Генерал для матроса3 читателя тэги

Автор: Psoj_i_Sysoj

Генерал для матроса

Генерал для матроса

Автор: IceraMyst

Оригинал: https://www.fictionpress.com/s/3009338/1/The-Sailor-s-General-Superior

Рейтинг: NC-17

Предупреждение: в центре истории романтические отношения между мужчинами

 

Перевод с английского: Псой и Сысой

Корректор: Екатерина

 

Аннотация:

День Кэлентина явно не задался: голова разбита, корабль потонул, а самая важная персона королевства внезапно воспылала к нему нежными чувствами.

 

Оглавление:

Часть 1

Глава 1. Бъезфрецзинг

Глава 2. Новые правила моей несчастной жизни. Часть 1

Глава 3. Новые правила моей несчастной жизни. Часть 2

Глава 4. Генеральский пёс

Глава 5. Битва за Святой Антон

Глава 6. Дуракам закон не писан

Глава 7. Прибытие в Крик Чайки и Пьяные сожаления

Глава 8. Водные узы

Глава 9. Отличные объекты для исследования

Глава 10. Неприятные откровения

Глава 11. Волки и овцы

 

Часть 2

Глава 12. Как корабли, идущие в ночи

Глава 13. Недоразумение на Зимородке

Глава 14. Море любит смелых да умелых

Глава 15. Огонь и пепел

Глава 16. Долгие дороги и реки

Глава 17. Секреты, что открываются в конце марша

Глава 18. Таверна «Пикирующий ястреб»

Глава 19. Четыре сцены в четырёх стенах

Глава 20. Корабли, дым и бессвязные речи

Глава 21. Сияние утра

Глава 22. Солнце касается земли

Глава 23. Долгая дорога домой. Часть 1

Глава 24. Долгая дорога домой. Часть 2

Глава 25. Ради общего блага

 

Конец первой книги

Генерал для матроса. Глава 25. Ради общего блага

Предыдущая глава

Примечание автора:

В этой главе больше NC-17, чем в прочих.

Если хотите пропустить это, сюжет возобновляется в последнем абзаце.

***

Я едва не вытаптываю колею в полу, расхаживая туда-сюда среди зелёных стен и огромных кроватей: к окну — мимо сундуков — обратно к двери. Солнце уже опускается за городские стены, а генерала всё не видать. Если бы наша связь действовала — и будь мы где угодно вне стен этого города — я бы сразу почувствовал, что он приближается.

Тем для размышления у меня куда больше, чем мне когда-либо хотелось. Приказ королевы… ведь это не просто предлог, чтобы от меня избавиться. Когда кто-то столь могущественный, как она, говорит, что это важно для хода войны — значит, так оно и есть. Фараз считает, что это — шанс дать мне всё то, о чём я мечтал вслух. Джара думает, что мы можем уболтать их обоих, но я не так в этом уверен, учитывая, что на кону судьба всего королевства. А теперь и Алим, чёрт бы его побрал, забросил ещё одну удочку в эту стремнину. Что он сотворит с генералом, если я уеду? И что говорит обо мне то, что я не собираюсь ему препятствовать?

Тут открывается дверь и заходит Азотеги — он собирается снять фуражку, но рука замирает, так и не закончив движения.

— Кэлентин? — окликает меня он. — Ты… всё в порядке?

читать дальше— Едва ли, — рычу я. При виде него меня охватывают одновременно злость и облегчение; я желаю вцепиться в его тёмные волосы — и то ли впиться поцелуем в губы, то ли встряхнуть его хорошенько. — Я говорил с королевой.

— Вижу. — Он медленно стягивает фуражку и разворачивается, чтобы аккуратно повесить её на крючок, а также, возможно, немного отгородиться от меня. — И каков твой ответ?

— Почему ты хочешь, чтобы я уехал? — выпаливаю я вместо этого.

Его плечи застывают, а голова слегка склоняется к камню стены. Заходящее солнце отбрасывает на него тень, лишь золотое шитьё формы сияет в лучах светильников.

— Я желаю не этого. Лишь чтобы ты был в безопасности, — тихо отвечает он. — Это большая разница.

— В безопасности?! — требую я, хватая его за руку. — И как то, что ты меня отсылаешь, обеспечит мою безопасность?

— Восточная война совершенно не то, что Западная, — сообщает он стене. — Там солдаты гибнут целыми армиями, в том числе и люди, и потому я предпочёл бы держать тебя как можно дальше от всего этого.

— Дерьмо собачье! — рявкаю я. — Завтра я могу поскользнуться и свернуть себе шею, где бы я ни находился! Ты правда собираешься держать меня долгие годы на расстоянии, потому что так, может быть, безопаснее?!

— Я не… Я… Я понимаю, почему ты сердишься. И всё же считаю, что на Западе ты будешь в большей безопасности, чем там, куда направляюсь я.

— И это настоящая причина?

— Я… а почему ты спрашиваешь?

— Я говорил и с Алимом.

— О боги… — бормочет он, сжимая переносицу пальцами. — Могу представить, что это был за разговор. И что же он сказал?

Сделав глубокий вдох, я рычу:

— Что ты только и ждёшь, когда я тебя предам.

— Предашь? — Он резко оборачивается, вперив в меня изумлённый взгляд.

— Он сказал, что ты считаешь, что я возьму да женюсь! Ты правда думаешь, что я так сделаю, даже не удосужившись сказать «прости» напоследок?

— Для нашего народа это обычное дело: когда супруги расстаются, каждый может найти себе другую пару, — медленно произносит Азотеги, наконец разворачиваясь ко мне лицом. — Особенно когда уже есть дети. Это даже предполагается.

— Но не для нас! — кричу я. — Мы остаёмся вместе на всю жизнь! Если хочешь, чтобы я женился, значит, ты меня гонишь!

— Нет, я… — Он вздрагивает в моих руках, свесив голову. — Я не подумал… не вспомнил об этом. Я вовсе не это имел в виду, и мне жаль, что ты понял всё именно так. Прости.

Внезапно на меня накатывает дурнота. Я разжимаю руки, чтобы запустить пальцы в волосы, и отступаю от него по каменному полу.

— Да, но… чёрт, я всего лишь хотел взять несколько недель на размышления, а не чтобы меня отослали за полкоролевства! Если я женюсь, то я… — я едва удерживаюсь, чтобы не пнуть тяжёлую кровать и вместо этого иду к окну, чтобы вцепиться в деревянную раму, — …тем самым я негласно от тебя отступлюсь, — тихо заканчиваю я.

— Ты хотел подумать — но над чем? Я считал, что тебя удручают наши отношения, но полагал, что дело в физическом аспекте.

— Это верно. Я должен определиться, хочу ли я найти жену или же остаться с тобой, — сообщаю я окну. Снаружи миллионы людей, не терзаемых подобными противоречиями, ходят за покупками, любят, отправляются в постель, и я им завидую. — Я не думал, что выбор вот так сделают за меня.

— Один момент. — Когда я поворачиваюсь, его взгляд устремлён на меня, а пальцы вытянутых по бокам рук сжимаются и разжимаются. — Пожалуй, я кое-что недопонимаю. Когда ты сказал, что ты хочешь вернуться в свою деревню, чтобы подумать над нашими отношениями, ты же не имел в виду, что ты хочешь решить, собираешься ли остаться со мной навсегда? Говоря «найти жену или же остаться с тобой», ты имеешь в виду — насовсем? На всю жизнь?

Он ставит вопрос таким образом, что моя злость испаряется со смущённым шипением.

— В общем, да, — бормочу я. — Если я представлю тебя своей тёте — значит, замётано. Вот потому-то мне и нужно было поразмыслить над этим. Это… непростое решение, учитывая, что ты дворянин и мужчина, и всё такое.

— Я… ты… — Никогда не видел, чтобы он вот так не мог подыскать нужных слов и так вот бледнел — дойдя до оттенка оконной рамы, он оседает на один из сундуков. — Ты это… серьёзно?

Моё сердце ухает вместе с ним.

— А что, с этим что-то не так? Ну, по правде, наверно, стоило сперва спросить тебя — я думал, ты и так это понимаешь. А ты, что, против того, чтобы связывать себя на столь долгий срок? — Одна мысль об этом крутит мои внутренности что твой якорный ворот, и я напоминаю себе, что и сам ещё не принял решения, так что не стоит ставить вопрос подобным образом, пока я сам не уверен. С другой стороны, что толку вообще об этом думать, если он не желает быть со мной?

Он закрывает лицо руками, склоняясь вперёд.

— О боги моих предков, — бормочет он вместо ответа.

— Гм… Фараз?

— Я… Я должен собраться с мыслями. Дай мне пару минут, пожалуйста. Боги моих предков.

— Звучит разумно, — неуверенно отзываюсь я. — Но, гм, ты хотя бы скажешь мне, если зол на меня?

— Нет. Нет, — повторяет он, опуская руки, чтобы послать мне слабую, вымученную улыбку. — Я вовсе не зол, просто очень… даже не знаю, как выразиться. Как вы это называете, когда внезапно оказывается, что весь мир вовсе не таков, каким казался, и ошибки, которые совершены на основе неверного представления, непоправимы?

— Понятия не имею, — отзываюсь я, — но это чувство мне хорошо знакомо.

— Ну так это оно. — Он поднимается, протягивая мне руку. — Уверяю тебя, я просто настолько ошеломлён, что не могу дать тебе даже простейших заверений из тех, которых ты заслуживаешь. Быть может, пусть всё пока идёт своим чередом? Я велю подать еду, и… пожалуй, нам обоим не помешает освежиться перед ужином.

То ли он намекает, что я воняю, то ли просто хочет выиграть время для размышления — в любом случае, у меня нет причин для отказа, хотя ожидание рвёт мои нервы в клочья.

— Договорились, — наконец выдавливаю я.

— Хорошо. Ануш покажет тебе дорогу.


***

Он машет мне в сторону двери, где уже поджидает маленькая старушка-домоправительница, сияющая улыбкой. Я долгое время таращусь на захлопнувшуюся дверь, затем со вздохом поворачиваюсь к служанке.

— Мне велено освежиться, — сообщаю я. — Не знаете, что он имел в виду?

— Не волнуйся, дорогой, — отвечает она, беря мою ладонь морщинистой рукой. — Просто иди за мной.

Я следую за ней через весь дом, по коридору, где не бывал прежде, к деревянной двери в серой каменной стене. Домоправительница с поклоном отворяет дверь — за ней открывается бассейн, что впору королю, пылающий камин и огромное окно с видом на весь город.

Зайдя, я принимаюсь озираться по сторонам. Кто-то не пожалел времени, чтобы расписать стены фресками с бродящими в зарослях камышей журавлями. Над дверью висят букеты свежих цветов, по полу разбросаны лепестки — от них и исходит наводняющий комнату аромат весны.

— Что это такое?

— О, они любят чистоту — говорят, что это позволяет начать жизнь с чистого листа. Господа обычно умащивают кожу оливковым маслом, которое затем соскабливают, но я подумала, что тебе больше по душе горячая ванна.

О подобном умащивании я впервые слышу, горячей ванны же у меня отродясь не бывало; порой мне удаётся окунуться в тёплое море — пожалуй, это самое близкое, что мне доводилось испытывать.

— Но ведь дзали ненавидят воду, — бормочу я. — Как же это оказалось здесь?

— Ну так значит, он обустроил это специально для тебя. Вперёд, дорогой.

Он устроил ради меня ванную комнату… Пожалуй, это свидетельствует о том, что он ожидал, что я задержусь. Но, очевидно, не навсегда. Итак, зачем же он это сделал? Мужчины сходят с ума, когда их ставят перед такими вопросами.

Великолепие этой ванны впору воспеть в балладах — по поверхности расслабляюще тёплой воды плавают душистые травы, и мне никогда не доводилось видеть столь гладкого мыла. Правда, я слишком взвинчен, чтобы насладиться этой роскошью как подобает — но, раз уж ему нужно время, чтобы подумать, ожидание в горячей ванне — отнюдь не худшее из препятствий.

Пока я нежусь в воде, входит один из младших конюших, чтобы вымыть мне голову. Я уверяю его, что и сам справлюсь, однако он говорит, что, если вернется с нераспаренными пальцами, то бабушка отошлёт его обратно, так что я подчиняюсь и этому излишеству. После этого мои волосы удостаиваются гребня из слоновой кости, а затем мальчик перевязывает их серой лентой.

— Точно под цвет ваших глаз, — сообщает он. — Бабушка так в неё и вцепилась, едва приметила на рынке.

Прислуга определённо полагает, что я остаюсь, раз подбирает мне подарки. Следует подумать и над этим.

Пока я обсыхаю перед камином, мальчик успевает сбегать за кипой одежды.

— Выбирайте, что вам будет угодно, — сообщает он. — Всё это надарили те, что желали сделать Его Сиятельству приятное, понятия не имея о его росте. Все полагают, что он гораздо выше — судя по его темпераменту.

Вся эта одежда на мой вкус слишком изысканна. Наконец мне удаётся откопать то, что попроще — длинное одеяние из бронзового цвета ткани, вышитое по краям какими-то цветочками, и бельё к нему: это единственное, чьи рукава не метут землю.


***

Вместо спальни паренёк отводит меня на уютный балкон, где светильники горят подобно звёздам, а между квадратными мраморными колоннами натянута тонкая ткань, чтобы не залетали насекомые. Деревянный пол устилают яркие ковры в синих, красных и золотистых тонах, по ним разбросаны вышитые подушки, а посередине стоит низенький круглый стол, уставленный расписными блюдами и чашами с холмяцкими узорами.

За ним уже сидит Фараз, скрестив ноги — и невзирая ни на что, при виде него у меня перехватывает дыхание. Обычно мне дела нет до всех этих нарядов, но его одеяние кремового оттенка так и сияет в темноте, а красная оторочка дивно оттеняет его тёмные волосы и изумрудные глаза.

Пару мгновений мы молча смотрим друг на друга, я — застыв в дверном проёме, он — откинув голову, отчего видна бьющаяся на длинной шее жилка.

— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я севшим голосом. — Или только на пару лет?

— Я никогда не задумывался над такой возможностью, — так же тихо отзывается он. — Ни разу. Пойми, что мои сомнения никак не связаны с тобой, лишь с моим прошлым. Словами этого не передать, могу лишь сказать, что от одной этой мысли… дыхание замирает.

Неплохое начало. Я расплываюсь в улыбке, и он очень медленно её возвращает.

— Принято. — Я киваю в сторону стола: — Так… что всё это значит?

— Я тут подумал, что нам стоит приобщиться к цивилизованному миру и насладиться чашкой вечернего чая, — поясняет он, поднимаясь на ноги.

— Тогда что... твои волосы! — Не удержавшись, я пересекаю балкон, чтобы ухватить его за прядь волос, которая рассыпается в моих пальцах тонкими шелковистыми нитями — но они уже не чёрные, а тёмно-сиреневые — на отдельной пряди это хорошо видно, но когда они лежат гладко, этот цвет едва можно отличить от обычного чёрного.

Он издает тихий звук, и по его щекам разливается румянец, прежде чем я с запозданием соображаю, что эта тема для него чувствительна.

— А… да. Поскольку на официальных церемониях нельзя появляться с окрашенными волосами, краска была разработана таким образом, чтобы легко сниматься с волос специальными порошками. Хоть это и не церемония, я подумал, что для тебя имеет значение, что это не розовый, о котором ты невысокого мнения.

— По правде говоря, меня бы и розовый устроил, — твёрдо отвечаю я, выпуская прядь и приглаживая её, как он предпочитает. — Это выглядит… красиво. Словно небо сразу после заката.

— Спасибо, я… — Он прочищает горло, всё ещё безнадёжно смущённый, однако польщённый, что твой попугай. — Чаю? — еле слышно предлагает он.

Чтобы разрядить атмосферу, я киваю и присаживаюсь рядом, повторяя его позу на подушках, и отставляю посох в сторону.

— Раз уж чай — цивилизованный напиток, пожалуй, выпью чашечку. Но, по правде, я всегда полагал, что городской напиток — это эль.

Насмешливо прищурившись, он разливает дымящийся чай из медного чайника с длинным носиком.

— Боюсь, кроме чая у меня ничего нет. Прошу. — Азотеги ставит одну чашку передо мной, другую берет себе.

Этот лёгкий чай обладает цветочным ароматом и сладким фруктовым вкусом — но по мне это могли быть хоть помои, я в таких тонкостях не силён. Осушив чашку, я выпаливаю:

— Прошу прощения за прямоту и за то, что говорю за столом на столь серьёзные темы, но… ты так и не ответил, хочешь ли ты, чтобы я остался. Я имею в виду, придётся ли мне всё-таки ехать в Рзалез, а не про вечность.

Азотеги потягивает собственный чай, высматривая что-то за моим плечом. Если он и волнуется так же, как и я, то по его невозмутимому лицу этого не скажешь.

— Я по-прежнему убеждён, что для тебя это — самое безопасное место. Разумеется, ты свободный человек и волен решать сам — я поддержу любое твоё решение перед королевой.

— Хорошо, — бормочу я. — Спасибо тебе за беспокойство. Однако ты, ну, хочешь, чтобы я вернулся?

Метнувшийся ко мне взгляд жарче, чем пламя, охватившее крепость неприятеля, и пышет желанием, что способно сокрушать стены.

— Да, — просто отвечает он. — Ты голоден? Прошу, бери всё, что пожелаешь.

Хоть в голове всё плывёт от этого взгляда, я пытаюсь сосредоточиться на еде. Я не узнаю почти ни одного из этих блюд и не в состоянии запомнить их названия, которые сообщает мне Азотеги — в голове оседает лишь то, что там было куда больше «испечено после того, как неделю вымачивалось в соке ягод» и «бережно хранилось в дубовом жбане», чем моего любимого «разделанный этим утром». Однако вкус у них первоклассный, пусть это и не незабвенный тётин жареный угорь.

Азотеги вновь наполняет мою тарелку, стоит мне её опустошить.

— Ты недоедаешь, — строго приговаривает он, напоминая мне Эмилию. — Быть может, послать с тобой провиант? Как у вас с этим в деревне?

— Полный порядок, — смеюсь я. — Но всё равно спасибо.

— Как пожелаешь, — вздыхает он, качая головой. — На Восточном фронте с провиантом будет хуже: там не будет ваших кораблей, чтобы спасти нас.

Я так зациклился на своём путешествии, что даже не подумал о том, что предстоит ему — и теперь эта мысль меня настигает.

— Гм… но ведь ты будешь осторожен, верно? — Чтобы скрыть сквозящую в этих словах мрачную озабоченность, я добавляю: — Чтобы никакой беготни по лесу без одеяла и ничего в таком роде!

Уголок его губ вновь приподнимается, и это в сочетании с золотистыми отсветами пламени делает его столь прекрасным, что я едва сдерживаюсь. Сглотнув, я вновь усилием воли опускаю взгляд в тарелку.

— Сделаю всё, что в моих силах, — обещает он. — Быть может, даже прихвачу запасное одеяло.

— Хорошо, — резковато отзываюсь я. — Я бы предпочёл найти тебя в столь же добром здравии, в каком оставил.

— М-м. — Азотеги берёт шарик из теста с обсыпкой из толчёных орехов, затем опускает вновь, аккуратно откатывая к краю тарелки. — Так ты всё-таки решил вернуться? Я думал, что ты с этим ещё не определился.

— Ну, я… — Я сглатываю, неуверенно на него поглядывая. — Даже если я подчинюсь приказу и отправлюсь обратно к Рзалезу, — прошу прощения, к герцогу Рзалезу — мне не обязательно жениться. Я ведь могу вернуться, правда?

— Там, где я, тебе всегда будут рады, — тут же отзывается он и слегка улыбается: — Даже если ты привезёшь с собой жену. Ведь ты по-прежнему мой флотский советник, разве нет?

Я хватаю его за запястье, всматриваясь в его лицо, но на нём написана лишь усталая нежность.

— Да, — отвечаю я. — Всегда.

При этих словах в его глазах вновь мелькает то самое чувство. Он осторожно опускает руку и вытирает её салфеткой — разумеется, в отличие от горожан, они не пользуются чашами для омовения рук — затем откладывает её, поднимаясь на ноги.

— Теперь ты наелся? — тихо спрашивает он.

На это мне нечего возразить. Внезапно бабочки во мне немилосердно затрепетали, словно под порывом тёплого ветра — я киваю и также поднимаюсь.

— Больше не лезет, — честно отвечаю я.

Он протягивает руку, очерчивая открытый ворот моего одеяния.

— Точно ничего больше? — спрашивает он севшим голосом.

Я не раз видел, как генерал трепещет от желания, сходя от него с ума, но в таком настроении мне его наблюдать ещё не доводилось — игривом, что ли. Я могу день напролёт болтать с городской девчонкой, но, по правде, я не силён во флирте — возможно, потому что на мне его никто не отрабатывал, а когда пробовал я сам, заканчивалось это не очень здорово.

— Гм, — отзываюсь я, чувствуя, как жар заливает щёки. — Знаешь ли, Алим также говорил, что, если я хочу, чтобы ты передумал меня отсылать, мне стоит попробовать тебя соблазнить.

Он вздыхает, опуская глаза.

— Вполне в его духе.

— Ну да, я, это, хотел сказать, что не то чтобы собирался это сделать… В смысле, не потому, что не хочу, просто это значило бы манипулировать тобой, и я просто… на самом деле, я просто хочу поцеловать тебя, если ты не против.

Уголок его рта беспомощно дёргается. Чтобы загладить впечатление от этих глупостей, я перехожу к действиям — придерживая его за затылок, прижимаюсь к улыбающимся губам. На них остался вкус мёда и чая, и до меня только сейчас доходит, чего я добровольно лишаю себя аж на целых два месяца. Застонав, я прижимаю его крепче, вцепившись в тонкие пряди его волос, будто это способно удержать его.

Распалённый не менее моего, он притискивает меня к одной из колонн, запуская пальцы за ворот одеяния. Оно соскальзывает с моих плеч, и прохладный ночной бриз тут же забирается под тонкую рубашку. Однако поскольку Азотеги жаркий, будто пламя, жаловаться мне не на что.

— Ты, — шепчет он надо мной и слегка отстраняется — только тут я замечаю, что от истомы у меня подогнулись ноги, отчего я наполовину сполз на пол вдоль колонны, — такой милый, — и он вновь меня целует.

Довольно странный комплимент, но если то, что он считает меня милым, побуждает его проделывать эти штуки с моей шеей — причём я оседаю ещё ниже — то он может называть меня как его душе угодно.

Нам ещё столько предстоит обсудить; мне стоило бы оттолкнуть Азотеги и потребовать у него прямого ответа, чтобы выяснить всё раз и навсегда. Но я не в силах сдержать умоляющего поскуливания, когда он проводит языком по чувствительной коже — лишь его руки, стискивающие мои плечи, удерживают меня на ногах. Как ему это удаётся — сделать так, чтобы я жаждал стоять здесь до скончания времён, дрожа от нетерпения — этого мне никогда не узнать. Прежде мне было совестно лишь получать удовольствие, но сейчас всё, что я могу — это замирать в предвкушении, уже томясь по следующему прикосновению.

Однако тётя всегда порицала жадность.

— Чего тебе хочется? — спрашиваю я, как только нахожу в себе силы. — И нечего отговариваться своим «тебя», потому что так нечестно.

— Может быть, однако это правда. — Он щекочет носом моё ухо, отчего меня вновь пробирает дрожь.

— Хватит юлить, — рычу я.

Целуя кожу, он проводит языком там, где, должно быть, сошлись тысячи нервов, и я сползаю ещё ниже.

— Что угодно, — вновь шепчет он. — Клянусь. Можешь целовать только кончики моих пальцев, или ударить меня, или взять прямо на крыше. Я всё приму.

Многие могут только мечтать о подобном любовнике, однако я бы предпочёл более простой ответ. Я дёргаю Азотеги вниз для нового поцелуя, и он отчаянно ловит ртом воздух. Похоже, он не возражает против легкого насилия, что довольно странно для того, кто привык, чтобы все мигом повиновались его приказам. Впрочем, быть может, ему нравится, что в кои-то веки приказы отдаёт кто-то другой. Или, может, дело в том, что я наконец-то проявляю инициативу после того, как его чувства столько времени оставались безответными.

Я пытаюсь приподняться, чтобы дотянуться до него, но тут моё проклятое колено меня подводит, и я со вскриком хлопаюсь обратно. Азотеги успевает подхватить меня прямо над полом, вновь ставя на ноги, словно я вешу не больше тех пироженок на столе.

— Может, нам следует вернуться в спальню? — мурлычет он.

Даже не помню, как мы туда добрались, ведь я не в силах от него оторваться — мои руки блуждают везде, куда могут дотянуться, его губы обжигают влажными касаниями каждый дюйм моей кожи. Я же чертовски надеюсь, что прислуга занята где-нибудь в другом месте, потому что не думаю, что смогу остановиться, попадись нам кто на пути.

Едва за нами закрывается дверь, как я впечатываю его в стену, как давно мечтал проделать в ещё палатке, и впиваюсь в его губы. Вскрик, который издаёт Азотеги, прошивает меня подобно молнии, и я знаю, что ответить, если он спросит, чего я хочу: осознание того, что я способен заставить его кричать вот так, словно каждый его нерв в огне — лучшее чувство на свете. Его рука отчаянно скользит по моей спине, притискивая меня всё ближе и ближе.

От того, что я прижимаю его вот так, моя кожа поёт, а сердце грохочет в груди, словно раскаты грома. Это делает Азотеги одновременно и нежнее, и грубее обычного — теперь он подаётся мне навстречу там, где я на него наваливаюсь, его губы отвечают моим, но трепет мышц напоминает о том, что он может швырнуть меня через всю комнату единым движением, пожелай он того. Однако вместо этого он позволяет мне провести ладонью по его груди, дрожа, но не отталкивая, как порой делал, когда я задевал чувствительные точки на его рёбрах. Он с шумом втягивает воздух, когда мои пальцы касаются выступающей косточки на его бедре, а веки опускаются, когда мои губы спускаются по его шее.

Теперь благодаря тонким одеяниям я не могу не заметить того, что прежде скрывали толстые армейские штаны. Он упирается мне в ногу, и сквозь слои моей собственной одежды уже просачивается влажное пятно. Это с ошеломляющей очевидностью напоминает мне о том, что он мужчина — не то чтобы я раньше не догадывался, но прежде я думал, что он — просто Фараз, не обращая внимания на прочее.

Но теперь, когда я это заметил, игнорировать это весьма непросто по целому ряду причин. Он никогда не жаловался на неудобство, ни разу за все те ночи, что мы целовались, даже не намекнул, что ему этого недостаточно. Теперь же… когда его язык скользит по моему языку, я издаю стон, и его бёдра дёргаются — самую малость — против моих. И он столь же незаметно отодвигается, вжимаясь в стену, чтобы не тревожить меня. Как всегда, воплощённое милосердие.

Но это едва ли справедливо, особенно когда меня самого мучает желание, подобного которому я ещё не знал. Всякий раз, как он издает те тихие звуки, оно становится всё нестерпимее, и всё же его поцелуи так сладки, что я не в силах прерваться. Это наслаждение почти невыносимо, но я едва ли могу остановиться — быть может, потому-то Азотеги и не жаловался, если чувствовал то же самое.

Его губы мягки, словно шёлк, язык — влажный и настойчивый…

— Кэлентин, — стонет он мне в рот, и я в отчаянном желании хоть как-то сблизиться с ним ещё сильнее сжимаю его плечи с такой силой, что, боюсь, останутся синяки.

Когда мои руки скользят вниз по его груди, касаясь кожи под тонкой тканью, он кричит так, что мое естество восстаёт от одного только этого звука. Я хочу тысячи вещей, которые не в силах даже поименовать, его прикосновений и прерывистого горячего дыхания на моей щеке. Его одеяние расходится под моими руками, открывая столько обнажённой золотистой кожи, что я даже не знаю, откуда начать.

— Постой, — шёпотом останавливает меня Азотеги вопреки всему, что захлёстывает меня. Его взгляд из-под полуопущенных век мечется по моему лицу, как у загнанного зверя — кажется, что он сдерживается лишь неимоверным усилием воли. — Та скамья. Сядь.

Попроси он меня выскочить из окна — я прыгнул бы, не задумываясь. Однако просьба отойти от него ужасает меня — это всё равно что по собственной воле окунуться в ледяную воду, даже если речь идёт лишь о скамье в паре шагов.

Однако открывшийся мне вид того заслуживает — его глаза, сверкающие неистовыми отблесками огня, уставлены на меня, пунцовые от поцелуев губы приоткрыты в судорожных вдохах. Обнажённая грудь блестит, и при виде этого точёного торса истинного бойца моё собственное дыхание вновь перехватывает.

Азотеги делает шаг вперёд и, словно невольно, опускает руки мне на плечи, проводя большим пальцем вверх-вниз по моей шее. Не так уж плохо разнообразия ради смотреть на него снизу вверх после того, как мне столько времени приходилось наклоняться.

— Да? — шепчу я на тот случай, если ему нужно напоминание, что пора возобновить то, на чём мы прервались.

Но вместо этого он опускается на колени с той грацией, которой я всегда завидовал, и, не отрывая взгляда от моего лица, пристраивается промеж моих колен. При этом он оказывается в рискованной близости от бугра, вспучившего мои одежды, и я пытаюсь поддёрнуть полу, чтобы его скрыть.

— Пожалуйста, — просит он. Я понятия не имею, чего он хочет, но всё равно киваю. Сейчас я готов отдать ему всё что угодно.

Он тянется вперед, раздвигая полы моего одеяния под поясом, и я еле удерживаюсь, чтобы не отодвинуться: та часть меня, что всегда помнит о том, что он — великий лорд, а я — нищая деревенщина, твердит, что демонстрировать ему то, что под одеждой, возможно, само по себе непростительный грех. Но, опять же, это ведь Азотеги. Призывая всё своё терпение, я стискиваю кулаки вдоль боков, пытаясь вспомнить, как дышать.

Всё ещё глядя на меня, он отодвигает и бельё, и тут я забываюсь окончательно. Я правда не понимаю, что у него на уме. Это напоминает соитие, во всяком случае, ближе к нему, чем поцелуи — но он по-прежнему одет, а в том, что мне знакомо, никакой одежды не предполагается. Всё, что я знаю — это что крайне сложно думать, когда он смотрит на меня вот так.

— Закрой глаза, — шепчет Азотеги, но и на это я решаюсь не сразу: непростая просьба для мужчины, когда все его причиндалы наружу и он не понимает, что творится. Но я ему доверяю, а потому зажмуриваюсь, даже прислоняюсь затылком к стене, как я делаю, когда наслаждаюсь летним солнышком — правда, при этом меня, уж конечно, не трясёт от волнения и неизвестности.

Лёгкое прикосновение пальцев — затем до меня доходит, что это пальцы Азотеги, и я судорожно сглатываю, потому что мне кажется, что такого я не заслужил. Я не уверен, что способен хотя бы дотронуться до него, тут же не струсив, а он готов проводить большим пальцем по всей длине моего члена, отчего дрожь пробегает до самых пальцев ног.

Ещё одно касание на головке — и я едва не прошу его: немного левее… Это просто восхитительное ощущение, и всё же лёгкое непопадание в заветную точку заставляет вздохнуть.

А затем мой мир взрывается звёздами и яркими пятнами, и круговертью всего чего попало. Повсюду влажное тепло, и всё так, как должно быть — издав крик, я чуть не кончаю в тот же миг, потому что его губы скользят по моему члену — ничего подобного мне испытывать не доводилось.

Это больше, чем одно чувство — хотя его более чем достаточно, и дело не только в том, как его язык касается основания моего члена, вырывая ещё один крик, который я не успеваю подавить; это и его выражение — морщинка на лбу, словно он пытается сосредоточиться, и тень от ресниц, трепещущая на щеках. Одна его ладонь лежит на моём бедре, другая скользит между ног там, куда не достают губы, почти бережным касанием. И везде, где он ни дотрагивается, моя плоть пылает так, что я едва дышу.

Он опускается и поднимается, и каждый раз это ощущается ещё острее. Мои нервы терзаются всевозможными способами, и мне приходится бороться с порывом немедленно сдвинуть колени, потому что все это слишком: это самое божественное чувство, что мне доводилось испытывать, и в то же время самое мучительное. Мои руки так и тянутся, чтобы оттолкнуть его или притянуть ближе, или сделать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы он ощутил то же самое. Когда я издаю стон, его пальцы изгибаются, обхватывая меня сильнее — так что мне приходится стиснуть зубы и сжать собственные кулаки.

— Фараз, — выдыхаю я, и его глаза тут же распахиваются — столь же зелёные и яркие. И это тоже слишком. Ещё немного — и я едва ли выживу. — Ты не мог бы… — Я хочу попросить его остановиться, чтобы осознать всё происходящее, но его язык вновь проходится по моему члену, и я со стоном прошу: — Быстрее?

Его взгляд теплеет, а затем веки вновь опускаются, и он подчиняется.

Закусив губу, я царапаю дерево лавки, скрючиваясь над ним, а он всё не останавливается. Жар накатывает волнами в едином ритме с его движениями, вырывая у меня безудержное поскуливание по мере того, как это пламя всё нарастает, заставляя ноги двигаться, а бёдра приподниматься, как бы я ни старался удержать их на месте.

Но даже что-то настолько прекрасное не может длиться вечно. Ощутив внезапное напряжение, я выдыхаю:

— Не знаю, как у вас… может, у людей всё иначе… твой рот, я не хочу…

В ответ Азотеги касается пальцами моих губ; по крайней мере, я надеюсь, что это и есть ответ. Поскольку я жажду каждой части его тела, я целую его пальцы, проводя по ним языком, и он сам издаёт тихий звук, не отрываясь от меня.

Затем он меняет угол — и я едва не отключаюсь: мир плывет перед глазами, огонь пробегает по внутренностям, а он всё движется, пока я уже не в силах вынести этого, не вознесясь на небеса к святым.

Я вздрагиваю, втягивая воздух, и Азотеги вновь поднимается на ноги, рассеянно вытирая рот тыльной стороной ладони. В выражении его лица мне видится вопрос, но сейчас я способен лишь на один ответ:

— Охренеть!

Тогда он расплывается в насмешливой и довольной улыбке, а меня хватает лишь на то, чтобы глазеть на него в искреннем обожании. Наконец вспомнив, как дышать, я выдавливаю:

— Можешь соблазнять меня в любое время... когда ни пожелаешь.

— На самом деле, это не входило в мои намерения. — Опустив ладонь мне на щёку, он глядит на меня тёплым, спокойным и расслабленным взглядом — это настроение для него столь же редкое, как и изумруды его глаз — в этом мире. — Если ты уже способен встать, то, возможно, на кровати будет удобнее.

С тем же успехом он мог бы сказать, на луне будет удобнее. Но вот пол и вправду выглядит на редкость соблазнительно. Я соскальзываю со скамьи и, откинув на неё голову, гляжу на него снизу вверх.

— Иди сюда? — прошу я, дёргая его за подол.

— Ануш не простит мне пятен на шёлке, — шепчет он, однако опускается на колени рядом со мной — его кремовое одеяние вновь метёт пол. Устраиваясь, он невольно морщится, потирая колени, но тут же прекращает, как только замечает, что я смотрю, и отдёргивает ладонь.

— Мне, гм, — начинает он, внезапно заинтересовавшись чем-то сбоку, — следовало тщательнее всё продумать.

Я невольно фыркаю — сейчас меня смешит все подряд — и сам опускаю ладонь на его колено.

— Я слышал, что практика способствует успехам в планировании, — сообщаю я, вытягиваясь на полу, словно кот. — Полагаю, это поможет решить проблему.

По его лицу вновь пробегает улыбка, но она кажется мне какой-то напряжённой. Я не могу понять, в чем причина, пока не смещаю ладонь выше по его ноге — и тут он судорожно втягивает воздух. Верно — я-то собрался прикорнуть, будто разморившись на солнышке, а он по-прежнему страдает, не получив облегчения.

Эта мысль несколько омрачает мой сияющий небосвод, заставляя меня решиться.

— Гм, — тихо начинаю я, большим пальцем выводя круг на гладкой ткани. — На самом деле, я понятия не имею, как возвратить тебе услугу.

— Я и не ожидаю от тебя подобного, — отзывается он поспешно, но твёрдо. — Такие вещи далеко не всем по вкусу.

Ещё один повод мне задуматься. Однако есть же и другие способы… Силясь спрятать смущение за улыбкой, я предлагаю:

— Вообще-то, я всегда неплохо работал руками. — Раз он не прочь взять мой член в рот целиком, то я буду последним из трусов, отказав ему в этом.

Он застывает в полной неподвижности.

— Это… Это правда? — еле слышно выдыхает он.

Что ж, по крайней мере, это не звучит как отказ.

— Приляжешь? — предлагаю я, и он медленно, неловко, словно раненый, вытягивается на полу, повернувшись ко мне спиной, из-за чего я вновь задумываюсь над его недавней просьбой закрыть глаза. Он не хочет смотреть мне в глаза во время этого? Или это такой дзалинский обычай? Да уж, мне многое предстоит узнать и ещё большему научиться.

Его дыхание еле заметно вздымает грудь, и я хотел бы знать… Чувствуя себя предельно глупо, я спрашиваю в лоб:

— Что-то не так?

— Я… — хрипло начинает Азотеги, затем, уткнувшись носом в изгиб локтя, признаётся: — Не могу избавиться от мысли, что ты вот-вот сбежишь. Это будет мне справедливым воздаянием за то, что договорился о твоём отъезде. Порой, когда я смотрю на тебя, у меня в панике перехватывает дыхание, потому что я понимаю, что, быть может, вижу тебя в последний раз.

— Никуда я не уйду, — отзываюсь я, прижимая ладонь к его спине, словно тем самым скрепляя своё обещание, — но почему ты так думаешь?

— Потому что я хочу тебя слишком сильно, — выдыхает он, — а я знаю, что всё, чего я осмеливался желать прежде…

— Я не уйду.

Когда мне наконец удаётся раздвинуть полы его одеяния, кожа под моими пальцами нежная, будто кроличий пух — моя-то всегда казалась мне грубоватой — но в остальном разница невелика: та же форма, схожий размер. Одним словом, ничего страшного.

Он со свистом втягивает воздух, затем кивает — то ли соглашаясь с моими словами, то ли давая разрешение продолжить — поди разбери. В любом случае, я привычным движением направляю руку вниз.

Азотеги вскрикивает, словно я вышиб из-под него землю и он падает в бездонную пропасть — так резко, что я отдергиваю руку. Спустя мгновение его ладонь прижимается ко рту, и он крепко прикусывает костяшку пальца, а краска заливает щёки, спускаясь на грудь. Другой ладонью он обхватывает меня за запястье, почти не давая пошевелиться.

— Прости, — выдавливает он сквозь притиснутую ко рту ладонь, крепко зажмурившись. — Прости...

— Не за что, — ласково шепчу я и тянусь к нему снова, на сей раз медленнее, чтобы не напугать его. Разумеется, теперь он твёрдо намерен вовсе не издать ни звука, хоть на прикушенном пальце уже выступила капелька крови. Я подлаживаюсь, стараясь половчее примостить ладонь для лучшего захвата, затем, едва касаясь, провожу кончиками пальцев — и всё же он упорно молчит, издавая лишь сдавленные вздохи.

— Слушай, — говорю я, почти отчаявшись, — я правда не настаиваю, если хочешь, можешь целовать меня и дальше, но тут я в незнакомых водах. Мне нужен хоть какой-то знак, что тебе нравится, а что — нет, а то самому мне в жизни не догадаться. — Если это закончится столь же эпичным провалом, как один из моих визитов в бордель — я вообще откажусь от плотской близости и уйду в монахи.

Медленно выдыхая, он кивает и вновь распрямляется, причём его ноги касаются моих. Я в порядке эксперимента провожу пальцами по нижней стороне его члена, и он откидывает голову, упираясь затылком о камень, губы приоткрываются в судорожном вздохе.

— Вот так, — шепчет он.

Когда я очерчиваю головку большим пальцем — мне самому при этом всегда щекотно — он вздыхает, словно не в силах удержаться. Тогда я повторяю это в разных направлениях, пока не ощущаю под пальцами влагу, а он начитает стонать почти безостановочно, скребя ногтями по полу.

— Тебе больно? — спрашиваю я, чувствуя неодолимое смущение, однако едва ли мне удастся выяснить это иначе.

— Нет, — выдыхает он, — н-нет, мне нравится, но мне никогда не удавалось так долго сдерживать, ах, себя… прошу, но если ты продолжишь, о боги, всё так скоро закончится…

Я послушно перехожу к долгим поглаживаниям вверх-вниз, но не могу перестать улыбаться. Не припомню, чтобы прежде мне когда-нибудь хотелось улыбаться в разгар процесса.

— Мне казалось, ты этого хотел? — дразнюсь я, позволяя пальцам проскользнуть между его ног к основанию, а затем возвращаюсь к головке.

Он вновь стонет, принимаясь сворачиваться клубком вкруг моей руки, словно не в силах этому противостоять, и вскрикивает:

— Всегда. Лишь этого.

Приятно чувствовать, как хорошо мы друг друга дополняем. Всякий раз, как я провожу по его члену, его бёдра подаются назад ко мне, и я сам не могу противостоять возбуждению — тёплой дрожи, что расходится по всему телу, вместо того, чтобы сосредоточиться в одной точке на какую-то пару мгновений. Учитывая, что о последнем мне ещё несколько часов беспокоиться не придётся, я не ожидал такого — чистого удовольствия, за которым не кроется мучительное желание.

— А ты приятный на ощупь, — бездумно мурлычу я ему на ухо.

Азотеги издаёт чувственный крик и на это, зарываясь лицом в ладони, а я продолжаю в том же духе.

Осмелюсь заметить, что подобный способ удовлетворить себя я освоил в совершенстве: после чересчур богатого неудачного опыта я зарёкся захаживать в бордели за чем-то бóльшим, чем простая болтовня с тамошними девчонками. Потому-то я всегда вызывался стоять вахту, когда команда сходила на берег, и обходился собственными силами.

Я пытаюсь припомнить лучшее из всего, чему научился, то замедляя движения, то слегка отклоняясь в сторону — судя по его вздохам, разницы никакой. Но когда я слегка меняю захват, так что большой палец скользит по нижней поверхности, в то время как остальные заходят ниже, он испускает тот прерывистый вопль, который и меня заставляет стонать ему прямо в шею.

Теперь его бёдра ходят соразмерно с моими движениями, совершая лёгкие покачивания — похоже, таким образом он всеми силами пытается сдержаться. Я изгибаю пальцы так, чтобы провести по его члену кончиками ногтей вместо подушечек пальцев пробы ради — на это он едва не кричит в голос, в отчаянно подаваясь ко мне.

— Полагаю, тебе это нравится, — не без гордости говорю я и продолжаю, пока он сам не попросит меня прекратить.

Тогда я пробегаюсь большим пальцем между его ног — мне самому это место никогда не казалось заслуживающим интереса, но ему, похоже, нравится, раз он так дрожит.

— Пожалуйста, — выдыхает он. — О боги, Кэлентин…

— Чего ты хочешь? — напираю я, прижимая палец к той самой точке.

Он смотрит на меня из-под полуопущенных век и задыхается, откинув голову — тут мне самому приходится с шумом сглотнуть.

— Быстрее, — стонет он.

Я обхватываю его крепче и позволяю большому пальцу скользить вниз, как ему нравится. Проведя им по щели, я прихватываю оттуда немного влаги, чтобы не натереть кожу после столь продолжительных усилий. Он такой мокрый, и всё ради меня — стиснув зубы, я утыкаюсь лицом в его плечо и борюсь с нарастающими волнами жара в собственном паху, в животе, в груди, в ногах. И всё же это не похоть — не совсем; скорее, какие-то более нежные чувства: восхищение, сопереживание. Чёрт бы побрал его красоту за то, по чему я буду тосковать даже краткое время визита домой.

Моя рука летает вверх-вниз, сопровождаясь взлётами и падениями его стонов. Я прижимаюсь к нему изгибом шеи, плечом, мечтая найти способ подключить к этому и вторую руку — лишь бы его дыхание сделалось ещё более хриплым.

Теперь его бёдра толкаются как ненормальные, вжимаясь в мою ладонь, и я подчиняюсь, ускоряясь всё сильнее, пока сам не начинаю отчаянно вздыхать ему в спину. Затем он издаёт сладчайший из звуков и, напрягаясь под моей рукой, откидывает голову — под моей ладонью внезапно захлюпало, а он ловит воздух ртом, словно утопающий.

Я продолжаю поглаживать его, пока не унимается дрожь — я всегда желал сделать это себе, да всё как-то не выходило. Я задыхаюсь наравне с ним, ощущая какое-то безудержное счастье, подобного которому не изведывал. Мои пальцы мокрые и липкие, но вместо того, чтобы их вытереть, я сжимаю в кулаке доказательство, что я сумел доставить ему то же удовольствие, что и он — мне.

После этого всё как в тумане, может, прошли минуты, может — часы. По мере того, как успокаивается мой пульс, я начинаю задумываться о том, что не имеет отношения к похоти, и при этом обнаруживаю, что холодный каменный пол — не самое удачное место для отдыха: затекшую ногу уже покалывает.

— Фараз? — поёрзав окликаю его я.

— Не уходи, — шепчет он.

Я созерцаю его затылок, ощущая грудью, как при дыхании вздымается его спина, о которую колотится моё сердце.

— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я, одновременно ликуя от счастья и терзаясь тревожными сомнениями.

Но единственным ответом мне стал тихий вздох: он уже спит, пристроив голову на локоть, его рука по-прежнему легко удерживает моё запястье. Растрёпанный и расхристанный, он кажется таким хрупким — ни следа обычной суровой решимости.

Я гляжу на него, сознавая, со сколькими вещами мне ещё предстоит разобраться. Тут и приказ королевы, и то, что он дворянин — и мужчина, и множество другого. То, что моя душа томится по его поцелуям, а его прикосновения напрямую затрагивают струны моего сердца, ещё не значит, что мы с ним должны до конца жизни идти рука об руку — но всё же это чертовски убедительный довод.


Примечание автора:

Вторая часть ЗАКОНЧЕНА! Что я могу сказать, люблю абсурдно длинные сцены секса. Я долго колебалась, включать её сюда или нет, но в итоге решила включить.

...

Увидимся в третьей части — там экшен! Приключения! Романтика! Пираты!


Примечание переводчиков:

На этом заканчивается первая книга дилогии, спасибо, что были с нами, баловали нас вниманием и комментариями!
И огромное спасибо нашей любимой IceraMyst за эту замечательную книгу!

Мы обязательно займёмся и второй книгой, но пока сделаем перерыв: сейчас ваши переводчики слишком загружены работой, поэтому мы примемся за «Корону корсара», как только немного освободимся! Работы с ней предстоит больше, потому что книга существует в двух версиях, но мы считаем, что без них первая книга остаётся неполной, а потому непременно за них возьмёмся!

Искренне ваши,
Псой и Сысой

Генерал для матроса. Глава 24. Долгая дорога домой. Часть 2

Предыдущая глава

Вот мы и прибыли в Крик Чайки. Празднество в самом разгаре, мы же просто хотим свалиться там, где стоим, и проспать с недельку. Чем я и занимаюсь, между делом собирая вещи для путешествия домой и зацеловывая генерала до потери сознания, едва у того выдаётся свободная минутка.

Однако за день до того, как мы должны отплыть, события начинают внезапно ускоряться. Стоит мне поутру выйти из дома Азотеги, освежившись после очередной ночи в его благословенной постели, как я обнаруживаю во дворе королеву – руки скрещены поверх незамысловатой синей туники, тёмные волосы заплетены в тугую косу. Она не отрывает внимательного взгляда от конюших, которые выводят во дворе одного из жеребцов.

— Матрос Кэлентин, — обращается она ко мне, когда мне наконец удается побороть оторопь и поклониться. — Пройдёмся.

читать дальшеВоистину должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы королева явилась сюда ради моей скромной компании. Дивясь этому про себя, я со своим посохом силюсь поспеть за её размашистым шагом, следуя за ней через двор и вокруг дома Азотеги. Там привольно раскинулся садик, где высятся ряды за рядами пышных кустов, ещё не успевших зацвести.

— Раны всё ещё беспокоят? — спрашивает она, указывая подбородком на посох, когда мы сворачиваем на затенённую дорожку.

— Не слишком, Ваше Высочество, — отвечаю я, чувствуя себя на мели, когда генерала нет рядом со мной. — А вы, гм, как поживаете?

Краткий изгиб её губ помогает подавить перекатывающееся в желудке смущение.

— Неплохо. Я хотела бы поговорить о твоих планах на будущее, — как всегда без околичностей заявляет она. — Возможно, ты этого не сознаёшь, но ты имеешь особое значение для меня самой и всего королевства.

Воистину не сознаю.

— Флот? — озадаченно предполагаю я, поспешно добавив: — Ваше Высочество.

— Отчасти, — дёргает головой она, — но это далеко не всё. В докладах, которые я получала от своих офицеров, твоё имя упоминается чаще прочих. Неделю за неделей я читала о том, как ты произвёл переворот в стратегии и планировании, наряду с постоянными уверениями в том, каким отважным и бравым ты показал себя перед лицом невзгод, и как ободрял остальных своим примером. Пятеро моих подданных предложили, чтобы я учредила специальную награду для людей, пострадавших в ходе военных действий, чтобы вручить её тебе, когда ты поправишься. Но главная твоя заслуга в том, что ты убедил моих ведущих генералов сотрудничать. Эти двое десятилетиями играли друг у друга на нервах, а значит, и на моих. Я верю, что именно их объединённые усилия привели нас к победе — следовательно, отчасти это и твоя заслуга.

Ошеломлённый, я старательно изображаю повышенный интерес к растущим неподалёку растениям, удостоверяясь, что твёрдо держу свой посох.

— Благодарю вас, Ваше Высочество, — наконец выдавливаю я. — Вы очень добры.

Её поджатые губы еле заметно расслабляются.

— В своё время я позабочусь о достойной награде для тебя, но сейчас нам нужно обсудить кое-что другое. Я слышала, что ты собираешься отбыть в родную деревню. Сколько ты там пробудешь?

— Месяц-другой; наступает самая пора для рыбной ловли, так что каждая пара рук на счету, тем более, что большинство наших мужчин, в том числе и мои кузены, служат на флоте.

— Разумеется. А потом ты планируешь вернуться сюда?

— Да, в смысле, туда, где окажется генерал, Ваше Высочество. Гм… — Она задала этот вопрос таким тоном, которым никогда не сообщают хорошие новости. — Вам ещё что-нибудь от меня нужно? В смысле, гм, чем могу служить?

— Несчастливый закон этой жизни состоит в том, что за хорошую работу платят тем, что нагружают ещё сильнее, — вздыхает королева. — Я планирую направить моих генералов к нашим собратьям на Востоке, но нет большей ошибки для правителя, чем бросить все ресурсы на решение одной проблемы. Мне нужна помощь герцога Рзалеза, а не тот компромисс, на который он согласился. Я желаю, чтобы ты вернулся на Запад и переубедил его.

— Без Фа… то есть, милорда герцога, Ваше Высочество?

— Верно.

— Он об этом знает? — вцепившись в посох, выдавливаю я.

— Идея принадлежит ему. — Таранящие борт моего ялика акулы не смогли бы успешнее вывести меня из равновесия. — Он полагает, что, если может вынести твоё краткое отсутствие, то выдержит и более длительное. И, уж поверь, тебя вознаградят сторицей, если ты ещё раз послужишь короне. Пять кораблей уже строятся — быть может, присовокупить к ним ещё пять? Или же землю, или достойную пенсию для всей твоей семьи? Что ты считаешь разумной платой за подобную услугу?

Онемев от переизбытка чувств, некоторое время я молча глазею на неё. Я ведь обещал кузенам, что флотских достойно вознаградят за их отвагу, и всё же…

— Не знаю, — медленно отвечаю я. Расстаться с ним на несколько недель уже достаточно мучительно, даже ради того, чтобы увидеться с семьёй; а уж тащиться через всю страну, чтобы уламывать упрямого старика поддержать тех, с кем он сражался десятилетиями, кажется немыслимым. Ведь это может занять годы. И всё же, это его идея… — Нелёгкий вопрос, Ваше Высочество.

Она устремляет на меня пронзительный взгляд, я же сглатываю и кланяюсь, внезапно вспомнив, с кем имею дело.

— Знаю, — просто отвечает она, вместо того, чтобы выбранить меня, как и следовало бы. — И всё же прошу об этом.

— Могу я попросить об отсрочке, чтобы подумать?

— Дозволяю. — На кусты садится ярко-зелёная птичка, чирикает и вновь взмывает в небо. — Лишь помни о том, что, чем быстрее ты примешь решение, тем скорее кончится война.

— Я понимаю, Ваше Высочество. И, гм…

— Он в моих восточных садах, если ты об этом. — Склонив голову набок, она добавляет: — Полагаю, вам есть что обсудить.


***

Но вместо него среди зелени королевских садов я нахожу Джару.

— Кэлентин! — машет она мне. — Я тебя искала.

— А я искал твоего… генерала, — поправляюсь я на случай лишних ушей, приветственно ей кивая. Она сидит посреди золотистого цветника в странном домике с крышей, но без стен, внутри из мебели только скамьи. — Не видела его? – спрашиваю я, хромая на настил.

— Он пошёл домой, чтобы проведать лошадей, но это и к лучшему, потому что мне надо поговорить с тобой первой. Садись. — Я со стуком пристраиваю свой посох и пытаюсь поудобнее расположиться на жёсткой скамье. Вместо спинки к ней прилажена странная штуковина из железа с коваными цветами — смотреть на них куда приятнее, чем облокачиваться. Когда я наконец устраиваюсь, Джара призывает непрестанно кланяющегося слугу и посылает его за чаем. Затем моя подруга опускает ладони на колени, наклоняется вперёд и напрямик спрашивает: — Что мне сделать, чтобы ты остался?

Ну хотя бы кому-то эта идея тоже не по душе. Меня захлёстывает облегчение, и я вновь ощущаю, что стою на твёрдой палубе, а не болтаюсь посреди незнакомого, бурного моря.

— Поскольку приказ исходит от самой королевы, едва ли у меня есть выбор, — вздыхаю я.

— Королева заставляет тебя посетить родную деревню? – устремляет на меня изумлённый взгляд Джара.

Я возвращаю ей удивлённый взгляд.

— Не… ох. Прости, это кое-что другое. Так ты не хочешь, чтобы я навещал семью?

— Против этого я ничего не имею. Но ведь все твои кузены здесь, разве нет? Если у тебя есть другие, может, и они приедут навестить тебя?

Я ухмыляюсь этой шутке, но, похоже, она говорит серьёзно.

— Ну, начнем с того, что тогда придется перевезти сюда всю нашу деревеньку, — прочистив горло, отвечаю я. — И прежде чем ты спросишь, этому не бывать. Во-вторых, дело ведь не только в людях, это… — Я машу рукой, словно могу выудить слова прямо из воздуха. — Это и запах, и особый вид из соседского окошка, лозы, обвившие тётино крыльцо… А вне родного окружения люди меняются. Возьми хоть своего отца. Во время кампании он трудится как вол, но там он в своей стихии, а когда мы в последний раз были в городе, он только и делал, что протаптывал борозды в полу, нарезая круги. Большинство из тех, кого я знаю, в Крике Чайки станут зажатыми донельзя.

— Да, но… — Джара с удручённой гримасой потирает шею. — Я понимаю, но мне всё равно это не по душе.

Темноволосый смуглый слуга средних лет со смешливыми морщинками вокруг глаз, приносит наш чай в высоких стеклянных кубках на металлическом подносе с узорчатыми краями. Вкус мне незнаком — дымный и сильный, он вяжет язык.

— А почему, собственно? – поблагодарив слугу, спрашиваю я. — То есть, мне приятно, что ты будешь по мне скучать, но не вижу ничего плохого в моём желании. Я прежде никогда не отлучался из дома на столь долгий срок. На флоте мы каждый месяц или около того заходим в док.

— Ничего плохого. – Её плечи со вздохом опускаются. — Просто я волнуюсь за отца, понимаешь? Ненавижу, когда он несчастен, а своим отъездом ты разобьёшь ему сердце. Конечно, я и тебе желаю всяческого счастья, но… вы ведь в последнее время неплохо поладили, разве нет? Так к чему перемены?

— Мы и правда неплохо ладим. — При этих словах я чувствую, как лицо вновь наливается жаром, и надеюсь, что не придётся объяснять, насколько; хотя, учитывая, что вся армия уже в курсе, наверняка она и сама знает. — Во всяком случае… я так думал, — вспомнив слова королевы, тоскливо добавляю я. — Возможно, я ошибался.

— Что ты имеешь в виду?

Когда я рассказываю ей о поручении королевы, лицо Джары темнеет, словно небо перед грозой.

— Генерал такого не потерпит, — выплёвывает она.

— Это была его идея, — вздыхаю я. Мой голос не должен бы звучать столь горестно, но одна мысль о том, что Азотеги правда хочет меня отослать… Это попросту не укладывается в голове. Я-то думал, он будет переживать из-за моего отъезда, а не постарается устроить всё так, чтобы я подольше не возвращался. Возможно ли, что я настолько неправильно о нём судил? — Не знаю, почему, но, учитывая, от кого я это узнал, не думаю, что я могу отказаться.

— Всегда есть выбор, — твёрдо заявляет она, сжимая кулаки. — Это и зовётся политикой — и моя семейка в ней чертовски поднаторела. Но неужели ты не понимаешь, что это лишний повод остаться? Ведь если ты не уедешь, они не смогут тебя отослать — иначе разговоры пойдут по всей армии.

Вот об этом-то я и не подумал.

— Джара, не могу же я вот так бросить свою семью, — проведя рукой по лицу, бормочу я. — Но… ты права. Даже не знаю, как поступить.

Мы обмениваемся задумчивыми, растерянными взглядами.

— Почему бы тебе не пойти и не сказать отцу, что ты вернёшься, как только сможешь, — медленно произносит Джара, — а я скажу королеве, чтобы подыскала для этой миссии кого-нибудь другого. По крайней мере, попробовать стоит. Я имею в виду — ты же хочешь вернуться, так ведь?

При взгляде на её горящее решимостью лицо мне удаётся выдавить улыбку.

— Чтобы там ни было, я всё ещё его флотский советник. А я всегда помню о долге.

Она посылает мне в ответ столь же исполненную решимости широкую улыбку, и я знаю, что она тоже не забудет о своём долге.


***

Дома Азотеги тоже нет, как сообщает его старая домоправительница — отбыл на очередное собрание. Нытьём и стенаниями делу не поможешь — а если я останусь тут вариться в своих мыслях, то они будут разрастаться, пока не соберутся в грозовые тучи переживаний и домыслов, в которых я не смогу отличить собственные фантазии от правды. Жаждая хоть чем-нибудь себя занять, я спрашиваю её, не найдётся ли какой-нибудь работы по дому.

Она в ответ хохочет, словно я вознамерился нацепить платье и фланировать в таком виде по городу.

— О тебе спрашивала одна юная особа, пока ты странствовал по дальним землям, — сообщает она. — Симпатичная девушка с грустными глазами, которая присматривала за одеждой милорда герцога. Быть может, заглянешь к ней, чтобы скоротать время? — Идея неплохая. Отряхнув штаны от земли, я отправляюсь в город.

Бойкая улочка, на которой приютился магазинчик Ханны — двухэтажный домик из золотистого кирпича — полнится криками лоточников и монахов, просящих пожертвования. В лавке стоит стойкий запах кожи, источаемый развешанными по стенам сёдлами, поясами, деталями брони, бурдюками — словом, всем, что можно справить из кожи. Она в куда более радостном настроении, чем при нашей последней встрече — беззаботно отшучивается, когда я спрашиваю, как дела. Она отвечает, что теперь у неё есть всё, чего только можно пожелать, и предлагает сделать мне кожаную оплётку на навершие моего посоха. Как тень горестного прошлого никогда не покидает лица генерала, так и в её взгляде ощущается лёгкая грусть, но я рад видеть её улыбку.

Когда она спрашивает, не пришёл ли я, чтобы взыскать с неё долг, я отвечаю, что он уже был стократно оплачен каждым матросом, что добрался до Крика Чайки живым. Похоже, этот ответ её устраивает. Мне приятно слышать, как она смеётся, но это не идёт ни в какое сравнение со смехом Азотеги. Я начинаю понимать, что мало кто может сравниться с ним в этом.

Когда я вновь ковыляю ко двору Азотеги, солнце уже клонится к закату — к этому времени генерал должен бы вернуться. Мои сандалии прирастают к месту, когда я вижу Алима — он облокотился о дверной косяк, нетерпеливо притоптывая ногой.

— И года не прошло, — ехидничает он. — Можно подумать, у меня нет других дел, кроме как тебя тут дожидаться.

Не сказать чтобы я скучал по его сомнительным остротам, но даже грозные шторма со временем сходят на нет.

— Не знал, что ты меня ждёшь. Генерал тут?

— Думаешь, меня бы стали держать на пороге, будь он дома? — рявкает он. Неудивительно, что он не в духе; и я, пожалуй, скоро составлю ему в этом компанию. — Или ты думал, что я здесь торчу ради пламенной страсти к этим вонючим, упрямым бестиям? — Он награждает лошадей косым взглядом.

Странно, что мы с ним хоть в чём-то сходимся, и эта мысль смягчает мой голос:

— Ну так… чем могу быть тебе полезен?

На его лице проскальзывает удивление, но он быстро приходит в себя:

— Скорее, это я кое-чем могу быть тебе полезен, к чему вечно сводятся наши нездоровые отношения. Я пришёл убедиться, до какой степени ты успел загубить плоды моих тяжких трудов.

— Любопытно, в особенности после того, как ты две недели не показывался, — не удерживаюсь я от замечания.

Алим вскидывает голову, вновь уставясь на лошадей.

— Я был занят, — лаконично заявляет он. — Так ты согласен или как?

Я почёсываю подбородок, окидывая его задумчивым взглядом. На нём, насколько я могу судить, обычное городское одеяние — шикарное платье из светло-зелёного шёлка с золотой вышивкой так и сияет в лучах солнца, а волосы закручены в замысловатый узел, которому обзавидовалась бы любая девица у меня дома. Он выглядит сердитым — что вполне нормально — и встревоженным — что, в свою очередь, непривычно.

— Ты уверен, что тебе нужно не что-то другое? — интересуюсь я.

Он сжимает губы в тонкую линию, вытягиваясь так, что достаёт мне почти до носа.

— Уж явно не допрос с твоей стороны, — отрезает он. — Давай-ка зайдём в дом и присядем.

Пожав плечами, я пропускаю его вперёд и ковыляю вверх по лестнице, оглушительно стуча посохом. С лестничного пролёта я выхожу на открытое место, устланное коврами и яркими подушками, с парой стульев по углам, которые словно скромно спрятались от этого великолепия. Я опускаюсь на один из них, Алим же плюхается на подушки близ меня, высокомерный как всегда.

— Смею надеяться, ты всё это время не носился как угорелый, позабыв о здравом смысле?

— Не более необходимого, — отвечаю я. — Постараюсь отдохнуть как следует по пути домой.

— Ах, да! Я прослезился от радости, когда об этом услышал. — Он простирает руку над моим коленом, и я вытягиваю ногу, чтобы облегчить ему задачу. — Прекрати дёргаться, — рявкает он. — Это непросто и без твоих кривляний.

— Делай, как пожелаешь.

— Уж не сомневайся. Итак, ты наконец-то уберёшься с глаз долой. Как я посмотрю, тебе и дела нет до того, что будет после твоего отбытия: даже не предостерегаешь меня, чтоб я не преследовал его в твоё отсутствие. — Его взгляд скользит по моему лицу — в нём кроется насмешка и что-то ещё, чего я не в силах распознать.

— Едва ли несколько моих слов станут для тебя препятствием, — осторожно отзываюсь я, — так что не вижу, ради чего разоряться.

— Ну надо же, это самая умная мысль, какую мне доводилось от тебя слышать. И ведь я преуспею — надеюсь, ты это понимаешь. Разбитое сердце мужчины, чья некогда жаркая постель нынче опустела… это будет несложно.

Я сгребаю его одеяние в кулак прежде, чем успеваю сообразить, что делаю, и склоняюсь так близко, что он смотрит на меня в немом изумлении.

— Не. Смей, — рычу я. — Пользоваться его слабостями. Даже не гляди в его сторону, пока меня не будет.

Его губы медленно изгибаются в горькой улыбке, длинные ресницы опускаются.

— О, вот оно как, — шепчет он. — А я-то думал, что тебе ни к чему разоряться – а твои жалкие угрозы, по-твоему, подействуют? Плохой из тебя задира, морячок — твоё устрашение даже звучит неубедительно. Что-то я до сих пор не трепещу от страха.

Я и сам слегка испугался того, что сделал, так что поспешно отпускаю его, вжимаясь в стул. Я принимал участие в порядочном числе потасовок, но обычно я разнимал дерущихся, а не был зачинщиком.

— Прости, — бросаю я в ответ. — Прошу, не заставляй его страдать.

— А ведь теперь, когда я знаю, что это нагонит тучи на твой солнечный денёк, у меня есть хорошая причина это сделать. – Он ухмылкой встречает мой гневный взгляд. — Знаешь, почему он желает, чтобы ты подольше был в отлучке? Только не смотри на меня вот так — ты же понимаешь, что Фараз всегда будет обсуждать со мной свои планы, даже если он больше не жаждет моих объятий. Видишь ли, он просил моего совета, стоит ли ему совершить ещё одно самопожертвование в твою пользу. Он хочет освободить тебя, чтобы ты мог заполучить свою, как там он выразился… лодку, пристань и жену?

Вот дерьмо. Я таращусь на него, не зная, чему верить. В голове не укладывается, что Азотеги правда хочет от меня избавиться, но ведь это звучит так правильно — вот это-то и беспокоит больше всего.

— Он правда думает, что я это сделаю?

— Это представляется разумным, — протягивает Алим. Даже в разгар этого обсуждения он не забывает перевести светящуюся руку на моё плечо, своенравный, словно корабельная кошка. — Ты ведь знаешь его от силы несколько месяцев. Кто говорит, что спустя года ты не проснёшься с ощущением невосполнимой потери?

Как он может думать, что я оставлю его вот так, даже не сказав ни слова — и привет? Что ж, похоже, ответ очевиден.

— Ни хрена это не разумно, — рычу я, оседая на стуле, и посылаю ему ещё один гневный взгляд. — Но готов поставить на кон самый быстроходный корабль, что именно так он и думает.

— В армии его ценят за храбрость, а не за здравый смысл.

Ладонь доктора смещается к моей груди, тут же пробуждая затаившуюся боль — я же молча наблюдаю за ним. Пусть и наиболее оскорбительным путём, он сообщил мне именно то, что я хотел знать, и что я не узнал бы ни от кого другого – да ещё и не пытаясь получить что-то взамен. Этот парень – настоящая загадка.

— Так ты правда собираешься ухлёстывать за ним, пока меня не будет? — тихо спрашиваю я, понимая, что поделать с этим всё равно ничего не смогу.

— Может — да, — мурлычет он, — а может и нет. А вот если бы рядом был кто-нибудь, кто бы мне воспрепятствовал — тогда, полагаю, у меня не было бы выбора.

— Ты имеешь в виду… — Я таращусь на него во все глаза.

— Ровным счётом ничего, — отрубает он, убирает руку и поднимается на ноги. — Кстати, если тебе вообще есть до этого дело, твой череп благополучно сросся, но я не поручусь за него, если ты опять попадешь в переплёт. Щади своё плечо ещё пару недель – конечно, если ты способен загадывать так далеко.

Я киваю — плечо ощущается немного скованным, но в остальном оно в порядке.

— Но генерал, он…

— Если бы ты остался в городе, — перебивает меня он, — я бы ещё поработал над твоей ногой, но, раз уж ты уезжаешь, значит, не судьба. — В ответ на мой раздражённый взгляд он посылает мне хитрую улыбку, затем вновь становится серьёзным. — На самом деле, тут даже я немногое могу поделать. Это — настоящий удар по моей профессиональной гордости, несмываемое пятно на моей репутации.

Я вздыхаю, вытягивая ногу. Мне и прежде лезли в голову подобные опасения, ведь за истёкшие недели улучшения так и не наступило. Но я всё же надеялся. По правде говоря, проворные ноги на корабле не так уж важны: бегать там особо некуда. Как и все одноногие матросы до меня, я справлюсь.

— Спасибо, — отвечаю я — и обнаруживаю, что абсолютно искренен. — Я правда тебе благодарен. Но, гм, насчёт генерала…

Он перекидывает свои длинные волосы через плечо, глядя на меня сверху вниз.

— Вообще-то, мне не по душе подобные вызовы, — скучающим тоном сообщает он. — Я предпочитаю лёгкую добычу. Если ты и правда жаждешь стать добрым честным трудягой, во всём следующим воле королевы и своего герцога — что ж, я буду только рад воспользоваться тем, что ты дал слабину. А если ты всё же останешься с ним — мне просто придётся попытать счастья в другом месте.

— Но я понятия не имею, как отказать им, — вздыхаю я. — Я могу попробовать переубедить его, но, похоже, он накрепко вколотил эту идею себе в голову…

Доктор закатывает глаза, направляясь к двери.

— Соблазни его, — протягивает он. — Прежде это действовало безотказно.


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 23. Долгая дорога домой. Часть 1

Предыдущая глава

— Они сказали, что он поправится.

Когда я просыпаюсь, стенки палатки лишь начинают розоветь от света зари. Азотеги сидит на койке у моей груди, расстёгивая верхние пуговицы своей формы и распуская завязки на рукавах.

— Просто сломанная рука — так сказали целители, — тихо говорит он, сосредоточившись на своих движениях. В слабом свете его лицо выглядит посеревшим и изборождённым усталостью, но он хотя бы не похож на мужчину, который держится из последних сил. — Сам он не пожелал меня видеть.

читать дальше— Мне жаль это слышать. — Я силюсь подавить зевок, боясь показаться грубым, однако мой сонный разум этому не благоприятствует. — Он на тебя злится из-за того, что ранен?

— Нет. Ториза — упрямец; полагаю, это у него от меня. — Вздохнув, Азотеги протягивает руку, чтобы поправить мои разметавшиеся по подушке светлые волосы. — Он всегда вдохновлялся идеями Рзалеза, даже в юности, а воля Цзесы к борьбе, напротив, отталкивала его. Это лишь один из многих пунктов, по которым мы всегда расходились. Я не удивлён, что он решил и дальше оставаться здесь, хотя надеялся на иное. — Смахнув прядь с моей щеки, он тут же убирает руку, внезапно засомневавшись. — Ты ведь не сожалеешь о прошлой ночи? Мне следовало спросить перед тем, как я ушёл, но я не… подумал.

— Думаю, это шок. — Я отчаянно стараюсь не краснеть, будто для меня привычно пробуждаться с его вкусом на губах, но у меня ничего не выходит. — Я… в порядке. Правда, я потом долго ломал голову, не приснилось ли мне всё это. — Должно быть, я тысячу раз просыпался, надеясь найти его рядом. Всякий раз обнаруживая, что в палатке нет никого, кроме меня и теней, я задумывался: быть может, он передумал возвращаться? Одним словом, это была на редкость длинная ночка.

Азотеги посылает мне слабую улыбку, проводя пальцами по основанию моей шеи. Хотя в палатке тепло, меня прошибает дрожь.

— Полагаю, этих свидетельств более чем достаточно. Боюсь, я должен извиниться: я не собирался так сильно кусаться.

— Я — крепкий парень, — отвечаю я, хотя сам пытаюсь изогнуть шею, чтобы увидеть, о чём он говорит. — Ну а как насчёт тебя? Есть сожаления?

Его губы приоткрываются, глаза темнеют, и мой пульс пару мгновений отчаянно колотится под его рукой — но затем что-то заставляет его отпрянуть, отвести глаза и сжать губы.

— Есть кое-какие. Но не о том, что целовал тебя, ни в коем случае, — он тут же бросается заверять меня столь лихорадочно, что, должно быть, я опять краснею. — Скорее, о том, что неправильно выразился — я осознал это, лишь добравшись до города. То, чего я у тебя просил — очень эгоистично с моей стороны, и я сожалею, что сказал это. Я был… неправ.

— Эгоистично? — повторяю я, силясь вспомнить, о чём это он. — Итак, ты полагаешь, что тебе стоило предложить мне поваляться со всей твоей армией, пока ты бежишь проведать своего ребёнка?

— Вообще-то я имел в виду не совсем это, но всё равно то было в твоём праве. Прося, чтобы ты остался, я оказал тебе плохую услугу, пусть и ненамеренно. Но… не только эту. — Со вздохом, подобным задувающему сквозь разорванные паруса ветру, Азотеги складывает руки и прижимает их ко рту, упираясь локтями в колени. Если прежде он выглядел усталым, то теперь кажется старым, впервые за всё то время, что я его знаю. — Нам надо кое-что обсудить.

Смаргивая остатки дремоты, я весь обращаюсь во внимание. Откинув волосы с глаз, я в конце концов прибиваюсь к его плечу, словно плáвник к берегу. Просто невероятно, как один его запах с необычайной остротой воскрешает в памяти все события предыдущей ночи — что сейчас, когда мне надо сосредоточиться, совершенно излишне.

— Что ж, я не прочь простить тебя за то, что ты попросил меня остаться, — сообщаю я, стараясь дышать ртом. — Короче… проплыли.

Резко и громко трубит горн, ему вторят недовольные стоны. Однако Азотеги даже не шелохнулся, и это заставляет меня волноваться куда сильнее, чем что-либо другое.

— Прошлой ночью, — бормочет он, — когда я отправился в город… нет, я не с того начал. Алим… о боги! — Он роняет голову, быстро проводя ладонями по лицу, и столь же стремительно хватает меня за руки. Я ошарашенно встречаю его пламенный и торжественный взгляд. — Джезимен просила меня повременить, и я согласился подождать до исхода битвы, а теперь могу лишь молить тебя о прощении за эту отсрочку. Я не мог позволить этому повлиять на ход войны, и всё же я глубоко сожалею, что поставил интересы королевства выше тебя.

Вот теперь он и вправду пронял меня до костей.

— Так в чём дело-то?

— Что-то случилось с нашей связью, — тихо отвечает Азотеги. — Когда ты умер, она… изменилась.

За стенкой палатки вновь взрывается горн, но он лишь подчёркивает повисшую тишину, пока я глазею на него, силясь понять.

— Сегодня мы выступаем к Крику Чайки. — Похоже, он больше не может глядеть мне в глаза, вместо этого уставясь на щель в пологе, сквозь которую видно мелькание синих, золотых и белых пятен — это сворачивают палатки. — Я не могу быть уверен, что она настолько ослабла, что ты сможешь добраться до своей деревни, но думаю, что это вполне возможно. Разумеется, ты можешь отправиться со мн… то есть, с армией. Твои кузены планируют остаться с нами, чтобы снабжать армию припасами и передавать послания, но, думаю, один их них вполне может отбыть вместе с тобой домой, или куда пожелаешь.

— Я могу вернуться домой?

Лицо Азотеги смягчается, хватка пальцев на моей руке, напротив, становится крепче.

— Да. Опять же, я сожалею, что не сказал тебе сразу.

Что-то случилось… вот только что это значит? Что я могу спокойно жить своей жизнью, не боясь, что один неверный шаг может его убить? Я и вправду свободен? Чёртово заклятье приказало долго жить — теперь я могу и ходить в море, и быть с ним. По моему лицу медленно расползается улыбка, в груди нарастает радостное возбуждение.

— Так теперь мы можем разделяться?

— Я не был уверен в этом вплоть до прошлой ночи, но ведь я смог пройти через весь город без тебя.

Я с радостным воплем вскакиваю и вздёргиваю его следом.

— Море, я иду к тебе! — Закружив Азотеги в диком танце, я ловлю его, когда он спотыкается, и смеюсь, когда моя голова бьётся о скошенный тент. — Охота на пиратов, вкус соли на губах, таверны, которые славятся своим пойлом…

— Рыбалка, — добавляет он, слегка улыбаясь моим дурачествам, и я вновь скалюсь во весь рот.

— Тысячу раз да! — Обхватив его голову, я запечатлеваю поцелуй на его ошарашенном лице. — За такое я тебе что угодно прощу. Ну а теперь кликни одного из молодых бездельников, что вечно ошиваются тут толпами, пусть поможет тебе с палаткой, потому что я ухожу в море!



***

Оно такое же, как я помню, и в тысячу раз лучше. Солнце, мягкий ход корабля, золотистые и серебряные рыбки, что скачут по волнам, блеск лучей на их чешуе… Я склоняюсь над водой, ловя лицом брызги, и выдыхаю всю накопившуюся печаль, чтобы ветер унёс её прочь, оставляя лишь умиротворение. И не важно, насколько далеко мы заплываем, чтобы избежать скал и отмелей, я больше не ощущаю тянущее чувство в груди, которое дало бы понять, что я зашёл слишком далеко.

Сзади подходит Эмилия, гремя подмётками по палубе, и стискивает моё плечо.

— Рада видеть тебя, братишка.

Оглянувшись, я посылаю ей улыбку, одной рукой придерживая волосы, чтобы их не задувало на глаза — вечно они мешаются.

— Есть работёнка для меня? — спрашиваю я. — Или мне оставаться на положении груза?

— Учитывая, что ты член семьи и всё такое, я повышаю тебя до пассажира, — улыбается она в ответ. — Я получила чёткие инструкции от твоего хамоватого доктора, чтобы ты ни в коем случае не напрягался… вернее, чтобы я не запорола его тяжкий труд, как он выразился. Моих людей вполне достаточно.

Я вновь ловлю ветер, добросовестно предаваясь отдыху.

«Пеламида» после ремонта вновь на ходу, но это не сделало её кораблем в строгом смысле слова. Даже лучшие корабелы были не в состоянии ничего поделать с её источенной древесиной, и потому огромные участки корпуса и скамьи для гребцов пестрят разными оттенками и материалами, как и одна из мачт; лишь половину парусов заменили новые, и они сияют белизной на фоне посеревших и побуревших собратьев. Безусловно, на флоте её имя по-прежнему не в почёте, однако нынче я не променял бы её и на самый лучший корабль.

Мы следуем близко к берегу, чтобы идти в одном темпе с армией. Они маршируют по главной дороге — шикарному тракту, мощённому кирпичом, с одной стороны от которого раскинулось море, с другой — поля. Это надо видеть — растянувшаяся по дороге армия, исчезающая в отдалении.

Я бы куда охотнее шагал по этой дороге, чем по предыдущей: ни единого дерева в поле видимости и свежий морской бриз под жарким солнцем. Однако солдаты могли бы со мной поспорить: многие из них, изнемогая от жары, завязали мундиры на талии или перекинули их через плечо, оставшись в белых туниках. Я замечаю короткую шевелюру и стройную фигурку Джары, которая оживлённо объясняет что-то идущей рядом Маджерерн. Джара вскидывает руку, заметив мой взгляд, и я радостно машу ей в ответ. Может, это и к лучшему, что я не с ними — с этими моими никудышными ногами и ноющими рёбрами. И всё же было бы здорово, если бы кто-то из них мог присоединиться ко мне. Пожалуй, Азотеги понравился бы вид отсюда.

Когда день клонится к закату и армия встаёт лагерем, Эмилия отдаёт приказ бросить якоря, отрядив пару матросов, чтобы они доставили меня на берег. Твёрдая земля уже ощущается под ногами как-то странно, и я как никогда рад своему посоху, благодаря которому держусь на ногах.

Генерал тренируется на скалистом берегу с парой старших новобранцев, его учебные мечи вспыхивают в закатном свете, двигаясь неспешно, потому что сейчас он демонстрирует им какой-то замысловатый удар. Я встаю в сторонке, чтобы понаблюдать за ними — хотя, по правде, за ним. Чем больше я вникаю в суть, тем лучше понимаю, каков он на самом деле. Движения его мечей безупречны, они идеально выверенные и грациозные одновременно. Его ноги переступают, будто в танце, выписывая круги, которых никто не в состоянии повторить, с лёгкостью, свидетельствующей о том, что он вовсе не рисуется — это выходит у него само собой. И в этом он весь — отнюдь не благодаря таланту он не пропускает ни единого выпада и мастерски владеет любым оружием, какого касается его рука. Отчего-то созерцание того, как упорно он оттачивает свои навыки, в поте лица совершенствуя их год за годом, пробуждает во мне гордость, словно я сам приложил к этому руку.

Но стоит ему заметить меня, как он застывает посреди разворота. Застигнутый врасплох противник сшибает его, чтобы потом долго рассыпаться в извинениях, помогая Азотеги подняться на ноги и отряхивая с него пыль. Отмахнувшись от него, генерал снимает шлем, опустив его на сгиб руки, и идёт ко мне.

— Не хотел мешать, — говорю я.

— Они могут позаниматься и сами, — качает головой генерал. — За его спиной солдаты, которые застыли было, чтобы поглазеть, тут же спохватываются, принимаясь за дело с удвоенным рвением. Словно и вправду не заметив этого, Азотеги посылает мне улыбку, тёплую, будто лучи полуденного солнца. — Как ты провёл время на море?

— Великолепно, — скалю зубы я. — Я и тебя когда-нибудь туда вытащу. Ведь ты, если тебе будет не по себе, можешь сделать воду твёрдой… гм, а ты всё ещё можешь?

Он кивает в сторону палатки, установленной на краю поля, и мы направляемся туда — при этом он предупредительно подстраивается мой неспешный ход.

— То, чему единожды научился, уже не забудешь, — тихо замечает он. — Я хо… в смысле, хотел бы… может… если это возможно… — Я принимаюсь смеяться над тем, как путается в словах Азотеги, и он кривовато улыбается, заверяя меня: — Я был бы счастлив доставить тебе радость, поднявшись с тобой на борт. Однако, боюсь, на марше это невозможно, поскольку вселит тревогу в ряды солдат.

— Имеешь в виду, что они начнут с ума сходить, полагая, что ты можешь погибнуть в любой момент?

— Что-то вроде того. — Он приподнимает полог, жестом приглашая меня зайти первым. Я едва не отказываюсь: в отличие от тех, что прошагали весь день, я ни капли не устал, но что-то в его взгляде заставляет меня проглотить все свои возражения.

Стоит пологу опуститься, как шлем тотчас со звоном падает наземь, его пальцы оказываются в моих волосах, а губы — на волосок от моих.

— Можно? — шепчет он. Во мне больше нечему сопротивляться: южный ветер унёс все сомнения прочь. На его губах соль, пусть порождённая потом, а не морским бризом, но вкус тот же самый.

Мои руки с поразительной лёгкостью смыкаются вокруг него. Насколько же мало меня беспокоит то, что он подталкивает меня к койке и бережно укладывает на неё, не разрывая поцелуя. Вчера у меня были на то причины — сегодня нет, но всё-таки мне не кажется странным, что я предвкушаю это, хотя прежде и не помышлял о подобном. Всё, что я знаю — что это чудесно, и что я хочу большего.

Руки Азотеги не отрываются от моего лица, в то время как мои спускаются по его бокам, выискивая, сравнивая, изучая на ощупь его броню и кожу под ней.

— Неудобно в этом? — выдыхаю я, ухватившись за одну из металлических заклёпок, которая врезается мне в грудь.

— Ах… да… — похоже, Азотеги не желает прерываться даже ради столь короткого ответа.

Непросто облачить воина на битву, но, как выясняется, тысячекратно сложнее разоблачить его, когда он нависает над тобой, зацеловывая так, будто не в силах остановиться. В конце концов я с недовольным ворчанием спихиваю Азотеги с себя, пригвоздив его плечи к подушке, когда он вновь пытается перекатиться ко мне.

— Лежи спокойно, — приказываю я.

Его глаза темнеют — но, как и этим утром, отнюдь не от гнева.

— Хорошо.

Я принимаюсь за завязки на его плече, и мне приходится повозиться с узлом, затянувшимся слишком туго из-за влажного воздуха.

— Тебе повезло, что я — матрос, — сообщаю я, отбрасывая наплечник на пол и принимаясь за второй. — Эти штуки явно сделаны не для того, чтобы их было легко снять.

Он заходится хохотом, откинув голову — прекраснейшим, искреннейшим смехом, что я когда-либо от него слышал. От этого что-то в моей груди так сладко ноет, что мне хочется вскарабкаться на самую высокую гору или проплыть вдоль самого длинного берега, не переставая вопить от восторга.

— Повезло, — приглушённо смеётся он, когда я вожусь над последней завязкой. Затем я хватаюсь за подол кольчуги и задираю её; под ней — чёртов кожаный поддоспешник, да ещё мокрая от пота туника, которая снимается вместе с ним и — вот теперь всё наконец как надо. Высвободившись, он тут же притягивает меня к себе для нового поцелуя. Теперь моя очередь смеяться, шутливо уворачиваясь от его губ, которые то и дело касаются то щеки, то подбородка, то плеча.

И море, и это. Я и впрямь на редкость везучий матрос.

Азотеги вновь награждает меня поцелуем, неспешным, долгим и столь сладким, что от него могли бы разболеться зубы — но вместо этого лишь поджимаются удерживающие его за бока пальцы, и ноющая боль, угнездившаяся в костях от долгого сидения на палубе, истаивает, будто её и не бывало. В моей жизни никогда не бывало ничего столь же чудесного.

Мой желудок урчит под его прикосновением, и он вновь улыбается:

— Полагаю, мне следует сперва дать тебе поесть?

— Я в порядке, — отзываюсь я, целуя его в ответ.



***

Я так и провожу дни на море, перескакивая с корабля на корабль кузенов, а на ночь возвращаюсь в лагерь. Свежесть ощущений, когда я прихожу в палатку, чтобы часами целоваться с Азотеги, должна бы давно выветриться — вернее, её и вовсе не должно бы быть — но вместо этого она лишь обостряется. Каждое мгновение, когда я не обмениваюсь шутками с командой и не помогаю им с канатами под носом капитанов, она горит в моей крови. Мысль о том, чтобы зайти дальше, всё ещё беспокоит меня, но я бы с удовольствием целовался с ним дни напролёт, если бы мог.

На вторую ночь мы оказываемся на полу — Азотеги оставляет дорожки поцелуев на моей груди, я же задыхаюсь, изрыгая проклятия. На третью — я хватаю его в тот же миг, как мы оказываемся в палатке, и толкаю на опорный шест, так отчаянно я хочу до него добраться, после чего палатка валится нам на головы. Когда солдаты извлекают нас из-под неё, я — отчаянно красный, словно грудка зимородка, а Азотеги заходится в столь безудержном хохоте, что, казалось, бедные солдаты вот-вот помрут от потрясения.

После этого происшествия я пытаюсь взяться за ум — или хотя бы напомнить себе, что в жизни есть вещи поважнее, чем выяснять, какие места на груди Азотеги заставляют его задыхаться. Пока я закидываю удочки, обмениваясь побасенками с командой, до меня доходят расходящиеся по армии шёпотки, на других кораблях прибывают вестовые. Они доставляют известия от королевы и с востока, а какие — никто не знает. Когда я спрашиваю об этом генерала, он извиняющимся тоном меняет тему, из-за чего я чувствую себя немного обиженным, пока мне не удается уловить из его разговора с генералом Джезимен и герцогиней Цзерри, что даже Джекс выбыл из строя.

Когда один из таких советов затягивается до ночи, я иду к костру Джары, чтобы расспросить её о брате, но она признаёт, что толком никогда его не знала.

— Дети не всегда остаются в родной семье, — сообщает она мне, когда я удивляюсь этому заявлению. — Подрастая, мы все делаем собственный выбор. Я видела Торизу лишь несколько раз в жизни, и не то чтобы я вспоминала о них с радостью. Мерок и Исса будут поприятнее, но и с ними я встречаюсь немногим чаще — они служат при дворе королевы и считаются моими братьями лишь потому, что не отказались от имени моего отца, пусть при этом и не желают иметь с ним ничего общего.

Дерек подходит, чтобы поздороваться, и я пользуюсь случаем, чтобы спросить, понравилось ли ему на борту

В жизни больше не пожелаю этого повторить, — бледнеет он. — Я рад, что помог защитить матросов, но, уж прости, их лодки я ненавижу.

— А что если генерал попросит? — подначивает его Джара, толкая в бок.

— Даже тогда, — вздыхает он, но тут в его глазах появляется мечтательное выражение. — А вот если Джа Алим этого захочет, то я подумаю. Вы замечали, как солнечные лучи играют на его волосах?

— Богомерзко, — заявляет Джара, укоризненно потрясая пальцем.

Я поневоле подавляю стон: доктор его живьём сожрёт и не подавится. Пожалуй, хорошо, что этот парень в жизни не осмелится заговорить с тем, на кого запал — иначе ему грозит куда более чувствительное падение [1].

Кстати об Алиме, его что-то нигде не видать. Что само по себе довольно странно, учитывая, что прежде он был весьма заботливым целителем, несмотря на всю свою неприязнь. Азотеги наверняка знает, куда он подевался, но я как-то не горю желанием заговаривать с ним о докторе.

На следующий вечер я спрашиваю у Лариса, удалось ли ему как следует развлечься во время праздника, пусть и без меня, и он отвечает жестом, который мне больше не забыть. Но затем он смеётся:

— Что ж, неплохо. А как твой генерал?

Я засовываю большие пальцы за пояс и изрекаю:

— Тоже неплохо, — на что он фыркает.

— Как скажешь. Странно, что в последнее время вы с ним то и дело расходитесь — прежде вы ходили парочкой, словно приклеенные. — В голосе Лариса насмешка, как и в улыбке, но мне кажется, что в его светлых глазах кроется нечто большее. Наверно, не один он догадался, что я не без причины держался так близко к генералу.

— Гм, — отзываюсь я, не желая ни признавать это, ни отрицать. — Ну, я был занят.

— Ясно, а теперь у тебя появилась уйма свободного времени. Если как-нибудь захочешь провести его в стоящей компании… — Он соблазнительно покачивает бёдрами, и я с улыбкой закатываю глаза. Наверно, многие сочли бы Лариса привлекательным, но его предложение вводит меня в искушение не сильнее, чем оранжевые рвотные ягоды, растущие вдоль дороги.

Пару дней спустя матросы доставляют меня и запас продовольствия на берег. Видя, что я ёрзаю на месте от нетерпения, один из них с улыбкой спрашивает:

— У тебя там в этой армии девушка или как?

— Вроде того, — улыбаюсь в ответ я.

— Не девушка, — ворчит другой и награждает меня суровым взором, двигая челюстью. — Видал я его с ихним черноволосым генералом. Это противоестественная мерзость, вот что это.

Это дурное предзнаменование — препираться на вёслах посреди моря, но этот мужик, похоже, так разъярился, что плевать ему на приметы.

— Святой Антон тебя слышит, — награждаю его невозмутимым взглядом я. — Если у тебя есть что сказать — говори на корабле или на берегу.

— Или никогда, — вступает третий. Его лицо кажется мне знакомым — наверно, один из выживших на Зимородке. — Чем занимается человек — это его дело, а дворянам и вовсе никто не указ.

— Угу, — соглашается первый. — А капитан пришпилит твои яйца к гребной скамье быстрее, чем успеешь моргнуть. — Он изображает бросок метательного ножа Елены, в точности скопировав её сосредоточенно наморщенный лоб.

— Да я скорее себе руки отрублю, чем дотронусь до него, — выплёвывает второй. — Чем бы ни занимались дворяне, ему не должно это нравиться.

Он всё-таки не вызывает меня на драку, когда мы достигаем берега, и это к лучшему, потому что боец сейчас из меня никудышный, с моей переломанной ногой и ушибами. К тому же, Елена мне спасибо не скажет, если одного из её команды порежут на ремни без её на то дозволения. Однако его слова не дают мне покоя, пока я ковыляю к палаткам вдоль побережья.

Когда я захожу в палатку, то, стоит Азотеги увидеть отражение этих раздумий на моём лице, как его руки падают, не успев дотянуться до моих щёк, а выражение становится серьёзным.

— Что-то не так?

Я гляжу на него, мечтая с чистым сердцем ответить «нет». В палатке и даже в дороге — это словно другой мир, где можно вознестись с ним на небеса, не заботясь ни о чём. Но война окончена, и мы направляемся домой — к тем, для кого такие вещи имеют значение. Обратно к людям, которым не всё равно, что я целуюсь с мужчиной, и дворянам, которым не всё равно, что он спит с человеком. Я почти способен вообразить, как мы с ним, затворившись в каком-то замке, ездим верхом к реке и любуемся на горы. Но привезти его домой к тёте? Целоваться с ним и держаться за руки на улице, как другие парочки? В голове воцаряется пустота.

— Не знаю, — тихо отвечаю я. — У меня сегодня всё в голове путается, стоит мне задуматься об этих… отношениях, что ли.

— А. — Азотеги прочищает горло, переступая с ноги на ногу, и предлагает: — А ты не хочешь, гм, поговорить об этом?

— Сначала мне надо самому все обдумать, — отвечаю я, улыбаясь ему уголком рта. — Не беспокойся об этом.

Но чем дольше я об этом размышляю, тем больше вещей, о которых я прежде даже не задумывался, приходит на ум. Я тянусь вверх, проводя пальцем по шраму на его щеке, тому, что он заполучил, защищая меня.

— Мне следовало спросить об этом раньше, — неуверенно бросаю я. — Что-нибудь ещё со связью пошло не так? В смысле, ты по-прежнему хочешь, чтобы я был с тобой, так ведь?

— Хочу ли я?.. — Лицо Азотеги искажает болезненная гримаса. — Прошу, объясни, что я такого сделал, что ты усомнился в этом, потому что сам я ни за что не догадаюсь.

— Я не это хотел сказать — лишь имел в виду, что, может быть, теперь ты не обязан любить меня.

— Кэлентин, — вздыхает он, закрывая глаза и прищипывая переносицу кончиками пальцев. — Мне не нужна никакая связь, чтобы любить тебя, с тех самых пор, как ты сказал мне в королевском саду, что лучше ты помучаешься на собрании рядом со мной, чем уйдёшь. Так что теперь для меня больше нет никакой разницы.

— А. — Я чувствую, как по лицу растекается жар, и радуюсь, что он этого не видит. — Я… ясно.

— Тогда, возможно, ты поймёшь, если я скажу: да, я по-прежнему хочу, чтобы ты был рядом. Были ли у тебя другие причины для сомнений?

— Нет, в смысле, не было. — Я сглатываю, опуская руку на плечо Азотеги. — Послушай, я правда получал удовольствие от всего этого. От того, что был рядом с тобой, завёл новые знакомства — словом, от всего. Но для меня такие вещи по-прежнему непривычны. Отношения в целом, я имею в виду, не просто с дзалинскими лордами и генералами. Всё это не помешает как следует обдумать.

— Я могу это понять. — Похоже, он разрывается между желанием быть чутким и тревогой из-за того, что на самом деле ничего не понимает — и я его не виню. — Я могу чем-нибудь помочь тебе в этом?

— Меня тревожит наше возвращение в город, — признаюсь я. — Там многое изменится, так ведь?

— Мне нет абсолютно никакого дела до того, кто что подумает… — Он замолкает, поймав мой взгляд, и вместо того, чтобы закончить, спрашивает: — Тебя ведь не это беспокоит, не так ли? Полагаю, это я должен был спросить, хочешь ли ты по-прежнему быть со мной.

— Конечно, хочу, но… думаю, что я бы лучше вернулся домой.

Он застывает на середине вздоха, затем медленно выдыхает.

— Я так и думал, что ты можешь выбрать дом, — тихо отвечает он.

— Мне нужно пространство, чтобы наконец привести мысли в порядок, — поясняю я, сжимая его плечо. Хотел бы я знать, отчего так погрустнел его взгляд. — Тогда я смогу разобраться со всем этим. Не говоря уже о том, что я скучаю по своей семье — по их улыбкам, рассказам, по тётиной стряпне… я прежде никогда не разлучался с ними на столь долгое время.

— И я не хочу разлучать тебя с ними. — Азотеги медленно тянется вверх, накрывая мою руку ладонью. — Просто… впрочем, не обращай внимания. Тебе следует отправиться туда, куда зовёт тебя сердце. Если милостью богов связь тебе позволит.

— Верно. — Сглотнув, я добавляю: — Но ведь не сейчас, правда? Давай сперва доберёмся до Крика Чайки. Может, там всё и прояснится.

Он с улыбкой кивает, но тень тревоги не покидает его лицо. Мне вовек не догадаться, что её породило, и как мне развеять её.


Примечание переводчиков:

[1] Пожалуй, хорошо, когда этот парень не никогда не осмелится заговорить с тем, на кого запал — иначе ему грозит куда более чувствительное падение — в оригинале игра слов: It’s a good thing the boy never talks to his crushes, or else they’d crush him.


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 22. Солнце касается земли

Предыдущая глава

Примечание автора:

Если вы читаете на работе или в подобном месте, то можете просто промотать самую жаркую часть главы. Разумеется, если вы читаете эту историю ради сюжета.

***

Здесь нет места соперничеству, позёрству и сомнениям. Наши солдаты сражаются, чтобы положить войне конец, их — чтобы поддержать обвинения старика против нашей королевы. Наши солдаты окрепли на марше, их сердца горят пламенем пяти кораблей, все помыслы сосредоточены на единой цели; их солдаты — молоды, не закалены в боях, а их герои не стоят наших. Фрериз и Ззара повержены, Серак Буреносный сражён лезвием Маджерерн, Лазен Пламенный — луком Дерека, Саце — хором поношений. Солнце давно минуло зенит, а Аджакс так и не показывается; когда оно касается горизонта, становится ясно, что он уже не явится. К концу сражения на краю поля лежат от силы пятьдесят наших.

Я бурно ору и гикаю наравне с остальными, едва не выкашливая лёгкие между криками. Мне на глаза попадается сияющая сумасшедшей улыбкой Джара, которая со слезами на глазах заключает в объятия ошеломлённую Маджерерн. Алим склоняет голову, в кои-то веки он выглядит довольным. Джезимен хлопает Азотеги по плечу, и он оборачивается, чтобы пожать ей руку.

читать дальшеБеловласый Рзалез в последний раз проезжает по полю на своем жеребце, плечи смиренно опущены, в выражении лица читается уважение.

— Генералы, — изрекает он. — Хоть нас преследовали несчастья, я скажу, что ваши солдаты бились достойно и с честью завоевали победу. В этот день я признаю Цзесу Цзиземис законной королевой этих земель. — Воздух вновь взрывается ликованием, даже с вражеской стороны слышно несколько неуверенных выкриков. Странные они всё-таки, эти дзали; сомневаюсь, что я когда-нибудь изменю своё мнение. Из соображений верности они будут драться за своего сеньора, к чему бы ни призывало их сердце.

— Сэр, — отзывается Джезимен, и Азотеги слегка склоняет голову.

Старик прижимает кулак к плечу в ответном приветствии.

— Если вы окажете мне честь, буду рад принять вас всех у себя. Быть может, мы совместно обсудим, как совладать с этими злокозненными пиратами, которые осадили город.

От группы офицеров по полю растекается тишина.

— Ларис, — тихо окликаю его я, — буду тебе по гроб жизни благодарен, если ты сейчас же отыщешь моих кузенов и отведёшь их куда-нибудь подальше отсюда.

— Будет сделано, — легко треплет меня по плечу он. — И ты ничего мне не должен.

Я пропускаю следующую реплику офицеров, но не то, как старик выпрямляется, будто мачта.

— Что? — ревёт он. — Договоры…

— Саце презрел их, — заявляет Джезимен со стальным блеском в глазах. — Новых мы не заключали.

— Это… — лицо Рзалеза идёт пятнами от гнева, его конь переступает копытами, крутясь под всадником, — ….неслыханно. Пусть нас рассудят старейшины.

— Разве есть кто-то старше тебя? — подаёт голос мой генерал. — И тебе не хуже нашего известно, что у нас никогда не было законов относительно моряков.

— В той лодке был один из ваших солдат…

— Просто лежал пластом — едва ли он был в состоянии атаковать.

Покрасневший Дерек прячется за погружённой в раздумья Маджерерн.

Конь Рзалеза встаёт на дыбы, его массивные копыта молотят воздух. Азотеги при этом даже не шелохнулся, хотя мне бы хотелось, чтобы он отодвинулся подальше от этой зверюги.

— Хорошо же, — шипит старый генерал. — Я признал поражение в войне и не преступлю наших законов. Но я не пошлю ни единого солдата сражаться на стороне королевы — это моё право как господина этих земель.

Когда лицо Азотеги так сереет, это значит, что он совершенно убит. Я стискиваю лежащие на коленях руки, закипая гневом, хоть сам толком не понимаю, что происходит. Пусть я и твержу себе, что моё вмешательство точно не поможет делу, смотреть на то, как он страдает, чертовски тяжело.

— Твоё право, — рычит Джезимен в ответ, — но в этом мало чести.

— Не смей говорить мне о чести, — отрубает Рзалез, разворачивая свою огромную конягу, — племянница ты мне или нет. — Пришпорив жеребца, он посылает его рысью к городским воротам. Резкий жест в сторону стражников — и они бросаются к воротам, чтобы закрыть их, обмениваясь встревоженными взглядами и с беспокойством посматривая в нашу сторону.

— Да будет так, — вздыхает Джезимен, глядя на стены. — Похоже, сегодня мы празднуем в одиночестве. — Далее она понижает голос, но мне удаётся разобрать: — Азотеги, этим вечером надо бы подыскать для армии место подальше от глаз горожан, а то кто-нибудь может напасть на лагерь, полагая, что герцог закроет на это глаза.

Я пытаюсь подать голос, но вновь захожусь кашлем; и всё же Азотеги, заметив это, подходит поближе.

— Корабли, — говорю я, откашлявшись. — Где бы они ни были спрятаны, можно не сомневаться, что это хорошее укрытие — уж об этом-то кузены позаботились.

— Чертовски верно, — подтверждает подходящая к нам Эмилия, за ней спешит встревоженный Ларис, который при виде меня бессильно всплескивает руками. — Мы подыскали самую чудную пиратскую бухту из возможных: пляж достаточно большой, чтобы разместить всю армию, над ним — отличная отвесная скала, одним словом, прекрасное место. Подойдёт вам такое? — Оба генерала кивают, и кузина повышает голос, складывая руки рупором: — Вы все приглашены на празднование с моей командой!

Слышны радостные возгласы, в особенности со стороны новобранцев, которые всю битву не спускали с капитанов глаз, а теперь принимаются подначивать друг друга подойти и заговорить с ними.

— С нас ром! — добавляет Эмилия. Это сопровождается озадаченным молчанием, и я наклоняюсь, чтобы шепнуть пару слов ей на ухо: — И… оливки! — с сомнением добавляет она, но последовавший за этим восторженный вопль потрясает землю.


***

В пещере под видавшими виды балками осталась последняя застрявшая бочка. Поставив лампу на пол, Стефано подсовывает под неё доску и налегает до тех пор, пока не раздаётся отрадный для уха хлопок. Взвалив бочку на плечо, он тащит её ко мне по грубым каменным ступеням.

— Тяжело? — спрашиваю я, и он с улыбкой кивает.

— Может, там зерно? — гадает он, передавая бочонок Елене для учёта. Предусмотрительные пираты припасли оливки и миндаль, которые мы тотчас переправили в дзалинский лагерь, а также толчёную цедру и сушёное мясо для наших матросов.

Я поднимаюсь на ноги, стряхивая песок с ладоней, и сообщаю Стефано:

— Ну, пожалуй, я пойду. Дай-ка мне один из этих бочонков с оливками — закину дворянам по пути.

— Даже не думай со своими ранениями, — твёрдо заявляет Эмилия. — Да и вообще, оставался бы ты с нами. Мы даже толком не поговорили.

Хотя она права, если я в скорейшем времени не обсужу всё с Азотеги, то просто взорвусь.

— Прости, сестрёнка, но меня тянет магия, так что я должен идти. Завтра наверстаем, обещаю.

— Да уж пожалуйста. Хочу показать тебе мой новый нож, — торжественно заявляет Елена, а Стефано стискивает моё плечо.

— Жду с нетерпением, — улыбаюсь я, взъерошивая её шелковистые светлые волосы — Елена при этом корчит недовольную гримасу. — Не давай им на тебе ездить, Стеф.

Пасмурное небо над побережьем так потемнело, что я едва вижу, куда ставить свой посох, но дзалинский лагерь хорошо освещён. Над кострами натянуты тенты, чтобы дым и свет не выдали местоположение лагеря, но земля под ними так и светится. Тихий плеск волн по правую руку, ожидающие меня тёплые приветствия, оставшаяся неподалёку семья… что ж, лучшего предзнаменования не пожелаешь.

«Мы наконец поговорим, — обещаю я себе с каждым ударом посоха. — Я скажу ему, что он не просто неплохо выглядит — что я хочу быть рядом, когда он просыпается — и что я вовсе не возражаю против его прикосновений. Что я сам был бы не прочь сделать что-нибудь в честь его победы — может, даже поцеловать его». При этой мысли в лицо бросается жар, но она продолжает меня преследовать. В любой сказке герой получает поцелуй от… конечно, меня едва ли можно счесть принцессой, но раз он этого хочет… если, конечно, и правда хочет.

Разумеется, я обманываю себя — ведь стоит мне войти в его палатку, как я тут же сделаюсь косноязычным от смущения и начну почём зря ходить вокруг да около, так что он не разберёт ни единого слова. И всё же, я задолжал ему этот поцелуй с тех самых пор, как он отдал приказ о постройке новых кораблей, с тех пор, как мы наперегонки бегали по реке, как он рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою… Но мужчины ведь не занимаются такими вещами, верно? Чего бы он там ни заслужил, как бы на меня ни смотрел, не знаю, смогу ли я. «Может, я просто трус», — угрюмо раздумываю я. Я тру губы тыльной стороной ладони, но это чувство не уходит: смогу я или нет, я всё равно этого хочу.

Близ лагеря плеск волн начинает мешаться с другими, весьма неожиданными звуками, выдёргивающими меня из раздумий: это не громкие разговоры или шумное веселье, которых я ожидаю, но что-то, почти похожее на драку. Крики, стоны; однако звона металла не слышно, иначе я бы давно насторожился. Может, это что-то вроде представления в честь победы?

Лишь благодаря натренированной реакции мне удаётся не споткнуться о сцепившуюся на песке на краю лагеря парочку. Я поспешно отвожу взгляд от куда большего количества обнажённой благородной плоти, чем я желаю видеть, бормочу извинения и бочком двигаюсь мимо. Что ж, возможно это объясняет…

…эти звуки…

Не веря своим глазам, я хлопаю ими, озирая кольцо костров. Вся та скудная одежда, что я вижу, небрежно скинута на песок, служа импровизированным ложем тем, кто разместился на ней с комфортом или попросту повалился, где стоял. Юный солдат рядом со мной сжимает шест, вскрикивая, когда стоящий сзади тянется, чтобы сжать его… Я поспешно отворачиваюсь, но мой взгляд тут же натыкается на молодого помощника Джезак, который скользит вниз к её животу, целуя обнаженную кожу и трогая её… кто-то проникает пальцами в молодую красивую женщину, в то время как она стискивает его член, вскрикивая…

Что за бардак тут творится?

Я не знаю, куда деть глаза, чтобы взгляд не упал на парочку — или тройничок — или четверничок [1] — даже не знаю, как это назвать, ведь прежде нужды не возникало.

Все эти стоны, и крики, и вид всего этого, и запах — в тысячу раз сильнее, чем в любом борделе — так ударяют в голову, что я рад, что у меня есть посох, потому что это единственное, что удерживает меня на ногах. Моя кожа внезапно взмокла от желания, а от бёдер вверх растекается ноющая боль. Я прежде никогда не испытывал вожделения такой силы.

Прямо передо мной какой-то мужчина наматывает на кулак тёмные волосы Сиры, касаясь губами её обнажённой груди, целует гладкую светлую кожу, впиваясь в соски, тёмные, как зёрнышки граната. Она стонет, скользя ладонью вниз по его груди, касаясь затвердевшего соска. К моему удивлению, он вскрикивает — вот уж не думал, что мужчинам такое нравится…

Мне приходится усилием воли оторвать от них взгляд, отчаянно пытаясь вспомнить, куда и зачем я иду. Я должен поговорить с Азотеги о… надо думать, о чём-то важном. О чувствах, отношениях, и… чёрт, если бы эти стоны прекратились хоть на мгновение, может, мне и удалось бы привести мысли в порядок. Поцелуй — вот это я чётко помню.

— Матрос, — окликает меня кто-то. Слева возникает Ларис — мягко отстранив солдата, который оставлял засосы на его шее, он с потемневшими глазами направляется ко мне — бёдра покачиваются, словно штормовое море. Он обнажён, как и все прочие, являя собой не столь притягательное зрелище, как приоткрытые губы Сиры, когда её господин скользит вниз по её животу — однако, как я не без удивления осознаю, немногим хуже. Хотя, пожалуй, я не могу быть непредвзятым, когда его руки сплетаются на моей шее.

— Мечтал о тебе, — выдыхает он, награждая меня умопомрачительным поцелуем.

Давненько никто не целовал меня с подобной страстью и никогда — задаром. То, что это делается единственно ради удовольствия, а не за звонкую монету, и сопровождается тихим шёпотом, повторяющим моё имя, производит меж моих ног необычайный эффект, хотя мой разум отчаянно вопит, что он мужчина, и дворянин, и, что самое главное — не Азотеги.

— Ох, давай же, — мурлычет он, когда я осторожно его отпихиваю, посылая мне такой взгляд из-под полуопущенных век, что дыхание вновь перехватывает от похоти. — Всё, чего я жажду — преклонить перед тобой колени в акте почитания. Ты ведь можешь вознаградить меня такой малостью, правда? Лишь ощутить твой вкус?

Потрясающе, какой вес непристойным предложениям Лариса придает его обнажённость — по крайней мере для того, что у меня между ног. Возбуждённая плоть отчаянно твердит мне, что Ларис — вот он, голый и жаждущий, а Азотеги, возможно, ни тем, ни другим похвастаться не может; но, — твёрдо заявляю я себе, — это не имеет значения.

— Мои извинения, — выдавливаю я. — Я должен найти генерала.

— Ты глупец, если полагаешь, что он к нам выйдет, — фыркает Ларис. — Генерал — сущий лёд, когда доходит до секса, если за дело не берётся твой кошмарный доктор. — С этими словами он машет рукой по направлению к заднему ряду палаток, и мои внутренности внезапно смерзаются в комок: пылающие пряди Алима растекаются по песку, губы полураскрыты, спина выгибается дугой, а между ног движется чья-то темноволосая голова — и на мгновение мне кажется… но нет, плечи недостаточно широки; на самом деле, это вполне может быть Дерек.

— Я должен поговорить с ним, — заявляю я, прилагая все усилия, чтобы голос звучал ровно. — В смысле, с генералом. — За Алимом мне мерещится… так и есть: Джара поглаживает кончиками пальцев лицо Маджерерн, очерчивая её смущенные, изумлённо распахнутые глаза. Что бы ни шептала ей Джара, видимо, это звучит достаточно убедительно, чтобы Маджерерн опустилась на колени, принимаясь расстёгивать форму на груди. Изо всех сил встряхнув головой, я заставляю себя перевести взгляд на Лариса, в отчаянии взывая: — Это важно!

— Ладно, испорти мне вечер, — со вздохом бормочет он. — Вон та освещённая палатка в отдалении.

— Спасибо, — отзываюсь я, проследив его жест. — Мне правда жаль, что я не могу, гм, остаться.

— Хмф. — Солдат проводит ладонью по моему бедру, что заставляет кое-какую часть моего тела оголтело вопить, какой я идиот, и вновь подплывает к тому, что развлекал его прежде.

Чтобы пересечь лагерь, мне требуется напрячь все свои навыки хождения по опасным морям — и чтобы ни на кого не наступить, и чтобы не дать никому сбить меня с курса. На меня сыплются предложения от дзали, которых я никогда не видал прежде: от женщин, о которых я и мечтать не смел, и от мужчин, чьи голоса звучат столь настойчиво, что я едва не поддаюсь. Меня касаются чужие руки, обнажённые груди, уши наводняют сводящие с ума звуки — и сердце делает по тысячу ударов на вдох, а пульсация между ног настоятельно требует немедленного внимания к себе. Но матросу порой приходится работать и в более сложных условиях, и нередко в стельку пьяным, так что я упорно ковыляю к маяку отдалённой палатки.

Ночь расцвечена огоньками — красными, зелёными, синими вспышками не пойми откуда взявшихся странных искр. И тут до меня доходит — кристаллы; у постанывающего рядом со мной на песке мужчины основание шеи светится золотистым, вспыхивая вновь и вновь с каждым движением бёдер его любовника. Так это не просто празднование, — осознаю я, — это ритуал — что-то явно связанное с магией. Ясное дело, что к людям это не имеет никакого отношения, и всё же эти руки тянутся и ко мне, а моё вожделение твердит, что, раз они не возражают, то и я не должен.

Наконец достигнув палатки, я останавливаюсь при виде затянутых завязок полога, чтобы, игнорируя вдохновенные вскрики парочки у моих ног, задуматься, что я буду делать, если у генерала уже есть компания. Хотя все обычные подозреваемые, вроде как, снаружи — но, чёрт меня дери, в этом лагере обретается около тысячи солдат, о которых я ничего не знаю. Маленькая палатка уже может быть набита до отказа.

Но большую часть моих сомнений порождают трепещущие в животе бабочки — потому что я определённо чего-то хочу. Пресловутого поцелуя, точно. Плевать, что подумают другие, правильно это или нет. Конечно, если он сам этого хочет. Может, это вовсе не так, может, я всё понял неправильно. Непросто думать об этом в такой момент, когда сознание заволокло дымкой желания.

Прищурившись, я, вроде бы, различаю силуэт Азотеги, и, кажется, он один. Что ж, это мне и нужно.

Внутри царит тишина — резкий контраст с творящимся снаружи непотребством. Азотеги сидит на пятках ко мне спиной, опустив руки на колени, и созерцает ровное пламя единственного светильника. Внезапно для меня становится очень важным, что на нём нет туники: золотистая кожа так и сияет в тусклом свете, только в шрамах затаились тонкие тени. Выступивший на спине пот — единственный признак того, что на самом деле он не являет собой то воплощение спокойствия, каким кажется.

Я с усилием сглатываю, хватаясь свободной рукой за шест палатки. Не похоже, чтобы он был в настроении целоваться, но, может, мне удастся его уломать?

— Фараз, — неуверенно шепчу я, и внезапно обнаруживаю, что не знаю, куда подевались остальные слова.

— Кэлентин. — Его голос столь же тихий, приглушённый. — Прошу, не прими это на свой счёт, но, так как сам я не могу покинуть палатку, я вынужден просить тебя уйти.

Моё сердце спотыкается об эти слова, разум силится осознать их, а тело вопит, что и пробовать не стоит.

— Почему?

— Если я выйду, моё участие станет неизбежным. — Это определённо не то, о чём я спрашивал. — Снаружи тебя ждут тысячи вариантов досуга, а если они тебя не устроят, то ты всегда можешь подняться на борт к твоим кузенам. Но прошу тебя, умоляю, уйди.

Значит, он и правда хочет, чтобы я ушёл. Этот удар куда сильнее тех, что я получил от солдат Рзалеза. Я стискиваю посох с такой силой, что костяшки белеют, и отчаянно пытаюсь сообразить, что я такого сделал, чтобы попросить прощения, и тогда, может быть… но ничего не приходит на ум. Он просто меня не хочет — куда уж яснее. Я поворачиваюсь, опираясь на посох, но не могу удержаться от того, чтобы не выпалить:

— Если ждёшь Алима, так он сейчас немного занят.

— Во многом я здесь именно из-за него. Я никого не жду. По сути, именно поэтому я в своей палатке, а не в твоей. Я глубоко сожалею, если мои слова ввели тебя в заблуждение, ведь это не входило в мои намерения. — Я вижу, как в свете пламени начинают подрагивать его руки. — Пожалуйста, уйди.

И как всегда, любопытство заставляет меня остаться, когда я предпочёл бы бежать без оглядки. Сглотнув собственную боль, я заставляю себя спросить:

— Что-то не так?

Кэлентин! — Внезапно он падает вперёд, простирая руки на землю, словно молится пламени. — Я не так уж много прошу! Я десятилетиями оттачивал способность полностью подчинять свои чувства, и клянусь всеми богами, что никогда не причиню тебе вреда сознательно, но это просто невозможно — не этой ночью. Я хочу… прошу, прошу, уходи!

Я закрываю глаза, упираясь лбом в лежащую на шесте ладонь.

— Хорошо, — бормочу я, — но только если закончишь свою фразу. Чего ты хочешь? — Я разыщу для него любого — это меньшее, что я могу сделать.

— Я… я хочу тебя сильнее, чем следующего вдоха, — выкрикивает он с таким страданием, словно я всадил в него меч. — Я делал всё возможное, чтобы подавить это чувство. Каждую ночь я уходил, чтобы найти укромное место и… Я так старался — и всё напрасно. Даже такое празднество, когда кровь каждого из моих людей бурлит от желания, не может сравниться с сотой долей той жажды, что я чувствовал тогда, что чувствую сейчас. Прости, Кэлентин. Я правда думаю, что не смогу удержаться, чтобы не дотронуться до тебя, если ты. Не. Уйдёшь.

Теперь уже я гляжу на него во все глаза, мысли скачут рысью, как и моё сердце.

— Ты… хочешь меня вот так? — Я гадаю: быть может, я просто вижу сон, потому что в том мире, что мне знаком, просто не может быть такого, что кто-то не в силах удержаться от того, чтобы дотронуться до меня. И зачем это он там уходил каждую ночь?

— Я знаю, что это недостойно с моей стороны, и… я принесу тебе только страдания и отвращение, если останешься. Вот почему я молю тебя уйти.

Азотеги прав: это просто ужасная идея, ведь если всё пойдёт не так, и я наутро не смогу взглянуть ему в глаза, то не знаю, как тогда буду жить, при этом нет ни единого чёртова шанса, что моя нижняя половина позволит верхней хоть что-то решить.

— А… а если просто… — я прерываюсь, чтобы облизать внезапно пересохшие губы, — …если это будет просто поцелуй, то этого будет достаточно?

Азотеги вздрагивает, словно рядом с его головой только что вонзилась стрела.

— Если ты спрашиваешь, смогу ли я удержаться, чтобы не зайти дальше, — слабым голосом отзывается он, — то — да. Если ты спросишь, можно ли убить словами — то и это правда. Зачем ты просишь о такой вещи, если не собираешься убить меня отказом?

— Потому что думаю, что смогу сделать это. В смысле… да, я уверен, — признаю я, чувствуя, как жар подкатывает к щекам.

— Ты уверен? Потому что, если есть хоть малейшая тень сомнения, тогда…

— Если тебе так нужно, чтобы я произнес это вслух, то… я ведь самом деле не знаю — как я могу сказать, пока не попробую?

— …нет, — медленно произносит он, — полагаю, не можешь. Ну что же. — Он поднимается, принимая изначальную позу: руки на коленях, взгляд направлен куда угодно, только не на меня. Его дыхание, судя по движению плеч, неглубокое и неровное. — Я буду сидеть совершенно неподвижно, так что ты можешь попробовать меня поцеловать, и если ты заключишь, что способен получить от этого удовольствие, тогда… тогда посмотрим. Пожалуй, на это моего самоконтроля хватит.

Это звучит справедливо, но устрашающе. Конечно, я всё это время думал о том, чтобы его поцеловать, но в действительности не собирался делать этого сам. Я-то полагал, что Азотеги тут же заключит меня в объятия, принимая решение за меня, так что, если окажется, что идея была так себе, мне хотя бы будет кого в этом винить. Стоит признать, это довольно-таки трусливая мысль, и теперь у меня нет другого выбора, кроме как загладить вину. Верно.

Всё ещё вцепившись мёртвой хваткой в посох, я делаю пару шагов по направлению к нему, затем неловко опускаюсь на колени, отложив палку. Так-то лучше, ведь на земле мои трижды клятые ранения не беспокоят меня так сильно, и я могу двигаться настолько медленно и осторожно, как мне заблагорассудится.

Азотеги такой же, каким я увидел его впервые: измождённый, покрытый шрамами, растрёпанный, настоящий. Не герцог из песен, а мужчина, который держал меня в объятиях всю ночь, смеялся над тупейшими из моих шуток и орал как резаный, когда я зашвырнул его в пруд. И он прекрасен: тёмные ресницы отбрасывают тень на щёки, губы полураскрыты в прерывистом дыхании, выбившаяся прядь падает на лицо. Протянув руку, я бережно убираю её, и Азотеги вовсе прекращает дышать.

Видишь, тебе не надо даже целовать его, чтобы так его распалить, — легкомысленно думаю я, наклоняясь к нему.

Его губы мягче, чем я себе представлял, а кожа оказывается теплее, когда я кладу ладонь ему на щёку, чтобы удержать на месте нас обоих. Затем я сдвигаю руку на его затылок, чтобы, обретя точку опоры, прижаться к нему сильнее.

Вот оно… Он издаёт очень тихий звук, и моё сердце заходится от возбуждения и странного волнения, подобного которому я никогда не испытывал прежде; оно призывает меня пробежать сотню лиг, и схватить его покрепче, и прокричать во всеуслышание, что я это сделал. Я целую своего лорда герцога, и это лучше, чем море, лучше всего на свете. В особенности когда он вновь издаёт этот звук — тихий изумлённый стон.

Я отстраняюсь, когда у меня кончается воздух, и его глаза тут же распахиваются, мечась по моему лицу. Мне удаётся выдавить улыбку, чтобы успокоить его:

— По мне, так это было здорово.

Он издаёт возглас, вызывающий в моей памяти вопль матроса, который видит на горизонте родной флаг, и бросается на меня.

Моя спина ударяется о землю, его руки впиваются в мои плечи, а губы терзают мои. Кожу опаляет огнём, который разбегается от его рук и тех мест, где его ноги касаются моих, а теперь и где его пальцы скользят по моим рёбрам…

— Прости, — выдыхает он между этими сокрушительными поцелуями, — я не… хотел причинить тебе…

Однако мой ответный стон свидетельствует отнюдь не о боли. Внезапно его язык прижимается к моим губам и, проникая внутрь, заставляет каждый дюйм моей кожи трепетать в предвкушении. Я никогда не переживал подобных ощущений — пьянящих, словно глоток хмельного мёда, и определённо более сладостных.

Никак не могу насытиться; одной рукой я вцепился его волосы, пытаясь удержать его, другой — обхватываю его обнажённые плечи. Он по-прежнему возвышается надо мной, стоя на четвереньках — быть может, щадит мои ранения, хотя подобная предупредительность сейчас кажется мне идиотской. Если бы я обнаружил, куда подевались все слова, то сказал бы ему об этом.

Азотеги переключается с моего рта на шею, и я едва не вою в голос, когда его губы проходятся по мышце. Как он, чёрт меня дери, догадался, что это настолько приятно? И как я сам умудрялся не знать об этом? Опять же, ни от одного матроса не услышишь: «Мне просто нужно, чтобы кто-нибудь пососал мою шею». Теперь мне не извернуться, чтобы дотянуться до него губами, но я пробегаюсь пальцами по его спине, и он вздрагивает, словно лист на ветру.

Стоит ему приподняться, как я тяну его за волосы, пока он вновь не склоняет голову, чтобы я мог захватить его губы в плен. Вот эта штука с языком, чем бы она ни была — когда я пытаюсь повторить это, руки Азотеги подгибаются, так что он приземляется на локти. Мне грех жаловаться на это, поскольку теперь он ближе, и прикосновение его обнажённой груди творит невообразимые вещи с тем желанием, что сотрясает моё тело.

Всё ноет от возбуждения, но об этой муке я не пожалею ни единого мгновения. Азотеги отстраняется, испуская тяжёлые, неровные вздохи, зелёные глаза распахнуты, губы побагровели от поцелуев.

— И почему мы прежде этого не делали? — требую я.

Это вызывает у него изумлённый смешок. Я всегда слышал, что смех — это смерть для желания, но нынче он ни капли меня не беспокоит.

— Понятия не имею.

Теперь медленнее — не столь судорожно, но с не меньшим воодушевлением — он целует уголок моих губ, затем щёку, чтобы от неё продвинуться к уху. Когда его язык касается меня там, мой член прямо-таки подпрыгивает сам собой — вот это уже ни в какие ворота: вы когда-нибудь слыхали про чувствительные уши?. Я вскрикиваю, и Азотеги тотчас отстраняется — чтоб его!

— Прости, но этот звук говорит о хороших или о плохих ощущениях?

— Хороших?.. — выдыхаю я, и он делает это вновь, на сей раз самую малость прикусывая ухо. Мои руки отчаянно елозят по его голой спине в поисках того, что доставит ему хоть половину подобного наслаждения.

— Что, ах, — спрашиваю я, стараясь удержать эту мысль, — что тебе нравится?

— Ты, — отвечает он бессильно севшим голосом, возвращаясь к моей шее — на сей раз он вздумал её покусывать, и мне приходится прикусить губу, чтобы не стонать в голос.

— Ну… скажи… — Его губы на моей ключице, и отчего-то это ещё лучше. — Так нечестно, — протестую я.

— Ты же не можешь всерьёз думать, что я получаю от этого меньше удовольствия, чем ты, — отзывается он с еле слышным рычанием. — Те дни, что я провёл… позже, клянусь, только позволь мне… — Его губы вновь смыкаются с моими, ловя их так, будто он умирает от голода, и это — его единственная пища, будто я убегаю, и это единственный способ удержать меня. Жёстко и медленно, мягко и неторопливо — за эти годы я перецеловался с порядочным числом женщин и вот уже двумя мужчинами, но я никогда не считал себя знатоком. Я всегда полагал, что есть только один способ целоваться — Азотеги же демонстрирует мне добрую сотню новых, и я искренне стараюсь быть способным учеником.

Когда у него устают руки, он вытягивается на боку, склоняясь надо мной — пальцы свободной руки рисуют на моей щеке какие-то фигуры. То, как мы расположились, я под ним — это специально? Я слышал от девушек в таверне, что большинство мужчин хотят быть сверху — так что же, я для него на положении женщины? Или он вовсе об этом не помышляет, просто принял ту позу, к которой привык? Я понятия не имею, как мужчины делают это друг с другом, и впервые ловлю себя на мысли, что жалею об этом. Мне стоило бы расспросить кого-нибудь, когда закрутилась вся эта история, просто на всякий случай.

Нам следовало бы остановиться, поговорить, обсудить, наконец, всё это, как я и собирался. Быть может, когда он прекратит вытворять всё это губами и зубами… тут его рука сдвигается мне на бедро, и я забываю обо всём на свете, когда его пальцы принимаются вычерчивать там круги.

Азотеги смещает руку выше — и я обнаруживаю, что сдерживаю дыхание в предвкушении того, что у него на уме — целый мир сужается до одной точки в ожидании… которое вдребезги разлетается от шума перед входом в палатку, сопровождаемого поскрёбыванием по полотну.

— О… о боги… Послание для вас, сэр! — выкрикивает кто-то, затем снова стонет: — Да, вот здесь

Азотеги отстраняется, чтобы уставиться на меня, затем на полог, затем снова на меня.

— Наверно, лучше узнать, что им надо? — едва соображая, выдавливаю я.

Посланец вновь скребётся, и генерал рычит на него, словно бешеный волк, затем изрыгает поток фраз, которых я не понимаю, но поневоле напрягаюсь.

— Я только… не уходи никуда, — в отчаянии просит он, затем поднимается на ноги и шагает ко входу, рывком поднимая полог. — Лучше, чтобы это оказалось чем-то важным, — рявкает он.

— Фиолетовая печать, сэр! — Теперь в голосе гонца несколько меньше страсти и больше — страха за свою жизнь. — Вот! — Дрожащая рука просовывает внутрь папирусный свиток.

Генерал вырывает его, и рука тут же исчезает.

— О чём только думает герцогиня? — требует Азотеги у свитка, бросая на меня ещё один извиняющийся, отчаянный взгляд, и ломает печать. Мне против воли становится любопытно, и, перекатившись набок, я стягиваю подушку со стоящей неподалеку койки, рассудив, что, раз уж мне всё равно суждено остаться на полу, так надо расположиться поудобнее.

Когда я вновь перевожу взгляд на Азотеги, он застыл еле дыша, словно статуя, уставясь на неразвёрнутый свиток. Я сглатываю тревогу, которая понемногу пробивается сквозь неумолчно бурлящую похоть.

— Азотеги?

Он не отвечает. Запихнув все плотские желания подальше, я поднимаюсь на ноги и хромаю к нему. Его взгляд по-прежнему не отрывается от свитка.

— В чём дело?

Мгновение спустя он наклоняет послание ко мне. Как большинство моряков, я умею читать карты и навигационные схемы, но помимо этого тетя позаботилась о том, чтобы мы выучили все наши буквы, так что я могу догадаться о звучании даже незнакомых слов. Первые слова в верхней строчке: Ма-ри-зо-джа А-джа-а-за. Ох, нет, буква «кси» на конце образует звук «кс», а не «за». Аджакс. Аджакс, который так и не показался на поле, когда в нём нуждались более всего. Мой желудок сжимается в дурном предчувствии, ведь следующим значится Ториза Азотеги.

— Мой старший сын был ранен во время атаки, — отстранённо поясняет Азотеги, неподвижный, словно камень. — Я знал, что он присоединился к Рзалезу, но не ведал о том, что он в крепости. Он не воин, так что я ничего не заподозрил, не увидев его на поле. Быть может, он и вовсе не знает, что под стенами был я.

— С ним всё будет в порядке? — Это всё мой план…. конечно, я знал, что будут раненые и погибшие — это же война, в конце концов — но не думал, что это ударит по Азотеги.

— Она об этом не пишет. — Аккуратно свернув свиток, он бережно кладёт его на ближайший сундук. — Растения — далеко не лучшие информаторы. Может, у него просто ушиб, а может… что-то иное. — Вновь уставясь на свиток, он бормочет: — Черт бы её побрал. Лучше бы я вообще этого не знал, выяснил бы позже. Кэлентин, я…

— Ты должен идти, — тут же отзываюсь я. — Чтобы узнать, как он там. Я пойду с тобой, если хочешь. Если только не… — Мой план. — Если только ты захочешь видеть меня после этого, — заканчиваю я, отворачиваясь.

— Захочу. — Его пальцы впиваются в моё плечо, притягивая меня к себе. — И всё же я не могу допустить, чтобы ты вернулся в этот город, где тебе грозит столько опасностей. Останься, пообещай, что останешься, и я вернусь, как только смогу.

— Я останусь. — Видя, что в его глазах по-прежнему идёт борьба между тревогой и желанием, я пытаюсь улыбнуться: — Ну а ты как же? Они не держат на тебя зла за тех солдат, что ты побил?

— Я пользуюсь неприкосновенностью, кроме того, карой за нанесение ущерба родителю, который навещает раненого ребёнка, служит смертная казнь с лишением всех земель. Если тебе от этого будет спокойнее, я прихвачу меч. — Опуская взгляд, он добавляет: — И рубашку. Ты точно не против? Я могу остаться, ведь… — Он поднимает руку, проводя пальцами по моей щеке, и сглатывает, его ясные глаза всё так же широко распахнуты в темноте. — Я хочу остаться, но я действительно должен знать.

— Я бы сам тебе не простил, поступи ты иначе. — Пользуясь шансом, я наклоняюсь, чтобы запечатлеть на его губах мимолётный поцелуй, ощущая, как его плечи со вздохом расслабляются. — Ступай.

И он уходит, оставляя меня одного в тёмной палатке, в то время как вся армия предаётся оргии прямо за тонкой стенкой. Я со вздохом укладываюсь на койку. С уходом Азотеги тут же становится холоднее: в какую-то невидимую щель задувает ветер, словно убеждая меня выйти туда, где погорячее. Какая-то парочка вскрикивает в экстазе, и я хватаю подушку, нахлобучивая её себе на голову. Вот на что нам приходится идти ради тех, кого мы любим.


Примечание переводчиков:

[1] Парочка, тройничок, четверничок — в английском есть название для каждой из этих групп — couple, treesome, foursome. На самом деле, есть ещё слово для группы из пяти человек — fivesome, sixsome, sevensome и так далее — но Кэлентин, видимо, таких слов не знает :-)


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 21. Сияние утра

Предыдущая глава

Но наступает рассвет, а утро, как всегда, мудренее вечера. Меня будит гомон радостных голосов наводнивших палатку гордых собой кузенов и сияющих улыбками солдат.

— Ты видел? — приосанившись, ликует Эмилия. — Половина крепости обрушилась в воду!

— Уж скорее, пятнадцатая часть, — поправляет её Елена, но даже она улыбается. — Я же говорила, что неплохо было бы прихватить огнемёт [1].

— Ни царапинки на кораблях, как и обещано. — Джара проталкивается сквозь моих кузенов, чтобы подобраться ко мне. — И ни единого пострадавшего моряка.

— Видел бы ты, как очумели те солдаты, — громыхает стоящий у изголовья Стефано с теплотой во взгляде. — Они всё перепробовали, но те заклятья их сделали.

— Эй, помедленнее! — Я протестующе воздеваю руки. — Я тоже рад вас всех видеть, но давайте-ка по одному! Какие ещё заклятья?

читать дальше— Всё, что пришло нам в голову, — сияет Джара. Эмилия ворошит её волосы, и улыбка моей подруги ширится ещё пуще. Главные части судов — как их, корпуса? — мы заключили в лёд: я хорошенько полила доски водой, а Хазси, в смысле, солдат Маджерерн, заморозила её коркой в палец толщиной. Капитан Елена волновалась, что это замедлит ход кораблей, но когда мы закончили с днищами, они летали как пушинки при каждом движении вёсел — и только на них и шли, потому что так и не придумали, как защитить паруса от возгорания.

— А ведь следовало бы, — встревает Елена, — поганая у них магия.

— Так, что там ещё… — не обращая на неё внимания, продолжает Джара. — Солдат Ларис способен защищать предметы от воздействия магии, так что, когда мы завершили ледяной панцирь, он наложил своё заклятие поверх нашего: оно не повлияло на лёд, поскольку он уже не был магическим, но не позволило вязкому огню противника распространиться. Офицер Педжетри — протеже Джезак — каким-то образом превратил канаты в лёгкий, гибкий металл, поскольку их замораживать было нельзя.

— Скажи ему про парнишку, — пихает Джару в бок улыбающаяся Эмилия.

— Ах, ну да, последний — но не по значению, — торжественно кивает солдат. — Талант Дерека защищает от попадания снарядов всё, что находится рядом с ним. Он отправился с кораблями, чтобы защитить их.

— Он чего? — задыхаюсь я. — Вот пройдоха! Если генерал не вознаградит его за это, я сам его расцелую!

— Не стану отрицать, что, возможно, на это его воодушевило напутствие моего отца, — с широкой улыбкой отзывается Джара. — Но как бы то ни было, Дерек и правда принял это задание близко к сердцу. Одним словом, мы сделали всё, что в наших силах, чтобы сберечь корабли.

— И это было весьма кстати, — смущённо замечает Стеф. — Заварушка вышла знатная.

— По правде говоря, мы просто долбили в стены всем подряд, — говорит Эмилия, — так что неудивительно, что они открыли ответный огонь. Мы держали парнишку поближе к крепостной стене, чтобы его не выводил из себя вид воды. Славный мальчонка — это он подал идею бить по основанию стены, уверяя, что так она развалится быстрее. Сработало на ура. Елена оснастила свою ласточку фейерверками — как в старых преданиях — и мы запускали их просто потехи ради, ну и для пущей сумятицы. Мы и не думали, что башня загорится.

— К тому же, не думаю, что они вообще когда-нибудь укрепляли стены, обращённые к морю, — вступает Елена. — Пожалуй, теперь они сожалеют об этом.

— Ну да, — чеканит Эмилия, которая ненавидит, когда ее перебивают, — уверена, что так оно и есть. В любом случае, сразу после этого дзали повысыпали на стены, словно крысы [2], некоторые принялись швыряться в лодки чем попало. Поскольку дерево было покрыто льдом, огонь нас не пугал, но некоторые из этих штуковин горели каким-то жутким зелёным свечением.

— И вдобавок воняли, — радостно добавляет Елена.

— Да, это тоже. В общем, паренёк кричал, и всё, что они в нас запускали, отлетало в сторону, словно их отбрасывала спустившаяся с неба десница Святого Павла. Жаль, ты не видел, как они искрили, падая в воду.

— Ну а потом мы погребли оттуда, словно за нами черти гонятся, — заключила рассказ Елена.

Старшая кузина рычит на неё, и я решаю, что пора и мне вмешаться.

— Жаль только, что я всё это пропустил, — с улыбкой сообщаю я. — Я здорово горжусь вами и вашими людьми. Вас вознаградят как следует, когда все это закончится, помяните моё слово.

— Может, ещё парочку кораблей? — радостно потирает руки Елена. — Ловлю тебя на слове!

— Посмотрим, что можно сделать, — обещаю я, затем с более робкой улыбкой интересуюсь: — Джара, а ты не видела генерала сегодня утром?

Она трясёт головой, со вздохом опуская взгляд.

— Нет, но половина лагеря слышала, где он был, — ворчит она.

Так вот о чем говорил Ларис — всем известно, что генерал — шумный любовник… Моя голова бухается на подушку, и сердце следом. У меня нет никакого права ревновать или даже ожидать, что он спросит меня, или скажет, хоть что-нибудь, и всё же… мне бы этого хотелось.

— Они с Джезимен развлекались полночи, вместе со всеми офицерами, кого смогли с собой затащить. Ты и представить себе не можешь, что за гам стоял.

— Я… чего? — Я разеваю рот, силясь переварить эту не менее дикую и волнующую идею. Но ведь эти двое друг друга на дух не переносят, и всё же… — Святое дыхание, так ты про собрание?

— Я бы скорее назвала это сварой, — продолжает Джара, не замечая моих метаний. — Офицеры полночи прикидывали, как эта атака повлияет на врага, но лучше бы задумались над тем, как их вопли повлияют на солдат, палатки которых были поблизости. Вокруг штаба мы на этот случай всегда селим тех, кто спит беспробудным сном, но на сей раз и у них не было ни малейшего шанса.

Итак, он не был ни с Алимом, ни со мной — справедливо, ничего не попишешь. Раздосадованный собственной мелочностью, я провожу рукой по лицу и спрашиваю:

— Ну так и к чему они пришли?

— Да как обычно — ровным счётом ни к чему. Ночью последствия штурма были толком не видны — впрочем, скажи ему ты, Эмилия.

Старшая кузина располагается на ящике в позе бывалой рассказчицы: лодыжки скрещены, ладони на коленях.

— Итак, под покровом темноты, когда ни единая душа не наблюдала за морем, кроме наших бравых солдат, мы зарядили первую баллисту…

Так они и пичкают меня рассказами о вчерашнем, пока мои глаза не начинают немилосердно слипаться, как бы я ни бодрился — сказывается беспокойная ночь. Заметив это, Стеф, как всегда более внимательный к людям, выпроваживает их всех. Пытаясь сохранить лицо, я вяло протестую, но в конце концов со стоном натягиваю одеяло на голову. Чёрт, до чего же погано быть раненым.



***

Когда солнце позднего утра начинает пригревать тент палатки и солдаты разогреваются вместе с ним, я вновь задрёмываю, убаюканный выкриками и звоном тренировочных мечей. А просыпаюсь от другого голоса — низкого и сердитого.

— Нечего тебе здесь делать. — Голос беспечного Лариса сейчас звучит отнюдь не беспечно — в его гневных интонациях слышится твёрдость и желание защитить. Я едва различаю его силуэт на фоне тёмного тента. — Что, отравить его явился?

— Последние мозги растерял, ничтожество — я его целитель, — рычит Алим в ответ. — Немедленно дай мне пройти.

— Ты правда думаешь, что я поверю, будто верховный генерал вверит своему бывшему любовнику — самому мерзкому типу во всём королевстве — не говоря уже о том, что сыну худшего из предателей — жизнь своего возлюбленного?

— Почему бы тебе не спросить об этом его самого, если тебе охота отвлекать его от важных дел своим вздором!

И вновь настала моя очередь разнимать спорщиков.

— Ларис? — окликаю я.

Полог тут же слегка отодвигается, пропуская Лариса, который пятится назад, гневным взглядом удерживая доктора на пороге.

— Что? — не оборачиваясь спрашивает он.

— Не то чтобы я не ценил твоих усилий, — суховато замечаю я, — но этот самый тип и в самом деле меня лечит.

Он рывком оборачивается — заострённые черты искажены негодованием.

— Шутишь, что ли?! Ну скажи, что шутишь. Ты знаешь, что он сделал с генералом?

Пожалуй, сейчас не лучший момент для того, чтобы это выяснять.

— Боюсь, что я серьёзно.

— Ох. Вот чёрт, — бормочет Ларис и с глубоким вздохом делает шаг наружу, придерживая полог. — Что же…

Холодно приняв его извинения, Алим врывается в палатку подобно ледяному граду, с размаха хлопаясь на ящик. Резко вскидывая руку над моим коленом, он шипит сквозь зубы:

— Ни. Единого. Слова.

Но он не встречает мой взгляд этой своей злобной ухмылкой. Никогда не видел, чтобы его так проняло, и внезапно на поверхность рассудка всплывает крохотный пузырёк сострадания.

— И часто тебе так достаётся? — тихо спрашиваю я.

— Как я посмотрю, придётся мне заняться и твоим слухом — тебе стоило сразу сказать, что ты ещё и оглох в придачу.

Я вздыхаю, недоумевая, зачем вообще попытался.

— Знаешь, наверно, к тебе не стали бы относиться так предвзято, не будь ты самым большим грубияном, какого мне доводилось встречать.

— Неужто ты вправду влез в мою шкуру и испробовал это в действии? Потрясающе. — Вот теперь его потемневшие от гнева глаза уставлены на меня. — Эти бравые вояки как чумы боятся, что их заподозрят в симпатии к сыну Взаритеца. Ты правда полагаешь, что доброта мне и имя поменяет?

— А ты со всеми пробовал говорить по-хорошему? — рявкаю я в ответ. — Потому что очень многие из них отнеслись по-дружески к простому рыбаку, а это едва ли почётнее.

— О, разумеется, особенно когда всем известно, что этот простачок в фаворе у главнокомандующего, и к тому же столь умён, столь обаятелен, всегда может шепнуть словечко генеральской дочери и пол-армии пускает слюни по его неземной внешности? О да, что за жалкая, достойная сострадания фигура, — хмыкает он.

— …чего? — Последнее настолько не укладывается в голове, что совершенно сбивает меня с толку. — Они в один голос твердят, что это ты — первый красавец королевства.

— О да, это моя единственная достойная внимания добродетель. — Он снимает бинты с моей груди, дёргая их резкими движениями. Я стараюсь вскрикивать потише, когда он выдирает присохшие волоски, ведь Ларис наверняка по-прежнему болтается снаружи, бдительно прислушиваясь в ожидании новых подтверждений коварства Алима. — Вот как они меня прозвали — роза, чьи шипы способны содрать мясо с костей. Знаешь, что другие на самом деле думают, говоря тебе, что ты красивый? Когда всё, что их привлекает в тебе — это твоё тело?

Неужто они бросают ему такое в лицо? Тогда, полагаю, у него и впрямь есть все причины для подобной язвительности, хотя всё то, о чём говорил Ларис, безусловно, тоже не идёт ему на пользу.

— Не могу сказать, что знаю, — осторожно отзываюсь я, — но, может, тебе всё-таки стоило бы уделить внимание другим, гм, добродетелям?

— Так ты предлагаешь мне быть с ними добреньким? Ты сознаёшь, что я спас больше жизней, чем все прочие полевые доктора вместе взятые? Что именно я изобрёл это сонное зелье, которым они смазывают лезвия, благодаря чему больше не надо забивать соперников до потери сознания? И как и ты, я всегда мог шепнуть пару слов Фаразу — и сейчас могу, — рычит он, — что бы они там ни болтали. Думаешь, хоть что-то из этого имеет для них значение? Нет, потому что я им не мил.

— Ну… это… — Мне и впрямь приходится ненадолго закрыть рот, чтобы это осмыслить. — Может быть, им и правда следовало бы относиться к тебе с уважением. Но, похоже, они охотнее водят дружбу с распоследним оруженосцем, который улыбается им, чем со змеёй, которая на них шипит, и их трудно винить за это.

— Мне не нужны друзья, — следует резкий ответ. — Так что заткнись и дай мне заняться делом.

И я затыкаюсь, но по большей части потому, что мне надо собраться с мыслями. Когда он, закончив с моей грудью, потирает руки, из которых уходит свечение, я прерываю молчание:

— Я слышал, что, когда ты положил глаз на генерала, ты его, гм, соблазнил. Если ты не желал, чтобы он ценил в тебе лишь тело, зачем же ты это сделал?

Он буравит меня убийственным взглядом, но на лице проступает боль обиды:

— Что ещё он тебе рассказал?

— Да я просто где-то это слышал, — вру я с тем же выражением, как когда уверял тетю, что это не я вновь выпустил всех кур. — Вокруг ведь обреталось немало народу…

— Хмф. — Разминая пальцы, он отстранённо вещает: — Все говорили, что он особенный, и со стороны казалось, что так оно и есть, ну а я хотел доказать, что это не так. И, как я и ожидал, он возжелал меня точно так же, как и все прочие. Но на следующий день он подошёл ко мне, при дворе, на глазах у всех тех, кто тащил меня в постель лишь ради того, чтобы этим похвастаться, и предложил мне союз. И я принял предложение — а как могло быть иначе, когда о подобном положении я и мечтать не мог? — считая, что у него тоже есть скрытые мотивы. Раз он женился на леди Имоджене исключительно по воле королевы, почему бы не привязать к себе сына врага ради политического преимущества? А потом я понял, что ни о чём таком он и не помышлял. Просто выбрал меня — вот и всё.

— Однако, гм… ты от этого немногим лучше стал с ним обращаться.

Он издает тихий звук, простирая ладонь над мой лодыжкой:

— А с чего бы вдруг? Он меня не за язык ценил, в конце концов; вернее, может, за него тоже, но в другом смысле. Я всё ещё полон решимости доказать, что он лицемер. Ложь, измены, сумасшедшие капризы — он сносил всё, что бы я на него не обрушивал, в ответ не удостаивая меня ничем, кроме этой затаённой боли во взгляде. Оказалось, что суровый, несгибаемый генерал на поверку не твёрже воды — и да, до краёв полон той самой доброты, которую ты так боготворишь. Как выяснилось, не фальшивой. — Он опускает взгляд на свои светящиеся пальцы с совершенно безэмоциональным лицом, словно не зная, какое выражение ему придать вместо злобной гримасы.

И, как всегда при разговоре с непростым человеком, я не могу понять, чего он достоин больше: колотушек или жалости.

— Он не заслужил, чтобы за доброту ему платили предательством.

— Ах, так ты и есть та рука провидения, готовая нас рассудить? Как благородно. Но он не один из твоих святых, матрос.

— Я так и не думал, — со вздохом признаю я. — Но то, что у него тоже есть недостатки, сути не меняет. Чёрт, и ты не заслуживаешь предательства, хотя порой мне кажется, что тебя не дурно бы макнуть в холодную воду.

— О таком я прежде не слышал, но определённо возражаю. Ну-ка, попробуй встать.

— Правда? Мне казалось, что ты не велел мне двигаться, — неуверенно моргаю я.

— Я такое говорил? — невозмутимо отвечает он. — Совершенно вылетело из головы. Быть может, я имел в виду, что разные обстоятельства требуют разных мер. Вставай, матрос.

Медленно, неуклюже я принимаю сидячее положение. Пока что все в порядке: обнажившиеся из-под бинтов бока расцвечены синяками, мускулы под кожей предупреждающе ноют, но ничего не выходит из строя и не отзывается резкой болью. Затем я перекидываю ноги через край койки, и мне приходится проглотить крик, когда я сгибаю левое колено.

— Вот это, похоже, не долечилось, док, — выдавливаю я.

— Скоро я и с этим разберусь. А пока… — Он нагибается, отламывая щепу от стоящего у ног ящика. В его пальцах она тотчас принимается расти и утолщаться, пока не превращается в светлый посох. — …воспользуйся этим.

Я приподнимаю брови, как всегда впечатлённый дзалинской магией.

— Это бы чертовски пригодилось на борту, — замечаю я, перехватывая посох и перенося на него свой вес. Ноги трясутся — а чего вы хотите после лежания в постели на похлёбке и ячменной воде? — но всё же выдерживают мой вес. Я делаю несколько осторожных шагов по палатке, стуча посохом по земле. — Как думаешь, а мачту таким образом можно сварганить?

Он вздыхает, прижимая ладонь к виску.

— Мне-то какое дело? Говори, где болит сильнее всего.

— Рёбра пока болят, но терпимо, — Сделав ещё шаг, отвечаю я. — Колено, вестимо. Ну а ещё я бы съел плошку чего-нибудь питательного — или десять. — Похоже, прогулка по палатке — покамест всё, что я могу себе позволить — так она меня вымотала. Я со вздохом ковыляю обратно к постели и опускаюсь на неё. — И долго мне ещё лечиться?

— Погоди, сейчас богов спрошу. Ох, какая жалость — они говорят, что не знают.

Я фыркаю, вытягиваясь на неудобной койке.

— А ты сама милота. Не понимаю, как вы с генералом протянули так долго. Знаешь, наверно, вам обоим было бы полегче, относись ты к нему добрее.

Внезапно его пальцы впиваются в моё бедро, и я поневоле вскрикиваю: синяки отзываются резкой болью.

— Неужто из всех людей именно ты, — шипит он, — будешь мне рассказывать, насколько было бы лучше, будь мы настоящей по уши влюблённой, неразлучной, идеальной парой, чтобы ты явился и в одночасье всё это забрал?

Я втягиваю воздух, и боль ослабевает, когда Алим разжимает пальцы и с мрачным видом принимается исцелять новый синяк.

— Нет, — шепчу я, — нет, пожалуй, в этом я ошибался.

После этого мы оба погружаемся в молчание, каждый уходит в свои мысли — или просто не хочет развивать эту тему. Похоже, ему стыдно за то, что он так на меня набросился — в движениях появляется сдержанность, взгляд не поднимается выше моих плеч.

Я закрываю глаза и молюсь — чёрт, не знаю даже, о чём. Я больше не могу молиться о том, чтобы я никогда не встречал Азотеги, и тогда бы это заклятье меня не коснулось; теперь кажется несправедливым молиться о том, чтобы он никогда не встретил Алима. Я не могу молиться о том, чтобы мы с этой змеюкой сделались задушевными друзьями и он начал вести себя порядочнее, лишь бы угодить мне; так что в конце концов я решаю просто помолиться за генерала, надеясь, что святые разберутся во всём этом.

Наконец побледневший Алим отстраняется, пытаясь растереть руки еле шевелящимися пальцами.

— Я скажу это единственный раз и никогда больше, — тихо бурчит он. — Я извиняюсь.

Я ошеломлённо таращусь на него, еле успевая прикусить язык, чтобы не спросить, за что именно.

— Извинения приняты, — говорю я вместо этого. Собравшись с духом, я делаю ещё один гребок вперёд, протягивая ему ладонь: — Вот, дай руку!

Утратив дар речи, он в полном ступоре смотрит на меня с таким видом, словно я только что попросил у него разрешения переспать с его матерью.

— Слушай, — вздыхаю я. — Ты мне не нравишься, я не набиваюсь к тебе в друзья, и меня уж точно не интересует твоё тело. Но ты прав в том, что много значишь для Азотеги, а я здорово умею делать массаж. Так что давай попробуем поладить хотя бы ради него. Ну же, решайся.

Опасливо, словно раненый лев, он медленно протягивает мне руку. Я берусь за неё, словно не ожидаю, что он в любой момент скажет что-нибудь достаточно язвительное, чтобы меня разорвало напополам, и принимаюсь растирать суставы.

— Знаешь, это подействует лучше, если ты расслабишься.

— Я и так расслаблен, — рычит Алим сквозь стиснутые зубы.

— Ну тогда прощения просим. — Я разминаю его ладони, и вскоре к пальцам возвращается гибкость, хотя сам он сидит прямой, будто жердь. — Холодная вода тоже пойдёт на пользу — дай смочить.

— Категорически нет. Я тебе не Фараз, чтобы позволить этой гадости касаться моей кожи.

— Так он рассказал тебе о купании? — с лёгким удивлением спрашиваю я. После того разговора в лесу мне и в голову не приходило, что они могли говорить о чём-то нормальном. Непривычно — и не слишком приятно — представлять, что они встречаются ради дружеской беседы.

Взгляд его полускрытых ресницами светлых глаз скользит по моему лицу.

— Слышал об этом кое-где.

Тётю я тоже никогда не мог одурачить. Не обращая внимания на этот ответный укол, я отпускаю его руку:

— Вот так-то лучше. А теперь давай другую.

— Она в порядке. — Он неуклюже пытается растереть этой рукой другую, а затем сердито хмурится на мою приподнятую бровь. — Я не нуждаюсь в твоей помощи, — отрезает он.

— Я и не говорил, что нуждаешься, — соглашаюсь я, — моё дело предложить.

Алим с фырканьем поднимается на ноги, откидывая длинные, яркие пряди, которые прилипли к вспотевшей спине.

— Я напомню тебе об этом, когда смогу использовать это против тебя. Или ты полагал, что твоя доброта позволит тебе купить мою признательность до конца жизни?

— Я и не собирался ничего покупать, — невозмутимо отзываюсь я. — У тебя всё равно нет ничего такого, в чём я бы нуждался, кроме возможности подарить ему какое-никакое счастье.

— Посмотрим, так ли уж ничего. — По дороге к выходу он награждает меня елейной улыбочкой через плечо. — Будешь и дальше на этом настаивать — и я докажу тебе, насколько ты неправ. Последний, кто утверждал, будто я не в силах его соблазнить, недолго пел эту песню.

Я издаю удивлённый смешок, а затем стон от боли в боках.

— Благодарю покорно, уж лучше я собственную печенку съем, — сообщаю я ему вслед.



***

Ларис возвращается некоторое время спустя, когда в палатке становится слишком жарко, чтобы спать. Его по-лисьи хитроватые черты омрачает тревога, он поглядывает на меня, виновато понурившись.

— Хватит смотреть на меня таким вот взглядом, — спросонья бормочу я. — Я тебя не виню. Скорее всего, я бы сам так поступил на твоём месте. Он — словно старая греховодница с дурным нравом, но дело своё знает.

Солдат тут же расплывается в непринуждённой улыбке, приваливаясь к центральному шесту.

— По крайней мере, похоже, он не слишком тебе навредил. Я имею в виду, что ты выглядишь не менее соблазнительным и сладким, чем обычно.

— Как скажешь, — сухо отвечаю я. — Как там война?

— Идёт своим чередом. — Ларис потягивается, опираясь о столб. — А ты хоть раз бывал на праздновании победы с тех пор, как к нам присоединился?

— Не-а, при Святом Антоне мы продули, а… ну, ты же был при Зимородке. А не рановато ли праздновать победу?

— Я — извечный оптимист. — Почему-то я не верю насмешливому блеску в его глазах. — Если мы в самом деле победим, о маловерный, то зайди ко мне для начала — договорились, морячок? — Горн ревёт так близко, что стенки палатки содрогаются, и мы оба подскакиваем. — Похоже, мне пора выдвигаться. Если ты меня извинишь, пойду помолюсь о победе — или ты тоже хочешь посмотреть? Я мог бы передвинуть твою койку, хотя для того, чтобы сделать это как следует, потребуется ещё один такой же, как я, а мир, к сожалению, не столь щедр.

— На самом деле… — Взглянув на посох, я решаю, что сыт своей койкой по горло. — Если ты будешь так добр, что пододвинешь ящик поближе ко входу, то, думаю, я и сам до него доберусь.

Как чудесно вновь ощутить ветер на коже щёк, вдохнуть запах земли и моря, слышать бодрую болтовню солдат. Пусть мне и придётся сидеть, мне хотя бы будет видно поле битвы. Мне удается доковылять без посторонней помощи, то и дело отмахиваясь от услужливого Лариса, и это в самом деле многое для меня значит, хоть рёбра протестующе ноют.

За порогом под безоблачным небом простирается золотистое поле, дёрн которого уже изрыт и истоптан во время вчерашней битвы. Наша армия располагается группками вокруг поля, рядом стоят нагруженные броней оруженосцы, в то время как солдаты Рзалеза, как и при Святом Антоне, похоже, ожидают за ближайшими городскими воротами. По краям поля выстроились лошади, наши — в синих попонах, неприятельские — в золотых.

Над городом по-прежнему нависает серое облако дыма, делающее крепость похожей на одну из обителей зла, воспетых в балладах, и на меня внезапно нисходит осознание, что, возможно, эту битву тоже прославят в песнях. Посмотрим, будет ли она о том, как отважные солдаты миновали многие лиги лишь ради того, чтобы быть наголову разбитыми превосходящими силами противника, или о флоте, ловко добившемся для них победы. Мне ещё не доводилось становиться героем песни; не хотелось бы, чтобы первая из них стала погребальной песнью поражения.

Офицеры собрались поблизости, но сейчас они ведут себя тихо — похоже, после предыдущей ночи им уже попросту нечего сказать. В центре возвышается Азотеги, и, словно ощутив мой взгляд, он оборачивается, посылая мне счастливую улыбку. Я радостно возвращаю её, быть может, чересчур радостно, потому что его кожа темнеет от румянца, прежде чем он отводит глаза.

Когда я перевожу взгляд на поле битвы, то краем глаза замечаю, что Ларис картинно дуется на меня. Твёрдо вознамерившись не краснеть, я замечаю:

— Ну они хотя бы смогли подняться поутру.

— Так вот что ты там высматривал, — вздыхает он. — А я-то уж подумал…

Внезапно по толпе проходит рябь, и опускается тишина, когда ворота отворяются со скрипом. На поле выезжает единственный солдат на одном из этих здоровенных серых жеребцов. Безусловно, это старейший дзалин, какого мне доводилось видеть: ниспадающие ниже пояса волосы белы, как акулье брюхо, а у глаз и рта залегли самые что ни на есть настоящие морщины. Даже с такого расстояния я различаю, что его глаза — самого светлого оттенка зелёного. Будь он человеком, я решил бы, что он слеп, но тут я не уверен.

— Встречайте второй день с честью, — провозглашает он низким голосом с хрипотцой, который каким-то образом разносится по самым дальним уголкам поля. Генерал Джезимен и Азотеги выступают ему навстречу, высоко задрав головы, чтобы возместить отсутствие лошадей.

— И тебе того же, Рзалез, — отвечает Джезимен. Как и предвещал Алим, ни о дымящихся в отдалении стенах, ни о солдатах, пострадавших при крушении, не было сказано ни слова, однако они долго смеривают друг друга напряжёнными взглядами в вежливой тишине. Затем предатель без слов разворачивает коня и рысит обратно.

Его место занимают две женщины, спустившихся со стен: вокруг Ззары вновь крутится сумасшедший вихрь камней, вторая, высокая, тощая женщина, стоит с непокрытой головой, созерцая нас предвещающим убийство взглядом. Из её запястий словно вырастает пара кинжалов.

По нашей армии пробегает угрюмый ропот, но мне не нужно прислушиваться, чтобы догадаться, что вторая, незнакомая мне дзалинка — это Фрериз. Столь же очевидно, кто сейчас выйдет к ним Юные оруженосцы генерала спешат к нему прежде, чем огласили его имя. Та, что держит его доспехи, кидает на меня взгляд, но я печально отвожу глаза, чтобы не заострять внимание на собственной бесполезности.

Однако прежде чем выйти на поле, мой генерал вновь смотрит на меня и прижимает руку к груди столь кратким жестом, что, пожалуй, вряд ли кто-то кроме меня это заметил. Никто не поднимает особого шума, поскольку солдат застали врасплох, однако же бой предстоит кровавый; его полный чувства жест может оказаться прощальным.

Сглатывая, я понимаю, что по-настоящему мне дела нет до того, было ли у него что-то с Алимом, Джезимен и половиной армии той ночью, лишь бы он вернулся невредимым, как и мои кузены. Делая вид, что почёсываюсь, я повторяю его движение, чувствуя мерные удары сердца под ладонью.

Глаза Азотеги расширяются, а затем он опускает забрало и шагает на поле. Выставлять наших лучших против их лучших — довольно-таки дурацкая тактика, но именно об этом поётся в песнях. Каждый вздымает оружие, грациозно опускаясь в боевую стойку, которая у опытных солдат, похоже, в крови. А затем кто-то испускает воинственный клич, и все бросаются в атаку.

На сей раз, выступая против Азотеги, Ззара уже не подпускает его к себе. Вместо этого она бомбардирует его камнями с самого начала поединка, раскручивая их над его головой. Ничего не видя за их завесой, генерал отклоняется и откатывается в сторону, но камни неотступно преследуют его.

Фрериз заходит ему за спину, её кинжалы сверкают, словно молнии. Половина нашей армии испускает предупреждающий крик, но Джезимен уже подоспела на помощь, с безупречной точностью отбивая каждый удар. Однако, несмотря на всю её ловкость и проворство, ни единый из её выпадов не достигает цели, словно Фрериз просто не может ошибиться — когда она отбила особо замысловатый удар прямо над головой, я начинаю думать, что это может быть правдой.

Продолжая отступать и уклоняться, Азотеги вращает лезвием меча, будто веером, сбивая камни наземь, словно мух. Тут он с рёвом выбрасывает руку вперед — и внезапно вспыхивает, словно столб света: зеркальная поверхность доспехов отбрасывает солнечные блики по всему полю. Ззара вскрикивает от боли, наряду с доброй половиной армии. Щуря слезящиеся глаза, я убеждаюсь, что это сработало не так хорошо, как хотелось бы: камни уже не вращаются вокруг генерала, но они выстроились в непроницаемую стену между поединщиками.

Тогда генерал атакует к Фрериз. Прикрывая глаза одной рукой, она с дикими криками отбивает удары двух противников одним кинжалом, с сумасшедшей скоростью свистящим в воздухе.

Броня Джезимен покрыта причудливыми тонкими шипами, и в этот самый момент она отламывает один из них, чтобы швырнуть в противницу. Фрериз приходится отклониться, опуская руку — свет тут же бьёт в глаза, и она отшатывается, тряся головой и одновременно силясь удержать Азотеги на расстоянии.

Генерал скользит вперёд, опуская меч, и метит в неё замахом снизу. Она с лёгкостью перехватывает его удар кинжалом, но он, продолжая разворот, ловит лезвием длинную рукоять её оружия. Прежде чем Фрериз осознаёт свою ошибку, Джезимен тут как тут — по шипу в каждой руке. Одним она захватывает второй кинжал — Фрериз бессознательно выкидывает руку, чтобы заблокировать удар — вторым Джезимен бьёт в просвет брони под мышкой, и грозная воительница валится на землю, изрыгая проклятия.

Джара ликует в один голос с прочими, вскидывая кулак в воздух:

— Да! Сделай их! Ты знаешь, что это, пожалуй, первый раз в истории, когда эти двое действовали сообща, не проспорив перед этим по меньшей мере час?

Ззара всё-таки находит способ укрыться от слепящего света, заключив верхнюю часть своего тела в воронку из крутящихся камней — тем самым она не даёт нашим генералам приблизиться. Джезимен швыряет в эту круговерть ещё несколько своих шипов, но даже те, что проскочили мимо камней, попросту отскакивают от доспеха Ззары. Азотеги лишь кружит поблизости, выжидая: полагаю, рубка камней не идёт на пользу его мечу.

— Ты всё равно так долго не продержишься, — рычит Джезимен, видя, что камни вращаются всё быстрее.

— Я моложе вас обоих, — парирует Ззара. — Поглядим, кто из нас выдохнется первым.

— Уф. — Стоявшая на цыпочках Джара хлопается на пятки, и её улыбка тает. — Пожалуй, стоило выставить против них герцогиню Цзерри. Таланты генералов Азотеги и Джезимен скорее вещественны, а лозы герцогини с лёгкостью переловили бы эти камни.

Джезимен закидывает ещё один шип, который минует каменный заслон лишь затем, чтобы упасть у ног Азотеги. Тот зачем-то нагибается, подбирая его свободной рукой, в то время как Ззара вопит:

— Твой глаз подводит тебя!

Тут Азотеги запускает шипом в мелькающие камни, а Джезимен резко вскидывает руку — и внезапно этот шип вырастает ростом с моего генерала, втыкаясь в землю — крутящиеся камни со звоном отскакивают от него во всех направлениях. Стоит Ззаре обернуться на этот режущий уши звук, как Азотеги делает выпад мечом в образовавшуюся брешь, рассекая её неприкрытую щеку так аккуратно, что по ней соскальзывает единственная капля крови.

Оба генерала опускают мечи, и армия взрывается победным рёвом, оглушительнее которого мне слышать не доводилось. Я присоединяюсь к ним по мере сил, послав к чёрту свои неугомонные ребра. Наши генералы как один разворачиваются и покидают поле, сопровождаемые ликованием толпы.

Джезимен останавливается, чтобы выкрикнуть пару воодушевляющих слов, но Азотеги не задерживается. Пожалуй, я никогда не смогу улыбнуться шире, чем в тот момент, когда он приближается ко мне — кузены расступаются, чтобы пропустить его. Азотеги протягивает руку — и я обхватываю его кольчужную перчатку, ликуя при виде того, как озаряются улыбкой его глаза под шлемом. Само собой, мгновением позже его оттесняют толпы почитателей, которые разом устремляются к нему с поздравлениями, но что-то в этом есть — не только то, что он подошёл ко мне, но то, что прежде всего он направился к человеку.

Этот поток едва не оттесняет моих кузенов, но когда солдаты узнают их, восхищение подвигом капитанов пробивается сквозь приветственные крики, обращённые к генералу. Пара хлопков по плечу достается даже мне, будто я как-то мог поучаствовать в этом, лёжа на спине.

Поединки возобновляются, тот или иной солдат то и дело проигрывает или берёт верх. Воодушевлённые победой генерала и нанесённым крепости уроном, наши бойцы словно воспряли духом, а вражеские, напротив, приуныли — без надежды идя в бой, они, как следствие, совершают отчаянные ошибки. День в самом разгаре, на поле ещё не появлялся Аджакс, но начало в любом случае неплохое.


Примечания переводчиков:

[1] Огнемёт – в оригинале fire-shooter – греческий огонь (горючая смесь) впервые был использован византийцами в морских битвах. Для метания греческого огня на кораблях использовались медные трубы. Греческий огонь также помещался в бочки и глиняные сосуды, а затем забрасывался метательными машинами (при осаде крепостей).

[2] Крысы – в оригинале meerkats – в пер. с англ. – «сурикаты».


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 20. Корабли, дым и бессвязные речи

Предыдущая глава

Солёные брызги на щеках даже во сне обжигают холодом, будто зимний шторм. Корабль бороздит бурные воды, взлетая на гребень волн и обрушиваясь вниз, будто предчувствуя, что скоро мы пожнём кровавый урожай. Впереди — возвышающийся на скале замок; позади — море огня. Расплата.

Я открываю глаза в незнакомой палатке, окружённый гудением голосов. Эта палатка больше той, что делили мы с Азотеги, тяжёлый темный тент почти не пропускает света, не считая полоски полуденного золота, проникающей через щель входа. На ящиках в дальнем конце палатки расселись солдаты — они бросают кости, всякий раз восклицая над результатом. Я лежу на одной из армейских коек на деревянной раме с прибитым к ней полотном — оно так провисает, что, пожалуй, на земле было бы удобнее. Сбитый с толку, я слегка встряхиваю головой, силясь сообразить, где оказался.

— Четыре и один. — Синий мундир Джары расстёгнут до середины груди, так что виднеется белая сорочка, короткие волосы топорщатся, слипшись от пота. — Но единица упала под ноги — считается или нет?

— Я бы сказал, что да, — отзывается Ларис, скалясь с пола, где он развалился. Он и вовсе скинул мундир с рубашкой и свернул их, засунув под голову. — Так что я победил.

— Вот гадство. — Щуплые плечи Дерека сникают. — А я считаю, что нужно перебросить. — Его глаза то и дело соскальзывают на обнажённую грудь Лариса, чтобы тут же вернуться к костям.

читать дальшеМаджерерн подхватывает кости с пола, бросая взгляд на меня.

— Доброго вечера, — церемонно произносит она, выпрямляясь. — Как ты себя чувствуешь?

В тот же миг все взгляды обращаются на меня, и мне остается лишь надеяться, что я не такое уж чучело, каким себя ощущаю.

— Гм, — отвечаю я. — Даже не знаю. Как там сражение?

Джара пробирается между остальными, состроив Ларису недовольную гримасу, когда тот пробует подставить ей подножку, и присаживается рядом со мной на корточки смазанным сине-золотым пятном.

— Через час начнётся, — сообщает она с улыбкой, которая всегда поднимает мне настроение независимо от моего состояния. — Все думали, что его отложат до завтра, но мы устроили Рзалезу такой сюрприз, что он даже оспорить день оказался не в состоянии. Офицеры судорожно дрючили нас с момента оглашения, а сейчас у нас перерыв на обед — похоже, все они в лёгкой панике, один генерал как всегда невозмутим. Мы позаботились о том, чтобы тебе досталось лучшее место в лагере, если ты заметил.

Она указывает наружу и, проследив за её жестом, я вижу белый флаг на деревянном древке, полощущийся по ветру прямо у входа в палатку.

— Не сказал бы, что в восторге от того, что мне предстоит проваляться здесь всё сражение, — вздыхаю я, — но благодарен вам за заботу. — Затем смысл сказанного потихоньку доходит до меня, и я в панике хватаюсь за её руку: — Постой — через час? А как же корабли? — У меня получилось немного переговорить с кузенами после того, как мы выехали за городские ворота, но ещё так много надо было сделать.

— Я отнесу тебя на поле битвы, — участливо предлагает Ларис и охает, когда Маджерерн наступает ему на ногу, проходя мимо, чтобы опуститься на колени у моего изголовья.

— Капитаны всё обсудили с офицерами вашего генерала, — сообщает она с торжественным блеском в тёмных глазах. — Если хочешь передать им что-то ещё — только скажи.

— Ты правда хочешь, чтобы они атаковали крепость? — вступает Дерек, юношеские черты которого искажает сомнение. — Ты же понимаешь, что она на суше, верно?

— Ну да, потому-то они собираются перелететь через стену… — При виде его выражения я невольно смеюсь, затем захожусь кашлем. — Он на скале. Если мои кузены привезли то, что я им велел, и им удастся подобраться — тогда никаких проблем. Если нет — они просто учинят адский тарарам. Суть в том, чтобы вымотать противника настолько, чтобы его воины приползли на поле сражения еле живые; ну а если при этом получится разрушить парочку-другую стен — это лишним не будет.

Даже вежливая Маджерерн глядит с недоверием, хотя никто не решается сказать, что моя идея — весьма рискованное предприятие. Наконец Джара радостно заявляет, приподняв плечи:

— Любая помощь с их стороны лишней не будет. Ну а мы что для них можем сделать?

— Защитить матросов, — не задумываясь отвечаю я. Кивнув бывшей подчинённой Рзалеза, я добавляю: — Я помню твои слова, что теперь некому наслать на нас огонь — но корабль может погубить не только пламя. Всё-таки там будет вся моя семья. — Без меня, — сглатываю я — ну что тут поделаешь? Эмилия не позволила бы мне даже заикнуться о том, чтобы они не принимали участия в штурме. Она бы сказала лишь: как мы можем рисковать чужими жизнями, не подвергая риску собственные? — Так что если у вас появятся идеи на этот счет…

— Уже обсудили и решили. — Улыбка Джары обретает жёсткость, придавая ей сходство с моей старшей кузиной. — Полно идей.

— Если твои кузены вернутся хотя бы с единой царапиной — можешь наказать меня, как душе угодно, — предлагает Ларис.

— Замётано. — Что ж, мне остаётся только довериться им. — А что до того, что передать офицерам, то у меня тоже есть кое-какие идеи…


***

Открыв глаза часы спустя, я вижу багровеющее небо. У койки на коленях стоит генерал, опустив голову у моей руки и смежив веки. Его волосы влажны от пота, броня заляпана грязью, на шве свежей раны разошлись верхние два стежка. И выглядит он… потрясающе.

То, что я нахожу такое удовольствие в том, чтобы просто смотреть на него, не имеет ни малейшего смысла, но я постепенно привыкаю к этому. А вот что мне в новинку — так это странное желание взять его за руку, сжать плечо — всё, что угодно, лишь бы из его взгляда ушли эти мрачные тени. Я сглатываю — ну что за дурная мысль, ведь я даже не знаю, будет ли ему приятно. Некоторые любят дотрагиваться до других — но не когда их трогают, потому что боятся выказать слабость или не желают принимать сочувствие.

И всё же то, что несколько коротких прядей почти касаются открытой раны, ему на пользу явно не пойдёт, так что я протягиваю руку и как можно бережнее убираю их.

Видимо, я всё же был недостаточно осторожен, ведь его веки вздрагивают и приоткрываются, сонно моргая — и зелёный взгляд обращается на меня.

— Меня вызывали? — медленно спрашивает он измождённым голосом.

— Похоже, битва закончилась — или почти. — Я указываю подбородком на выход и украдкой убираю руку, надеясь, что он не заметил моего жеста — Кроме того, мне казалось, что векторам не положено драться?

— Пришлось, — хрипит он и зевает, прикрывая рот ладонью. — Фрериз вывела из строя слишком многих. Наши успехи оставляют желать лучшего, но, надеюсь, моё вмешательство подправило ситуацию. Теперь вопрос в том, кто у них в резерве.

— Аджакс? — спрашиваю я.

— Нет — и на том спасибо. Джезимен уже удалось его побить, хотя он её тоже зацепил.

Проклятье! А я ведь так хотел это увидеть. Вот уж воистину увлекательное сражение меня ждёт — при том, что я прикован к койке, не в силах даже выбраться из палатки. Ненавижу упиваться жалостью к самому себе, но поневоле сокрушаюсь о том, что те уроды не повстречали меня после битвы. И что вообще повстречали, если уж речь зашла об этом.

— Чем она его вырубила?

— Всем подряд. Это её талант — призывать любое оружие — вернее, всё, что может быть использовано в этом качестве — чтобы тут же пустить в дело. Рзалез совершил ошибку, выставив Аджакса сразу после одного из поединков Ззары — целая гора булыжников валялась по всему полю.

— Ого, — изумился я. — Не могу представить себе генерала Джезимен за столь недостойным занятием, как швыряние камней. — Азотеги устало улыбается в ответ. — А ты с ней дрался ещё раз? С Ззарой, я имею в виду.

— Нет. На сей раз это была Маджерерн. Она очень хороша.

— Она славная.

Его губы застывают — и плечи тоже.

— Значит, её общество тебе приятно? — медленно спрашивает он.

— Приятно? Ну, как сказать… — Я умолкаю, глядя на него с подозрением: — Постой, почему всякий раз, когда я говорю о даме что-то хорошее, ты решаешь, будто у меня с ней шуры-муры? Даже если я забуду о различии в нашем положении, гордые дзалинки мелко видят вонючих человеческих матросов. А я об этом и не помышляю.

Его щёки вспыхивают, словно закат за порогом палатки, и он опускает взгляд на одеяло, ухватившись за его край.

— Разумеется, я… прости меня. Просто у моих людей признание чьей-то доброты — завуалированный знак того, что ты желаешь за кем-то ухаживать, и… — Его губы кривятся в мимолётной улыбке, и он добавляет: — Я понимаю, что это глупо — ты никогда не прибегаешь к околичностям. Но я понял, что не могу не придавать этому значения, ведь, случившись однажды, это может произойти и впредь, а потому мне бы не хотелось быть пойманным врасплох, когда в твою жизнь войдёт кто-то ещё.

— Опять ты про меня с Джарой, что ли? Мне казалось, что мы с этим уже разобрались.

— Нет, это относительно того, что дворянин может предпочесть матроса… то есть, я вовсе не хочу сказать, что сам такой уж раскрасавец — мои черты нельзя назвать ни правильными, ни приятными, и я отнюдь не имею в виду, что нахожу твой запах иначе, чем приятным… — Он проводит ладонью по волосам и хмурится, понимая, что окончательно запутался. Разговор вновь даёт опасный крен к отношениям.

Я хочу усмехнуться — но вместо этого почему-то выходит вздох.

— Знаешь, с твоей стороны весьма смело утверждать, что прихоть судьбы и выверт магии выставляют меня перед тобой в столь приятном свете. Это всё равно что уверять, что я безумно люблю похлёбку [1], лишь потому что тетушка не отстанет, пока я не съем всё до капли.

Он застывает.

— Но это так. Ты очень красивый, вот что я хотел сказать.

Чего?.. — Вот теперь я взаправду смеюсь, разрываясь между горечью и опаской, что он таки не выдержал всех этих потрясений и окончательно рехнулся. Разумеется, это кончается оглушительным кашлем. Когда он утихает, я, задыхаясь, сообщаю: — Слыхал я, что любовь ослепляет, но вот это я называю «попасться на удочку». Я? Красивый? Самая добрая девушка, которую я когда-либо встречал, не зашла дальше того, что у меня милая улыбка!

— Это все прочие слепы. — Он поднимается, звеня броней, и нервно прохаживается по палатке, то и дело поглядывая на меня, чтобы не убедиться, что я никуда не делся. — Почему же ты думаешь иначе?

Моя загорелая кожа всегда была слишком бледна на вкус рыбаков, для южан — слишком темна и слишком конопата на вкус горских торговцев. У меня золотистые волосы холмяков и чёрт знает чьи кудряшки, и потому, бросив единый взгляд на мой рост и шевелюру, большинство встречных людей решают, что я хочу ограбить их деревню. Никто меня даже симпатичным в жизни не назвал, не говоря уже о том, что красивыми следует считать только женщин — а в моём случае и слово-то такое никому на ум не придёт.

— Потому что это неправда?.. — Я приподнимаю брови, силясь уследить за перемещениями Азотеги. Таким манером я вновь смещаю что-то не то и морщусь, легонько потирая лицо. — В особенности когда я так измочален и… хотя не важно — это и в лучшие мои дни было бы ничуть не ближе к истине. Слушай, меня такие вещи вообще не волнуют, если это тебя беспокоит; я давно решил, что, раз не могу ничего поделать со своей внешностью, то лучше о ней и не думать — лишь бы выглядеть пристойно. Тебе не нужно кривить душой, чтобы сделать мне приятное, хотя я и ценю твою заботу.

— Пристойно, — отзывается Азотеги. Он останавливается, чтобы уставиться на меня своими ясными изумрудными глазами, разжимая и сжимая пальцы, словно никак не в силах решить, хочет он что-то ими сотворить или же нет. Наконец он еле слышно добавляет: — Всякий раз, как ты говоришь такие вещи, я едва удерживаюсь… — Что бы он ни хотел сказать, его слова заглушает рёв горна, столь близкий, что стенки палатки сотрясаются.

Лицо генерала вмиг становится серьёзным и отстраненным — склонив голову, он прислушивается к затихающему звуку.

— Двести пятьдесят к триста тринадцати, они впереди, — бормочет он. И правильно — битва полным ходом, так что же он тут теряет время, разоряясь насчет моей внешности? — Не так уж плохо, но нам остаётся надеяться, что твои корабли помогут выровнять счёт.

Перед лицом таких чисел я сам начинаю сомневаться, что такое возможно. Я прикован к постели, а там всего три судёнышка против огромной крепости на скале. Может, и беззащитной крепости, но всё равно эта груда камня призвана выдержать любой штурм, на месте защитники или нет.

— Угу, — угрюмо соглашаюсь я. Однако унынием делу не поможешь, потому я натягиваю улыбку: — В своём лице я не приведу тысячу кораблей, но три мне вполне по силам. Они выровняют счёт.

Азотеги кривовато улыбается, а затем вновь прислушивается к звуку горна — при каждом из них на его лице появляется сосредоточенное выражение.

— Ты хочешь отдохнуть, или составить тебе компанию? — спрашивает он затем.

— Знаешь, тебе вовсе не обязательно тут торчать, если ты об этом.

— Скорее, наоборот. Перед тем, как… я отвлёкся я как раз собирался сказать, что Джара скоро представит офицерам твои планы. За время моего отсутствия она просто творила чудеса: отовсюду только и слышно, как она незаменима и что за золотая у неё голова. — Его лицо светится улыбкой гордого отца, и я ловлю себя на том, что немного завидую. Даже не знаю, чему: тому, что мне тоже хотелось бы такую славную дочку — или сына, или же тому, что она заставила его собой гордиться, а меня попросту отколошматили. — Потому я предпочёл бы не вмешиваться, — продолжает Азотеги, — чтобы показать, что я ей доверяю. И всё же… если ты устал, то я вполне могу пойти поучаствовать в обсуждении.

Мой желудок принимается выписывать кренделя, когда я понимаю, что за ответственность он на меня взваливает с выражением вежливого интереса на лице. Если он уйдёт, хоть и не по своей воле, то тем самым покажет, что недостаточно доверяет Джаре. Если же останется, то мои планы, возможно, полетят к чертям, а на новые времени нет. Что же выбрать: друга или флот?

Но он мог бы просто остаться, и не заговаривая об этом, — осознаю я. Такой выбор должен быть мне по силам.

— Ох, чёрт, — вздыхаю я. — Кто-нибудь догадался прихватить набор «Волков и овец»? Я мог бы поучить тебя играть, раз у нас есть время.

От его улыбки и камень бы зарделся.

— Пойду спрошу, — обещает он. — И, гм… переоденусь.


***

Несколько часов спустя Азотеги в потёмках возвращается с мешочком в руке: как выяснилось, солдат Дерек прихватил с собой походный набор и был счастлив одолжить его генералу.

— Никогда не видывал, чтобы кто-то с такой радостью расставался со своим имуществом, — дивится он, пока я устанавливаю доску на одном из ящиков. Это не так-то просто сделать одной рукой, лёжа на боку, но я рад, что мои рёбра позволяют мне хотя бы это. Азотеги пододвигает другой ящик, примостившись на краешке, и наблюдает за мной.

— Лишь потому, что ты у него просишь. — Я щурюсь на крошечные фигурки в свете лампы. — Ведь он — твой самый пылкий обожатель.

— Ах, так это тот самый Дерек со свечами и изображениями?

— Он самый. — Кто бы ни вырезал эти фигурки, он явно не слишком старался, так что мне непросто различить, где кто, и я решаю, что белые, наверно, овцы. Поместив их на клетчатые поля, я выстраиваю волков в полосатом лесу. — И всё-таки я не понимаю, почему тебе не по душе, что за тобой увиваются симпатичные парни — раз тебе нравятся такие вещи. Погоди — а он правда симпатичный? Я-то в этом не разбираюсь.

Азотеги издает изумлённый смешок.

— Думаешь, я разбираюсь?

— Неплохо подмечено, особенно после уверений, что я красивый. — Он собирается возразить, но я поднимаю палец: — Шутка. Возможно. Да что с тобой такое? — Последнее я обращаю к фигурке волка, которая никак не хочет стоять ровно, так что я просто кладу её набок. — Овцы ходят первыми, — начинаю я, чтобы сменить тему, разворачивая доску овцами к нему. — Ты должен провести их в ущелье на моей стороне. Каждая овца, которая доберётся сюда, оказывается в безопасности и выходит из игры. Главным образом, надо держать их подальше от волков, хотя ты можешь убить отбившегося волка, поместив трёх овец на соседние клетки.

— То, что я допускаю отношения с мужчинами, не значит, что я непременно оцениваю внешность своих подчинённых. — Взяв фигурку овцы, он хмурится на доску. — Они ходят как-то по-особому?

— А, прости — на клетку вперёд или на две по диагонали. Овцы могут перепрыгивать через других овец или волков; волки не могут. Волки ходят вперёд или назад, овцу убивают двое волков на соседних полях. А вот эти пустые клетки — топи: овца застревает здесь на ход. — Кивнув, он передвигает овцу на клетку. — Но мою-то ты оцениваешь? — спрашиваю я с нервной улыбкой, потому что внутренний голос сурово интересуется, зачем я затеваю разговор, попахивающий заигрыванием с генералом, в то время как другой подначивает: «И как ты думаешь, что на это можно ответить — неужто «нет»? Если уж флиртуешь — так хоть делай это как следует». Я с достоинством сообщаю обоим, что вовсе не заигрываю, просто хочу побольше разузнать о вещах, в которых не разбираюсь — а затем вдруг осознаю, что веду увлечённую беседу с самим собой. Видимо, те солдаты порядком удружили мне, долбанув по голове.

— Прошу прощения? А. Но ведь ты — мой спутник, а не подчинённый. Подобное восхищение между равными в армии не порицается, в отличие от связи между низшими и высшими по званию, которые являются более частым источником порчи нравов. К тому же, позволь заметить, ты — совершенно особый случай. Что-то не так? — добавляет он, когда я принимаюсь глазеть на него с застывшей в пальцах фигуркой волка.

— Гм… нет. — Он правда считает меня равным? Это — самая безумная мысль, которую мне от него доводилось слышать, и уж явно не такая, из-за которой подобает расплываться в столь беззастенчивой довольной улыбке, словно щуке в ведре с угрями. Одно слово — и я уже верю, что три корабля способны взять весь этот чёртов город, не говоря о крепости. Осознав, что я просто сижу как идиот с фигуркой в руках, я ставлю её, поясняя: — Это я отрабатываю волчий оскал. Р-р-р.

Уголки рта Азотеги подёргиваются, и он ходит другой овцой.

— Мои овцы дрожат всей своей… шерстью, полагаю. Тут требуется какая-то стратегия, или нужно просто передвигать овец в случайном порядке?

— Есть, но мне никогда не давались подобные объяснения. На поверку лучше сразу окунуться в игру — а там всё само прояснится. — Он кивает, ходя ещё одной овцой, и я выдвигаю волка сбоку. — Знаешь… — бормочу я, уставясь на доску, словно не в силах от неё оторваться. «Он назвал тебя равным, — не унимается голос, подозрительно похожий на тётин, — так что будь добр, скажи хоть что-нибудь в ответ». — Ты тоже неплох.

— Это не более чем удача, потому что пока я не имею ни малейшего понятия, что делаю. А на волка овца может запрыгнуть?

— Нет, только перепрыгнуть. А вот волк может прыгнуть на овцу, чтобы зарезать её, но только если рядом есть другой волк. Но я имел в виду… как ты выглядишь. Неплохо выглядишь.

Овца падает, отскочив от края ящика, и катится по ковру. Наверно, человек, в которого ударила молния, не выглядит столь поражённым.

— Тебе придется самому её поднять, — замечаю я, когда молчание слишком затягивается. — Я-то не могу слезть с кровати.

— А… да, — слабым голосом отзывается Азотеги, затем встаёт и пересекает палатку, ступая нетвёрдо, словно человек, сошедший на сушу после месячного плавания. — Прости, но мне казалось, что мужчины тебя не привлекают? — приглушённо спрашивает он, нагибаясь, чтобы подобрать овцу.

Святые сердца и печёнки, ну зачем я вообще начал этот разговор? Лучше бы сказал, что мне нравится его чёртова лошадь. А ещё лучше сразился бы с сотней солдат Рзалеза, чем обсуждать чувства, которых сам не понимаю, в беседе, способной завести нас туда, куда мужчинам вместе ходить не следует…

Но всё же я начинаю думать, что с ним готов пойти куда угодно. И по хрупкой линии широких плеч, по тому, как он молчит, похоже, вовсе затаив дыхание, я понимаю, что одно неверное слово его убьёт. Сглотнув целый океан смущения, я отвечаю:

— Ну, не то чтоб все мужчины.

Наверно, этим я его как раз-таки добил. Судорожно втянув воздух, Азотеги вновь роняет овцу, его спина напряжённо выпрямлена, словно фок-мачта. Тишина всё длится.

Если бы он только обернулся, чтобы я хотя бы мог увидеть, что натворил…

— Гм, — бормочу я, недоумевая, что же ляпнул не так, — прости. Я сильно тебя смутил? Разумеется, я имел в виду… слушай, просто забудь. Просто я, ну, в смысле, не то чтобы пошутил, но порой я порю такую чушь, наверно, это и есть моя самая дурная привычка, хех, и… Фараз, ты в порядке?

— Я… хочу пить, — произносит он ну очень странным голосом. — Пойду принесу воды. Будешь что-нибудь?

— Пить. — Порой я вообще его не понимаю. — Точно? — Дёрнув головой, он выходит, и мне остаётся лишь беспомощно проводить его взглядом. — Наверно, я просто… полежу здесь? Ну да, — говорю я сам с собой. — Видимо, та овца как-нибудь сама заберётся обратно… Так и есть.


***

Вопрос с водой явно стоит очень остро, хотя даже я в курсе, что тут поблизости есть и река, и ров, и море, и это при том, что по пути я валялся в повозке без сознания. За часы, что прошли после ухода генерала, я успеваю снова выстроить фигурки, пытаюсь подгрести упавшую овцу одеялом к кровати — идея оказалась так себе, хорошо ещё, потом мне удаётся вернуть одеяло на место — и наконец задрёмываю. В иных обстоятельствах я бы всё это время раздумывал, что именно сказал не так, в слабой надежде, что это спасёт меня от подобных промахов в дальнейшем, но на сей раз я даже не знаю, с какого конца за это взяться. Разве люди, называя кого-то красивым, не желают услышать того же в ответ? Постойте: этого-то я ему не говорил — может, я не так выразился? Возможно, сказать дзалину, что он «неплохо выглядит» — самое что ни на есть прямое оскорбление… Мне ни в жизни в этом не разобраться.

Я просыпаюсь, когда небеса обрушиваются наземь.

Мне ещё не доводилось слышать грохота такой силы: чёртовы горны не идут ни в какое сравнение, не говоря уже о том, что можно услышать на корабле. Три судорожных удара сердца спустя по земле проходит дрожь, отчего фигурки так и разлетаются в разные стороны — овцы сыплются на волков, которые попадали первыми. За волной следуют вопли, изумлённые вскрики и что-то вроде далёкого боя колокола. С колотящимся сердцем я приподнимаюсь, игнорируя плечо, настойчиво дающее понять, что идея не из лучших, но, уходя, Азотеги опустил полог, так что ничегошеньки не видать.

Однако мгновение спустя полог откидывается и в палатку вваливается Джара, огромные глаза которой так и сверкают.

— Ты должен это видеть! — задыхается она от восторга, с маниакальной улыбкой указывая куда-то вдаль. — Кэйл, гляди!

За полем битвы над городской стеной столбом поднимается дым с той стороны крепости, что обращена к морю: его густые клубы уже затмили все ночные светила. На наших глазах над скалой возносится огненный шар, на краткое мгновение обрисовав красным контуром опалённые стены и бегущих солдат. Корабли неразличимы в темноте, но по отдалённому гулу камней, крушащихся о стену, я знаю, что они там.

— Полагаю, твой план сработал, — наконец удаётся вымолвить мне.

— А как же! Не бойся за корабли, — добавляет она, будто я в силах удержаться от этого. — Мы защитили их, как только возможно. Взгляни на восток… — Ещё один пылающий шар взвивается в воздух. — Смотри, часть стены, примыкающая к скале, уже обрушилась. Как они это делают?

Я сам не в состоянии это понять, глазея на тонущую в клубах дыма крепость. На кораблях нет оружия, способного на такую чертовщину; да я вообще не знаю, что на это способно. Даже неразбавленный прах святых не воспламеняет камень. Разве что на стенах хранилось что-то горючее, и перекинулся огонь на него…

Помнится, в Тальеге под настилами тоже были сложены какие-то ящики.

— Джара, а ты в курсе, что хранится под настилами на стенах?

Она присвистывает, глядя на то, как башню охватывает пламя, порождая новый вплеск изумлённых криков. Хлынувший было ливень тут же прекращается.

— Что? А. Давненько я не занималась инвентаризацией, дай-ка подумать… Фураж для лошадей, зерно на помол, запасная одежда, продукты, которые не требуют хранения на холоде… и которые следует уберечь от крыс, кишащих в подвалах. Ну и порой лошадиный навоз — его сушат, чтобы потом пустить на удобрение.

Глядя на то, как ещё один камень отваливается от стены и обрушивается в море, я постепенно расплываюсь в улыбке.

— Всё это?

— Ну да. — Она оборачивается, и свет луны отражается в её полных любопытства глазах. — А какое отношение это имеет к огню?

Ох уж эти дзали, которые способны извлекать огонь из воздуха и гасить его дождем, когда он вырывается из-под контроля…

— Скажем так: обитателей замка ожидает весёлая ночка.

Поблизости раздаётся паническое ржание, и Джара вздрагивает.

— Похоже, и нас тоже, — парирует она с нервным смешком. — Пойду попробую успокоить лошадей; хотя, чтобы добиться этого, нам явно понадобится талант моего отца… кстати, ты его не видал?

— Ушёл за водой несколько часов назад, — сообщаю я, и меня впервые посещает мысль, что, быть может, дело обстоит серьёзнее, чем просто задетая гордость. Обычно он тотчас прибегает, когда мне грозит хотя бы воображаемая опасность, и мне весьма неловко признать, что я в глубине души ожидаю, что он вот-вот примчится. Однако что ж, он в состоянии о себе позаботиться, и сам я тоже. — Если увижу — отправлю к лошадям.

— Спасибо, — отзывается она. — Матрос. — Тепло улыбаясь мне на фоне дымной завесы, пронзаемой огненными вспышками, Джара, отсалютовав мне, удаляется.

«Эмилия, — думаю я, оставшись один, — сбереги эти корабли». — На замковые стены вновь обрушивается ливень.


***

Следующим посетителем оказывается Алим — он шатается, будто пьяный мул, и просто вне себя от бешенства.

— Вот уж спасибо твоим дружкам за столь занимательную ночь, — рычит он, оседая на ящик подле моей кровати. — Ты не мог бы приказать им атаковать потише?

— Попробую до них докричаться. А ты не видел генерала? — Алим усмехается, но качает головой. Проклятье. Уж лучше услышать, что они весь вечер кувыркались, словно обезьяны. Куда же он подевался?

— А я-то думал, ты первым делом спросишь о своих дорогих кузенах — или тебе они уже не столь дороги? Наверно, теперь тебе и дела нет до того, что они благополучно возвратились, при этом учинив такой дебош, что перебудили и тех, кто умудрился проспать изначальный тарарам.

— …Спасибо, — потрясённо отзываюсь я. Вот уж не подумал бы, что он удосужится поинтересоваться их судьбой. — Сразу почувствовал себя лучше.

— Выходит, моя жизненная цель достигнута. Должно быть, ты вне себя от радости, что твои кузены сполна отомстили за это. — Алим жестом обводит моё тело от затылка до пальцев ног.

— Только если их мертвецов не меньше наших. — Мне не нравится этот его тон.

— О, само собой, Рзалез будет отрицать любые потери, дабы избежать клейма поражения от жалких людишек, но сложно представить, чтобы подобное светопреставление обошлось без жертв. Пролилась благородная кровь, доказав, чего стоят твои моряки.

Но я не стану заглатывать эту приманку.

— Война не обходится без жертв, — твёрдо отвечаю я. — Я думал, что даже дзали должны это понимать после войн с холмяками.

— Это ваши люди придумали закон, согласно которому смерть дворянина от руки простолюдина карается кровью его семьи. Мы его лишь позаимствовали. — От его ладони исходит сияние такой силы, что аж глаза слезятся. Когда Алим простирает руку над моим плечом, оно немедленно принимается пульсировать болью, словно гнилой зуб при соприкосновении со льдом. — Однако тебе нечего опасаться: как я и говорил, Рзалез не признает эти смерти — разве что ты сам об этом раструбишь, дело твоё.

Боль нарастает, так что у меня вырывается стон.

— Королева должна знать, кого благодарить за это!

— О, ты успел столь хорошо её узнать? Потрясающе. — Алим с ленивой улыбкой водит рукой над моей грудью. — Что до твоего первого вопроса, то, без сомнения, Наше Сиятельство бьётся в тщетных попытках убедить подчинённых, что те дурные предзнаменования обрушиваются не на наши головы, — протягивает он. — Ты же понимаешь, что у него есть другие дела, помимо развлечения нам обоим известного матроса?

Я ожидал подобных уколов, и всё же вспыхиваю, отводя взгляд к потолку.

— Ну да.

— Ты и правда не догадывался? Потрясающе. Странно, что он тебя ещё терпит. Эй — хватит дёргаться! Сколь наивно с моей стороны было полагать, что ты способен хотя бы полежать спокойно ради собственного блага. Можно подумать, эта рука тебе без надобности.

— Гм… А я могу её лишиться? — встревоженно переспрашиваю я. Доселе я старался не задумываться о собственных увечьях: подобные размышления едва ли способствуют исцелению.

— На твоём месте я бы не стал строить предположения относительно собственного состояния — разве что вдобавок к своему навыку затычки во всех бочках ты магическим путём обзаведёшься способностями к врачеванию.

— Ну так потому-то я и спрашиваю

В этот момент хлопает полог палатки, и у меня аж голова идёт кругом от облегчения при виде Азотеги, который бодро заходит внутрь. Он при полном параде, держится с образцовой военной выправкой, на лице застыло бесстрастное и отстранённое выражение. Выходит, Алим сказал правду. Заползти в какую-нибудь щель и никогда из неё не показываться внезапно кажется мне невероятно удачной идеей. Как же это глупо: вместо того, чтобы раз и навсегда уяснить, что у каждого из нас есть свои обязанности, проводить весь вечер за игрой, которая явно не входит в их число.

— Ферракс, — кивает он. — Кэлентин. В скором времени спокойствие в лагере будет восстановлено.

— Жертвы есть? — с неожиданной серьезностью вопрошает доктор.

— Одна сломанная нога в результате падения с перепуганной лошади, одна из солдат порезалась, затачивая меч, но обоим уже оказали помощь. Нам сопутствовала удача. — Вот уж не думал, что какой-то шум может наделать столько бед: если бы матросы подскакивали от любого стука, то во время шторма никто не смог бы глаз сомкнуть. Подойдя, Азотеги опускает ладонь мне на лоб, и его взгляд смягчается. — Как ты? — Его пальцы тёплые. Похоже, он уже простил мне все обиды, в чём бы они ни заключались.

— Был бы лучше, если бы не занимался боги знают чем вместо того, чтобы отдыхать, — ядовито отзывается Алим, затем отворачивается, поджав губы.

— Ты справишься, — ласково говорит генерал, и я не сразу понимаю, что он обращается к Алиму. Когда он убирает локон с плеча доктора, мне хочется — предостеречь его, или оттолкнуть его руку, или сделать хоть что-нибудь. Конечно, Азотеги может воротить, что его душе угодно, но… он не должен лишь потому, что кто-то убивает всё своё время на моё исцеление…

Ладонь Алима скользит вверх, обхватывая его запястье, а глаза прищуриваются в мрачноватой ухмылке, когда он замечает, что я смотрю.

— Я устал, — тихо отзывается он. — Проводишь меня до палатки?

— Конечно. Кэлентин, прости, что не принёс воды — я кого-нибудь пришлю. Тебе ещё что-нибудь нужно? — Но его глаза уже прикованы к Алиму, который опирается на его руку, чтобы подняться.

— Я… в порядке, — вымучиваю я.

И лишь когда они выходят, я наконец добавляю:

— Вообще-то, тогда я хотел сказать, что ты красивый, и я правда, честно, хочу сделать тебя счастливым и совершать то, что позволит тебе мною гордиться, даже если я не всегда говорю впопад, но… я буду стараться. — Подхватив фигурку волка с ящика, я гляжу в тёмные точечки его глаз, и он вновь выскальзывает из моих пальцев, когда рука падает.

Уж лучше бы атака кораблей прошла успешно, ведь иначе даже не знаю, как вынесу пробуждение поутру.


Примечание переводчиков:

[1] Похлёбка — в оригинале chutney — чатни — индийская кисло-сладкая фруктово-овощная приправа к мясу.


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 19. Четыре сцены в четырёх стенах

Предыдущая глава

Я засыпаю и просыпаюсь, засыпаю и просыпаюсь. Порой я зову – но никто не откликается. Сердце сжимается от горя, и я засыпаю вновь.

Перед глазами вспыхивают яркие пятна – может, сны, а может, мерещится. Красный – Алим, руки по локоть в крови, столь же яркой, как его волосы, в глазах в кои-то веки нет злорадного блеска;

Чёрный – Азотеги, привалившийся к стене рядом со мной с опущенной головой, к щеке прижата чёрная тряпка;

Золотой – кто-то, похожий на Елену, золотистые волосы обрезаны до подбородка, те же серые глаза и бледная кожа, которые отделяли нас от всех прочих в деревне, но не от нашей семьи. Она кричит, что очень на неё похоже, и плачет, что совершенно не в её духе;

Бурый – тёмные деревянные балки, низкие, словно полог палатки – они то валятся на меня, то внезапно взлетают, порождая новые приступы тошноты.

Пустота.

читать дальшеНаконец мир застывает в неподвижности чуть дольше, чем на единое мгновение. В одном глазу темнота – что-то тяжелое не дает ему открыться. В другой бьёт слишком яркий свет, когда сияющие пальцы зависают над моей щекой.

Я пытаюсь отвернуться, жмурясь, и усталый голос бормочет:

– Он очнулся, если тебе до этого есть дело.

И вот надо мной нависает Азотеги: в распахнутых зелёных глазах застыл ужас, тёмные влажные от пота волосы кудрявятся, губы шевелятся без слов. Затем его пальцы уже в моих волосах, голова – прижата к моей. Я закрываю глаза, приникаю лицом к его шее и дышу. Он пахнет морем, солёной водой и лесом, и я не могу припомнить более восхитительного запаха.

Он в безопасности. Лёгкое прикосновение волос к моему лицу обжигает, словно каленое железо, голова взрывается болью, но мне до этого нет дела. Он так дрожит, что кровать сотрясается.

Мне удается повернуть голову таким образом, что губы касаются его уха. Похоже, я не в состоянии раскрыть рот, но мне всё же удаётся прошептать:

– Я в порядке. Не волнуйся.

– Ты, – почти неслышно выдыхает он. – О боги…


***

При новом пробуждении вместо него передо мной рыжие волосы и хмурая мина. Алим с полузакрытыми глазами опирается щекой на ладонь, другая рука простёрта над моей грудью. Что-то по-прежнему закрывает мой глаз – я догадываюсь, что это бинты, которыми перемотана моя голова – но хотя бы челюсть двигается.

– Почему ты здесь? – спрашиваю я. Каждое движение отдается в голове россыпью звёзд, и я вовсе не уверен, что эти слова того заслуживают.

– Изо всех дурацких вещей, что ты наговорил, эта фраза – самая глупая, – угрюмо отзывается Алим. Под его глазами залегли тёмные круги, рука над моей грудью подрагивает. – Лечу тебя, зачем же ещё.

Мои мысли постепенно погружаются во тьму, в которой растворяются все вплывающие в голове вопросы. Свет, исходящий от его руки и светильников над головой, отражается на поверхности тёмной древесины потолочных балок и стен, которых я не узнаю. Сначала кажется, что в комнатушке вовсе нет дверей, но затем я её различаю: она сложена из тех же досок, что и стены. Комната пуста, за исключением табурета, на котором сидит он, да койки с грубым соломенным тюфяком, на которой лежу я.

– Где? – хриплю я.

– В грязной человеческой таверне. Если у тебя не будет вшей к тому времени, как мы отсюда уберёмся, то это до основания разрушит мою картину мира.

– Что? Почему… здесь?

– Я каждый день спрашиваю богов о том же, но они молчат. Если ты пытаешься сформулировать вопрос: «Почему мы в таверне?» – тогда я отвечу: потому что ты бы истёк кровью, прежде чем мы дотащили бы тебя до стен города, не говоря уже о лагере.

Внезапно сияние гаснет, и его шатает, словно три паруса под ветром. Алим успевает опереться о стену над моей головой, затем с трудом поднимается на ноги и бредёт к двери, толкая её плечом.

– Твоя очередь, – бросает он кому-то, кого я не вижу, из последних сил вымучивая сарказм.

– Ерунда, – отзывается голос, от которого тотчас теплеет на сердце: обычная отповедь Эмилии. Итак, они всё-таки нашли мою кузину. – Я провожу вас до вашей комнаты. Стеф, генерал проснулся?

– Да. – В дверях появляется сам Азотеги, пол-лица закрывает грубая повязка, но он сияет, словно луна, зелёные глаза так и светятся. При виде его улыбки в моей груди что-то оттаивает. Что я такого сделал, чтобы заслужить подобное?

Он пересекает комнату, чтобы опуститься на табурет Алима. Рука Азотеги тянется к моей щеке, но он в нерешительности возвращает её на место, не успев дотронуться.

– На тебе живого места не осталось. Есть хоть что-то, что не заболит от малейшего прикосновения?

– Не-а, – отвечаю я, – но я выносливый. – Он не шевелится, и тогда я – медленно, осторожно – поднимаю руку, чтобы кончиками пальцев дотронуться до его ладони. – Видишь?

Похоже, я сделал что-то не то: его улыбка вянет, лицо искажается, словно мое касание обожгло его. Азотеги сгибается пополам, будто у него не осталось сил держаться прямо, а рука сжимается на моей, поднося мои пальцы к губам. Его дыхание щекочет кожу, что куда приятнее, чем пульсирующая в голове резкая боль.

– Прости, – шепчу я на тот случай, если есть, за что извиняться. Я отгибаю большой палец, проводя по краю его повязки. – Ты ранен?

– Просто царапина, – говорит он в мою ладонь.

Я ему не верю.

– Там, в проулке, было много крови.

– Их. – Судя по тому, как он произносит это слово, на сей раз ему стоит верить. – По большей части.

– А. Они мертвы?

– Нет, если товарищи нашли их вовремя, – отвечает он низким, дрожащим голосом. – Оскопление не смертельно, если вовремя прижечь рану.

– Ты чего?.. Святые стигматы… буду иметь в виду… – Тут меня одолевает кашель, и он стискивает мою руку, пока приступ не проходит, – … что не стоит угрожать собственной жизни. – Азотеги поднимает голову, смерив меня озадаченным взглядом, и я улыбаюсь слабой улыбкой, понимая, что заставил его поволноваться. – А законы чести допускают оскопление?

– Едва ли это хуже, чем забить кого-то до смерти. – В его голосе звучит усталость всего мира. – Безусловно, политические последствия будут, но для векторов есть свои послабления… в общем, сейчас это едва ли имеет значение. Они сказали, почему сделали это? Хоть что-то?

– Гм… один сказал, что он – брат Саце, который пострадал из-за меня. – Мне не хочется упоминать о прочем, что они наговорили.

– То-то он показался мне знакомым. – Я вновь захожусь кашлем, кивая, и его лицо искажает боль, сходная с моей собственной. – Я сожалею лишь о том, что не успел раньше.

– Плохой из тебя спаситель, – слабым голосом отзываюсь я. – В следующий раз не позволю себя спасать, если продолжишь в том же духе.

От этих слов выражение его лица лишь ненадолго теплеет, затем темнеет пуще прежнего.

– Я недостаточно быстро бежал, – шепчет он, – потому что был пойман врасплох: я как раз пытался схорониться от новобранцев, но я должен был обратить внимание на то, что офицеры не вышли вслед за ними. Должен был… но не обратил.

– Плохо со мной дело, а? – От того, что он избегает смотреть в мою сторону, мне становится не по себе. – Что меня ожидает: деревянная нога, стеклянный глаз?

– Будущее неведомо, – шепчет Азотеги, игнорируя мои слабые попытки шутить. Он чересчур бережно опускает мою руку обратно на постель, уставясь на неё вместо меня. – Любимый, я не знаю, как смягчить это. Ты был мёртв.

Я таращусь на него. Генерал смеется тихим надтреснутым смехом, глядя на моё обалдевшее лицо.

– Ну хотя бы магам будет радость – они наконец-то получили ответ на свой вопрос: магическая связь не убивает вектора, когда умирает его фокус. Уж не знаю, счастливчики мы или прокляты.

– Мёртв? – ошарашенно повторяю я. – Но… я не… я ведь жив? – Ни один монах не упоминал о головных болях после смерти, так что тут я могу быть уверен. – Я и прежде не раз дрался – и всегда отделывался от силы парой синяков. Я видел сотни драчунов, измочаленных в клочья, которые потом вставали и уходили своими ногами. Как же?.. – Но правда в том, что они жаждали моей смерти. Пусть умом я это понимаю, всё равно не верится.

– Ферракс сказал, что удары в голову наложились на старые травмы – впрочем, я не лекарь. – Его пальцы раз за разом проходятся по затылку, и, наверно, он больше никогда на меня не взглянет. – Думаю, ты потерял сознание в самом начале. Не знаю. Я каждое мгновение благодарил богов за твоих кузенов, что смогли привести Алима. Уж не знаю, что такого они ему сказали, что он согласился… но мой долг перед ним воистину неоплатен.

Я умер, а Азотеги в долгу перед Алимом. Одно из этих утверждений слишком безумно; другое – слишком горько.

– А. Ну да.

– Прости меня, я… – Прочистив горло, он окрепшим голосом заканчивает: – Ты в надёжных руках. Я не сомневаюсь, что ты поправишься.

– Угу, – отзываюсь я, прикрывая глаза. Единственное, на что я был способен – и то провалил. Ему пришлось меня спасать, а я даже выжить не удосужился. Сработай наша связь иначе – и своей слабостью я убил бы верховного генерала. – Я рад, что ты ещё жив.

– О, Кэлентин... – Его голос мягко подрагивает. – Когда ты выкрикнул мое имя, я и вправду чуть не умер. Это не столь уж важно, но мне не хотелось бы, чтобы оно ассоциировалось у тебя с таким ужасом.

– Прости. – Внезапно до меня доходит, и я сглатываю, одолеваемый непривычным смущением. – Постараюсь запомнить. Фараз.

Его пальцы проходятся по синякам на моей щеке.

– Отдыхай, любимый.


***

Когда я вновь открываю глаза – ну, по меньшей мере, один – Алим вновь рядом, краше в гроб кладут [1]. Его рука светится чуть ярче тусклого светильника над кроватью. Я чувствую себя так, словно меня переехала целая флотилия, а затем обмакнули в кипящее масло, но я хотя бы не мёртв. Или мёртв. Упырь, что ли? Даже не знаю, как такое называется.

– Ну как мои дела? – удаётся произнести мне, сражаясь с болью за каждое слово.

Алим дёргается, едва не валясь с табурета. Когда он выпрямляется, в его недовольном взгляде слишком много усталости, чтобы в нём осталось место злорадству.

– Идут на поправку. Вечно эти вопросы. Как насчёт: «Что я могу сделать, чтобы помочь вам спасти мою никчёмную жизнь, Джа Алим?» Вот это был бы вопрос получше.

– Верно, – бормочу я. Свободной дрожащей рукой он заправляет выбившийся локон за ухо, но тот тут же падает обратно. Солдаты, почитающие его первым красавчиком королевства, завопили бы от ужаса, узри они его сейчас, но я впервые почти понимаю, что генерал вообще в нем нашёл. Если прищурюсь как следует. – Азотеги рассказал мне… что случилось. Мне сказали, что своей жизнью я обязан тебе. Полагаю, мне стоит тебя поблагодарить.

– Заткнись. Буду премного благодарен. – Свет от его руки мигает и гаснет, и внезапно от наклоняется, оказавшись в опасной близости. – Ещё одну косточку, – бормочет он. – Ну же, слабак, ещё одну косточку…

Ну хотя бы его проклятия в кои-то веки сыплются не на мою голову.

– Ты в порядке? – встревоженно спрашиваю я.

– Заткнись, заткнись

Мгновением позже свет вовсе гаснет, и он с грохотом валится с табурета.

Я пытаюсь изогнуть шею, чтобы посмотреть, что с ним сталось, но малейшее движение лишает последних сил. Не то чтоб я мог помочь ему, даже если бы увидел. Со стоном опустив голову, я зову:

– Аз… Фараз?

Однако в открывшуюся дверь заходит Елена, золотистые волосы так и светятся на флотском буром. Моя худенькая кузина хмурится при виде лежащего на полу доктора, однако её лицо мигом смягчается при взгляде на меня.

– Эмилия предупреждала, что этим всё обычно и кончается, – бросает она, тыкая Алима носком ботинка. – Выходит, теперь моя очередь тащить его в постель. Ты знаешь, что генерал купил таверну с потрохами? Похоже, у него денег куры не клюют.

– И я рад тебя видеть, Лена, – шепчу я, улыбаясь по мере возможности. – Надеюсь, ты получше моего.

– Разумеется, – отвечает она, ничуть не смутившись. – Эмилия сказала, что волнуется за тебя. И Стеф. Они оба уже вернулись на свои корабли. – Тётя говаривала, что солнце, палившее плот, на котором нас нашли, дотла выжгло чувства Елены, но на самом деле она лишь проявляет их немного иначе. Кузина опускается на корточки, чтобы перекатить Алима на бок. – Слушай, а ведь он уже похолодел. Меры не знает, вот что.

– Магию так просто не придержишь, сестрёнка.

– Ну так ему стоило учиться получше. – Она закидывает его руку на плечи, затем застывает, дёрнув головой в сторону двери. Я ничего не слышу, но она хмурится всё сильнее, не двигаясь с места. Осторожно опустив Алима у ближайшей стены, Елена опускает руку на рукоять одного из своих ножей, слегка наклоняясь.

В тот же момент, когда дверь распахивается, лезвие ножа прижимается к горлу Азотеги. Он застывает, глядя на неё невозмутимо, словно невзначай повстречался с ней, проходя мимо.

– Прошу прощения, – приветствует он кузину безукоризненно вежливым тоном.

Я сглатываю протестующий вскрик. Конечно, Азотеги может обернуть кожу в металл, а Елена в жизни не убивала никого, кроме тех, кто на это напрашивался, но он-то этого не знает…

– Лена, – твёрдо говорю я. – Полагаю, ему можно войти.

Мгновение спустя она, напряжённо кивнув, опускает руку.

– Я опасалась непрошенных гостей. – Наморщив лоб, Елена добавляет, размеренно, словно долго заучивала эти слова: – Прощу прощения, Ваше Сиятельство.

– А я благодарен вам за бдительность. Можно пройти?

Кузина без слов заправляет нож за пояс и возвращается к Алиму. Закинув его на плечи, будто свернутый ковер, она тащит его мимо генерала, который предупредительно отступает в сторону, чтобы её пропустить.

Когда за ней закрывается дверь, он хмурится:

– Я ведь её не оскорбил?

И это всё, что его волнует, после того, как она приставила ему нож к горлу. Святые свидетели, он и правда что-то с чем-то.

– Не-а. Она просто слишком серьёзно настроена. Раз она пытается вести себя прилично, значит, ты ей нравишься.

По горло сытый тем, что всё время приходится глядеть на генерала искоса, я пытаюсь сесть. Вскоре я понимаю, что для начала неплохо хотя бы поднять голову, ибо грудь так туго перебинтована, что рёбра не дают мне шелохнуться. Шея болит, но без проблем сгибается – знак того, что хоть с ней-то всё в порядке.

– Тебе не стоит двигаться, – морщит лоб Азотеги, подходя к моей кровати. – Ферракс будет вне себя, если узнает.

Я вздыхаю, падая обратно на подушку, и ворчу:

– Ненавижу болтаться без дела. Какое хоть время суток? Тут ведь даже окон нет. – Может, та схватка случилась вчера, а может – год назад. Мне-то кажется, что всё случилось не так уж давно, но, судя по онемению во всём теле, я продрых будь здоров.

– Ночь, все уже разошлись по постелям, – отвечает он. – Но мне в последнее время на удивление плохо спится. – Бросив неприязненный взгляд на табурет, он вместо этого присаживается на пол рядом с кроватью, опираясь спиной на стену у моего изголовья.

– Мне уже до чёртиков надоело спать, так что буду только рад компании. Я по-прежнему сплошной синяк?

– Дай взгляну. – Он наклоняется так близко, что между нашими лицами расстояние от силы с ладонь. – Боюсь, что так, – говорит он с мимолётной улыбкой. – Отёк спадает, но, боюсь, фиолетовый и жёлтый тебе явно не к лицу.

– Чёрт.

– Я уверен, что это скоро пройдет, если твоё самолюбие задето.

– Верно. – Я бросаю взгляд в его сторону: он на прежнем месте, и в глубине сознания это отчего-то меня беспокоит. Зато теперь мне виден свежий порез там, где прежде была повязка. Он касается старого шрама, следуя от линии волос в опасной близости к глазу, чтобы затем повернуть к уху. Края стянуты аккуратными белыми стежками – кажется, узнаю искусную руку Елены. – Ты, вроде, про царапину говорил?

– Алим считает, что останется шрам, но рана не опасна. – Его губы изгибаются в неловкой улыбке, сводя на нет мои усилия получше рассмотреть его лицо. – Это… неприятное зрелище, я знаю…

– Мне это до русальего хвоста, знаешь ли, – ворчу я, смещаясь, чтобы вновь получить обзор. – Можешь ты не вертеться? – Он застывает, сжав губы в упрямую линию и устремив глаза в пол. – По крайней мере, рана не воспалилась. А что ж наш доктор тебя не заштопал?

– Все его силы нужны для тебя. Мое тщеславие не должно его заботить.

– Гм. Ну что ж, чтобы взаправду изуродовать твоё лицо, понадобится куда больше шрамов. – Вполне удовлетворённый увиденным, я, зевая, вновь откидываюсь на свою подушку из грубой холстины. – Святые небеса. Только не говори, что за это время мы продули войну.

– Не совсем. – Его голос звучит странновато, но быстро выравнивается. – Твои кузены доставили продовольствие, так что мы можем обождать. Разумеется, нам следует атаковать как можно раньше, пока нас не обнаружили, но я с места не двинусь, пока Алим не скажет, что это безопасно. – От этих слов моё сердце падает, но он смотрит на меня исполненным мрачной решимости взглядом. – Не вздумай себя винить. В любом случае, я бы не послал солдат на битву после такого перехода. Единственное, чего армия лишилась – это моего угрюмого молчания.

– Ха, – выдыхаю я. Мне по-прежнему неловко, но я всеми силами пытаюсь принять его ответ. – Все мои кузены здесь?

– По меньшей мере, трое. Наши капитаны, каждый со своим судном.

И чему я удивляюсь: кого ещё Эмилия смогла бы притащить сюда по первому зову?

– У меня так много идей, что хватило бы и на сотню судов, но покамест обойдусь и тремя. – Нахмурившись, я добавляю: – Чертовски досадно, что нельзя приступить к планированию прямо сейчас. Твои офицеры ведь сюда не заявятся?

– Мы посреди города Рзалез, если забыл. Отличная возможность заполучить всю верхушку единым махом. – Сколь бы шутливо ни звучало это замечание, я вспыхиваю от стыда. – Я бы сам передал твои слова, но…

– Но тупая связь тебя не пускает. – Не в силах вложить в эти слова требуемую обстоятельствами горечь, я просто произношу их на вздохе. – Будь она дважды проклята. Если меня ранят – то и ты пострадаешь; я застрял – и ты застрял. Ненавижу это.

Ответом мне лишь угрюмая тишина. Это ему впору жаловаться, а вовсе не мне. Для моряка мало приятного в том, чтобы застрять на суше, однако это не может быть хуже, чем оказаться привязанным к тому, кто не может сделать тебя счастливым. Но я держу язык за зубами, потому что не знаю слов, которые могли бы это исправить.

– Сказать, что я за тебя боялся, было бы сильным преуменьшением, – наконец тихо отзывается он. – Не думаю, что вынес бы присутствие своих офицеров, даже если бы мог тебя оставить. Да и ничьё другое, за исключением разве что твоих кузенов. Они даровали утешение мне и немалую помощь Алиму, заставляя его есть и пить, когда он сам забывал об этом. Без них нам бы тяжко пришлось.

– Я скучал по ним, – вздыхаю я, глядя на тёмные потолочные балки и покачивающийся светильник. – Почти забыл, каково это – когда они рядом. Мне не приходится беспокоиться о том, что я всегда могу рассчитывать на помощь семьи.

– Поясни, пожалуйста? – озадаченно переспрашивает он.

– Ну… Мы знаем друг друга целую вечность. Я не раз вытаскивал их из неприятностей: к примеру, как-то сказал, что это я порвал сеть, когда это сделала Эмилия, и побил задиру, который доставал Стефано, а ещё учил Елену, как вести себя с незнакомцами. Никто из нас никому ничего не должен, потому что мы друг другу по гроб обязаны. Ну а с тобой, гм… – Я медлю, искоса на него поглядывая, но всё, что мне видно – это его колено, на котором лежит ладонь. – Тебе вечно приходится меня спасать, давать мне крышу над головой, кормить меня из своего кармана… не то чтобы я не был тебе благодарен – я просто не знаю, как тебе отплатить.

Затылок Азотеги стукается о стену.

– Я и не подозревал, что ты так это воспринимаешь, – слабым голосом отзывается он. – Ты правда думал, что я хочу, чтобы ты мне отплатил?

– Ну, гм, нет, – признаю я. – Пожалуй, я неверно выразился. На самом деле я имел в виду… Порой я чувствую себя виноватым. Потому что не заслужил всё это. Ты дважды спасал мою жизнь – а я что взамен? Ставлю для тебя палатку? Я даже о себе позаботиться не в состоянии, не то чтобы быть хоть в чём-то полезным.

Полезным? – Он мгновенно разворачивается, нависая надо мной, рука сжимает одеяла в изголовье, в то время как он не отрывает от меня взгляда. – Да ты вот-вот победишь в Западной войне! Ты знаешь, сколько десятилетий мы не могли сдвинуться с места? За неполный сезон ты послужил королеве лучше, чем я за всю мою жизнь. Наверняка ты слышал, как о тебе судачат солдаты – что ты наш талисман, но я-то знаю, что твой ум, а не благословение богов, привёл нас сюда.

Представляю, что за чудный цвет у моего лица со всеми этими синяками.

– Гм. Ну ладно. Может, в твоём присутствии они и правда так говорят – чтобы, ну, знаешь, подольститься к тебе...

– Прошу, не учи меня придворной политике, – останавливает он меня, осторожно дотрагиваясь до моей щеки – однако его сияющий зелёный взгляд по-прежнему не отрывается от меня. – Я отлично знаю, когда кто-то пытается втереться в доверие, а когда говорит искренне. Но этим далеко не исчерпывается всё, что ты для меня сделал. Разумеется, в сравнении с судьбой королевства это сущая мелочь, но всё это время ты был моей опорой. Я… и не мечтал вновь обрести счастье, и всё же каждый день обретаю его – с тобой.

Никогда не понимал, как он может говорить такие вещи, глядя мне прямо в глаза. По крайней мере, я не сомневаюсь в его искренности, и потому сам не знаю, стоит ли мне растаять от смущения или же отвергнуть всё это, или расплыться в столь широкой улыбке, что от неё заноют щёки.

Но тут всплывает тот разговор в лесу, и желание улыбаться пропадает.

– Ты правда так думаешь? – тихо отзываюсь я. – Потому что, когда ты думаешь, что я не вижу, ты выглядишь так, словно у твоего порога стоит несчастье. Порой я чувствую, что… что я делаю что-то не так, и мне самому в жизни в этом не разобраться, если ты мне не скажешь.

Теперь он отводит взгляд, уставив его на противоположную стену. Не удивлюсь, если именно там находится комната Алима – а может, он просто смотрит куда угодно, лишь бы не на меня.

– Я же говорил, что мне не бывать жизнерадостным идеалом Имоджены.

Я фыркаю, затем кашляю, явно разбередив что-то своим легкомысленным смешком.

– Я и не жду, что ты начнешь распевать на улице. Я знаю немало мужиков, которые не улыбнутся, даже если их покойная мать восстанет из праха. И всё же если причина твоих огорчений во мне, тогда, чёрт побери, я должен об этом знать.

– Ты не обязан заботиться о моем исцелении. – Мне не нравится этот холод в его голосе. Хотел бы я, чтоб меня подлатали как следует – тогда я смог бы сжать его плечо, чтобы дать ему понять, что не хотел его задеть.

– Я на это и не замахиваюсь, – твёрдо отвечаю я. – Тогда, в городе, ты говорил, что твоя жена пыталась, верно? Но я не лекарь и не маг, так что я ничего не смог бы сделать, даже если бы хотел – да, я понял, что ты на самом деле имел в виду, это просто шутка! – Я вздыхаю, когда его взгляд вновь скользит по моему лицу. – Просто... если я в чём-то портачу, самым глупым и явным образом, мне бы хотелось, чтобы ты сказал мне об этом. – Его потемневшие глаза полны все той же безмолвной муки, и я силюсь натянуть улыбку на ноющие щеки. – Ну что за взгляд, – бормочу я. – Неужто это всё, чего я добился своей болтовней?

– Едва ли. Это всё воспоминания, так что ты тут ни при чём. – Он неохотно возвращается на прежнее место, подогнув ноги под себя и пристроив голову рядом с моим плечом.

– Ну тогда… просто расскажи, и я больше не буду к тебе приставать.

– Я сам не смогу об этом забыть. – Его плечи поднимаются, чтобы тотчас опуститься со вздохом. – В тот день, когда ушла Шьярди, я спросил у неё, почему именно в этот день из всех – ни с того, ни с сего, накануне мы даже не повздорили. Она сказала, что больше не в силах ни единого мгновения смотреть на то, как я накручиваю волосы на пальцы. Дурацкая привычка… но, само собой, дело было вовсе не в этом. Проблема заключалась во всем остальном, а привычка была лишь предлогом. Когда я наконец оправился от вины за то, что сотворил с ней наш недолгий союз, я поклялся, что изменюсь, избавлюсь от этой привычки, которая напоминает мне о ней. – Его губы изгибаются в мрачной ухмылке. – Но даже на это я оказался не способен, и потому избрал малодушный путь: просто обрезал их.

Я таращусь на него с мыслью: что ж, это многое объясняет. Но не всё.

– Ну что сказать, звучит невесело, – признаю я. – Но меня-то никакие твои привычки не раздражают, и если тебя, в твою очередь, не бесит, как я щёлкаю шеей, то, значит, тебя беспокоит что-то другое. Так в чём дело?

– Гм. Сейчас не время для подобной беседы.

Не время? – Он хотел было подняться, но я успеваю схватить его за руку. Боль пронзает бок, молнией выстреливая в пальцы, и я разжимаю их, задыхаясь – в глазах вспыхивают россыпи звезд. Это запускает очередной приступ кашля. По крайней мере, Азотеги уже не собирается уходить: он вновь склоняется, помогая мне приподнять голову, чтобы я не задохнулся.

– Прости, – говорит он с лёгким оттенком паники. – Я не хотел… пожалуйста, дыши!

От этой эскапады на глаза наворачиваются слезы, и я поспешно их смаргиваю.

– Нельзя так: сперва сказать, что я что-то делаю не так, а затем – что не можешь объяснить сейчас! Я же всю ночь проворочаюсь, а потом… Алим тебя прибьёт!

– Я бы не сказал, что не так, – протестует он. – Просто думаю, что лучше будет продолжить этот разговор в другой раз, когда ты поправишься… – Он замолкает при взгляде на моё сердитое лицо. – Или я просто глупец.

– Вот тут ты в точку попал.

Азотеги проводит рукой по волосам – и тут же отдёргивает её вниз.

– Как всегда, я в невыгодном положении, – бормочет он. Усевшись на край койки, он упирает локти в колени, но его спина остаётся столь же напряжённой. – Ведь я не могу отказать тебе ни в чём.

– Чушь собачья, – сообщаю я, буравя повёрнутую ко мне сторону его лица. – Можешь делать, что хочешь. Но если не скажешь – устрою сквозняк в палатке, вот увидишь.

– Страшная угроза. – Его взгляд на мгновение теплеет, затем он вновь вздыхает, и свет в его глазах гаснет. – Полагаю, это так же, как с твоими долгами. Прошу, не пойми меня превратно и не принимай близко к сердцу, но… мне не дает покоя, что я не могу дотронуться до тебя без опаски. То есть, – быстро добавляет он, – ты пойми, я – не тот тип, который без конца обнимается со всеми подряд или держится за руки, или вообще придвигается близко; по правде, я и сам не могу это объяснить, но после того, как ты раз за разом отстранялся – из-за неприязни или страха, как знать – уж прости, мне не хочется переживать это вновь. Право, лучше знать наверняка, что моя персона будит в тебе настолько сильное отвращение, что ты стараешься держаться от меня как можно дальше, чем терзаться сомнениями. Воистину мне проще снести горькую правду, чем подобное неведение – ведь окончательный ответ даст мне возможность отстраниться, которая недостижима, пока остается вероятность, что ты желаешь вовсе не этого, но просто это выражаешь по-другому – быть может, в силу какой-то особенности человеческой натуры или холодности, которая...

– Дыши, – криво усмехаюсь я. Он тут же краснеет и опускает голову.

– А... да. Я бы хотел прояснить, что не имел в виду… что… Я знаю, что мужчины тебя не привлекают. Возможно, это моральный запрет, которого я сам не разделяю, но понять могу. Прошу, поверь мне, я не вынесу, если ты воспримешь мои слова как требование любовной близости – в особенности в свете того, что ты сказал, относительно долга и расплаты. Я имею в виду лишь обычный физический контакт.

Видя в моих глазах полное непонимание, он добавляет:

– Например, у нас бытует обычай застёгивать и завязывать рукава друг другу при одевании – наверно, он покажется тебе глупым, но есть и другие. Например, если на твою тунику сядет муха – могу я её смахнуть? Можно подсадить тебя на лошадь или вынуть лист из волос? Если же ты вовсе не желаешь иметь со мной никакого дела, так и скажи – и я больше никогда не подниму этот вопрос, начисто выкинув его из головы.

– Так вот что тебя беспокоит? – медленно спрашиваю я, силясь всё это переварить.

Его лицо озаряет мимолётная улыбка.

– Извини, но есть ещё и война, которую я веду. Не то чтобы этот вопрос занимал все мои помыслы… но всё же он камнем лежит на моём сердце.

– Верно. – Я позволяю услышанному как следует утрястись в голове, уставясь на светильник. – Я бы не сказал, что ты мне, ну, отвратителен, – бормочу я наконец. Капельки воды на чёрных волосах, на влажных губах… в общем, определённо не отвратителен. – Это-то я точно знаю. И мы с кузенами с малолетства боролись, а также теснились кучкой у огня, рассказывая истории, а ещё танцевали с деревенской молодёжью – так что дело не в прикосновениях, просто…

В прикосновениях, которыми не подобает обмениваться мужчинам?

В его прикосновениях? Ох, наверно, он до потолка запрыгает, однако что тут поделаешь – против правды не выгребешь. Единая мысль, что он тянется ко мне, чтобы положить ладонь на руку, порождает неловкую дрожь – хотя когда тот же Ларис на прошлой неделе вешался на меня при любой возможности, я и глазом не моргнул. Конечно, я не думаю, что насмешливый солдат всерьёз хочет затащить меня в постель – хоть и твердит об этом семь раз на дню – так что сама мысль о подобной близости меня не заводит, но…

Ну, разве что с Азотеги.

Я гляжу на профиль генерала, на его поникшую голову, будучи совсем не в восторге от того поворота, который приняли мои мысли. Я всегда стремился к тому, чтобы вести себя с другими справедливо и благоразумно, так что эта новая идея смотрится среди прочих трёххвостой рыбой. Что такого особенного в Азотеги, что с ним все иначе?

Когда мы повстречались, я то и дело приходил в ужас от его положения, его непрошеного внимания, от того, что с ним мне приходится делить то, что не делил даже со своей командой. Ну а теперь?

Кажется, это было долгие годы назад – когда я и впрямь опасался, что, позволь я ему до себя дотронуться, это приведёт к чему-то, чего мне вовсе не хочется – и мне приходилось раз за разом разбивать его сердце, отталкивая его. Но он прав. Он ведь не собирается меня лапать. Так за каким бесом мне отшатываться, когда он, скажем, наклоняется, чтобы поправить одеяло, но, стоит это представить, как по коже бегут мурашки. Это какая-то бессмыслица.

Может, я просто трус? Всего-то навсего? Но ведь тогда я бы боялся, а ведь в то время как новобранцы трепещут перед ним, я доверяю ему, как себе самому.

– Просто?.. – переспрашивает он дрожащим от тревоги и нежности голосом.

Я выдыхаю, приподнимая уголок губ.

– Наверно, ты прав, стоит отложить этот разговор до лучших времён. Сейчас у меня голова не варит.

– Разумеется. Прости меня. – Поднявшись на ноги, он принимается прикрывать мою обнажённую руку одеялом, затем отстраняется, прочищая горло. – Надеюсь, теперь твои сны будут мирными, – малость натянуто произносит он. – Прошу, отдыхай.

– И ты тоже…

Когда он разворачивается, чтобы уйти, я окликаю:

– Постой! – и он оглядывается через плечо. Я поднимаю руку, на сей раз очень медленно и осторожно, и протягиваю к нему. – В нашей команде принято пожимать руки при прощании.

Боль, которую мне при этом приходится вытерпеть, стоит того, чтобы увидеть, как загораются его глаза, а лицо оттаивает, молодея на многие годы. Один стремительный шаг – и Азотеги, поймав меня врасплох, грациозно опускается на одно колено, чтобы, взяв меня за руку, поцеловать тыльную сторону ладони.

– Так прощаются при дворе, – торжественно провозглашает он, а затем посылает мне улыбку, прежде чем выскользнуть из комнаты.

Мне остается лишь фыркнуть ему вслед:

– Мужчине можно пожать руку и покрепче, – бурчу я и тихо смеюсь, пока меня вновь не одолевает кашель.


***

– Эй, всю рыбу проспишь, засоня!

Я щурюсь и моргаю в ярком свете, пока надо мной не появляется улыбающееся лицо Эмилии.

– Мы что, идём рыбачить? – бормочу я. Мне что-то снилось – кажись, бордель – и я осторожно проверяю под одеялом. Сухо – и на том спасибо.

– Угу, может, выудим победу. Ничего себе у тебя синяки, кстати говоря. Я попросила у трактирщика пару кусков сырого мяса, но ваш хлыщеватый задохлик-доктор едва в обморок не грянулся, когда я объяснила, зачем.

Мне наконец-то удается раскрыть глаза как следует. В ногах моей койки сидит Елена, ножом выковыривая грязь из-под ногтей; позади неё к стене привалился Стефано, скрестив мускулистые руки на груди, коей позавидовал бы и Аджакс. Поймав мой взгляд, он расплывается в застенчивой улыбке. У изголовья возвышается Эмилия, на том самом месте, где вчера стоял на коленях Азотеги – но сейчас его не видать.

– Доброе утро, – хрипло приветствую я кузенов, затем прочищаю горло и вновь пробую: – Рад видеть всех вас. Как там… чёрт…

– Держи. – Эмилия пихает мне в руки чашку воды, и я склоняю голову набок, благодарно отпивая из неё.

– Корабли? – заканчиваю я, когда ко мне возвращается способность говорить.

– Загружены и готовы выступить под твоим командованием, – рапортует она, сверкая акульей улыбкой. – У меня подлатанная «Мида» – не смейся, Кэйл, а то опять раскашляешься – а Лена и Стеф – со своими красотками. – Её глаза на мгновение тускнеют, и я понимаю, что она думает о собственном корабле – но тут же вновь загораются. – Твой Иосиф у меня лейтензанцем – я подумала, что ты это оценишь. Мы всю дорогу проболтали. Он и вполовину не так плох, как ты его малюешь, братец.

– Наверно, он так благодушен, потому что не он – капитан «Пеламиды», – ворчу я. – А чего вы все здесь столпились? Я-то думал, что вы по очереди отбываете на корабли, чтобы было кому приглядеть за доктором и изображать видимость деятельности.

– Переезд, – грохочет Стефано. – Его Сиятельство говорит, что должен вернуться к армии, хоть док и возражает. Ну а мы будем тебя таскать, пока он не скажет, что ты можешь двигать на своих двоих. – Я строю гримасу: ненавижу быть раненым. Худшее мне удалось проспать, но теперь мне предстоят многие дни – или недели? – которые тянутся, будто годы.

– Кстати, об этом верховном генерале, – вмешивается Елена, тон которой вселяет в меня нехорошее предчувствие, хмуро созерцая лезвие ножа. – Эмилия уверяет, что ты – его флотский советник. Я видала немало хороших советчиков, но плакать над ними мне не случалось. И Стефано тоже. – Тот кивает, приподнимая тёмные брови.

– Выходит, вы за меня ни капельки не беспокоились? – спрашиваю я в попытке сменить тему. – Я был здорово ранен.

– Ну разумеется, беспокоились. Но когда мы прибыли, этот дзалин вопил как оглашенный, рыдал и швырялся всем, что под руки попадется. Ревел, как потерпевший. Старикашку-трактирщика едва удар не хватил, пока Стеф не влепил генералу оплеуху. Объяснись. – Елена направляет кончик ножа на меня, и я сглатываю.

– Долгая история? – слабым голосом пробую я. При мне Азотеги не упоминал ничего такого.

– А ты её сократи. Тебе ведь это всегда удавалось.

– Ну, гм…

Я впервые в жизни был так рад видеть Алима, который умудрился появиться аккурат вовремя. Цвет его лица поздоровее, чем когда-либо со времен его прибытия сюда, и сердитый взгляд тоже на месте, однако очевидно, что на ногах его удерживает лишь дверная рама.

– Повозка подана, генерал ждёт снаружи, и, хотя он рад бы ждать вас целую вечность, время уходит, – отрезает он. – Так что пошевеливайтесь.

Мои кузены реагируют на это весьма странным образом: Эмилия лишь усмехается, Стеф торжественно кивает, а Елена зачехляет свой нож и выпрямляется. На их лицах – лишь почтение да незлобивая насмешка. Настроенный к Алиму отнюдь не так благодушно, я вспоминаю, что они провели с доктором немало времени за последние дни – наверно, он был слишком утомлён, чтобы доставать их как следует. И правда удивительно, что ради меня он так расстарался.

– Так приступим, – соглашается Эмилия. – Как это лучше сделать? Джа Алим, его вообще можно двигать?

– Нет, – отрубает он. – Но война больше не может ждать. Если встанете с четырёх сторон – сможете распределить вес. Старайтесь трясти его поменьше.

Стеф кивает и делает шаг вперед, осторожно просовывая руки под плечи. Я втягиваю воздух, когда он надавливает на синяки. Затем он поднимает меня…

Я прихожу в себя на носилках из пары досок, доктор вновь висит на плечах Елены, а мои смуглые кузены необычайно бледны.

На сей раз им успешно удается поднять меня с постели и миновать двери, Елена и Алим следуют за нами по пятам. Через узкий коридор, вниз по шатким ступеням – и вот мы в обширном зале «Пикирующего ястреба». Там только молоденькая подавальщица – хихикая, крутит на столе золотую монету. Учитывая, что на ту кучку золота, что громоздится рядом, можно с лихвой купить три гостиницы, думаю, хозяин едва ли досадует на то, что мы задержались.

Меня проносят через боковую дверь – слава святым, не в ту, через которую вытолкнули меня солдаты. Там нас ждёт деревянная повозка – одна из тех неказистых тележек о четырёх колесах, на которых мы возим крупную рыбу на базар, с застеленным сеном дном.

– Повредите ему – и я вас прибью сразу же после того, как пожму вам руки, – рычит Алим на моих кузенов, в то время как они опускают меня вместе с носилками на задок тележки. Вообще-то, напрасно они осторожничают: у меня всё так болит, что, даже швырни они меня с размаху, я не заметил бы разницы.

Козлы пусты, вожжи лежат на земле.

– Азотеги? – шепчу я, слегка обеспокоенный тем, что его нигде не видно.

– Полагаю, этот недоумок выторговывает лошадь, – ворчит доктор и к моему недовольству неуклюже забирается на повозку рядом со мной, состроив злобную рожу Эмилии, когда та предлагает ему руку, чтобы подсадить. – Изводит золото, будто воду, но покажи ему лошадь – и принимается привередничать, словно невеста при выборе свадебного платья.

И правда – вскоре объявляется генерал с симпатичным серым пони в поводу. Он нахлобучил на себя соломенную шляпу с низко свисающими полями, облачившись в аляповатые одежды под стать местным жителям. Красный ему не идёт, но глаза по контрасту прямо-таки искрятся. При виде меня у него на лице сама собой расцветает улыбка, но она тут же гаснет, стоит ему присмотреться поближе, так что я невольно задумываюсь, что за жуткое зрелище собой представляю.

– Ты выдержишь? – мягко спрашивает он, подходя к повозке. – Может, нам всё же не стоит этого делать?

– Поздновато для этого, – протягивает Алим, и в кои-то веки я с ним согласен, равно как и Азотеги: кивнув, он прижимает руку к сердцу и принимается запрягать лошадь.

– Осторожнее голову, – предостерегает Эмилия, и прежде чем я успеваю задуматься, кому она это говорит, кузина набрасывает на меня парусину. Полотнище с тихим шорохом опускается, скрывая из виду нас обоих.

– Хорошо, что я не боюсь тесноты, – бурчу я, со вздохом закрывая глаза, чтобы вздремнуть в последний раз перед сражением.


Примечание переводчиков:

[1] Краше в гроб кладут - в оригинале looking like death warmed over - в букв. пер. с англ. «как подогретая смерть», обр. в знач. «ни кожи, ни рожи», «смертельно больной».


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 18. Таверна «Пикирующий ястреб»

Предыдущая глава

Я гляжу на свою оранжевую тунику, зашнурованную лишь до половины груди, на ярко-красные штаны, собирающиеся складками на икрах и слишком тесные на бёдрах, и в третий раз спрашиваю:

– Маджерерн уверена, что именно это носят в городе?

– Похоже на то. – Азотеги вновь отвлекается на свою карту, хмурясь над ней, прежде чем свернуть и закинуть в палатку. – Лицо видно? – спрашивает он перед выходом. – Если до Рзалеза дойдёт хоть отголосок слуха, что я в городе…

Я трясу головой: тёмный капюшон его плаща так низко натянут, что даже мне пришлось бы хорошенько приглядеться, чтобы распознать его в толпе.

– Тебя не видать. Мне говорить, что ты прокажённый, или что?

– Тебе следует вовсе меня игнорировать, чтобы не привлекать внимания к нам обоим.

Можно подумать, его не привлечёт мой яркий наряд; впрочем, мужик, разодетый, будто павлин, которого преследует таинственная личность, с ног до головы закутанная в шерстяной плащ средь жаркого дня – я знавал достаточно сомнительных питейных заведений, чтобы понимать, что даже там мы будем смотреться подозрительно.

читать дальше– Ты вылитый наёмный убийца, – сообщаю я.

– А что бы ты предложил?

Я всё ещё ожидаю услышать в ответ на подобное замечание пропитанную раздражением отповедь, так что, когда он столь искренне просит моего совета, это пробуждает в моей груди непривычную застенчивость.

– Ну, гм… вот, возьми меня за руку; если кто спросит, ты – мой дедушка. Просто шаркай и шамкай побольше.

Берёт меня под руку, спрятав её под плащом, чтобы его не выдала гладкая кожа запястья. Его прикосновение не так уж беспокоит меня, как я боялся после вчерашних речей Алима.

– Старики не всегда шаркают и шамкают, – бормочет он. – И я не настолько стар, чтобы стать дедом.

Я вновь поправляю рубашку, пока мы движемся к выходу из леса, силясь сделать так, чтобы ворот смотрелся хоть немного приличнее.

– А насколько, кстати? Об этом речь как-то не заходила.

– И неспроста. – Когда я обращаю на него взгляд, он вздыхает, плечи под плащом неловко шевелятся. – Людям не по душе, когда речь заходит о наших годах, и у меня нет причин думать, что ты воспримешь это иначе. Скажем, моя первая жена родила мне третьего сына, когда мы пересекали горы в составе разведывательной экспедиции.

Я присвистываю, потирая затылок свободной рукой.

– Тетя была младенцем, когда это случилось, – дивлюсь я. – Ты прав, это не укладывается в голове… со мной столько всего случилось, а я лишь разменял третий десяток.

– Гм, – неопределённо отзывается Азотеги, давая понять, что ему эта тема тоже не больно-то приятна.

Но это наконец предоставляет мне возможность, которую я искал всё утро.

– А когда ты женился второй раз? – как можно невиннее интересуюсь я.

– Вскоре после победы над холмяками, – кратко отвечает он.

Тут мы выходим из леса, и я щурюсь от яркого света, который заливает открывающийся перед нами пейзаж. Крестьянский парень, впервые узревший город Рзалез, должно быть, восхитился бы окружающим его полям цветов: их ярко-алое покрывало раскинулось до самого серого моря неистовым буйством цвета. Холмяк прежде всего отметил бы высокие чёрные стены пяти саженей в толщину, патрулируемые солдатами в жёлтом – они охватывают собой весь город, до самой жалкой лачуги на окраине. Поэтическая душа сложила бы оду огромной крепости на вершине скалы у края моря, возвышающейся надо всеми серой суровой громадой, как её властители.

Ну а я почти готов переметнуться к Рзалезу лишь за то, что во всей округе не видать ни единого чёртова дерева.

Пока наша славная парочка топает по дороге к городским воротам, я убеждаюсь, что мой наряд не так уж режет глаз: все наши попутчики разодеты столь же ярко, даже крестьяне, что везут товары с полей. Оранжевый, золотистый, красный, способный соперничать с полями цветов, ярко-синий и зелёный повсюду, насколько хватает глаз. Некоторые заходят даже дальше, разодеваясь в полоску и клетку таких цветов, что у меня в глазах рябит.

– Итак… что с ней за история? – спрашиваю я по мере того, как густеет толпа вокруг нас.

– Долгая.

На воротах дежурят стражники-люди, но похоже, что их единственная задача – следить, чтобы в движении не было заторов – их внимание не привлёк даже подозрительный плащ Азотеги. Сюда, на крайний юг, холмяки являются лишь поторговать, а не пограбить, так что никто не ожидает появления вражеской армии на своём пороге.

– Вроде, у нас полно времени, так ведь? Я что-то слышал о том, что сейчас она живёт далеко отсюда.

– Настолько, насколько это возможно, – тихо отзывается он.

Этот город будет поменьше Крика Чайки, но он всё же огромен. Дома в нём более низкие и яркие: стены, крыши, ставни и двери сплошь выкрашены в контрастные цвета. Словно гусь в стайке голубей, крепость на холме серая, мрачная и вытянутая, как Тальега. Одинокая красная башенка застенчиво прячется в дальнем углу, будто не в силах соперничать с раскинувшимся внизу пёстрым городком.

И эта крепость воистину стоит на море: восточная стена переходит в обрывающуюся в море отвесную скалу. Я присвистываю при взгляде на неё: ни один человек не стал бы строить такую штуковину, разве что он может похвастаться флотом, способным отвратить любую угрозу. А я прежде встречал торговые суда Рзалеза – так вот, он не может этим похвастаться.

– Я так понимаю, ваше расставание не было столь мирным, как с леди Имодженой.

– Однажды, вернувшись домой, я обнаружил, что она собрала вещи. Она заявила мне, что не станет продлевать союз, и больше я её не видел.

– Сурово, – бормочу я. – Мне жаль.

Он качает головой, но вслух говорит лишь:

– Где соберутся капитаны?

Именно для того, чтобы встретиться с ними, мы с Азотеги пробираемся в город. Если кто и способен разыскать их в незнакомом месте – так только я; ну а Азотеги, помимо того, что всё равно вынужден меня сопровождать, является одним из немногих дзали, которого моряки узнают и кому поверят.

– В таверне, – отвечаю я. По счастью, в этом городе тоже есть флаги: на извилистых улочках перед нами полощутся три вполне привлекательных.

– В которой?

– Без понятия. Видимо, придётся заглядывать во все подряд.

Из-под капюшона донеслось что-то похожее на вздох.

Ради душевного спокойствия Азотеги я не заворачиваю в первую же попавшуюся таверну, а сперва внимательно изучаю флаги. На одном – пылающая роза в пивной кружке, на другой – пикирующий ястреб, на третьем – оскалившийся пес. Эмилия наверняка выбрала бы розу – её любимый цветок, но большинство капитанов предпочли бы ястреба – символ удачи. Наморщив лоб, я решаюсь попытать счастья с ястребом.

– Я… наверно, выразился слишком категорично, – еле слышно говорит Азотеги, пока мы пробираемся сквозь суетливую цветистую толпу. – Я не хотел выставлять её в невыгодном свете. Мир не знал более заботливой и преданной супруги, чем Шьярди. Единственным её желанием было исцелить меня своей любовью после безвременной кончины моей первой жены.

– Но если это так, позволь спросить, почему же она ушла?

– Мне было не помочь.

«Пикирующий ястреб» на поверку оказывается куда больше той таверны, куда заходили мы с Джарой – одно из тех просторных светлых заведений, где тебе скорее подадут яичницу, чем похлёбку. Я медлю на пороге, не желая обрывать разговор, ведь в голове роится столько вопросов – но «дедуля» отпускает мою руку со словами:

– Я подожду тебя тут; внутри я не смогу поддерживать свою маскировку.

– И то верно… – Может, он расскажет позже, а может, и нет. Я всё же вынужден прибавить со вздохом: – Если к тебе кто-то обратится – попроси денег, вмиг отстанут.

– Спасибо за заботу, – суховато отзывается он. – Мне и прежде доводилось шпионить.

Не знай я ничего о дзалинской чести, может, я бы и поверил. Однако, проглотив возражения, я лишь киваю и, натянув улыбку, захожу.


***

В жилах горожан течет достаточно холмяцкой крови, чтобы мои светло-русые волосы и светлые глаза не слишком выделялись. Когда я пододвигаю к трактирщику одну из золотых монет Азотеги, он вручает мне кружку, не задавая лишних вопросов. Он немногим выше собственной стойки, иссушен годами и практически распрощался с волосами, не считая длинной густой бороды. Видимо, я провёл слишком много времени среди дзали, раз морщины и растительность на лице представляются мне чем-то странным.

– Что подаёте? – спрашиваю я на южном наречии. И изучил оба диалекта побережья не хуже собственного рыбацкого флага – лишняя причина порадоваться, что мы двинули на юг, а не на запад. Не имею ни малейшего понятия, на чём говорят горцы.

– Рагу с козлятиной. – У меня на лице расцветает улыбка, широкая, как сам город, и я пододвигаю ему ещё пару монет. Неделями не едал козлятины. Чёрт, похоже, дзали чураются даже крольчатины, довольствуясь орехами, хлебом и фруктами. При виде готового блюда я сияю почище огней Святого Эльмо, и трактирщик проникается ко мне таким сочувствием, что отрезает лишний ломоть мяса задаром.

Когда мне удается хоть на мгновение оторваться от судорожного поглощения пищи, начав наслаждаться вкусом, я оглядываю зал. Для утро здесь весьма людно; вокруг меня слышатся разговоры о непредвиденно долгой засухе и о том, что женщины с утра выгнали их из дома, чтобы заняться покраской тканей. В моей деревне красят мужчины – но в каждом доме свои обычаи.

В углу примостилась парочка рыбаков – жилистые, щетинистые и вонючие, но оба отнюдь не капитаны. Капитана я признаю с первого взгляда – есть что-то такое в их позе, и как на них смотрят сидящие рядом моряки. И всё же, ещё рано. Большинство матросов поутру закусывают на корабле, а не в таверне, а для того, чтобы пить что-то, помимо ячменной водички, ещё слишком рано. Я попиваю свою, поспешно заедая мясом, чтобы заглушить противный вкус.

Сложно не забыть о том, что эти люди нам враги, после того, ведь в последнее время я видел лишь дзалинских солдат. Крестьяне, наверно, даже не в курсе, что их город воюет. Рыбаки-то, наверно, знают, если у них есть родичи, что ходят на торговых или пиратских судах. Трактирщик – наверно, нет, разве что в его таверну захаживают военные.

А так оно и есть – ибо дверь распахивается, впуская группу гогочущих солдат в жёлтом. Молодые, даже очень, насколько я могу судить, и явно на что-то друг друга подбивают. Трактирщик при виде них тотчас бледнеет.

– Доброго утра, господа солдаты, – заискивающим голосом приветствует их он. – Чем могу услужить?

– Чем-чем, одна нога здесь, другая там, – протягивает один, вызвав смешки остальных. – И если хочешь дать нам настоящую еду, то лучше тащи первосортный хлеб и вино.

– Но у нас нет… да, сэр, конечно! – поспешно заканчивает трактирщик. – Один момент, прошу! – И он чуть ли не бегом исчезает за дверью позади стойки.

А я всё посасываю свою ячменную воду, бросая на них как можно более непринужденные взгляды. Очевидно, они не заметили Азотеги, иначе, пожалуй, обсуждали бы его. Вместо этого они болтают о делах замка: ночью прибыл Аджакс с двумя сотнями солдат.

Вот это новость так новость. Хоть я прибыл сюда, лишь чтобы разыскать наши корабли, если они будут так любезны сообщить мне побольше – я не стану возражать.

– А ты слышал, что он вывел из строя три сотни северян, в одиночку? – говорит один из них. – Не знаю, правда, его ли это заслуга, или же они просто дисциплинированно побросались на его пику ради чести!

«Сто восемьдесят девять», – раздражённо думаю я, пока они хохочут.

– Фрериз утверждает, что в следующей битве сразит четыре сотни. Она вне себя, что милорд герцог оставил её в резерве, в то время как она одна побила бы добрую половину. Ззара же показала себя никудышным бойцом.

Нет, это генерал показал себя превосходным. Тут я понимаю, что невольно поддерживаю врага, и останавливаюсь на этом: генерал превосходно воспользовался её очевидной слабостью.

Дверь перегородки за стойкой вновь открывается, но вместо бородатого коротышки оттуда выходит тёмная северянка лет четырнадцати с подносом, с глазами огромными, будто круглые хлебцы с травами на её подносе.

– Добрые сэры, мэм, – нервно приветствует их она, быстро присев в реверансе, прежде чем начать расставлять тарелки.

– А где наше вино? – первый солдат.

– Мне очень жаль, – ещё слышно пищит она, – но я не могу принести всё сразу. Оно тотчас будет.

– Сперва вино, потом хлеб – любой идиот должен это знать.

– Эй, не придирайся, – пихает его локтем сосед. – Откуда ей знать? Так ведь, девочка? А она ничего, верно?

Она неуверенно трясёт головой, ставя последнюю тарелку.

– Я… я схожу за вином, – с этими словами она спешит обратно.

Когда она вновь выходит, затевается что-то нехорошее – носом чую. Либо для неё – либо для меня, если вмешаюсь. Быстро прикончив свою порцию, поднимаюсь и подхожу к стойке, чтобы с ослепительной улыбкой обратиться к ближайшему солдату:

– Прощения просим, сэр! Я, того, видал одну из тех заварушек, о которой вы тут толковали; чертовски потрясное было диво. Все эти чудные выкрутасы, и оружие – хоть стой, хоть падай! Вот я тут и кумекаю: а которое лучше для свалки?

По их лицам я вижу, что мне удалось завладеть их вниманием: на них отражается борьба между желанием отбрить докучливого человека и почесать языком на свою любимую тему. Чтобы малость подтолкнуть их, я начинаю:

– Лук, видать? Верно дело – палить издали.

– Шутишь, что ли, – огрызается один из них. – Ничто не сравнится с молотом.

Другой же согласен со мной:

– Конечно, лук лучше! – Затем вступают и остальные, перекрикивая друг друга. Местами я вставляю:

– Алебарда всяко побьет меч, – или: – А к чему вообще щит? – Так что они слишком заняты своей перепалкой, чтобы обратить внимание на девчушку. Я подмигиваю ей, когда она заканчивает с разливанием вина, и она награждает меня застенчивой улыбкой, прежде чем улизнуть.

Прочие посетители таращатся на меня, словно я отрастил вторую голову, или специально смотрят в другую сторону – лишь бы не на солдат.

И всё же мне нельзя развлекаться тут весь день. Когда становится ясно, что Эмилия и остальные капитаны уже не появятся, я потихоньку отхожу, роняю ещё одну монету рядом со своей тарелкой и продвигаюсь к двери.

И аккурат когда я подхожу к ней, она вновь распахивается. Внутрь врываются двое в офицерской форме. Единственная из этой развесёлой компашки, что сидит лицом к двери, едва не глотает собственный язык, молча указывая на вошедших. Остальные, оборачиваясь, тотчас застывают, спадая с лица.

Живо по баракам! – рычит один из офицеров, и ребятишки наперегонки срываются к выходу. Я делаю шаг в сторону, чтобы пропустить их, силясь сдержать улыбку при виде этого переполоха.

Разъярённые офицеры топают за ними по пятам. Один из них бормочет, что теперь-то конюшни будут чисты, как никогда прежде. Другой хмыкает, окидывая таверну прощальным взглядом, чтобы убедиться, не проглядели ли они кого-нибудь из сбежавших новобранцев; наткнувшись на меня, он замирает.

Под этим пристальным взглядом моя улыбка сходит с лица, потому что я не понимаю, чего ему надо: эти резкие черты лица и бледные глаза мне незнакомы.

– Прощения просим, – бормочу я, опуская взгляд, словно перед нашими местными господами. Может, он видел, как я говорил с солдатами?

– Ты. Человек. – Рванувшись обратно в зал, он хватает меня за подбородок и разворачивает, чтобы разглядеть моё лицо. Его товарищ также оборачивается, озадаченно глядя на эту сцену, в то время как я всеми силами стараюсь стоять недвижно: похоже, проблем у меня и без того предостаточно. – Матрос Кэлентин?

– Да, сэр? – машинально отзываюсь я. Мгновением позже моё нутро прежде разума сообщает мне, что это был не самый умный ответ в моей жизни, в особенности когда его глаза темнеют.

– Иджез, это тот самый человек, которого велел нам найти Саце, – рычит он. – Ублюдок, который провёл корабли по Зимородку. Постельная игрушка Чёрного Генерала.

Стоит мне открыть рот, чтобы хоть как-то возразить, как этот офицер бьёт меня наотмашь так, что я лечу на пол, задыхаясь от боли. С прикушенной губы капает кровь. Всё-таки сильные они, черти.

– Мой брат впал в немилость из-за тебя, червяк вонючий, – ревёт он. – Твоя кровь не смоет этого пятна, но принесёт мне хоть какое-то облегчение.

И именно тогда, когда я больше всего в нём нуждаюсь, мой рассудок оставляет меня, а язык немеет, потому что я его прикусил в падении. Позвать Азотеги на помощь? Ну уж нет – ведь тем самым я дам знать, что он в городе – его имя у всех на слуху. Даже простое «генерал» его выдаст.

Прочие люди поспешно покидают таверну через парадный и чёрный ход, и всё, о чём я думаю – как бы и мне утечь вслед за ними, но офицер хватает меня прежде, чем я успеваю добраться до двери.

– Не здесь, – говорит его товарищ, – на улице места больше. – С этими словами меня выталкивают в дверь чёрного хода, а затем – в мощёный булыжником проулок между домами.


***

Я всегда мог постоять за себя в драке, но человеческая сила и проворство – ничто против дзалинских. А эти двое не церемонятся, как люди в обычной потасовке. Едва оказавшись в проулке, один из них бьёт меня в живот так, что я сгибаюсь пополам, и, стоит мне откачнуться, задыхаясь, как другой бьёт меня под колени, сбивая с ног. Я слышу какой-то хруст при падении, но он словно долетает откуда-то издалека, ибо сейчас все мои чувства направлены на одно: выжить.

Я откатываюсь влево, к двери, и вновь пытаюсь подняться на ноги, но офицер бьёт меня коленом в грудь, вышибая воздух из лёгких. Нельзя, нельзя звать Азотеги. Удар в ухо наполняет голову звоном, глаз заливает кровь. Они всё ещё не знают, что он здесь.

Мне удается ухватиться за одного из них и замахнуться, но он уклоняется, так что удар лишь скользнул по его коже. Затем он швыряет меня оземь, и я вновь перекатываюсь, думая лишь о том, что, пока я держусь на ногах, ущерб будет меньше. Я видел, что бывает с теми, кто не встаёт.

Но, опять же, в обычной драке тебя не пытаются прикончить – а будь я на войне, у меня было бы оружие.

Я хватаюсь за ближайший камень, но прежде чем успеваю его поднять, на пальцы опускается ботинок – мой вопль заглушает треск ломающихся костей.

Нельзя звать Азотеги – да к чёрту всё. Разве он не умрёт вместе со мной? Это нечестно – не позволить ему побороться за собственную жизнь. Меня вздёргивают вверх, лишь чтобы послать на землю новым ударом. Мне не вдохнуть, ноги поскальзываются на чьей-то крови. Нельзя его выдать, нельзя, чтобы они узнали…

– ФАРАЗ! – во всю глотку ору я. – ФА…

Удар – это моя голова врезается в стену, а затем – жгучий, нестерпимый свет.

…Я

…он

…кровавая рвота растекается перед моим носом нескончаемым потоком. Если бывает на свете что-то похуже, то мне этого в голову не приходит. Надо бы отодвинуться, но я не в силах пошевелиться.

Передо мной скорчился отчаянно рыдающий человек в плаще. Как это странно и жутко – видеть, как плачет кто-то, выглядящий столь сильным. Но он весь залит кровью, быть может, он ранен…

Азотеги, залитый кровью…

Я пытаюсь хоть что-то сказать, но захлёбываюсь кровью. Сердце яростно колотится, потому что я не в силах вытолкнуть кровь из груди, но чьи-то руки переворачивают меня, чтобы я мог её выплюнуть. Теперь я сполна окунаюсь лицом в собственную кровавую рвоту. Вот оно – худшее пробуждение на свете.

– Любимый, любимый, пожалуйста… – Его голос звучит непривычно – впрочем, не отличаясь в этом от прочих звуков, ведь я слышу только одним ухом. В другом поселилось неприятное жужжание, словно там затеяли совет множество крохотных офицериков. – Дыши! – Тут он принимается вращаться, а следом за ним – всё остальное, и меня от этого мутит.

Его руки начинают приподнимать меня, но я предупреждающе хватаюсь за его руку, так как от этого движения желудок выписывает кренделя. Сломанные пальцы протестующе вопят, и я роняю руку, стискивая зубы с такой силой, что они скрипят.

– Прости, прости…

Мне нужно прочистить сознание, но там только тьма и желчь. Единственное, на что я способен – это слегка сместить свой вес, чтобы получше устроиться на его груди. Его руки обнимают меня, и я медленно обмякаю в их тепле.

– Не надо, – начинаю я, но челюсть пронзает исключительной силы боль, и когда я вновь открываю глаза, надо мной небо.

– Не надо плакать, – вновь говорю я.

Никто не отвечает. Надо мной лишь небо, подо мной – мокрые камни мостовой; ни единого лица, ни единого звука. Если генерал свалился рядом, я не в силах ему помочь – ведь я и себе помочь не в силах. Всё, о чём я могу думать: если умру – убью его. Я задыхаюсь от страха, пока не возвращается боль, а небо, сколько бы я не молился, всё темнее.

Живи. Дыши. Фараз.


Следующая глава

Генерал для матроса. Глава 17. Секреты, что открываются в конце марша

Предыдущая глава

К одиннадцатому дню время притупляет острые углы моего горя, так что я больше не вижу горящие корабли всякий раз, как закрываю глаза. Но время ровным счётом ничего не может поделать с мутными водами, в которые превратились мои чувства к генералу. Странные мысли то и дело проносятся в голове, словно стайки юрких рыбок [1]. Этого достаточно, чтобы внушить бедолаге-матросу вину ещё и за то, что это творится именно сейчас: разве же это дело, чтобы единый взгляд при верном освещении затмил собой гибель моих людей? Вот вам и отношения!

Я надеюсь – да что там, молюсь – что эти нездоровые мысли порождены исключительно действием бъезфрецзинга. Я попросту попался на крючок магии связи. Вновь и вновь возвращаясь к тому моменту на реке, я неустанно твержу себе: «Стоило его таланту раскрыться – и вот, получите – как там говорил тот маг? – ...необъяснимое притяжение и внезапное влечение. Это всё магия».

Но.

читать дальшеНо это притяжение уже не кажется мне необъяснимым. С самого момента нашей встречи Азотеги проявил себя по отношению ко мне куда добрее, внимательнее, терпеливее и предупредительнее, чем вёл бы себя я сам, свались на меня в разгар войны невежественный моряк, навязанный мне непонятной магией. Чёрт, да будь он женщиной, я, возможно, женился бы на нём в тот самый день, когда он отдал приказ о постройке кораблей.

Итак, с симпатией всё ясно, но может ли магия порождать также необъяснимое влечение?

Что ж, это похоже на правду, но всё же дело, похоже, не в этом.

Осторожно, словно рыбак, заносящий острогу, я пробегаюсь взглядом вдоль марширующей колонны. Сплошь мужчины; хотя нет: за мной – офицер Сира, которая что-то обсуждает с юным помощником Джезак, сияя, словно кристаллы кварца среди песчаника. По правде, парень далеко не урод, да и сложением ничего, но довольно-таки невзрачный, словно бредущие следом лошади. Чёрт, единственный мужчина, про которого можно с уверенностью сказать, что он красив – эта сволочь королевской крови Алим, да и то исключительно из-за его женоподобия.

Если святые воистину вознамерились свести меня с ума, то они, безусловно, избрали самый верный способ.

Генерал возится с упряжью своих скакунов подле меня. Я время от времени бросаю на него взгляд, всякий раз надеясь, что результат будет иным. На сей раз он мимолётно встречается со мной глазами, в сдержанной улыбке и наклоне головы застыл вопрос. И с той же предсказуемостью, как восход солнца на востоке, моё сердце разгоняется до ста ударов в секунду, воздух словно бы теплеет, а сам я никак не могу выкинуть из головы мысль, как дивно при этом сияют его зелёные глаза.

Объяснимое или нет, это чувство порядком выводит из себя. Мне всего-то навсего надо научиться игнорировать его, пока оно наконец не сгинет восвояси.

– Ну и как они? – спрашиваю я, кивая в сторону лошадей.

– Как и следовало ожидать. – Он поворачивается ко мне, похлопывая серого по боку. – Боевые кони не предназначены для подобных переходов. Нам повезло, что удалось приобрести зерно для них и провиант для солдат, но боюсь, что этого не хватит.

Ну да – мы же всё ещё на войне. Порой мне кажется, что мы топаем к крепости Рзалез от начала времен.

Позднее, когда Азотеги откланивается, чтобы попрепираться с генералом Джезимен, ко мне подходит Джара. Я не видел её с того дня, как мы выступили, и её теплая улыбка делает всё немного менее запутанным.

– Ты как, держишься? – спрашивает она.

– Как и следовало ожидать, – отзываюсь я. Это вновь наводит на мысли о реке, так что я спешно натягиваю улыбку: – Наверно, я буду скучать по этим лесам, когда мы дойдём. Я тут как раз подумывал, не стать ли мне отшельником, чтобы затаиться здесь на какое-то время.

– Допусти я хоть на мгновение, что ты не шутишь, вздула бы тебя как следует, чтобы отвадить от подобных мыслей.

Вот на это я отвечаю совершенно искренней улыбкой.

– Спасибо, почему-то я тебе верю. К слову, мы обсудили наши… ну, ты знаешь, о чём я. И я подумал, что тебе тоже нужно знать о результате.

Джара приподнимает бровь, озадаченно уставясь на меня, а затем её лицо светлеет в счастливой догадке:

– Ох! Так вы наконец объявите?..

– Не уверен…

– О чём объявите? – встревает подобравшийся сзади Ларис, закидывая руку мне на плечи. – Так ты всё-таки примешь моё предложение? Без тебя моя постель холодна как лёд!

Я лишь закатываю глаза, вдоволь наслушавшись этой чуши за истекшие дни. Однако Джара, которая не имела счастья быть с ним знакомой, мгновенно ощетинивается, словно разъярённая кошка.

– Не знаю, кто ты такой, – рычит она, – но Кэлентина не интересуют подобные предложения.

Жаль, что я раньше не догадался воспользоваться подобной защитой.

– Ох, – осекается он, но вскоре на его лице вновь расцветает нахальная улыбка: – Эй, тебе-то откуда знать? Ты ведь только что сказала, что меня не знаешь. Кстати, я – Ларис.

– Мне плевать, – огрызается она. – И я в курсе, что он… он заслуживает кого-то получше тебя!

– А, так вот ты о чём, – солдат разражается хохотом, невольно сотрясая мои плечи. – Знаешь, он ведь лишь делит палатку с генералом. Но это ничего не значит, ведь, видишь ли, для меня дело чести – доказать ему, кто тут Верховный.

Лицо Джары багровеет, но прежде чем она успевает в самом деле зарубить злополучного дзалина, вокруг его головы обвивается рука, затыкая ему рот ладонью, и ловко оттаскивает его от меня.

– Приношу за него извинения, миледи, матрос, – со всей серьёзностью произносит Маджерерн, в то время как Ларис отбивается, кидая на неё гневные взгляды. – Он очень сожалеет как о своих дурных манерах, так и об ужасном чувстве юмора, не правда ли?

Ветреный солдат поднимает на меня умоляющий взгляд, присовокупив пару жалостных стонов для пущего эффекта, но я попросту отворачиваюсь и принимаюсь насвистывать. В конце концов он, со вздохом сникнув, бурчит сквозь ладонь Маджерерн:

– Оч звиняюсь.

– Хороший солдат. – Признаёт она, вытирая руку о его же спину. – Моё имя – Маджерерн, а это – солдат Цзазесор. Рада знакомству.

Отчасти впечатлённая этим, моя подруга отвечает с улыбкой:

– Зовите меня Джара. – Ларис болезненно морщится при звуке её имени, явно понимая, в какой переплёт его завело это бахвальство, но нездешняя Маджерерн лишь кивает.

– Давно вы в армии генерала? – интересуется она у Джары.

– Всю жизнь – или что-то вроде этого…


***

Этим вечером я наблюдаю, как Азотеги в золотых лучах светильника завязывает последнюю стропу над нашими головами. Даже мне не придраться к этому узлу. Верховный во всем, – с невольной усмешкой думаю я.

– В чём дело? – с улыбкой спрашивает он, глядя на меня сверху вниз.

– Поверь, ты не хочешь этого знать. – Я вытягиваюсь на постели, пока он задувает светильник, и изо всех сил стараюсь не замечать, как счастливое выражение тут же испаряется с его лица, стоит ему отвернуться. – Однако я хотел бы спросить у тебя кое-что, – добавляю я, прислушиваясь к тому, как он устраивается на собственной постели. В сумраке его силуэт едва виден, но, когда глаза привыкают к темноте, палатка озаряется холодным серебристым светом взошедшей луны.

Так что я вижу, как при моих словах он застывает в напряжении.

– Я всё думал, когда же ты спросишь, – тихо отзывается он.

Я выгибаю бровь – что в таких потёмках совершенно бессмысленно.

– Когда я спрошу, сколько дней нам осталось топать до крепости?

– О. Прошу прощения. Два дня. Так это всё?..

– Потчуешь меня ячменным отваром [2] – и всерьёз думаешь, что я этим удовлетворюсь? И что же, по-твоему, я хотел у тебя спросить?

– Я бы лучше не… – До меня доносится вздох, а затем тихий удар, когда он хлопается на одеяла. – Я полагал, что это связано с нашим разговором на реке. Я… боялся, что эта история обеспокоила тебя, а когда ты ничего не сказал, это лишь укрепило мои страхи – что есть что-то, о чём ты не решаешься спросить.

– Правда? – в искреннем недоумении отзываюсь я. – Так… почему же ты не спросил об этом?

– Я же говорил, что мне трудно даются такого рода беседы, – звучит приглушённый ответ. – Обычно мне не терпится их закончить, но уж никак не начать.

– Ха. Такое мне знакомо. – Почёсывая подбородок, я припоминаю: – На «Пеламиде» мы заставляли новобранцев высказывать без малого все, что у них на уме, чтобы не считали, что всем и так понятно. Увидел зазубрину на весле – скажи ближайшему матросу. Увидел канат не на месте – скажи капитану. На других кораблях тебя вполне могут швырнуть за борт за невежество, но на «Пеламиде» это непременное требование, поскольку тот, кто, увидев непорядок, считает, будто всем об этом и так известно, подвергает опасности весь экипаж. Умный бы догадался: «Если бы кто-то знал о неполадках, то давно исправил бы их».

– Хороший принцип, хотя лично мне было бы трудновато придерживаться его, не чувствуя себя лицемером. – Я тихо усмехаюсь, и в его голосе мне тоже мерещится улыбка, когда он добавляет: – Ну а не считая моря, по чему ты больше всего скучаешь?

– По нашим байкам, – не задумываясь, отвечаю я. – И по музыке. Мы пели при любой возможности, а когда удавалось заполучить иноземца на борт, то это было сущим праздником – ведь им знакомы иные напевы и иные слова к нашим песням.

– Помню-помню. «Из грязи в князи», верно?

– И эта, и тысячи других. А что ты пел мне той ночью, когда я... перед тем, как ты отвёл меня к реке?

– «Забелазджи». Не самый лучший выбор, но я знаю не так много песен, которые можно исполнять в одиночку… Может, ты не слышал об этом, но при дворе королевы в мирное время принято рассказывать истории. Видишь ли, на нашей Родине есть огромные библиотеки, но мои люди – те, что пересекли горы – не записывают свои истории и легенды, потому что этого не делают боги. У нас неделями длятся празднества, на которые съезжаются мастера со всего королевства, чтобы состязаться в сказительстве… правда, я годами на них не бывал, но, может, мы посетим их, когда война закончится.

Ещё более странно думать о том, что война может однажды закончиться.

– Я бы не прочь, – отвечаю я, ничуть не покривив душой.


***

На другой день, когда Азотеги отлучается в лес, я принимаюсь неистово вертеться, на ходу хрустя позвоночником. Всего два дня осталось! От этой мысли на лице невольно появляется улыбка, и я принимаюсь оглядывать ряды в поисках своих друзей: здорово приносить хорошие вести.

И тут мой желудок сжимается безо всякой причины, когда кто-то парой рядов дальше так же, как и я, бросает взгляд вдоль колонны, словно желая убедиться, что его никто не заметит, а затем удаляется в лес в том же направлении, что и Азотеги. Его рыжая шевелюра с завидным проворством исчезает за деревьями.

Наверно, это простое совпадение, – твержу я себе, – а если и нет, то это попросту не моего ума дело. Но я не в силах выкинуть из головы мысль, что ничто с участием Алима добром не заканчивается. Идти за ними – это в лучшем случае глупо, а в худшем – заставит Азотеги думать, будто я ему не доверяю, и всё же – уж лучше я буду идиотом, чем тени под его глазами сгустятся ещё сильнее. Приняв решение, я снимаюсь со своего места в колонне, чтобы проскользнуть меж тёмными деревьями.

Я мгновенно нахожу их по повышенным голосам – они бредут меж древних, кряжистых деревьев: плечи генерала напряжённо застыли, походка Алима – лёгкая, будто ход угря. Я беспокоюсь, как бы меня не обнаружили, но отдаленный топот армии успешно заглушает мои шаги; к тому же, им не до того.

– Итак, ты не сказал ему, – заявляет Алим, бледными пальцами откидывая огненные пряди, – что считаешь его карой богов за Шьярди?

– Так ты решил снова заговорить со мной только ради этого? – раздается раскатистый ответ. – Как же глупо с моей стороны было думать, будто ты хочешь сказать что-то важное.

– Но ведь это важно, ты… – шипит доктор, затем вскидывает руки со вздохом. – Ладно, забудь. Ступай обратно к своему скулящему матросскому щенку. Мне больше нечего сказать.

По мере того, как Азотеги поворачивается, раздражение на его лице сменяется тревогой, а голос смягчается:

– Прости. Нет, я ему не говорил.

Я едва удерживаюсь от того, чтобы не заорать: ты что, не видишь, что Алим гнёт тебя, будто лук? Чёрт, зная генерала, даже если я скажу ему это в лицо, он наверняка возразит, что согласно законам чести каждый имеет право высказаться.

– Я так и думал, – также смягчается доктор, делая шаг к Азотеги. – А он всё так же безразличен к тебе?

– Он относится ко мне добрее, чем я когда-либо был по отношению к ней.

Они, что, обо мне?.. Эта мысль словно окатывает меня ушатом холодной воды. За каким чёртом Алим затащил Азотеги в лес, чтобы говорить обо мне?

– И она зачахла от твоего безразличия, – отзывается Алим. – Сейчас ты, вроде как, не бродишь с затравленным видом – пока; но я всё же хотел бы знать: признайся, ты счастлив?

– Счастлив... – медленно повторяет генерал. – Я… нет.

Нет?! Я тянусь рукой к шее, однако в последний момент соображаю, что её хруст может выдать меня, и усилием воли опускаю руку.

– Но это моя ноша, а не его, – добавляет он угрожающе вибрирующим голосом. – Я не стану взваливать на него собственные невзгоды, Ферракс. Он об этом не узнает.

Несчастлив, и это моих рук дело?

Он не мог бы ударить меня больнее, даже если бы врезал мне со всей силы. Я же – ну, я ведь старался как мог, разве нет? Может, если задуматься, то в перспективе я не столь уж идеальный партнёр, но ведь я мог бы срывать на нем злость, или держаться от него настолько далеко, насколько позволяет связь, или бросать ему в лицо ужасные вещи, как сейчас Алим. Чёрт меня дери, ну почему он не сказал мне, что несчастлив?

Я-то думал, мы друзья; думал, что стараюсь на пределе возможностей, но, выходит, всё это время себя обманывал. Я что, правда столь же жуткий партнёр, каким он был по отношению к какой-то там Шьярди?

– У меня не это было на уме, брат по охоте. – Длинные пальцы Алима прошлись по плечу Азотеги, и моя голова начинает раскалываться от горьких слов, которые так и вертятся на языке. – Она не могла дать тебе то, в чем ты нуждался после смерти первой жены; это едва ли твоя вина, что ты не смог её полюбить. Ну а теперь ты оказался в том же положении – влюблен в того, кто не платит тебе взаимностью. Но почему ты даже не пытаешься? То, чего он хочет – можешь ли ты дать это ему?

То, как сникают его широкие плечи, бьёт меня в самое сердце.

– Нет, – еле слышно шепчет он. – Он жаждет жену, корабль и семью. А я не могу дать ничего из этого.

В общем-то, это так, но… Я совсем запутался во тьме противоречивых эмоций: я зол на себя за то, что у меня не выходит, и на Азотеги за то, что моя дружба для него недостаточно хороша. Мне ужасно жаль, что ему так худо, но не меньше жаль себя за то, что я застрял тут из-за него. Меня снедает вина за то, что я хочу того, чего он не может мне дать – и в то же время я не уверен, что воспользуюсь обретённой свободой и сбегу, представься мне такой шанс.

Гребаное тупое заклятье; тупой генерал; тупой я. От магии, над которой не властно время, добра не жди.

– И тот, кто теперь оказался в твоей прежней роли… он тоже ничего тебе не даст. Я понимаю это не хуже тебя, что бы ты обо мне ни думал.

– Это не имеет значения. – От его тихого голоса у меня сжимается горло.

Доктор со вздохом делает ещё один шаг к нему, не отнимая руки.

– У тебя исключительный талант делать себя несчастным, не так ли? – Его голос в кои-то веки звучит совершенно искренне. – Веришь или нет, я за тебя волнуюсь.

– Спасибо. – Азотеги кладёт ладонь поверх Алимовой, и при этом моё сердце сжимается, словно рука генерала сдавила его, а не пальцы доктора. Он что, правда собирается довериться Алиму лишь потому, что тот в кои-то веки сказал хоть что-то душевное? – Я ценю это куда больше, чем ты думаешь. И, прошу, не надо больше говорить, что я тебе не верю. Я знаю, что ты, по крайней мере, никогда не будешь скрывать от меня правду, сколь бы болезненной она ни была.

Ах так, вот, выходит, что делает Алим? Запустив пятерню в свои лохмы, я дёргаю изо всех сил, чтобы не зарычать вслух.

– Ха. – Насколько я могу разглядеть лицо доктора, он и вправду улыбается, взгляд из-под полуприкрытых век смягчается. Таким тоном, словно повторяет приевшуюся шутку, он наклоняется ближе:

– Ты меня ещё любишь?

Азотеги тихо смеется – в жизни не слышал столь пораженческого звука.

– Ты же знаешь, что никогда не полюблю.

Хоть этот обмен репликами носит шуточный характер, на мгновение лицо Алима перекашивается от яростного отчаяния – впрочем, оно тут же разглаживается, и он вновь улыбается как ни в чем не бывало. Коснувшись щеки Азотеги, он проводит по шраму, шепча:

– Но ведь ты по мне скучаешь.

Неожиданно Азотеги вздрагивает, и его тело вновь застывает в напряжении.

– Нет.

– Но ведь ты твёрдый, Фараз. – В его холодном голосе звучит триумф. – А я всего лишь коснулся твоей щеки. Как же долго ты мучился в своей одинокой постели? Жаждая его объятий… или чьих-то ещё?

– Разговор окончен.

Азотеги пытается отстраниться, но Алим хватается за его руку, подтягивая ещё ближе.

– Приходи ко мне ночью. Я о тебе позабочусь.

Стряхнув его руку, генерал топает прочь сквозь лес, причём каждый его шаг прямо-таки вибрирует яростью.

Убитый наповал, я пробираюсь назад так тихо, как могу, пока не скрываюсь, будучи незамеченным. Последнее, что я вижу – недвижный словно изваяние доктор, прикрывающий глаза рукой. Уж лучше бы я за ними не ходил.

Я замечаю Джару и Маджерерн, но прячусь в кустах, пока они не проходят мимо, и лишь тогда занимаю пустующее место в строю. Я ни с кем не хочу разговаривать. Чёрт, я даже с самим собой не хочу разговаривать. Это было глупо, так глупо. Я не должен был всего этого слышать. Частички моей души, вопиющие, что это важно – ведь такие вещи следует знать о том, с кем ты хочешь быть – могут тоже идти к чёрту.

«Я ведь не просил об отношениях ни с кем», – хочется прорычать во всеуслышание. Меня к этому принудили. Не я должен отвечать за счастье Азотеги. И уж точно не моё дело – обеспечить, чтобы он был, ну, физически удовлетворён. Если Алим жаждет позаботиться об этом – что ж, его счастье! Мне одной проблемой меньше.

Вот только что-то в моём сознании продолжает вопить: эта змея сожрёт его с потрохами!

И как его друг – а ведь я действительно его друг, устраивает его это или нет – я не могу отпустить его обратно к Алиму. Азотеги мог бы, ну, найти себе кого-нибудь другого, если эти потребности и впрямь отшибают у него способность соображать. Где там был Дерек? Можно затащить его в палатку, спрятать в постели генерала и подольше ходить до ветру.

И что же, чёрт побери, такого случилось с этой Шьярди? И почему генерал даже не упомянул её в том разговоре на реке?

И почему же он несчастлив – продолжает горевать какая-то крохотная частица моей души, пока я её не прихлопываю. Мне казалось иначе. Он ведь всё ещё улыбается при виде меня, разве нет? И эти улыбки больше не кажутся фальшивыми, так ведь?

А может, я просто привык к обману.


***

Эта ночь выдалась самой неприятной на моей памяти, а ведь я бывал на корабле, поражённом дизентерией. Азотеги вернулся в строй на закате – туника и меч сплошь в ошмётках листьев и щепках, а лицо мрачнее тучи. Вылитый ледяной генерал, которого я когда-то повстречал в монашеской обители – и не думает оттаивать, даже когда я на него смотрю.

Мы в молчании ставим палатку, затем укладываемся с противоположных сторон. Я оставляю тюки как есть, наваленными кучей между нами. В воздухе роятся тысячи слов, но этот барьер надёжно их сдерживает. Ты в порядке? – не спрошу я. Хочешь поговорить об этом?

Не скажу и этого: Итак, ты рассказал мне лишь о двух своих партнерах. Как насчёт остальных жен?

И этого: Что же я делаю не так?

И уж точно не это: …так ты сегодня пойдёшь в лес?

Эта ночь морознее предыдущих, так что я скрючиваюсь под одеялом, неустанно вертясь в попытках удержать последние крохи тепла. Озноб овладевает и моими мыслями, охватывая меня все сильнее и сильнее; наконец, не в силах больше терпеть, я спрашиваю:

– У нас не найдется лишнего одеяла?

Одно из них тут же летит в меня с противоположного конца. Судя по слабому запаху, это одно из его собственных, и я мимоходом задумываюсь: когда это я успел его запомнить?

– Спасибо, конечно, – неуверенно отзываюсь я, набрасывая его на ноги, – но тебе самому не холодно?

Ответом мне было лишь невнятное бурчание.

«Ну что ж, отлично, – ворчу я про себя. – Пусть сам разбирается со своими проблемами. Я ему друг, а не нянька. Он и сам в состоянии о себе позаботиться».

Ведь до сих пор он так замечательно справлялся.

Поздней ночью, когда букашки наконец завязали со своим оголтелым стрекотом, я слышу тихий хлопок тента.

Холодное дуновение – и ничего больше. Ну что ж, – думаю я, – флаг в руки. Одной проблемой меньше. Наверно, так будет лучше для всех.

Видимо, этого ответа и жаждало моё тело – любого ответа – ибо я засыпаю, стоит мне смежить веки. Мне снится, как под ветром колышется трава. Его дуновение качает травинки из стороны в сторону, снова и снова, безо всякого смысла. Это никак меня не касается – и потому я блаженствую.

Опустив взгляд, я вижу доверчивое лицо Рафеля, который смотрит на меня в упор, и просыпаюсь с воплем, сотрясаясь на своей постели, и некому меня обнять.

– Азотеги, – всхлипываю я – разумеется, никакого ответа. Я складываюсь пополам, утыкаясь лицом в колени, и вдыхаю его запах, задержавшийся в волокнах одеяла. Так я и сижу, пока дрожь не проходит.

Клянусь дланями и очами святых, он мне нужен. Нужна его спокойная улыбка, твёрдая рука, слова, которые всегда звучат так разумно. Не могу сказать, что чувствую какую-то небывалую любовь, и уж точно то, что я нуждаюсь в чьих-то красивых глазах, не значит, что я хочу заполучить его в свою постель. Но я определённо хочу его назад в мою палатку.

И поскольку я, как-никак, его друг – даже если я намерен остаться только им – спасение этого простофили от его явной слабости, по сути, моя прямая обязанность. Не дожидаясь, пока моя решимость ослабеет, я поднимаюсь на ноги и, набросив одеяло на плечи, шлёпаю босыми ногами по голой земле.

Сны – коварные твари, так что понятия не имею, отключился я на мгновение или же часы – в любом случае, Азотеги всё ещё где-то ходит. Один вопрос – где?

Ох. Изо всех сил сосредоточившись на том, что я всего лишь беспокоюсь за этого дьявольски упрямого солдафона, я шагаю в темноту в наиболее вероятном направлении. С каждым шагом нарастает уверенность, что я иду правильно, а затем я на полном ходу вписываюсь лбом в дерево и понимаю, что немного осмотрительности не помешает. Теперь я двигаюсь помедленнее, удаляясь от линии безмолвных палаток, силясь разобрать дорогу в неверном свете луны.

Под ногами хлюпает влажная почва, грязь продавливается между пальцами ног, чтобы мгновением позже стереться о мокрую траву. В прогалине между деревьев, которые отстоят достаточно далеко, чтобы между ними проникал лунный свет, я наконец нахожу Азотеги. Он сидит на корнях могучей сосны, скрестив руки на груди и упираясь затылком в грубую кору. Непонятно, ожидает ли он свидания или отдыхает после него. Сглотнув, я шагаю вперед.

Под моей ногой хрустит ветка, и его глаза тут же распахиваются, захватывая отблески лунного света. На мгновение его лицо искажается дикой яростью, словно у загнанной раненой кошки, которая застыла перед тем, как вонзить когти в медведя.

– Кэлентин? – шепчет он, хлопая глазами.

– Гм, ну да, это я, – отзываюсь я, внезапно ощутив всю запредельную нелепость ситуации. Я слышал, как ты улизнул, чтобы переспать с бывшим любовником, и подумал – наверно, мне тоже стоит зайти на огонёк, чтобы сунуть нос, куда не следует? – Я, хм… замерз, и… – неся тому подобную околесицу, я заставляю себя приблизиться, хотя здоровенная стая бабочек в желудке внезапно вознамерилась развернуть меня обратно. – Я тут подумал, что ведь на улице холодно и… может, тебе понадобится одеяло?

Его уставленный на мою протянутую руку взгляд столь же бессмысленный, как и мои невнятные речи.

– Одеяло, – повторяет Азотеги. Словно во сне, он берётся за конец, постепенно вытягивая одеяло из моей хватки. Странно, что прогалина ещё не озарилась красным сиянием от моего пылающего лица. Я отступаю, как только одеяло выскальзывает из моих пальцев, подумывая о том, что настал идеальный момент для отступления.

Азотеги прижимает одеяло к груди какими-то деревянными замедленными движениями, и я хотел бы, чтобы луна светила поярче – тогда я смог бы разглядеть его лицо. Наконец он бормочет странно приглушённым голосом:

– Спасибо.

– А, пожалуйста, – бормочу я в ответ. – Ну я, наверно… пойду. Ведь ты, наверно, хочешь задержаться… – Какого чёрта! Пусть меня выводит из себя единая мысль о том, что Алим приблизится к нему, он ведь взрослый человек имеет право решать за себя сам. Ну а я потом прослежу, чтобы всё было в порядке, если понадобится. – Одевайся потеплее. – С этим донельзя воодушевляющим напутствием я неуклюже киваю и разворачиваюсь, чтобы потопать назад тем же путем.

– Кэлентин.

За моим плечом он отлепляется от дерева и пересекает прогалину, подходя к тому месту, где застыл я. Завернувшись в одеяло, будто в плащ, он затем неловким, неуверенным движением протягивает один конец мне.

– Оно достаточно широкое для двоих, раз уж тебя беспокоит холод.

Что же, меня едва ли можно смутить ещё сильнее, так что я с неожиданной лёгкостью ныряю под его руку, позволяя обернуть одеяло вокруг моих плеч. Я хватаюсь за него, чувствуя, как ускользают его пальцы, и вцепляюсь изо всех сил со своей стороны, когда он делает шаг вперёд. Двигаться в подобной связке дьявольски трудно – с каждым шагом мы норовим повалиться друг на друга – но мы не жалуемся. Его плечо тёплое там, где соприкасается с моим.

Мне непривычно находиться так близко к другому человеку: не то чтобы это вызывало похоть, но какое-то шевеление под кожей, словно поднимающиеся из глубины пузырьки, предполагает, что при иных обстоятельствах она могла бы возникнуть, – но это и не ощущается простым ребячеством, каким, наверно, кажется со стороны. Скорее, прижимаясь к нему таким манером, идя с ним нога в ногу, я ощущаю, будто заполучил назад руку, которую даже не заметил, как утратил.

Следуя сквозь лес по неведомой тропе – мне остаётся лишь полностью довериться его чувству направления – я наконец вспоминаю о своем долге.

– Тебе не обязательно идти назад, – прочистив горло, бросаю я, – если ты предпочел бы остаться здесь.

– Не предпочёл бы, – тихо отвечает он.

– На самом деле, в этом нет ничего такого, – начинаю я, силясь придумать какой-нибудь способ сказать ему, что я знаю, не давая понять, что я знаю.

– У меня больше нет никаких причин задерживаться там ни на мгновение.

Я чувствую, как по его руке пробегает лёгкая дрожь, но ее могло породить что угодно: озноб, волнение, чёрт, да та же похоть, хотя ради моего многострадального рассудка я надеюсь, что это не так. Кажется неправильным, что его походка столь тверда, а прямой взгляд прозревает ночь так, что мы можем ступать без опаски – и при этом у него ещё есть какие-то слабости. Решив не обращать внимания на голос, твердящий, что я поступаю неправильно, я обхватываю его руку под тонкой тканью рубашки. Так выходит ещё неудобнее, чем раньше, поскольку теперь мне приходится отводить руку назад вместе с ним, но постепенно мы приспосабливаемся к общему темпу.

Мы достигаем тропы слишком быстро – или, может, мне из-за страха за него дорога сюда показалась более долгой. Перед нами уже раскидывается неровная линия одинаковых палаток. Я готов поклясться, что он принюхался, прежде чем свернуть налево, следуя вдоль рядов, чтобы остановиться перед нашей палаткой.

И тут он поднимает глаза на меня. Он так близко, что на какое-то сумасшедшее мгновение мне кажется, что он собирается меня поцеловать, а затем меня посещает ещё более сумасбродная мысль – отпряну ли я тогда, или… предпочту посмотреть, что случится дальше.

– Не могу сказать... – шепчет он, затем испускает вздох, переходящий в тихий смех. – Правда не могу. Спасибо. За одеяло.

– Не стоит благодарности. – Я вновь натягиваю свой край на плечи, затем неловко оборачиваюсь, чтобы откинуть полог. Он кивает мне столь церемонно, словно перед ним сама королева.

Я на мгновение задерживаюсь у входа, наблюдая, как он сбрасывает ботинки и вновь расстилает одеяло. Кто-то сказал бы, что я должен радоваться тому, что он вернулся со мной. Иной рассудил бы, что я должен был уважать его выбор и оставить его в покое. Будь я героем песни, для меня нашлась бы ясная роль: верный друг, стоящий горой за любое его решение; ревнивый любовник, жаждущий знать, ждал ли он свидания в лесу или же отдыхал после него; моральный компас, заставляющий его поступать правильно, к чему бы это ни привело.

А вместо этого я чувствую себя лишь мужчиной, который полночи прошлялся по лесу. Зевая, я делаю шаг внутрь, позволяя пологу опуститься за моей спиной.

– Тебе ещё нужно одеяло для тепла? – тихо спрашивает он.

Я с трудом припоминаю, о чём это он.

– Оставь себе, – отвечаю я, когда мне это удаётся.

Сон уносит меня тут же, стоит мне коснуться земли – и вот я в океане, погружаюсь всё ниже и ниже в спокойные глубины, где на меня снисходит блаженное одиночество – и всё же он по-прежнему рядом.

На следующее утро я просыпаюсь, завёрнутый в два одеяла, словно в кокон, и с маленьким, но совершенным апельсином у изголовья – не видал их с того дня, как мы покинули столицу. Этот день благословлён ещё одним радостным событием: мы наконец достигаем крепости Рзалез.


Примечания переводчиков:

[1] Рыбки – в оригинале greengill – это вид рыбы из игры «Легенда Зельды: принцесса сумерек», её название можно перевести как «рыба с зелёными жабрами».

[2] Ячменный отвар – в оригинале barley water – отвар из ячменя, которым детей кормят при диарее.


Следующая глава
Страницы: 1 2 3 следующая →

Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)