вымрет?
— Может, вымрет, а может, переползет к нам! Из-за очередного такого придурка, как этот!
— Не будь кто-то легкомысленным, придурок бы не пришел! — ругнулась Катра. — Хотели же раздергать на листы и сжечь в разных областях!
— Накладно! Подозрительно! — пыхтела Ната. — А нас, лоточниц, никто не приметит…
— Цыц! В лес нас вошло четверо, стало трое. Значит, все чисто. Смородина взяла свое.
— Сморила, на то и смородина… Когда переберемся в новое место?
— Завтра. Вторник как раз. Вторая попытка. У этих понедельник — день тяжелый, может, оттого и вышло неладно.
— А если Смородина… не наелась? — запыханно спросила Катра.
— Ну, умрет без корма, все равно тут её звать никто не умеет. А не умрет — не наше дело. Пусть местные сами разбираются…
— Хватит трепаться! — бросила атаманша через плечо. — Они тут умные, должны что-нибудь придумать. Но лучше без нас. А ну-ка подтянулись!
Лес редел, приближалось шоссе. Старухи бежали.
Автор: Андрей Гарин
Johnny-kun, блог «Долина ночи»
Краткое мнение по комиксу The Multiversity или "Сон в летнюю ночь". (немного спойлеров)
"Я не помню точно что там происходило, но все было очень круто" - это фразой я когда-то описал свой сон, и теперь хочу использовать ее и для описания данного комикса.
скрытый текстЗавязка этого комикса проста - мультивселенной грозит опасность, и множетсво различных героев собираются разобраться что это за опасность. На этом описание стоит закончить и понять одну вещь - это не какое-то глобальное событие, хотя оно выглядит таковым, это не деконструкция жанра хотя намеки есть. По своей сути данное произведение это набор историй, поданных в различной стилистике приправленной пробиванием "четвертой стены". Multiversity не зря называют "магнум опус" автора Гранта Моррисона - человек, воображение которого просто невероятно. Он добился эффекта, того самого сна, когда куча невероятных и абсурдных событий образуют в голове маленький хаос при попытки все упорядочить так, как данный комикс не дает ответа на главный вопрос "а было ли все это на самом деле?". Еще более все это иронично звучит зная, что данный комикс выходил во вселенной New 52, события которой отменились.
В итоге хочется сказать, что данный комикс крайне специфичен и экспериментален - он невероятен в плане подбора художников, насыщен в плане отсылок и загадок, но крайне хаотичен в переходах между историями, ну и ... капитан Кэррот
скрытый текстЗавязка этого комикса проста - мультивселенной грозит опасность, и множетсво различных героев собираются разобраться что это за опасность. На этом описание стоит закончить и понять одну вещь - это не какое-то глобальное событие, хотя оно выглядит таковым, это не деконструкция жанра хотя намеки есть. По своей сути данное произведение это набор историй, поданных в различной стилистике приправленной пробиванием "четвертой стены". Multiversity не зря называют "магнум опус" автора Гранта Моррисона - человек, воображение которого просто невероятно. Он добился эффекта, того самого сна, когда куча невероятных и абсурдных событий образуют в голове маленький хаос при попытки все упорядочить так, как данный комикс не дает ответа на главный вопрос "а было ли все это на самом деле?". Еще более все это иронично звучит зная, что данный комикс выходил во вселенной New 52, события которой отменились.
В итоге хочется сказать, что данный комикс крайне специфичен и экспериментален - он невероятен в плане подбора художников, насыщен в плане отсылок и загадок, но крайне хаотичен в переходах между историями, ну и ... капитан Кэррот
Питер Меркель, блог «Крипи»
Сказка про Упячку
6. Тот гастроном перестроили давно.
но она с детства запомнила запах старой крови, и край мраморного прилавка с зарубками, засечками, он доходил ей тогда до глаз, дядьку в грязно-белом залате и за спиной его – громадную колоду, разделочную плаху, в которой торчал топор его
И как он швырял на мраморный прилавок мерзлый кусок туши, с рёбрами и заиндевевшей щетиной, и синими печатями на восковых боках
И цветную карту разделанной туши на кафельной стене сзади, и как бабушка, протискиваясь сквозь очередь, сквозь толпу, тащила её за собой
И сбивчивый лепет бабушки: мне упячку, упячку, молодойчеловек, упячку мне, свиную радость, два шестьдесят
А потом был страшный удар топора, треск костей - мерзлые куски заворачивали в серую обеточную бумагу и цифры были на бумаге, кое-как написанные простым карандашом цифры и буквы, «Упячка Свиная «Радость». 2 руб. 60 коп.», и бумага быстро сырела от крови
скрытый текст5. Это у тебя в сумке.
Тут она очнулась – магазин никуда не исчез, он просто стал другим, пахло конфетами и конфетами, а на месте плахи помещалась теперь большая нарядная апельсиновая стойка
О том, что здесь был когда-то мясной отдел, напоминала только кафельная стена, едва видная из-за стеллажа, да прилавок из грязно-серого мрамора - оплывшего, изрубленного, со стертыми засечками на углах
И она облокотилась на прилавок, чтобы спрятать в сумку маленькую банку с растворимым кофе, что она только что купила
Сдвинула сумкой кучу белых использованных чеков – и тут заметила среди них серую бумажку с каким-то номером, сложенную вдвое, как открытка
Бумага была грубой и сыроватой – видимо, на нее пролили сок. Простым карандашом, криво, там было написано «в сумке смотри»
4. На столбе.
Перчатки были в сумке, и еще там была чья-то чужая записка: на серой оберточной бумаге простым черным карандашом было написано «Там, на столбе», и Алиса не думая скомкала записку и выбросила ее, записка лежала на замерзшем асфальте, медленно раскрываясь, как цветок, и покрываясь инеем
Инеем было покрыто все вокруг, тонким белым инеем - и провода, и узоры кованой ограды, и колючая проволока над забором шинного завода, и чугунный Мирумир с простертой рукою
Оранжевое солнце светило сквозь мерзлый туман, Алиса спряталась в шарф по самый нос, дышала медленно, чтобы не потрескалась эмаль, и вот идет она по улице
3. Тебе сюда (из Истории, рассказанной в пионерском лагере «Мосгаз» в 1974 году).
«И вот она пошла по улице, идет – идет, видит столб, а на столбе том вроде как объявление приколото. Она подходит ближе, а там такая же бумажка висит. На ржавых кнопках, вся в инее. И будто давным-давно её прикололи, бумажку эту. И там написано «Иди прямо, третий поворот налево».
Ну она пошла прямо и налево, в переулок. А там забор. Идет, идет она вдоль забора, видит, а на заборе нацарапано: «- увидиш - такой - жoлтый - дом - ободранный - весь», и вот она идет, идет и видит – точно, дом такой, желтый. Ободранный весь.
Подошла она к дому, а это детская библиотека. Там была детская библиотека оказывается, в доме в этом. Заколоченная давно давно. Обошла она весь дом вокруг, видит – там сзади вроде как земляные ступеньки вниз, и дверца небольшая, цинком обитая. И на дверце, на грязном цинке, надпись будто гвоздём: «Тебе Сюда».
И вот заходит она в библиотеку. А там всё пусто, темно. Полки пустые. Ходила она, ходила вдоль полок. Вдруг видит - одна маленькая книжка в самом углу лежит. Забыли наверное».
2. Кажется Детгиз.
Первая страница – а названием и именем автора – была оторвана, а номер книжки приклеен прямо на текст
То была детская книжка с цветными картинками, весёлая книжка о том, как вещи живут своей жизнью, когда в доме гаснет свет и люди уходят
Провода клубками свивались в шкафу, табуретки с топотом носились по коридорам, шевеилась белая трава на ковре и глазела с потолка на улицу птица-люстра
А за окном, внизу, двигалась толпа – там были нарядные пирожные и многослойные веселые бутерброды, надменные суши, зелёные огурцы-горбуны, проворные сухари и задумчивые кильки
Картонная перспектива раскрывалась как двухмерный цветок – вот улица, вот магазин, вот - розовый свин в тулупе, в шапке-ушанке и перепачканном кровью фартуке
Свин зазывал покупателей - Упячка, Упячка , Упячка Два Шестьдесят – а сзади плыли на крючьях восковые торсы - четвертованные, обезглавленные, с синими смазанными печатями, и рядом торчал воткнутый в мерзлую плаху топор его
А на витрине в эмалированных плошках разложены были сырые человеческие сердца, связки отрубленных рук и ног свисали с потолка лавки, а из глубины магазина скалили зубы головы - вытаращенные мутные глаза, слипшиеся от крови волосы , ценники на лбу
И Алиса, не думая ни о чем, положила книжку в сумочку
1. Кто.
Дома тикали часы и ковры глушили звук
Алисина бабушка, сидя в кресле, все смотрела, смотрела на мерцающее белое полотно, где белый пролетарий в цилиндре растягивал черные накрашенные губы, а его подруга, закутанная в рыболовную сеть, тоже давно мертвая, прижимала руки к груди, и низвергался картонный водопад, и гремел оркестр, когда в дверь позвонили, но звука никакого не было – бабушка знала фильм наизусть
И тут в дверь позвонили еще раз
Кто это, спросила бабушка, проснувшись
Алиса поднялась с кресла. Запах крови почудился ей
Кто это, опять спросила бабушка
Но Алиса уже медленно шла по темному коридору. Потому что она знала, кто стоит за дверью
Что за дверью, во весь свой огромный рост, стоит Упячка Свиная Радость, выпоторошенная замороженная Упячка Свиная Радость со стальными руками-крючьями и желтыми окровавленными зубами, твердая как камень Упячка Свиная Радость с синей печатью на восковом лбу
.
но она с детства запомнила запах старой крови, и край мраморного прилавка с зарубками, засечками, он доходил ей тогда до глаз, дядьку в грязно-белом залате и за спиной его – громадную колоду, разделочную плаху, в которой торчал топор его
И как он швырял на мраморный прилавок мерзлый кусок туши, с рёбрами и заиндевевшей щетиной, и синими печатями на восковых боках
И цветную карту разделанной туши на кафельной стене сзади, и как бабушка, протискиваясь сквозь очередь, сквозь толпу, тащила её за собой
И сбивчивый лепет бабушки: мне упячку, упячку, молодойчеловек, упячку мне, свиную радость, два шестьдесят
А потом был страшный удар топора, треск костей - мерзлые куски заворачивали в серую обеточную бумагу и цифры были на бумаге, кое-как написанные простым карандашом цифры и буквы, «Упячка Свиная «Радость». 2 руб. 60 коп.», и бумага быстро сырела от крови
скрытый текст5. Это у тебя в сумке.
Тут она очнулась – магазин никуда не исчез, он просто стал другим, пахло конфетами и конфетами, а на месте плахи помещалась теперь большая нарядная апельсиновая стойка
О том, что здесь был когда-то мясной отдел, напоминала только кафельная стена, едва видная из-за стеллажа, да прилавок из грязно-серого мрамора - оплывшего, изрубленного, со стертыми засечками на углах
И она облокотилась на прилавок, чтобы спрятать в сумку маленькую банку с растворимым кофе, что она только что купила
Сдвинула сумкой кучу белых использованных чеков – и тут заметила среди них серую бумажку с каким-то номером, сложенную вдвое, как открытка
Бумага была грубой и сыроватой – видимо, на нее пролили сок. Простым карандашом, криво, там было написано «в сумке смотри»
4. На столбе.
Перчатки были в сумке, и еще там была чья-то чужая записка: на серой оберточной бумаге простым черным карандашом было написано «Там, на столбе», и Алиса не думая скомкала записку и выбросила ее, записка лежала на замерзшем асфальте, медленно раскрываясь, как цветок, и покрываясь инеем
Инеем было покрыто все вокруг, тонким белым инеем - и провода, и узоры кованой ограды, и колючая проволока над забором шинного завода, и чугунный Мирумир с простертой рукою
Оранжевое солнце светило сквозь мерзлый туман, Алиса спряталась в шарф по самый нос, дышала медленно, чтобы не потрескалась эмаль, и вот идет она по улице
3. Тебе сюда (из Истории, рассказанной в пионерском лагере «Мосгаз» в 1974 году).
«И вот она пошла по улице, идет – идет, видит столб, а на столбе том вроде как объявление приколото. Она подходит ближе, а там такая же бумажка висит. На ржавых кнопках, вся в инее. И будто давным-давно её прикололи, бумажку эту. И там написано «Иди прямо, третий поворот налево».
Ну она пошла прямо и налево, в переулок. А там забор. Идет, идет она вдоль забора, видит, а на заборе нацарапано: «- увидиш - такой - жoлтый - дом - ободранный - весь», и вот она идет, идет и видит – точно, дом такой, желтый. Ободранный весь.
Подошла она к дому, а это детская библиотека. Там была детская библиотека оказывается, в доме в этом. Заколоченная давно давно. Обошла она весь дом вокруг, видит – там сзади вроде как земляные ступеньки вниз, и дверца небольшая, цинком обитая. И на дверце, на грязном цинке, надпись будто гвоздём: «Тебе Сюда».
И вот заходит она в библиотеку. А там всё пусто, темно. Полки пустые. Ходила она, ходила вдоль полок. Вдруг видит - одна маленькая книжка в самом углу лежит. Забыли наверное».
2. Кажется Детгиз.
Первая страница – а названием и именем автора – была оторвана, а номер книжки приклеен прямо на текст
То была детская книжка с цветными картинками, весёлая книжка о том, как вещи живут своей жизнью, когда в доме гаснет свет и люди уходят
Провода клубками свивались в шкафу, табуретки с топотом носились по коридорам, шевеилась белая трава на ковре и глазела с потолка на улицу птица-люстра
А за окном, внизу, двигалась толпа – там были нарядные пирожные и многослойные веселые бутерброды, надменные суши, зелёные огурцы-горбуны, проворные сухари и задумчивые кильки
Картонная перспектива раскрывалась как двухмерный цветок – вот улица, вот магазин, вот - розовый свин в тулупе, в шапке-ушанке и перепачканном кровью фартуке
Свин зазывал покупателей - Упячка, Упячка , Упячка Два Шестьдесят – а сзади плыли на крючьях восковые торсы - четвертованные, обезглавленные, с синими смазанными печатями, и рядом торчал воткнутый в мерзлую плаху топор его
А на витрине в эмалированных плошках разложены были сырые человеческие сердца, связки отрубленных рук и ног свисали с потолка лавки, а из глубины магазина скалили зубы головы - вытаращенные мутные глаза, слипшиеся от крови волосы , ценники на лбу
И Алиса, не думая ни о чем, положила книжку в сумочку
1. Кто.
Дома тикали часы и ковры глушили звук
Алисина бабушка, сидя в кресле, все смотрела, смотрела на мерцающее белое полотно, где белый пролетарий в цилиндре растягивал черные накрашенные губы, а его подруга, закутанная в рыболовную сеть, тоже давно мертвая, прижимала руки к груди, и низвергался картонный водопад, и гремел оркестр, когда в дверь позвонили, но звука никакого не было – бабушка знала фильм наизусть
И тут в дверь позвонили еще раз
Кто это, спросила бабушка, проснувшись
Алиса поднялась с кресла. Запах крови почудился ей
Кто это, опять спросила бабушка
Но Алиса уже медленно шла по темному коридору. Потому что она знала, кто стоит за дверью
Что за дверью, во весь свой огромный рост, стоит Упячка Свиная Радость, выпоторошенная замороженная Упячка Свиная Радость со стальными руками-крючьями и желтыми окровавленными зубами, твердая как камень Упячка Свиная Радость с синей печатью на восковом лбу
.
Автор: Дмитрий Аверенков
- #WTF
Питер Меркель, блог «Крипи»
Что-то происходит
Глава 1
Джонни Джеймс сидел на крыльце своего дома, спасаясь от декабрьской жары бокалом чистого бензина, когда появился Вестник. Разумеется, к Вестникам уже привыкли; в те дни они стали таким же обычным явлением, как голубые луны. И этот ничем особым не выделялся: такой же тощий, кожа да кости, глаза безумные, длинная черная пропыленная борода с застрявшими крошками мусора. Одежда – грязные брюки цвета хаки и выгоревшая зеленая рубаха от «Изода». На ногах – сандалии из автомобильных покрышек. Можно было даже еще разглядеть фирменную эмблему – «Мишелин». Джонни отхлебнул очередной глоток неэтилированного бензина от «Экссона» и подумал, что внешний вид этого Вестника напоминает юппи-версию кающегося грешника.
– Готовьтесь к концу? Готовьтесь предстать перед Всевышним – Громкий глубокий голос Вестника эхом раскатился в тишине городка, притулившегося у бескрайних кукурузных полей штата Небраска. Он пролетел по Грант-стрит с ее памятником отцам-основателям города, по Кинге-лейн с ее домами в викторианском стиле, которые, впрочем, давно уже пожрало веселое пламя, над пустой спортивной площадкой у безмолвной школы Блоха, через парк Брэдбюри, где на замерших каруселях скалили зубы облезлые детские лошадки, по Кунц-стрит, когда-то оживленной деловой улице, долетел до стадиона Эллисона, где уже ни одна бита никогда не ударит ни по одному мячу… Вопль Вестника облетел весь город и достиг всех ушей, которые еще могли его слышать.
– Нет спасения нечестивцам! Готовьтесь к концу! Готовьтесь! Готовьтесь!
скрытый текстДжонни услышал, как хлопнула сетчатая дверь. Сосед из белого дома напротив вышел на крыльцо и принялся заряжать ружье.
– Эй! Гордон! – окликнул его Джонни. – Ты что делаешь?
Гордон Мэйфилд молча продолжал вставлять в магазин патроны. Воздух дрожал от нестерпимой жары.
– Хочу пострелять по мишеням! – хрипло выкрикнул в ответ Гордон, крупный, плотный, бритоголовый мужчина в синих джинсах. Грудь и плечи блестели от пота. Руки заметно тряслись. – Не хочешь подкинуть мне какую-нибудь мишень для тренировки? – продолжил он, загоняя последний патрон в обойму и щелкая предохранителем.
Джонни хлебнул бензину и откинулся в кресле.
– Готовьтесь! Готовьтесь! – продолжал завывать Вестник, приближаясь. Теперь он был уже неподалеку от Гордона, напротив пустого дома Кармайклов, которые все бросили и примкнули к толпе, направлявшейся за одним бродячим проповедником в Калифорнию.
– Готовьтесь! – воздел к небу костлявые руки Вестник. Рубаха под мышками почернела от пота. – О вы, грешники, готовьтесь…
Голос пресекся. Вестник опустил голову и бросил взгляд на свои сандалии от «Мишелина», которые быстро погружались в дорогу.
Вестник издал короткий испуганный писк. Он оказался не готов. Лодыжки утонули в сером бетоне, внезапно засверкавшем как ртуть. Трясина поглотила его уже по пояс. Широко разинутый рот замер, словно человек пытался тянуть бесконечное «о».
Гордон уже вскинул ружье, намереваясь всадить пулю в башку Вестника. Но через мгновение подумал, что спускать курок – дело совершенно лишнее, к тому же выстрел может привести к дополнительному риску его собственного самовозгорания. Поэтому он снял палец со спускового крючка и медленно опустил ствол.
– Помоги! – произнес Вестник, заметив Джонни и простирая к нему руки для пущей убедительности. – Помоги, брат! – Вздрагивающий жадный бетон уже поглотил его по грудь. В глазах застыла щенячья тоска. – Умоляю! Помоги!
Джонни не понял, как оказался на ногах. Отставив бокал с бензином, он уже был готов спуститься по ступенькам, пробежать по выгоревшему двору и протянуть руку помощи утопающему Вестнику. Но замешкался, сообразив, что все равно не успеет, а если уж бетон начинает превращаться в такое болото, кто может быть уверен, что земля под ногами окажется прочнее?
– Помогите! – Вестник погрузился по самый подбородок. Он вытягивал руки в стороны, стараясь выбраться, но жидкая ртуть, окружающая его, не давала опоры. – Ради Бога, по… – Лица больше не было видно. Дрожащая масса сомкнулась над его головой. Спустя несколько мгновений над поверхностью остались только судорожно дергающиеся руки. Они уходили и уходили вниз, пока в какое-то мгновение дорога вдруг начала быстро застывать, превращаясь в сияющее серебро. Бетон сомкнулся вокруг кистей утонувшего Вестника, которые стали похожи на диковинные белые растения, пробившиеся к свету посредине проезжей части. Пальцы еще несколько раз дернулись и замерли окончательно.
Гордон сошел с крыльца и направился к торчащим ладоням, ощупывая перед собой путь стволом ружья. Убедившись – или посчитав, что убедился в том, что улица его не проглотит, как этого бедолагу, он присел рядом с ними на корточки и принялся разглядывать.
– В чем дело? Что происходит? – вышла из дома Бренда Джеймс. Ее светло-каштановые волосы слиплись от пота. Джонни молча показал на дорогу. – О Господи! – прошептала она.
– У него были неплохие часики, – просветил Гордон и наклонился, чтобы разглядеть циферблат. – «Ролекс», между прочим. Тебе не надо, Джонни?
– Нет, – откликнулся Джонни. – Пожалуй, нет.
– Бренда, а тебе? Вроде бы идут правильно. Женщина покачала головой и крепко сжала ладонь Джонни.
– Жалко их тут оставлять. Одна машина проедет – и нет часиков. – Гордон оглядел улицу. Никто уже не помнил, когда тут последний раз появлялись машины, но как знать… Подумав, он снял часы с запястья мертвой руки. Стекло треснуло, на нем застыли капельки жидкого бетона, но все равно они были очень симпатичные, блестящие. Надев их, он выпрямился. – Все произошло слишком быстро. Никто бы не успел ничего сделать. Верно, Джонни?
– Да, слишком быстро. – В глотке пересохло. Джонни взял бокал и допил остатки бензина. Он него уже несло, как от бензоколонки Лансдэйла на Делинт-стрит.
Гордон двинулся прочь.
– Ты что… – запнулась Бренда, – ты что, хочешь его вот так прямо и оставить?
Гордон остановился, вытер потный лоб ладонью, бросил еще один взгляд на торчащие посреди улицы руки и обернулся к Джонни с Брендой:
– У меня есть топор в гараже.
– Нет, лучше оставь так, – предложил Джонни. Гордон согласно кивнул и продолжил путь к своему крыльцу, снова проверяя перед собой прочность почвы стволом ружья. Добравшись до надежного крыльца, он шумно, с облегчением, выдохнул.
– Вечером у Рэя покер, – напомнил он. – Пойдете?
– Да, собирались.
– Ладно. – Непроизвольно поймав взглядом торчащие белые руки, он резко отвернулся. – Ничто не отвлекает от насущных проблем лучше, чем перспектива выиграть чуточку деньжат, верно?
– Верно, – согласился Джонни. – Если не считать, что единственный, кто всегда выигрывает, – это ты.
– Что поделать, – пожал плечами Гордон. – Уж такой я везунчик.
– Думаю, можно будет взять с собой сегодня Джей-Джея, – весело и звонко проговорила Бренда. Джонни и Гордон поморщились. – Джей-Джей не должен же все время проводить дома. Ему нравится общаться с людьми.
– Да, конечно. – Гордон обменялся с Джонни быстрым взглядом. – Конечно, Бренда. Рэй возражать не будет. Ну ладно, пока, до вечера. – Мельком взглянув еще раз на торчащие посреди дороги белые кисти рук, он ушел в дом, громко хлопнув за собой дверью.
Бренда тоже пошла в дом, на ходу напевая старую колыбельную песенку. Джонни шел следом. Это была простенькая колыбельная, которую она пела, когда Джей-Джей был еще совсем младенцем:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Спи, мой малыш, засыпай, большим поскорей вырастай…
– Бренда, думаю, это не самая лучшая идея.
– Что? – обернулась жена с улыбкой. Ее большие голубые глаза были тусклыми. – Какая идея, дорогой?
– Лишать Джей-Джея его комнаты. Ты же знаешь, как он ее любит.
– Вот ты о чем! – Улыбка растаяла. – Ты постоянно хочешь сделать мне больно, мешаешь мне быть рядом с Джей-Джеем! Почему я не могу взять Джей-Джея на улицу? Почему я не могу посидеть с ним на крылечке, как нормальная мать? Почему? Объясни мне, Джонни! – Лицо ее покраснело от гнева. – Почему?!
Джонни оставался спокоен. Все это повторялось неоднократно.
– Пойди узнай у Джей-Джея почему, – предложил он и увидел, как глаза ее потеряли фокус, словно льдинки, превратившиеся в маленькие лужицы.
Бренда развернулась, решительно направилась по коридору и остановилась перед дверью комнаты Джей-Джея. Рядом с дверью на специальном крюке висел небольшой оранжевый кислородный баллон с заплечными ремнями, соединенный с прозрачной пластиковой маской. Привычными движениями Бренда облачилась в снаряжение, открыла кран доступа кислорода и натянула на лицо маску. Потом взяла в руки ломик, вогнала его в потрескавшуюся щель между косяком и дверью и налегла на него. Но дверь не поддалась.
– Давай помогу, – предложил Джонни.
– Нет! Я сама! – Бренда отчаянным усилием навалилась на лом. Маска изнутри запотела. Послышался треск, затем – негромкий хлопок, который всегда напоминал Джонни звук вскрываемой вакуумной упаковки с теннисными шариками. Рванувшийся по коридору воздух качнул Джонни, и спустя несколько мгновений дверь можно было открыть без особого труда. Бренда вошла в комнату, предусмотрительно заложив лом в дверной проем так, чтобы дверь не могла захлопнуться, когда воздух снова начнет вытекать, а это обычно начиналось менее чем через две минуты.
Бренда присела на кровать Джонни-младшего. Обои когда-то были оклеены бумажными самолетиками, но в сухом, безвоздушном пространстве комнаты клей высох, растрескался, и самолетики попадали на пол.
– Джей-Джей! – произнесла Бренда. – Джей-Джей! Просыпайся! – Потянувшись, она дотронулась до плеча мальчика. Он спокойно лежал, укрытый простынкой, и спал вечным сном. – Джей-Джей, это мама пришла! – сказала Бренда и отвела безвольную длинную прядь каштановых волос со сморщенного, мумифицированного личика.
Джонни ждал в коридоре. Он слышал, как Бренда разговаривает с мертвым сыном, голос ее звучал то громче, то тише, хотя слов из-под кислородной маски все равно разобрать было нельзя. У Джонни сжалось сердце. Он хорошо знал, что последует дальше. Она возьмет на руки высушенную оболочку, станет ее качать – осторожно, потому что даже в своем безумии Бренда отдавала себе отчет, насколько Джей-Джей стал хрупок, потом, вероятно, споет несколько раз эту свою старинную колыбельную. Но она должна помнить, что времени в обрез, что очень скоро воздух из комнаты опять начнет высасывать, как вакуумным насосом, в какое-то неведомое пространство. Чем дольше дверь остается открытой, тем с большей силой кислород начинает втягиваться в стены. Побыв там две-три минуты, начинаешь чувствовать, как стены буквально нависают над тобой, словно пытаются втянуть тебя в свои поры и трещины. Ученые назвали это «эффектом фараона». Ученые всему нашли свои названия, например – «зыбучий бетон», «гравитационная гаубица», «автономный взрыв» и так далее. Да, эти ученые – шустрые ребята, ничего не скажешь. Джонни услышал, как Бренда запела – прерывистым, словно отлетающим голосом:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Это случилось почти два месяца назад. Джей-Джею было четыре годика. Да, конечно, к тому времени вокруг уже начала твориться всякая чертовщина, и они с Брендой по телевизору слышали про «эффект фараона», но никогда ведь не думаешь, что такое может произойти в твоем собственном доме. В тот вечер Джей-Джей, как обычно, отправился спать, и в какой-то момент под утро весь воздух оказался буквально высосан из его комнаты. Да, вот именно. Его просто не стало. Воздух и комната оказались врагами. Стены ненавидели кислород и вытягивали его в какое-то неизвестное пространство быстрее, чем он успевал накопиться. Они оба были слишком потрясены, чтобы решиться похоронить Джей-Джея, и Джонни первым заметил, что тельце ребенка при высокой температуре в безвоздушном пространстве очень быстро мумифицируется. В результате они решили оставить тело в комнате, хотя и понимали, что вынести его оттуда уже будет нельзя, потому что после нескольких часов соприкосновения с кислородом мумия превратится в прах.
Джонни чувствовал, как воздух с силой обтекает его, устремляясь в комнату Джей-Джея.
– Бренда! – окликнул он. – Тебе пора выходить!
Пение прекратилось. Теперь слышалось тихое рыдание. Тем временем воздух, врываясь в заложенную ломом щель, начал свистеть. Опасный признак. Волосы Бренды метались, одежда трепетала, словно ее хватали жадные невидимые пальцы. Вокруг нее бушевал шторм, норовя размазать по стенам. Но она оцепенело смотрела на беленькие детские зубки, ярко выделяющиеся на коричневом сморщенном личике – личике египетского принца.
– Бренда! – громче повторил Джонни. – Выходи!
Она потянула простынку и укрыла Джей-Джея по подбородок. Простыня хрустела, как сухой лист. Потом пригладила его высохшие волосы, встала и двинулась к двери. Ветер безумствовал. Каждый шаг давался с трудом.
Совместными усилиями они отжали щель пошире. Потом Джонни, яростно ухватившись за край двери, придерживал ее открытой до тех пор, пока Бренда не выскользнула наружу. И затем отпустил. Дверь грохнула так, что содрогнулся весь дом. Еще несколько мгновений слышалось змеиное шипение, после чего наступила тишина.
Бренда стояла в полумраке коридора опустив плечи. Джонни снял с нее рюкзак с кислородным баллоном, потом маску. Затем проверил датчик кислорода. Скоро надо заполнять заново. Он повесил оборудование на крюк. Из-под двери, где образовалась едва заметная щелка, тоненько посвистывал ветер. Джонни сунул туда полотенце. Свист прекратился.
Бренда выпрямилась.
– Джей-Джей сказал, что у него все хорошо. – Она опять улыбалась, глаза светились фальшивым, пугающим счастьем. – Он сказал, что к Рэю идти сегодня не хочет, но если мы пойдем сами, он не против. Ни капельки.
– Ну вот и хорошо, – откликнулся Джонни и направился в гостиную. Оглянувшись через плечо, он обнаружил, что Бренда по-прежнему стоит перед дверью комнаты, которая пожирает кислород. – Не хочешь телевизор посмотреть? – предложил он.
– Телевизор? Да, конечно. Давай телевизор посмотрим. – Отвернувшись от двери, она пошла вслед за ним.
Бренда устроилась на диване, а Джонни включил «Сони». На большинстве каналов не было ничего, кроме ряби атмосферных помех, но некоторые еще работали, хотя передачи шли в негативном изображении. Можно было смотреть старые программы, типа «Гавайский Глаз», «Моя Мать – Машина», «Шах и Мат», «Амос Бурк, Секретный Агент». В принципе вещание прекратилось около месяца назад, и Джонни полагал, что эти программы просто крутятся каким-то образом в космосе, может, их выбросило обратно на Землю из какого-то неизвестного измерения. Глаза уже привыкли к негативному изображению. Хуже было с радио, потому что единственная станция, которую они могли поймать, транслировала одни и те же песни «Битлз», но задом наперед и на замедленной скорости.
«Шах и Мат» прервался рекламой лака для укладки волос – «Это тебе поможет!», и Бренда расплакалась. Джонни привлек ее к себе, она положила голову ему на плечо. От нее пахло Джей-Джеем – запахом кукурузной шелухи, прожарившейся на палящем летнем солнце. Конечно, если не обращать внимания, что на носу Рождество, хо-хо-хо…
Что-то происходит, подумал Джонни. Ученые начали говорить об этом примерно шесть месяцев назад. Что-то происходит. Это звучало в заголовках всех газет, на обложках всех журналов, которые обычно продавались в киоске Сарантонио на Грешэм-стрит Но что именно происходит, ученые объяснить не могли. Они выдвигали разные предположения, например, магнитная буря, черная дыра, искривление времени, газовое облако, комета из некоего вещества, которое влияет на состояние самой материи… Один ученый из Орегона заявил, что, по его мнению, расширение Вселенной прекратилось и теперь она сворачивается обратно. Еще кто-то утверждал, что космос умирает от старости. Галактический рак. Опухоль в мозгу Создателя. Космический СПИД. Все что угодно. Фактом было лишь то, что за шесть прошедших месяцев все вокруг кардинальным образом изменилось, стало не таким, как было, и никто не мог быть уверен, что через шесть месяцев от настоящего момента еще будет существовать Земля или Вселенная, в которой она обычно вертелась.
Что-то происходит. Три слова. Смертельная фраза.
На этой уютной планете под названием Земля стали происходить изменения на молекулярном уровне. Вода приобрела неприятную тенденцию взрываться подобно нитроглицерину, в результате чего получили отравления несколько сотен тысяч людей, прежде чем наука сообразила, что к чему. А бензин, наоборот, стал совершенно безопасной для питья жидкостью, равно как моторное масло, жидкость для полировки мебели, соляная кислота и крысиный яд. Бетон становился зыбким, как песчаные плывуны, из облаков сыпались камни… Происходило и множество других, совершенно невыносимых и кошмарных явлений, как, например, в тот день, когда Джонни с Марти Чесли и Бо Дуганом приканчивали вторую бутылку в одном из баров на Монтелеоне-стрит. Бо пожаловался на головную боль, а через минуту у него из ушей полезли мозги, как серая пена.
Что-то происходит. Поэтому произойти может все, что угодно.
Кого-то мы сильно рассердили, думал Джонни, глядя на мелькающие перед ним на экране негативные изображения Дуга Макклюра и Себастьена Кабо. Кого-то мы каким-то образом вывели из себя. Зашли туда, куда не следовало. Сделали то, что не должны были. Сорвали плод с дерева, который нам совершенно не полагался…
Да поможет нам Бог, подумал он. Бренда тихонько всхлипывала у него, на плече.
Спустя некоторое время со стороны прерии наползли багровые набухшие облака; их густые тени скользили по прямым и пустынным шоссе. Не было ни грома, ни молний, только ровная, плотная морось. Окна в доме Джеймсов стали темно-красного цвета, по водостокам потекли потоки крови. Куски сырой плоти и внутренностей шлепались на крыши, на дорогу, дымились на раскаленной выжженной земле внутренних двориков. Вслед за облаками появились гудящие полчища мух.
Глава 2
– Смотрите и рыдайте! – объявил Гордон, выкладывая на стол «флеш-рояль» и придвигая к себе кучку десяти– и двадцатипятицентовых монет, в то время как окружающая публика вздыхала и чертыхалась сквозь зубы. – Я же говорил, я везунчик.
– Слишком везунчик, – проворчал Ховард Карнс, бросая свои карты – жалкие тузы с четверками – и протягивая руку за кувшином. Он налил себе полный стакан высокооктанового.
– Так вот, я и говорю Дэнни, – продолжал Рэй Барнет, пока Гордон мешал и раздавал карты по новой. – Какой смысл уезжать из города? Я хочу сказать, какая разница? Везде все одно и то же. Сплошное дерьмо. Согласны? – Он положил за щеку пластинку жевательного табака и предложил угощаться Джонни.
Джонни отрицательно покачал головой.
– Я слышал, – подал голос Ник Глисон, – где-то в Южной Америке осталось нормальное место. В Бразилии. Там еще с водой все в порядке.
– А-а, чушь собачья, – заявил Айк Маккорд, поднимая свои карты и с невозмутимым выражением истинного игрока в покер изучая, что ему пришло на этот раз. – Вся Амазонка взорвалась к чертовой матери. До сих пор горит, скотина. Это я слышал, пока еще каналы не отрубились. Передавали по Си-би-эс. – Он переложил пару карт. – Нигде нет никакой разницы. Во всем мире одно и то же.
– Откуда ты знаешь? – выкрикнул Ник. Его жирные щеки стали покрываться красными пятнами. – Готов спорить, остались еще места, где все нормально. Может, на Северном полюсе или еще где-нибудь типа этого.
– Северный полюс! – хмыкнул Рэй. – Да какой идиот согласится жить на этом чертовом Северном полюсе?!
– Я бы смог там жить, – продолжал Ник. – Мы с Терри вполне смогли бы. Хорошая палатка и теплая одежда – больше нам ничего и не надо. Мы вполне бы там освоились.
– Не думаю, что Терри захочет просыпаться с сосулькой на носу, – заметил Джонни, разглядывая свои карты, в которых ничего не было.
– Скорее у старины Ника появится где-нибудь сосулька, – расхохотался Гордон. – И думаю, совсем не на носу!
Все фыркнули, только Ник хранил молчание, изучая свои карты, которые были ничуть не лучше, чем у Джонни.
Из гостиной послышался громкий, искусственный, дребезжащий смех. Там коротали время Бренда, Терри Глисон, Джейн Маккорд со своими двумя детьми и Ронда Карнс с пятнадцатилетней дочкой Кэти, которая лежала на полу с плейером и слушала «Бон-Джови» через наушники. Пожилая миссис Маккорд, матушка Айка, в очках, сползших на кончик носа, прилежно вязала, быстро перебирая спицы морщинистыми пальцами.
– А Дэнни сказал, что они с Паулой собираются на запад, – сказал Рэй. – Ставлю четверть доллара. – Он пододвинул монетку к общей кучке. – Дэнни сказал, что никогда не видел Сан-Франциско, поэтому они туда и собрались.
– Я бы не поехал на запад, даже если бы мне приплатили, – заметил Ховард, придвигая свой четвертак. – Я бы лучше нашел какую-нибудь посудину и свалил на остров. Типа Таити. Где женщины танец живота показывают.
– Хотел бы я взглянуть на Ронду в юбке из листьев! Четверть и четверть сверху, джентльмены! – добавил к общей кучке свои монеты Гордон. – Представляете себе, как Ховард будет пить из кокосового ореха? Там все обезьяны со смеху сдохнут!
Где-то вдалеке прогрохотал тяжкий взрыв. Эхо его прокатилось по городу. Гордон замер. В соседней комнате искусственный смех и голоса тоже оборвались. Миссис Маккорд пропустила петлю, Кэти Карнс села и сняла с головы наушники.
Раздался еще один взрыв, на этот раз – ближе. Дом вздрогнул. Мужчины бессмысленно уставились в карты. Третий оказался дальше. Потом наступила тишина, в которой были слышны лишь гулкие удары сердец и тиканье нового «Ролекса» Гордона, отмеряющего секунды.
– Кончилось, – известила миссис Маккорд, набирая прежний ритм. – Даже близко не было.
– Я бы не поехал на запад, даже если бы мне приплатили, – повторил Ховард. Голос его дрогнул. – Три карты мне, пожалуйста.
– Три карты – прошу, – откликнулся Гордон и сдал каждому, что требовалось. – И одну – сдающему. – Пальцы дрожали.
Джонни выглянул в окно. Там, далеко, в заброшенных кукурузных полях, полыхнули рваные красные языки. Спустя несколько секунд докатился звук – глухой, мощный раскат взрыва.
– Против каждого на пятьдесят центов, – объявил Гордон. – Ладно вам! Давайте играть!
Айк Маккорд спасовал. У Джонни на руках ничего не было, так что он последовал его примеру.
– Вскрываем! – сказал Гордон.
Ховард ухмыльнулся, предъявил своих королей и валетов и начал уже было подгребать к себе кон, но Гордон остановил его:
– Постой, Хови! – На руках у Гордона оказались каре десяток и двойка. – Прошу прощения, джентльмены. Смотрите и рыдайте. – И он заграбастал горку монет.
Ховард побледнел. Эхо еще одного взрыва глухо прокатилось в ночной тиши. Дом покачнулся.
– Ты мухлюешь, сукин ты сын! Гордон вылупился на него, разинув рот. Лицо его блестело от пота.
– Перестань, Ховард, – попробовал урезонить приятеля Айк. – Не хочешь же ты сказать, что…
– А ты ему помогаешь, черт побери! – во весь голос пронзительно выкрикнул Ховард. Женщины в соседней комнате мгновенно затихли. – Слушайте, это же ясно как день – он мухлюет! Потому что никому так не везет, как ему!
– Я не шулер, – произнес Гордон, вставая. Стул за его спиной грохнулся на пол. – И я ни от кого не потерплю таких слов!
– Прекратите вы все! – вступил Джонни. – Давайте успокоимся и…
– Я не шулер! – громче повторил Гордон. – Я играю по-честному!
От взрыва заскрипели стены и кровавое зарево полыхнуло в окна.
– Ты постоянно срываешь самые большие ставки, – продолжал Ховард. Его уже трясло. – Каким образом тебе удается постоянно срывать самые большие ставки, а, Гордон?
Ронда Карнс, Джейн Маккорд и Бренда влетели в комнату с круглыми от страха глазами.
– Ну-ка тихо там, вы! – прикрикнула со своего кресла пожилая миссис Маккорд. – Заткните глотки, мальчишки!
– Никто не смеет назвать меня шулером, черт побери! – Гордон покачнулся, потому что очередной взрыв потряс почву. Сжимая кулаки, он сверлил глазами Ховарда. – Я сдаю честно и играю честно, и видит Бог, я просто обязан… – Не договорив, он ринулся вперед с намерением схватить Ховарда за грудки.
Но прежде чем исполнить свое намерение, Гордон Мэйфилд вспыхнул ярким пламенем. – Боже! – вскрикнул Рэй, отшатываясь. Стол перевернулся. И карты и деньги разлетелись по всей комнате. Джейн Маккорд завизжала. Завизжал и ее муж. Джонни попятился, споткнулся и ударился спиной об стену. Тело Гордона было охвачено пламенем с ног до его лысой макушки. Он корчился, извивался, в какой-то момент вспыхнула его рубашка-шотландка, из рукава вылетели две горящие двойки и шмякнулись в лицо Ховарда. Гордон вопил о помощи. Плоть исчезала на глазах, словно испепеляемая полыхающим внутри жаром. Он в прямом смысле рвал на себе кожу, отчаянно пытаясь выпростать из себя нестерпимый огонь.
– Помогите ему! – крикнула Бренда. – Кто-нибудь, помогите ему!
Но Гордон уже упал в угол. Стена занялась пламенем. Потолок над головой Гордона почернел от копоти. С негромким хлопком лопнул его «Ролекс».
Джонни стоял на коленях, используя перевернутый стол в качестве щита. Но стоило ему подняться на ноги, палящий жар полыхнул в лицо. Гордон был, весь охвачен извивающимися языками желтого пламени. Джонни хватило сил развернуться, схватить за руку Бренду и помчаться к выходу.
– Бегите! – кричал он на ходу. – Все бегите на улицу!
Но, выскочив за дверь, дожидаться никого не стал, а помчался вместе с Брендой в ночь, подальше от дома, вдоль по Сильва-стрит к югу. Оглянувшись, он заметил, как еще несколько фигур выскочили из дома, но не мог понять, кто именно. Затем полыхнуло ослепительно белое пламя, и дом Рэя Барнета взлетел на воздух, разметав в ночи бревна, доски и всякую домашнюю утварь. Ударной волной их бросило на тротуар. Бренда вопила, и Джонни пришлось заткнуть ей рот ладонью. Он понял, что, если не сделает этого, ему самому может настать конец. Сверху валились обломки того, что было домом, а также горящие куски человеческой плоти. Джонни и Бренда вскочили и помчались прочь, не обращая внимания на разбитые и кровоточащие колени.
Они пробежали через центр города, по главной его магистрали под названием Строб-стрит, миновали театр Спектора и книжную лавку религиозной литературы Скиппа. В ночи со всех сторон слышались вопли и крики, в небе над полями плясали красные огни. Джонни думал только о том, как добраться домой, и надеялся, что до этого момента земля не разверзнется под ногами и не поглотит их.
Джонни и Бренда бежали мимо кладбища на холме Макдауэлл, когда очередной треск и взрыв снова сбил их с ног. Повсюду над головой полыхали красные молнии, в воздухе стоял тошнотворно-сладкий запах. Когда Джонни смог поднять голову и оглядеться, он обнаружил, что холма больше не существует, на его месте – вмятина, словно от удара гигантского кулака. А спустя три секунды с неба на равнину, которая раньше была холмом и двести лет – кладбищем, начали сыпаться обломки гробов и надгробий. Гравитационная гаубица, подумал Джонни. Подняв Бренду, он помчался дальше – по Ольсон-лейн и мимо руин баптистской церкви на перекрестке Дэниэлс и Саул-стрит.
Когда они пробегали по Райт-стрит, большой кирпичный дом от удара невидимой разбушевавшейся гравитационной стихии прямо на глазах превратился в груду развалин, над которой взметнулся столб пыли. Джонни крепко сжимал руку Бренды, увлекая ее за собой по пустынным улицам. Гравитационные гаубицы грохотали по всему городу – от Шоу-стрит на западе до бульвара Баркера на востоке. Над головой по-прежнему полыхали красные молнии, рассекая ночное небо как плетки-девятихвостки. Наконец они очутились на Кольце Страйбера, практически на краю города, где раньше можно было любоваться бескрайними полями и бездонным звездным небом над ними и куда дети обычно приходили с тайной надеждой встретиться с НЛО.
Но нынче ночью не будет ни НЛО, ни малейшей надежды на спасение Земли. Гравитационные гаубицы молотили по полям так, что тряслись звезды. Земля дрожала. В неверном свете красных молний Джонни и Бренда могли видеть результаты действия этих гаубиц. На кукурузных полях чернели прогалины диаметром от двенадцати до пятнадцати футов. Кулак Божий, подумал Джонни. На той улице, что осталась у них за спиной, еще один дом превратился в руины. Гравитационные гаубицы молотили без какой-либо особой цели или задачи, но Джонни видел, что осталось от Стэна Хайнса однажды солнечным воскресным утром, когда тот подвернулся под такой удар. Кровавое месиво в смятых ботинках. Словно раздавленный гнилой гриб.
Гаубицы молотили по полям, по городу. Еще несколько домов на северной окраине превратилось в прах. И затем все внезапно кончилось. Как отрезало. Стали слышны человеческие крики, собачий лай. Звуки сливались, переплетались и вскоре стали попросту неразличимы.
Джонни и Бренда сидели на обочине дороги, держась за руки, и дрожали. Долгая ночь продолжалась.
Глава 3
Солнце приобрело фиолетовый оттенок. Даже в самый полдень оно выглядело как пурпурно-лиловый шар на белесом невыразительном небосклоне. Жара стояла по-прежнему, но исходила она теперь скорее всего не от солнца. Миновали первые дни нового года, и палящая зима медленно катилась к весне.
Впервые Джонни заметил это на руках Бренды. Коричневые пятнышки. Признак старости, подумал он. Кожа ее стала меняться. Она становилась все более сухой, глубокие морщины складками прочертили лицо. В свои двадцать семь она начала седеть.
А спустя некоторое время, бреясь перед зеркалом и споласкивая лицо бензином, обратил внимание и на себя. Складки вокруг глаз куда-то пропали. Лицо стало глаже. А еще и одежда: одежда вдруг стала ему велика. Она висела мешком, в рубашки можно было обернуться несколько раз.
Конечно, Бренда тоже обратила на это внимание. Просто не могла не обратить, хотя и старалась изо всех сил не подавать виду. Кости начали побаливать, позвоночник все суровее пригибал к земле. Болели суставы пальцев, а хуже всего – она уже не могла совладать с руками и однажды уронила Джей-Джея, который упал и разбился на мелкие части, как глиняная пластинка. Как-то в марте она взглянула в зеркало, увидела отражение морщинистого старческого лица и все поняла. Потом присмотрелась к Джонни и увидела вместо, тридцатилетнего мужчины девятнадцатилетнего юношу.
Они сидели на крыльце рядом. Джонни – непоседливо и нервно, как и полагается молодежи рядом с седовласыми старцами, Бренда – неподвижно и молча, уставившись прямо перед собой слезящимися выцветшими голубыми глазами.
– Мы движемся в разных направлениях, – произнес Джонни голосом, который становился выше и выше день ото дня. – Я не понимаю, что происходит и почему. Но… это так. – Он потянулся и прикоснулся к ее морщинистой руке. Косточки ее стали тонкими, как у птички. – Я тебя люблю, – добавил он. – И я тебя люблю, – улыбнувшись, дребезжащим старческим голосом ответила она.
Некоторое время они сидели, залитые пурпурным сиянием. Потом Джонни вскочил, выбежал на улицу и принялся швырять камни, целясь в опустевший дом Гордона Мэйфилда. Бренда дремала, роняя голову.
Что-то происходит, думала она в сонном оцепенении. Вспомнился день свадьбы. Она вытерла с подбородка тонкую слюнку и улыбнулась. Что-то происходит. Что это было и куда все это ушло?
Джонни начал дружить с собаками, но Бренда не разрешала держать их в доме. Джонни обещал, что будет убирать за ними, кормить и все прочее, что полагается в таких случаях делать. Бренда ответила категорическим отказом и добавила, что не желает видеть в доме драную когтями мебель. Джонни немного поскандалил, но успокоился. В одном заброшенном доме он нашел бейсбольную биту и мяч и большую часть времени проводил, гоняя его на улице. Бренда пыталась заняться вязаньем, но пальцы уже не слушались.
Наступают последние дни, думала она, сидя на крыльце и наблюдая за тем, как маленький мальчик бегает с мячом по улице. На коленях она постоянно держала Библию и пыталась читать, хотя глаза болели и слезились. Наконец-то настали последние дни, и ни одному человеку не под силу остановить течение времени.
Наступил день, когда Джонни не смог забраться к ней на колени. Было больно поднимать его на руки, но она хотела, чтобы он был рядом. Джонни играл ее пальцами, а Бренда рассказывала ему, о рае и загробном царстве. Джонни спрашивал, какие там есть игрушки, а Бренда лишь улыбалась беззубым ртом и ерошила ему волосы.
Что-то происходит, думала Бренда и наконец поняла, в чем дело. Дело во времени. Завод старых часов заканчивается. Старые планеты замедляют бег по своим орбитам. Старые сердца устали стучать. Огромная машина приближается к своему концу, и кто может сказать, что это плохо?
Она держала его на руках, слегка покачиваясь в старом кресле, и напевала ему старую милую песенку:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Потом замолчала и, прищурившись, вгляделась в даль.
Гигантская переливающаяся зелено-фиолетовая волна медленно шла над Землей. Она надвигалась безмолвно, почти… Да, Бренда была в этом уверена. Она надвигалась с любовью и милостью. Волна медленно катилась по полям, оставляя за собой серую пустоту, словно влажная тряпка, стирающая мел на школьной доске. Скоро она достигнет города, их улицы, их дома, их крылечка. И тогда и она, и ее маленький сын узнают ответ.
Движение было неотвратимо.
У нее еще хватило времени допеть свою песенку:
Спи, мой малыш, засыпай, большим поскорей вырастай…
Наконец волна достигла их. Она пела о дальних берегах. Младенец лежал с сияющими глазами, и старая женщина улыбнулась ему и встала навстречу тайне.
– Готовьтесь к концу? Готовьтесь предстать перед Всевышним – Громкий глубокий голос Вестника эхом раскатился в тишине городка, притулившегося у бескрайних кукурузных полей штата Небраска. Он пролетел по Грант-стрит с ее памятником отцам-основателям города, по Кинге-лейн с ее домами в викторианском стиле, которые, впрочем, давно уже пожрало веселое пламя, над пустой спортивной площадкой у безмолвной школы Блоха, через парк Брэдбюри, где на замерших каруселях скалили зубы облезлые детские лошадки, по Кунц-стрит, когда-то оживленной деловой улице, долетел до стадиона Эллисона, где уже ни одна бита никогда не ударит ни по одному мячу… Вопль Вестника облетел весь город и достиг всех ушей, которые еще могли его слышать.
– Нет спасения нечестивцам! Готовьтесь к концу! Готовьтесь! Готовьтесь!
скрытый текстДжонни услышал, как хлопнула сетчатая дверь. Сосед из белого дома напротив вышел на крыльцо и принялся заряжать ружье.
– Эй! Гордон! – окликнул его Джонни. – Ты что делаешь?
Гордон Мэйфилд молча продолжал вставлять в магазин патроны. Воздух дрожал от нестерпимой жары.
– Хочу пострелять по мишеням! – хрипло выкрикнул в ответ Гордон, крупный, плотный, бритоголовый мужчина в синих джинсах. Грудь и плечи блестели от пота. Руки заметно тряслись. – Не хочешь подкинуть мне какую-нибудь мишень для тренировки? – продолжил он, загоняя последний патрон в обойму и щелкая предохранителем.
Джонни хлебнул бензину и откинулся в кресле.
– Готовьтесь! Готовьтесь! – продолжал завывать Вестник, приближаясь. Теперь он был уже неподалеку от Гордона, напротив пустого дома Кармайклов, которые все бросили и примкнули к толпе, направлявшейся за одним бродячим проповедником в Калифорнию.
– Готовьтесь! – воздел к небу костлявые руки Вестник. Рубаха под мышками почернела от пота. – О вы, грешники, готовьтесь…
Голос пресекся. Вестник опустил голову и бросил взгляд на свои сандалии от «Мишелина», которые быстро погружались в дорогу.
Вестник издал короткий испуганный писк. Он оказался не готов. Лодыжки утонули в сером бетоне, внезапно засверкавшем как ртуть. Трясина поглотила его уже по пояс. Широко разинутый рот замер, словно человек пытался тянуть бесконечное «о».
Гордон уже вскинул ружье, намереваясь всадить пулю в башку Вестника. Но через мгновение подумал, что спускать курок – дело совершенно лишнее, к тому же выстрел может привести к дополнительному риску его собственного самовозгорания. Поэтому он снял палец со спускового крючка и медленно опустил ствол.
– Помоги! – произнес Вестник, заметив Джонни и простирая к нему руки для пущей убедительности. – Помоги, брат! – Вздрагивающий жадный бетон уже поглотил его по грудь. В глазах застыла щенячья тоска. – Умоляю! Помоги!
Джонни не понял, как оказался на ногах. Отставив бокал с бензином, он уже был готов спуститься по ступенькам, пробежать по выгоревшему двору и протянуть руку помощи утопающему Вестнику. Но замешкался, сообразив, что все равно не успеет, а если уж бетон начинает превращаться в такое болото, кто может быть уверен, что земля под ногами окажется прочнее?
– Помогите! – Вестник погрузился по самый подбородок. Он вытягивал руки в стороны, стараясь выбраться, но жидкая ртуть, окружающая его, не давала опоры. – Ради Бога, по… – Лица больше не было видно. Дрожащая масса сомкнулась над его головой. Спустя несколько мгновений над поверхностью остались только судорожно дергающиеся руки. Они уходили и уходили вниз, пока в какое-то мгновение дорога вдруг начала быстро застывать, превращаясь в сияющее серебро. Бетон сомкнулся вокруг кистей утонувшего Вестника, которые стали похожи на диковинные белые растения, пробившиеся к свету посредине проезжей части. Пальцы еще несколько раз дернулись и замерли окончательно.
Гордон сошел с крыльца и направился к торчащим ладоням, ощупывая перед собой путь стволом ружья. Убедившись – или посчитав, что убедился в том, что улица его не проглотит, как этого бедолагу, он присел рядом с ними на корточки и принялся разглядывать.
– В чем дело? Что происходит? – вышла из дома Бренда Джеймс. Ее светло-каштановые волосы слиплись от пота. Джонни молча показал на дорогу. – О Господи! – прошептала она.
– У него были неплохие часики, – просветил Гордон и наклонился, чтобы разглядеть циферблат. – «Ролекс», между прочим. Тебе не надо, Джонни?
– Нет, – откликнулся Джонни. – Пожалуй, нет.
– Бренда, а тебе? Вроде бы идут правильно. Женщина покачала головой и крепко сжала ладонь Джонни.
– Жалко их тут оставлять. Одна машина проедет – и нет часиков. – Гордон оглядел улицу. Никто уже не помнил, когда тут последний раз появлялись машины, но как знать… Подумав, он снял часы с запястья мертвой руки. Стекло треснуло, на нем застыли капельки жидкого бетона, но все равно они были очень симпатичные, блестящие. Надев их, он выпрямился. – Все произошло слишком быстро. Никто бы не успел ничего сделать. Верно, Джонни?
– Да, слишком быстро. – В глотке пересохло. Джонни взял бокал и допил остатки бензина. Он него уже несло, как от бензоколонки Лансдэйла на Делинт-стрит.
Гордон двинулся прочь.
– Ты что… – запнулась Бренда, – ты что, хочешь его вот так прямо и оставить?
Гордон остановился, вытер потный лоб ладонью, бросил еще один взгляд на торчащие посреди улицы руки и обернулся к Джонни с Брендой:
– У меня есть топор в гараже.
– Нет, лучше оставь так, – предложил Джонни. Гордон согласно кивнул и продолжил путь к своему крыльцу, снова проверяя перед собой прочность почвы стволом ружья. Добравшись до надежного крыльца, он шумно, с облегчением, выдохнул.
– Вечером у Рэя покер, – напомнил он. – Пойдете?
– Да, собирались.
– Ладно. – Непроизвольно поймав взглядом торчащие белые руки, он резко отвернулся. – Ничто не отвлекает от насущных проблем лучше, чем перспектива выиграть чуточку деньжат, верно?
– Верно, – согласился Джонни. – Если не считать, что единственный, кто всегда выигрывает, – это ты.
– Что поделать, – пожал плечами Гордон. – Уж такой я везунчик.
– Думаю, можно будет взять с собой сегодня Джей-Джея, – весело и звонко проговорила Бренда. Джонни и Гордон поморщились. – Джей-Джей не должен же все время проводить дома. Ему нравится общаться с людьми.
– Да, конечно. – Гордон обменялся с Джонни быстрым взглядом. – Конечно, Бренда. Рэй возражать не будет. Ну ладно, пока, до вечера. – Мельком взглянув еще раз на торчащие посреди дороги белые кисти рук, он ушел в дом, громко хлопнув за собой дверью.
Бренда тоже пошла в дом, на ходу напевая старую колыбельную песенку. Джонни шел следом. Это была простенькая колыбельная, которую она пела, когда Джей-Джей был еще совсем младенцем:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Спи, мой малыш, засыпай, большим поскорей вырастай…
– Бренда, думаю, это не самая лучшая идея.
– Что? – обернулась жена с улыбкой. Ее большие голубые глаза были тусклыми. – Какая идея, дорогой?
– Лишать Джей-Джея его комнаты. Ты же знаешь, как он ее любит.
– Вот ты о чем! – Улыбка растаяла. – Ты постоянно хочешь сделать мне больно, мешаешь мне быть рядом с Джей-Джеем! Почему я не могу взять Джей-Джея на улицу? Почему я не могу посидеть с ним на крылечке, как нормальная мать? Почему? Объясни мне, Джонни! – Лицо ее покраснело от гнева. – Почему?!
Джонни оставался спокоен. Все это повторялось неоднократно.
– Пойди узнай у Джей-Джея почему, – предложил он и увидел, как глаза ее потеряли фокус, словно льдинки, превратившиеся в маленькие лужицы.
Бренда развернулась, решительно направилась по коридору и остановилась перед дверью комнаты Джей-Джея. Рядом с дверью на специальном крюке висел небольшой оранжевый кислородный баллон с заплечными ремнями, соединенный с прозрачной пластиковой маской. Привычными движениями Бренда облачилась в снаряжение, открыла кран доступа кислорода и натянула на лицо маску. Потом взяла в руки ломик, вогнала его в потрескавшуюся щель между косяком и дверью и налегла на него. Но дверь не поддалась.
– Давай помогу, – предложил Джонни.
– Нет! Я сама! – Бренда отчаянным усилием навалилась на лом. Маска изнутри запотела. Послышался треск, затем – негромкий хлопок, который всегда напоминал Джонни звук вскрываемой вакуумной упаковки с теннисными шариками. Рванувшийся по коридору воздух качнул Джонни, и спустя несколько мгновений дверь можно было открыть без особого труда. Бренда вошла в комнату, предусмотрительно заложив лом в дверной проем так, чтобы дверь не могла захлопнуться, когда воздух снова начнет вытекать, а это обычно начиналось менее чем через две минуты.
Бренда присела на кровать Джонни-младшего. Обои когда-то были оклеены бумажными самолетиками, но в сухом, безвоздушном пространстве комнаты клей высох, растрескался, и самолетики попадали на пол.
– Джей-Джей! – произнесла Бренда. – Джей-Джей! Просыпайся! – Потянувшись, она дотронулась до плеча мальчика. Он спокойно лежал, укрытый простынкой, и спал вечным сном. – Джей-Джей, это мама пришла! – сказала Бренда и отвела безвольную длинную прядь каштановых волос со сморщенного, мумифицированного личика.
Джонни ждал в коридоре. Он слышал, как Бренда разговаривает с мертвым сыном, голос ее звучал то громче, то тише, хотя слов из-под кислородной маски все равно разобрать было нельзя. У Джонни сжалось сердце. Он хорошо знал, что последует дальше. Она возьмет на руки высушенную оболочку, станет ее качать – осторожно, потому что даже в своем безумии Бренда отдавала себе отчет, насколько Джей-Джей стал хрупок, потом, вероятно, споет несколько раз эту свою старинную колыбельную. Но она должна помнить, что времени в обрез, что очень скоро воздух из комнаты опять начнет высасывать, как вакуумным насосом, в какое-то неведомое пространство. Чем дольше дверь остается открытой, тем с большей силой кислород начинает втягиваться в стены. Побыв там две-три минуты, начинаешь чувствовать, как стены буквально нависают над тобой, словно пытаются втянуть тебя в свои поры и трещины. Ученые назвали это «эффектом фараона». Ученые всему нашли свои названия, например – «зыбучий бетон», «гравитационная гаубица», «автономный взрыв» и так далее. Да, эти ученые – шустрые ребята, ничего не скажешь. Джонни услышал, как Бренда запела – прерывистым, словно отлетающим голосом:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Это случилось почти два месяца назад. Джей-Джею было четыре годика. Да, конечно, к тому времени вокруг уже начала твориться всякая чертовщина, и они с Брендой по телевизору слышали про «эффект фараона», но никогда ведь не думаешь, что такое может произойти в твоем собственном доме. В тот вечер Джей-Джей, как обычно, отправился спать, и в какой-то момент под утро весь воздух оказался буквально высосан из его комнаты. Да, вот именно. Его просто не стало. Воздух и комната оказались врагами. Стены ненавидели кислород и вытягивали его в какое-то неизвестное пространство быстрее, чем он успевал накопиться. Они оба были слишком потрясены, чтобы решиться похоронить Джей-Джея, и Джонни первым заметил, что тельце ребенка при высокой температуре в безвоздушном пространстве очень быстро мумифицируется. В результате они решили оставить тело в комнате, хотя и понимали, что вынести его оттуда уже будет нельзя, потому что после нескольких часов соприкосновения с кислородом мумия превратится в прах.
Джонни чувствовал, как воздух с силой обтекает его, устремляясь в комнату Джей-Джея.
– Бренда! – окликнул он. – Тебе пора выходить!
Пение прекратилось. Теперь слышалось тихое рыдание. Тем временем воздух, врываясь в заложенную ломом щель, начал свистеть. Опасный признак. Волосы Бренды метались, одежда трепетала, словно ее хватали жадные невидимые пальцы. Вокруг нее бушевал шторм, норовя размазать по стенам. Но она оцепенело смотрела на беленькие детские зубки, ярко выделяющиеся на коричневом сморщенном личике – личике египетского принца.
– Бренда! – громче повторил Джонни. – Выходи!
Она потянула простынку и укрыла Джей-Джея по подбородок. Простыня хрустела, как сухой лист. Потом пригладила его высохшие волосы, встала и двинулась к двери. Ветер безумствовал. Каждый шаг давался с трудом.
Совместными усилиями они отжали щель пошире. Потом Джонни, яростно ухватившись за край двери, придерживал ее открытой до тех пор, пока Бренда не выскользнула наружу. И затем отпустил. Дверь грохнула так, что содрогнулся весь дом. Еще несколько мгновений слышалось змеиное шипение, после чего наступила тишина.
Бренда стояла в полумраке коридора опустив плечи. Джонни снял с нее рюкзак с кислородным баллоном, потом маску. Затем проверил датчик кислорода. Скоро надо заполнять заново. Он повесил оборудование на крюк. Из-под двери, где образовалась едва заметная щелка, тоненько посвистывал ветер. Джонни сунул туда полотенце. Свист прекратился.
Бренда выпрямилась.
– Джей-Джей сказал, что у него все хорошо. – Она опять улыбалась, глаза светились фальшивым, пугающим счастьем. – Он сказал, что к Рэю идти сегодня не хочет, но если мы пойдем сами, он не против. Ни капельки.
– Ну вот и хорошо, – откликнулся Джонни и направился в гостиную. Оглянувшись через плечо, он обнаружил, что Бренда по-прежнему стоит перед дверью комнаты, которая пожирает кислород. – Не хочешь телевизор посмотреть? – предложил он.
– Телевизор? Да, конечно. Давай телевизор посмотрим. – Отвернувшись от двери, она пошла вслед за ним.
Бренда устроилась на диване, а Джонни включил «Сони». На большинстве каналов не было ничего, кроме ряби атмосферных помех, но некоторые еще работали, хотя передачи шли в негативном изображении. Можно было смотреть старые программы, типа «Гавайский Глаз», «Моя Мать – Машина», «Шах и Мат», «Амос Бурк, Секретный Агент». В принципе вещание прекратилось около месяца назад, и Джонни полагал, что эти программы просто крутятся каким-то образом в космосе, может, их выбросило обратно на Землю из какого-то неизвестного измерения. Глаза уже привыкли к негативному изображению. Хуже было с радио, потому что единственная станция, которую они могли поймать, транслировала одни и те же песни «Битлз», но задом наперед и на замедленной скорости.
«Шах и Мат» прервался рекламой лака для укладки волос – «Это тебе поможет!», и Бренда расплакалась. Джонни привлек ее к себе, она положила голову ему на плечо. От нее пахло Джей-Джеем – запахом кукурузной шелухи, прожарившейся на палящем летнем солнце. Конечно, если не обращать внимания, что на носу Рождество, хо-хо-хо…
Что-то происходит, подумал Джонни. Ученые начали говорить об этом примерно шесть месяцев назад. Что-то происходит. Это звучало в заголовках всех газет, на обложках всех журналов, которые обычно продавались в киоске Сарантонио на Грешэм-стрит Но что именно происходит, ученые объяснить не могли. Они выдвигали разные предположения, например, магнитная буря, черная дыра, искривление времени, газовое облако, комета из некоего вещества, которое влияет на состояние самой материи… Один ученый из Орегона заявил, что, по его мнению, расширение Вселенной прекратилось и теперь она сворачивается обратно. Еще кто-то утверждал, что космос умирает от старости. Галактический рак. Опухоль в мозгу Создателя. Космический СПИД. Все что угодно. Фактом было лишь то, что за шесть прошедших месяцев все вокруг кардинальным образом изменилось, стало не таким, как было, и никто не мог быть уверен, что через шесть месяцев от настоящего момента еще будет существовать Земля или Вселенная, в которой она обычно вертелась.
Что-то происходит. Три слова. Смертельная фраза.
На этой уютной планете под названием Земля стали происходить изменения на молекулярном уровне. Вода приобрела неприятную тенденцию взрываться подобно нитроглицерину, в результате чего получили отравления несколько сотен тысяч людей, прежде чем наука сообразила, что к чему. А бензин, наоборот, стал совершенно безопасной для питья жидкостью, равно как моторное масло, жидкость для полировки мебели, соляная кислота и крысиный яд. Бетон становился зыбким, как песчаные плывуны, из облаков сыпались камни… Происходило и множество других, совершенно невыносимых и кошмарных явлений, как, например, в тот день, когда Джонни с Марти Чесли и Бо Дуганом приканчивали вторую бутылку в одном из баров на Монтелеоне-стрит. Бо пожаловался на головную боль, а через минуту у него из ушей полезли мозги, как серая пена.
Что-то происходит. Поэтому произойти может все, что угодно.
Кого-то мы сильно рассердили, думал Джонни, глядя на мелькающие перед ним на экране негативные изображения Дуга Макклюра и Себастьена Кабо. Кого-то мы каким-то образом вывели из себя. Зашли туда, куда не следовало. Сделали то, что не должны были. Сорвали плод с дерева, который нам совершенно не полагался…
Да поможет нам Бог, подумал он. Бренда тихонько всхлипывала у него, на плече.
Спустя некоторое время со стороны прерии наползли багровые набухшие облака; их густые тени скользили по прямым и пустынным шоссе. Не было ни грома, ни молний, только ровная, плотная морось. Окна в доме Джеймсов стали темно-красного цвета, по водостокам потекли потоки крови. Куски сырой плоти и внутренностей шлепались на крыши, на дорогу, дымились на раскаленной выжженной земле внутренних двориков. Вслед за облаками появились гудящие полчища мух.
Глава 2
– Смотрите и рыдайте! – объявил Гордон, выкладывая на стол «флеш-рояль» и придвигая к себе кучку десяти– и двадцатипятицентовых монет, в то время как окружающая публика вздыхала и чертыхалась сквозь зубы. – Я же говорил, я везунчик.
– Слишком везунчик, – проворчал Ховард Карнс, бросая свои карты – жалкие тузы с четверками – и протягивая руку за кувшином. Он налил себе полный стакан высокооктанового.
– Так вот, я и говорю Дэнни, – продолжал Рэй Барнет, пока Гордон мешал и раздавал карты по новой. – Какой смысл уезжать из города? Я хочу сказать, какая разница? Везде все одно и то же. Сплошное дерьмо. Согласны? – Он положил за щеку пластинку жевательного табака и предложил угощаться Джонни.
Джонни отрицательно покачал головой.
– Я слышал, – подал голос Ник Глисон, – где-то в Южной Америке осталось нормальное место. В Бразилии. Там еще с водой все в порядке.
– А-а, чушь собачья, – заявил Айк Маккорд, поднимая свои карты и с невозмутимым выражением истинного игрока в покер изучая, что ему пришло на этот раз. – Вся Амазонка взорвалась к чертовой матери. До сих пор горит, скотина. Это я слышал, пока еще каналы не отрубились. Передавали по Си-би-эс. – Он переложил пару карт. – Нигде нет никакой разницы. Во всем мире одно и то же.
– Откуда ты знаешь? – выкрикнул Ник. Его жирные щеки стали покрываться красными пятнами. – Готов спорить, остались еще места, где все нормально. Может, на Северном полюсе или еще где-нибудь типа этого.
– Северный полюс! – хмыкнул Рэй. – Да какой идиот согласится жить на этом чертовом Северном полюсе?!
– Я бы смог там жить, – продолжал Ник. – Мы с Терри вполне смогли бы. Хорошая палатка и теплая одежда – больше нам ничего и не надо. Мы вполне бы там освоились.
– Не думаю, что Терри захочет просыпаться с сосулькой на носу, – заметил Джонни, разглядывая свои карты, в которых ничего не было.
– Скорее у старины Ника появится где-нибудь сосулька, – расхохотался Гордон. – И думаю, совсем не на носу!
Все фыркнули, только Ник хранил молчание, изучая свои карты, которые были ничуть не лучше, чем у Джонни.
Из гостиной послышался громкий, искусственный, дребезжащий смех. Там коротали время Бренда, Терри Глисон, Джейн Маккорд со своими двумя детьми и Ронда Карнс с пятнадцатилетней дочкой Кэти, которая лежала на полу с плейером и слушала «Бон-Джови» через наушники. Пожилая миссис Маккорд, матушка Айка, в очках, сползших на кончик носа, прилежно вязала, быстро перебирая спицы морщинистыми пальцами.
– А Дэнни сказал, что они с Паулой собираются на запад, – сказал Рэй. – Ставлю четверть доллара. – Он пододвинул монетку к общей кучке. – Дэнни сказал, что никогда не видел Сан-Франциско, поэтому они туда и собрались.
– Я бы не поехал на запад, даже если бы мне приплатили, – заметил Ховард, придвигая свой четвертак. – Я бы лучше нашел какую-нибудь посудину и свалил на остров. Типа Таити. Где женщины танец живота показывают.
– Хотел бы я взглянуть на Ронду в юбке из листьев! Четверть и четверть сверху, джентльмены! – добавил к общей кучке свои монеты Гордон. – Представляете себе, как Ховард будет пить из кокосового ореха? Там все обезьяны со смеху сдохнут!
Где-то вдалеке прогрохотал тяжкий взрыв. Эхо его прокатилось по городу. Гордон замер. В соседней комнате искусственный смех и голоса тоже оборвались. Миссис Маккорд пропустила петлю, Кэти Карнс села и сняла с головы наушники.
Раздался еще один взрыв, на этот раз – ближе. Дом вздрогнул. Мужчины бессмысленно уставились в карты. Третий оказался дальше. Потом наступила тишина, в которой были слышны лишь гулкие удары сердец и тиканье нового «Ролекса» Гордона, отмеряющего секунды.
– Кончилось, – известила миссис Маккорд, набирая прежний ритм. – Даже близко не было.
– Я бы не поехал на запад, даже если бы мне приплатили, – повторил Ховард. Голос его дрогнул. – Три карты мне, пожалуйста.
– Три карты – прошу, – откликнулся Гордон и сдал каждому, что требовалось. – И одну – сдающему. – Пальцы дрожали.
Джонни выглянул в окно. Там, далеко, в заброшенных кукурузных полях, полыхнули рваные красные языки. Спустя несколько секунд докатился звук – глухой, мощный раскат взрыва.
– Против каждого на пятьдесят центов, – объявил Гордон. – Ладно вам! Давайте играть!
Айк Маккорд спасовал. У Джонни на руках ничего не было, так что он последовал его примеру.
– Вскрываем! – сказал Гордон.
Ховард ухмыльнулся, предъявил своих королей и валетов и начал уже было подгребать к себе кон, но Гордон остановил его:
– Постой, Хови! – На руках у Гордона оказались каре десяток и двойка. – Прошу прощения, джентльмены. Смотрите и рыдайте. – И он заграбастал горку монет.
Ховард побледнел. Эхо еще одного взрыва глухо прокатилось в ночной тиши. Дом покачнулся.
– Ты мухлюешь, сукин ты сын! Гордон вылупился на него, разинув рот. Лицо его блестело от пота.
– Перестань, Ховард, – попробовал урезонить приятеля Айк. – Не хочешь же ты сказать, что…
– А ты ему помогаешь, черт побери! – во весь голос пронзительно выкрикнул Ховард. Женщины в соседней комнате мгновенно затихли. – Слушайте, это же ясно как день – он мухлюет! Потому что никому так не везет, как ему!
– Я не шулер, – произнес Гордон, вставая. Стул за его спиной грохнулся на пол. – И я ни от кого не потерплю таких слов!
– Прекратите вы все! – вступил Джонни. – Давайте успокоимся и…
– Я не шулер! – громче повторил Гордон. – Я играю по-честному!
От взрыва заскрипели стены и кровавое зарево полыхнуло в окна.
– Ты постоянно срываешь самые большие ставки, – продолжал Ховард. Его уже трясло. – Каким образом тебе удается постоянно срывать самые большие ставки, а, Гордон?
Ронда Карнс, Джейн Маккорд и Бренда влетели в комнату с круглыми от страха глазами.
– Ну-ка тихо там, вы! – прикрикнула со своего кресла пожилая миссис Маккорд. – Заткните глотки, мальчишки!
– Никто не смеет назвать меня шулером, черт побери! – Гордон покачнулся, потому что очередной взрыв потряс почву. Сжимая кулаки, он сверлил глазами Ховарда. – Я сдаю честно и играю честно, и видит Бог, я просто обязан… – Не договорив, он ринулся вперед с намерением схватить Ховарда за грудки.
Но прежде чем исполнить свое намерение, Гордон Мэйфилд вспыхнул ярким пламенем. – Боже! – вскрикнул Рэй, отшатываясь. Стол перевернулся. И карты и деньги разлетелись по всей комнате. Джейн Маккорд завизжала. Завизжал и ее муж. Джонни попятился, споткнулся и ударился спиной об стену. Тело Гордона было охвачено пламенем с ног до его лысой макушки. Он корчился, извивался, в какой-то момент вспыхнула его рубашка-шотландка, из рукава вылетели две горящие двойки и шмякнулись в лицо Ховарда. Гордон вопил о помощи. Плоть исчезала на глазах, словно испепеляемая полыхающим внутри жаром. Он в прямом смысле рвал на себе кожу, отчаянно пытаясь выпростать из себя нестерпимый огонь.
– Помогите ему! – крикнула Бренда. – Кто-нибудь, помогите ему!
Но Гордон уже упал в угол. Стена занялась пламенем. Потолок над головой Гордона почернел от копоти. С негромким хлопком лопнул его «Ролекс».
Джонни стоял на коленях, используя перевернутый стол в качестве щита. Но стоило ему подняться на ноги, палящий жар полыхнул в лицо. Гордон был, весь охвачен извивающимися языками желтого пламени. Джонни хватило сил развернуться, схватить за руку Бренду и помчаться к выходу.
– Бегите! – кричал он на ходу. – Все бегите на улицу!
Но, выскочив за дверь, дожидаться никого не стал, а помчался вместе с Брендой в ночь, подальше от дома, вдоль по Сильва-стрит к югу. Оглянувшись, он заметил, как еще несколько фигур выскочили из дома, но не мог понять, кто именно. Затем полыхнуло ослепительно белое пламя, и дом Рэя Барнета взлетел на воздух, разметав в ночи бревна, доски и всякую домашнюю утварь. Ударной волной их бросило на тротуар. Бренда вопила, и Джонни пришлось заткнуть ей рот ладонью. Он понял, что, если не сделает этого, ему самому может настать конец. Сверху валились обломки того, что было домом, а также горящие куски человеческой плоти. Джонни и Бренда вскочили и помчались прочь, не обращая внимания на разбитые и кровоточащие колени.
Они пробежали через центр города, по главной его магистрали под названием Строб-стрит, миновали театр Спектора и книжную лавку религиозной литературы Скиппа. В ночи со всех сторон слышались вопли и крики, в небе над полями плясали красные огни. Джонни думал только о том, как добраться домой, и надеялся, что до этого момента земля не разверзнется под ногами и не поглотит их.
Джонни и Бренда бежали мимо кладбища на холме Макдауэлл, когда очередной треск и взрыв снова сбил их с ног. Повсюду над головой полыхали красные молнии, в воздухе стоял тошнотворно-сладкий запах. Когда Джонни смог поднять голову и оглядеться, он обнаружил, что холма больше не существует, на его месте – вмятина, словно от удара гигантского кулака. А спустя три секунды с неба на равнину, которая раньше была холмом и двести лет – кладбищем, начали сыпаться обломки гробов и надгробий. Гравитационная гаубица, подумал Джонни. Подняв Бренду, он помчался дальше – по Ольсон-лейн и мимо руин баптистской церкви на перекрестке Дэниэлс и Саул-стрит.
Когда они пробегали по Райт-стрит, большой кирпичный дом от удара невидимой разбушевавшейся гравитационной стихии прямо на глазах превратился в груду развалин, над которой взметнулся столб пыли. Джонни крепко сжимал руку Бренды, увлекая ее за собой по пустынным улицам. Гравитационные гаубицы грохотали по всему городу – от Шоу-стрит на западе до бульвара Баркера на востоке. Над головой по-прежнему полыхали красные молнии, рассекая ночное небо как плетки-девятихвостки. Наконец они очутились на Кольце Страйбера, практически на краю города, где раньше можно было любоваться бескрайними полями и бездонным звездным небом над ними и куда дети обычно приходили с тайной надеждой встретиться с НЛО.
Но нынче ночью не будет ни НЛО, ни малейшей надежды на спасение Земли. Гравитационные гаубицы молотили по полям так, что тряслись звезды. Земля дрожала. В неверном свете красных молний Джонни и Бренда могли видеть результаты действия этих гаубиц. На кукурузных полях чернели прогалины диаметром от двенадцати до пятнадцати футов. Кулак Божий, подумал Джонни. На той улице, что осталась у них за спиной, еще один дом превратился в руины. Гравитационные гаубицы молотили без какой-либо особой цели или задачи, но Джонни видел, что осталось от Стэна Хайнса однажды солнечным воскресным утром, когда тот подвернулся под такой удар. Кровавое месиво в смятых ботинках. Словно раздавленный гнилой гриб.
Гаубицы молотили по полям, по городу. Еще несколько домов на северной окраине превратилось в прах. И затем все внезапно кончилось. Как отрезало. Стали слышны человеческие крики, собачий лай. Звуки сливались, переплетались и вскоре стали попросту неразличимы.
Джонни и Бренда сидели на обочине дороги, держась за руки, и дрожали. Долгая ночь продолжалась.
Глава 3
Солнце приобрело фиолетовый оттенок. Даже в самый полдень оно выглядело как пурпурно-лиловый шар на белесом невыразительном небосклоне. Жара стояла по-прежнему, но исходила она теперь скорее всего не от солнца. Миновали первые дни нового года, и палящая зима медленно катилась к весне.
Впервые Джонни заметил это на руках Бренды. Коричневые пятнышки. Признак старости, подумал он. Кожа ее стала меняться. Она становилась все более сухой, глубокие морщины складками прочертили лицо. В свои двадцать семь она начала седеть.
А спустя некоторое время, бреясь перед зеркалом и споласкивая лицо бензином, обратил внимание и на себя. Складки вокруг глаз куда-то пропали. Лицо стало глаже. А еще и одежда: одежда вдруг стала ему велика. Она висела мешком, в рубашки можно было обернуться несколько раз.
Конечно, Бренда тоже обратила на это внимание. Просто не могла не обратить, хотя и старалась изо всех сил не подавать виду. Кости начали побаливать, позвоночник все суровее пригибал к земле. Болели суставы пальцев, а хуже всего – она уже не могла совладать с руками и однажды уронила Джей-Джея, который упал и разбился на мелкие части, как глиняная пластинка. Как-то в марте она взглянула в зеркало, увидела отражение морщинистого старческого лица и все поняла. Потом присмотрелась к Джонни и увидела вместо, тридцатилетнего мужчины девятнадцатилетнего юношу.
Они сидели на крыльце рядом. Джонни – непоседливо и нервно, как и полагается молодежи рядом с седовласыми старцами, Бренда – неподвижно и молча, уставившись прямо перед собой слезящимися выцветшими голубыми глазами.
– Мы движемся в разных направлениях, – произнес Джонни голосом, который становился выше и выше день ото дня. – Я не понимаю, что происходит и почему. Но… это так. – Он потянулся и прикоснулся к ее морщинистой руке. Косточки ее стали тонкими, как у птички. – Я тебя люблю, – добавил он. – И я тебя люблю, – улыбнувшись, дребезжащим старческим голосом ответила она.
Некоторое время они сидели, залитые пурпурным сиянием. Потом Джонни вскочил, выбежал на улицу и принялся швырять камни, целясь в опустевший дом Гордона Мэйфилда. Бренда дремала, роняя голову.
Что-то происходит, думала она в сонном оцепенении. Вспомнился день свадьбы. Она вытерла с подбородка тонкую слюнку и улыбнулась. Что-то происходит. Что это было и куда все это ушло?
Джонни начал дружить с собаками, но Бренда не разрешала держать их в доме. Джонни обещал, что будет убирать за ними, кормить и все прочее, что полагается в таких случаях делать. Бренда ответила категорическим отказом и добавила, что не желает видеть в доме драную когтями мебель. Джонни немного поскандалил, но успокоился. В одном заброшенном доме он нашел бейсбольную биту и мяч и большую часть времени проводил, гоняя его на улице. Бренда пыталась заняться вязаньем, но пальцы уже не слушались.
Наступают последние дни, думала она, сидя на крыльце и наблюдая за тем, как маленький мальчик бегает с мячом по улице. На коленях она постоянно держала Библию и пыталась читать, хотя глаза болели и слезились. Наконец-то настали последние дни, и ни одному человеку не под силу остановить течение времени.
Наступил день, когда Джонни не смог забраться к ней на колени. Было больно поднимать его на руки, но она хотела, чтобы он был рядом. Джонни играл ее пальцами, а Бренда рассказывала ему, о рае и загробном царстве. Джонни спрашивал, какие там есть игрушки, а Бренда лишь улыбалась беззубым ртом и ерошила ему волосы.
Что-то происходит, думала Бренда и наконец поняла, в чем дело. Дело во времени. Завод старых часов заканчивается. Старые планеты замедляют бег по своим орбитам. Старые сердца устали стучать. Огромная машина приближается к своему концу, и кто может сказать, что это плохо?
Она держала его на руках, слегка покачиваясь в старом кресле, и напевала ему старую милую песенку:
Спи, мой малыш, засыпай, баюшки-баюшки-бай…
Потом замолчала и, прищурившись, вгляделась в даль.
Гигантская переливающаяся зелено-фиолетовая волна медленно шла над Землей. Она надвигалась безмолвно, почти… Да, Бренда была в этом уверена. Она надвигалась с любовью и милостью. Волна медленно катилась по полям, оставляя за собой серую пустоту, словно влажная тряпка, стирающая мел на школьной доске. Скоро она достигнет города, их улицы, их дома, их крылечка. И тогда и она, и ее маленький сын узнают ответ.
Движение было неотвратимо.
У нее еще хватило времени допеть свою песенку:
Спи, мой малыш, засыпай, большим поскорей вырастай…
Наконец волна достигла их. Она пела о дальних берегах. Младенец лежал с сияющими глазами, и старая женщина улыбнулась ему и встала навстречу тайне.
Автор: Роберт МакКаммон
Питер Меркель, блог «Крипи»
А у мамы крыльев нет
Ехали мы долго, но не медленно: трясло сильно, порой фургон кренился, нас подбрасывало и ударяло о железо - некоторые теряли зрение и вопили, но выстрелы хлопушек ряженых - тех, что были одеты в комбинезоны - заглушали их крики. Я навсегда запомнил, как ряженые выкуривали маму из подвала, где её запер дядя Слава: первым делом они подорвали пол вместе со слоем мясистого меха, которым он лоснился изнутри, чтобы маме не было голодно и холодно - затем забросили туда что-то неразборчивое - бабахнуло, и она завыла. Люди расступились, из отверстия показались пальцы - сначала десять, потом все двадцать: мама выползала задом наперёд. На её голову ряженые накинули мусорный мешок, руки и ноги покрасили в полосочку да перевязали чёрным шнуром, и утащили. Я плакал и просил показать дорогу, но слушать меня никто не хотел - вставили комарика и срезали кожу, чтобы не случилось так, как с мясом в подвале. Рядом, уже в фургоне, сидели мужчины и женщины - их ноги полностью погружались в пол куда ниже моих и исчезали в металлических скобах, углублявшихся в а п п а р а т - что-то не то дохлое, не то живенькое, тарахтящее и щебечущее билось в нём, как бьётся сердце, когда бежишь. Ноги и им, и нам специально сломали вот таким образом, чтобы убежать невозможно было, а маме их вообще отрезали, потому что боялись, что она улетит, но бояться нечего: летать мама не умела. В какой-то момент у красного мальчика, лежавшего подле меня, прорезались рога - от боли он порвался и разбрызгался, а его нога, его копытце, никуда не исчезло - так и выглядывало из прорези, ожидая своего часа. Тут вдруг а п п а р а т остановился, и я подумал: приехали.
скрытый текстИногда мама сразу как-то вся крючилась и принималась хохотать - грязный рот осыпался ш т у к а т у р к о й, внутри у мамы стрекотало, и всё как-то сразу выворачивалось наискосок. Однажды я придумал игру. У неё было только одно правило, потому что чтобы придумать правило, надо долго думать, а долго думать больно: когда мама корчит рожи, непременно надо корчиться в ответ - расцепляешь челюсть и заезжаешь зубом друг на друга, чтобы в пазы и из железок - потом короткий скрип, и мелированный зуб отваливается. Проиграть было нельзя, потому что некому было проигрывать - когда зубов у меня больше не осталось, меня стали кормить через солому, такую тонкую и пружинистую трубочку, которую постоянно спускали с потолка, но никогда не попадали прямо в рот - мне приходилось ковылять от места к месту, чтобы подпустить её поближе и захватить. По горлу она спускалась сама. Санитары, прятавшиеся за дырками в стенах, никогда не помогали мне с трубочкой, потому что занимались смотрением, а потом у них начинало булькать и квакать - что-то стекало на пол и говорило: "кохъвылаяет", и я мигом вспоминал ковыль, свою шерсть на ферме. По осени она линяла - дядя Слава собирал её вилами и сжигал всю пакость, но порой он бережливо оставлял мне несколько комочков чистого ковыля и учил, что, мол, это стога. Как сено на полях. У нас, правда, они поголовно все мёртвые были, нельзя ни сажать, ни собирать, и сену взяться было неоткуда, но это неважно теперь, всё равно ковыля нет, потому что тут всегда зима, и почвы нет, и червей нет, только бетон - снег падает сверху.
Раньше к нам, как только маме совсем плохело, приходил доктор со стеклянными глазами и длинным хоботом. С собой он приносил маленький чемоданчик и машинку по имени ш а т у н, типа трамвая: из верхней коробочки торчали усики, из нижней - колёса и окна, но окна заклеены, потому что нет больше пассажиров - доктор говорил, что сначала в коробку зашили мышат, и они зажили, но когда приделали колёсики, жить они перестали. А на дне у ш а т у н а приклеены были чьи-то лапы, и доктор строго-настрого запрещал на них смотреть, иначе можно было поймать зайчика. Лапы хватали рельсы, проложенные по всему полу дома, и становилось слышно шипение поддающегося трамвая. Колёса рычали: так поддаётся слипшийся от жары язык, когда выпадает катетер. В это время доктор обычно завязывал маме глаза, чтобы она не поймала зайчика, отдирал крышку чемоданчика, где хранил свои инструменты, и принимался за работу. Когда дело было сделано, он ещё какое-то время укладывал в чемоданчик все тупые иголки, разноцветные нитки, мокрые зазубрины, блеклые зеркала и смешных обезьянок, а затем подходил ко мне и задавал вопросы. О тёте Дусе он знал с самого начала - наверное, потому и навещал нас. Как-то раз доктор спросил: "Где она?", и я ответил, и он ушёл, и с тех пор никто его не видел. Даже санитары. Будто и не бывало такого доктора никогда.
Поначалу тётя Дуся походила не на ангела, а, скорее, на коралл: росла как на дрожжах, где попало и из чего попало, и вскоре в кровать её грузное тело уже не умещалось: дядя Слава вынужден был сгонять блеклыми тряпками, которые он обмакивал в солярку, тётю в одно место, чтобы как-то разуплотнить туловище. Всё, к чему она прикасалась, обычно срасталось с пальцами и затвердевало - так бывает с лесным зевакой, намертво вросшим в древесный мох. Много их было в округе, дядя Слава знал каждого поименно, но обычно называл всех просто п е р е в ё р т ы ш а м и, потому что там, где должны быть ноги, у них появлялось подобие головы - прохудившийся мячик да корневище, которым часто лакомились звери. Такой головы, чтобы прямо по-настоящему, у них отродясь не заводилось, зато заместо неё были ветки - они плелись сквозь себя и вверх, и вниз, но не вбок - сбоку не было ничего, даже тёти Дуси. Я понимаю, что это из-за неё дядя Слава гнить начал, но верить не хочу, так же тяжело поверить, как и наполнить комнату тёти Дуси водой, запахами моря - бессмысленно, она - губка, впитает и пожрёт приданое, и уже не отпустит. В комнате всегда было влажно и душно, не так, как в тропиках, а как в бане - воздуха в ней постоянно не хватало. Зубному налёту, обволакивающему кожу дяди Славы, значения не придавал никто: ни он, ни я - и лишь потом, когда вдруг за день дядя весь скукожился и разучился говорить, я заподозрил неладное. А в конце приехали фургоны, битком набитые людьми в таких комбинезонах, в каком сгнил дядя - пластмассовое стеклышко заплыло жиром и плесенью, и выражение его лица было уже не разглядеть. Они, правда, всё равно опоздали - тётя Дуся уже улетела.
скрытый текстИногда мама сразу как-то вся крючилась и принималась хохотать - грязный рот осыпался ш т у к а т у р к о й, внутри у мамы стрекотало, и всё как-то сразу выворачивалось наискосок. Однажды я придумал игру. У неё было только одно правило, потому что чтобы придумать правило, надо долго думать, а долго думать больно: когда мама корчит рожи, непременно надо корчиться в ответ - расцепляешь челюсть и заезжаешь зубом друг на друга, чтобы в пазы и из железок - потом короткий скрип, и мелированный зуб отваливается. Проиграть было нельзя, потому что некому было проигрывать - когда зубов у меня больше не осталось, меня стали кормить через солому, такую тонкую и пружинистую трубочку, которую постоянно спускали с потолка, но никогда не попадали прямо в рот - мне приходилось ковылять от места к месту, чтобы подпустить её поближе и захватить. По горлу она спускалась сама. Санитары, прятавшиеся за дырками в стенах, никогда не помогали мне с трубочкой, потому что занимались смотрением, а потом у них начинало булькать и квакать - что-то стекало на пол и говорило: "кохъвылаяет", и я мигом вспоминал ковыль, свою шерсть на ферме. По осени она линяла - дядя Слава собирал её вилами и сжигал всю пакость, но порой он бережливо оставлял мне несколько комочков чистого ковыля и учил, что, мол, это стога. Как сено на полях. У нас, правда, они поголовно все мёртвые были, нельзя ни сажать, ни собирать, и сену взяться было неоткуда, но это неважно теперь, всё равно ковыля нет, потому что тут всегда зима, и почвы нет, и червей нет, только бетон - снег падает сверху.
Раньше к нам, как только маме совсем плохело, приходил доктор со стеклянными глазами и длинным хоботом. С собой он приносил маленький чемоданчик и машинку по имени ш а т у н, типа трамвая: из верхней коробочки торчали усики, из нижней - колёса и окна, но окна заклеены, потому что нет больше пассажиров - доктор говорил, что сначала в коробку зашили мышат, и они зажили, но когда приделали колёсики, жить они перестали. А на дне у ш а т у н а приклеены были чьи-то лапы, и доктор строго-настрого запрещал на них смотреть, иначе можно было поймать зайчика. Лапы хватали рельсы, проложенные по всему полу дома, и становилось слышно шипение поддающегося трамвая. Колёса рычали: так поддаётся слипшийся от жары язык, когда выпадает катетер. В это время доктор обычно завязывал маме глаза, чтобы она не поймала зайчика, отдирал крышку чемоданчика, где хранил свои инструменты, и принимался за работу. Когда дело было сделано, он ещё какое-то время укладывал в чемоданчик все тупые иголки, разноцветные нитки, мокрые зазубрины, блеклые зеркала и смешных обезьянок, а затем подходил ко мне и задавал вопросы. О тёте Дусе он знал с самого начала - наверное, потому и навещал нас. Как-то раз доктор спросил: "Где она?", и я ответил, и он ушёл, и с тех пор никто его не видел. Даже санитары. Будто и не бывало такого доктора никогда.
Поначалу тётя Дуся походила не на ангела, а, скорее, на коралл: росла как на дрожжах, где попало и из чего попало, и вскоре в кровать её грузное тело уже не умещалось: дядя Слава вынужден был сгонять блеклыми тряпками, которые он обмакивал в солярку, тётю в одно место, чтобы как-то разуплотнить туловище. Всё, к чему она прикасалась, обычно срасталось с пальцами и затвердевало - так бывает с лесным зевакой, намертво вросшим в древесный мох. Много их было в округе, дядя Слава знал каждого поименно, но обычно называл всех просто п е р е в ё р т ы ш а м и, потому что там, где должны быть ноги, у них появлялось подобие головы - прохудившийся мячик да корневище, которым часто лакомились звери. Такой головы, чтобы прямо по-настоящему, у них отродясь не заводилось, зато заместо неё были ветки - они плелись сквозь себя и вверх, и вниз, но не вбок - сбоку не было ничего, даже тёти Дуси. Я понимаю, что это из-за неё дядя Слава гнить начал, но верить не хочу, так же тяжело поверить, как и наполнить комнату тёти Дуси водой, запахами моря - бессмысленно, она - губка, впитает и пожрёт приданое, и уже не отпустит. В комнате всегда было влажно и душно, не так, как в тропиках, а как в бане - воздуха в ней постоянно не хватало. Зубному налёту, обволакивающему кожу дяди Славы, значения не придавал никто: ни он, ни я - и лишь потом, когда вдруг за день дядя весь скукожился и разучился говорить, я заподозрил неладное. А в конце приехали фургоны, битком набитые людьми в таких комбинезонах, в каком сгнил дядя - пластмассовое стеклышко заплыло жиром и плесенью, и выражение его лица было уже не разглядеть. Они, правда, всё равно опоздали - тётя Дуся уже улетела.
Автор: LavenderTram
Johnny-kun, блог «Долина ночи»
Мнение по первым двум сериям аниме Darling in the FranXX или Фрейд как бесконечный источник питания.
Мдя в начале года я уже успел глянуть достаточно раскрепощенное аниме Devilman по Netflix, которое для меня имело интересные моменты и было действительно чем-то новым в аниме сегменте (хорошо забытым старым), но все это больше походило на поток идей, которые реализованы были лучше в других произведениях.
Заговорил я про Devilman потому, что несмотря на все свои огрехи аниме меня удивило (как в хорошем так и в плохом смыслах) и я подумал, что с такими удивлениями в начале зимнего сезона аниме будет покончено... Я ошибался ... И если первая серия нового аниме Darling in the FranXX не предвещала ничего "такого" (кроме лишь финала и интригующей завязки), то от второй серии данного сериала я немного прифигел, не я понимаю, что студия Тригер и раньше не стеснялась использовать женских персонажей, скажем так, "по разному" (Kill la Kill все еще на слуху), но тут похоже они перешли "на новый уровень" - это аниме про мехи, которые, на минуточку, управляются с помощью пар (нет - не по типу тихоокеанского рубежа) мальчик и девочка, где партнерша садится аля гонщик в фильмах Tron в обтягивающем костюме, а мальчик сидит за ней в кресле и использует интерфейс, который появляется из ягодиц партнерши и они оба как бы управляют мехой, стоит ли говорить, как со стороны выглядит данное управление гиганстким роботом (просто убила фраза партнерши в конце эпизода, которая вся в поту сказала ГГ "ты был ужасен")?.. После второй серии у меня было два вопроса: "Что я только что посмотрел?" и "Создатели прикалываются или они это серьезно?". Аниме очень странное, особенно если хочет быть метафорой.