Скаут

На разбитой заправочной станции мира после крушения можно спрятаться, когда по шоссе рядом едет кто-то более сильный и злой. Или попросить у него — неё — помощи.

 

 

Было что-то нелепое, даже смешное: эти рытвины на обветренном жёстком лице — от прыщей. Ковыряла ногтями, стоя у зеркала в ванной, а потом старательно замазывала. Дешёвым жирным тональным кремом, материной пудрой, стащенной украдкой из сумочки, и где-то рядом сушились на батарее колготки, тикали часы, торопящие в школу, переходила в синий сумрак темнота. «Макаров» покачнулся. Пистолет приказывал Сергею Петровичу встать. Огнестрельного оружия боишься — но Сергей Петрович помнил, как девицы с раскрасом поверх цветущей воспалениями кожи боялись его самого за придирчивость, и мысль странно успокаивала. «Старый вредный аист». Он поднялся с пола, — пыльные грязные клетки — держа сухие руки демонстрацией пустых ладоней. Коробки воняли заплесневевшим картоном. «Забирай всё, что я нашёл. Ладно». Сергей Петрович, щурясь от нахлынувшего света, чуть улыбнулся злой худой женщине. Он тоже смешон ей, наверное: не сумел спрятаться.

Разбитая зала заправочной станции стояла многократно обобранной. Совершенно пустой.

— У тебя же ничего нет, чёртов умник. Зачем ты закрылся в кладовке?

Сергей Петрович вздохнул.

— Я стар, — признал очевидное он. — Но смерти пока не ищу.

Сквозь битые витрины в залу залетал тёплый ветер. Облезлый красный пикап девчонки глядел на Сергея Петровича фарами. В радиаторной сетке застряли яркие лимонные клочья. Бабочки.

— Она приходит сама, — ответила незнакомка.

— Но ты не смерть. Ведь так?

Глаза её не выражали злости. Просто серость.

— Здесь всё давно забрали, — сказал Сергей Петрович. — И я не надеялся что-то найти. Я прятался. Твоя машина… громкая.

— Возможно.

— Бензина тоже нет.

— Я всё вожу с собой.

— Твой дом на колесах? — спросил Сергей Петрович дружелюбно.

— Почти. Я иногда ночую в нём.

Вот так дела. Отчаянная.

Она опустила «Макаров» — тяжёлую чёрную тушку, принадлежавшую когда-то полицейскому, и посмотрела на красный пикап, который вряд ли когда-то купила. Сергей Петрович не мог осуждать.

— Это опасно, — сказал он.

— Кому как.

— Теперь ты отпустишь меня?

Девчонка помолчала. Тёмные волосы собраны в хвост, футболка — велика, джинсы — чистые. На поясе — Сергей Петрович удивился — рация.

— Да. Почему бы и нет. Мне ты не нужен. Мне, — девчонка потёрла лоб тыльной стороной ладони, и Сергей Петрович увидел всё, что было связано с рацией: усталость и разочарование поиска, — нужна была дорога. То есть мост.

 

— Его взорвали федеральные войска. Какая-то бригада — я не запомнил номер, хотя он был на бронетранспортерах. Солдаты охраняли станцию, а потом, когда пришли новости, что Светлокаменск пал, бросили всё.

— И сбежали.

— Я не осуждаю, — Сергей Петрович повторил ей то, что думал и говорил так часто. — Я не имею права.

— Я там была, — сказала девчонка. — Я видела. Что они сделали.

Июньский день дышал песчаным зноем — и листьями, и травой, и схваченными ветром одуванчиками, что опускались семенами, прячась в почве, собираясь прорасти на будущий год. Неостанавливающейся жизнью: и под железными, изуродованными мощным взрывом балками плескалась и играла в воде рыба. Плотва с белым брюшком, красивая. Ряды автомобилей тянулись по шоссе — гроздья нанизанных бус. Издалека, с полей — игрушечные. Вблизи — сиротливые, брошенные. С распахнутыми дверями. И призраки тоже тянулись. Девчонка их почувствовала — когда, вероятно, оставив пикап в конце пробки, долго шла пешком под солнцем, а из салонов на неё глядели выцветшие детские игрушки. Призраки уходящих обратно. Перепуганных, ругающихся, плачущих. Не духи мертвецов, просто тени — трагедия тогда ещё живых.

Мужчина вел под руку пожилую женщину. Трехлетние брат и сестра вцепились в подол платья матери. Кучка подростков, спустившихся из эвакуационного автобуса, озиралась в растерянности, а мимо текла, спотыкалась, шаталась людская истеричная река. Какие-то тётки лаялись между собой, визгливо, до хрипа, трясли друг друга за грудки, мотая пережжёнными патлами. Озверевший, раскрасневшийся, потный служитель закона в зелёном неоне жилетки орал и пытался всех выстроить. Кто-то тащил рюкзаки и тюки, кто-то нёс питомца, бережно завернув его в куртку, кто-то, матерясь, пил алкоголь из горла — а позади них всех вздымался в небо дым, отрезавший путь к отступлению, и улепётывала доблестная армия. Но взрыв моста не задержал заразу. Он попросту не мог — не поймаешь же ветер.

— Они пытались отсрочить неизбежное. Уж как умели. Как говорилось в секретных уставах.

— Они — убили, — сказала девчонка.

— И ты права тоже.

Она присела на капот пикапа. В ленивой тишине нагревшийся металл периодически потрескивал. И у девчонки был большой рюкзак — лежал на заднем сидении. Пластиковые бутылки с водой. Сергей Петрович не ждал объяснений, но отчего-то внезапно, с надеждой, поверил. Далеко отсюда. За высокими стенами.

— Ты не одна. Исследуешь для кого-то.

Девчонка взглянула.

— Я скаут.

 

В бардачке скрывалась карта автомобильных дорог от две тысячи неопределённого года, побелевшая на сгибах и мятая. Солнцезащитные очки. Непочатая пачка жевательной мятной резинки. И маркер, которым девчонка перечеркнула — жирным алым крестом — мост через речку Печальную. Кресты горели тут и там: мост, снова мост, ещё один и ещё. Девчонка, верно, была худой, но явно не голодала. Волосы и ногти блестели — здоровые. Они питаются хорошо, думал Сергей Петрович — у них есть ферма. Или, может, охотники. Хотя не это главное. Девчонка — молода. Она ушла за стены не из-за нужды — по работе. Там, где молодые трудятся, стариков, детей и слабых берегут. Там, где у молодых есть задание, есть и некая организация. Структура. Так должно было быть, так должно было сохраниться хоть где-то: крупное людское поселение.

— Сергей Петрович Аистов. Когда-то был школьным учителем. А как зовут тебя?

— Никак. Я уже уезжаю, — девчонка стала складывать карту. — У тех, с кем столкнулся случайно, нет имени. Учитель…

— Мы не преподавали так, — сказал Сергей Петрович с горечью.

— Что?

— Вам. Юношам и девушкам. Такую жизнь. Мы не учили.

— Она пришла сама. И вы не виноваты, — девчонка впервые смотрела с сочувствием.

На той стороне замусоренного листьями шоссе прошуршал в траве мелкий зверь. Одичавшая кошка: мелькнул рыжий кудлатый загривок и хвост. Кошки боятся людей, но не потому, что люди могут выстрелить. От людей произошли ночные. Возможно, и ночные, и люди для зверей даже пахнут похоже: кровью и хищником, смертью. Доверять — себе дороже. Теперь любое доверие — глупость. «Пожалуйста» звучало раньше вежливо, теперь же стало просто жалким. Вот позор.

— Пожалуйста, постой. Девушка-скаут…

— Прости, учитель. Мне пора.

— Я понимаю, — ответил Сергей Петрович. — Я понимаю, и мои все поймут… Не осудят. Я говорил уже, что не осуждаю? Это та мудрость, на которую я опираюсь. Но всё же ещё раз попрошу тебя выслушать. Ты из поселения. И вы сильны, раз отправляете людей разведывать пути. У вас есть транспорт. И чистая вода. И пища. Мы выживаем, справляемся, но… Мы — старики. И кучка детей. Мы не поселение — так, просто лагерь, который мы хотели бы именовать нашей крепостью, который латаем и обороняем, но… Снова «но». Пожалуйста, помоги. Нам нужно за стены. Нам нужен лучший дом. Моим людям.

Девчонка застыла с трепещущей картой в руке: ветер касался обрывками.

— Что?

— Я не один. Я не одинокий бродяга.

— Зачем? — она нахмурилась. — Зачем ты говоришь? Ты доверяешь? Незнакомке? Ты, старик…

— Ты не стреляла, — Сергей Петрович улыбнулся.

Дикая кошка исчезла.

Ветер нёс мягкость цветения. И холодок лесных теней, где наливался урожаем черничник, кисловатую влагу болотных мшистых луж, гниль упавших деревьев. Чуть различимую ржавь сетки-рабицы, которая оберегала лагерь. Дым костра. Звери ощущают и это. От людей — и ночных — можно спрятать, пока те не наткнутся случайно. Или пока не покажешь. Девчонка молчала. Сергей Петрович ждал. Перед провалом входа в разграбленный магазин в асфальт въелась бурая клякса. Асфальт крупно потрескался. Клякса могла быть маслом — обычным машинным маслом. А могла и не быть.

— Я показал бы тебе, где живу. Но не могу без разрешения прочих.

— Чтобы я пошла с тобой, учитель, мне нужно тронуться головой.

— И ты опасаешься, хотя справишься со стариком одной левой.

— Сколько вас там таких? Стариков…

— Пока я не могу рассказать. Я открылся тебе просьбой о помощи, знаю, — Сергей Петрович смотрел на безгласную рацию. — Но это всё, что я позволяю себе. Жить в нынешнем мире так трудно. Нам, старикам. Перестраиваться. Однако основное я усвоил. Не осуждать — уже говорил тебе это? Не осуждать, если ты уедешь сейчас. И — равноценный обмен.

Девчонка неопределённо хмыкнула.

Она оценивала полезность Сергея Петровича для поселения — его и подобных ему стариков, и тех неизвестных детей. Солнце стояло в зените. Пикап, за открытую дверцу которого девчонка держалась рукой, готов был умчать безвозвратно. Школы обветшали, опустели, коридоры и классы заброшены — но даже теперь, у костра, детям рассказывают, что это такое: сострадание. Девчонка тоже не виновата, у неё свой устав, она — скаут.

— Через три дня. В полдень, так же. Здесь. Но приходи один. И я вернусь одна. Я привезу ответ.

— Спасибо. Хорошо, — Сергей Петрович — больная поясница не особенно годилась для поклона — ей кивнул.