Кусачие

В этом зоопарке люди - по ту сторону прутьев вольера.

 

 

— Люсенька, — позвал её старик. — Лусинэ.

Чадили факелы, и смутные тени сутулились: собака, медведь, слон… согнутый, как от прострела в пояснице, шипастый. Лусинэ вчера вспоминала, как выглядят звери. Запуталась. Забыла, какой формы уши у медведя, хотя картина всплывала: жёсткая когтистая ладонь Мариам, жаркий полдень, блестящие прутья. Липкие от шоколадного мороженого губы. Медведь смотрел из полумрака — гора апатичного чёрного меха. Мачеха старалась быть доброй. У неё это не получалось, припомнила вчера Лусинэ, но уши… что? Зачем ей уши? Старик Кара-оглы закашлялся. Он кашлял долго, с клокотанием и хрипом, потом, глухо грохнув, упал. Лусинэ метнулась по холодному настилу, закричала. В своём вольере заворочалась Салли. «What’s happened», — донеслось её сонное. «Не мешайте спать», — недовольно подал голос Егор. Поганый приспособленец, да есть ли у тебя хоть какие-то чувства, помимо любви к полной миске — Лусинэ барабанила в стены, и смотритель уже должен был услышать шум. «Человеку плохо», — тот июльский день в зное и лжи Мариам вспыхнул ещё одним: пожилой женщиной на автобусной остановке. Она упала в обморок от духоты, и прохожие столпились вокруг, чтобы помочь. Мачеха велела Лусинэ закрыть глаза рукой, но та всё видела сквозь щели между пальцев. Как люди спасают друг друга.

— Дедушка Кара-оглы, пожалуйста!

Свет факелов шёл дрожью. Старик Кара-оглы не отвечал.

 

Ей снился Вэй Бао. Легенда, миф, он был во сне таким, каким бы мог существовать в реальности: невысоким и черноволосым, с морщинистыми руками крестьянина. Вэй Бао обращался к ней, говоря по-китайски. «Я не понимаю», — с отчаянием отвечала Лусинэ. Тогда Великий Сбежавший показывал ключ. Ключ менялся в его ладонях: ветка, ржавый гвоздь, куриная кость. «Человеческая сестра, ты не знаешь, как выбраться, но это до тех пор, пока не попробуешь», — что-то или кто-то перевёл слова для Лусинэ. Она проснулась. Горечь после сна отдавала трусливой надеждой. То, другое, наверное, тоже приснилось — но громкое шарканье звучало в ушах, эхом проходя через нары. Ресницы слиплись: призрак слёз был однозначен и жесток. Лусинэ приподнялась и села. Она нащупала кувшин и стала медленно пить, капая водой себе на грудь. В заторможенной неряшливости скрывались тщетные остатки отрицания. Футболка свалилась с плеча. Лусинэ не стала её поправлять. Она встала и, приблизившись к прутьям, выглянула. Вольер Кара-оглы виднелся только краешком. В млечных утренних лучах там деятельно двигались туши. Двое шипастых возились в вольере, проводя уборку, чистили, скребли, перефыркивались. Смотритель неспешно шагал по дорожке, помахивая командирской палицей. Лусинэ загремела кувшином о прутья, рискуя огрести наказание.

— Где он? Где дедушка Кара-оглы?

Смотритель подошёл к ней и задумчиво замер. Чешуйчатое брюхо покачивалось. Лусинэ ткнула пальцем и злобно оскалилась. Смотритель надул рот-дугу в подобии уродливой улыбки. Он проявлял не веселье: командирская палица стукнула по прутьям в ответ, заставив их задребезжать, а Лусинэ — отпрыгнуть. Смотритель отвернулся и продолжил путь. В вольере напротив к своей решетке подошла взъерошенная Салли. Жёлтые волосы сбились нерасчёсанными колтунами. Салли сказала: «Asshole». Она продемонстрировала непристойный знак вслед смотрителю и посмотрела на Лусинэ с сочувствием.

— Его унесли. Без подробностей. Мне жаль, подруга. Он умер.

— Я знаю, — ответила Лусинэ.

— Не вешай нос, Лу. Старика бы опечалили слёзы.

— Он попрощался, — это отчего-то было важным. — Попрощался со мной. Я не спала и услышала. А может, не только со мной. Его покойную жену звали Людмила. Люся. Тогда… он не прощался — приветствовал?

— В любом случае я так не хочу, — лицо Салли стало злым и жестоким.

— Ты не… — Лусинэ растерялась.

— Я не болею. Нет-нет. Я говорю, подруга, о другом. Мне тоже хотелось бы встретиться — с Диком, это мой пёс, он попал под машину, когда я ещё в школе училась. Но я не желаю вот такой экспресс на небеса. My fucking heaven train. Choo-choo… Я не желаю загибаться здесь. В сраной клетке.

— Мне снился Вэй Бао.

Лусинэ сказала невпопад, а потом увидела: нет, в точку.

 

Шипастый замер, разглядывая Лусинэ. Он был ещё мелким — детёнышем. Лусинэ показала язык, а затем, не дождавшись реакции, изобразила гримасу, которую Салли именовала «очень хочется в туалет». I want a pee! Детёныш жевал полумесяцем рта. За ним к вольеру подошла мамаша. Дородная упитанная дама — тупая тварь, как все прочие. Мамаша положила лапу детёнышу на гребень. Тот что-то невнятно забулькал. Щитки на шее ходили взад-вперёд, и Лусинэ представила, как загоняет между ними нож. Шипастые пахли, как жжёные ногти. Лусинэ ненавидела. Она повернулась спиной, являя взгляду шипастых прорехи на выгоревшей старой футболке. Потом решительно стянула её через голову и подошла к долблёному корытцу. Хотите наблюдать, так пожалуйста: стирка.

— Ы-гы-гы-гы, — загоготал Егор.

Он некоторое время упрашивал Лусинэ обернуться. Та тёрла футболку золой и не слушала. Холодная вода сводила пальцы. Салли закончила делать зарядку и бухнула в стену, отделяющую её от Егора, ногой. Вольер сбоку от Лусинэ теперь был молчаливым, пустым. Ей не особенно хотелось думать, когда и кто туда поселится. Кого поселят, разумеется — и не поселят: запрут.

— Ну, что тебе стоит-то? Или сиськи из золота? Жалко?

— Piece of shit, — сказала ему Салли с отвращением.

— Чё?

Прорехи на футболке чувствовались, как годовые зарубки. Эта — на днях Лусинэ неудачно повернулась во сне. Эта, под лопаткой — когда Лусинэ две или три недели назад запустила кувшином в шипастого, который дразнил её, просовывая через прутья палку: взмах руки был слишком агрессивен, даже в плече что-то хрустнуло. Эта, у шва сбоку — депрессивная тьма пятимесячной давности, попытки сначала обнять саму себя своими же руками, потом — попытки расцарапать. Эта, под воротом сзади — от цепкой хватки смотрителя. Он втолкнул её в вольер, держа за шкирку, как котёнка, втолкнул без церемоний, без каких-либо слов. Но говорить по-человечески они и не умели — только шипели, рычали, ворчали и булькали. Они говорили по-своему.

— Дуры, — Егор не дождался ответа, обиделся.

Другие зарубки оставил Вэй Бао. В неизвестном вольере, где сидел когда-то: путаные иероглифы спасения. Он написал — и начертал рисунками для тех людей, кто не знает китайского — свой невероятный, наглый, дерзкий, хитроумный план. Лусинэ надела мокрую отжатую футболку и вытерла руки о шорты.

— Я не боюсь, — сказала она стоящей снаружи вольера семейке.

 

Егор жрал. Он уселся у прутьев, поставив миску между толстых волосатых ног, а снаружи толпились шипастые. Многие держали за обёрнутую листьями кость жареные на вертеле окорока. Шипастые просовывали купленный у смотрителя корм через прутья, и Егор благосклонно принимал угощение. Шипастые шипели, выражая восторг. Егор жрал. Жир стекал ему до локтей, расплываясь на настиле кляксами. Круглое прыщавое лицо блестело от жира, как смазанное. Жидкая поросль на подбородке превратилась в мерзкие сосульки — Лусинэ чуть не вывернуло. Она демонстративно сплюнула на пол. Егор ничего не заметил. Он мнил себя сиюминутным богом — обжорств и празднеств, а может, вечной сытости. Он выглядел убогим, омерзительным. И представлялся в той, свободной жизни гадко: онанист с кучей похабных журнальчиков, безработный великовозрастный мамочкин сын. Шипастые, им восхищающиеся, казались редким эталоном скудоумия.

— Ты с ними ещё поцелуйся, — пробормотала Лусинэ саркастично.

Она взяла из своей миски мучнистый фрукт и пальцами стала снимать с него кожицу. Один шипастый из толпы отвлёкся: заметил Лусинэ и поспешил к её вольеру. Он протянул через прутья жареный окорок.

— Нет, спасибо, — Лусинэ отказалась.

Шипастый нетерпеливо тряхнул кормом и издал короткий уговаривающий звук. Лусинэ, покачав головой, вгрызлась в мякоть плода. Она любила мясо раньше. Было дело.

— Гррх-уу.

— Да отвали ты, тупоголовый варан. Сам ешь. Отдай Егору. Скройся.

— Гррх-уу.

— Я не голодная. И мне хватает фруктов.

Шипастый смотрел на нее жёлтыми щелками глаз.

— Подачки не нужны, — закончила разговор Лусинэ.

Шипастый убрал окорок и попятился.

Он не присоединился к кормящим Егора сородичам: поймал смотрителя за гребень и экспрессивно застрекотал. Смотритель поглядел на Лусинэ, которая угрюмо показала ему косточку фрукта. «Эта женщина меня не уважает, — перевела Лусинэ возмущение. — Накажите её. Сделайте что-нибудь». Смотритель махнул в воздухе лапой. Он пробулькал что-то, успокоившее посетителя, и убрёл. Шипастый вернулся к вольеру Егора, но, оборачиваясь время от времени, пялился. Каков кретин.

— Я принимаю твой дар, — чавкал Егор. — И твой. И твой тоже.

Смотритель вернулся со старым долблёным ведром. Фрукты лежали в нем горкой, белея налитыми боками. Шипастый посетитель, уже скормивший окорок Егору, подошёл к смотрителю и сунул лапу за щиток на горле. Он достал оттуда тускло блеснувшие трубочки. Получив взамен горсть фруктов, шипастый снова приблизился. Он аккуратно положил фрукты на настил возле прутьев. Лусинэ недоумённо смотрела. Шипастый внезапно прижал гребень к загривку — смутился.

— И что? — спросила Лусинэ. — Зачем?

 

— Я думала тут об охоте на чаек, подруга. Когда сначала им подбрасывают в воздух хлеб. А потом человек швыряет к небу камень. Небольшой такой камешек — проглоченный чайкой, не ожидающей ничего, кроме шарика-мякиша, он резко тянет её вниз к земле. Человек ловит чайку и — хрусть… Сворачивает шею.

— Чайки вонючие, — заржал услышавший Салли Егор. — А вы долбанутые, девки. На кой ловить, когда еды — полно. И… чайки? Вы замечали тут птиц? Я — нет.

— Тебя не спрашивают, — сказала Лусинэ.

— И очень зря. Я, например, вижу в вольере старика интересное. Да, — Егор прищурился, и Лусинэ насторожилась. Салли приникла к решётке, застыв. — Там отодвинули нары, когда мели настил. Вот дела! Мне кажется, там эти… смешные значки. Ирогли… азиатские буквы из палок, короче.

— Что?! — Лусинэ закричала.

Егор заржал опять.

— Купилась, дура! Так легко! Ах-ха… Ваш этот... Бей Бабу, дебильная сказочка. Вы верите. Нет, вы правда верите… курицы! Я извиняюсь, я ошибся: тут есть птицы.

— И ты. Каплун, — сказала злобно Салли. — Тебя откармливают, чтобы съесть.

Егор поперхнулся словами, и Лусинэ заметила тень страха.

— Дебильный бред! Шипастые не жрут людей.

— Откуда знаешь? — спросила Лусинэ с усмешкой.

— Ну… Дуры! Мы же здесь!

— Всё до поры, Егор.

— Тьфу!

— Ты отъедай бока. Посмотрим.

Салли расхохоталась.

Белёсое небо дрожало. Тряслось, как студень, и Лусинэ действительно ни разу не видела птиц — хоть чего-то летающего. Светило шествовало, совершая полукруг над скалами. Иногда грохотала гроза. Вода была водой — пресными брызгами, разбивающимися о дорожку и прутья. Шипастые были шипастыми. Они вроде не ели людей.

— У них нет кораблей, — сказала Лусинэ подруге.

— А?

— Потому что есть факелы.

Егор посчитал разговор слишком скучным: раскатисто рыгнул, показывая пренебрежение, и улёгся на нары. Со скрипом заворочался, умащиваясь. Нары его скоро не выдержат. Салли покачала головой, собираясь ответить, но передумала. «У них нет кораблей, иначе по ночам горели бы хотя бы фонари — но как мы здесь тогда? Откуда?». Лусинэ уже об этом размышляла — толку-то.

— Салли. А почему чайки?

— Что?

— Чайки. Охота на них.

— Я не знаю. Вспомнилось случайно. Может, что- то значит. Как твой сон. Может, хлеб и камень найдутся.

Лусинэ взяла лежащие у прутьев фрукты.

— Лови, — она кинула Салли несколько штук. Метафизические чайки не спланировали.

 

Его швырнули в пустой вольер Кара-оглы. Нового пленника. Человека. Тем же загрохотавшим падением, которое ещё не отбирало жизнь, но уже запеленало её в цепи. Бессонница раскинула крылья над нарами Лусинэ, и та, оцепенев в душной ночи, слушала звуки прибытия. Как будто кино без картинки: топот, волочение, лязг, хриплое дыхание шипастых, пыхтение сопротивляющегося тела, но ни криков, ни ругани. Шипастые удалились, задвинув за собой каменный блок. С обратной стороны был засов или что-то подобное. Он брякнул. Человек за стеной, видимо, лежал на настиле, пытаясь осознать случившееся. Лусинэ стряхнула неподвижность и неловко спустила ноги с нар. Она подошла к разделяющей два вольера стене, у которой иногда вела с добрым бедным стариком Кара-оглы дружеские разговоры. Положила на камень ладонь и, помедлив, прислонилась ухом. Камень был холодным, человек с той стороны — молчаливым.

— Эй, — позвала Лусинэ. — Ты слышишь? Are you hear me?

Что-то встрепенулось, метнулось: заскрипел настил, свалилась миска. Шаги застучали по кругу — вставший человек лихорадочно оббегал свою клетку. Шаги звучали крепко: новый пленник, конечно, мужчина.

— It’s okay, — солгала Лусинэ. Жалкая попытка успокоить. — You’re not alone.

Их снова было поровну: шипастые блюли равновесие, и впервые за всё время пребывания здесь Лусинэ почувствовала благодарность — шипастые не запирали детей. На этом хорошее, пожалуй, заканчивалось.

— Я — Лусинэ, — представилась она. Вздохнула. — Можно также Лу. Или Люся. А ты кто? Please, tell me your name.

Она не получила ответа.

— Ничего. Это шок. У нас… оно было по-разному. Здесь есть ещё люди. Ты завтра увидишь. Возможно, Салли знает твой язык. Егор навряд ли, он тупее пробки. Ты ровно напротив его теперь, ха… Не сдерживайся в выражениях, кстати: когда Егор ест подачки шипастых, единственное, что хочется человеку разумному — выматериться. А может, ты говоришь по-китайски? — и Лусинэ не сдержалась. — Вэй Бао?

Человек вдруг заскулил — завыл.

Он плакал сдавленно, как будто проглатывал звуки, и это было страшно, тоскливо и странно. Лусинэ уселась у стены и снова положила на камень ладонь. Она больше ничего не могла сделать для неизвестного узника.

— Мне жаль, что так получилось с тобой. Что ты здесь. I’m sorry.