Что почитать: свежие записи из разных блогов
Коллекции: книги
Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»
Ad Dracones. Глава 49. Бессилие — Erőtlenség (Эрётленшэйг)
Предыдущая глава
Леле
Кажется, обо мне здесь все забыли — который уже день никто не приходит, чтобы побеседовать со мною, допросить или хотя бы пытать — лишь еду приносят исправно, хоть о ней нередко забываю я сам. В подобном холоде обычно хочется есть, но сейчас меня куда больше привлекает кувшин тёплого вина — оно позволяет согреться куда как быстрее, да и нельзя позволить, чтобы его постигла та же участь, что и подёрнутую неаппетитной плёнкой застывшего жира холодную похлёбку. Потягивая вино, я размышляю, по чьей милости удостоился подобной роскоши — или же сегодня какой-то праздник, в честь которого угощают всех заключённых? И всё же мне приятно думать, что кому-то здесь настолько небезразлична моя участь, что он вспомнил обо мне в этот холодный день.
читать дальшеВыглядывая из своей щели, крыса опасливо озирается, но, убедившись, что в этой камере по-прежнему нет никого, кроме меня, мигом смелеет и по-хозяйски направляется к моей миске. Глядя на неё, я не могу не думать, что уж ей-то наверняка всё равно, кто здесь сидит: заядлый преступник, предатель и заговорщик, или же ни в чём не повинный бедолага — всё, что волнует эту не по размеру уверенную в себе тварь — это аппетит узника, ведь, если он будет чересчур хорош, то этот человек мало того что не оставит ни крошки, так ещё и, чего доброго, сожрёт её саму. Если подумать, люди часто совершают ту же ошибку: боятся лишь тех, кто нахрапист и жаден до наживы, совершенно не обращая внимания на тихого соседа, который всегда готов посторониться и уступить — мне ли не знать, что от таких людей подчас исходит несравнимо бóльшая опасность, чем от их горластых соплеменников.
Похоже, крыса подавилась, спеша разделаться с чересчур обильной трапезой — она внезапно закашлялась, а потом её стошнило, и крыса побрела прочь от миски, но на полпути её одолела жадность и она вернулась. Вместо отвращения, обычно вздымающегося в душе при виде этого пакостного грызуна, я с отстранённым любопытством наблюдаю, как крыса бродит возле миски — пожалуй, она была на редкость тупа даже по крысиным меркам. И в то же время я чувствую укол мысли — кто как не я сам похож на эту крысу? Кто, как не я, уже ощущая на шее ледяное дыхание опускающегося меча, предпочитал его не замечать, отчаянно стремясь урвать крохи удовольствий, которые ещё оставались мне в этом мире?
Покачав головой, я отворачиваюсь от крысы — всё равно сейчас я не в состоянии помочь ни ей, ни себе.
***
…В первый день путешествия, сидя в повозке бок о бок с Инанной я ненадолго позволил себе поверить, что наслаждаюсь самой обычной поездкой, в конце которой меня ожидает что-то хорошее — всё, и погода, и мои спутники, и золотистый полог листвы, и мягкий ход повозки — складывалось так, что лучше и не придумаешь.
Атмосфера спокойствия и неспешности в караване лучше, чем чьи-либо заверения говорила о том, что в этих краях в последнее время царит мир; глядя на добродушно перешучивающихся друг с другом в ожидании сигнала двигаться караванщиков, я с трудом мог поверить в реальность того, что совсем недавно разгневанные люди с оружием в руках ополчились на соседа, предав огню его замок — а ведь это случилось не так уж далеко отсюда.
Единственными, кто не поддавался всеобщей расслабленности, были Верек и его подопечный; казалось, старший сын таинственной семьи Анте никогда не ослабляет бдительности — то ли в силу возложенной на него ответственности, то ли по склонности характера. Твердынец же просто сторонился всех так усердно, что достиг в своём стремлении полного успеха — его и впрямь никто не замечал. Пожалуй, не скажи мне Ирчи, кто он такой, заранее, я бы и сам не обратил на него ни малейшего внимания, ведь вокруг было полно куда более интересных объектов для наблюдения.
Одним из которых, что скрывать, была Инанна — когда мы наконец тронулись с места, я уговорил её сесть рядом с собой в повозку, тайком любуясь тем, как ветер играет выбившимися из-под платка прядками, которые казались игривыми и пушистыми, словно лапки котёнка; как она щурится на солнце, разглядывая за сжатыми полями щетину леса; как поправляет платок лёгким движением руки, грациозным, словно покачивание головки цветка.
Потому появление Ирчи вызвало лёгкую досаду — когда он поднялся на повозку, я посторонился, уступая ему место, а он, будто не замечая этого, придвинулся вплотную к Инанне и принялся что-то показывать ей, улыбаясь при этом во весь рот. В другое время я и сам не преминул бы прислушаться к тому, что он говорит, но тут я отвернулся, старательно разглядывая окрестности; на ясное солнце словно бы набежала туча. Но вскоре всё вернулось на круги своя — Ирчи спрыгнул с движущейся повозки на ухабистую обочину, будто это не стоило ему ни малейших усилий, и я с запозданием укорил себя за непрошенную мысль: «Неужто тебе так не терпится переломать себе ноги?» Я и сам не мог понять, отчего это так меня раздражает — не лучше ли радоваться последним прекрасным дням осени, пока у меня ещё есть такая возможность?
***
Наконец на привале мне выпал случай заговорить с твердынцем — и при звуках его гортанного выговора я испытал чувство сродни восторгу, так что на миг даже позабыл о том, что моя личина учителя — простая ложь, настолько меня увлёк его необычный язык.
Хоть и понимая, что моё любопытство не вполне уместно, я всё же не удержался от того, чтобы напрямую выказать свой интерес вслух, после чего Верек вполне справедливо указал на то, что мне это знать не положено; однако тут неожиданно вмешался сам господин Нерацу, заявив, что он не видит смысла в том, чтобы укрывать свой язык столь же тщательно, как прочие тайны своего народа. Воспользовавшись этим, я тут же принялся выспрашивать его, однако, видимо, мои вопросы показались ему чересчур сложными:
— Боюсь, что я и сам мало что смогу объяснить вам, ведь я плохо говорю по-валашски, — несколько смутившись, поведал он. — Но я постараюсь рассказать о том, что вам захочется узнать.
— У меня и в мыслях не было утруждать вас, — заверил его я, с улыбкой вспомнив своего наставника, который порой терял терпение, принимаясь сетовать на то, что это за тяжкий труд — пытаться вбить что-то в дубовые головы своих воспитанников. — Просто скажите что-нибудь на своём языке.
— Что же мне сказать? — растерялся господин Нерацу, и его взгляд поневоле задержался на том месте, где недавно сидел Ирчи — но тот уже куда-то ушёл.
— Может, какую-нибудь песню или сказку? — неожиданно пришла на помощь Инанна.
— Да, конечно. — Немного задумавшись, твердынец запел — так тихо, что сначала я, пожалуй, не смог бы разобрать ни слова, даже знай я его язык, но постепенно начал различать слова:
— Сурэ мустрэ, сурэ мару,
Децу, децу ыр-р-р-р,
Карэ сутэ, сутэ чару,
Парэ сецу ыр-р-р-р…
В сгущающихся сумерках рокот его голоса, что словно зарождался в глубине груди, звучал до странного успокаивающе — казалось, шелест листьев и потрескивание поленьев в костре вторили ему. Когда песня закончилась, Инанна спросила:
— Это колыбельная?
Поскольку она сказала это на нашем родном языке, мне пришлось пояснить:
— Песня, которую поют детям, чтобы они засыпали.
Твердынец кивнул.
— Если по-валашски, то это будет… дитя моё, дитя, приди, расти, расти. Ночь темна, тьма наступает, поскорей усни.
— Сурэ мустрэ, сурэ мару… — прищурившись, повторил я по памяти — мне всегда удавалось хорошо запоминать на слух. — Значит, на вашем языке «мустрэ» — это «мой», «сурэ» — «дитя», а «мару» — приди?
— Господин Вистан всё верно понял. То, что заканчивается на «у» — «мару», «децу» — это значит, что кто-то что-то делает.
— А Нерацу? — тут же спросил я.
— «Нерацу» значит… значит… тот, кто… — не на шутку задумался твердынец.
— «Разящий», — неохотно ответил Верек. — Родовые имена Твердыни всегда означают действие.
— Как это любопытно, — не преминул заметить я. — Насколько мне известно, наши имена обычно означают либо какое-то место, либо предмет или свойство — такие родовые имена, как у вас, у людей редко встретишь. — Вновь поймав на себе тяжёлый взгляд Верека, я предложил: — Однако, пожалуй, нам всем пора отдохнуть, ведь день выдался долгим, да и завтра предстоит нелёгкая дорога. Благодарю вас, господин Нерацу — я сохраню полученные от вас драгоценные знания глубоко в сердце и никому не поверю их без вашей на то воли.
Такое обещание вполне устроило как твердынца, так и его бдительного сопровождающего; что же до младшего брата Верека, так он давно уже клевал носом, явно жалея, что его не отпустили к другому костру вместе с Ирчи.
***
На следующий день я сидел у костра вместе с Эгиром и Инанной, наслаждаясь хорошим вечером и приятной компанией. Твердынец и Верек с Феньо рано удалились в свою палатку, а Ирчи вновь ушёл веселиться к соседнему костру. Неожиданно тишину ночи прорезали звуки дуды и нежные напевы свирели, к которым вскоре присоединился хор мужских голосов. Хоть поначалу Инанна не показывала вида, что её это интересует, она нет-нет да и поглядывала через плечо.
— Пойдёмте посмотрим, — предложил я наконец.
Инанна с радостью согласилась, помогая мне подняться на ноги, а Эгир проворчал:
— Было бы на что смотреть, — однако присоединился к нам.
Когда мы с Инанной подошли, веселье уже было в самом разгаре, и мы пристроились в круг тех, кто пел, хлопая в ладоши. Среди танцующих я сразу заметил белобрысую голову Ирчи — он отплясывал, будто у него под ногами была не земля, а пылающие угли. Пролетая мимо нас, он внезапно схватил за руку Инанну и выдернул из круга, будто ястреб перепёлку; я непроизвольно сделал шаг вслед за ней, но вовремя остановился.
Глядя на то, как танцуют эти двое, я чувствовал, что меня раздирают одновременно дикая зависть и столь же безудержное восхищение, настолько легки и слаженны были их движения. Мне казалось, что моё сердце не выдержит этого зрелища — оно колотилось с такой силой, будто это не они, а я из последних сил нёсся в неистовом танце — и всё же я продолжал смотреть, словно заворожённый, и одновременно проклинал судьбу за то, что мне довелось это увидеть.
Лишь когда Инанна, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, заняла место рядом со мной, я, оглянувшись, внезапно увидел за спинами людей твердынца — не знаю, сколько он простоял так, прежде чем я его заметил. На его лице отблески огня сплетались с тенями, расцвечивая белую кожу причудливыми узорами, а в широко распахнутых глазах будто затаилась потаённая тоска. Поймав мой взгляд, он тут же исчез в ночи.
***
Вид высокой башни Вёрёшвара заставил меня подобраться. Возможно, причиной послужило то, что я впервые после заточения оказался в подобном городе — любопытные взгляды множества незнакомых людей, нависшие над головой стены замка и даже сам их кровавый цвет — всё наполняло душу недобрым предчувствием.
По правде говоря, я вздохнул с облегчением, оказавшись в стенах корчмы — здесь царили тишина и порядок, столь несвойственные обычным постоялым дворам. В ожидании наших спутников мы сидели в общем зале бок о бок с донельзя хмурым Феньо, которого не взяли на базар, и твердынцем, то и дело зябко поводящим плечами.
— Эгир, тебе доводилось бывать здесь прежде? — бездумно бросил я, и тут же пожалел о сказанном: ведь Эгир едва ли мог правдиво ответить на этот вопрос, не сболтнув ненароком лишнего, однако мой верный спутник ограничился односложным:
— Бывал. — Молчание длилось довольно долго, но потом он добавил: — С вашим батюшкой.
Хоть Инанна не произнесла ни слова, по интересу, вспыхнувшему в её взгляде, я догадывался, что она хочет спросить о многом; о своих родителях я прежде рассказывал лишь то, что они покинули этот мир, когда я был ещё ребёнком.
— Я служил ещё батюшке господина, — ответил ей за меня Эгир, кивая в мою сторону.
— Именно отец позаботился о том, чтобы я получил образование, — поспешил я перехватить инициативу в разговоре. — Так что благодаря его усилиям у меня теперь есть кусок хлеба.
— Ваш отец был весьма мудр, — отозвалась Инанна.
Невысказанное ею было яснее всяких слов: с таким увечьем, как у меня, только и остаётся, что зарабатывать на жизнь подобным трудом. При этом я вздохнул про себя, рассудив, что жизнь человека — всё равно что проточное озерцо: кажется, что она незыблема и постоянна, а на деле полнится водоворотами, в которых человек обретает и теряет всё как по мановению руки.
Наконец вернулись наши спутники, нагруженные мешками с припасами. Свалив их на пол, Ирчи вытащил из-за пазухи узорчатую шерстяную шаль и с безмерно гордым видом вручил Инанне. Она в нерешительности замерла, и на её лице отразилось удивление.
— В это время года в горах куда холоднее, чем на равнине, — не растерявшись, улыбнулся ей Ирчи. — Так что не отказывайтесь, эта шаль сослужит вам добрую службу!
Тогда Инанна всё-таки приняла подарок и тотчас примерила его. При этом я не мог не посетовать про себя, что столь простая идея не пришла в голову мне самому — ведь я мог бы сделать это ещё в Альбе-Юлии, если бы мои мысли не были поглощены другим!
Вместе с тем я окинул Ирчи оценивающим взглядом: неужели он в самом деле рассчитывает, что его назойливые знаки внимания возымеют действие?
***
С того момента, как мы покинули Вёрёшвар, всё пошло не так. Вначале произошёл несчастный случай с братом Верека, поставивший меня перед серьёзным выбором. Тогда я для себя решил, что во что бы то ни стало одолею остаток пути, даже если дальше мне придётся идти одному — до сих пор на мою долю и так выпало слишком много удачи. Когда всё наконец прояснилось, и мы решили, что нас покинут только двое, да и то на время — ведь Верек собирался тут же вернуться — то я вновь смог вздохнуть с облегчением, рассудив, что всё пошло на лад. Только Эгир украдкой качал головой, приговаривая: «Не к добру это…»
В то роковое утро меня не посетил ни малейший отголосок дурного предчувствия: день обещал быть погожим, Инанна уже встала и в палатку проникал аромат готовящейся на костре похлёбки, да и спина меня не особенно беспокоила, так что я неторопливо потягивался, думая о том, что пора бы вставать. Даже когда насторожился Эгир, я лишь перекатился на другой бок, с любопытством прислушиваясь: различив стук копыт, я решил, что это вернулся Верек.
Когда я понял, что по дороге скачет несколько всадников, в душу закралось опасение, и я приподнялся, чтобы шёпотом попросить Эгира:
— Глянь, что там такое!
Осторожно отодвинув полог палатки, Эгир выглянул сквозь узкую щель, я же так и продолжал сидеть на месте, кутаясь в одеяло. Вскоре стук копыт замер у нашей стоянки, и раздался зычный голос:
— Кто вы такие и сколько вас здесь?
Ответ Ирчи я разобрал с трудом, ведь он говорил тише. Эгир также не спешил объяснять, что он видит, неподвижно застыв у полога.
Затем тот же мужчина потребовал:
— Пусть все, кто в палатках, выйдут на свет! — и я поневоле напрягся, не зная, что предпринять.
Далее последовала какая-то малопонятная возня — голос предводителя немного отдалился, Ирчи что-то невнятно ему отвечал; внезапно совсем рядом с нами раздался женский вскрик — страха или боли, ему вторил протестующий крик Ирчи.
Не помня себя, я ринулся вон из палатки, но на спину тут же навалилась чудовищная тяжесть, вдавливая меня лицом в меховое одеяло, без остатка поглотившее мой собственный вопль. Я принялся вырываться так, словно меня пытались не удержать, а задушить, как утопающий бессознательно рвётся к свету из глубины, а в ушах по-прежнему стоял этот крик, лишающий меня остатков рассудка — мне казалось, что, если я немедленно не окажусь рядом с Инанной, то этот зов так и будет вечно преследовать меня, сводя с ума. И тут снаружи послышались новые звуки — звон мечей и крики. Сквозь марево паники пробилась мысль: кто же там сражается? Неужто кто-то пришёл нам на помощь? Когда всё стихло, Эгир наконец разжал руки, отпуская меня, и я вывалился из палатки — чтобы узреть представшее моим глазам побоище.
Снег был залит горячей кровью, от которой ещё шёл пар, и эта картина была столь необъяснимой в своей чудовищности, что я и вправду готов был поверить, что земля разверзлась, не выдержав творящихся на ней злодеяний, и исторгла чудовищ, которые разорвали этих людей на части.
Оглядываясь, я не сразу заметил господина Нерацу с окровавленным мечом — он склонился над распростёртым на земле Ирчи. В тот момент мысль, что этот щуплый твердынец в мгновение ока перебил всех напавших на нас, показалась мне столь невероятной, что я охотнее поверил бы в подземных монстров. Уставясь на него во все глаза, я чуть было не произнёс вслух: «Это ты?» — но тут из-за спины я услышал всхлип Инанны — она всё ещё сидела на окровавленном снегу. Я поспешил к ней и обнял, чтобы утешить, но Инанна тут же вырвалась из моих рук и бросилась к Ирчи — опустившись на снег, она уложила его голову к себе на колени, а я так и застыл на месте, как дурак, снедаемый ревностью и ещё более мучительным чувством вины и бессилия: ведь он пытался защитить её, а я — нет.
Я перевёл взгляд на Эгира — судя по тому, как тот стоял, озираясь, я понял, что случившееся здесь казалось ему не менее невероятным, чем мне. Затем он с досадой вскрикнул:
— Лошади! — и бросился к дороге — но, судя по тому, как он уставился вдаль, тех уже и след простыл.
Нахмурив брови, он подошёл и сжал моё плечо — и я без слов понял, что он хотел сказать: это были отнюдь не грабители, не случайные охотники за лёгкой наживой — это мой злой рок нашёл меня. Мы слишком сильно задержались в Альбе-Юлии.
***
Даже от единого воспоминания об ужасных событиях того дня меня прохватывает озноб, и я бессознательно кутаюсь в одеяло. Казалось бы, прошло немало времени, и над нами не раз нависала опасность неминуемой гибели, да и сейчас моя жизнь висит на волоске — и всё же для меня не было ничего более страшного, но в то же время и более отрезвляющего, чем то нападение. Прежде мне казалось, что перенесённые мною невзгоды успели закалить меня и умудрить, но до того момента я и понятия не имел, насколько безжалостен может быть этот мир — и насколько он щедр и благостен, раз спасение может быть столь нежданным и бескорыстным.
Пусть даже с тех пор я исчерпал всю удачу, отмеренную мне судьбой, пусть даже меня ждёт казнь — или, что ещё хуже, заточение до самого скончания дней — при мысли о протянутой мне тогда руке меня даже в стылой камере, где от каждого выдоха клубится пар, охватывает такое тепло, будто где-то внутри разгорается огонёк свечи. «Спасибо вам, господин Нерацу», — шепчу я в никуда, надеясь, что, если его ушей и не достигнут мои слова, то они послужат ему незримой опорой, что позволяет тяжело больному подняться с постели.
Цинеге
Дорога в Гран показалась мне более тяжкой, чем путь в Варод — отчасти потому, что туда мы ехали за разгадкой, а назад везли ответы, которые едва ли кого-то порадуют, а отчасти из-за того, что мертвец — не самый лучший попутчик, да и погода была на редкость мерзкой: днём нас то и дело заваливало сырым тяжёлым снегом, а по ночам подмораживало, сковывая рыхлый снег коркой, о которую кони ранили ноги. По такой дороге и всаднику ехать не очень-то весело, а уж тащиться с телегой — и вовсе одно мучение. Акош злился из-за любой заминки, то и дело потрясая поднятым кнутом, словно грозил самим небесам, которые в ответ равнодушно опорожняли на нас очередную тучу.
— Чай, в Гране нас уже потеряли, — с горечью пожаловался он, когда нам довелось встать на ночлег в расположенной в какой-то паре дней езды от столицы корчме.
— Так куда спешить-то? — попытался успокоить его я. — Этот, что с нами, уже бед не доставит, равно как и тот, что сидит в Гране. Разве ты сам не знаешь, что судилища не будет, пока не явится дюла — а его, скорее всего, раньше весны ждать не стоит. От лишнего дня ничего не изменится, давай-ка лучше хорошенько отдохнём, мы как никто это заслужили.
Судя по виду Акоша, он явно придерживался иного мнения, однако лишь махнул рукой, давая сигнал правившему подводой молодому воину по прозванью Чендеш [1], которого ишпан отправил с нами. Изначально Акош предложил дать нам в подмогу пару мужиков из Керитешфалу, но, стоило Элеку завести об этом разговор с жителями деревни, как все они воззрились на него с прямо-таки суеверным ужасом, а талтош объяснил, что убитый внушает им такой трепет, что толку от подобных помощников всё равно не будет, после чего предложил, что может поехать сам, буде то угодно господину ишпану, однако на это Элек вновь обругал их всех невежественным дурачьём, сказав, что его люди будут не в пример надёжнее этих деревенщин.
Хоть Акош завернул в корчму с явным нежеланием, видно было, что дорога утомила его ещё сильнее моего — подкрепившись основательным ужином, он после единственной чарки вина задремал прямо за столом. Тогда я поднялся с места, радуясь тому, что мягкие сапоги не издают никаких звуков, и сделал знак крутившемуся неподалёку корчмарю. Тот немедленно провёл меня в отдельную комнату, где снабдил пером, чернилами и небольшим листом пергамента. Хоть я успел по дороге до последнего слова продумать то, что собираюсь написать, мне понадобилось некоторое время, чтобы перенести всё на пергамент, и хозяин терпеливо дожидался, стоя рядом.
— Куда господин желает отправить послание? — спросил он, когда, закончив, я перечитал написанное, ожидая, пока подсохнут чернила.
— Оно предназначено турулу [2], у тебя найдётся подходящий крылатый посланец?
— А то как же, — отозвался он и провёл меня в комору, где стояли корзины с мирно курлыкающими голубями. — Отличная порода, — похвастал корчмарь, поднимая одну из корзин на уровень глаз, чтобы я мог рассмотреть её обитателя, — в дождь, в снег ли, в град — всё долетит подобно молнии.
Я с сомнением посмотрел на невзрачную с виду птицу, которая вовсе не сопротивлялась, когда её вытаскивали из корзины, и протянул хозяину свёрнутый пергамент. Корчмарь ловко приладил его к лапке голубя и, всё так же не выпуская птицу из рук, вместе со мной вышел во двор. Голубю явно не терпелось размять крылья — легко вспорхнув с рук, он и впрямь умчался с такой резвостью, коей позавидовала бы иная ласточка.
Когда я вернулся, Акош ещё дремал. Легонько похлопав его по плечу, я предложил:
— Чем тут носом клевать, лучше шёл бы, отдохнул на кровати, а то потом опять будешь ворчать, что шею ломит.
В ответ он недовольно поморщился — знать, шея уже затекла — и спросил:
— Ну что там, снег всё сыпет или перестал?
— Почти перестал, но ветер задувает будь здоров, — ответил я. После этого Акош молча поднялся с места и вслед за мной прошёл к комнате, которую нам троим выделил корчмарь для отдыха. Для меня стало немалым облегчением то, что Акош больше ни о чём не спрашивал — судя по тому, как он говорил о погоде, он не всё время спал, а мне совершенно не хотелось кривить перед ним душой. Быть может, он решил, что я отлучался за совершенно невинной надобностью — а если и нет, то предпочёл не допытываться, в чём дело.
***
Когда мы вышли к Дуне, едва начинал заниматься рассвет. Казалось, Акош с каждым шагом всё больше терял терпение — он то оглядывался на плетущуюся вслед за нами подводу, то всматривался в темнеющий на другой стороне реки Гран, постукивая по сапогу рукоятью кнута. Однако мы ещё не успели ступить на лёд, когда от прибрежной рощи отделился целый отряд — восемь конных воинов — и направился к нам неторопливо, словно они знали, что с подводой мы никуда не денемся.
Акош нахмурился, будто все его дурные предчувствия разом подтвердились, однако не тронулся с места. Я на всякий случай придвинулся к нему поближе и, перехватив удила левой рукой, правую опустил на меч, ожидая, пока неведомые воины сами назовут себя. Впрочем, не такие уж неведомые: едва они преодолели половину расстояния, как Акош нарушил молчание, громогласно спросив:
— Давненько не виделись, Каролд; какими судьбами? — То, что он умудрился издали признать в предрассветных сумерках давнего соратника мелека, было поистине удивительно; впрочем, дружелюбия в его голосе по случаю встречи со старым знакомым не было и в помине.
Вглядываясь в прочих всадников, я убедился, что, похоже, Каролд и впрямь прихватил с собой лучших из людей Онда. Сама их неторопливость свидетельствовала о том, насколько они уверены в своём превосходстве, а потому, отвечая Акошу, Каролд не стал ходить вокруг да около:
— И тебе привет, Акош. Наших ушей достигла скорбная весть, что ишпан Коппань был убит. Нам стало известно, что вы сопровождаете останки ишпана в Гран — так дозвольте избавить вас от хлопот, предоставив нам самолично отвезти покойного ишпана Коппаня к мелеку Онду, который позаботится о том, чтобы его предали достойному погребению.
Акош слушал его, не прерывая, пока я, наконец, не выдержал:
— Почему вы уверены, что мы везём с собой именно тело ишпана Коппаня? — Сказал я, заработав осуждающий взгляд Акоша. — Вплоть до того, что не считаете нужным спросить, так ли это?
— Мы можем немедленно это проверить, — заявил Каролд, направив коня к подводе. Чендеш растерянно переводил взгляд с него на меня с Акошем и обратно, не зная, стоит ли ему воспрепятствовать неизвестно откуда взявшимся воинам или же подчиниться. Каролд спешился, также испытующе воззрившись на Акоша.
— Согласно заведённому порядку, прежде нам надлежит доставить покойного в королевский замок, — ответил Акош. — Останки будут переданы мелеку Онду, когда о том распорядится кенде.
— Никто из власть предержащих не должен противиться тому, чтобы благородный человек был надлежащим образом погребён — в противном случае это можно счесть надругательством над умершим, попирающим все законы богов и людей, — тон Каролда оставался столь же ровным, однако в нём появился напор, перед которым не устоял бы человек менее сильный, чем мой старший товарищ.
— Вы готовы противиться воле кенде, дабы выполнить приказ, полученный от мелека? — напрямую спросил Акош.
— Если вы и впрямь получили подобный приказ, ниспровергающий вековые устои, от кенде, то позвольте спросить — есть ли у вас подтверждающая это печать?
Я готов был поспорить, что в этот момент Акош крепко выругался про себя, но внешне он никак не выказал своей досады, вытащив из сумы печать королевского судьи:
— Я уполномочен действовать по приказу корхи, а слово корхи доносит волю властителя до его подданных.
— Господин корха должен объявлять волю кенде, однако же вершить её надлежит дюле, а в его отсутствие его наместнику — мелеку Онду, буде тот пользуется безраздельным доверием дюлы, — нашёлся с ответом Каролд. — Посему извольте подчиниться печати высокородного мелека, который направил нас, дабы мы с почётом ввезли в Гран тело его почившего племянника.
Я испытующе воззрился на Акоша, гадая, будет ли он стоять на своём до последнего — и придётся ли нам втроём сражаться с восьмерыми воинами. Я видел, как ходят желваки у него на скулах, и всё же Акош с его богатым жизненным опытом отлично понимал, когда надлежит отступить.
— Быть посему, — бросил он. — И всё же лошадь мы забираем. Чендеш, выпрягай, да поживее, — велел он воину, который по-прежнему потерянно вертел головой, — поедешь на этой кобыле.
— Мы уезжаем? — спросил я.
— А что тут ещё делать? — буркнул в ответ Акош. Чендеш весьма сноровисто выпряг лошадь и тут же присоединился к нам, предоставив Каролду и его витязям решать, какого из боевых коней впрягать в подводу.
Когда мы выехали на середину реки, Акош наконец выругался вслух:
— Вот черти!
— Откуда же они узнали? — осторожно поинтересовался я.
— Да вестимо, откуда — я ж говорил, что и у Элека хватало тех, кто мог послать Онду весточку. Надо было дать знать корхе, чтобы выслал кого-нибудь нам навстречу, но, чего доброго, это в самом деле привело бы к стычке, а оно того не стоит. — Обернувшись ко мне, он ободряюще кивнул: — Собственно говоря, этот мертвец нам без надобности — ничего нового он ни нам, ни им уже не расскажет. Скверно лишь то, что Онд узнал о случившемся раньше кенде и корхи…
В ответ на это я лишь задумчиво кивнул, внимательно разглядывая простирающийся перед нами лёд — угоди мы сейчас в полынью, этим мы точно оказали бы мелеку Онду отменную услугу.
Примечания:
[1] Чендеш — Csendes — прозвание означает «спокойный, тихий, молчаливый, кроткий», то бишь, «тихоня»; напр. Csendes-óceán — «Тихий океан».
[2] Турул (венг. turul) — мифическая хищная птица, подробнее см. примечание к главе 15.
Леле
Кажется, обо мне здесь все забыли — который уже день никто не приходит, чтобы побеседовать со мною, допросить или хотя бы пытать — лишь еду приносят исправно, хоть о ней нередко забываю я сам. В подобном холоде обычно хочется есть, но сейчас меня куда больше привлекает кувшин тёплого вина — оно позволяет согреться куда как быстрее, да и нельзя позволить, чтобы его постигла та же участь, что и подёрнутую неаппетитной плёнкой застывшего жира холодную похлёбку. Потягивая вино, я размышляю, по чьей милости удостоился подобной роскоши — или же сегодня какой-то праздник, в честь которого угощают всех заключённых? И всё же мне приятно думать, что кому-то здесь настолько небезразлична моя участь, что он вспомнил обо мне в этот холодный день.
читать дальшеВыглядывая из своей щели, крыса опасливо озирается, но, убедившись, что в этой камере по-прежнему нет никого, кроме меня, мигом смелеет и по-хозяйски направляется к моей миске. Глядя на неё, я не могу не думать, что уж ей-то наверняка всё равно, кто здесь сидит: заядлый преступник, предатель и заговорщик, или же ни в чём не повинный бедолага — всё, что волнует эту не по размеру уверенную в себе тварь — это аппетит узника, ведь, если он будет чересчур хорош, то этот человек мало того что не оставит ни крошки, так ещё и, чего доброго, сожрёт её саму. Если подумать, люди часто совершают ту же ошибку: боятся лишь тех, кто нахрапист и жаден до наживы, совершенно не обращая внимания на тихого соседа, который всегда готов посторониться и уступить — мне ли не знать, что от таких людей подчас исходит несравнимо бóльшая опасность, чем от их горластых соплеменников.
Похоже, крыса подавилась, спеша разделаться с чересчур обильной трапезой — она внезапно закашлялась, а потом её стошнило, и крыса побрела прочь от миски, но на полпути её одолела жадность и она вернулась. Вместо отвращения, обычно вздымающегося в душе при виде этого пакостного грызуна, я с отстранённым любопытством наблюдаю, как крыса бродит возле миски — пожалуй, она была на редкость тупа даже по крысиным меркам. И в то же время я чувствую укол мысли — кто как не я сам похож на эту крысу? Кто, как не я, уже ощущая на шее ледяное дыхание опускающегося меча, предпочитал его не замечать, отчаянно стремясь урвать крохи удовольствий, которые ещё оставались мне в этом мире?
Покачав головой, я отворачиваюсь от крысы — всё равно сейчас я не в состоянии помочь ни ей, ни себе.
***
…В первый день путешествия, сидя в повозке бок о бок с Инанной я ненадолго позволил себе поверить, что наслаждаюсь самой обычной поездкой, в конце которой меня ожидает что-то хорошее — всё, и погода, и мои спутники, и золотистый полог листвы, и мягкий ход повозки — складывалось так, что лучше и не придумаешь.
Атмосфера спокойствия и неспешности в караване лучше, чем чьи-либо заверения говорила о том, что в этих краях в последнее время царит мир; глядя на добродушно перешучивающихся друг с другом в ожидании сигнала двигаться караванщиков, я с трудом мог поверить в реальность того, что совсем недавно разгневанные люди с оружием в руках ополчились на соседа, предав огню его замок — а ведь это случилось не так уж далеко отсюда.
Единственными, кто не поддавался всеобщей расслабленности, были Верек и его подопечный; казалось, старший сын таинственной семьи Анте никогда не ослабляет бдительности — то ли в силу возложенной на него ответственности, то ли по склонности характера. Твердынец же просто сторонился всех так усердно, что достиг в своём стремлении полного успеха — его и впрямь никто не замечал. Пожалуй, не скажи мне Ирчи, кто он такой, заранее, я бы и сам не обратил на него ни малейшего внимания, ведь вокруг было полно куда более интересных объектов для наблюдения.
Одним из которых, что скрывать, была Инанна — когда мы наконец тронулись с места, я уговорил её сесть рядом с собой в повозку, тайком любуясь тем, как ветер играет выбившимися из-под платка прядками, которые казались игривыми и пушистыми, словно лапки котёнка; как она щурится на солнце, разглядывая за сжатыми полями щетину леса; как поправляет платок лёгким движением руки, грациозным, словно покачивание головки цветка.
Потому появление Ирчи вызвало лёгкую досаду — когда он поднялся на повозку, я посторонился, уступая ему место, а он, будто не замечая этого, придвинулся вплотную к Инанне и принялся что-то показывать ей, улыбаясь при этом во весь рот. В другое время я и сам не преминул бы прислушаться к тому, что он говорит, но тут я отвернулся, старательно разглядывая окрестности; на ясное солнце словно бы набежала туча. Но вскоре всё вернулось на круги своя — Ирчи спрыгнул с движущейся повозки на ухабистую обочину, будто это не стоило ему ни малейших усилий, и я с запозданием укорил себя за непрошенную мысль: «Неужто тебе так не терпится переломать себе ноги?» Я и сам не мог понять, отчего это так меня раздражает — не лучше ли радоваться последним прекрасным дням осени, пока у меня ещё есть такая возможность?
***
Наконец на привале мне выпал случай заговорить с твердынцем — и при звуках его гортанного выговора я испытал чувство сродни восторгу, так что на миг даже позабыл о том, что моя личина учителя — простая ложь, настолько меня увлёк его необычный язык.
Хоть и понимая, что моё любопытство не вполне уместно, я всё же не удержался от того, чтобы напрямую выказать свой интерес вслух, после чего Верек вполне справедливо указал на то, что мне это знать не положено; однако тут неожиданно вмешался сам господин Нерацу, заявив, что он не видит смысла в том, чтобы укрывать свой язык столь же тщательно, как прочие тайны своего народа. Воспользовавшись этим, я тут же принялся выспрашивать его, однако, видимо, мои вопросы показались ему чересчур сложными:
— Боюсь, что я и сам мало что смогу объяснить вам, ведь я плохо говорю по-валашски, — несколько смутившись, поведал он. — Но я постараюсь рассказать о том, что вам захочется узнать.
— У меня и в мыслях не было утруждать вас, — заверил его я, с улыбкой вспомнив своего наставника, который порой терял терпение, принимаясь сетовать на то, что это за тяжкий труд — пытаться вбить что-то в дубовые головы своих воспитанников. — Просто скажите что-нибудь на своём языке.
— Что же мне сказать? — растерялся господин Нерацу, и его взгляд поневоле задержался на том месте, где недавно сидел Ирчи — но тот уже куда-то ушёл.
— Может, какую-нибудь песню или сказку? — неожиданно пришла на помощь Инанна.
— Да, конечно. — Немного задумавшись, твердынец запел — так тихо, что сначала я, пожалуй, не смог бы разобрать ни слова, даже знай я его язык, но постепенно начал различать слова:
— Сурэ мустрэ, сурэ мару,
Децу, децу ыр-р-р-р,
Карэ сутэ, сутэ чару,
Парэ сецу ыр-р-р-р…
В сгущающихся сумерках рокот его голоса, что словно зарождался в глубине груди, звучал до странного успокаивающе — казалось, шелест листьев и потрескивание поленьев в костре вторили ему. Когда песня закончилась, Инанна спросила:
— Это колыбельная?
Поскольку она сказала это на нашем родном языке, мне пришлось пояснить:
— Песня, которую поют детям, чтобы они засыпали.
Твердынец кивнул.
— Если по-валашски, то это будет… дитя моё, дитя, приди, расти, расти. Ночь темна, тьма наступает, поскорей усни.
— Сурэ мустрэ, сурэ мару… — прищурившись, повторил я по памяти — мне всегда удавалось хорошо запоминать на слух. — Значит, на вашем языке «мустрэ» — это «мой», «сурэ» — «дитя», а «мару» — приди?
— Господин Вистан всё верно понял. То, что заканчивается на «у» — «мару», «децу» — это значит, что кто-то что-то делает.
— А Нерацу? — тут же спросил я.
— «Нерацу» значит… значит… тот, кто… — не на шутку задумался твердынец.
— «Разящий», — неохотно ответил Верек. — Родовые имена Твердыни всегда означают действие.
— Как это любопытно, — не преминул заметить я. — Насколько мне известно, наши имена обычно означают либо какое-то место, либо предмет или свойство — такие родовые имена, как у вас, у людей редко встретишь. — Вновь поймав на себе тяжёлый взгляд Верека, я предложил: — Однако, пожалуй, нам всем пора отдохнуть, ведь день выдался долгим, да и завтра предстоит нелёгкая дорога. Благодарю вас, господин Нерацу — я сохраню полученные от вас драгоценные знания глубоко в сердце и никому не поверю их без вашей на то воли.
Такое обещание вполне устроило как твердынца, так и его бдительного сопровождающего; что же до младшего брата Верека, так он давно уже клевал носом, явно жалея, что его не отпустили к другому костру вместе с Ирчи.
***
На следующий день я сидел у костра вместе с Эгиром и Инанной, наслаждаясь хорошим вечером и приятной компанией. Твердынец и Верек с Феньо рано удалились в свою палатку, а Ирчи вновь ушёл веселиться к соседнему костру. Неожиданно тишину ночи прорезали звуки дуды и нежные напевы свирели, к которым вскоре присоединился хор мужских голосов. Хоть поначалу Инанна не показывала вида, что её это интересует, она нет-нет да и поглядывала через плечо.
— Пойдёмте посмотрим, — предложил я наконец.
Инанна с радостью согласилась, помогая мне подняться на ноги, а Эгир проворчал:
— Было бы на что смотреть, — однако присоединился к нам.
Когда мы с Инанной подошли, веселье уже было в самом разгаре, и мы пристроились в круг тех, кто пел, хлопая в ладоши. Среди танцующих я сразу заметил белобрысую голову Ирчи — он отплясывал, будто у него под ногами была не земля, а пылающие угли. Пролетая мимо нас, он внезапно схватил за руку Инанну и выдернул из круга, будто ястреб перепёлку; я непроизвольно сделал шаг вслед за ней, но вовремя остановился.
Глядя на то, как танцуют эти двое, я чувствовал, что меня раздирают одновременно дикая зависть и столь же безудержное восхищение, настолько легки и слаженны были их движения. Мне казалось, что моё сердце не выдержит этого зрелища — оно колотилось с такой силой, будто это не они, а я из последних сил нёсся в неистовом танце — и всё же я продолжал смотреть, словно заворожённый, и одновременно проклинал судьбу за то, что мне довелось это увидеть.
Лишь когда Инанна, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, заняла место рядом со мной, я, оглянувшись, внезапно увидел за спинами людей твердынца — не знаю, сколько он простоял так, прежде чем я его заметил. На его лице отблески огня сплетались с тенями, расцвечивая белую кожу причудливыми узорами, а в широко распахнутых глазах будто затаилась потаённая тоска. Поймав мой взгляд, он тут же исчез в ночи.
***
Вид высокой башни Вёрёшвара заставил меня подобраться. Возможно, причиной послужило то, что я впервые после заточения оказался в подобном городе — любопытные взгляды множества незнакомых людей, нависшие над головой стены замка и даже сам их кровавый цвет — всё наполняло душу недобрым предчувствием.
По правде говоря, я вздохнул с облегчением, оказавшись в стенах корчмы — здесь царили тишина и порядок, столь несвойственные обычным постоялым дворам. В ожидании наших спутников мы сидели в общем зале бок о бок с донельзя хмурым Феньо, которого не взяли на базар, и твердынцем, то и дело зябко поводящим плечами.
— Эгир, тебе доводилось бывать здесь прежде? — бездумно бросил я, и тут же пожалел о сказанном: ведь Эгир едва ли мог правдиво ответить на этот вопрос, не сболтнув ненароком лишнего, однако мой верный спутник ограничился односложным:
— Бывал. — Молчание длилось довольно долго, но потом он добавил: — С вашим батюшкой.
Хоть Инанна не произнесла ни слова, по интересу, вспыхнувшему в её взгляде, я догадывался, что она хочет спросить о многом; о своих родителях я прежде рассказывал лишь то, что они покинули этот мир, когда я был ещё ребёнком.
— Я служил ещё батюшке господина, — ответил ей за меня Эгир, кивая в мою сторону.
— Именно отец позаботился о том, чтобы я получил образование, — поспешил я перехватить инициативу в разговоре. — Так что благодаря его усилиям у меня теперь есть кусок хлеба.
— Ваш отец был весьма мудр, — отозвалась Инанна.
Невысказанное ею было яснее всяких слов: с таким увечьем, как у меня, только и остаётся, что зарабатывать на жизнь подобным трудом. При этом я вздохнул про себя, рассудив, что жизнь человека — всё равно что проточное озерцо: кажется, что она незыблема и постоянна, а на деле полнится водоворотами, в которых человек обретает и теряет всё как по мановению руки.
Наконец вернулись наши спутники, нагруженные мешками с припасами. Свалив их на пол, Ирчи вытащил из-за пазухи узорчатую шерстяную шаль и с безмерно гордым видом вручил Инанне. Она в нерешительности замерла, и на её лице отразилось удивление.
— В это время года в горах куда холоднее, чем на равнине, — не растерявшись, улыбнулся ей Ирчи. — Так что не отказывайтесь, эта шаль сослужит вам добрую службу!
Тогда Инанна всё-таки приняла подарок и тотчас примерила его. При этом я не мог не посетовать про себя, что столь простая идея не пришла в голову мне самому — ведь я мог бы сделать это ещё в Альбе-Юлии, если бы мои мысли не были поглощены другим!
Вместе с тем я окинул Ирчи оценивающим взглядом: неужели он в самом деле рассчитывает, что его назойливые знаки внимания возымеют действие?
***
С того момента, как мы покинули Вёрёшвар, всё пошло не так. Вначале произошёл несчастный случай с братом Верека, поставивший меня перед серьёзным выбором. Тогда я для себя решил, что во что бы то ни стало одолею остаток пути, даже если дальше мне придётся идти одному — до сих пор на мою долю и так выпало слишком много удачи. Когда всё наконец прояснилось, и мы решили, что нас покинут только двое, да и то на время — ведь Верек собирался тут же вернуться — то я вновь смог вздохнуть с облегчением, рассудив, что всё пошло на лад. Только Эгир украдкой качал головой, приговаривая: «Не к добру это…»
В то роковое утро меня не посетил ни малейший отголосок дурного предчувствия: день обещал быть погожим, Инанна уже встала и в палатку проникал аромат готовящейся на костре похлёбки, да и спина меня не особенно беспокоила, так что я неторопливо потягивался, думая о том, что пора бы вставать. Даже когда насторожился Эгир, я лишь перекатился на другой бок, с любопытством прислушиваясь: различив стук копыт, я решил, что это вернулся Верек.
Когда я понял, что по дороге скачет несколько всадников, в душу закралось опасение, и я приподнялся, чтобы шёпотом попросить Эгира:
— Глянь, что там такое!
Осторожно отодвинув полог палатки, Эгир выглянул сквозь узкую щель, я же так и продолжал сидеть на месте, кутаясь в одеяло. Вскоре стук копыт замер у нашей стоянки, и раздался зычный голос:
— Кто вы такие и сколько вас здесь?
Ответ Ирчи я разобрал с трудом, ведь он говорил тише. Эгир также не спешил объяснять, что он видит, неподвижно застыв у полога.
Затем тот же мужчина потребовал:
— Пусть все, кто в палатках, выйдут на свет! — и я поневоле напрягся, не зная, что предпринять.
Далее последовала какая-то малопонятная возня — голос предводителя немного отдалился, Ирчи что-то невнятно ему отвечал; внезапно совсем рядом с нами раздался женский вскрик — страха или боли, ему вторил протестующий крик Ирчи.
Не помня себя, я ринулся вон из палатки, но на спину тут же навалилась чудовищная тяжесть, вдавливая меня лицом в меховое одеяло, без остатка поглотившее мой собственный вопль. Я принялся вырываться так, словно меня пытались не удержать, а задушить, как утопающий бессознательно рвётся к свету из глубины, а в ушах по-прежнему стоял этот крик, лишающий меня остатков рассудка — мне казалось, что, если я немедленно не окажусь рядом с Инанной, то этот зов так и будет вечно преследовать меня, сводя с ума. И тут снаружи послышались новые звуки — звон мечей и крики. Сквозь марево паники пробилась мысль: кто же там сражается? Неужто кто-то пришёл нам на помощь? Когда всё стихло, Эгир наконец разжал руки, отпуская меня, и я вывалился из палатки — чтобы узреть представшее моим глазам побоище.
Снег был залит горячей кровью, от которой ещё шёл пар, и эта картина была столь необъяснимой в своей чудовищности, что я и вправду готов был поверить, что земля разверзлась, не выдержав творящихся на ней злодеяний, и исторгла чудовищ, которые разорвали этих людей на части.
Оглядываясь, я не сразу заметил господина Нерацу с окровавленным мечом — он склонился над распростёртым на земле Ирчи. В тот момент мысль, что этот щуплый твердынец в мгновение ока перебил всех напавших на нас, показалась мне столь невероятной, что я охотнее поверил бы в подземных монстров. Уставясь на него во все глаза, я чуть было не произнёс вслух: «Это ты?» — но тут из-за спины я услышал всхлип Инанны — она всё ещё сидела на окровавленном снегу. Я поспешил к ней и обнял, чтобы утешить, но Инанна тут же вырвалась из моих рук и бросилась к Ирчи — опустившись на снег, она уложила его голову к себе на колени, а я так и застыл на месте, как дурак, снедаемый ревностью и ещё более мучительным чувством вины и бессилия: ведь он пытался защитить её, а я — нет.
Я перевёл взгляд на Эгира — судя по тому, как тот стоял, озираясь, я понял, что случившееся здесь казалось ему не менее невероятным, чем мне. Затем он с досадой вскрикнул:
— Лошади! — и бросился к дороге — но, судя по тому, как он уставился вдаль, тех уже и след простыл.
Нахмурив брови, он подошёл и сжал моё плечо — и я без слов понял, что он хотел сказать: это были отнюдь не грабители, не случайные охотники за лёгкой наживой — это мой злой рок нашёл меня. Мы слишком сильно задержались в Альбе-Юлии.
***
Даже от единого воспоминания об ужасных событиях того дня меня прохватывает озноб, и я бессознательно кутаюсь в одеяло. Казалось бы, прошло немало времени, и над нами не раз нависала опасность неминуемой гибели, да и сейчас моя жизнь висит на волоске — и всё же для меня не было ничего более страшного, но в то же время и более отрезвляющего, чем то нападение. Прежде мне казалось, что перенесённые мною невзгоды успели закалить меня и умудрить, но до того момента я и понятия не имел, насколько безжалостен может быть этот мир — и насколько он щедр и благостен, раз спасение может быть столь нежданным и бескорыстным.
Пусть даже с тех пор я исчерпал всю удачу, отмеренную мне судьбой, пусть даже меня ждёт казнь — или, что ещё хуже, заточение до самого скончания дней — при мысли о протянутой мне тогда руке меня даже в стылой камере, где от каждого выдоха клубится пар, охватывает такое тепло, будто где-то внутри разгорается огонёк свечи. «Спасибо вам, господин Нерацу», — шепчу я в никуда, надеясь, что, если его ушей и не достигнут мои слова, то они послужат ему незримой опорой, что позволяет тяжело больному подняться с постели.
Цинеге
Дорога в Гран показалась мне более тяжкой, чем путь в Варод — отчасти потому, что туда мы ехали за разгадкой, а назад везли ответы, которые едва ли кого-то порадуют, а отчасти из-за того, что мертвец — не самый лучший попутчик, да и погода была на редкость мерзкой: днём нас то и дело заваливало сырым тяжёлым снегом, а по ночам подмораживало, сковывая рыхлый снег коркой, о которую кони ранили ноги. По такой дороге и всаднику ехать не очень-то весело, а уж тащиться с телегой — и вовсе одно мучение. Акош злился из-за любой заминки, то и дело потрясая поднятым кнутом, словно грозил самим небесам, которые в ответ равнодушно опорожняли на нас очередную тучу.
— Чай, в Гране нас уже потеряли, — с горечью пожаловался он, когда нам довелось встать на ночлег в расположенной в какой-то паре дней езды от столицы корчме.
— Так куда спешить-то? — попытался успокоить его я. — Этот, что с нами, уже бед не доставит, равно как и тот, что сидит в Гране. Разве ты сам не знаешь, что судилища не будет, пока не явится дюла — а его, скорее всего, раньше весны ждать не стоит. От лишнего дня ничего не изменится, давай-ка лучше хорошенько отдохнём, мы как никто это заслужили.
Судя по виду Акоша, он явно придерживался иного мнения, однако лишь махнул рукой, давая сигнал правившему подводой молодому воину по прозванью Чендеш [1], которого ишпан отправил с нами. Изначально Акош предложил дать нам в подмогу пару мужиков из Керитешфалу, но, стоило Элеку завести об этом разговор с жителями деревни, как все они воззрились на него с прямо-таки суеверным ужасом, а талтош объяснил, что убитый внушает им такой трепет, что толку от подобных помощников всё равно не будет, после чего предложил, что может поехать сам, буде то угодно господину ишпану, однако на это Элек вновь обругал их всех невежественным дурачьём, сказав, что его люди будут не в пример надёжнее этих деревенщин.
Хоть Акош завернул в корчму с явным нежеланием, видно было, что дорога утомила его ещё сильнее моего — подкрепившись основательным ужином, он после единственной чарки вина задремал прямо за столом. Тогда я поднялся с места, радуясь тому, что мягкие сапоги не издают никаких звуков, и сделал знак крутившемуся неподалёку корчмарю. Тот немедленно провёл меня в отдельную комнату, где снабдил пером, чернилами и небольшим листом пергамента. Хоть я успел по дороге до последнего слова продумать то, что собираюсь написать, мне понадобилось некоторое время, чтобы перенести всё на пергамент, и хозяин терпеливо дожидался, стоя рядом.
— Куда господин желает отправить послание? — спросил он, когда, закончив, я перечитал написанное, ожидая, пока подсохнут чернила.
— Оно предназначено турулу [2], у тебя найдётся подходящий крылатый посланец?
— А то как же, — отозвался он и провёл меня в комору, где стояли корзины с мирно курлыкающими голубями. — Отличная порода, — похвастал корчмарь, поднимая одну из корзин на уровень глаз, чтобы я мог рассмотреть её обитателя, — в дождь, в снег ли, в град — всё долетит подобно молнии.
Я с сомнением посмотрел на невзрачную с виду птицу, которая вовсе не сопротивлялась, когда её вытаскивали из корзины, и протянул хозяину свёрнутый пергамент. Корчмарь ловко приладил его к лапке голубя и, всё так же не выпуская птицу из рук, вместе со мной вышел во двор. Голубю явно не терпелось размять крылья — легко вспорхнув с рук, он и впрямь умчался с такой резвостью, коей позавидовала бы иная ласточка.
Когда я вернулся, Акош ещё дремал. Легонько похлопав его по плечу, я предложил:
— Чем тут носом клевать, лучше шёл бы, отдохнул на кровати, а то потом опять будешь ворчать, что шею ломит.
В ответ он недовольно поморщился — знать, шея уже затекла — и спросил:
— Ну что там, снег всё сыпет или перестал?
— Почти перестал, но ветер задувает будь здоров, — ответил я. После этого Акош молча поднялся с места и вслед за мной прошёл к комнате, которую нам троим выделил корчмарь для отдыха. Для меня стало немалым облегчением то, что Акош больше ни о чём не спрашивал — судя по тому, как он говорил о погоде, он не всё время спал, а мне совершенно не хотелось кривить перед ним душой. Быть может, он решил, что я отлучался за совершенно невинной надобностью — а если и нет, то предпочёл не допытываться, в чём дело.
***
Когда мы вышли к Дуне, едва начинал заниматься рассвет. Казалось, Акош с каждым шагом всё больше терял терпение — он то оглядывался на плетущуюся вслед за нами подводу, то всматривался в темнеющий на другой стороне реки Гран, постукивая по сапогу рукоятью кнута. Однако мы ещё не успели ступить на лёд, когда от прибрежной рощи отделился целый отряд — восемь конных воинов — и направился к нам неторопливо, словно они знали, что с подводой мы никуда не денемся.
Акош нахмурился, будто все его дурные предчувствия разом подтвердились, однако не тронулся с места. Я на всякий случай придвинулся к нему поближе и, перехватив удила левой рукой, правую опустил на меч, ожидая, пока неведомые воины сами назовут себя. Впрочем, не такие уж неведомые: едва они преодолели половину расстояния, как Акош нарушил молчание, громогласно спросив:
— Давненько не виделись, Каролд; какими судьбами? — То, что он умудрился издали признать в предрассветных сумерках давнего соратника мелека, было поистине удивительно; впрочем, дружелюбия в его голосе по случаю встречи со старым знакомым не было и в помине.
Вглядываясь в прочих всадников, я убедился, что, похоже, Каролд и впрямь прихватил с собой лучших из людей Онда. Сама их неторопливость свидетельствовала о том, насколько они уверены в своём превосходстве, а потому, отвечая Акошу, Каролд не стал ходить вокруг да около:
— И тебе привет, Акош. Наших ушей достигла скорбная весть, что ишпан Коппань был убит. Нам стало известно, что вы сопровождаете останки ишпана в Гран — так дозвольте избавить вас от хлопот, предоставив нам самолично отвезти покойного ишпана Коппаня к мелеку Онду, который позаботится о том, чтобы его предали достойному погребению.
Акош слушал его, не прерывая, пока я, наконец, не выдержал:
— Почему вы уверены, что мы везём с собой именно тело ишпана Коппаня? — Сказал я, заработав осуждающий взгляд Акоша. — Вплоть до того, что не считаете нужным спросить, так ли это?
— Мы можем немедленно это проверить, — заявил Каролд, направив коня к подводе. Чендеш растерянно переводил взгляд с него на меня с Акошем и обратно, не зная, стоит ли ему воспрепятствовать неизвестно откуда взявшимся воинам или же подчиниться. Каролд спешился, также испытующе воззрившись на Акоша.
— Согласно заведённому порядку, прежде нам надлежит доставить покойного в королевский замок, — ответил Акош. — Останки будут переданы мелеку Онду, когда о том распорядится кенде.
— Никто из власть предержащих не должен противиться тому, чтобы благородный человек был надлежащим образом погребён — в противном случае это можно счесть надругательством над умершим, попирающим все законы богов и людей, — тон Каролда оставался столь же ровным, однако в нём появился напор, перед которым не устоял бы человек менее сильный, чем мой старший товарищ.
— Вы готовы противиться воле кенде, дабы выполнить приказ, полученный от мелека? — напрямую спросил Акош.
— Если вы и впрямь получили подобный приказ, ниспровергающий вековые устои, от кенде, то позвольте спросить — есть ли у вас подтверждающая это печать?
Я готов был поспорить, что в этот момент Акош крепко выругался про себя, но внешне он никак не выказал своей досады, вытащив из сумы печать королевского судьи:
— Я уполномочен действовать по приказу корхи, а слово корхи доносит волю властителя до его подданных.
— Господин корха должен объявлять волю кенде, однако же вершить её надлежит дюле, а в его отсутствие его наместнику — мелеку Онду, буде тот пользуется безраздельным доверием дюлы, — нашёлся с ответом Каролд. — Посему извольте подчиниться печати высокородного мелека, который направил нас, дабы мы с почётом ввезли в Гран тело его почившего племянника.
Я испытующе воззрился на Акоша, гадая, будет ли он стоять на своём до последнего — и придётся ли нам втроём сражаться с восьмерыми воинами. Я видел, как ходят желваки у него на скулах, и всё же Акош с его богатым жизненным опытом отлично понимал, когда надлежит отступить.
— Быть посему, — бросил он. — И всё же лошадь мы забираем. Чендеш, выпрягай, да поживее, — велел он воину, который по-прежнему потерянно вертел головой, — поедешь на этой кобыле.
— Мы уезжаем? — спросил я.
— А что тут ещё делать? — буркнул в ответ Акош. Чендеш весьма сноровисто выпряг лошадь и тут же присоединился к нам, предоставив Каролду и его витязям решать, какого из боевых коней впрягать в подводу.
Когда мы выехали на середину реки, Акош наконец выругался вслух:
— Вот черти!
— Откуда же они узнали? — осторожно поинтересовался я.
— Да вестимо, откуда — я ж говорил, что и у Элека хватало тех, кто мог послать Онду весточку. Надо было дать знать корхе, чтобы выслал кого-нибудь нам навстречу, но, чего доброго, это в самом деле привело бы к стычке, а оно того не стоит. — Обернувшись ко мне, он ободряюще кивнул: — Собственно говоря, этот мертвец нам без надобности — ничего нового он ни нам, ни им уже не расскажет. Скверно лишь то, что Онд узнал о случившемся раньше кенде и корхи…
В ответ на это я лишь задумчиво кивнул, внимательно разглядывая простирающийся перед нами лёд — угоди мы сейчас в полынью, этим мы точно оказали бы мелеку Онду отменную услугу.
Примечания:
[1] Чендеш — Csendes — прозвание означает «спокойный, тихий, молчаливый, кроткий», то бишь, «тихоня»; напр. Csendes-óceán — «Тихий океан».
[2] Турул (венг. turul) — мифическая хищная птица, подробнее см. примечание к главе 15.
Найотри, блог «Заброшенный замок»
Интересный блог с Толкинвёрс-тематикой
Есть разные переводы и интересные размышления по поводу книг.
https://dybr.ru/blog/fractal_nebula
Навигатор и дисклеймеры - в закреплённом посте.
Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»
Ad Dracones. Экстра 7. Время — лучшее лекарство — Az idő a legjobb gyógyszer (Оз идё о лэгйобб дюдьсэр)
Предыдущая глава
Кемисэ
Обычно Ирчи просыпается куда раньше меня, но сегодня то ли сказалось выпитое накануне вино, то ли накопившаяся усталость — он спит беспробудным сном в этом доме, где явно чувствует себя в безопасности. Это порождает лёгкую грусть — хотелось бы мне найти такой дом, где Ирчи чувствовал бы себя столь же безмятежно.
Соблазн просто полежать рядом с ним, нежась в тепле, невероятно силён, но на ум тут же приходят слова моего учителя: «Ты можешь увиливать от чего угодно другого, но если хоть раз откажешься от тренировки, поддавшись соблазну — ничего путного из тебя не выйдет». Теперь же, когда после ранения мне приходится осваивать всё заново, это обрело особую важность — ведь как иначе я смогу защитить себя и Ирчи? Подбадриваемый этой мыслью, я осторожно выбираюсь из постели и, одевшись, тихо покидаю дом в надежде найти какое-нибудь укромное место.
скрытый текстТаковое быстро обнаруживается позади дома, между конюшней и огораживающим двор плетнём — идеально ровная площадка с утоптанным снегом, достаточно просторная и в то же время скрытая от посторонних глаз — вот только она уже занята, причём не кем иным, как самим хозяином дома. Он явно пришёл сюда за тем же, что и я — одетый в простую шерстяную рубаху и штаны из некрашеной холстины, он с обнажённым мечом в руке делает выпады то в одну, то в другую сторону, нанося удары невидимому противнику то сверху, то снизу.
Похоже, поглощённый своим занятием, он не замечает моего появления, и первое побуждение велит мне столь же тихо удалиться, чтобы подыскать себе другое место для тренировки, однако вместо этого я прижимаюсь к углу дома, ведь мне любопытно посмотреть, как тренируются люди. Глядя на то, сколь стремительно и ловко двигается Эсеш, я лишь диву даюсь, вспоминая, сколько вина он выпил накануне — неужто для него оно и впрямь как вода? Тем временем хозяин, сменив меч на деревянный, принимается, делая широкий замах, рубить вкопанное вертикально бревно — судя по его потрёпанному виду, ему регулярно достаются подобные колотушки.
Наблюдая за человеком, я будто воочию чувствую исходящий от него жар. Когда Эсеш оставляет бревно в покое, я наконец собираюсь потихоньку удалиться, но тут хозяин внезапно задаёт вопрос:
— Что же, молодой господин так и будет молча наблюдать? У нас говорят, что тот, кто, услаждая взор, жалеет слов — самый что ни на есть настоящий вор.
Поскольку он говорит это, по-прежнему стоя лицом к своему болванчику и спиной ко мне, мне сперва кажется, что он обращается к кому-то другому, но я быстро соображаю, насколько глупа эта мысль.
— Прошу простить, я плохо говорю на вашем языке, — тихо отзываюсь я. — Просто я искал место, чтобы… чтобы… — я теряюсь, не в силах вспомнить нужное слово.
Тут он наконец оборачивается ко мне и кивает на мой меч:
— Тогда почему бы молодому господину не составить мне компанию?
Стоит мне лишь подумать о том, как вчера этот человек по-свойски говорил с Ирчи о тех людях, которых я не знаю, и о вещах, которых не понимаю, как я вновь чувствую, что в душе поднимается неприязнь, совсем непохожая на ту, что я изначально испытывал к людям, ещё их не зная.
Видя, что я по-прежнему медлю, Эсеш подбадривает:
— Смелее, это же не настоящий бой — обещаю, что с головы молодого господина не упадёт ни единый волос.
От этих слов в сердце мигом вскипает жар, и в то же время просыпается то самое упрямое злорадство, за которое некогда укорял меня мой дед — желая испытать меня на прочность, он никогда не достигал того предела, когда я поддавался, и винил меня за это. «Что же, если ты сам желаешь помериться со мной силами, — говорит этот полный мрачного предвкушения голос внутри меня, — то не пеняй мне на то, что над тобой одержат верх».
Вслух я лишь с безупречной вежливостью отзываюсь:
— Почту за великую честь, — сопроводив это поклоном.
Мне не раз доводилось видеть выражение досады на лицах куда более старших противников, когда их вновь и вновь побивал такой мальчишка, как я — и, что скрывать, это всегда доставляло мне одно из высших тайных удовольствий, хоть после я с подобающей скромностью заверял, что победил по чистой случайности. Однако сама эта «чистая случайность», повторявшаяся раз за разом, приводила к тому, что старшие ученики, а порой и взрослые бойцы изыскивали всевозможные причины не вступать со мной в бой. Сейчас же мне превыше всего хочется узреть то же выражение на лице Эсеша — и пусть Ирчи не увидит воочию, как я его одолею, я-то отлично знаю, что осознание того, что он потерпел поражение, будет сопровождать хозяина дома каждое мгновение вплоть до нашего расставания.
Глядя мне прямо в глаза, он улыбается в ответ — и в этой улыбке мне чудится вызов, который лишь пуще меня раззадоривает.
Эсеш вновь достаёт из ножен свой меч, и я следую его примеру. Пару мгновений мы просто ходим по площадке — несколько шагов вправо, несколько влево, и наконец он первым делает выпад. Левая рука тут же сама собой взметается вверх, блокируя удар, а я немного приседаю к земле и тут же наношу ответный удар, намереваясь, поднырнув под руку противника, одним точным движением приставить меч к его горлу, тем самым окончив состязание за какую-то пару мгновений. Однако ему удаётся разгадать мой замысел — молниеносно отклонившись, Эсеш отбивает мой выпад. Несколько обменов ударами заканчиваются тем же — ему не удаётся задеть меня, у меня точно так же не выходит застать его врасплох.
Сразу видно, что моему сопернику не столь привычно сражаться с левшой, однако он быстро приспосабливается. Хоть изначально я собирался лишь преподать этому самонадеянному человеку урок, вскоре азарт поединка захлёстывает меня, так что я и сам не замечаю, когда этот бой начинает приносить мне подлинное удовольствие — мелодичный звон мечей, стремительный ток крови, послушное воле тело — всё это с каждым мгновением будто вдыхает в меня новую жизнь, заставляя вспомнить, кто я на самом деле такой.
Внезапно хозяин, в очередной раз уйдя от удара, опускает меч — и я едва успеваю отреагировать, отдёрнув занесённую руку, и вопросительно гляжу на Эсеша.
— Давай-ка сделаем перерыв, — предлагает он, кивая на деревянную колоду, притулившуюся у плетня неподалёку от болванчика, и наигранно вздыхает: — А то куда мне до таких молодых да резвых, как вы с Ирчи. Как я посмотрю, молодой господин не от рождения левша? — спрашивает он, предупредительно сметая снег с колоды, чтобы я мог сесть рядом.
— Я был ранен в правую руку, — признаюсь я и, подняв ею убранный в ножны меч, делаю пару движений. — Думаю, что скоро смогу пользоваться и правой, но пока что левой мне сподручнее.
— Рад это слышать. Однако не хотел бы я прочувствовать на своей шкуре, как вы сражаетесь в полную силу, — добродушно усмехается Эсеш. — А я вот с тех пор, как получил ранение в последнем странствии, больше не покидал этих земель. Хоть оседлая жизнь мне милее, всё же не могу не признать, что я скучаю по былым походам.
— Господин был серьёзно ранен? — удивлённо переспрашиваю я — ведь мне в глаза не бросилось какое-либо затруднение в его движениях.
— Я долго не мог оправиться от ран, и мой высокородный покровитель заявил мне, что во имя памяти моего отца больше никуда меня не отпустит. Вот с тех пор я и сражаюсь с деревяшкой, да сына побиваю, когда удаётся его изловить, чтобы вовсе не растерять былых навыков, — заканчивает он.
— У моего народа единственным детям в семье также запрещено подвергать свою жизнь опасности, — невольно пытаюсь утешить его я — и до меня тут же доходит весь смысл собственных слов: ведь кто, как не я сам, нарушил этот непреклонный запрет? Спохватившись, что я, уйдя в своим мысли, надолго замолчал, я добавляю: — Думаю, ваш покровитель весьма мудр. Мне также было нелегко оправиться после ранений, но, благодаря заботе Ирчи, я быстро иду на поправку.
— Теперь-то я понимаю, что вас связывает, — улыбается в ответ Эсеш. — Он и вправду умеет позаботиться о других. Он на редкость отзывчив, и потому к нему очень легко привязаться, вот только сам он нигде не задерживается надолго.
Мне нечего на это возразить: с первого же дня нашей близости она была окутана предчувствием близящейся разлуки — Ирчи напоминал мне лето, которое щедро дарит свои дары, но по истечении срока уходит без сожалений, оставляя по себе лишь прекрасные воспоминания. Пусть он не желал говорить об этом, в его речи с самого начала проскальзывали слова: «ты быстро меня забудешь…», «когда ты доберёшься до своей Цитадели» — когда бы он ни упоминал мельком мою грядущую жизнь, его самого там не было, не считая пары полушутливых фраз, которые я не смею воспринимать всерьёз. И в этом Ирчи по-своему прав: хоть сейчас он, вроде как, всем доволен, что я смогу предложить ему потом?
Под воздействием этих мыслей у меня само собой вырывается то, что я никак не решился бы спросить, если бы он был рядом:
— Господин Эсеш, как давно вы знаете Ирчи?
— А сам-то ты как давно его знаешь? — всё с тем же смешливым прищуром, который поневоле заставляет меня смутиться, спрашивает он.
Вопрос можно было бы счесть неуместным, но после того, как я сам спросил то же самое, отмолчаться уже не получится — а потому я честно признаюсь:
— Не очень давно. Чуть больше двух месяцев.
— Порой время не измеряется днями и ночами, — понимающе кивает он. — Бывает такое, что тот, кого знаешь от силы несколько дней, становится дороже того, с кем бок о бок прожил всю жизнь… — При этих словах он задумывается, и я начинаю подозревать, что он столь замысловатым образом ушёл от ответа, однако после продолжительного молчания Эсеш заговаривает вновь:
— Собственно говоря, я впервые встретил его четыре года назад. Он прибыл сюда с моим другом Тивадаром и они прогостили тут некоторое время — может, Ирчи тебе о нём рассказывал?
Я лишь покачал головой, внимательно ловя каждое слово.
— Тивадар — лантош… миннезингер… не знаю я, как это по-ромейски — в общем, певец, — продолжил Эсеш. — Ну и как у всей их братии, характер у него тот ещё — казалось бы, весёлый и лёгкий, но при этом порою вздорный и капризный, а когда на него находит стих, даже старший брат не в силах с ним совладать. Каково же было моё удивление, когда я увидел, как этот желторотик Ирчи без труда управляется с ним — достаточно пары слов этого воробушка, и наш непризнанный гений идёт на попятный, пусть махая на него руками и кляня последними словами. Тогда я думал, что Ирчи, прибившись к Тивадару, так с ним и останется — всё-таки какое-никакое тёплое место для того, кто почитай что бездомный… — пожав плечами, Эсеш заключает: — Да вот только каких-то полгода спустя он улетел на вольные хлеба и с тех пор редко удостаивает Тивадара своим посещением, а меня — тем более. Так что, хоть, казалось бы, знаю я его и дольше, но, сдаётся мне, молодой господин успел провести с ним куда больше времени.
— Вы сказали, что он вроде бездомного… — говоря об этом, я чувствую, что ступаю на зыбкую почву, ведь Ирчи едва ли обрадуется, если я за его спиной узнаю то, о чём сам он не пожелал мне рассказывать.
Словно разделив мои сомнения, Эсеш лишь пожимает плечами:
— В своё время ему пришлось несладко, но, что бы ни случилось с Ирчи в прошлом, это ещё не беда — разве что полбеды, ведь нет такого несчастья, которого не изгладило бы время.
По тому, как он это говорит, я понимаю, что ему известно, что случилось тогда с Ирчи, и от этого тем больнее сознавать, что со мной он никогда не поделится тем, что стало причиной перелома в его жизни. Но, если подумать, разве я сам готов рассказать ему о том, что лишило меня родного крова и гнетёт по сей день?
Внезапно Эсеш кладёт руку мне на плечо и предлагает:
— Пока жив, печалиться ни к чему. Давайте-ка лучше господин покажет мне, как работает его правая рука!
На сей раз я соглашаюсь не столь уверенно, ведь, взяв меч в правую руку, я будто возвращаюсь в те времена, когда впервые приступил к обучению боевым искусствам. Однако Эсеш взаправду проявляет терпение, а если ему и скучно подобное неуклюжее сражение, виду он не показывает, лишь иногда посмеиваясь над моими потугами. Так мы и возимся, пока моего слуха не достигает голос Ирчи:
— Господин Кемисэ! Так вот куда вы запропастились! — Когда я оборачиваюсь, он тут как тут — меряет нас с хозяином дома взглядом, в котором недоумение мешается с недовольством. — Что это вы тут затеяли?
— Так и знал, что за тобой дело не станет, — весело отзывается Эсеш. — Чтобы я в кои-то веки нашёл себе достойного партнёра, а ты нос не сунул — вот уж и вправду было бы чудо. Давай уж, забирай своего господина Нерацу живым и невредимым.
Приблизившись к нам, Ирчи окидывает меня придирчивым взглядом, будто и впрямь желая убедиться, что хозяин дома не нанёс мне никакого ущерба — и от этого мне поневоле делается смешно.
— Что это ты вздумал махаться с этим головорезом, — вполголоса отчитывает он меня по пути домой. — Когда он в прошлый раз вызвался меня поучить, так вывихнул мне руку и нос разбил — а говорил, что ребёнка не обидит. Кабы я знал, что ты с утра пораньше повадишься тут разгуливать, так предупредил бы тебя, чтоб к Эсешу и на полсотни шагов не приближался. Смешно ему, — раздражённо добавляет он, — а мне потом тебя же лечи да утешай!
— Зато он дал мне то, чего не можешь дать ты, — отвечаю я, не понижая голоса, так что, быть может, мои слова доносятся и до хозяина.
В ответ на это Ирчи сердито дёргает меня за рукав:
— Хватит уже ерундой маяться, подсобишь мне со сборами в дорогу — а то что всё я да я, от тебя никакого проку!
Я лишь безропотно соглашаюсь с Ирчи, радуясь тому, что в кои-то веки и вправду смогу помочь ему без постоянных понуканий — мол, я только ему мешаю и лучше бы спокойно посидел в сторонке.
Ирчи
Проснувшись, я первым делом пошарил рукой рядом с собой, чтобы, найдя Кемисэ, прижать его к себе — обычно он, обнимая меня в ответ, даже не просыпается. Однако на сей раз моя рука нащупала лишь пустоту — тут-то я мигом очнулся и сел на постели, оглядываясь: я так привык к тому, что Кемисэ в жизни не вылезет из кровати, пока я там, что всерьёз решил, что он во сне свалился с неё и теперь замерзает на полу. Однако я не нашёл его ни там, ни в комнате, а когда, поспешно натянув на себя одежду, выскочил за дверь, то обнаружил, что его и в доме нет. Когда я спрашивал домашних Эсеша, куда подевался их гость, они только руками разводили, так что в глубине моей души зародилось подозрение, что Кемисэ умудрился попросту просочиться сквозь стену — как знать, может, жителям Твердыни по силам и это?
Я как раз думал, где бы ещё поискать моего непоседливого любовника, когда меня кто-то подёргал за рукав. Опустив глаза, я увидел русоволосую девочку лет четырёх, чьё румяное личико будто переносило меня домой:
— Старший братец, твой гость пошёл туда, где отец мечом машет, я видела!
Я тут же поспешил туда, не потрудившись даже накинуть доху на плечи — не то чтобы я всерьёз боялся, что Эсеш поранит Кемисэ, но всё же подумал, что незачем оставлять их наедине...
Меня ждало непривычное зрелище — в противоположность тому стремительному прекрасному танцу с мечом, что я видел ранее, на сей раз Кемисэ двигался как-то неумело и будто бы устало — я не сразу сообразил, что дело в том, что он сражается правой рукой. То, что он способен хотя бы на это, немало порадовало меня в глубине души, однако я постарался этого не показывать, когда утянул его обратно в дом. Кемисэ же, против обыкновения, охватило веселье — вместо того, чтобы огорчаться из-за своей неуклюжей руки, он улыбался, будто его разбирает смех. Косясь на него, я невольно гадал: уж не оказало ли на него такое влияние непостижимое обаяние Эсеша, что его будет тянуть к этому дому и впредь, как высокое дерево притягивает молнии?
За порогом меня поджидала всё та же девочка: завидев нас вдвоём, она захлопала в ладошки:
— Вот видишь, я всё верно сказала! А что мне за это будет?
Присев на корточки, я по-словенски обратился к ней:
— Прости, Богданка — обещал тебе в прошлый раз сделать резную ложку, да совсем позабыл; придётся тебе подождать гостинца до следующего моего приезда.
— Жадина, — надулась она и ушла — по всей видимости, жаловаться матери.
— Что это ты ей сказал? — потребовал у меня Кемисэ, когда мы вернулись к себе. — Я ни слова не понял!
— Так это был язык склави, — пояснил ему я, вытаскивая наши узлы из-под лавки. — Её мать — склави, как и моя мать. Её зовут Богданой, а если по-нашему — Богларкой [1].
Она была дочкой Эсеша от его второй жены, Драгомиры. Та всегда охотно меня привечала — всё расспрашивала о моей семье, о родных, а потом рассказывала о собственном доме.
— А языку склави ты меня научишь? — внезапно вырвал меня из размышлений голос Кемисэ.
— Ты сначала один-то язык как следует выучи, — усмехнулся в ответ я. — А то будешь разговаривать на какой-то каше вместо языка, как эта девчушка.
Вместо ответа Кемисэ попросил:
— Позови обратно эту девочку!
— Это ещё зачем? — удивился я, но всё же пошёл выполнять его просьбу.
Однако, стоило мне выйти за порог, как я тут же повстречался с Богданой и её матерью. Подталкивая дочь, Драгомира велела:
— Поди к Ирчи, да извинись — где это видано, вот так выпрашивать гостинцы?
— Прости, Ирчи, — пробурчала Богдана и уткнулась в цветастую юбку матери. Тут к нам вышел Кемисэ и, бросив растерянный взгляд на меня и на Драгомиру, опустился на одно колено, окликнув девочку:
— Хэй, Богдана… Вот тебе подарок.
Когда девочка, не отрываясь от матери, всё же удосужилась взглянуть на него одним глазком, то увидела, что он протягивает ей серебряный браслет с бубенчиками, издававший мелодичный звон при малейшем движении — один из тех, что были на Инанне, когда она танцевала у моста.
— Да что вы, как можно? — испугалась Драгомира, глядя на браслет. При этих словах девочка умоляюще воззрилась на мать, но та была непреклонна: перейдя на язык склави, она попросила: — Ирчи, будь добр, объясни господину, что мы не можем принять такой подарок, это же настоящая драгоценность! — При этих словах она дёрнула за рукав Богдану, которая уже начала всхлипывать, кулачком размазывая быстро выступившие слёзы.
— Что это у вас тут за шум? — явился на взволнованный голос жены Эсеш. При виде Кемисэ, который так и застыл, протягивая браслет, потому что не знал, что делать дальше, он весело воскликнул:
— Никак жених для нашей Богларки пожаловал? Уже и со свадебным выкупом! Как я посмотрю, чужеземная красота его приворожила!
Девочка перестала хлюпать носом, с любопытством воззрившись сперва на отца, а потом на Кемисэ; а у того, напротив, на лице был проступил такой ужас, какового он не выказывал даже перед лицом смерти.
— Ирчи, что он сказал? — прошептал он, уставясь на меня глазами, зрачки которых сжались до размеров макового зёрнышка.
— Глупость, — во всеуслышание заявил я, прожигая Эсеша гневным взором. — Смотри, ты же его до смерти напугал! Да в его представлении это просто безделушка!
При этих словах Кемисэ закивал — сперва робко, затем судорожно.
— Бери, доченька, бери, — наигранно вздохнул Эсеш, — в память о красивом господине — как вырастешь, будешь носить и так же, как он, головы кружить.
После дозволения, данного мужем, Драгомира уже не решилась возражать, хотя я не сомневался, что поиграть всласть с серебряным браслетом у Богданки не выйдет — мать непременно запрёт его в сундук, где копит приданое для дочери.
— Я сделал что-то неподобающее? — всё ещё не отойдя от шока, пробормотал Кемисэ, когда мы остались одни.
— Не бери ты в голову подначки этого насмешника, — велел ему я. — Он тебе ещё и не такое скажет, лишь бы всласть над тобой посмеяться. Но всё же впредь будешь знать, как раздаривать свои сокровища направо и налево, — назидательно закончил я.
— Мне показалось, что ты хотел ей что-то подарить, — только и ответил Кемисэ — и на это я уже ничего возразить не мог.
Примечание:
[1] Богларка — Boglárka — женское имя, означающее «лютик», название цветка, в свою очередь, происходит от старовенгерского слова boglár — «украшение (или пуговица, из драгоценных камней, бисера, эмали, золота или серебра)».
Кемисэ
Обычно Ирчи просыпается куда раньше меня, но сегодня то ли сказалось выпитое накануне вино, то ли накопившаяся усталость — он спит беспробудным сном в этом доме, где явно чувствует себя в безопасности. Это порождает лёгкую грусть — хотелось бы мне найти такой дом, где Ирчи чувствовал бы себя столь же безмятежно.
Соблазн просто полежать рядом с ним, нежась в тепле, невероятно силён, но на ум тут же приходят слова моего учителя: «Ты можешь увиливать от чего угодно другого, но если хоть раз откажешься от тренировки, поддавшись соблазну — ничего путного из тебя не выйдет». Теперь же, когда после ранения мне приходится осваивать всё заново, это обрело особую важность — ведь как иначе я смогу защитить себя и Ирчи? Подбадриваемый этой мыслью, я осторожно выбираюсь из постели и, одевшись, тихо покидаю дом в надежде найти какое-нибудь укромное место.
скрытый текстТаковое быстро обнаруживается позади дома, между конюшней и огораживающим двор плетнём — идеально ровная площадка с утоптанным снегом, достаточно просторная и в то же время скрытая от посторонних глаз — вот только она уже занята, причём не кем иным, как самим хозяином дома. Он явно пришёл сюда за тем же, что и я — одетый в простую шерстяную рубаху и штаны из некрашеной холстины, он с обнажённым мечом в руке делает выпады то в одну, то в другую сторону, нанося удары невидимому противнику то сверху, то снизу.
Похоже, поглощённый своим занятием, он не замечает моего появления, и первое побуждение велит мне столь же тихо удалиться, чтобы подыскать себе другое место для тренировки, однако вместо этого я прижимаюсь к углу дома, ведь мне любопытно посмотреть, как тренируются люди. Глядя на то, сколь стремительно и ловко двигается Эсеш, я лишь диву даюсь, вспоминая, сколько вина он выпил накануне — неужто для него оно и впрямь как вода? Тем временем хозяин, сменив меч на деревянный, принимается, делая широкий замах, рубить вкопанное вертикально бревно — судя по его потрёпанному виду, ему регулярно достаются подобные колотушки.
Наблюдая за человеком, я будто воочию чувствую исходящий от него жар. Когда Эсеш оставляет бревно в покое, я наконец собираюсь потихоньку удалиться, но тут хозяин внезапно задаёт вопрос:
— Что же, молодой господин так и будет молча наблюдать? У нас говорят, что тот, кто, услаждая взор, жалеет слов — самый что ни на есть настоящий вор.
Поскольку он говорит это, по-прежнему стоя лицом к своему болванчику и спиной ко мне, мне сперва кажется, что он обращается к кому-то другому, но я быстро соображаю, насколько глупа эта мысль.
— Прошу простить, я плохо говорю на вашем языке, — тихо отзываюсь я. — Просто я искал место, чтобы… чтобы… — я теряюсь, не в силах вспомнить нужное слово.
Тут он наконец оборачивается ко мне и кивает на мой меч:
— Тогда почему бы молодому господину не составить мне компанию?
Стоит мне лишь подумать о том, как вчера этот человек по-свойски говорил с Ирчи о тех людях, которых я не знаю, и о вещах, которых не понимаю, как я вновь чувствую, что в душе поднимается неприязнь, совсем непохожая на ту, что я изначально испытывал к людям, ещё их не зная.
Видя, что я по-прежнему медлю, Эсеш подбадривает:
— Смелее, это же не настоящий бой — обещаю, что с головы молодого господина не упадёт ни единый волос.
От этих слов в сердце мигом вскипает жар, и в то же время просыпается то самое упрямое злорадство, за которое некогда укорял меня мой дед — желая испытать меня на прочность, он никогда не достигал того предела, когда я поддавался, и винил меня за это. «Что же, если ты сам желаешь помериться со мной силами, — говорит этот полный мрачного предвкушения голос внутри меня, — то не пеняй мне на то, что над тобой одержат верх».
Вслух я лишь с безупречной вежливостью отзываюсь:
— Почту за великую честь, — сопроводив это поклоном.
Мне не раз доводилось видеть выражение досады на лицах куда более старших противников, когда их вновь и вновь побивал такой мальчишка, как я — и, что скрывать, это всегда доставляло мне одно из высших тайных удовольствий, хоть после я с подобающей скромностью заверял, что победил по чистой случайности. Однако сама эта «чистая случайность», повторявшаяся раз за разом, приводила к тому, что старшие ученики, а порой и взрослые бойцы изыскивали всевозможные причины не вступать со мной в бой. Сейчас же мне превыше всего хочется узреть то же выражение на лице Эсеша — и пусть Ирчи не увидит воочию, как я его одолею, я-то отлично знаю, что осознание того, что он потерпел поражение, будет сопровождать хозяина дома каждое мгновение вплоть до нашего расставания.
Глядя мне прямо в глаза, он улыбается в ответ — и в этой улыбке мне чудится вызов, который лишь пуще меня раззадоривает.
Эсеш вновь достаёт из ножен свой меч, и я следую его примеру. Пару мгновений мы просто ходим по площадке — несколько шагов вправо, несколько влево, и наконец он первым делает выпад. Левая рука тут же сама собой взметается вверх, блокируя удар, а я немного приседаю к земле и тут же наношу ответный удар, намереваясь, поднырнув под руку противника, одним точным движением приставить меч к его горлу, тем самым окончив состязание за какую-то пару мгновений. Однако ему удаётся разгадать мой замысел — молниеносно отклонившись, Эсеш отбивает мой выпад. Несколько обменов ударами заканчиваются тем же — ему не удаётся задеть меня, у меня точно так же не выходит застать его врасплох.
Сразу видно, что моему сопернику не столь привычно сражаться с левшой, однако он быстро приспосабливается. Хоть изначально я собирался лишь преподать этому самонадеянному человеку урок, вскоре азарт поединка захлёстывает меня, так что я и сам не замечаю, когда этот бой начинает приносить мне подлинное удовольствие — мелодичный звон мечей, стремительный ток крови, послушное воле тело — всё это с каждым мгновением будто вдыхает в меня новую жизнь, заставляя вспомнить, кто я на самом деле такой.
Внезапно хозяин, в очередной раз уйдя от удара, опускает меч — и я едва успеваю отреагировать, отдёрнув занесённую руку, и вопросительно гляжу на Эсеша.
— Давай-ка сделаем перерыв, — предлагает он, кивая на деревянную колоду, притулившуюся у плетня неподалёку от болванчика, и наигранно вздыхает: — А то куда мне до таких молодых да резвых, как вы с Ирчи. Как я посмотрю, молодой господин не от рождения левша? — спрашивает он, предупредительно сметая снег с колоды, чтобы я мог сесть рядом.
— Я был ранен в правую руку, — признаюсь я и, подняв ею убранный в ножны меч, делаю пару движений. — Думаю, что скоро смогу пользоваться и правой, но пока что левой мне сподручнее.
— Рад это слышать. Однако не хотел бы я прочувствовать на своей шкуре, как вы сражаетесь в полную силу, — добродушно усмехается Эсеш. — А я вот с тех пор, как получил ранение в последнем странствии, больше не покидал этих земель. Хоть оседлая жизнь мне милее, всё же не могу не признать, что я скучаю по былым походам.
— Господин был серьёзно ранен? — удивлённо переспрашиваю я — ведь мне в глаза не бросилось какое-либо затруднение в его движениях.
— Я долго не мог оправиться от ран, и мой высокородный покровитель заявил мне, что во имя памяти моего отца больше никуда меня не отпустит. Вот с тех пор я и сражаюсь с деревяшкой, да сына побиваю, когда удаётся его изловить, чтобы вовсе не растерять былых навыков, — заканчивает он.
— У моего народа единственным детям в семье также запрещено подвергать свою жизнь опасности, — невольно пытаюсь утешить его я — и до меня тут же доходит весь смысл собственных слов: ведь кто, как не я сам, нарушил этот непреклонный запрет? Спохватившись, что я, уйдя в своим мысли, надолго замолчал, я добавляю: — Думаю, ваш покровитель весьма мудр. Мне также было нелегко оправиться после ранений, но, благодаря заботе Ирчи, я быстро иду на поправку.
— Теперь-то я понимаю, что вас связывает, — улыбается в ответ Эсеш. — Он и вправду умеет позаботиться о других. Он на редкость отзывчив, и потому к нему очень легко привязаться, вот только сам он нигде не задерживается надолго.
Мне нечего на это возразить: с первого же дня нашей близости она была окутана предчувствием близящейся разлуки — Ирчи напоминал мне лето, которое щедро дарит свои дары, но по истечении срока уходит без сожалений, оставляя по себе лишь прекрасные воспоминания. Пусть он не желал говорить об этом, в его речи с самого начала проскальзывали слова: «ты быстро меня забудешь…», «когда ты доберёшься до своей Цитадели» — когда бы он ни упоминал мельком мою грядущую жизнь, его самого там не было, не считая пары полушутливых фраз, которые я не смею воспринимать всерьёз. И в этом Ирчи по-своему прав: хоть сейчас он, вроде как, всем доволен, что я смогу предложить ему потом?
Под воздействием этих мыслей у меня само собой вырывается то, что я никак не решился бы спросить, если бы он был рядом:
— Господин Эсеш, как давно вы знаете Ирчи?
— А сам-то ты как давно его знаешь? — всё с тем же смешливым прищуром, который поневоле заставляет меня смутиться, спрашивает он.
Вопрос можно было бы счесть неуместным, но после того, как я сам спросил то же самое, отмолчаться уже не получится — а потому я честно признаюсь:
— Не очень давно. Чуть больше двух месяцев.
— Порой время не измеряется днями и ночами, — понимающе кивает он. — Бывает такое, что тот, кого знаешь от силы несколько дней, становится дороже того, с кем бок о бок прожил всю жизнь… — При этих словах он задумывается, и я начинаю подозревать, что он столь замысловатым образом ушёл от ответа, однако после продолжительного молчания Эсеш заговаривает вновь:
— Собственно говоря, я впервые встретил его четыре года назад. Он прибыл сюда с моим другом Тивадаром и они прогостили тут некоторое время — может, Ирчи тебе о нём рассказывал?
Я лишь покачал головой, внимательно ловя каждое слово.
— Тивадар — лантош… миннезингер… не знаю я, как это по-ромейски — в общем, певец, — продолжил Эсеш. — Ну и как у всей их братии, характер у него тот ещё — казалось бы, весёлый и лёгкий, но при этом порою вздорный и капризный, а когда на него находит стих, даже старший брат не в силах с ним совладать. Каково же было моё удивление, когда я увидел, как этот желторотик Ирчи без труда управляется с ним — достаточно пары слов этого воробушка, и наш непризнанный гений идёт на попятный, пусть махая на него руками и кляня последними словами. Тогда я думал, что Ирчи, прибившись к Тивадару, так с ним и останется — всё-таки какое-никакое тёплое место для того, кто почитай что бездомный… — пожав плечами, Эсеш заключает: — Да вот только каких-то полгода спустя он улетел на вольные хлеба и с тех пор редко удостаивает Тивадара своим посещением, а меня — тем более. Так что, хоть, казалось бы, знаю я его и дольше, но, сдаётся мне, молодой господин успел провести с ним куда больше времени.
— Вы сказали, что он вроде бездомного… — говоря об этом, я чувствую, что ступаю на зыбкую почву, ведь Ирчи едва ли обрадуется, если я за его спиной узнаю то, о чём сам он не пожелал мне рассказывать.
Словно разделив мои сомнения, Эсеш лишь пожимает плечами:
— В своё время ему пришлось несладко, но, что бы ни случилось с Ирчи в прошлом, это ещё не беда — разве что полбеды, ведь нет такого несчастья, которого не изгладило бы время.
По тому, как он это говорит, я понимаю, что ему известно, что случилось тогда с Ирчи, и от этого тем больнее сознавать, что со мной он никогда не поделится тем, что стало причиной перелома в его жизни. Но, если подумать, разве я сам готов рассказать ему о том, что лишило меня родного крова и гнетёт по сей день?
Внезапно Эсеш кладёт руку мне на плечо и предлагает:
— Пока жив, печалиться ни к чему. Давайте-ка лучше господин покажет мне, как работает его правая рука!
На сей раз я соглашаюсь не столь уверенно, ведь, взяв меч в правую руку, я будто возвращаюсь в те времена, когда впервые приступил к обучению боевым искусствам. Однако Эсеш взаправду проявляет терпение, а если ему и скучно подобное неуклюжее сражение, виду он не показывает, лишь иногда посмеиваясь над моими потугами. Так мы и возимся, пока моего слуха не достигает голос Ирчи:
— Господин Кемисэ! Так вот куда вы запропастились! — Когда я оборачиваюсь, он тут как тут — меряет нас с хозяином дома взглядом, в котором недоумение мешается с недовольством. — Что это вы тут затеяли?
— Так и знал, что за тобой дело не станет, — весело отзывается Эсеш. — Чтобы я в кои-то веки нашёл себе достойного партнёра, а ты нос не сунул — вот уж и вправду было бы чудо. Давай уж, забирай своего господина Нерацу живым и невредимым.
Приблизившись к нам, Ирчи окидывает меня придирчивым взглядом, будто и впрямь желая убедиться, что хозяин дома не нанёс мне никакого ущерба — и от этого мне поневоле делается смешно.
— Что это ты вздумал махаться с этим головорезом, — вполголоса отчитывает он меня по пути домой. — Когда он в прошлый раз вызвался меня поучить, так вывихнул мне руку и нос разбил — а говорил, что ребёнка не обидит. Кабы я знал, что ты с утра пораньше повадишься тут разгуливать, так предупредил бы тебя, чтоб к Эсешу и на полсотни шагов не приближался. Смешно ему, — раздражённо добавляет он, — а мне потом тебя же лечи да утешай!
— Зато он дал мне то, чего не можешь дать ты, — отвечаю я, не понижая голоса, так что, быть может, мои слова доносятся и до хозяина.
В ответ на это Ирчи сердито дёргает меня за рукав:
— Хватит уже ерундой маяться, подсобишь мне со сборами в дорогу — а то что всё я да я, от тебя никакого проку!
Я лишь безропотно соглашаюсь с Ирчи, радуясь тому, что в кои-то веки и вправду смогу помочь ему без постоянных понуканий — мол, я только ему мешаю и лучше бы спокойно посидел в сторонке.
Ирчи
Проснувшись, я первым делом пошарил рукой рядом с собой, чтобы, найдя Кемисэ, прижать его к себе — обычно он, обнимая меня в ответ, даже не просыпается. Однако на сей раз моя рука нащупала лишь пустоту — тут-то я мигом очнулся и сел на постели, оглядываясь: я так привык к тому, что Кемисэ в жизни не вылезет из кровати, пока я там, что всерьёз решил, что он во сне свалился с неё и теперь замерзает на полу. Однако я не нашёл его ни там, ни в комнате, а когда, поспешно натянув на себя одежду, выскочил за дверь, то обнаружил, что его и в доме нет. Когда я спрашивал домашних Эсеша, куда подевался их гость, они только руками разводили, так что в глубине моей души зародилось подозрение, что Кемисэ умудрился попросту просочиться сквозь стену — как знать, может, жителям Твердыни по силам и это?
Я как раз думал, где бы ещё поискать моего непоседливого любовника, когда меня кто-то подёргал за рукав. Опустив глаза, я увидел русоволосую девочку лет четырёх, чьё румяное личико будто переносило меня домой:
— Старший братец, твой гость пошёл туда, где отец мечом машет, я видела!
Я тут же поспешил туда, не потрудившись даже накинуть доху на плечи — не то чтобы я всерьёз боялся, что Эсеш поранит Кемисэ, но всё же подумал, что незачем оставлять их наедине...
Меня ждало непривычное зрелище — в противоположность тому стремительному прекрасному танцу с мечом, что я видел ранее, на сей раз Кемисэ двигался как-то неумело и будто бы устало — я не сразу сообразил, что дело в том, что он сражается правой рукой. То, что он способен хотя бы на это, немало порадовало меня в глубине души, однако я постарался этого не показывать, когда утянул его обратно в дом. Кемисэ же, против обыкновения, охватило веселье — вместо того, чтобы огорчаться из-за своей неуклюжей руки, он улыбался, будто его разбирает смех. Косясь на него, я невольно гадал: уж не оказало ли на него такое влияние непостижимое обаяние Эсеша, что его будет тянуть к этому дому и впредь, как высокое дерево притягивает молнии?
За порогом меня поджидала всё та же девочка: завидев нас вдвоём, она захлопала в ладошки:
— Вот видишь, я всё верно сказала! А что мне за это будет?
Присев на корточки, я по-словенски обратился к ней:
— Прости, Богданка — обещал тебе в прошлый раз сделать резную ложку, да совсем позабыл; придётся тебе подождать гостинца до следующего моего приезда.
— Жадина, — надулась она и ушла — по всей видимости, жаловаться матери.
— Что это ты ей сказал? — потребовал у меня Кемисэ, когда мы вернулись к себе. — Я ни слова не понял!
— Так это был язык склави, — пояснил ему я, вытаскивая наши узлы из-под лавки. — Её мать — склави, как и моя мать. Её зовут Богданой, а если по-нашему — Богларкой [1].
Она была дочкой Эсеша от его второй жены, Драгомиры. Та всегда охотно меня привечала — всё расспрашивала о моей семье, о родных, а потом рассказывала о собственном доме.
— А языку склави ты меня научишь? — внезапно вырвал меня из размышлений голос Кемисэ.
— Ты сначала один-то язык как следует выучи, — усмехнулся в ответ я. — А то будешь разговаривать на какой-то каше вместо языка, как эта девчушка.
Вместо ответа Кемисэ попросил:
— Позови обратно эту девочку!
— Это ещё зачем? — удивился я, но всё же пошёл выполнять его просьбу.
Однако, стоило мне выйти за порог, как я тут же повстречался с Богданой и её матерью. Подталкивая дочь, Драгомира велела:
— Поди к Ирчи, да извинись — где это видано, вот так выпрашивать гостинцы?
— Прости, Ирчи, — пробурчала Богдана и уткнулась в цветастую юбку матери. Тут к нам вышел Кемисэ и, бросив растерянный взгляд на меня и на Драгомиру, опустился на одно колено, окликнув девочку:
— Хэй, Богдана… Вот тебе подарок.
Когда девочка, не отрываясь от матери, всё же удосужилась взглянуть на него одним глазком, то увидела, что он протягивает ей серебряный браслет с бубенчиками, издававший мелодичный звон при малейшем движении — один из тех, что были на Инанне, когда она танцевала у моста.
— Да что вы, как можно? — испугалась Драгомира, глядя на браслет. При этих словах девочка умоляюще воззрилась на мать, но та была непреклонна: перейдя на язык склави, она попросила: — Ирчи, будь добр, объясни господину, что мы не можем принять такой подарок, это же настоящая драгоценность! — При этих словах она дёрнула за рукав Богдану, которая уже начала всхлипывать, кулачком размазывая быстро выступившие слёзы.
— Что это у вас тут за шум? — явился на взволнованный голос жены Эсеш. При виде Кемисэ, который так и застыл, протягивая браслет, потому что не знал, что делать дальше, он весело воскликнул:
— Никак жених для нашей Богларки пожаловал? Уже и со свадебным выкупом! Как я посмотрю, чужеземная красота его приворожила!
Девочка перестала хлюпать носом, с любопытством воззрившись сперва на отца, а потом на Кемисэ; а у того, напротив, на лице был проступил такой ужас, какового он не выказывал даже перед лицом смерти.
— Ирчи, что он сказал? — прошептал он, уставясь на меня глазами, зрачки которых сжались до размеров макового зёрнышка.
— Глупость, — во всеуслышание заявил я, прожигая Эсеша гневным взором. — Смотри, ты же его до смерти напугал! Да в его представлении это просто безделушка!
При этих словах Кемисэ закивал — сперва робко, затем судорожно.
— Бери, доченька, бери, — наигранно вздохнул Эсеш, — в память о красивом господине — как вырастешь, будешь носить и так же, как он, головы кружить.
После дозволения, данного мужем, Драгомира уже не решилась возражать, хотя я не сомневался, что поиграть всласть с серебряным браслетом у Богданки не выйдет — мать непременно запрёт его в сундук, где копит приданое для дочери.
— Я сделал что-то неподобающее? — всё ещё не отойдя от шока, пробормотал Кемисэ, когда мы остались одни.
— Не бери ты в голову подначки этого насмешника, — велел ему я. — Он тебе ещё и не такое скажет, лишь бы всласть над тобой посмеяться. Но всё же впредь будешь знать, как раздаривать свои сокровища направо и налево, — назидательно закончил я.
— Мне показалось, что ты хотел ей что-то подарить, — только и ответил Кемисэ — и на это я уже ничего возразить не мог.
Примечание:
[1] Богларка — Boglárka — женское имя, означающее «лютик», название цветка, в свою очередь, происходит от старовенгерского слова boglár — «украшение (или пуговица, из драгоценных камней, бисера, эмали, золота или серебра)».
Следующая глава
Kentigerna, блог «книгофрения»
оставлю это здесь
Про книжки пишу тут - https://t.me/kngphr
Если вы есть в телеграме, милости прошу, канал свежайший, там полтора землекопа и очень уютно.