Предыдущая глава
Я гляжу на свою оранжевую тунику, зашнурованную лишь до половины груди, на ярко-красные штаны, собирающиеся складками на икрах и слишком тесные на бёдрах, и в третий раз спрашиваю:
– Маджерерн
уверена, что именно это носят в городе?
– Похоже на то. – Азотеги вновь отвлекается на свою карту, хмурясь над ней, прежде чем свернуть и закинуть в палатку. – Лицо видно? – спрашивает он перед выходом. – Если до Рзалеза дойдёт хоть отголосок слуха, что я в городе…
Я трясу головой: тёмный капюшон его плаща так низко натянут, что даже мне пришлось бы хорошенько приглядеться, чтобы распознать его в толпе.
– Тебя не видать. Мне говорить, что ты прокажённый, или что?
– Тебе следует вовсе меня игнорировать, чтобы не привлекать внимания к нам обоим.
Можно подумать, его не привлечёт мой яркий наряд; впрочем, мужик, разодетый, будто павлин, которого преследует таинственная личность, с ног до головы закутанная в шерстяной плащ средь жаркого дня – я знавал достаточно сомнительных питейных заведений, чтобы понимать, что даже там мы будем смотреться подозрительно.
читать дальше– Ты вылитый наёмный убийца, – сообщаю я.
– А что бы ты предложил?
Я всё ещё ожидаю услышать в ответ на подобное замечание пропитанную раздражением отповедь, так что, когда он столь искренне просит моего совета, это пробуждает в моей груди непривычную застенчивость.
– Ну, гм… вот, возьми меня за руку; если кто спросит, ты – мой дедушка. Просто шаркай и шамкай побольше.
Берёт меня под руку, спрятав её под плащом, чтобы его не выдала гладкая кожа запястья. Его прикосновение не так уж беспокоит меня, как я боялся после вчерашних речей Алима.
– Старики не всегда шаркают и шамкают, – бормочет он. – И я не настолько стар, чтобы стать дедом.
Я вновь поправляю рубашку, пока мы движемся к выходу из леса, силясь сделать так, чтобы ворот смотрелся хоть немного приличнее.
– А насколько, кстати? Об этом речь как-то не заходила.
– И неспроста. – Когда я обращаю на него взгляд, он вздыхает, плечи под плащом неловко шевелятся. – Людям не по душе, когда речь заходит о наших годах, и у меня нет причин думать, что ты воспримешь это иначе. Скажем, моя первая жена родила мне третьего сына, когда мы пересекали горы в составе разведывательной экспедиции.
Я присвистываю, потирая затылок свободной рукой.
– Тетя была младенцем, когда это случилось, – дивлюсь я. – Ты прав, это не укладывается в голове… со мной столько всего случилось, а я лишь разменял третий десяток.
– Гм, – неопределённо отзывается Азотеги, давая понять, что ему эта тема тоже не больно-то приятна.
Но это наконец предоставляет мне возможность, которую я искал всё утро.
– А когда ты женился второй раз? – как можно невиннее интересуюсь я.
– Вскоре после победы над холмяками, – кратко отвечает он.
Тут мы выходим из леса, и я щурюсь от яркого света, который заливает открывающийся перед нами пейзаж. Крестьянский парень, впервые узревший город Рзалез, должно быть, восхитился бы окружающим его полям цветов: их ярко-алое покрывало раскинулось до самого серого моря неистовым буйством цвета. Холмяк прежде всего отметил бы высокие чёрные стены пяти саженей в толщину, патрулируемые солдатами в жёлтом – они охватывают собой весь город, до самой жалкой лачуги на окраине. Поэтическая душа сложила бы оду огромной крепости на вершине скалы у края моря, возвышающейся надо всеми серой суровой громадой, как её властители.
Ну а я почти готов переметнуться к Рзалезу лишь за то, что во всей округе не видать ни единого чёртова дерева.
Пока наша славная парочка топает по дороге к городским воротам, я убеждаюсь, что мой наряд не так уж режет глаз: все наши попутчики разодеты столь же ярко, даже крестьяне, что везут товары с полей. Оранжевый, золотистый, красный, способный соперничать с полями цветов, ярко-синий и зелёный повсюду, насколько хватает глаз. Некоторые заходят даже дальше, разодеваясь в полоску и клетку таких цветов, что у меня в глазах рябит.
– Итак… что с ней за история? – спрашиваю я по мере того, как густеет толпа вокруг нас.
– Долгая.
На воротах дежурят стражники-люди, но похоже, что их единственная задача – следить, чтобы в движении не было заторов – их внимание не привлёк даже подозрительный плащ Азотеги. Сюда, на крайний юг, холмяки являются лишь поторговать, а не пограбить, так что никто не ожидает появления вражеской армии на своём пороге.
– Вроде, у нас полно времени, так ведь? Я что-то слышал о том, что сейчас она живёт далеко отсюда.
– Настолько, насколько это возможно, – тихо отзывается он.
Этот город будет поменьше Крика Чайки, но он всё же огромен. Дома в нём более низкие и яркие: стены, крыши, ставни и двери сплошь выкрашены в контрастные цвета. Словно гусь в стайке голубей, крепость на холме серая, мрачная и вытянутая, как Тальега. Одинокая красная башенка застенчиво прячется в дальнем углу, будто не в силах соперничать с раскинувшимся внизу пёстрым городком.
И эта крепость воистину стоит на море: восточная стена переходит в обрывающуюся в море отвесную скалу. Я присвистываю при взгляде на неё: ни один человек не стал бы строить такую штуковину, разве что он может похвастаться флотом, способным отвратить любую угрозу. А я прежде встречал торговые суда Рзалеза – так вот, он не может этим похвастаться.
– Я так понимаю, ваше расставание не было столь мирным, как с леди Имодженой.
– Однажды, вернувшись домой, я обнаружил, что она собрала вещи. Она заявила мне, что не станет продлевать союз, и больше я её не видел.
– Сурово, – бормочу я. – Мне жаль.
Он качает головой, но вслух говорит лишь:
– Где соберутся капитаны?
Именно для того, чтобы встретиться с ними, мы с Азотеги пробираемся в город. Если кто и способен разыскать их в незнакомом месте – так только я; ну а Азотеги, помимо того, что всё равно вынужден меня сопровождать, является одним из немногих дзали, которого моряки узнают и кому поверят.
– В таверне, – отвечаю я. По счастью, в этом городе тоже есть флаги: на извилистых улочках перед нами полощутся три вполне привлекательных.
– В которой?
– Без понятия. Видимо, придётся заглядывать во все подряд.
Из-под капюшона донеслось что-то похожее на вздох.
Ради душевного спокойствия Азотеги я не заворачиваю в первую же попавшуюся таверну, а сперва внимательно изучаю флаги. На одном – пылающая роза в пивной кружке, на другой – пикирующий ястреб, на третьем – оскалившийся пес. Эмилия наверняка выбрала бы розу – её любимый цветок, но большинство капитанов предпочли бы ястреба – символ удачи. Наморщив лоб, я решаюсь попытать счастья с ястребом.
– Я… наверно, выразился слишком категорично, – еле слышно говорит Азотеги, пока мы пробираемся сквозь суетливую цветистую толпу. – Я не хотел выставлять её в невыгодном свете. Мир не знал более заботливой и преданной супруги, чем Шьярди. Единственным её желанием было исцелить меня своей любовью после безвременной кончины моей первой жены.
– Но если это так, позволь спросить, почему же она ушла?
– Мне было не помочь.
«Пикирующий ястреб» на поверку оказывается куда больше той таверны, куда заходили мы с Джарой – одно из тех просторных светлых заведений, где тебе скорее подадут яичницу, чем похлёбку. Я медлю на пороге, не желая обрывать разговор, ведь в голове роится столько вопросов – но «дедуля» отпускает мою руку со словами:
– Я подожду тебя тут; внутри я не смогу поддерживать свою маскировку.
– И то верно… – Может, он расскажет позже, а может, и нет. Я всё же вынужден прибавить со вздохом: – Если к тебе кто-то обратится – попроси денег, вмиг отстанут.
– Спасибо за заботу, – суховато отзывается он. – Мне и прежде доводилось шпионить.
Не знай я ничего о дзалинской чести, может, я бы и поверил. Однако, проглотив возражения, я лишь киваю и, натянув улыбку, захожу.
***
В жилах горожан течет достаточно холмяцкой крови, чтобы мои светло-русые волосы и светлые глаза не слишком выделялись. Когда я пододвигаю к трактирщику одну из золотых монет Азотеги, он вручает мне кружку, не задавая лишних вопросов. Он немногим выше собственной стойки, иссушен годами и практически распрощался с волосами, не считая длинной густой бороды. Видимо, я провёл слишком много времени среди дзали, раз морщины и растительность на лице представляются мне чем-то странным.
– Что подаёте? – спрашиваю я на южном наречии. И изучил оба диалекта побережья не хуже собственного рыбацкого флага – лишняя причина порадоваться, что мы двинули на юг, а не на запад. Не имею ни малейшего понятия, на чём говорят горцы.
– Рагу с козлятиной. – У меня на лице расцветает улыбка, широкая, как сам город, и я пододвигаю ему ещё пару монет. Неделями не едал козлятины. Чёрт, похоже, дзали чураются даже крольчатины, довольствуясь орехами, хлебом и фруктами. При виде готового блюда я сияю почище огней Святого Эльмо, и трактирщик проникается ко мне таким сочувствием, что отрезает лишний ломоть мяса задаром.
Когда мне удается хоть на мгновение оторваться от судорожного поглощения пищи, начав наслаждаться вкусом, я оглядываю зал. Для утро здесь весьма людно; вокруг меня слышатся разговоры о непредвиденно долгой засухе и о том, что женщины с утра выгнали их из дома, чтобы заняться покраской тканей. В моей деревне красят мужчины – но в каждом доме свои обычаи.
В углу примостилась парочка рыбаков – жилистые, щетинистые и вонючие, но оба отнюдь не капитаны. Капитана я признаю с первого взгляда – есть что-то такое в их позе, и как на них смотрят сидящие рядом моряки. И всё же, ещё рано. Большинство матросов поутру закусывают на корабле, а не в таверне, а для того, чтобы пить что-то, помимо ячменной водички, ещё слишком рано. Я попиваю свою, поспешно заедая мясом, чтобы заглушить противный вкус.
Сложно не забыть о том, что эти люди нам враги, после того, ведь в последнее время я видел лишь дзалинских солдат. Крестьяне, наверно, даже не в курсе, что их город воюет. Рыбаки-то, наверно, знают, если у них есть родичи, что ходят на торговых или пиратских судах. Трактирщик – наверно, нет, разве что в его таверну захаживают военные.
А так оно и есть – ибо дверь распахивается, впуская группу гогочущих солдат в жёлтом. Молодые, даже очень, насколько я могу судить, и явно на что-то друг друга подбивают. Трактирщик при виде них тотчас бледнеет.
– Доброго утра, господа солдаты, – заискивающим голосом приветствует их он. – Чем могу услужить?
– Чем-чем, одна нога здесь, другая там, – протягивает один, вызвав смешки остальных. – И если хочешь дать нам настоящую еду, то лучше тащи первосортный хлеб и вино.
– Но у нас нет… да, сэр, конечно! – поспешно заканчивает трактирщик. – Один момент, прошу! – И он чуть ли не бегом исчезает за дверью позади стойки.
А я всё посасываю свою ячменную воду, бросая на них как можно более непринужденные взгляды. Очевидно, они не заметили Азотеги, иначе, пожалуй, обсуждали бы его. Вместо этого они болтают о делах замка: ночью прибыл Аджакс с двумя сотнями солдат.
Вот это новость так новость. Хоть я прибыл сюда, лишь чтобы разыскать наши корабли, если они будут так любезны сообщить мне побольше – я не стану возражать.
– А ты слышал, что он вывел из строя три сотни северян, в одиночку? – говорит один из них. – Не знаю, правда, его ли это заслуга, или же они просто дисциплинированно побросались на его пику ради чести!
«Сто восемьдесят девять», – раздражённо думаю я, пока они хохочут.
– Фрериз утверждает, что в следующей битве сразит четыре сотни. Она вне себя, что милорд герцог оставил её в резерве, в то время как она одна побила бы добрую половину. Ззара же показала себя никудышным бойцом.
Нет, это генерал показал себя превосходным. Тут я понимаю, что невольно поддерживаю врага, и останавливаюсь на этом: генерал превосходно воспользовался её очевидной слабостью.
Дверь перегородки за стойкой вновь открывается, но вместо бородатого коротышки оттуда выходит тёмная северянка лет четырнадцати с подносом, с глазами огромными, будто круглые хлебцы с травами на её подносе.
– Добрые сэры, мэм, – нервно приветствует их она, быстро присев в реверансе, прежде чем начать расставлять тарелки.
– А где наше вино? – первый солдат.
– Мне очень жаль, – ещё слышно пищит она, – но я не могу принести всё сразу. Оно тотчас будет.
– Сперва вино, потом хлеб – любой идиот должен это знать.
– Эй, не придирайся, – пихает его локтем сосед. – Откуда ей знать? Так ведь, девочка? А она ничего, верно?
Она неуверенно трясёт головой, ставя последнюю тарелку.
– Я… я схожу за вином, – с этими словами она спешит обратно.
Когда она вновь выходит, затевается что-то нехорошее – носом чую. Либо для неё – либо для меня, если вмешаюсь. Быстро прикончив свою порцию, поднимаюсь и подхожу к стойке, чтобы с ослепительной улыбкой обратиться к ближайшему солдату:
– Прощения просим, сэр! Я, того, видал одну из тех заварушек, о которой вы тут толковали; чертовски потрясное было диво. Все эти чудные выкрутасы, и оружие – хоть стой, хоть падай! Вот я тут и кумекаю: а которое лучше для свалки?
По их лицам я вижу, что мне удалось завладеть их вниманием: на них отражается борьба между желанием отбрить докучливого человека и почесать языком на свою любимую тему. Чтобы малость подтолкнуть их, я начинаю:
– Лук, видать? Верно дело – палить издали.
– Шутишь, что ли, – огрызается один из них. – Ничто не сравнится с молотом.
Другой же согласен со мной:
– Конечно, лук лучше! – Затем вступают и остальные, перекрикивая друг друга. Местами я вставляю:
– Алебарда всяко побьет меч, – или: – А к чему вообще щит? – Так что они слишком заняты своей перепалкой, чтобы обратить внимание на девчушку. Я подмигиваю ей, когда она заканчивает с разливанием вина, и она награждает меня застенчивой улыбкой, прежде чем улизнуть.
Прочие посетители таращатся на меня, словно я отрастил вторую голову, или специально смотрят в другую сторону – лишь бы не на солдат.
И всё же мне нельзя развлекаться тут весь день. Когда становится ясно, что Эмилия и остальные капитаны уже не появятся, я потихоньку отхожу, роняю ещё одну монету рядом со своей тарелкой и продвигаюсь к двери.
И аккурат когда я подхожу к ней, она вновь распахивается. Внутрь врываются двое в офицерской форме. Единственная из этой развесёлой компашки, что сидит лицом к двери, едва не глотает собственный язык, молча указывая на вошедших. Остальные, оборачиваясь, тотчас застывают, спадая с лица.
– Живо по баракам! – рычит один из офицеров, и ребятишки наперегонки срываются к выходу. Я делаю шаг в сторону, чтобы пропустить их, силясь сдержать улыбку при виде этого переполоха.
Разъярённые офицеры топают за ними по пятам. Один из них бормочет, что теперь-то конюшни будут чисты, как никогда прежде. Другой хмыкает, окидывая таверну прощальным взглядом, чтобы убедиться, не проглядели ли они кого-нибудь из сбежавших новобранцев; наткнувшись на меня, он замирает.
Под этим пристальным взглядом моя улыбка сходит с лица, потому что я не понимаю, чего ему надо: эти резкие черты лица и бледные глаза мне незнакомы.
– Прощения просим, – бормочу я, опуская взгляд, словно перед нашими местными господами. Может, он видел, как я говорил с солдатами?
– Ты. Человек. – Рванувшись обратно в зал, он хватает меня за подбородок и разворачивает, чтобы разглядеть моё лицо. Его товарищ также оборачивается, озадаченно глядя на эту сцену, в то время как я всеми силами стараюсь стоять недвижно: похоже, проблем у меня и без того предостаточно. – Матрос Кэлентин?
– Да, сэр? – машинально отзываюсь я. Мгновением позже моё нутро прежде разума сообщает мне, что это был не самый умный ответ в моей жизни, в особенности когда его глаза темнеют.
– Иджез, это тот самый человек, которого велел нам найти Саце, – рычит он. – Ублюдок, который провёл корабли по Зимородку. Постельная игрушка Чёрного Генерала.
Стоит мне открыть рот, чтобы хоть как-то возразить, как этот офицер бьёт меня наотмашь так, что я лечу на пол, задыхаясь от боли. С прикушенной губы капает кровь. Всё-таки сильные они, черти.
– Мой брат впал в немилость из-за тебя, червяк вонючий, – ревёт он. – Твоя кровь не смоет этого пятна, но принесёт мне хоть какое-то облегчение.
И именно тогда, когда я больше всего в нём нуждаюсь, мой рассудок оставляет меня, а язык немеет, потому что я его прикусил в падении. Позвать Азотеги на помощь? Ну уж нет – ведь тем самым я дам знать, что он в городе – его имя у всех на слуху. Даже простое «генерал» его выдаст.
Прочие люди поспешно покидают таверну через парадный и чёрный ход, и всё, о чём я думаю – как бы и мне утечь вслед за ними, но офицер хватает меня прежде, чем я успеваю добраться до двери.
– Не здесь, – говорит его товарищ, – на улице места больше. – С этими словами меня выталкивают в дверь чёрного хода, а затем – в мощёный булыжником проулок между домами.
***
Я всегда мог постоять за себя в драке, но человеческая сила и проворство – ничто против дзалинских. А эти двое не церемонятся, как люди в обычной потасовке. Едва оказавшись в проулке, один из них бьёт меня в живот так, что я сгибаюсь пополам, и, стоит мне откачнуться, задыхаясь, как другой бьёт меня под колени, сбивая с ног. Я слышу какой-то хруст при падении, но он словно долетает откуда-то издалека, ибо сейчас все мои чувства направлены на одно: выжить.
Я откатываюсь влево, к двери, и вновь пытаюсь подняться на ноги, но офицер бьёт меня коленом в грудь, вышибая воздух из лёгких. Нельзя, нельзя звать Азотеги. Удар в ухо наполняет голову звоном, глаз заливает кровь. Они всё ещё не знают, что он здесь.
Мне удается ухватиться за одного из них и замахнуться, но он уклоняется, так что удар лишь скользнул по его коже. Затем он швыряет меня оземь, и я вновь перекатываюсь, думая лишь о том, что, пока я держусь на ногах, ущерб будет меньше. Я видел, что бывает с теми, кто не встаёт.
Но, опять же, в обычной драке тебя не пытаются прикончить – а будь я на войне, у меня было бы оружие.
Я хватаюсь за ближайший камень, но прежде чем успеваю его поднять, на пальцы опускается ботинок – мой вопль заглушает треск ломающихся костей.
Нельзя звать Азотеги – да к чёрту всё. Разве он не умрёт вместе со мной? Это нечестно – не позволить ему побороться за собственную жизнь. Меня вздёргивают вверх, лишь чтобы послать на землю новым ударом. Мне не вдохнуть, ноги поскальзываются на чьей-то крови. Нельзя его выдать, нельзя, чтобы они узнали…
– ФАРАЗ! – во всю глотку ору я. – ФА…
Удар – это моя голова врезается в стену, а затем – жгучий, нестерпимый свет.
…Я
…он
…кровавая рвота растекается перед моим носом нескончаемым потоком. Если бывает на свете что-то похуже, то мне этого в голову не приходит. Надо бы отодвинуться, но я не в силах пошевелиться.
Передо мной скорчился отчаянно рыдающий человек в плаще. Как это странно и жутко – видеть, как плачет кто-то, выглядящий столь сильным. Но он весь залит кровью, быть может, он ранен…
Азотеги, залитый кровью…
Я пытаюсь хоть что-то сказать, но захлёбываюсь кровью. Сердце яростно колотится, потому что я не в силах вытолкнуть кровь из груди, но чьи-то руки переворачивают меня, чтобы я мог её выплюнуть. Теперь я сполна окунаюсь лицом в собственную кровавую рвоту. Вот оно – худшее пробуждение на свете.
– Любимый, любимый, пожалуйста… – Его голос звучит непривычно – впрочем, не отличаясь в этом от прочих звуков, ведь я слышу только одним ухом. В другом поселилось неприятное жужжание, словно там затеяли совет множество крохотных офицериков. – Дыши! – Тут он принимается вращаться, а следом за ним – всё остальное, и меня от этого мутит.
Его руки начинают приподнимать меня, но я предупреждающе хватаюсь за его руку, так как от этого движения желудок выписывает кренделя. Сломанные пальцы протестующе вопят, и я роняю руку, стискивая зубы с такой силой, что они скрипят.
– Прости, прости…
Мне нужно прочистить сознание, но там только тьма и желчь. Единственное, на что я способен – это слегка сместить свой вес, чтобы получше устроиться на его груди. Его руки обнимают меня, и я медленно обмякаю в их тепле.
– Не надо, – начинаю я, но челюсть пронзает исключительной силы боль, и когда я вновь открываю глаза, надо мной небо.
– Не надо плакать, – вновь говорю я.
Никто не отвечает. Надо мной лишь небо, подо мной – мокрые камни мостовой; ни единого лица, ни единого звука. Если генерал свалился рядом, я не в силах ему помочь – ведь я и себе помочь не в силах. Всё, о чём я могу думать: если умру – убью его. Я задыхаюсь от страха, пока не возвращается боль, а небо, сколько бы я не молился, всё темнее.
Живи. Дыши. Фараз.
Следующая глава
Комментарии