Кем я была и кем стала. Кем я не была и кем не стала, кем перестала быть. Или кем являюсь. Быть волной, быть чайкой и биться о скалы. Ходят по лесу слова, в чаще леса у костра парят вулканы. Я мало что понимаю, я пытаюсь писать записи в дневник такими, какими они приходят. Я читала, что нужно пережить боль, а не прятаться на ней, ибо без боли кости не срастаются, но что делать, если я её постоянно ощущаю и она не проходит? В ноябре мне как будто выкрутили вены и сосуды наружу, чтобы насыщаться кислородом. Я была как оголённый нерв, я плакала и говорила об этом с близкими подругами. Я говорила. Но сейчас. Сейчас я резко и неожиданно замкнулась в себе. От себя, от других, ото всех, но всё же я есть. Я ходила на границе... на пересечении агрессии, ненормальной радости и апатии, меня бросало в последние дни по минутам от обнажённости эмоций к льдам. Постоянно. Как футбольный мяч. По минутам. Буквально. Серьёзно. И сейчас я тоже где-то в непонятном месте, и я ничего не понимаю, но я больше не могу говорить в разговорах — я молчу. Меня постоянно выворачивает. То физически, то психологически, то всё вместе. Я в панике. И не знаю, куда податься и надо ли подаваться, потому что я не хочу, но хочу. Я хочу тепла, но не нуждаюсь, и всё же нуждаюсь, но не хочу. Туда-сюда. И повсюду боль. Везде лишь она. Хоть уйди в леденящий омут, хоть нырни в магму — хочется кричать, но горло режут. Я радовалась пару недель назад, считая дни без булимии. После недели рабочих дней меня накрыло в неё, но на один раз. Обычно после становится опустошённо, разбито, но она заменяет другие виды повреждений себе, но она вообще меня не успокоила. Только отмечу, что от одного раза цепочка не запустилась и я не подсела на вызов рвоты опять.
Я не ощущаю тепло других людей при прикосновении, они все как будто сделаны из камня. Но, похоже, из камня здесь только я сама. Радости и тепла нет, но остро ощущаю боль. Мне бы хотелось обняться и не чувствовать каменное равнодушие. Почему-то под ногами провалилась земля, я очутилась во тьме, эмоции и ощущения отключились, даже вкус от пищи и питья. Но в то же время перед глазами при приступах становится так ясно-ясно. Кажется, что воздух можно потрогать и сжать в руках. Поймать облако, сырость и зелёную листву, всего лишь вытянув руку, но это позади... В пучине есть холод, равнодушие и боль. А в моих руках как будто лезвие без рукояти, режет со всех сторон. Мысли странные. Порою пишу одно предложение, начинаю новое, а потом неожиданно заканчиваю мыслями из первого. Какой-то внутренний хаос, но как будто пустота. Я старалась плакать, но вышло пару капель, глаза покраснели невыносимо, боль в горле не даёт сорваться и выпустить всё через слёзы. Уже безумно давно так. Я пытаюсь дышать ртом, чтобы ослабить спазмы. Дышать. Дышать. По-разному. Но ничего не помогает, лишь прекратить и уйти в себя. Тогда боль из горла растекается опять по телу и возвращается в мысли. Она меня не отпускает. Оказывается, мять ударами пластиковую бутылку довольно приятно, даже костяшки могут покраснеть. Я сильно разозлилась от попыток заплакать. На себя. Какие-то тюбики улетели в диван, но перекись водорода, безусловно, осталась на столе. Стеклянная бутылочка. Нельзя. Кружка тоже. Лампа. Я могу себя контролировать, даже когда не в себе и не знаю, куда себя девать. Этот контроль, наверное, меня страшно раздражает. Но именно эта жестянка в моей голове держит меня на этом свете, когда всё на пределе и готово рваться. Я не знаю, откуда она во мне есть, но в ней силы ужасно много. Благословение или проклятье. По-моему всё вместе. Может быть, моя мама права, когда говорит, что я очень сильный человек, но моя сила давит меня же. Да и хватает этой жестянки лишь на то, чтобы я ничего не натворила. Было бы лучше, если бы у меня были бы силы на новую работу и образование. Но нет.
скрытый текстМне бы хотелось уехать куда подальше. И вообще сделать что-то глобальное. Ну, в своей жизни. А, впрочем, уже вроде бы писала про это. Мне бы так хотелось ехать и бежать, прыгать в облаках, плыть. Есть небо по кусочкам, резать вены, смеяться. Лететь. Лететь. Лететь. Я рвусь, мне хочется рваться до конца. До самого дна. Хочется биться. Хочется глотать огонь. Хочется кричать, хочется волчью пасть и клыки. Хочется не быть собой, но настоящей собой. Хочется вдыхать черничный дым, хочется потеряться в фиолетовом тумане. Затеряться. И найтись. И ведь буквально. И по метафорам разобрать. Сама не пойму. Только вот не то цепь, не то намордник, не то гвоздь, не то просто условия жизни. Я как будто на грани. Если засмеюсь так, как хочу, не остановлюсь и сойду с ума. И вовсе не в хорошем смысле.
Я всегда ненавидела свой знак зодиака, не верю, но мне нравились строчки про "уход в себя, сдержанность эмоций и замкнутость". Теперь это я, вероятно, больше всего презираю в описании этого паршивого земного знака (не в обиду, но, правда, всегда хотела что-то интереснее; для галочки вот; с другой стороны, я в ненормальном в восторге от даты рождения, красивая). Просто потому что это сейчас похоже на меня. Не потому что я родилась тогда-то, а потому что меня так воспитали, потому что вот на отца немного похожа. Я росла меж двух яростных огней — матерью и старшим братом. Их эмоции меня ужасали, а помимо прочего они подавляли меня сильной разницей в возрасте. От ужаса я клялась себе в том, что никогда и ни за что не пойду по пути эмоций. Я их презирала, ненавидела и боялась. Я ощущала какой-то рок судьбы, проклятье, мне казалось, что от этой ненормальной кипящей крови не уйти. Я постоянно думала: это у них семейное или жизнь так поломала. Мать много лет просто истерически на всех срывалась, порою это было ежедневным ритуалом её возвращения с работы — одно неосторожное движение, а ты уже узнал всё о себе, а иногда и движения не нужны. Я была ребёнком, и очень редко портачила серьёзно. С нами жила прабабушка, я точно помню, как она взяла на себя вину за упавшую гардину. Прабабушка вообще всячески пыталась защитить меня, но дома был какой-то клубок из эмоций. А брат мне просто казался опасным. И вообще-то в этом была доля правды. Их порывы были разрушительными и страшными, а мои, когда я была ещё младше, были от страхов и непонимания. Мама учила меня поплакаться где-то одной, а не вот эти все истерики на публику (при посторонних и мысли не возникало, меня слишком хорошо воспитали в этом плане). Однако я не могла понять, почему мне нельзя плакать и показывать эмоции, а им можно быть такими пугающими. Они, правда, меня пугали. Со временем я научилась подавлять страх, я просто уходила в себя при таких вспышках и показывать ответной холод. Мама ненавидела мой холод. И злилась на него сильнее. Собственно, такое моё поведение никто не любит. Это злит сильнее, кажется для них презрением, но нет — если глубоко капнуть, то я просто цепенею от ужаса при чужих эмоциях до сих пор. Это вот как рассказывают про различные реакции на насилие — кто-то бежит, кто-то бьёт, а кто-то парализован. Вспоминая о тех временах, мне думается, что приходилось взрослеть быстрее, чтобы понимать мать и выдерживать её. Это прекратилось на постоянной основе лишь к старшим классам. И я тогда научилась многому, детских ошибок не было, я помогала по дому, виделись не особо часто. Мне неуютно было оставаться вместе на выходных. Ей казалось, что мы близки, но вообще-то абсолютно нет. Для неё моя жизнь оставалась за кадром, она строила и придумывала то, что ей хотелось, а я помогала. Мои искренние чувства и эмоции не признавались, не были нужны, но в университете я имела неосторожность поделиться ими. Это окончательно убило во мне что-то родственное и приятное. Я понимаю, почему она отрицает всё это и не верит мне. Не потому, что она плохая, а потому, что ей больно признавать всё это. Она бежит от самой себя, так и от меня. Но от этого мне лишь труднее. Я не могу сердиться на неё, но и не могу мириться с этим. Она не плохая, но было бы легче — если бы да. Только вот я не знаю, что делать со стыдом от того, что не люблю её, и от мысли, что без семьи было бы легче психологически. Я любила. Правда. Как всякий ребёнок. Может быть, и сейчас люблю, но не понимаю этого. Однако мне так пусто и равнодушно. Из соображений совести я пытаюсь звонить или отвечать на звонки иногда. Но быть для неё хорошей дочерью, за которую не надо волноваться или стыдиться по её меркам, мне невозможно сейчас. Но я стараюсь больше не говорить с ней, больше спрашивать или говорить о работе.
От записи не лучше. Голова кружится, тошнит и всё также больно. Физически скрутило ещё сильнее. Мои методы самопомощи совсем не работают. Я не понимаю, что происходит последние недели. Но, кажется, это началось уже очень давно. Просто раньше были перерывы, была передышка. Я ведь не преувеличиваю, когда говорю о том, что это не отпускает меня и не отпускает. От продолжительности и замыкаюсь. И всё же я могу работать бариста и делать вид, но сами ощущения остаются. Тогда что-то немного прячется, а потом вырывается. Мне как будто не оставить происходящее. А мне надонадонадо поехать сейчас за яблоками, я обещала Лине заехать к ней на работу. А завтра мне самой на смену. Как я не хочу ехать туда сегодня и завтра. И я опять импульсивно вляпалась в обещания. Мне надо встретить Настю с учёбы поздно вечером. Я вот постоянно кидаюсь в такое; может быть, чтобы хоть немного отодвигать боль, но собираться и делать что-то... я просто думала, что будет легче мне сегодня. Да и хочу я. Да я всё хочу и ничего. И вообще ощущаю себя каким-то гугл-переводчиком сейчас. И каким-то после длительного запоя, глаза съехали как будто по щекам, носом шмыгаю. Не ревела я, а как будто бы да. Всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо. Правда-правда-правда. Всё хорошо. Уже немного лучше. Вроде бы. Я устала, мало сил — и вот это безумно хорошо. Понимаешь? Да? Нет? Да. Нет. Да нет. Раздражительна и нетерпелива.
скрытый текст 
