Дрожа так, как не дрожала никогда в жизни, даже в день первого причастия, она толкнула старую дверь и вдохнула вихри голубой пыли. Ей пришлось отступить и откашляться, хотя это отчасти лишало приключение золотого ореола. Там было столько пыли и стоял такой жуткий запах, будто что-то бродило, и ей показалось, она не выдержит. Да ещё и запачкает выходное платье.
Но, ёлки-палки, поиски ужасного требуют жертв, подумала она. Ужасное не растёт на деревьях, где каждый может его достать: получить его очень непросто — так, папа говорит, происходит с деньгами.
Она сделала два-три вдоха и попробовала ещё раз. Боязливо ступила в вонючую темноту и заморгала, чтобы глаза привыкли к неведомому. Она различила перевязанные шнуром туловища и поняла, что это старые одеяла. Стоящие друг на друге картонные коробки. Выгнутая шахматная доска. На полке сидит голая кукла без глаз. Паутина и синие тени. Всё это порядком впечатлило её, но не испугало. Она знала, что увидит нечто подобное.
К ней уже подкрадывалось неизбежное разочарование, как вдруг она его увидела.
Ужасное.
Оно было слева. Лёгкое движение, подвижная тень, освещённая падавшим с порога светом. Клара обернулась с невиданным спокойствием. Ужас достиг апогея (она была на грани крика), а значит, она наконец нашла ужасное и теперь готовилась на него взглянуть.
Это была девочка. Девочка, которая жила на чердаке. На ней был цвета морской волны костюмчик от «Лакост», очень гладкие и хорошо расчёсанные волосы. Её кожа казалась мраморной. Она была похожа на труп. Но двигалась. Открывала рот, закрывала. Часто моргала. И смотрела на неё.
Ужас переполнил Клару. Сердце превратилось в мышку, и Клара почувствовала, как оно наугад поползло в её груди и застряло в горле. Этот миг длился целую вечность — мимолётная, решающая доля секунды, как миг смерти.
Каким-то образом, каким-то необъяснимым, но и неотвратимым манером в этот самый миг она поняла, что эта девочка — самое страшное, что она видела и когда-либо увидит. Она была не просто ужасной, а бесконечно невыносимой.
(И несмотря на это, её радость была беспредельной. Потому что она наконец смотрит на ужасное. И ужасное — девочка её возраста. Они могли бы подружиться и вместе играть.)
Тогда она заметила, что платье от «Лакост» у девочки такое же, как то, что надела ей в то воскресенье мать, что причёска похожа на её, что черты лица — тоже её, что зеркало — большущее, а рама скрывается в сумраке.
— Перепугалась из-за пустяка, — сказала, обнимая её, прибежавшая на крик мать.
Когда Арнольдус был маленьким, на него нападал тигр.
Точный, неумолимый, мощный, смертоносный. Чёрный тигр с пламенеющим взглядом, рождённый в его снах. Его кошмар, ужас всего детства. Он кричал и будил Губертуса, и всегда нападение кошки неизбежно кончалось тем, что ремень отца выписывал узоры, то и дело опускаясь на его голую попу. («Я не хотел кричать, папа, пожалуйста, честное слово, поверь, оно само».) Отца выводили из себя только крики. «Делайте что хотите, только не кричите», — всегда приказывал он, это была его вечная навязчивая идея.
В отличие от брата Арнольдус не считал себя удовлетворённым. Он полагал, что жизнь — магазин, ежедневно переходящий в руки нового хозяина, и переплаченные деньги тебе никогда не возвращают. Да, сейчас они ужасно богаты. Их считают произведением искусства неизмеримой ценности. Господин Робертсон, который может в конце концов превратиться в их нового папу, их обожает: Арно знал, что Робертсону никогда не пришло бы в голову выпороть его ремнём за крики среди ночи, когда его лицо заливает горькая слюна ужаснейшего кошмара. Теперь их любили, уважали, ими восхищались, как великими картинами. Но разве эта новая жизнь может подарить им счастливое детство, которого у них не было? Может ли иметь обратное действие это поклонение, которым они пользовались во всем мире? Сможет ли оно каким-то чудом превратить плохие воспоминания в хорошие? Нет, оно не изменило даже их привычки. Став взрослым, Арнольдус никогда не кричал. Тигр умер, папа тоже, но жизнь никогда ничего не возвращает.
Прислушиваясь к плеску брата в бассейне, Арнольдус обернул вокруг своей необъятной талии полотенце и затеял перед зеркалом танец живота. Принимая во внимание, что живот занимал почти всё его тело, эти танцы были для Арно более чем простым развлечением: они становились чем-то вроде хитроумной попытки осмыслить вселенную. Из его губ лилась свистящая музыка наподобие египетской. Он прищёлкивал пальцами, совершая телодвижения. О, милая гурия, подаришь ли ты мне сегодня наслаждение? Глядя на эти фарфоровые пальцы, размышляет он, подбрасывая живот в одну сторону — раз, в другую сторону — два, никто и не заподозрит о существовании этой торбы гнусных внутренностей, висящей посередине, этой голодной, скрученной в мешок анаконды, этого толстого морского каната, обвёрнутого жиром. Как можно быть настолько толстым? «Боже мой, что ты со мной сделал?» Мать рассказывала ему (ладно, может, это был отец), что, когда увидела, что родила их на свет, увидела эту фантастическую красоту, этих существ, рождённых из её собственной плоти, она закричала. «Ах! — воскликнула госпожа Уолден. А отец (об этом она тоже рассказывала) тоже был в ужасе и ругал её:
— Не кричи, Эмма. Да, они чудовищны, но не кричи, пожалуйста. Ради всего святого, не кричи...
Самое худшее в аду — не знать, не находишься ли ты в нём уже сейчас.
Лучшее
Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)