Автор: Psoj_i_Sysoj

Генерал для матроса. Глава 17. Секреты, что открываются в конце марша

Предыдущая глава

К одиннадцатому дню время притупляет острые углы моего горя, так что я больше не вижу горящие корабли всякий раз, как закрываю глаза. Но время ровным счётом ничего не может поделать с мутными водами, в которые превратились мои чувства к генералу. Странные мысли то и дело проносятся в голове, словно стайки юрких рыбок [1]. Этого достаточно, чтобы внушить бедолаге-матросу вину ещё и за то, что это творится именно сейчас: разве же это дело, чтобы единый взгляд при верном освещении затмил собой гибель моих людей? Вот вам и отношения!

Я надеюсь – да что там, молюсь – что эти нездоровые мысли порождены исключительно действием бъезфрецзинга. Я попросту попался на крючок магии связи. Вновь и вновь возвращаясь к тому моменту на реке, я неустанно твержу себе: «Стоило его таланту раскрыться – и вот, получите – как там говорил тот маг? – ...необъяснимое притяжение и внезапное влечение. Это всё магия».

Но.

читать дальшеНо это притяжение уже не кажется мне необъяснимым. С самого момента нашей встречи Азотеги проявил себя по отношению ко мне куда добрее, внимательнее, терпеливее и предупредительнее, чем вёл бы себя я сам, свались на меня в разгар войны невежественный моряк, навязанный мне непонятной магией. Чёрт, да будь он женщиной, я, возможно, женился бы на нём в тот самый день, когда он отдал приказ о постройке кораблей.

Итак, с симпатией всё ясно, но может ли магия порождать также необъяснимое влечение?

Что ж, это похоже на правду, но всё же дело, похоже, не в этом.

Осторожно, словно рыбак, заносящий острогу, я пробегаюсь взглядом вдоль марширующей колонны. Сплошь мужчины; хотя нет: за мной – офицер Сира, которая что-то обсуждает с юным помощником Джезак, сияя, словно кристаллы кварца среди песчаника. По правде, парень далеко не урод, да и сложением ничего, но довольно-таки невзрачный, словно бредущие следом лошади. Чёрт, единственный мужчина, про которого можно с уверенностью сказать, что он красив – эта сволочь королевской крови Алим, да и то исключительно из-за его женоподобия.

Если святые воистину вознамерились свести меня с ума, то они, безусловно, избрали самый верный способ.

Генерал возится с упряжью своих скакунов подле меня. Я время от времени бросаю на него взгляд, всякий раз надеясь, что результат будет иным. На сей раз он мимолётно встречается со мной глазами, в сдержанной улыбке и наклоне головы застыл вопрос. И с той же предсказуемостью, как восход солнца на востоке, моё сердце разгоняется до ста ударов в секунду, воздух словно бы теплеет, а сам я никак не могу выкинуть из головы мысль, как дивно при этом сияют его зелёные глаза.

Объяснимое или нет, это чувство порядком выводит из себя. Мне всего-то навсего надо научиться игнорировать его, пока оно наконец не сгинет восвояси.

– Ну и как они? – спрашиваю я, кивая в сторону лошадей.

– Как и следовало ожидать. – Он поворачивается ко мне, похлопывая серого по боку. – Боевые кони не предназначены для подобных переходов. Нам повезло, что удалось приобрести зерно для них и провиант для солдат, но боюсь, что этого не хватит.

Ну да – мы же всё ещё на войне. Порой мне кажется, что мы топаем к крепости Рзалез от начала времен.

Позднее, когда Азотеги откланивается, чтобы попрепираться с генералом Джезимен, ко мне подходит Джара. Я не видел её с того дня, как мы выступили, и её теплая улыбка делает всё немного менее запутанным.

– Ты как, держишься? – спрашивает она.

– Как и следовало ожидать, – отзываюсь я. Это вновь наводит на мысли о реке, так что я спешно натягиваю улыбку: – Наверно, я буду скучать по этим лесам, когда мы дойдём. Я тут как раз подумывал, не стать ли мне отшельником, чтобы затаиться здесь на какое-то время.

– Допусти я хоть на мгновение, что ты не шутишь, вздула бы тебя как следует, чтобы отвадить от подобных мыслей.

Вот на это я отвечаю совершенно искренней улыбкой.

– Спасибо, почему-то я тебе верю. К слову, мы обсудили наши… ну, ты знаешь, о чём я. И я подумал, что тебе тоже нужно знать о результате.

Джара приподнимает бровь, озадаченно уставясь на меня, а затем её лицо светлеет в счастливой догадке:

– Ох! Так вы наконец объявите?..

– Не уверен…

– О чём объявите? – встревает подобравшийся сзади Ларис, закидывая руку мне на плечи. – Так ты всё-таки примешь моё предложение? Без тебя моя постель холодна как лёд!

Я лишь закатываю глаза, вдоволь наслушавшись этой чуши за истекшие дни. Однако Джара, которая не имела счастья быть с ним знакомой, мгновенно ощетинивается, словно разъярённая кошка.

– Не знаю, кто ты такой, – рычит она, – но Кэлентина не интересуют подобные предложения.

Жаль, что я раньше не догадался воспользоваться подобной защитой.

– Ох, – осекается он, но вскоре на его лице вновь расцветает нахальная улыбка: – Эй, тебе-то откуда знать? Ты ведь только что сказала, что меня не знаешь. Кстати, я – Ларис.

– Мне плевать, – огрызается она. – И я в курсе, что он… он заслуживает кого-то получше тебя!

– А, так вот ты о чём, – солдат разражается хохотом, невольно сотрясая мои плечи. – Знаешь, он ведь лишь делит палатку с генералом. Но это ничего не значит, ведь, видишь ли, для меня дело чести – доказать ему, кто тут Верховный.

Лицо Джары багровеет, но прежде чем она успевает в самом деле зарубить злополучного дзалина, вокруг его головы обвивается рука, затыкая ему рот ладонью, и ловко оттаскивает его от меня.

– Приношу за него извинения, миледи, матрос, – со всей серьёзностью произносит Маджерерн, в то время как Ларис отбивается, кидая на неё гневные взгляды. – Он очень сожалеет как о своих дурных манерах, так и об ужасном чувстве юмора, не правда ли?

Ветреный солдат поднимает на меня умоляющий взгляд, присовокупив пару жалостных стонов для пущего эффекта, но я попросту отворачиваюсь и принимаюсь насвистывать. В конце концов он, со вздохом сникнув, бурчит сквозь ладонь Маджерерн:

– Оч звиняюсь.

– Хороший солдат. – Признаёт она, вытирая руку о его же спину. – Моё имя – Маджерерн, а это – солдат Цзазесор. Рада знакомству.

Отчасти впечатлённая этим, моя подруга отвечает с улыбкой:

– Зовите меня Джара. – Ларис болезненно морщится при звуке её имени, явно понимая, в какой переплёт его завело это бахвальство, но нездешняя Маджерерн лишь кивает.

– Давно вы в армии генерала? – интересуется она у Джары.

– Всю жизнь – или что-то вроде этого…


***

Этим вечером я наблюдаю, как Азотеги в золотых лучах светильника завязывает последнюю стропу над нашими головами. Даже мне не придраться к этому узлу. Верховный во всем, – с невольной усмешкой думаю я.

– В чём дело? – с улыбкой спрашивает он, глядя на меня сверху вниз.

– Поверь, ты не хочешь этого знать. – Я вытягиваюсь на постели, пока он задувает светильник, и изо всех сил стараюсь не замечать, как счастливое выражение тут же испаряется с его лица, стоит ему отвернуться. – Однако я хотел бы спросить у тебя кое-что, – добавляю я, прислушиваясь к тому, как он устраивается на собственной постели. В сумраке его силуэт едва виден, но, когда глаза привыкают к темноте, палатка озаряется холодным серебристым светом взошедшей луны.

Так что я вижу, как при моих словах он застывает в напряжении.

– Я всё думал, когда же ты спросишь, – тихо отзывается он.

Я выгибаю бровь – что в таких потёмках совершенно бессмысленно.

– Когда я спрошу, сколько дней нам осталось топать до крепости?

– О. Прошу прощения. Два дня. Так это всё?..

– Потчуешь меня ячменным отваром [2] – и всерьёз думаешь, что я этим удовлетворюсь? И что же, по-твоему, я хотел у тебя спросить?

– Я бы лучше не… – До меня доносится вздох, а затем тихий удар, когда он хлопается на одеяла. – Я полагал, что это связано с нашим разговором на реке. Я… боялся, что эта история обеспокоила тебя, а когда ты ничего не сказал, это лишь укрепило мои страхи – что есть что-то, о чём ты не решаешься спросить.

– Правда? – в искреннем недоумении отзываюсь я. – Так… почему же ты не спросил об этом?

– Я же говорил, что мне трудно даются такого рода беседы, – звучит приглушённый ответ. – Обычно мне не терпится их закончить, но уж никак не начать.

– Ха. Такое мне знакомо. – Почёсывая подбородок, я припоминаю: – На «Пеламиде» мы заставляли новобранцев высказывать без малого все, что у них на уме, чтобы не считали, что всем и так понятно. Увидел зазубрину на весле – скажи ближайшему матросу. Увидел канат не на месте – скажи капитану. На других кораблях тебя вполне могут швырнуть за борт за невежество, но на «Пеламиде» это непременное требование, поскольку тот, кто, увидев непорядок, считает, будто всем об этом и так известно, подвергает опасности весь экипаж. Умный бы догадался: «Если бы кто-то знал о неполадках, то давно исправил бы их».

– Хороший принцип, хотя лично мне было бы трудновато придерживаться его, не чувствуя себя лицемером. – Я тихо усмехаюсь, и в его голосе мне тоже мерещится улыбка, когда он добавляет: – Ну а не считая моря, по чему ты больше всего скучаешь?

– По нашим байкам, – не задумываясь, отвечаю я. – И по музыке. Мы пели при любой возможности, а когда удавалось заполучить иноземца на борт, то это было сущим праздником – ведь им знакомы иные напевы и иные слова к нашим песням.

– Помню-помню. «Из грязи в князи», верно?

– И эта, и тысячи других. А что ты пел мне той ночью, когда я... перед тем, как ты отвёл меня к реке?

– «Забелазджи». Не самый лучший выбор, но я знаю не так много песен, которые можно исполнять в одиночку… Может, ты не слышал об этом, но при дворе королевы в мирное время принято рассказывать истории. Видишь ли, на нашей Родине есть огромные библиотеки, но мои люди – те, что пересекли горы – не записывают свои истории и легенды, потому что этого не делают боги. У нас неделями длятся празднества, на которые съезжаются мастера со всего королевства, чтобы состязаться в сказительстве… правда, я годами на них не бывал, но, может, мы посетим их, когда война закончится.

Ещё более странно думать о том, что война может однажды закончиться.

– Я бы не прочь, – отвечаю я, ничуть не покривив душой.


***

На другой день, когда Азотеги отлучается в лес, я принимаюсь неистово вертеться, на ходу хрустя позвоночником. Всего два дня осталось! От этой мысли на лице невольно появляется улыбка, и я принимаюсь оглядывать ряды в поисках своих друзей: здорово приносить хорошие вести.

И тут мой желудок сжимается безо всякой причины, когда кто-то парой рядов дальше так же, как и я, бросает взгляд вдоль колонны, словно желая убедиться, что его никто не заметит, а затем удаляется в лес в том же направлении, что и Азотеги. Его рыжая шевелюра с завидным проворством исчезает за деревьями.

Наверно, это простое совпадение, – твержу я себе, – а если и нет, то это попросту не моего ума дело. Но я не в силах выкинуть из головы мысль, что ничто с участием Алима добром не заканчивается. Идти за ними – это в лучшем случае глупо, а в худшем – заставит Азотеги думать, будто я ему не доверяю, и всё же – уж лучше я буду идиотом, чем тени под его глазами сгустятся ещё сильнее. Приняв решение, я снимаюсь со своего места в колонне, чтобы проскользнуть меж тёмными деревьями.

Я мгновенно нахожу их по повышенным голосам – они бредут меж древних, кряжистых деревьев: плечи генерала напряжённо застыли, походка Алима – лёгкая, будто ход угря. Я беспокоюсь, как бы меня не обнаружили, но отдаленный топот армии успешно заглушает мои шаги; к тому же, им не до того.

– Итак, ты не сказал ему, – заявляет Алим, бледными пальцами откидывая огненные пряди, – что считаешь его карой богов за Шьярди?

– Так ты решил снова заговорить со мной только ради этого? – раздается раскатистый ответ. – Как же глупо с моей стороны было думать, будто ты хочешь сказать что-то важное.

– Но ведь это важно, ты… – шипит доктор, затем вскидывает руки со вздохом. – Ладно, забудь. Ступай обратно к своему скулящему матросскому щенку. Мне больше нечего сказать.

По мере того, как Азотеги поворачивается, раздражение на его лице сменяется тревогой, а голос смягчается:

– Прости. Нет, я ему не говорил.

Я едва удерживаюсь от того, чтобы не заорать: ты что, не видишь, что Алим гнёт тебя, будто лук? Чёрт, зная генерала, даже если я скажу ему это в лицо, он наверняка возразит, что согласно законам чести каждый имеет право высказаться.

– Я так и думал, – также смягчается доктор, делая шаг к Азотеги. – А он всё так же безразличен к тебе?

– Он относится ко мне добрее, чем я когда-либо был по отношению к ней.

Они, что, обо мне?.. Эта мысль словно окатывает меня ушатом холодной воды. За каким чёртом Алим затащил Азотеги в лес, чтобы говорить обо мне?

– И она зачахла от твоего безразличия, – отзывается Алим. – Сейчас ты, вроде как, не бродишь с затравленным видом – пока; но я всё же хотел бы знать: признайся, ты счастлив?

– Счастлив... – медленно повторяет генерал. – Я… нет.

Нет?! Я тянусь рукой к шее, однако в последний момент соображаю, что её хруст может выдать меня, и усилием воли опускаю руку.

– Но это моя ноша, а не его, – добавляет он угрожающе вибрирующим голосом. – Я не стану взваливать на него собственные невзгоды, Ферракс. Он об этом не узнает.

Несчастлив, и это моих рук дело?

Он не мог бы ударить меня больнее, даже если бы врезал мне со всей силы. Я же – ну, я ведь старался как мог, разве нет? Может, если задуматься, то в перспективе я не столь уж идеальный партнёр, но ведь я мог бы срывать на нем злость, или держаться от него настолько далеко, насколько позволяет связь, или бросать ему в лицо ужасные вещи, как сейчас Алим. Чёрт меня дери, ну почему он не сказал мне, что несчастлив?

Я-то думал, мы друзья; думал, что стараюсь на пределе возможностей, но, выходит, всё это время себя обманывал. Я что, правда столь же жуткий партнёр, каким он был по отношению к какой-то там Шьярди?

– У меня не это было на уме, брат по охоте. – Длинные пальцы Алима прошлись по плечу Азотеги, и моя голова начинает раскалываться от горьких слов, которые так и вертятся на языке. – Она не могла дать тебе то, в чем ты нуждался после смерти первой жены; это едва ли твоя вина, что ты не смог её полюбить. Ну а теперь ты оказался в том же положении – влюблен в того, кто не платит тебе взаимностью. Но почему ты даже не пытаешься? То, чего он хочет – можешь ли ты дать это ему?

То, как сникают его широкие плечи, бьёт меня в самое сердце.

– Нет, – еле слышно шепчет он. – Он жаждет жену, корабль и семью. А я не могу дать ничего из этого.

В общем-то, это так, но… Я совсем запутался во тьме противоречивых эмоций: я зол на себя за то, что у меня не выходит, и на Азотеги за то, что моя дружба для него недостаточно хороша. Мне ужасно жаль, что ему так худо, но не меньше жаль себя за то, что я застрял тут из-за него. Меня снедает вина за то, что я хочу того, чего он не может мне дать – и в то же время я не уверен, что воспользуюсь обретённой свободой и сбегу, представься мне такой шанс.

Гребаное тупое заклятье; тупой генерал; тупой я. От магии, над которой не властно время, добра не жди.

– И тот, кто теперь оказался в твоей прежней роли… он тоже ничего тебе не даст. Я понимаю это не хуже тебя, что бы ты обо мне ни думал.

– Это не имеет значения. – От его тихого голоса у меня сжимается горло.

Доктор со вздохом делает ещё один шаг к нему, не отнимая руки.

– У тебя исключительный талант делать себя несчастным, не так ли? – Его голос в кои-то веки звучит совершенно искренне. – Веришь или нет, я за тебя волнуюсь.

– Спасибо. – Азотеги кладёт ладонь поверх Алимовой, и при этом моё сердце сжимается, словно рука генерала сдавила его, а не пальцы доктора. Он что, правда собирается довериться Алиму лишь потому, что тот в кои-то веки сказал хоть что-то душевное? – Я ценю это куда больше, чем ты думаешь. И, прошу, не надо больше говорить, что я тебе не верю. Я знаю, что ты, по крайней мере, никогда не будешь скрывать от меня правду, сколь бы болезненной она ни была.

Ах так, вот, выходит, что делает Алим? Запустив пятерню в свои лохмы, я дёргаю изо всех сил, чтобы не зарычать вслух.

– Ха. – Насколько я могу разглядеть лицо доктора, он и вправду улыбается, взгляд из-под полуприкрытых век смягчается. Таким тоном, словно повторяет приевшуюся шутку, он наклоняется ближе:

– Ты меня ещё любишь?

Азотеги тихо смеется – в жизни не слышал столь пораженческого звука.

– Ты же знаешь, что никогда не полюблю.

Хоть этот обмен репликами носит шуточный характер, на мгновение лицо Алима перекашивается от яростного отчаяния – впрочем, оно тут же разглаживается, и он вновь улыбается как ни в чем не бывало. Коснувшись щеки Азотеги, он проводит по шраму, шепча:

– Но ведь ты по мне скучаешь.

Неожиданно Азотеги вздрагивает, и его тело вновь застывает в напряжении.

– Нет.

– Но ведь ты твёрдый, Фараз. – В его холодном голосе звучит триумф. – А я всего лишь коснулся твоей щеки. Как же долго ты мучился в своей одинокой постели? Жаждая его объятий… или чьих-то ещё?

– Разговор окончен.

Азотеги пытается отстраниться, но Алим хватается за его руку, подтягивая ещё ближе.

– Приходи ко мне ночью. Я о тебе позабочусь.

Стряхнув его руку, генерал топает прочь сквозь лес, причём каждый его шаг прямо-таки вибрирует яростью.

Убитый наповал, я пробираюсь назад так тихо, как могу, пока не скрываюсь, будучи незамеченным. Последнее, что я вижу – недвижный словно изваяние доктор, прикрывающий глаза рукой. Уж лучше бы я за ними не ходил.

Я замечаю Джару и Маджерерн, но прячусь в кустах, пока они не проходят мимо, и лишь тогда занимаю пустующее место в строю. Я ни с кем не хочу разговаривать. Чёрт, я даже с самим собой не хочу разговаривать. Это было глупо, так глупо. Я не должен был всего этого слышать. Частички моей души, вопиющие, что это важно – ведь такие вещи следует знать о том, с кем ты хочешь быть – могут тоже идти к чёрту.

«Я ведь не просил об отношениях ни с кем», – хочется прорычать во всеуслышание. Меня к этому принудили. Не я должен отвечать за счастье Азотеги. И уж точно не моё дело – обеспечить, чтобы он был, ну, физически удовлетворён. Если Алим жаждет позаботиться об этом – что ж, его счастье! Мне одной проблемой меньше.

Вот только что-то в моём сознании продолжает вопить: эта змея сожрёт его с потрохами!

И как его друг – а ведь я действительно его друг, устраивает его это или нет – я не могу отпустить его обратно к Алиму. Азотеги мог бы, ну, найти себе кого-нибудь другого, если эти потребности и впрямь отшибают у него способность соображать. Где там был Дерек? Можно затащить его в палатку, спрятать в постели генерала и подольше ходить до ветру.

И что же, чёрт побери, такого случилось с этой Шьярди? И почему генерал даже не упомянул её в том разговоре на реке?

И почему же он несчастлив – продолжает горевать какая-то крохотная частица моей души, пока я её не прихлопываю. Мне казалось иначе. Он ведь всё ещё улыбается при виде меня, разве нет? И эти улыбки больше не кажутся фальшивыми, так ведь?

А может, я просто привык к обману.


***

Эта ночь выдалась самой неприятной на моей памяти, а ведь я бывал на корабле, поражённом дизентерией. Азотеги вернулся в строй на закате – туника и меч сплошь в ошмётках листьев и щепках, а лицо мрачнее тучи. Вылитый ледяной генерал, которого я когда-то повстречал в монашеской обители – и не думает оттаивать, даже когда я на него смотрю.

Мы в молчании ставим палатку, затем укладываемся с противоположных сторон. Я оставляю тюки как есть, наваленными кучей между нами. В воздухе роятся тысячи слов, но этот барьер надёжно их сдерживает. Ты в порядке? – не спрошу я. Хочешь поговорить об этом?

Не скажу и этого: Итак, ты рассказал мне лишь о двух своих партнерах. Как насчёт остальных жен?

И этого: Что же я делаю не так?

И уж точно не это: …так ты сегодня пойдёшь в лес?

Эта ночь морознее предыдущих, так что я скрючиваюсь под одеялом, неустанно вертясь в попытках удержать последние крохи тепла. Озноб овладевает и моими мыслями, охватывая меня все сильнее и сильнее; наконец, не в силах больше терпеть, я спрашиваю:

– У нас не найдется лишнего одеяла?

Одно из них тут же летит в меня с противоположного конца. Судя по слабому запаху, это одно из его собственных, и я мимоходом задумываюсь: когда это я успел его запомнить?

– Спасибо, конечно, – неуверенно отзываюсь я, набрасывая его на ноги, – но тебе самому не холодно?

Ответом мне было лишь невнятное бурчание.

«Ну что ж, отлично, – ворчу я про себя. – Пусть сам разбирается со своими проблемами. Я ему друг, а не нянька. Он и сам в состоянии о себе позаботиться».

Ведь до сих пор он так замечательно справлялся.

Поздней ночью, когда букашки наконец завязали со своим оголтелым стрекотом, я слышу тихий хлопок тента.

Холодное дуновение – и ничего больше. Ну что ж, – думаю я, – флаг в руки. Одной проблемой меньше. Наверно, так будет лучше для всех.

Видимо, этого ответа и жаждало моё тело – любого ответа – ибо я засыпаю, стоит мне смежить веки. Мне снится, как под ветром колышется трава. Его дуновение качает травинки из стороны в сторону, снова и снова, безо всякого смысла. Это никак меня не касается – и потому я блаженствую.

Опустив взгляд, я вижу доверчивое лицо Рафеля, который смотрит на меня в упор, и просыпаюсь с воплем, сотрясаясь на своей постели, и некому меня обнять.

– Азотеги, – всхлипываю я – разумеется, никакого ответа. Я складываюсь пополам, утыкаясь лицом в колени, и вдыхаю его запах, задержавшийся в волокнах одеяла. Так я и сижу, пока дрожь не проходит.

Клянусь дланями и очами святых, он мне нужен. Нужна его спокойная улыбка, твёрдая рука, слова, которые всегда звучат так разумно. Не могу сказать, что чувствую какую-то небывалую любовь, и уж точно то, что я нуждаюсь в чьих-то красивых глазах, не значит, что я хочу заполучить его в свою постель. Но я определённо хочу его назад в мою палатку.

И поскольку я, как-никак, его друг – даже если я намерен остаться только им – спасение этого простофили от его явной слабости, по сути, моя прямая обязанность. Не дожидаясь, пока моя решимость ослабеет, я поднимаюсь на ноги и, набросив одеяло на плечи, шлёпаю босыми ногами по голой земле.

Сны – коварные твари, так что понятия не имею, отключился я на мгновение или же часы – в любом случае, Азотеги всё ещё где-то ходит. Один вопрос – где?

Ох. Изо всех сил сосредоточившись на том, что я всего лишь беспокоюсь за этого дьявольски упрямого солдафона, я шагаю в темноту в наиболее вероятном направлении. С каждым шагом нарастает уверенность, что я иду правильно, а затем я на полном ходу вписываюсь лбом в дерево и понимаю, что немного осмотрительности не помешает. Теперь я двигаюсь помедленнее, удаляясь от линии безмолвных палаток, силясь разобрать дорогу в неверном свете луны.

Под ногами хлюпает влажная почва, грязь продавливается между пальцами ног, чтобы мгновением позже стереться о мокрую траву. В прогалине между деревьев, которые отстоят достаточно далеко, чтобы между ними проникал лунный свет, я наконец нахожу Азотеги. Он сидит на корнях могучей сосны, скрестив руки на груди и упираясь затылком в грубую кору. Непонятно, ожидает ли он свидания или отдыхает после него. Сглотнув, я шагаю вперед.

Под моей ногой хрустит ветка, и его глаза тут же распахиваются, захватывая отблески лунного света. На мгновение его лицо искажается дикой яростью, словно у загнанной раненой кошки, которая застыла перед тем, как вонзить когти в медведя.

– Кэлентин? – шепчет он, хлопая глазами.

– Гм, ну да, это я, – отзываюсь я, внезапно ощутив всю запредельную нелепость ситуации. Я слышал, как ты улизнул, чтобы переспать с бывшим любовником, и подумал – наверно, мне тоже стоит зайти на огонёк, чтобы сунуть нос, куда не следует? – Я, хм… замерз, и… – неся тому подобную околесицу, я заставляю себя приблизиться, хотя здоровенная стая бабочек в желудке внезапно вознамерилась развернуть меня обратно. – Я тут подумал, что ведь на улице холодно и… может, тебе понадобится одеяло?

Его уставленный на мою протянутую руку взгляд столь же бессмысленный, как и мои невнятные речи.

– Одеяло, – повторяет Азотеги. Словно во сне, он берётся за конец, постепенно вытягивая одеяло из моей хватки. Странно, что прогалина ещё не озарилась красным сиянием от моего пылающего лица. Я отступаю, как только одеяло выскальзывает из моих пальцев, подумывая о том, что настал идеальный момент для отступления.

Азотеги прижимает одеяло к груди какими-то деревянными замедленными движениями, и я хотел бы, чтобы луна светила поярче – тогда я смог бы разглядеть его лицо. Наконец он бормочет странно приглушённым голосом:

– Спасибо.

– А, пожалуйста, – бормочу я в ответ. – Ну я, наверно… пойду. Ведь ты, наверно, хочешь задержаться… – Какого чёрта! Пусть меня выводит из себя единая мысль о том, что Алим приблизится к нему, он ведь взрослый человек имеет право решать за себя сам. Ну а я потом прослежу, чтобы всё было в порядке, если понадобится. – Одевайся потеплее. – С этим донельзя воодушевляющим напутствием я неуклюже киваю и разворачиваюсь, чтобы потопать назад тем же путем.

– Кэлентин.

За моим плечом он отлепляется от дерева и пересекает прогалину, подходя к тому месту, где застыл я. Завернувшись в одеяло, будто в плащ, он затем неловким, неуверенным движением протягивает один конец мне.

– Оно достаточно широкое для двоих, раз уж тебя беспокоит холод.

Что же, меня едва ли можно смутить ещё сильнее, так что я с неожиданной лёгкостью ныряю под его руку, позволяя обернуть одеяло вокруг моих плеч. Я хватаюсь за него, чувствуя, как ускользают его пальцы, и вцепляюсь изо всех сил со своей стороны, когда он делает шаг вперёд. Двигаться в подобной связке дьявольски трудно – с каждым шагом мы норовим повалиться друг на друга – но мы не жалуемся. Его плечо тёплое там, где соприкасается с моим.

Мне непривычно находиться так близко к другому человеку: не то чтобы это вызывало похоть, но какое-то шевеление под кожей, словно поднимающиеся из глубины пузырьки, предполагает, что при иных обстоятельствах она могла бы возникнуть, – но это и не ощущается простым ребячеством, каким, наверно, кажется со стороны. Скорее, прижимаясь к нему таким манером, идя с ним нога в ногу, я ощущаю, будто заполучил назад руку, которую даже не заметил, как утратил.

Следуя сквозь лес по неведомой тропе – мне остаётся лишь полностью довериться его чувству направления – я наконец вспоминаю о своем долге.

– Тебе не обязательно идти назад, – прочистив горло, бросаю я, – если ты предпочел бы остаться здесь.

– Не предпочёл бы, – тихо отвечает он.

– На самом деле, в этом нет ничего такого, – начинаю я, силясь придумать какой-нибудь способ сказать ему, что я знаю, не давая понять, что я знаю.

– У меня больше нет никаких причин задерживаться там ни на мгновение.

Я чувствую, как по его руке пробегает лёгкая дрожь, но ее могло породить что угодно: озноб, волнение, чёрт, да та же похоть, хотя ради моего многострадального рассудка я надеюсь, что это не так. Кажется неправильным, что его походка столь тверда, а прямой взгляд прозревает ночь так, что мы можем ступать без опаски – и при этом у него ещё есть какие-то слабости. Решив не обращать внимания на голос, твердящий, что я поступаю неправильно, я обхватываю его руку под тонкой тканью рубашки. Так выходит ещё неудобнее, чем раньше, поскольку теперь мне приходится отводить руку назад вместе с ним, но постепенно мы приспосабливаемся к общему темпу.

Мы достигаем тропы слишком быстро – или, может, мне из-за страха за него дорога сюда показалась более долгой. Перед нами уже раскидывается неровная линия одинаковых палаток. Я готов поклясться, что он принюхался, прежде чем свернуть налево, следуя вдоль рядов, чтобы остановиться перед нашей палаткой.

И тут он поднимает глаза на меня. Он так близко, что на какое-то сумасшедшее мгновение мне кажется, что он собирается меня поцеловать, а затем меня посещает ещё более сумасбродная мысль – отпряну ли я тогда, или… предпочту посмотреть, что случится дальше.

– Не могу сказать... – шепчет он, затем испускает вздох, переходящий в тихий смех. – Правда не могу. Спасибо. За одеяло.

– Не стоит благодарности. – Я вновь натягиваю свой край на плечи, затем неловко оборачиваюсь, чтобы откинуть полог. Он кивает мне столь церемонно, словно перед ним сама королева.

Я на мгновение задерживаюсь у входа, наблюдая, как он сбрасывает ботинки и вновь расстилает одеяло. Кто-то сказал бы, что я должен радоваться тому, что он вернулся со мной. Иной рассудил бы, что я должен был уважать его выбор и оставить его в покое. Будь я героем песни, для меня нашлась бы ясная роль: верный друг, стоящий горой за любое его решение; ревнивый любовник, жаждущий знать, ждал ли он свидания в лесу или же отдыхал после него; моральный компас, заставляющий его поступать правильно, к чему бы это ни привело.

А вместо этого я чувствую себя лишь мужчиной, который полночи прошлялся по лесу. Зевая, я делаю шаг внутрь, позволяя пологу опуститься за моей спиной.

– Тебе ещё нужно одеяло для тепла? – тихо спрашивает он.

Я с трудом припоминаю, о чём это он.

– Оставь себе, – отвечаю я, когда мне это удаётся.

Сон уносит меня тут же, стоит мне коснуться земли – и вот я в океане, погружаюсь всё ниже и ниже в спокойные глубины, где на меня снисходит блаженное одиночество – и всё же он по-прежнему рядом.

На следующее утро я просыпаюсь, завёрнутый в два одеяла, словно в кокон, и с маленьким, но совершенным апельсином у изголовья – не видал их с того дня, как мы покинули столицу. Этот день благословлён ещё одним радостным событием: мы наконец достигаем крепости Рзалез.


Примечания переводчиков:

[1] Рыбки – в оригинале greengill – это вид рыбы из игры «Легенда Зельды: принцесса сумерек», её название можно перевести как «рыба с зелёными жабрами».

[2] Ячменный отвар – в оригинале barley water – отвар из ячменя, которым детей кормят при диарее.


Следующая глава

Комментарии


Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)