Предыдущая глава
Примечание автора:
Если вы читаете на работе или в подобном месте, то можете просто промотать самую жаркую часть главы. Разумеется, если вы читаете эту историю ради сюжета.
***
Здесь нет места соперничеству, позёрству и сомнениям. Наши солдаты сражаются, чтобы положить войне конец, их — чтобы поддержать обвинения старика против нашей королевы. Наши солдаты окрепли на марше, их сердца горят пламенем пяти кораблей, все помыслы сосредоточены на единой цели; их солдаты — молоды, не закалены в боях, а их герои не стоят наших. Фрериз и Ззара повержены, Серак Буреносный сражён лезвием Маджерерн, Лазен Пламенный — луком Дерека, Саце — хором поношений. Солнце давно минуло зенит, а Аджакс так и не показывается; когда оно касается горизонта, становится ясно, что он уже не явится. К концу сражения на краю поля лежат от силы пятьдесят наших.
Я бурно ору и гикаю наравне с остальными, едва не выкашливая лёгкие между криками. Мне на глаза попадается сияющая сумасшедшей улыбкой Джара, которая со слезами на глазах заключает в объятия ошеломлённую Маджерерн. Алим склоняет голову, в кои-то веки он выглядит довольным. Джезимен хлопает Азотеги по плечу, и он оборачивается, чтобы пожать ей руку.
читать дальшеБеловласый Рзалез в последний раз проезжает по полю на своем жеребце, плечи смиренно опущены, в выражении лица читается уважение.
— Генералы, — изрекает он. — Хоть нас преследовали несчастья, я скажу, что ваши солдаты бились достойно и с честью завоевали победу. В этот день я признаю Цзесу Цзиземис законной королевой этих земель. — Воздух вновь взрывается ликованием, даже с вражеской стороны слышно несколько неуверенных выкриков. Странные они всё-таки, эти дзали; сомневаюсь, что я когда-нибудь изменю своё мнение. Из соображений верности они будут драться за своего сеньора, к чему бы ни призывало их сердце.
— Сэр, — отзывается Джезимен, и Азотеги слегка склоняет голову.
Старик прижимает кулак к плечу в ответном приветствии.
— Если вы окажете мне честь, буду рад принять вас всех у себя. Быть может, мы совместно обсудим, как совладать с этими злокозненными пиратами, которые осадили город.
От группы офицеров по полю растекается тишина.
— Ларис, — тихо окликаю его я, — буду тебе по гроб жизни благодарен, если ты сейчас же отыщешь моих кузенов и отведёшь их куда-нибудь подальше отсюда.
— Будет сделано, — легко треплет меня по плечу он. — И ты ничего мне не должен.
Я пропускаю следующую реплику офицеров, но не то, как старик выпрямляется, будто мачта.
— Что? — ревёт он. — Договоры…
— Саце презрел их, — заявляет Джезимен со стальным блеском в глазах. — Новых мы не заключали.
— Это… — лицо Рзалеза идёт пятнами от гнева, его конь переступает копытами, крутясь под всадником, — ….неслыханно. Пусть нас рассудят старейшины.
— Разве есть кто-то старше тебя? — подаёт голос мой генерал. — И тебе не хуже нашего известно, что у нас никогда не было законов относительно моряков.
— В той лодке был один из ваших солдат…
— Просто лежал пластом — едва ли он был в состоянии атаковать.
Покрасневший Дерек прячется за погружённой в раздумья Маджерерн.
Конь Рзалеза встаёт на дыбы, его массивные копыта молотят воздух. Азотеги при этом даже не шелохнулся, хотя мне бы хотелось, чтобы он отодвинулся подальше от этой зверюги.
— Хорошо же, — шипит старый генерал. — Я признал поражение в войне и не преступлю наших законов. Но я не пошлю ни единого солдата сражаться на стороне королевы — это моё право как господина этих земель.
Когда лицо Азотеги так сереет, это значит, что он совершенно убит. Я стискиваю лежащие на коленях руки, закипая гневом, хоть сам толком не понимаю, что происходит. Пусть я и твержу себе, что моё вмешательство точно не поможет делу, смотреть на то, как он страдает, чертовски тяжело.
— Твоё право, — рычит Джезимен в ответ, — но в этом мало чести.
— Не смей говорить мне о чести, — отрубает Рзалез, разворачивая свою огромную конягу, — племянница ты мне или нет. — Пришпорив жеребца, он посылает его рысью к городским воротам. Резкий жест в сторону стражников — и они бросаются к воротам, чтобы закрыть их, обмениваясь встревоженными взглядами и с беспокойством посматривая в нашу сторону.
— Да будет так, — вздыхает Джезимен, глядя на стены. — Похоже, сегодня мы празднуем в одиночестве. — Далее она понижает голос, но мне удаётся разобрать: — Азотеги, этим вечером надо бы подыскать для армии место подальше от глаз горожан, а то кто-нибудь может напасть на лагерь, полагая, что герцог закроет на это глаза.
Я пытаюсь подать голос, но вновь захожусь кашлем; и всё же Азотеги, заметив это, подходит поближе.
— Корабли, — говорю я, откашлявшись. — Где бы они ни были спрятаны, можно не сомневаться, что это хорошее укрытие — уж об этом-то кузены позаботились.
— Чертовски верно, — подтверждает подходящая к нам Эмилия, за ней спешит встревоженный Ларис, который при виде меня бессильно всплескивает руками. — Мы подыскали самую чудную пиратскую бухту из возможных: пляж достаточно большой, чтобы разместить всю армию, над ним — отличная отвесная скала, одним словом, прекрасное место. Подойдёт вам такое? — Оба генерала кивают, и кузина повышает голос, складывая руки рупором: — Вы все приглашены на празднование с моей командой!
Слышны радостные возгласы, в особенности со стороны новобранцев, которые всю битву не спускали с капитанов глаз, а теперь принимаются подначивать друг друга подойти и заговорить с ними.
— С нас ром! — добавляет Эмилия. Это сопровождается озадаченным молчанием, и я наклоняюсь, чтобы шепнуть пару слов ей на ухо: — И… оливки! — с сомнением добавляет она, но последовавший за этим восторженный вопль потрясает землю.
***
В пещере под видавшими виды балками осталась последняя застрявшая бочка. Поставив лампу на пол, Стефано подсовывает под неё доску и налегает до тех пор, пока не раздаётся отрадный для уха хлопок. Взвалив бочку на плечо, он тащит её ко мне по грубым каменным ступеням.
— Тяжело? — спрашиваю я, и он с улыбкой кивает.
— Может, там зерно? — гадает он, передавая бочонок Елене для учёта. Предусмотрительные пираты припасли оливки и миндаль, которые мы тотчас переправили в дзалинский лагерь, а также толчёную цедру и сушёное мясо для наших матросов.
Я поднимаюсь на ноги, стряхивая песок с ладоней, и сообщаю Стефано:
— Ну, пожалуй, я пойду. Дай-ка мне один из этих бочонков с оливками — закину дворянам по пути.
— Даже не думай со своими ранениями, — твёрдо заявляет Эмилия. — Да и вообще, оставался бы ты с нами. Мы даже толком не поговорили.
Хотя она права, если я в скорейшем времени не обсужу всё с Азотеги, то просто взорвусь.
— Прости, сестрёнка, но меня тянет магия, так что я должен идти. Завтра наверстаем, обещаю.
— Да уж пожалуйста. Хочу показать тебе мой новый нож, — торжественно заявляет Елена, а Стефано стискивает моё плечо.
— Жду с нетерпением, — улыбаюсь я, взъерошивая её шелковистые светлые волосы — Елена при этом корчит недовольную гримасу. — Не давай им на тебе ездить, Стеф.
Пасмурное небо над побережьем так потемнело, что я едва вижу, куда ставить свой посох, но дзалинский лагерь хорошо освещён. Над кострами натянуты тенты, чтобы дым и свет не выдали местоположение лагеря, но земля под ними так и светится. Тихий плеск волн по правую руку, ожидающие меня тёплые приветствия, оставшаяся неподалёку семья… что ж, лучшего предзнаменования не пожелаешь.
«Мы наконец поговорим, — обещаю я себе с каждым ударом посоха. — Я скажу ему, что он не просто неплохо выглядит — что я хочу быть рядом, когда он просыпается — и что я вовсе не возражаю против его прикосновений. Что я сам был бы не прочь сделать что-нибудь в честь его победы — может, даже поцеловать его». При этой мысли в лицо бросается жар, но она продолжает меня преследовать. В любой сказке герой получает поцелуй от… конечно, меня едва ли можно счесть принцессой, но раз он этого хочет… если, конечно, и правда хочет.
Разумеется, я обманываю себя — ведь стоит мне войти в его палатку, как я тут же сделаюсь косноязычным от смущения и начну почём зря ходить вокруг да около, так что он не разберёт ни единого слова. И всё же, я задолжал ему этот поцелуй с тех самых пор, как он отдал приказ о постройке новых кораблей, с тех пор, как мы наперегонки бегали по реке, как он рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою… Но мужчины ведь не занимаются такими вещами, верно? Чего бы он там ни заслужил, как бы на меня ни смотрел, не знаю, смогу ли я. «Может, я просто трус», — угрюмо раздумываю я. Я тру губы тыльной стороной ладони, но это чувство не уходит: смогу я или нет, я всё равно этого хочу.
Близ лагеря плеск волн начинает мешаться с другими, весьма неожиданными звуками, выдёргивающими меня из раздумий: это не громкие разговоры или шумное веселье, которых я ожидаю, но что-то, почти похожее на драку. Крики, стоны; однако звона металла не слышно, иначе я бы давно насторожился. Может, это что-то вроде представления в честь победы?
Лишь благодаря натренированной реакции мне удаётся не споткнуться о сцепившуюся на песке на краю лагеря парочку. Я поспешно отвожу взгляд от куда большего количества обнажённой благородной плоти, чем я желаю видеть, бормочу извинения и бочком двигаюсь мимо. Что ж, возможно это объясняет…
…эти звуки…
Не веря своим глазам, я хлопаю ими, озирая кольцо костров. Вся та скудная одежда, что я вижу, небрежно скинута на песок, служа импровизированным ложем тем, кто разместился на ней с комфортом или попросту повалился, где стоял. Юный солдат рядом со мной сжимает шест, вскрикивая, когда стоящий сзади тянется, чтобы сжать его… Я поспешно отворачиваюсь, но мой взгляд тут же натыкается на молодого помощника Джезак, который скользит вниз к её животу, целуя обнаженную кожу и трогая её… кто-то проникает пальцами в молодую красивую женщину, в то время как она стискивает его член, вскрикивая…
Что за бардак тут творится?
Я не знаю, куда деть глаза, чтобы взгляд не упал на парочку — или тройничок — или четверничок [1] — даже не знаю, как это назвать, ведь прежде нужды не возникало.
Все эти стоны, и крики, и вид всего этого, и запах — в тысячу раз сильнее, чем в любом борделе — так ударяют в голову, что я рад, что у меня есть посох, потому что это единственное, что удерживает меня на ногах. Моя кожа внезапно взмокла от желания, а от бёдер вверх растекается ноющая боль. Я прежде никогда не испытывал вожделения такой силы.
Прямо передо мной какой-то мужчина наматывает на кулак тёмные волосы Сиры, касаясь губами её обнажённой груди, целует гладкую светлую кожу, впиваясь в соски, тёмные, как зёрнышки граната. Она стонет, скользя ладонью вниз по его груди, касаясь затвердевшего соска. К моему удивлению, он вскрикивает — вот уж не думал, что мужчинам такое нравится…
Мне приходится усилием воли оторвать от них взгляд, отчаянно пытаясь вспомнить, куда и зачем я иду. Я должен поговорить с Азотеги о… надо думать, о чём-то важном. О чувствах, отношениях, и… чёрт, если бы эти стоны прекратились хоть на мгновение, может, мне и удалось бы привести мысли в порядок. Поцелуй — вот это я чётко помню.
— Матрос, — окликает меня кто-то. Слева возникает Ларис — мягко отстранив солдата, который оставлял засосы на его шее, он с потемневшими глазами направляется ко мне — бёдра покачиваются, словно штормовое море. Он обнажён, как и все прочие, являя собой не столь притягательное зрелище, как приоткрытые губы Сиры, когда её господин скользит вниз по её животу — однако, как я не без удивления осознаю, немногим хуже. Хотя, пожалуй, я не могу быть непредвзятым, когда его руки сплетаются на моей шее.
— Мечтал о тебе, — выдыхает он, награждая меня умопомрачительным поцелуем.
Давненько никто не целовал меня с подобной страстью и никогда — задаром. То, что это делается единственно ради удовольствия, а не за звонкую монету, и сопровождается тихим шёпотом, повторяющим моё имя, производит меж моих ног необычайный эффект, хотя мой разум отчаянно вопит, что он мужчина, и дворянин, и, что самое главное — не Азотеги.
— Ох, давай же, — мурлычет он, когда я осторожно его отпихиваю, посылая мне такой взгляд из-под полуопущенных век, что дыхание вновь перехватывает от похоти. — Всё, чего я жажду — преклонить перед тобой колени в акте почитания. Ты ведь можешь вознаградить меня такой малостью, правда? Лишь ощутить твой вкус?
Потрясающе, какой вес непристойным предложениям Лариса придает его обнажённость — по крайней мере для того, что у меня между ног. Возбуждённая плоть отчаянно твердит мне, что Ларис — вот он, голый и жаждущий, а Азотеги, возможно, ни тем, ни другим похвастаться не может; но, — твёрдо заявляю я себе, — это не имеет значения.
— Мои извинения, — выдавливаю я. — Я должен найти генерала.
— Ты глупец, если полагаешь, что он к нам выйдет, — фыркает Ларис. — Генерал — сущий лёд, когда доходит до секса, если за дело не берётся твой кошмарный доктор. — С этими словами он машет рукой по направлению к заднему ряду палаток, и мои внутренности внезапно смерзаются в комок: пылающие пряди Алима растекаются по песку, губы полураскрыты, спина выгибается дугой, а между ног движется чья-то темноволосая голова — и на мгновение мне кажется… но нет, плечи недостаточно широки; на самом деле, это вполне может быть Дерек.
— Я должен поговорить с ним, — заявляю я, прилагая все усилия, чтобы голос звучал ровно. — В смысле, с генералом. — За Алимом мне мерещится… так и есть: Джара поглаживает кончиками пальцев лицо Маджерерн, очерчивая её смущенные, изумлённо распахнутые глаза. Что бы ни шептала ей Джара, видимо, это звучит достаточно убедительно, чтобы Маджерерн опустилась на колени, принимаясь расстёгивать форму на груди. Изо всех сил встряхнув головой, я заставляю себя перевести взгляд на Лариса, в отчаянии взывая: — Это важно!
— Ладно, испорти мне вечер, — со вздохом бормочет он. — Вон та освещённая палатка в отдалении.
— Спасибо, — отзываюсь я, проследив его жест. — Мне правда жаль, что я не могу, гм, остаться.
— Хмф. — Солдат проводит ладонью по моему бедру, что заставляет кое-какую часть моего тела оголтело вопить, какой я идиот, и вновь подплывает к тому, что развлекал его прежде.
Чтобы пересечь лагерь, мне требуется напрячь все свои навыки хождения по опасным морям — и чтобы ни на кого не наступить, и чтобы не дать никому сбить меня с курса. На меня сыплются предложения от дзали, которых я никогда не видал прежде: от женщин, о которых я и мечтать не смел, и от мужчин, чьи голоса звучат столь настойчиво, что я едва не поддаюсь. Меня касаются чужие руки, обнажённые груди, уши наводняют сводящие с ума звуки — и сердце делает по тысячу ударов на вдох, а пульсация между ног настоятельно требует немедленного внимания к себе. Но матросу порой приходится работать и в более сложных условиях, и нередко в стельку пьяным, так что я упорно ковыляю к маяку отдалённой палатки.
Ночь расцвечена огоньками — красными, зелёными, синими вспышками не пойми откуда взявшихся странных искр. И тут до меня доходит — кристаллы; у постанывающего рядом со мной на песке мужчины основание шеи светится золотистым, вспыхивая вновь и вновь с каждым движением бёдер его любовника. Так это не просто празднование, — осознаю я, — это ритуал — что-то явно связанное с магией. Ясное дело, что к людям это не имеет никакого отношения, и всё же эти руки тянутся и ко мне, а моё вожделение твердит, что, раз они не возражают, то и я не должен.
Наконец достигнув палатки, я останавливаюсь при виде затянутых завязок полога, чтобы, игнорируя вдохновенные вскрики парочки у моих ног, задуматься, что я буду делать, если у генерала уже есть компания. Хотя все обычные подозреваемые, вроде как, снаружи — но, чёрт меня дери, в этом лагере обретается около тысячи солдат, о которых я ничего не знаю. Маленькая палатка уже может быть набита до отказа.
Но большую часть моих сомнений порождают трепещущие в животе бабочки — потому что я определённо чего-то хочу. Пресловутого поцелуя, точно. Плевать, что подумают другие, правильно это или нет. Конечно, если он сам этого хочет. Может, это вовсе не так, может, я всё понял неправильно. Непросто думать об этом в такой момент, когда сознание заволокло дымкой желания.
Прищурившись, я, вроде бы, различаю силуэт Азотеги, и, кажется, он один. Что ж, это мне и нужно.
Внутри царит тишина — резкий контраст с творящимся снаружи непотребством. Азотеги сидит на пятках ко мне спиной, опустив руки на колени, и созерцает ровное пламя единственного светильника. Внезапно для меня становится очень важным, что на нём нет туники: золотистая кожа так и сияет в тусклом свете, только в шрамах затаились тонкие тени. Выступивший на спине пот — единственный признак того, что на самом деле он не являет собой то воплощение спокойствия, каким кажется.
Я с усилием сглатываю, хватаясь свободной рукой за шест палатки. Не похоже, чтобы он был в настроении целоваться, но, может, мне удастся его уломать?
— Фараз, — неуверенно шепчу я, и внезапно обнаруживаю, что не знаю, куда подевались остальные слова.
— Кэлентин. — Его голос столь же тихий, приглушённый. — Прошу, не прими это на свой счёт, но, так как сам я не могу покинуть палатку, я вынужден просить тебя уйти.
Моё сердце спотыкается об эти слова, разум силится осознать их, а тело вопит, что и пробовать не стоит.
— Почему?
— Если я выйду, моё участие станет неизбежным. — Это определённо не то, о чём я спрашивал. — Снаружи тебя ждут тысячи вариантов досуга, а если они тебя не устроят, то ты всегда можешь подняться на борт к твоим кузенам. Но прошу тебя, умоляю, уйди.
Значит, он и правда хочет, чтобы я ушёл. Этот удар куда сильнее тех, что я получил от солдат Рзалеза. Я стискиваю посох с такой силой, что костяшки белеют, и отчаянно пытаюсь сообразить, что я такого сделал, чтобы попросить прощения, и тогда, может быть… но ничего не приходит на ум. Он просто меня не хочет — куда уж яснее. Я поворачиваюсь, опираясь на посох, но не могу удержаться от того, чтобы не выпалить:
— Если ждёшь Алима, так он сейчас немного занят.
— Во многом я здесь именно из-за него. Я никого не жду. По сути, именно поэтому я в своей палатке, а не в твоей. Я глубоко сожалею, если мои слова ввели тебя в заблуждение, ведь это не входило в мои намерения. — Я вижу, как в свете пламени начинают подрагивать его руки. — Пожалуйста, уйди.
И как всегда, любопытство заставляет меня остаться, когда я предпочёл бы бежать без оглядки. Сглотнув собственную боль, я заставляю себя спросить:
— Что-то не так?
— Кэлентин! — Внезапно он падает вперёд, простирая руки на землю, словно молится пламени. — Я не так уж много прошу! Я десятилетиями оттачивал способность полностью подчинять свои чувства, и клянусь всеми богами, что никогда не причиню тебе вреда сознательно, но это просто невозможно — не этой ночью. Я хочу… прошу, прошу, уходи!
Я закрываю глаза, упираясь лбом в лежащую на шесте ладонь.
— Хорошо, — бормочу я, — но только если закончишь свою фразу. Чего ты хочешь? — Я разыщу для него любого — это меньшее, что я могу сделать.
— Я… я хочу тебя сильнее, чем следующего вдоха, — выкрикивает он с таким страданием, словно я всадил в него меч. — Я делал всё возможное, чтобы подавить это чувство. Каждую ночь я уходил, чтобы найти укромное место и… Я так старался — и всё напрасно. Даже такое празднество, когда кровь каждого из моих людей бурлит от желания, не может сравниться с сотой долей той жажды, что я чувствовал тогда, что чувствую сейчас. Прости, Кэлентин. Я правда думаю, что не смогу удержаться, чтобы не дотронуться до тебя, если ты. Не. Уйдёшь.
Теперь уже я гляжу на него во все глаза, мысли скачут рысью, как и моё сердце.
— Ты… хочешь меня вот так? — Я гадаю: быть может, я просто вижу сон, потому что в том мире, что мне знаком, просто не может быть такого, что кто-то не в силах удержаться от того, чтобы дотронуться до меня. И зачем это он там уходил каждую ночь?
— Я знаю, что это недостойно с моей стороны, и… я принесу тебе только страдания и отвращение, если останешься. Вот почему я молю тебя уйти.
Азотеги прав: это просто ужасная идея, ведь если всё пойдёт не так, и я наутро не смогу взглянуть ему в глаза, то не знаю, как тогда буду жить, при этом нет ни единого чёртова шанса, что моя нижняя половина позволит верхней хоть что-то решить.
— А… а если просто… — я прерываюсь, чтобы облизать внезапно пересохшие губы, — …если это будет просто поцелуй, то этого будет достаточно?
Азотеги вздрагивает, словно рядом с его головой только что вонзилась стрела.
— Если ты спрашиваешь, смогу ли я удержаться, чтобы не зайти дальше, — слабым голосом отзывается он, — то — да. Если ты спросишь, можно ли убить словами — то и это правда. Зачем ты просишь о такой вещи, если не собираешься убить меня отказом?
— Потому что думаю, что смогу сделать это. В смысле… да, я уверен, — признаю я, чувствуя, как жар подкатывает к щекам.
— Ты уверен? Потому что, если есть хоть малейшая тень сомнения, тогда…
— Если тебе так нужно, чтобы я произнес это вслух, то… я ведь самом деле не знаю — как я могу сказать, пока не попробую?
— …нет, — медленно произносит он, — полагаю, не можешь. Ну что же. — Он поднимается, принимая изначальную позу: руки на коленях, взгляд направлен куда угодно, только не на меня. Его дыхание, судя по движению плеч, неглубокое и неровное. — Я буду сидеть совершенно неподвижно, так что ты можешь попробовать меня поцеловать, и если ты заключишь, что способен получить от этого удовольствие, тогда… тогда посмотрим. Пожалуй, на это моего самоконтроля хватит.
Это звучит справедливо, но устрашающе. Конечно, я всё это время думал о том, чтобы его поцеловать, но в действительности не собирался делать этого сам. Я-то полагал, что Азотеги тут же заключит меня в объятия, принимая решение за меня, так что, если окажется, что идея была так себе, мне хотя бы будет кого в этом винить. Стоит признать, это довольно-таки трусливая мысль, и теперь у меня нет другого выбора, кроме как загладить вину. Верно.
Всё ещё вцепившись мёртвой хваткой в посох, я делаю пару шагов по направлению к нему, затем неловко опускаюсь на колени, отложив палку. Так-то лучше, ведь на земле мои трижды клятые ранения не беспокоят меня так сильно, и я могу двигаться настолько медленно и осторожно, как мне заблагорассудится.
Азотеги такой же, каким я увидел его впервые: измождённый, покрытый шрамами, растрёпанный, настоящий. Не герцог из песен, а мужчина, который держал меня в объятиях всю ночь, смеялся над тупейшими из моих шуток и орал как резаный, когда я зашвырнул его в пруд. И он прекрасен: тёмные ресницы отбрасывают тень на щёки, губы полураскрыты в прерывистом дыхании, выбившаяся прядь падает на лицо. Протянув руку, я бережно убираю её, и Азотеги вовсе прекращает дышать.
Видишь, тебе не надо даже целовать его, чтобы так его распалить, — легкомысленно думаю я, наклоняясь к нему.
Его губы мягче, чем я себе представлял, а кожа оказывается теплее, когда я кладу ладонь ему на щёку, чтобы удержать на месте нас обоих. Затем я сдвигаю руку на его затылок, чтобы, обретя точку опоры, прижаться к нему сильнее.
Вот оно… Он издаёт очень тихий звук, и моё сердце заходится от возбуждения и странного волнения, подобного которому я никогда не испытывал прежде; оно призывает меня пробежать сотню лиг, и схватить его покрепче, и прокричать во всеуслышание, что я это сделал. Я целую своего лорда герцога, и это лучше, чем море, лучше всего на свете. В особенности когда он вновь издаёт этот звук — тихий изумлённый стон.
Я отстраняюсь, когда у меня кончается воздух, и его глаза тут же распахиваются, мечась по моему лицу. Мне удаётся выдавить улыбку, чтобы успокоить его:
— По мне, так это было здорово.
Он издаёт возглас, вызывающий в моей памяти вопль матроса, который видит на горизонте родной флаг, и бросается на меня.
Моя спина ударяется о землю, его руки впиваются в мои плечи, а губы терзают мои. Кожу опаляет огнём, который разбегается от его рук и тех мест, где его ноги касаются моих, а теперь и где его пальцы скользят по моим рёбрам…
— Прости, — выдыхает он между этими сокрушительными поцелуями, — я не… хотел причинить тебе…
Однако мой ответный стон свидетельствует отнюдь не о боли. Внезапно его язык прижимается к моим губам и, проникая внутрь, заставляет каждый дюйм моей кожи трепетать в предвкушении. Я никогда не переживал подобных ощущений — пьянящих, словно глоток хмельного мёда, и определённо более сладостных.
Никак не могу насытиться; одной рукой я вцепился его волосы, пытаясь удержать его, другой — обхватываю его обнажённые плечи. Он по-прежнему возвышается надо мной, стоя на четвереньках — быть может, щадит мои ранения, хотя подобная предупредительность сейчас кажется мне идиотской. Если бы я обнаружил, куда подевались все слова, то сказал бы ему об этом.
Азотеги переключается с моего рта на шею, и я едва не вою в голос, когда его губы проходятся по мышце. Как он, чёрт меня дери, догадался, что это настолько приятно? И как я сам умудрялся не знать об этом? Опять же, ни от одного матроса не услышишь: «Мне просто нужно, чтобы кто-нибудь пососал мою шею». Теперь мне не извернуться, чтобы дотянуться до него губами, но я пробегаюсь пальцами по его спине, и он вздрагивает, словно лист на ветру.
Стоит ему приподняться, как я тяну его за волосы, пока он вновь не склоняет голову, чтобы я мог захватить его губы в плен. Вот эта штука с языком, чем бы она ни была — когда я пытаюсь повторить это, руки Азотеги подгибаются, так что он приземляется на локти. Мне грех жаловаться на это, поскольку теперь он ближе, и прикосновение его обнажённой груди творит невообразимые вещи с тем желанием, что сотрясает моё тело.
Всё ноет от возбуждения, но об этой муке я не пожалею ни единого мгновения. Азотеги отстраняется, испуская тяжёлые, неровные вздохи, зелёные глаза распахнуты, губы побагровели от поцелуев.
— И почему мы прежде этого не делали? — требую я.
Это вызывает у него изумлённый смешок. Я всегда слышал, что смех — это смерть для желания, но нынче он ни капли меня не беспокоит.
— Понятия не имею.
Теперь медленнее — не столь судорожно, но с не меньшим воодушевлением — он целует уголок моих губ, затем щёку, чтобы от неё продвинуться к уху. Когда его язык касается меня там, мой член прямо-таки подпрыгивает сам собой — вот это уже ни в какие ворота: вы когда-нибудь слыхали про чувствительные уши?. Я вскрикиваю, и Азотеги тотчас отстраняется — чтоб его!
— Прости, но этот звук говорит о хороших или о плохих ощущениях?
— Хороших?.. — выдыхаю я, и он делает это вновь, на сей раз самую малость прикусывая ухо. Мои руки отчаянно елозят по его голой спине в поисках того, что доставит ему хоть половину подобного наслаждения.
— Что, ах, — спрашиваю я, стараясь удержать эту мысль, — что тебе нравится?
— Ты, — отвечает он бессильно севшим голосом, возвращаясь к моей шее — на сей раз он вздумал её покусывать, и мне приходится прикусить губу, чтобы не стонать в голос.
— Ну… скажи… — Его губы на моей ключице, и отчего-то это ещё лучше. — Так нечестно, — протестую я.
— Ты же не можешь всерьёз думать, что я получаю от этого меньше удовольствия, чем ты, — отзывается он с еле слышным рычанием. — Те дни, что я провёл… позже, клянусь, только позволь мне… — Его губы вновь смыкаются с моими, ловя их так, будто он умирает от голода, и это — его единственная пища, будто я убегаю, и это единственный способ удержать меня. Жёстко и медленно, мягко и неторопливо — за эти годы я перецеловался с порядочным числом женщин и вот уже двумя мужчинами, но я никогда не считал себя знатоком. Я всегда полагал, что есть только один способ целоваться — Азотеги же демонстрирует мне добрую сотню новых, и я искренне стараюсь быть способным учеником.
Когда у него устают руки, он вытягивается на боку, склоняясь надо мной — пальцы свободной руки рисуют на моей щеке какие-то фигуры. То, как мы расположились, я под ним — это специально? Я слышал от девушек в таверне, что большинство мужчин хотят быть сверху — так что же, я для него на положении женщины? Или он вовсе об этом не помышляет, просто принял ту позу, к которой привык? Я понятия не имею, как мужчины делают это друг с другом, и впервые ловлю себя на мысли, что жалею об этом. Мне стоило бы расспросить кого-нибудь, когда закрутилась вся эта история, просто на всякий случай.
Нам следовало бы остановиться, поговорить, обсудить, наконец, всё это, как я и собирался. Быть может, когда он прекратит вытворять всё это губами и зубами… тут его рука сдвигается мне на бедро, и я забываю обо всём на свете, когда его пальцы принимаются вычерчивать там круги.
Азотеги смещает руку выше — и я обнаруживаю, что сдерживаю дыхание в предвкушении того, что у него на уме — целый мир сужается до одной точки в ожидании… которое вдребезги разлетается от шума перед входом в палатку, сопровождаемого поскрёбыванием по полотну.
— О… о боги… Послание для вас, сэр! — выкрикивает кто-то, затем снова стонет: — Да, вот здесь…
Азотеги отстраняется, чтобы уставиться на меня, затем на полог, затем снова на меня.
— Наверно, лучше узнать, что им надо? — едва соображая, выдавливаю я.
Посланец вновь скребётся, и генерал рычит на него, словно бешеный волк, затем изрыгает поток фраз, которых я не понимаю, но поневоле напрягаюсь.
— Я только… не уходи никуда, — в отчаянии просит он, затем поднимается на ноги и шагает ко входу, рывком поднимая полог. — Лучше, чтобы это оказалось чем-то важным, — рявкает он.
— Фиолетовая печать, сэр! — Теперь в голосе гонца несколько меньше страсти и больше — страха за свою жизнь. — Вот! — Дрожащая рука просовывает внутрь папирусный свиток.
Генерал вырывает его, и рука тут же исчезает.
— О чём только думает герцогиня? — требует Азотеги у свитка, бросая на меня ещё один извиняющийся, отчаянный взгляд, и ломает печать. Мне против воли становится любопытно, и, перекатившись набок, я стягиваю подушку со стоящей неподалеку койки, рассудив, что, раз уж мне всё равно суждено остаться на полу, так надо расположиться поудобнее.
Когда я вновь перевожу взгляд на Азотеги, он застыл еле дыша, словно статуя, уставясь на неразвёрнутый свиток. Я сглатываю тревогу, которая понемногу пробивается сквозь неумолчно бурлящую похоть.
— Азотеги?
Он не отвечает. Запихнув все плотские желания подальше, я поднимаюсь на ноги и хромаю к нему. Его взгляд по-прежнему не отрывается от свитка.
— В чём дело?
Мгновение спустя он наклоняет послание ко мне. Как большинство моряков, я умею читать карты и навигационные схемы, но помимо этого тетя позаботилась о том, чтобы мы выучили все наши буквы, так что я могу догадаться о звучании даже незнакомых слов. Первые слова в верхней строчке: Ма-ри-зо-джа А-джа-а-за. Ох, нет, буква «кси» на конце образует звук «кс», а не «за». Аджакс. Аджакс, который так и не показался на поле, когда в нём нуждались более всего. Мой желудок сжимается в дурном предчувствии, ведь следующим значится Ториза Азотеги.
— Мой старший сын был ранен во время атаки, — отстранённо поясняет Азотеги, неподвижный, словно камень. — Я знал, что он присоединился к Рзалезу, но не ведал о том, что он в крепости. Он не воин, так что я ничего не заподозрил, не увидев его на поле. Быть может, он и вовсе не знает, что под стенами был я.
— С ним всё будет в порядке? — Это всё мой план…. конечно, я знал, что будут раненые и погибшие — это же война, в конце концов — но не думал, что это ударит по Азотеги.
— Она об этом не пишет. — Аккуратно свернув свиток, он бережно кладёт его на ближайший сундук. — Растения — далеко не лучшие информаторы. Может, у него просто ушиб, а может… что-то иное. — Вновь уставясь на свиток, он бормочет: — Черт бы её побрал. Лучше бы я вообще этого не знал, выяснил бы позже. Кэлентин, я…
— Ты должен идти, — тут же отзываюсь я. — Чтобы узнать, как он там. Я пойду с тобой, если хочешь. Если только не… — Мой план. — Если только ты захочешь видеть меня после этого, — заканчиваю я, отворачиваясь.
— Захочу. — Его пальцы впиваются в моё плечо, притягивая меня к себе. — И всё же я не могу допустить, чтобы ты вернулся в этот город, где тебе грозит столько опасностей. Останься, пообещай, что останешься, и я вернусь, как только смогу.
— Я останусь. — Видя, что в его глазах по-прежнему идёт борьба между тревогой и желанием, я пытаюсь улыбнуться: — Ну а ты как же? Они не держат на тебя зла за тех солдат, что ты побил?
— Я пользуюсь неприкосновенностью, кроме того, карой за нанесение ущерба родителю, который навещает раненого ребёнка, служит смертная казнь с лишением всех земель. Если тебе от этого будет спокойнее, я прихвачу меч. — Опуская взгляд, он добавляет: — И рубашку. Ты точно не против? Я могу остаться, ведь… — Он поднимает руку, проводя пальцами по моей щеке, и сглатывает, его ясные глаза всё так же широко распахнуты в темноте. — Я хочу остаться, но я действительно должен знать.
— Я бы сам тебе не простил, поступи ты иначе. — Пользуясь шансом, я наклоняюсь, чтобы запечатлеть на его губах мимолётный поцелуй, ощущая, как его плечи со вздохом расслабляются. — Ступай.
И он уходит, оставляя меня одного в тёмной палатке, в то время как вся армия предаётся оргии прямо за тонкой стенкой. Я со вздохом укладываюсь на койку. С уходом Азотеги тут же становится холоднее: в какую-то невидимую щель задувает ветер, словно убеждая меня выйти туда, где погорячее. Какая-то парочка вскрикивает в экстазе, и я хватаю подушку, нахлобучивая её себе на голову. Вот на что нам приходится идти ради тех, кого мы любим.
Примечание переводчиков:
[1] Парочка, тройничок, четверничок — в английском есть название для каждой из этих групп — couple, treesome, foursome. На самом деле, есть ещё слово для группы из пяти человек — fivesome, sixsome, sevensome и так далее — но Кэлентин, видимо, таких слов не знает :-)
Следующая глава
Комментарии