Автор: Psoj_i_Sysoj

Генерал для матроса. Глава 21. Сияние утра

Предыдущая глава

Но наступает рассвет, а утро, как всегда, мудренее вечера. Меня будит гомон радостных голосов наводнивших палатку гордых собой кузенов и сияющих улыбками солдат.

— Ты видел? — приосанившись, ликует Эмилия. — Половина крепости обрушилась в воду!

— Уж скорее, пятнадцатая часть, — поправляет её Елена, но даже она улыбается. — Я же говорила, что неплохо было бы прихватить огнемёт [1].

— Ни царапинки на кораблях, как и обещано. — Джара проталкивается сквозь моих кузенов, чтобы подобраться ко мне. — И ни единого пострадавшего моряка.

— Видел бы ты, как очумели те солдаты, — громыхает стоящий у изголовья Стефано с теплотой во взгляде. — Они всё перепробовали, но те заклятья их сделали.

— Эй, помедленнее! — Я протестующе воздеваю руки. — Я тоже рад вас всех видеть, но давайте-ка по одному! Какие ещё заклятья?

читать дальше— Всё, что пришло нам в голову, — сияет Джара. Эмилия ворошит её волосы, и улыбка моей подруги ширится ещё пуще. Главные части судов — как их, корпуса? — мы заключили в лёд: я хорошенько полила доски водой, а Хазси, в смысле, солдат Маджерерн, заморозила её коркой в палец толщиной. Капитан Елена волновалась, что это замедлит ход кораблей, но когда мы закончили с днищами, они летали как пушинки при каждом движении вёсел — и только на них и шли, потому что так и не придумали, как защитить паруса от возгорания.

— А ведь следовало бы, — встревает Елена, — поганая у них магия.

— Так, что там ещё… — не обращая на неё внимания, продолжает Джара. — Солдат Ларис способен защищать предметы от воздействия магии, так что, когда мы завершили ледяной панцирь, он наложил своё заклятие поверх нашего: оно не повлияло на лёд, поскольку он уже не был магическим, но не позволило вязкому огню противника распространиться. Офицер Педжетри — протеже Джезак — каким-то образом превратил канаты в лёгкий, гибкий металл, поскольку их замораживать было нельзя.

— Скажи ему про парнишку, — пихает Джару в бок улыбающаяся Эмилия.

— Ах, ну да, последний — но не по значению, — торжественно кивает солдат. — Талант Дерека защищает от попадания снарядов всё, что находится рядом с ним. Он отправился с кораблями, чтобы защитить их.

— Он чего? — задыхаюсь я. — Вот пройдоха! Если генерал не вознаградит его за это, я сам его расцелую!

— Не стану отрицать, что, возможно, на это его воодушевило напутствие моего отца, — с широкой улыбкой отзывается Джара. — Но как бы то ни было, Дерек и правда принял это задание близко к сердцу. Одним словом, мы сделали всё, что в наших силах, чтобы сберечь корабли.

— И это было весьма кстати, — смущённо замечает Стеф. — Заварушка вышла знатная.

— По правде говоря, мы просто долбили в стены всем подряд, — говорит Эмилия, — так что неудивительно, что они открыли ответный огонь. Мы держали парнишку поближе к крепостной стене, чтобы его не выводил из себя вид воды. Славный мальчонка — это он подал идею бить по основанию стены, уверяя, что так она развалится быстрее. Сработало на ура. Елена оснастила свою ласточку фейерверками — как в старых преданиях — и мы запускали их просто потехи ради, ну и для пущей сумятицы. Мы и не думали, что башня загорится.

— К тому же, не думаю, что они вообще когда-нибудь укрепляли стены, обращённые к морю, — вступает Елена. — Пожалуй, теперь они сожалеют об этом.

— Ну да, — чеканит Эмилия, которая ненавидит, когда ее перебивают, — уверена, что так оно и есть. В любом случае, сразу после этого дзали повысыпали на стены, словно крысы [2], некоторые принялись швыряться в лодки чем попало. Поскольку дерево было покрыто льдом, огонь нас не пугал, но некоторые из этих штуковин горели каким-то жутким зелёным свечением.

— И вдобавок воняли, — радостно добавляет Елена.

— Да, это тоже. В общем, паренёк кричал, и всё, что они в нас запускали, отлетало в сторону, словно их отбрасывала спустившаяся с неба десница Святого Павла. Жаль, ты не видел, как они искрили, падая в воду.

— Ну а потом мы погребли оттуда, словно за нами черти гонятся, — заключила рассказ Елена.

Старшая кузина рычит на неё, и я решаю, что пора и мне вмешаться.

— Жаль только, что я всё это пропустил, — с улыбкой сообщаю я. — Я здорово горжусь вами и вашими людьми. Вас вознаградят как следует, когда все это закончится, помяните моё слово.

— Может, ещё парочку кораблей? — радостно потирает руки Елена. — Ловлю тебя на слове!

— Посмотрим, что можно сделать, — обещаю я, затем с более робкой улыбкой интересуюсь: — Джара, а ты не видела генерала сегодня утром?

Она трясёт головой, со вздохом опуская взгляд.

— Нет, но половина лагеря слышала, где он был, — ворчит она.

Так вот о чем говорил Ларис — всем известно, что генерал — шумный любовник… Моя голова бухается на подушку, и сердце следом. У меня нет никакого права ревновать или даже ожидать, что он спросит меня, или скажет, хоть что-нибудь, и всё же… мне бы этого хотелось.

— Они с Джезимен развлекались полночи, вместе со всеми офицерами, кого смогли с собой затащить. Ты и представить себе не можешь, что за гам стоял.

— Я… чего? — Я разеваю рот, силясь переварить эту не менее дикую и волнующую идею. Но ведь эти двое друг друга на дух не переносят, и всё же… — Святое дыхание, так ты про собрание?

— Я бы скорее назвала это сварой, — продолжает Джара, не замечая моих метаний. — Офицеры полночи прикидывали, как эта атака повлияет на врага, но лучше бы задумались над тем, как их вопли повлияют на солдат, палатки которых были поблизости. Вокруг штаба мы на этот случай всегда селим тех, кто спит беспробудным сном, но на сей раз и у них не было ни малейшего шанса.

Итак, он не был ни с Алимом, ни со мной — справедливо, ничего не попишешь. Раздосадованный собственной мелочностью, я провожу рукой по лицу и спрашиваю:

— Ну так и к чему они пришли?

— Да как обычно — ровным счётом ни к чему. Ночью последствия штурма были толком не видны — впрочем, скажи ему ты, Эмилия.

Старшая кузина располагается на ящике в позе бывалой рассказчицы: лодыжки скрещены, ладони на коленях.

— Итак, под покровом темноты, когда ни единая душа не наблюдала за морем, кроме наших бравых солдат, мы зарядили первую баллисту…

Так они и пичкают меня рассказами о вчерашнем, пока мои глаза не начинают немилосердно слипаться, как бы я ни бодрился — сказывается беспокойная ночь. Заметив это, Стеф, как всегда более внимательный к людям, выпроваживает их всех. Пытаясь сохранить лицо, я вяло протестую, но в конце концов со стоном натягиваю одеяло на голову. Чёрт, до чего же погано быть раненым.



***

Когда солнце позднего утра начинает пригревать тент палатки и солдаты разогреваются вместе с ним, я вновь задрёмываю, убаюканный выкриками и звоном тренировочных мечей. А просыпаюсь от другого голоса — низкого и сердитого.

— Нечего тебе здесь делать. — Голос беспечного Лариса сейчас звучит отнюдь не беспечно — в его гневных интонациях слышится твёрдость и желание защитить. Я едва различаю его силуэт на фоне тёмного тента. — Что, отравить его явился?

— Последние мозги растерял, ничтожество — я его целитель, — рычит Алим в ответ. — Немедленно дай мне пройти.

— Ты правда думаешь, что я поверю, будто верховный генерал вверит своему бывшему любовнику — самому мерзкому типу во всём королевстве — не говоря уже о том, что сыну худшего из предателей — жизнь своего возлюбленного?

— Почему бы тебе не спросить об этом его самого, если тебе охота отвлекать его от важных дел своим вздором!

И вновь настала моя очередь разнимать спорщиков.

— Ларис? — окликаю я.

Полог тут же слегка отодвигается, пропуская Лариса, который пятится назад, гневным взглядом удерживая доктора на пороге.

— Что? — не оборачиваясь спрашивает он.

— Не то чтобы я не ценил твоих усилий, — суховато замечаю я, — но этот самый тип и в самом деле меня лечит.

Он рывком оборачивается — заострённые черты искажены негодованием.

— Шутишь, что ли?! Ну скажи, что шутишь. Ты знаешь, что он сделал с генералом?

Пожалуй, сейчас не лучший момент для того, чтобы это выяснять.

— Боюсь, что я серьёзно.

— Ох. Вот чёрт, — бормочет Ларис и с глубоким вздохом делает шаг наружу, придерживая полог. — Что же…

Холодно приняв его извинения, Алим врывается в палатку подобно ледяному граду, с размаха хлопаясь на ящик. Резко вскидывая руку над моим коленом, он шипит сквозь зубы:

— Ни. Единого. Слова.

Но он не встречает мой взгляд этой своей злобной ухмылкой. Никогда не видел, чтобы его так проняло, и внезапно на поверхность рассудка всплывает крохотный пузырёк сострадания.

— И часто тебе так достаётся? — тихо спрашиваю я.

— Как я посмотрю, придётся мне заняться и твоим слухом — тебе стоило сразу сказать, что ты ещё и оглох в придачу.

Я вздыхаю, недоумевая, зачем вообще попытался.

— Знаешь, наверно, к тебе не стали бы относиться так предвзято, не будь ты самым большим грубияном, какого мне доводилось встречать.

— Неужто ты вправду влез в мою шкуру и испробовал это в действии? Потрясающе. — Вот теперь его потемневшие от гнева глаза уставлены на меня. — Эти бравые вояки как чумы боятся, что их заподозрят в симпатии к сыну Взаритеца. Ты правда полагаешь, что доброта мне и имя поменяет?

— А ты со всеми пробовал говорить по-хорошему? — рявкаю я в ответ. — Потому что очень многие из них отнеслись по-дружески к простому рыбаку, а это едва ли почётнее.

— О, разумеется, особенно когда всем известно, что этот простачок в фаворе у главнокомандующего, и к тому же столь умён, столь обаятелен, всегда может шепнуть словечко генеральской дочери и пол-армии пускает слюни по его неземной внешности? О да, что за жалкая, достойная сострадания фигура, — хмыкает он.

— …чего? — Последнее настолько не укладывается в голове, что совершенно сбивает меня с толку. — Они в один голос твердят, что это ты — первый красавец королевства.

— О да, это моя единственная достойная внимания добродетель. — Он снимает бинты с моей груди, дёргая их резкими движениями. Я стараюсь вскрикивать потише, когда он выдирает присохшие волоски, ведь Ларис наверняка по-прежнему болтается снаружи, бдительно прислушиваясь в ожидании новых подтверждений коварства Алима. — Вот как они меня прозвали — роза, чьи шипы способны содрать мясо с костей. Знаешь, что другие на самом деле думают, говоря тебе, что ты красивый? Когда всё, что их привлекает в тебе — это твоё тело?

Неужто они бросают ему такое в лицо? Тогда, полагаю, у него и впрямь есть все причины для подобной язвительности, хотя всё то, о чём говорил Ларис, безусловно, тоже не идёт ему на пользу.

— Не могу сказать, что знаю, — осторожно отзываюсь я, — но, может, тебе всё-таки стоило бы уделить внимание другим, гм, добродетелям?

— Так ты предлагаешь мне быть с ними добреньким? Ты сознаёшь, что я спас больше жизней, чем все прочие полевые доктора вместе взятые? Что именно я изобрёл это сонное зелье, которым они смазывают лезвия, благодаря чему больше не надо забивать соперников до потери сознания? И как и ты, я всегда мог шепнуть пару слов Фаразу — и сейчас могу, — рычит он, — что бы они там ни болтали. Думаешь, хоть что-то из этого имеет для них значение? Нет, потому что я им не мил.

— Ну… это… — Мне и впрямь приходится ненадолго закрыть рот, чтобы это осмыслить. — Может быть, им и правда следовало бы относиться к тебе с уважением. Но, похоже, они охотнее водят дружбу с распоследним оруженосцем, который улыбается им, чем со змеёй, которая на них шипит, и их трудно винить за это.

— Мне не нужны друзья, — следует резкий ответ. — Так что заткнись и дай мне заняться делом.

И я затыкаюсь, но по большей части потому, что мне надо собраться с мыслями. Когда он, закончив с моей грудью, потирает руки, из которых уходит свечение, я прерываю молчание:

— Я слышал, что, когда ты положил глаз на генерала, ты его, гм, соблазнил. Если ты не желал, чтобы он ценил в тебе лишь тело, зачем же ты это сделал?

Он буравит меня убийственным взглядом, но на лице проступает боль обиды:

— Что ещё он тебе рассказал?

— Да я просто где-то это слышал, — вру я с тем же выражением, как когда уверял тетю, что это не я вновь выпустил всех кур. — Вокруг ведь обреталось немало народу…

— Хмф. — Разминая пальцы, он отстранённо вещает: — Все говорили, что он особенный, и со стороны казалось, что так оно и есть, ну а я хотел доказать, что это не так. И, как я и ожидал, он возжелал меня точно так же, как и все прочие. Но на следующий день он подошёл ко мне, при дворе, на глазах у всех тех, кто тащил меня в постель лишь ради того, чтобы этим похвастаться, и предложил мне союз. И я принял предложение — а как могло быть иначе, когда о подобном положении я и мечтать не мог? — считая, что у него тоже есть скрытые мотивы. Раз он женился на леди Имоджене исключительно по воле королевы, почему бы не привязать к себе сына врага ради политического преимущества? А потом я понял, что ни о чём таком он и не помышлял. Просто выбрал меня — вот и всё.

— Однако, гм… ты от этого немногим лучше стал с ним обращаться.

Он издает тихий звук, простирая ладонь над мой лодыжкой:

— А с чего бы вдруг? Он меня не за язык ценил, в конце концов; вернее, может, за него тоже, но в другом смысле. Я всё ещё полон решимости доказать, что он лицемер. Ложь, измены, сумасшедшие капризы — он сносил всё, что бы я на него не обрушивал, в ответ не удостаивая меня ничем, кроме этой затаённой боли во взгляде. Оказалось, что суровый, несгибаемый генерал на поверку не твёрже воды — и да, до краёв полон той самой доброты, которую ты так боготворишь. Как выяснилось, не фальшивой. — Он опускает взгляд на свои светящиеся пальцы с совершенно безэмоциональным лицом, словно не зная, какое выражение ему придать вместо злобной гримасы.

И, как всегда при разговоре с непростым человеком, я не могу понять, чего он достоин больше: колотушек или жалости.

— Он не заслужил, чтобы за доброту ему платили предательством.

— Ах, так ты и есть та рука провидения, готовая нас рассудить? Как благородно. Но он не один из твоих святых, матрос.

— Я так и не думал, — со вздохом признаю я. — Но то, что у него тоже есть недостатки, сути не меняет. Чёрт, и ты не заслуживаешь предательства, хотя порой мне кажется, что тебя не дурно бы макнуть в холодную воду.

— О таком я прежде не слышал, но определённо возражаю. Ну-ка, попробуй встать.

— Правда? Мне казалось, что ты не велел мне двигаться, — неуверенно моргаю я.

— Я такое говорил? — невозмутимо отвечает он. — Совершенно вылетело из головы. Быть может, я имел в виду, что разные обстоятельства требуют разных мер. Вставай, матрос.

Медленно, неуклюже я принимаю сидячее положение. Пока что все в порядке: обнажившиеся из-под бинтов бока расцвечены синяками, мускулы под кожей предупреждающе ноют, но ничего не выходит из строя и не отзывается резкой болью. Затем я перекидываю ноги через край койки, и мне приходится проглотить крик, когда я сгибаю левое колено.

— Вот это, похоже, не долечилось, док, — выдавливаю я.

— Скоро я и с этим разберусь. А пока… — Он нагибается, отламывая щепу от стоящего у ног ящика. В его пальцах она тотчас принимается расти и утолщаться, пока не превращается в светлый посох. — …воспользуйся этим.

Я приподнимаю брови, как всегда впечатлённый дзалинской магией.

— Это бы чертовски пригодилось на борту, — замечаю я, перехватывая посох и перенося на него свой вес. Ноги трясутся — а чего вы хотите после лежания в постели на похлёбке и ячменной воде? — но всё же выдерживают мой вес. Я делаю несколько осторожных шагов по палатке, стуча посохом по земле. — Как думаешь, а мачту таким образом можно сварганить?

Он вздыхает, прижимая ладонь к виску.

— Мне-то какое дело? Говори, где болит сильнее всего.

— Рёбра пока болят, но терпимо, — Сделав ещё шаг, отвечаю я. — Колено, вестимо. Ну а ещё я бы съел плошку чего-нибудь питательного — или десять. — Похоже, прогулка по палатке — покамест всё, что я могу себе позволить — так она меня вымотала. Я со вздохом ковыляю обратно к постели и опускаюсь на неё. — И долго мне ещё лечиться?

— Погоди, сейчас богов спрошу. Ох, какая жалость — они говорят, что не знают.

Я фыркаю, вытягиваясь на неудобной койке.

— А ты сама милота. Не понимаю, как вы с генералом протянули так долго. Знаешь, наверно, вам обоим было бы полегче, относись ты к нему добрее.

Внезапно его пальцы впиваются в моё бедро, и я поневоле вскрикиваю: синяки отзываются резкой болью.

— Неужто из всех людей именно ты, — шипит он, — будешь мне рассказывать, насколько было бы лучше, будь мы настоящей по уши влюблённой, неразлучной, идеальной парой, чтобы ты явился и в одночасье всё это забрал?

Я втягиваю воздух, и боль ослабевает, когда Алим разжимает пальцы и с мрачным видом принимается исцелять новый синяк.

— Нет, — шепчу я, — нет, пожалуй, в этом я ошибался.

После этого мы оба погружаемся в молчание, каждый уходит в свои мысли — или просто не хочет развивать эту тему. Похоже, ему стыдно за то, что он так на меня набросился — в движениях появляется сдержанность, взгляд не поднимается выше моих плеч.

Я закрываю глаза и молюсь — чёрт, не знаю даже, о чём. Я больше не могу молиться о том, чтобы я никогда не встречал Азотеги, и тогда бы это заклятье меня не коснулось; теперь кажется несправедливым молиться о том, чтобы он никогда не встретил Алима. Я не могу молиться о том, чтобы мы с этой змеюкой сделались задушевными друзьями и он начал вести себя порядочнее, лишь бы угодить мне; так что в конце концов я решаю просто помолиться за генерала, надеясь, что святые разберутся во всём этом.

Наконец побледневший Алим отстраняется, пытаясь растереть руки еле шевелящимися пальцами.

— Я скажу это единственный раз и никогда больше, — тихо бурчит он. — Я извиняюсь.

Я ошеломлённо таращусь на него, еле успевая прикусить язык, чтобы не спросить, за что именно.

— Извинения приняты, — говорю я вместо этого. Собравшись с духом, я делаю ещё один гребок вперёд, протягивая ему ладонь: — Вот, дай руку!

Утратив дар речи, он в полном ступоре смотрит на меня с таким видом, словно я только что попросил у него разрешения переспать с его матерью.

— Слушай, — вздыхаю я. — Ты мне не нравишься, я не набиваюсь к тебе в друзья, и меня уж точно не интересует твоё тело. Но ты прав в том, что много значишь для Азотеги, а я здорово умею делать массаж. Так что давай попробуем поладить хотя бы ради него. Ну же, решайся.

Опасливо, словно раненый лев, он медленно протягивает мне руку. Я берусь за неё, словно не ожидаю, что он в любой момент скажет что-нибудь достаточно язвительное, чтобы меня разорвало напополам, и принимаюсь растирать суставы.

— Знаешь, это подействует лучше, если ты расслабишься.

— Я и так расслаблен, — рычит Алим сквозь стиснутые зубы.

— Ну тогда прощения просим. — Я разминаю его ладони, и вскоре к пальцам возвращается гибкость, хотя сам он сидит прямой, будто жердь. — Холодная вода тоже пойдёт на пользу — дай смочить.

— Категорически нет. Я тебе не Фараз, чтобы позволить этой гадости касаться моей кожи.

— Так он рассказал тебе о купании? — с лёгким удивлением спрашиваю я. После того разговора в лесу мне и в голову не приходило, что они могли говорить о чём-то нормальном. Непривычно — и не слишком приятно — представлять, что они встречаются ради дружеской беседы.

Взгляд его полускрытых ресницами светлых глаз скользит по моему лицу.

— Слышал об этом кое-где.

Тётю я тоже никогда не мог одурачить. Не обращая внимания на этот ответный укол, я отпускаю его руку:

— Вот так-то лучше. А теперь давай другую.

— Она в порядке. — Он неуклюже пытается растереть этой рукой другую, а затем сердито хмурится на мою приподнятую бровь. — Я не нуждаюсь в твоей помощи, — отрезает он.

— Я и не говорил, что нуждаешься, — соглашаюсь я, — моё дело предложить.

Алим с фырканьем поднимается на ноги, откидывая длинные, яркие пряди, которые прилипли к вспотевшей спине.

— Я напомню тебе об этом, когда смогу использовать это против тебя. Или ты полагал, что твоя доброта позволит тебе купить мою признательность до конца жизни?

— Я и не собирался ничего покупать, — невозмутимо отзываюсь я. — У тебя всё равно нет ничего такого, в чём я бы нуждался, кроме возможности подарить ему какое-никакое счастье.

— Посмотрим, так ли уж ничего. — По дороге к выходу он награждает меня елейной улыбочкой через плечо. — Будешь и дальше на этом настаивать — и я докажу тебе, насколько ты неправ. Последний, кто утверждал, будто я не в силах его соблазнить, недолго пел эту песню.

Я издаю удивлённый смешок, а затем стон от боли в боках.

— Благодарю покорно, уж лучше я собственную печенку съем, — сообщаю я ему вслед.



***

Ларис возвращается некоторое время спустя, когда в палатке становится слишком жарко, чтобы спать. Его по-лисьи хитроватые черты омрачает тревога, он поглядывает на меня, виновато понурившись.

— Хватит смотреть на меня таким вот взглядом, — спросонья бормочу я. — Я тебя не виню. Скорее всего, я бы сам так поступил на твоём месте. Он — словно старая греховодница с дурным нравом, но дело своё знает.

Солдат тут же расплывается в непринуждённой улыбке, приваливаясь к центральному шесту.

— По крайней мере, похоже, он не слишком тебе навредил. Я имею в виду, что ты выглядишь не менее соблазнительным и сладким, чем обычно.

— Как скажешь, — сухо отвечаю я. — Как там война?

— Идёт своим чередом. — Ларис потягивается, опираясь о столб. — А ты хоть раз бывал на праздновании победы с тех пор, как к нам присоединился?

— Не-а, при Святом Антоне мы продули, а… ну, ты же был при Зимородке. А не рановато ли праздновать победу?

— Я — извечный оптимист. — Почему-то я не верю насмешливому блеску в его глазах. — Если мы в самом деле победим, о маловерный, то зайди ко мне для начала — договорились, морячок? — Горн ревёт так близко, что стенки палатки содрогаются, и мы оба подскакиваем. — Похоже, мне пора выдвигаться. Если ты меня извинишь, пойду помолюсь о победе — или ты тоже хочешь посмотреть? Я мог бы передвинуть твою койку, хотя для того, чтобы сделать это как следует, потребуется ещё один такой же, как я, а мир, к сожалению, не столь щедр.

— На самом деле… — Взглянув на посох, я решаю, что сыт своей койкой по горло. — Если ты будешь так добр, что пододвинешь ящик поближе ко входу, то, думаю, я и сам до него доберусь.

Как чудесно вновь ощутить ветер на коже щёк, вдохнуть запах земли и моря, слышать бодрую болтовню солдат. Пусть мне и придётся сидеть, мне хотя бы будет видно поле битвы. Мне удается доковылять без посторонней помощи, то и дело отмахиваясь от услужливого Лариса, и это в самом деле многое для меня значит, хоть рёбра протестующе ноют.

За порогом под безоблачным небом простирается золотистое поле, дёрн которого уже изрыт и истоптан во время вчерашней битвы. Наша армия располагается группками вокруг поля, рядом стоят нагруженные броней оруженосцы, в то время как солдаты Рзалеза, как и при Святом Антоне, похоже, ожидают за ближайшими городскими воротами. По краям поля выстроились лошади, наши — в синих попонах, неприятельские — в золотых.

Над городом по-прежнему нависает серое облако дыма, делающее крепость похожей на одну из обителей зла, воспетых в балладах, и на меня внезапно нисходит осознание, что, возможно, эту битву тоже прославят в песнях. Посмотрим, будет ли она о том, как отважные солдаты миновали многие лиги лишь ради того, чтобы быть наголову разбитыми превосходящими силами противника, или о флоте, ловко добившемся для них победы. Мне ещё не доводилось становиться героем песни; не хотелось бы, чтобы первая из них стала погребальной песнью поражения.

Офицеры собрались поблизости, но сейчас они ведут себя тихо — похоже, после предыдущей ночи им уже попросту нечего сказать. В центре возвышается Азотеги, и, словно ощутив мой взгляд, он оборачивается, посылая мне счастливую улыбку. Я радостно возвращаю её, быть может, чересчур радостно, потому что его кожа темнеет от румянца, прежде чем он отводит глаза.

Когда я перевожу взгляд на поле битвы, то краем глаза замечаю, что Ларис картинно дуется на меня. Твёрдо вознамерившись не краснеть, я замечаю:

— Ну они хотя бы смогли подняться поутру.

— Так вот что ты там высматривал, — вздыхает он. — А я-то уж подумал…

Внезапно по толпе проходит рябь, и опускается тишина, когда ворота отворяются со скрипом. На поле выезжает единственный солдат на одном из этих здоровенных серых жеребцов. Безусловно, это старейший дзалин, какого мне доводилось видеть: ниспадающие ниже пояса волосы белы, как акулье брюхо, а у глаз и рта залегли самые что ни на есть настоящие морщины. Даже с такого расстояния я различаю, что его глаза — самого светлого оттенка зелёного. Будь он человеком, я решил бы, что он слеп, но тут я не уверен.

— Встречайте второй день с честью, — провозглашает он низким голосом с хрипотцой, который каким-то образом разносится по самым дальним уголкам поля. Генерал Джезимен и Азотеги выступают ему навстречу, высоко задрав головы, чтобы возместить отсутствие лошадей.

— И тебе того же, Рзалез, — отвечает Джезимен. Как и предвещал Алим, ни о дымящихся в отдалении стенах, ни о солдатах, пострадавших при крушении, не было сказано ни слова, однако они долго смеривают друг друга напряжёнными взглядами в вежливой тишине. Затем предатель без слов разворачивает коня и рысит обратно.

Его место занимают две женщины, спустившихся со стен: вокруг Ззары вновь крутится сумасшедший вихрь камней, вторая, высокая, тощая женщина, стоит с непокрытой головой, созерцая нас предвещающим убийство взглядом. Из её запястий словно вырастает пара кинжалов.

По нашей армии пробегает угрюмый ропот, но мне не нужно прислушиваться, чтобы догадаться, что вторая, незнакомая мне дзалинка — это Фрериз. Столь же очевидно, кто сейчас выйдет к ним Юные оруженосцы генерала спешат к нему прежде, чем огласили его имя. Та, что держит его доспехи, кидает на меня взгляд, но я печально отвожу глаза, чтобы не заострять внимание на собственной бесполезности.

Однако прежде чем выйти на поле, мой генерал вновь смотрит на меня и прижимает руку к груди столь кратким жестом, что, пожалуй, вряд ли кто-то кроме меня это заметил. Никто не поднимает особого шума, поскольку солдат застали врасплох, однако же бой предстоит кровавый; его полный чувства жест может оказаться прощальным.

Сглатывая, я понимаю, что по-настоящему мне дела нет до того, было ли у него что-то с Алимом, Джезимен и половиной армии той ночью, лишь бы он вернулся невредимым, как и мои кузены. Делая вид, что почёсываюсь, я повторяю его движение, чувствуя мерные удары сердца под ладонью.

Глаза Азотеги расширяются, а затем он опускает забрало и шагает на поле. Выставлять наших лучших против их лучших — довольно-таки дурацкая тактика, но именно об этом поётся в песнях. Каждый вздымает оружие, грациозно опускаясь в боевую стойку, которая у опытных солдат, похоже, в крови. А затем кто-то испускает воинственный клич, и все бросаются в атаку.

На сей раз, выступая против Азотеги, Ззара уже не подпускает его к себе. Вместо этого она бомбардирует его камнями с самого начала поединка, раскручивая их над его головой. Ничего не видя за их завесой, генерал отклоняется и откатывается в сторону, но камни неотступно преследуют его.

Фрериз заходит ему за спину, её кинжалы сверкают, словно молнии. Половина нашей армии испускает предупреждающий крик, но Джезимен уже подоспела на помощь, с безупречной точностью отбивая каждый удар. Однако, несмотря на всю её ловкость и проворство, ни единый из её выпадов не достигает цели, словно Фрериз просто не может ошибиться — когда она отбила особо замысловатый удар прямо над головой, я начинаю думать, что это может быть правдой.

Продолжая отступать и уклоняться, Азотеги вращает лезвием меча, будто веером, сбивая камни наземь, словно мух. Тут он с рёвом выбрасывает руку вперед — и внезапно вспыхивает, словно столб света: зеркальная поверхность доспехов отбрасывает солнечные блики по всему полю. Ззара вскрикивает от боли, наряду с доброй половиной армии. Щуря слезящиеся глаза, я убеждаюсь, что это сработало не так хорошо, как хотелось бы: камни уже не вращаются вокруг генерала, но они выстроились в непроницаемую стену между поединщиками.

Тогда генерал атакует к Фрериз. Прикрывая глаза одной рукой, она с дикими криками отбивает удары двух противников одним кинжалом, с сумасшедшей скоростью свистящим в воздухе.

Броня Джезимен покрыта причудливыми тонкими шипами, и в этот самый момент она отламывает один из них, чтобы швырнуть в противницу. Фрериз приходится отклониться, опуская руку — свет тут же бьёт в глаза, и она отшатывается, тряся головой и одновременно силясь удержать Азотеги на расстоянии.

Генерал скользит вперёд, опуская меч, и метит в неё замахом снизу. Она с лёгкостью перехватывает его удар кинжалом, но он, продолжая разворот, ловит лезвием длинную рукоять её оружия. Прежде чем Фрериз осознаёт свою ошибку, Джезимен тут как тут — по шипу в каждой руке. Одним она захватывает второй кинжал — Фрериз бессознательно выкидывает руку, чтобы заблокировать удар — вторым Джезимен бьёт в просвет брони под мышкой, и грозная воительница валится на землю, изрыгая проклятия.

Джара ликует в один голос с прочими, вскидывая кулак в воздух:

— Да! Сделай их! Ты знаешь, что это, пожалуй, первый раз в истории, когда эти двое действовали сообща, не проспорив перед этим по меньшей мере час?

Ззара всё-таки находит способ укрыться от слепящего света, заключив верхнюю часть своего тела в воронку из крутящихся камней — тем самым она не даёт нашим генералам приблизиться. Джезимен швыряет в эту круговерть ещё несколько своих шипов, но даже те, что проскочили мимо камней, попросту отскакивают от доспеха Ззары. Азотеги лишь кружит поблизости, выжидая: полагаю, рубка камней не идёт на пользу его мечу.

— Ты всё равно так долго не продержишься, — рычит Джезимен, видя, что камни вращаются всё быстрее.

— Я моложе вас обоих, — парирует Ззара. — Поглядим, кто из нас выдохнется первым.

— Уф. — Стоявшая на цыпочках Джара хлопается на пятки, и её улыбка тает. — Пожалуй, стоило выставить против них герцогиню Цзерри. Таланты генералов Азотеги и Джезимен скорее вещественны, а лозы герцогини с лёгкостью переловили бы эти камни.

Джезимен закидывает ещё один шип, который минует каменный заслон лишь затем, чтобы упасть у ног Азотеги. Тот зачем-то нагибается, подбирая его свободной рукой, в то время как Ззара вопит:

— Твой глаз подводит тебя!

Тут Азотеги запускает шипом в мелькающие камни, а Джезимен резко вскидывает руку — и внезапно этот шип вырастает ростом с моего генерала, втыкаясь в землю — крутящиеся камни со звоном отскакивают от него во всех направлениях. Стоит Ззаре обернуться на этот режущий уши звук, как Азотеги делает выпад мечом в образовавшуюся брешь, рассекая её неприкрытую щеку так аккуратно, что по ней соскальзывает единственная капля крови.

Оба генерала опускают мечи, и армия взрывается победным рёвом, оглушительнее которого мне слышать не доводилось. Я присоединяюсь к ним по мере сил, послав к чёрту свои неугомонные ребра. Наши генералы как один разворачиваются и покидают поле, сопровождаемые ликованием толпы.

Джезимен останавливается, чтобы выкрикнуть пару воодушевляющих слов, но Азотеги не задерживается. Пожалуй, я никогда не смогу улыбнуться шире, чем в тот момент, когда он приближается ко мне — кузены расступаются, чтобы пропустить его. Азотеги протягивает руку — и я обхватываю его кольчужную перчатку, ликуя при виде того, как озаряются улыбкой его глаза под шлемом. Само собой, мгновением позже его оттесняют толпы почитателей, которые разом устремляются к нему с поздравлениями, но что-то в этом есть — не только то, что он подошёл ко мне, но то, что прежде всего он направился к человеку.

Этот поток едва не оттесняет моих кузенов, но когда солдаты узнают их, восхищение подвигом капитанов пробивается сквозь приветственные крики, обращённые к генералу. Пара хлопков по плечу достается даже мне, будто я как-то мог поучаствовать в этом, лёжа на спине.

Поединки возобновляются, тот или иной солдат то и дело проигрывает или берёт верх. Воодушевлённые победой генерала и нанесённым крепости уроном, наши бойцы словно воспряли духом, а вражеские, напротив, приуныли — без надежды идя в бой, они, как следствие, совершают отчаянные ошибки. День в самом разгаре, на поле ещё не появлялся Аджакс, но начало в любом случае неплохое.


Примечания переводчиков:

[1] Огнемёт – в оригинале fire-shooter – греческий огонь (горючая смесь) впервые был использован византийцами в морских битвах. Для метания греческого огня на кораблях использовались медные трубы. Греческий огонь также помещался в бочки и глиняные сосуды, а затем забрасывался метательными машинами (при осаде крепостей).

[2] Крысы – в оригинале meerkats – в пер. с англ. – «сурикаты».


Следующая глава

Комментарии


Лучшее   Правила сайта   Вход   Регистрация   Восстановление пароля

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)