Текст №7

— Как красиво!

Это было восклицание кого-то из пассажиров рядом, а не моё, что бы вы там не думали, потому что на самом деле я не люблю облака и не стал бы произносить такое вслух. Это кисейная романтика или там поэзия молекул, которую я не понимаю и не принимаю. Как можно смотреть на этот полупрозрачный зефир и выискивать в его формах философские значения? Именно поэтому я никогда не стану художником — я не напишу красивеньким то, что вижу, даже если прыгну выше головы. Из моих картин всегда будет торчать эта лживость и притянутость за уши. Мой предел художественного самовыражения: ретушь поверх фотографии. И вот сейчас, глядя сквозь овальный иллюминатор, мне хочется не пялиться на облака, а опустить шторку на нем и уснуть.

Мне, как и обычно это было в моей гребаной жизни, повезло и не повезло одновременно: мне досталось кресло не в проходе, зато рядом сидела мамочка с двумя детьми. Малыша она держала на руках, а девочка постарше сидела рядом сама на кресле между нами и уже несколько раз сказала матери о том, чтобы она попросила дядю рядом поменяться с ней местом. Нет уж, лучше включу погромче наушники и сделаю вид, что сплю. Можно было бы достать ноутбук, но люди, заглядывающие ко мне через плечо, когда я работаю, бесят меня еще больше, чем облака.

Мое чертово нытье меня самого бесит, но последние три недели после Нового Года были самым адским периодом за последние несколько лет моей жизни. На самом деле я вполне себе терпимо отношусь и к людям, и к детям, и к облакам. И даже к манной каше, что творится в голове всех тех людей, с которыми я общался. Теперь общаться буду по минимуму, потому что с основной своей работы я уволился. Все равно журналист из меня вышел паршивый. Такой же паршивый, как и художник. К сожалению, я в своей жизни провалился по всем статьям. И в тридцать пять это признавать еще обидней, чем десять лет назад, когда меня выперли с моей первой работы. Тогда провал был просто маленькой черной полосой, теперь же ощущение, что я уже давно бреду в полной темноте и впереди нет ни просвета, ни надежды, пропитало меня насквозь своей безысходностью.

Когда закрываю глаза — словно проваливаюсь в полудрему и, к сожалению, в воспоминания.

«— Приглашение, значит? На свадьбу?

— Ты же мой лучший друг.

Будто это не он заваливался ко мне в декабре посреди ночи в хлам пьяный и запутавшийся в своей чертовой жизни. Будто не ему я по утрам варил кофе в джезве, потому что у этого придурка с утра всегда были дела, про которые он забывал, и встречи, на которые опаздывал. Будто не его губы будили меня на рассвете, когда я, вторую неделю пребывая в жутком дедлайне, засыпал прямо за компьютером в кресле. А он так и не вернул мне тогда мой любимый кашемировый свитер с рождественским узором, зараза такая.

— Я тебя в телефоне заблокировал? — от горечи тон мой тогда стал на редкость мерзким для меня самого. — Или ты в спам-листе у меня в почте?

Его недоумевающий растерянный взгляд доконал меня окончательно. В какой момент это стало ошибкой: позволять ему повисать у меня на плече и использовать меня в качестве подушки и жилетки? Я, как дурак, поверил в иллюзию того, что у меня наконец-то появились серьезные отношения... Какой же я был идиот.

— Ты о чем вообще?

— Раньше-то почему не сказал?

— Тебе и так самому первому, — заметил мой взгляд в упор и дернулся, — что тебе вообще от меня нужно?

Я молчал. Что тут скажешь? Что втюрился в этого дебила неопределившегося? Да к черту. Отличный новогодний подарок, сказал я ему. Я о таком всю жизнь мечтал, теперь сбылось. Так и сказал ему. Мои иллюзии — это такая глупость, если подумать»...

— Дамы и господа, наш полет завершен. Температура за бортом минус двадцать пять градусов Цельсия. Давление...

У меня была с собой всего лишь одна сумка: техники больше, чем одежды. Наверное, не продуманно для зимы, особенно для того места, куда я ехал. И одежды все-таки стоило взять побольше, и свитер теплый. А то свой я так у него и не забрал: то ли язык не повернулся, то ли гордость наконец появилась.

Зябко было на улице — не то слово. В сибирскую зиму всегда холоднее без надежды, чем с ней. Потому это и было каторгой для ссыльных. Вместо гибкого перехода пришлось спускаться по трапу и по-быстрому шуровать к подъехавшему автобусу, в который толпа набилась, как селедки в бочку. Я смотрел в стекло, а перед глазами видел его растерянный вид тогда. Не люблю, когда на меня так смотрят. Мне от этого крышу рвет.

Аэропорт встречает тишиной — народа слишком мало. Тепло после зимней холодрыги пробирается быстрее, если расстегнуть куртку и устроиться неподалеку от воздушного обогрева. Кафе не порадовало ассортиментом, сразу вспомнились слова Воланда про вторую и последующие свежести. При виде тамошних бутербродов легко представляется программа на следующие несколько часов в небольшой кабинке с белым фаянсовым другом под переливы из громкоговорителя: стандартной мелодии и голоса диспетчера. Вылет должен был быть уже скоро, так что я решил дождаться самолета и поесть во время полета. Час я продержался, а вот на второй не только у меня появились вопросы. Изначально я не хотел брать билет на транзитный рейс, но выбора не было — прямой был только через неделю, а от аренды квартиры я отказался, чтобы не платить за следующий месяц. Хозяева квартиры, конечно, расстроились — за последние пару лет мы свыклись друг с другом, как с неизбежным злом. Своим жильем в столице я так и не обзавелся: то с ипотекой не сложилось, то с наследством. Во всех смыслах своей жизни я был птицей перелетной.

— К сожалению, мы не можем сказать, когда ваш самолет прибудет, он еще не вылетел из * из-за плохих погодных условий, — представитель авиакомпании в фирменных цветах и логотипом компании выглядел наигранно бодрым.

Пассажиры роптали, я молчал, стоя в самом углу. Администрация авиакомпании отмахивалась от нас как могла, а потом все-таки раздобыла где-то автобус для большей части пассажиров. Когда я подошел, то по взгляду организатора и его сонному и уставшему виду понял, что в число счастливчиков, ночующих в кроватях какого-нибудь отеля, я не попал. Мы переглянулись с ним так понимающе, потом он кивнул:

— Могу организовать только бесплатное питание.

Я вспомнил те бутерброды. Живот откликнулся утробным рыком:

— Не буду отказываться.

Когда некуда спешить, можно спокойно наблюдать за людьми и думать о своем. Но я бы предпочел обратное. Не думать. Можно было поискать отель самостоятельно, а потом истребовать с авиакомпании компенсацию. Но, право слово, второй раз оказаться в объятиях сибирской зимы я был не готов. Интернет лажал, неотвеченных сообщений скопилось за время перелета, а мне хотелось в петлю.

— Вот молодежь! Вечно уткнется в свои телефоны и ничего перед собой не видит…

Субчик, что подсел ко мне, был староват и на редкость противен — продолжал что-то болтать, хотя дальше я его уже не слушал. Примерно с того места как выловил из его слов два момента: он ни секунду не подумал отнести меня к молодежи, и я и правда ничего не видел перед собой. Оба момента удручали, но еще больше удручала реальность: за огромным прозрачным окном зала аэропорта шел ливень из снега. Казалось, небеса низвергли сами облака на землю, предварительно заморозив и нарубив те в мелкую крошку. От одного вида этого белого потока я ощутил всю глубину и своего отчаяния, и надежды на то, что мне не придется провести здесь в Сибири целую неделю. Самое бездарно проведенное было бы время. У меня этих пустых недель уже целая жизнь накопилась, больше мне хотелось.

Под утро я сдался: попытки уснуть ни к чему не приводили. Когда пришлось лезть в сумку за несессером, я тысячу раз пожалел, что больше внимания потратил на ругань с бывшими друзьями и Галиной — той самой его невестой, кстати — чем на сборы. Если бы я знал, что мне предстоит столько проторчать в аэропорту, то сложил бы несессер поближе. А так пришлось разбирать и распихивать содержимое сумки заново. А тот, естественно, оказался на самом ее дне.

Разглядывать себя в зеркале общественного туалета — то еще занятие скажу я вам. Я поскреб начинающую пробиваться щетину пальцем — слишком крепкая и черная, из-за нее кожа отдавала теперь синевой, подчеркивающей круги под глазами. Оставалось порадоваться своей предусмотрительности: почти приконченный тюбик зубной пасты был скручен так, что не привлек внимания при прохождении контроля, а мне хватило этой последней порции, чтобы нормально почистить зубы. Хорошо, что короткий ежик волос в уходе не нуждался — я постригся аккурат перед поездкой.

Так вот. Галина. Кто из доброжелателей сделал для нее ту видеозапись, где у меня сорвало крышу, я так и не узнал. Много было тех, кто нас тогда увидел, еще больше тех, кто это видео перепостил. Наверное, мне должно было быть стыдно, но почему-то не было — все перекрывала злость. В конце концов, не первый это был поцелуй в моей жизни, не первый поцелуй с парнем и уж тем более не первый поцелуй с ним. Стыдиться я не собирался еще и потому, что целоваться я умел хорошо, вместо этого я злился на то, что они почему-то сочли, что я Галине что-то должен объяснять, оправдываться, извиняться… К черту эту суку Галину. Ничего я ей не должен. Да и ему в общем-то тоже, весь мозг мне выел. Хватит них обоих с меня и моего мозга.

Вылетел наш рейс из Сибири уже в обед — всю ночь и утро посадочные полосы расчищали снегоуборщики. Я проспал весь перелет, проснувшись только, как младенец, чтобы поесть. Приземлились мы мягко посреди яркого зимнего дня в городе *. Глаза резало от холодного блеска снега, скованного тонкой коркой, похожей на тонкий слой сахара на стекле, отчего я выбрался из аэропорта практически наугад и побрел к стоянке такси.

Город * слишком маленький, скажу я вам, после столицы. Хотя рискнуть и пройтись по нему пешком я не попытался — побоялся заблудиться. Хотя раньше я знал его хорошо, в этот прилет стало очевидно то, как сильно он изменился. Если вы подумали, что я куда-то торопился, когда жаловался на задержку транзитного — переставайте так думать. В солнечный день города * я наконец-то ощутил свободу расправленных крыльев, и последнее, чего мне хотелось, это делать вид, что я куда-то спешу. Когда знаешь, что торопиться некуда, ощущение жизни меняется. Покончу с собой на полдня попозже — мелочь, которую я могу себе позволить, как только выполню все запланированное.

Поэтому я доехал до железнодорожного вокзала, купил билет и пошел прогуляться. Сколь не возвышены были мои потребности в том, чтобы размять крылья, долетел я на них только до ближайшей кормушки, где и устроился записать все это в свой блог, который вел анонимно. Хоть что-то в моей жизни осталось анонимно и в безопасности, тогда как от страниц в соцсетях теперь можно было избавиться со спокойной душой. Когда-нибудь кто-нибудь соберет все эти записи и, может быть, превратит их в связный текст. А может быть будет искать в них причину моего поступка... Хотя кому я сдался в этой жизни?

Как же давно я не ездил на поездах. Ночь на нижней боковой в конце вагона — развлечение не для слабонервных. Мне повезло с попутчиками, все они упаковались по полкам и похрапывали. Я же врубил музыку в наушники, добыл у проводницы граненный стакан в подстаканнике, пакетик чая и порцию сахара. Кипяток почти мгновенно превратил эту смесь в коричневый чифир, я поторопился, обжег язык и смирился с тем, что ночь и день в моей жизни со сменой часовых поясов поменялись местами. На редкость большой здесь казалась луна, ярко освещающая вагон, в котором я ехал. Переплетения железнодорожных путей, как вены под кожей, были полны жизни и движения. Раз за разом мимо нашего поезда навстречу проносились другие поезда.

— Не спится? — сосед с верхней боковой свесился и глянул вниз на меня, его слова я прочитал практически по губам, а потому вытащил наушники и кивнул. После моего кивка, он спрыгнул и уселся напротив. Зашипела открываемая им бутылка какой-то оранжевой бурды. Я даже был рад компании, чтобы скоротать оставшуюся часть ночи.

— Давно в дороге? — поинтересовался он. Я мотнул головой, а он продолжил расспрашивать, за секунды вытягивая из меня короткие: столица, самолетом, в гости к брату. Я не соврал ни слова, не открыв и капли правды того, что за ними стояло. Например, что семья, решив, что я в столице и так неплохо устроюсь, завещала все брату. Никто из нас не думал, что воспользоваться завещанием придется так скоро. И что я впервые навещу их могилы только сейчас — единственный и последний раз. Впрочем, моя неразговорчивость не помешала попутчику начать рассказывать о себе. Я делал вид, что слушал его, пролистывая письма на своем айфоне, словно этот спам был безумно важным, удивляясь тому, сколько же гадости может выплеснуться из людей, если дать им повод. Я блокировал одно имя за другим, пополняя черный список, с мстительным удовольствием освобождал место в своей жизни от псевдодрузей и недознакомых.

В такие минуты дышится легче, жизнь наконец-то течет совсем иначе — с нее слезает шелуха наносного. И дело не в том, что я все так же легко проваливаюсь в свои мысли, а в том, что я начинаю смотреть на них по-другому. И с каждым биением сердца в теле разливается ощущение правильности от принятого решения. Я начал этот путь как побег от людей, от самого себя и от очередной неудачной влюбленности. Теперь мое движение начинало обретать смысл, отличный от побега. Засыпанные серебром снега леса в свете луны казались бескрайними. Мир больше не был сосредоточен на одном человеке или двух. Как я не видел раньше этого?

Утром я покупаю уже у другой проводницы пакетик кофе. Этот кофе как фальшивая елочная игрушка, он — лишь замена настоящему, сваренному в медной джезве с щепоткой корицы и кардамона. Но так даже лучше, меньше ассоциаций, воспоминаний и мыслей. Я слышу перестук колес поезда, шум проснувшихся и собирающихся на выход людей, в туалет уже выстраивается очередь. Мой ночной собеседник смотрит мимо меня — на него тоже снисходит бренность бытия, он суетится, складывая свои вещи. Еще через полчаса после теплого поезда холод решительно продирается к моему телу острыми иглами. Я остаюсь вне плотной плацкартной суеты и медленно бреду в сторону вокзала, не рассчитав свою стойкость к морозу. Даже Сибирь не обдирала мою кожу таким холодом, как очередной пункт, после которого продолжить путь придется на автобусе — в те края, увы, поезда все еще не ходят.

После столицы за такси, проехав на нем из одного конца города в другой, я отдаю сущие крохи. Теплый салон, замершие пустые улицы и легкая дымка из облаков в небе — не чета тем облакам, над которыми я парил, или тем, что лились с неба снежными потоками. Поездка длится не долго, и вот уже раздается хруст снега под подошвами моих ботинок, такой оглушительно громкий, словно я иду по костям — мелким выбеленным косточкам, крошащимся и рассыпающимся. Никогда не видел этот автовокзал изнутри. И не хотел бы видеть его больше никогда. Иллюзия стен, потому что в нем, как в склепе, могильный холод и толпа людей, которой этот холод совершенно безразличен. Люди ждут здесь с таким отстранением и деловитостью, словно и не слышали о комфорте и тепле. Я мельком заглядываю в открытую дверь буфета и понимаю, что выпить кофе в поезде было правильным выбором. Покрытые масляной краской стены автовокзала облупились, и уже давно нуждаются в ремонте, окна — в замене битых стекол, а пол настолько утоптан грязноватым подтаявшим снегом, что его цвет не определить даже на второй взгляд. Дальше по коридору к кассам уже выстроилась очередь из очередных ожидающих. И когда я дохожу до нее, то обнаруживаю, что здесь из пяти работает только одно окно.

— Да вы шутите! — возмущаюсь я, но очередь моего негодования почему-то не разделяет. В глазах этих людей я вижу бурю, в них играет стихия советских времен, покорность стадных овец и гнев на человека, что неуместен ни этому зданию, ни этому городу. Тупым столовым ножом холод продолжает меня кромсать по коже и настроению. Уныло пытаюсь вспомнить хотя бы одно кафе по дороге сюда, но это все безрезультатно. Также безрезультатно я вожу замерзшими пальцами по экрану айфона: гугл не знает об этом городе практически ничего, либо поблизости и правда ничего нет. Через полчаса я уже готов пойти наугад, но останавливаю себя: звоню в такси и пытаюсь объяснить что мне нужно. Девушке-оператору явно хочется спать еще больше, чем мне, но она присылает за мной машину. Я жду ее ровно столько, сколько мог бы стоять в очереди, и обе эти лошадки приходят к фальш-старту одновременно, только я уже ничего не хочу — холод вынимает из меня душу. Мое пожелание: гостиница плюс кафе. Водитель жмет плечами и доставляет меня до места меньше чем за три минуты, я мог бы дойти до гостиницы сам за пятнадцать, если бы знал где она.

Жидкий борщ, ядрено красный и горячий, в нем нет практически ничего, кроме лимона, но мне кажется, что это лучшее, что я ел. От желудка растекается тепло по телу. Котлета с картошкой не такие вкусные, потому что просто теплые. Вкус еды начал измеряться для меня теплом — и это ужасает меня. Я потягиваю очередную порцию ненастоящего кофе из пластикового стаканчика, сидя на простом деревянном стуле самого убогого кафе в мире, и понимаю, что после этого дикого холода мне хорошо.

Как я и думал, гостиница пуста, а потому выбор комнат огромен. Я же выбираю самый простой одноместный номер с душем на сутки, и поднимаюсь по лестнице, чьи ступени не слишком аккуратно прикрыты красной ковровой дорожкой, на второй этаж. Холод уже не кажется таким обдирающим, но все равно окутывает все здание. Первым делом проверяю батареи и горячую воду. «Ими не обожжешься — это уж точно», — отмечаю про себя. Прежде чем делать вторую попытку с заходом на автовокзал, я лезу в душ и вырубаюсь спать. Кажется, что холод колотит меня изнутри, и что это никогда не кончится.

Я просыпаюсь внезапно, мокрый как мышь и с отчаянно бьющимся сердцем, впиваясь взглядом в беловато-серый, местами покрытый трещинами, а местами просто облупившийся потолок — мысль о том, что такие потолки бывают только для живых, успокаивает меня. Это забавно, что именно сейчас я испугался смерти. Всю последнюю неделю эта мысль завораживала меня своей простотой, а теперь, когда я уже так близок к последним пунктам моего плана, я побоялся того, что так и не успею сделать все, что запланировал. Отчаянно бьющееся сердце и липкая от пота простынь — не это я себе представлял на пути, как смущающие меня препятствия. Иронично же потешается надо мной судьба.

На автовокзале я оказываюсь лишь на следующий день, уверенно направляюсь к окошечкам касс, где в этот раз нет ни очередей, ни билетов — один из автобусов сломался. Кассирша сообщает мне, что билеты остались только на ночной рейс. Не представляю, как буду разговаривать с братом в два часа ночи о том, как найти могилы родителей. Да ладно. Я даже не представляю, как вообще буду разговаривать с братом после всего этого времени. Мне советуют подождать, вдруг что изменится... Видимо, предполагают, что холод должен сказаться на моей решимости уехать, особо не выбирая.

Но мироздание все же благосклонно относится ко мне, и мужик на выходе тихо называет ближайшие поселки, среди которых следующий пункт моего назначения. Я в этот момент остро ощущаю себя в компьютерной игре, берущим дополнительный квест — настолько нереальным кажется мне происходящее, и киваю мужику в ответ будто во сне, повторяя нужное. Он ведет меня на улицу и пальцем показывает в какую-то сторону, называет номер и исчезает. Я бреду наугад, за автовокзалом на обычной парковке действительно стоит старая газель с этим номером, нет, не маршрута, а номерным знаком. И в ней уже сидят люди, буднично кивают, не отрываясь от смартфонов. «Сервис — высший класс», — понимаю я. А ведь мог бы вчера уехать, я ведь видел же этого мужика, только в прошлый раз отчего-то не расслышал его предложение. Вспоминается старый афоризм, что дорога открывается, когда ученик готов. Или там было что-то про учителя? Ах, да. Когда ученик готов — приходит учитель. Нет, мой афоризм точно как-то связан с дорогами и перекрестками. Может быть, вспомню его позже.

Старые сидения поскрипывают, когда я устраиваюсь в углу самого дальнего ряда, колени упираются в следующий ряд, ноги вытянуть вперед невозможно — мешает колесо, но я все-таки умудряюсь неплохо устроиться и прикрываю глаза. Просыпаюсь лишь когда сидящий рядом встряхивает меня за плечо, предлагая заплатить за проезд: в газели не осталось пустых мест, водитель уже на месте и ждет свою мзду. Чертов Харон.

Дорога извилиста, таежный лес словно нависает над ней, образуя туннель. И где-то впереди, в лесных просветах, белеют снежные шапки на сопках, утыканных соснами. Кажется, протяни руку и окажешься прямо в мечте. Идиллические картины из того времени, когда я был еще подростком, и моя семья только сюда переехала, кажется, совсем не изменились, это место застыло вне пространства и времени. Лишь на дорогах теперь курсируют автомобили поновей. Я словно снова ныряю в детство и неожиданно для себя вспоминаю о том, когда уже будет поворот в родной поселок. Как ни странно, но он тоже совсем не изменился: все те же пятиэтажки вдоль дороги, половина вывесок осталась та же. Я выхожу из газели посреди центра поселка и лихорадочно оглядываюсь: да, здесь все по-прежнему, все как раньше. И сотни и тысячи раз, что я шел здесь, мгновенно складываются в памяти, как миллион полупрозрачных слайдов в одну картину — так перед глазами в ускоренной съемке проносится часть моей жизни. Слезы наворачиваются на глазах, ресницы тут же сковывает льдом, и те цепляются друг за друга, мешая моргать.

Через мгновение я уже прихожу в себя, растирая глаза. Здесь не нужны светофоры, чтобы перейти улицу: движение машин настолько редкое, словно город вымер. До знакомого подъезда я добираюсь, не приходя в сознание. Задираю голову и смотрю на окна — они изменились до неузнаваемости. Быть может, брат переехал? Чувствую себя идиотом, который не подумал об этом простом и очевидном варианте. Какой же там номер квартиры? Несмотря на то, что поселок застыл во времени, некоторые мелочи все-таки пробрались в его жизнь из современности: на дверях подъездов появились замки домофонов. Я нажимаю номер квартиры, но никто не отвечает, потом нажимаю снова. Меня плечом оттесняет настолько тихо подошедшая женщина, что я на пару секунд теряюсь и еле успеваю подхватить открытую дверь, чтобы пройти в подъезд вслед за ней. Внутри он почти не изменился, я поднимаюсь на третий этаж и утыкаюсь в старую знакомую дверь. Она тоже не изменилась, в отличие от окон. Звонок дребезжит, его звук слышно сквозь нее. Неуверенное шебуршание замка, она приоткрывается. Мне открывает дверь племянница — я в этом практически уверен, хотя для меня все дети на одно лицо.

— Привет, — говорю я, — позови папу. Скажи, что его брат приехал.

— Папа! — кричит она, не отводя от меня взгляда. Курносая, в тонкой косичке светлых спутанных волос яркая розовая ленточка, россыпь веснушек на носу — в мать пошла, в нашей семье ни у кого ни веснушек, ни светлых волос не было. Вскоре появляется брат и тут же оттесняет дочь в глубину квартиры. Как я и думал, разговаривать мы будем на пороге: не рады мне здесь, но спросить мне больше некого. Он не особо стремится спорить, лишь сообщает, что придется подождать, пока он оденется. Я киваю и спускаюсь на пролет, мне не нужны ни скандалы, ни воссоединение семьи. Он изменился за эти годы, погрузнел и обзавелся брюшком и залысинами. Наверное, я для него тоже теперь выгляжу как чужой.

Мы едем в его машине: огромный черный внедорожник-пикап мчится по снежной дороге легко, почти задиристо. На заднем сидении два детских кресла, по салону валяются игрушки.

— Мощный зверь. Давно обзавелся?

— Лет пять назад взял. На похороны были нужны деньги — продали комнату Люси после той аварии, переехали в квартиру родителей. Еще кредит пришлось взять: только год как рассчитался. От тебя же ничего не дождешься, никакой помощи.

— Я присылал деньги на похороны, — коротко напоминаю я.

— Их только на закуску и хватило, — хмыкает брат в ответ и резковато останавливается, отчего меня бросает на ремень — не даром пристегнулся. — Здесь.

Он тычет в место в сторону леса:

— Их машину вон туда выбило с дороги. Вон в то дерево.

Брат достает зажигалку, чуть приоткрывает окно и прикуривает:

— Мы там венок оставили осенью свежий.

По его кивку я понимаю, что мне нужно сходить и посмотреть. Оставляю вещи в машине и выбираюсь на дорогу. Гадкое место: спуск со склона крутой, узкая дорога изгибается круто. Раскатанный до стекольного блеска в некоторых местах склон слепит глаза лучами заходящего солнца. Возле дороги и правда стоит небольшой камень-памятник с венком и надписью. Две жизни в один момент... Я возвращаюсь в машину быстро, горло сводит, говорить не хочется. Отчетливо представляю себе как это могло быть — и пробирает до слёз. Брат делает последнюю затяжку и выкидывает окурок в щель окна, прежде чем продолжить дорогу.

На местном кладбище я никогда не был раньше, даже в детстве, но вот теперь приходится восполнить это упущение. Ворота открыты, в воскресенье вечером зимой охранять кладбище явно некому и не от кого. Брат выходит открыть створку ворот сильнее, после чего возвращается в машину и заезжает по центральной дороге. Неожиданно небольшая глубина наметенного снега позволяет разглядеть кучу торчащих из него памятников. К большинству могил дорожки не протоптаны и не прочищены, внедорожник брата с трудом пробирается даже по той, что есть. Мы проезжаем кладбище насквозь: могилы родителей оказываются в самом конце, устроены рядом, тонкую кованую оградку вокруг них занесло снегом до самого верха.

Я в очередной раз выхожу из машины и проваливаюсь в снег почти до колена. Неуклюже пробираюсь к ним, брат наблюдает из машины так, словно и не собирается подойти к ним вместе со мной. Солнце садится, скоро будет совсем темно. Под его взглядом чувствую себя особенно глупо, но не могу не дотронуться до памятников, чтобы смахнуть с них снег. Мне нечего оставить на их могилах: я забыл купить цветы, даже не подумал, что это было бы уместно. Щемящая боль утраты, злости на судьбу... Пусть брат говорит, что хочет, но я любил родителей и безумно по ним скучаю.

В тот момент, когда я дотрагиваюсь до памятника матери второй раз, брат начинает сигналить, заставляя меня от неожиданности отпрянуть и оступиться. Я подхожу к нему, собираясь сесть в машину, когда он сталкивает мою сумку из машины на снег:

— Я сделал то, что должен был. Показал тебе их могилы. Дальше я тебя не повезу.

Потрясение. Шок. Ужас. Липкий страх заставляет меня сглотнуть: до поселка километров двадцать, до трассы пятнадцать, солнце уже село, а на улице минус сорок и продолжает холодать. За все то время, что мы ехали сюда, мы не встретили ни одной машины даже на трассе. Воскресенье, вечер... Это что, приговор?

— Ты что, правда хочешь, чтобы я замерз здесь?

— Собаке — собачья смерть. Мне прислали то видео, — его взгляд пустой, холодный. — Ты мне больше не брат. Возвращайся в свою Москву, если сможешь. Но с моей семьей ты общаться больше не будешь, понял?

— Я и не собирался задерживаться у тебя. Довези хотя бы до трассы...

Мои попытки тщетны. Он резко сдает назад и сшибает меня с ног дверью. Я отпрыгиваю в сторону неловко, падая в сугроб. Вижу, как он захлопывает дверь и продолжает двигаться задом: здесь нет места, чтобы развернуться. Он и правда мне больше не брат.

Смотрю в небо в полном ужасе, осознавая, что выбраться с кладбища на своих двоих мне может сил и хватит, но добраться до трассы и уж тем более дождаться хоть какой-то попутки... Буду реалистом: если я не замерзну на кладбище, я замерзну в дороге. Я хотел умереть? Тогда нет ничего проще: мне стоит устроиться поудобней и просто попытаться уснуть. Говорят, что смерть во сне самая спокойная. Но если бы вы ощущали всю глубину животного страха, который охватывает меня при мысли о смерти сейчас и здесь. Я хотел умереть по своим правилам, теперь же... Теперь же я хочу жить так сильно, как никогда раньше.

И я начал брести, проваливаясь в снег по колено, местами он был так глубок, что я почти полз. За эти дни я понял, как возненавидел холод. Зиму. Снег. Мой громкий надрывный крик прокатывается по окрестностям и затихает — это вырвалось отчаяние, что я почти не чувствую ног, которые переставляю. Я заставляю себя двигать пальцами ног, но не чувствую того, получалось ли это у меня. Страх внутри меня дошел до той точки, что я то начинаю бежать, то подпрыгивать, боясь остановиться хоть на мгновение. Сумка согревает часть спины теплом, хоть и оттягивает плечо. Тьма опускается вокруг меня быстро, и словно в детстве лежишь на кровати, а на тебя мать набрасывает холодное одеяло. А тут... тут на волосках моих коротких усов и бороды появился крошечный иней — я замерзаю на ходу. Звезды с неба заставляют снег сиять в этой тьме, моя дорога белеет впереди и уходит вверх все дальше и дальше, пока я борюсь со стихией.

Проваливаться в свои мысли опасно, но это кажется единственным спасением от неминуемой смерти, довлеющей надо мной сейчас. Взбираясь шаг за шагом по снежному склону, я не верю своим ушам и оборачиваюсь, когда за мной оказывается внезапно появившаяся откуда-то из тьмы лесной вахтовка: кабина цвета хаки и ярко-оранжевая будка для перевозки людей. Я размахиваю руками, она тормозит, и дверь кабины приглашающе распахивается. Цепляюсь за ручку двери, подтягиваюсь в кабину, надеясь, что ноги не соскользнут с крохотной ступеньки. И через мгновение оказываюсь в нагретом салоне, после вымороженного воздуха здесь пахнет одуряющим теплом так, что я не могу вдохнуть и глотка воздуха. Почти не чувствую, как захлопываю за собой дверь, боясь выпустить хоть гран тепла этого места.

— Поймал свою птицу счастья? — радостно хохочет бородач-водитель, глядя на меня. — В такую погоду добрый хозяин пса не выгонит, а тебя кто выгнал?

— Никто. Сам, — выговариваю я с трудом.

Облегчение накатывает внезапно, словно вместо позвоночника у меня в спине оказывается кисель, пытающийся стечь вниз вместе с капельками воды от инея с бороды. С ровным гулом вахтовка продолжает двигаться в гору: подъем крутой, но водителю, кажется, это безразлично.

— Спасибо. Не верил, что тут вообще кто-то сегодня поедет.

— Повезло тебе. А я лыжников до автовокзала довозил, хотел уже возвращаться, а потом к другу решил заехать на пасеку.

— Не сезон же вроде для меда, — сипло отвечаю я, губы не слушаются, зубы готовы стучать друг о друга. Я расстегиваю куртку и редко вздрагиваю, все еще пытаясь двигать пальцами ног.

— Так это для меда не сезон. А для медовухи — самое то, — водитель мне попался веселый, хотя ему уже скорее всего под пятьдесят, про таких говорят, что молод сердцем. Последнее, о чем думаешь, разговаривая с такими людьми, это о возрасте. — На вот, попробуй. Живо согреешься.

Он выуживает откуда-то из бардачка вахтовки фляжку и протягивает мне. Я откручиваю крышку непослушными замерзшими пальцами и прикладываюсь к горлышку, больно и часто ударяясь зубами. После нескольких глотков я закрываю фляжку и вздыхаю. Дрожь все еще колотит меня изнутри, но дышать становится легче.

— Довезешь до автовокзала? Я заплачу, — торопливо уточняю.

— Мне не по пути, хотя крюк небольшой, конечно, — он жмет плечами, — не бросать же тебя на трассе. Только последний сегодняшний автобус уже ушел. Есть где ночь скоротать?

— Я не местный. Но раз так, то до гостиницы довези.

— Неповезло. В * гостиниц не водится, последняя продержалась пару месяцев, это еще летом было. Если только по объявлениям пустую квартиру найдешь...

— Значит, посплю на автовокзале.

Водитель задумчиво бросает на меня взгляд, вскользь, как на боковое зеркало:

— Торопишься? А дом снять не хочешь? На лыжах покататься?

Я с подозрением и непониманием пялюсь на него в ответ. Он достает из-за козырька буклет с рекламным проспектом:

— Я живу просто на своей базе. Пару часов назад увез семью: кататься приезжали на выходные. У меня и комнаты есть в большом доме, но они сейчас все заняты, компания лыжников заехала в середине недели, обкатывают красную трассу... Те еще экстремалы. И вот дома стоят на нижней площадке перед озером, их обычно семьи арендуют. Ну, или там праздники отметить. Но ты же не местный... да и деньги есть, видимо. Хочешь, можешь дом арендовать. Там баня к каждому дому пристроена...

Он называет цену, а я качаю головой, все еще пребывая в сомнениях.

— Это за время до следующих выходных. На выходные дороже.

— Последнее, на что я надеялся, это встретить турагента, — пытаюсь пошутить я.

— Каждый зарабатывает, как умеет. Ну что, решай давай, — он останавливается на перекрестке.

Впереди дорога на автовокзал, и даже если он не повезет — я бы мог добраться на своих двоих. Но тепло медовухи и натопленной кабины кажется кусочком счастья, который не хочется упускать. «А еще можно выйти, остаться на трассе и подождать другую попутку», — шучу я над собой мысленно и киваю ему:

— Всю жизнь мне кажется, что я на своем перекрестке все время сворачиваю не туда. Поехали.

Он усмехается, включает поворотник и едет на перекрестке налево:

— Знаешь, все еще будет. Южный ветер еще подует…

— Это тоже песня? — спрашиваю его я. Он кивает и добавляет звук на магнитоле. И старая-старая песня льется из колонок на новый лад. Я закрываю глаза.

— Уматурман вроде?

— Мне старая версия больше нравится, — упрямо говорит он, но я уже не слышу, проваливаясь в хмельной сон.

Просыпаюсь я уже на базе и бреду внутрь здания. В кой-то веки я оказываюсь там, где хорошо натоплено. Подписываю документы и отдаю деньги. От здания базы до дома на нижней площадке меня зовет отвезти уже другой мужик:

— Костян, — протягивает он руку. — Мне Пал Юрьевич сказал тебя устроить в доме.

— Андрей. — Я жму его руку. — Я голодный, как черт. Тут у вас есть столовая?

— Она уже закрыта. Кажется, только шашлык остался и салаты. Устроит?

— А то! — я устал за этот день смертельно. И его предложение звучит как музыка для моих ушей.

Он исчезает на кухне и возвращается с пакетом:

— Не против поесть там, в доме? А то собаки на улице уже петь начали от нетерпения.

Я не понимаю, выхожу следом за ним и застываю: ездовая упряжка с такими собаками, которые так похожи на волков, а к ней прицеплены нарты.

— Ты серьезно?

— А что? Ты против? Снегоходы еще есть, но их сейчас на трассу угнали — один из лыжников слетел где-то по маршруту, ищут... Но если слабо, то можешь подождать или пешком сам, — Костян кажется моим сверстником, но в уголках глаз появляются морщинки, выдавая его возраст, когда он лукаво меня дразнит. У меня были бы такие же лет через пять.

— Не слабо, — отвечаю я и устраиваюсь в нартах со своей сумкой. Упряжка большая: десять собак. Я чувствую, как Костян встает сзади и дает команды собакам. Скорость небольшая, да и дорога не длинная. Но этот долгий день подводит меня к тому состоянию, когда мне хочется просто исчезнуть и ни с кем больше не разговаривать. Костян протягивает мне ключи от входной двери, проводит краткую экскурсию о том, где брать дрова для бани или камина, где находится вода и как включается электричество. Ничего сложного, но меня смущает то, как он пялится на меня и молчит. А потом отстегивает одну из собак от упряжки:

— Пусть останется с тобой. Если что нужно будет — пришлешь. Или сам придешь. Салаир знает дорогу.

— Я не умею обращаться с собаками, — пытаюсь отказаться я. Собака не входит в мои планы на сегодня. Мое сегодня подходит к концу.

— Он — добрый. Это хаски. Сотовая связь здесь все равно не работает нормально, — настаивает он. И я сдаюсь. Пусть делает все, что угодно, только уходит уже поскорее.

Я остаюсь в доме, наедине с собакой. Салаир тут же сует морду в пакет, чтобы добраться до моей еды. Я вздыхаю и пытаюсь отогнать его, потом развожу огонь в камине. К моему удивлению, здесь есть газовая печка, которую я не сразу заметил, рядом с которой висит сковорода. А на полке над окном кто-то забыл бутылку водки. Костян положил мне шашлык, какие-то колбаски, вареную картошку и салат. А еще термос с чаем. И я безумно ему благодарен. Моих сил хватает только на то, чтобы разогреть все это на сковороде. Я сомневаюсь, угощать ли собаку, но Салаир уверенно выпрашивает у меня колбаску и уходит в угол к камину, укладываясь и тихо поскуливая. Колбаски неплохо идут под водку, как и все остальное. Внезапно для меня самого ужин превращается в закуску.

Теперь, когда я сыт, обогрелся и пришел в чувство, я решаюсь на то, чтобы довести начатое до конца. Шнур я нахожу в коридоре между дверьми в предбанник и входной дверью. Пытаюсь загуглить то, как сделать скользящий узел, но сотовая связь здесь правда не работает. Спустя несколько попыток у меня получается какое-то его подобие. И я встаю перед чисто практическим вопросом: мылить ли веревку, чтобы она лучше скользила. И другим вопросом: за что зацепить шнур, если на потолке здесь не предусмотрены никакие крюки? Подходящая балка есть только в предбаннике, но достать до нее мне не хватает роста. Я забираюсь на лавку и пытаюсь дотянуться до нее, но через какое-то время лавка падает вместе со мной. И я сдаюсь. Я слишком пьян для того, чтобы стоять ровно. Ничего. Сделаю это завтра, когда протрезвею. Оборачиваюсь на поскуливание: хаски смотрит на меня, наклонив голову набок. Я делаю шаг назад и открываю дверь, путая входную с дверью в комнату. И неуклюже вываливаюсь на холод и снег. Собака прыгает через меня и убегает в ночь. И от этого обидно до жути — словно я снова выпустил кусочек своего счастья. Убаюкивающе завывает метель снаружи, а я словно попадаю в бесконечную качку: мой мир раскачивается перед глазами. Но стоит мне закрыть глаза, и мне становится хорошо и спокойно. И тепло. Главное, что тепло.

Луч солнца бьет по глазам. Мокрый собачий нос утыкается мне в ухо, в глаз, толкает меня в висок. По комнате разносится запах кофе, а на плите что-то ритмично постукивает. Я приоткрываю один глаз и вижу, что это Костян жарит яичницу, а на конфорке рядом со сковородой на огне стоит джезва с закипающим кофе:

— Осторожно, убежит же...

— У меня не убежит, — сурово парирует Костян. Он неспешно и уверенно достает тарелки и сервирует стол на двоих. Я вижу, что он уже успел оценить и нелепо скрученный ночью шнур, и мыло, и наполовину выпитую бутылку водки.

— Пес твой вчера случайно выбежал, — словно оправдываюсь я, — я не хотел…

— Вижу, что не хотел, — смягчается он, расставляя на столе тарелки с яичницей и разливая со кружкам кофе. К яичнице он добавляет салат, убирает бутылку водки назад на полку, неодобрительно цокнув языком.

— Не похож ты на людей, что к нам обычно приезжают. Те, кто приезжает бухать и веселиться, привозят с собой выпивку ящиками, и компанию. А те, кто — кататься, те с экипировкой сразу едут. И одежда у них подходящая.

— Так я и не думал, что здесь окажусь, — жму я плечами и выбираюсь из постели. Видимо, Костян подбросил дров, пока я спал, потому что в доме тепло. И мысль о том, чтобы выбраться из этого тепла наружу уже не приводит меня в священный ужас и страх перед холодом, как вчера вечером. Похоже, я наконец согрелся.

— Я захватил тебе лыжный комплект. Сыну покупал, но он так и не приехал.

— Спасибо, — растерянность свою я запиваю глотком кофе. Самого настоящего кофе, и именно так нужно праздновать встречу со своим счастьем. «Но откуда он это знает?»

— И за кофе.

— И за свитер, — он улыбается и передает мне сверток: мягкий, приятно пахнущий шерстью, с рождественскими мотивами.

— И за свитер, — повторяю я, как дурак, и тоже улыбаюсь — его улыбка заразительна.

Я смотрю на Костяна и вижу в нем себя. Странного. Нелепого. Пытающегося поделиться со мной своим жизнелюбием и счастьем. И ощущаю то, как сильно хочу начать свою жизнь с чистого листа.

— У нас пока три трассы, — рассказывает Костян, — синяя для новичков, зеленая подлинней и поспокойней и красная для экстремалов. Еще можно на снегоходах... Или вот упряжки, если интересно.

— Интересно, — киваю я. — Мне теперь все интересно. Покажешь?