И ещё немного про личное пространство) / что по этому поводу думают разные специалисты)

«В каждой культуре есть свои нормы личного пространства. Есть даже дисциплина проксемика, которая это изучает и измеряет. В обществе, которое переживает разнообразные трансформации и сдвиги, эти нормы начинают терять свою обязательность и уместность.

Лучший пример — городской транспорт. Если вы считаете, что чужой человек не имеет права прикасаться к вам, то что вам делать, когда вы входите в Московский метрополитен в 7.30 утра?

Вы не можете обеспечить себе соблюдение этой нормы. Для некоторых людей это просто мука. Распространение автомобилей в Москве в значительной мере связано с тем, что масса людей, безусловно, предпочитает тратить вдвое больше времени в пробках, но не испытывать нарушения личного пространства. И получается, что в России одни имеют возможность соблюдать для себя личное пространство, а другие нет.

Еще не всегда понятно, какая действует норма.

При разговоре мы знаем, на каком расстоянии мы должны сидеть друг от друга.

Но вдруг мы попадаем в условия, где мы не понимаем, прилично быть на полметра ближе друг к другу или нет. В лифте, например. И если я не могу быть ближе, значит ли это, что я должен пропустить вас и ехать в следующем лифте? К сожалению, эти нормы пространственного поведения у нас тоже не выработаны.

Нет общих правил взаимодействия с другими субъектами в неизвестной ситуации.

Например: вас притиснули в метро — это плохо, это конфликтная ситуация, но ее можно какими-то средствами переозначить: выражением лица, словами, улыбкой. «Да, и я, и вы в плохой ситуации. Никакой претензии к вам — и, пожалуйста, никакой претензии ко мне». Это делается кивком головы, полуулыбкой. Но у нас многие люди просто не знают этого способа.

А иногда и вообще над ним смеются — мол, глупая интеллигентская привычка всюду говорить «извините, пожалуйста», когда тебя толкают со всех сторон. Но ведь это и есть универсальное реагирование на незнакомые ситуации».

Историк:

«В значительной мере это связано с культурными особенностями. Скажем, на Востоке, когда люди общаются, они очень близко стоят друг к другу, касаются друг друга руками и т.д. А итальянцы, когда разговаривают, много жестикулируют. На Западе и в США есть понятие «body space»: когда вы разговариваете с человеком, неприлично подходить к нему ближе чем на определенное расстояние. У нас этого нет, как, впрочем, нет и такого, как на Востоке. Однажды я много часов летел в самолете, и рядом со мной сидел китаец, который все время норовил положить на меня локоть. Меня это, естественно, жутко бесило, и я размышлял о его дикости и невежественности. Но потом мы разговорились, и он оказался очень симпатичным человеком — даже угощал какими-то китайскими сигаретами (это было еще в ту пору, когда можно было курить в самолете). Есть некие социокультурные стереотипы, и локоть он клал не от своего невежества и бескультурья, а просто потому, что в том обществе, где он вырос и живет, это нормально».

Другой историк:

«На самом деле еще как соблюдают. Например, privacy в отношении соотечественников за границей очень даже развито: каждый наш гражданин готов жить хоть с папуасом Новой Гвинеи, только не рядом со своим соотечественником.

Более того, понятие личного пространства у нас укреплено даже сильнее, чем на Западе. Например, мы мало что знаем про семейную жизнь Путина, он говорит: «Почему лезут в мою личную жизнь?» Но если ты стал общественной фигурой, то это уже не твое частное дело. Этого, кстати, не понимал Николай II, когда возмущался, что народ негодует по поводу присутствия Распутина в его семье. «Мне надо ребенка лечить, это никакого отношения не имеет к тому, что я император» — имеет, и еще какое. Так что privacy как секретность от всех существует, и это в большей степени последствие советской психо­логии. У нас каждый держится особняком, потому что знает, что открыться другому — значит, поставить себя под удар».

Семейный психолог:

«С одной стороны, мы действительно близко подходим друг к другу, а с другой — мы ведь очень сильно избегаем любых не необходимых социальных коммуникаций. В той же Европе немыслимо ехать в лифте, пусть даже с незнакомым человеком, и не обменяться парой фраз о погоде. На это должна быть очень веская причина: или у тебя что-то очень плохое случилось, или ты должен быть немым. А у нас это норма. Наоборот, если кто-то начнет с чужим человеком щебетать, это будет выглядеть странно. У нас поколения выросли в коммуналках, в бараках, без личной территории. Это оборачивается тем, что нам некомфортно вступать в коммуникации, если они не необходимы. Не здороваемся с соседями, не общаемся с посторонними. Каждый раз, когда нам надо просто спросить дорогу на улице, приходится делать над собой усилие. Сказывается опыт насильственного пребывания в коллективах, опыт жизни без всякого намека на privacy. Сколько у нас детей выросло в отдельной комнате, куда закрывалась дверь? Процента три-четыре. Еще совсем недавно в санаториях было совершенно нормальным поселить, скажем, четверых незнакомых людей в одну комнату.

Те же пионерские лагеря, где в одной комнате двадцать детей жили. А в некоторых тюрьмах до сих пор живут по сто человек в бараках.

Так что дело обстоит так: на телесном уровне мы, может, и не умеем выдерживать личные границы, но лишний раз без надобности за них не выходим».

Урбанист

«Русская традиционная культура — общинная. Большевики это использовали. Все их тезисы были связаны с тем, что у человека не должно быть ни собственности, ни имущества, он должен быть коллективным до мозга костей.

Сейчас, конечно, набирает обороты другая крайность: символ сегодняшнего градостроительства — забор.

Это и есть результат многолетнего подавления персонального пространства.

Это надо изжить, пережить, и для этого очень важна либеральная (свободная) публичная среда.

А власть у нас сегодня восстанавливает совок в полном объеме.

Все это, конечно, пугает людей, они все больше защищаются. Поэтому такое напряжение существует и в межперсональном общении​».