Автор: Арабелла
Средневековые сироты
Часть 1.
Исследователь-медиевист Барбара Ханауолт, автор книги "Детство в средневековом Лондоне", замечает: «Прочитав примерно две тысячи дел об опеке в лондонской Letter Book [сборнике городских ордонансов, официальных документов и т.д.], трудно без скепсиса воспринять слова Филиппа Арьеса о том, что в Средние века детей не любили и не ценили. Лондонский мэр, олдермены и казначей были занятыми людьми, с массой собственных дел и административных обязанностей, однако же они уделяли пристальное внимание благополучию городских сирот, находившихся на их попечении».
скрытый текстСледует оговориться: в первую очередь, конечно, имеются в виду дети полноправных горожан, в идеале членов гильдий. Не следует забывать о сословности закона; чем перспективнее был юный сирота, тем, разумеется, большее внимание уделяли ему городские власти, и сын преуспевающего купца был окружен большей заботой со стороны опекунов, нежели сын поденщицы. Определенное количество сирот, в первую очередь из беднейших слоев населения, с городского «дна», неизбежно ускользало от внимания попечителей и пополняло армию нищих, бродяг и воришек. Однако даже малолетние нищие, дети проституток и найденыши могли рассчитывать хотя бы на помещение в приют или монастырский «госпиталь».
Речь, впрочем, далее пойдет не о них, а о детях, которые редко становились объектами благотворительности – о детях из средних городских семей, зачастую «полусиротах» (с одним живым родителем, как правило матерью), иногда незаконнорожденных, но всегда или почти всегда обеспеченных наследством.
Вообще следует заметить, что в средневековой Англии, в отличие от Италии и Фландрии, не развилось так называемой патрилинейности, т.е. мощных вертикальных связей, в главе которых стояли бы pater familias – главы кланов (как Медичи во Флоренции и ван Артевельде в Генте). Лондонские связи были преимущественно горизонтальными, внутригильдейными, и законы, заботившиеся о благосостоянии сирот, еще укрепляли их. Сын вовсе не обязательно продолжал отцовское дело, преумножая семейную славу. Печатник Уильям Кекстон, вернувшись в Лондон после тридцатилетнего пребывания во Фландрии, с удивлением отмечал: «Отцы оставляют наследникам большое состояние, но из десяти редко процветают двое, и через сто лет род утрачивает свое имя». (Впрочем, справедливости ради следует отметить, что нередко лондонские семьи, разбогатев, попросту переставали быть купцами и ремесленниками, покидали город и, поселившись в провинции, переходили в класс джентри.)
В больших городах сиротство было весьма распространенным явлением; лондонские документы свидетельствуют, что многие дети в XIV-XV вв. росли в семье как минимум с одним неродным взрослым, а некоторые даже, лишившись обоих родителей, воспитывались в семье друзей, родственников или совершенно посторонних. Семьи, возглавляемые матерями-одиночками (вдовами), отнюдь не были редкостью, как и семьи с мачехами, отчимами, сводными братьями и сестрами. (В этом отношении, замечают исследователи, средневековые английские дети напоминают современных американских, с той разницей, что в нынешней ситуации причиной становится не высокая смертность, а большое количество разводов.) Лондонские законы обеспечивали защиту сирот и оговаривали условия их воспитания не менее детально, чем современные. Они определяли, кто должен растить детей, следили за их финансовым состоянием и требовали от опекунов непременного поручительства в том, что, по достижении совершеннолетия, подопечный получит свое состояние в полное распоряжение. Как и в других подобных случаях, поручители отвечали собственными деньгами за нарушение условий контракта. Также закон требовал расследования и кары в тех случаях, если с сиротами обращались нечестно или жестоко.
Сирота, по лондонским законам, - это ребенок, который лишился отца, являвшегося гражданином города (freeman). Стать гражданином города можно было родившись в Лондоне, купив права гражданства (т.н. redemption) или же пройдя обучение в гильдии и сдав экзамен на мастера. Большинство граждан как раз составляли те, кто, побыв учениками и подмастерьями, сделались мастерами, поэтому основная сохранившаяся информация по делам опеки как раз касается семей ремесленников и купцов – состоятельных, среднего достатка и небогатых. Дети родителей, не являвшихся гражданами города, будь они богаты или бедны, иностранцы или англичане, не подпадали под защиту лондонской администрации; им приходилось довольствоваться частной благотворительностью.
Согласно лондонским законам, имущество завещателя следовало разделить на три части. Одну треть полагалось употребить на спасение души, другую отдать детям или иным наследникам, третью жене, в пожизненное пользование в качестве вдовьей доли. Эта третья часть также отходила наследникам после смерти жены, даже если она вступала в новый брак. Если только завещатель не оговаривал особых условий, все дети, мальчики и девочки, получали равные доли в наследстве. Например, при установлении опеки над сиротами Саймона Годарта и его супруги, городскому казначею были переданы шелковое платье стоимостью в тридцать фунтов, а также десять фунтов наличными; из этой суммы одна дочь (замужняя) получила на руки четверть, другая (на возрасте) столько же, а половину отложили для двух несовершеннолетних мальчиков. Иными словами, закон беспокоился как о самих детях, оставшихся сиротами, так и о том, чтобы их наследство не пропало. Он требовал, чтобы мэр, олдермены и казначей защищали сирот – телесно, духовно и финансово. С особым тщанием следовало выбирать опекуна, внимательно расследуя его мотивы. Согласно лондонским законам, опекуном не мог стать человек, способный извлечь выгоду из смерти юного наследника. Если сироте предстояло получить наследство по отцу, опекуном, как правило, назначали близкого родственника с материнской стороны, и наоборот. В одном случае, когда мать и ее второй муж потребовали прав опеки над дочерью, суд заявил, что по городским законам «опеку над несовершеннолетними не вправе осуществлять родственник, могущий унаследовать имущество сироты». Поскольку девочке предстояло получить наследство от матери, а не от отца, права опеки были переданы ее тетке с отцовской стороны. (Впрочем, чаще наследство исходило от отца, и в большинстве случаев официальным опекуном ребенка становилась именно мать.)
Опекун, в свою очередь, должен был найти поручителей, в знак гарантии того, что он будет защищать интересы ребенка и вернет ему его имущество, когда тот достигнет совершеннолетия. В начале XV в. лондонский суд требовал, чтобы опекуны вносили залог. Помимо наблюдения за финансовым благополучием подопечных, городские власти отслеживали даже их помолвки и отдачу в обучение, чтобы сироту не заставили вступить в брак ради выгоды опекуна и не понизили его статус. Так, Джон Гилдфорд, ставший опекуном Элис, дочери Уильяма де Теля, обещал, что будет «содержать и наставлять Элис, как положено, чтобы она не потерпела никакого унижения, и не позволит ей вступить в брак без согласия мэра, олдерменов и родственников» [в том случае, если Элис решит выйти замуж, будучи еще несовершеннолетней]. Когда же девочка достигнет совершеннолетия, «ей будет возвращено ее достояние, с процентами из расчета два шиллинга на фунт», согласно обычаю (этот процент был своеобразной платой за то, что опекуну дозволялось пускать имущество подопечного в оборот). А чтобы убедиться, что дети живы и за ними осуществляют должный присмотр, их периодически демонстрировали лорд-мэру, так сказать, во плоти.
Конечно, все это наводит на мысль, что в руках мэра и городских чиновников была сосредоточена немалая власть. А что если они не были честны? Что если мэр уступал настояниям (или подаркам) и передавал весьма соблазнительную опеку над богатым наследникам неподходящим лицам? Несомненно, многих мошенников привлекала перспектива жениться на вдове и стать опекуном ее детей. Новый муж мог до конца жизни жены пользоваться ее вдовьей долей, а также долей детей в наследстве, пока они не достигали совершеннолетия. Закон должен был звучать максимально недвусмысленно, чтобы оградить сирот от посягательств.
https://tal-gilas.livejournal.com/238387.html
Часть 2.
скрытый текстХотя возраст детей, поступавших под опеку, далеко не всегда указан в документах, можно все же сделать некоторые выводы о том, в каком возрасте, в среднем, они обычно теряли одного из родителей, преимущественно отца. В XIV веке средний возраст сирот, которым подыскивали опекунов, составлял 7-10 лет; иными словами, им предстояло пробыть под опекой от одиннадцати до четырнадцати лет, прежде чем достигнуть совершеннолетия. Иными словами, опекуны могли пользоваться их имуществом в течение этого срока. Поскольку дети были малы, они, как правило, оставались жить дома еще в течение некоторого времени, прежде чем поступить в услужение или в ученики. Трудно сказать, как смерть отца отражалась на психологическом облике ребенка (учитывая то, насколько часто жены с детьми переживали мужей); с вероятностью, в этом возрасте дети больше общались с матерью, чем с отцом, и его смерть производила вовсе не такой эффект, какой произвела бы смерть матери. Торговцы, в любом случае, часто отлучались из дому в долгие поездки. Кроме того, как уже говорилось, с самого рождения ребенок был тесно связан с большим количеством людей, которые не приходились ему кровными родственниками. Под одной кровлей с ним жили слуги, ученики и подмастерья, в гости часто приходили соседи и крестные, так что ребенок, вероятно, не чувствовал себя совсем уж лишенным мужского общества. Если мать вступала в новый брак, отчим также мог быть знакомым ребенку, а вовсе не посторонним человеком. Возможно, это облегчало сироте переход на новый жизненный этап.
Как уже было сказано, обеспеченные сироты неизбежно представляли собой лакомые кусочки. Человек, получивший право опеки над богатым сиротой, мог пользоваться его имуществом в течение десяти-двенадцати лет. Следовательно, поскольку опекуном не мог стать человек, способный извлечь пользу из смерти сироты, в его личных интересах было заботиться о выживании ребенка. Если подопечный умирал, не достигнув совершеннолетия, его имущество переходило в казну, таким образом уплывая из рук опекуна (за исключением тех достаточно редких случаев, если опеку над ребенком осуществлял родной брат или сестра).
Судя по всему, граждане достаточно доверяли закону – и мэру как его главному исполнителю. В сохранившихся средневековых завещаниях из Гастингса лишь 50 процентов мужчин на смертном одре заранее назначили опекунов для своих детей. Остальные предпочли положиться на здравомыслие городских властей. В большинстве случаев мужья назначали опекуном жену, затем – близких друзей, родственников, священнослужителей и, наконец, даже доверенных слуг и подмастерьев. Мэр, как правило, следовал тому же принципу, когда выбирал опекуна для сироты. В большинстве случаев право опеки получала мать, одна или вместе с новым мужем. В общем и целом, мэр и олдермены стремились оставить ребенка с родственниками. Только во время эпидемий, что логично, эта тенденция прерывалась (если верить документам, лишь треть сирот в таких случаях оказывалась под опекой выживших родственников).
Вдовы с маленькими детьми, как правило, быстро вступали в новый брак, в некоторых случаях – еще нося ребенка от предыдущего, ныне покойного, мужа! Обычай не требовал определенного срока траура. В 1309-1458 гг. половина вдов, представших перед Сиротским судом по вопросу опеки над их детьми, уже была замужем. Преимущественно, новые мужья занимались тем же ремеслом, нередко и состояли в той же гильдии. Количество детей у вдовы не играло особой роли. Так, один лондонский бакалейщик женился на вдове с шестью детьми.
Горожане также в изрядной степени полагались на собратьев по ремеслу и на глав гильдии, когда речь заходила о том, на кого оставить сирот. В некоторых случаях опекунами становились мастера, у которых сироты находились в обучении, иногда завещателем двигали доверие и дружба, без всяких дополнительных факторов. Так, Уильям Льюис в своем завещании поручил опеку над своими сыновьями Эдмундом и Джоном, двенадцати и восьми лет, Томасу де Фровику, собрату по гильдии ювелиров. Еще два члена той же гильдии выступили в качестве поручителей. Иногда права опеки разделялись между несколькими лицами. Николас де Холфорд передал деньги, которые завещал трем сыновьям, своему брату, хотя растить детей предстояло жене. Также он дал брату и невестке десять марок, чтобы те приняли в обучение его дочерей, Маргарет и Матильду.
Если у сироты не было ни состояния, ни близких родственников, заботу о нем брал на себя городской казначей. Так, в 1320 году, когда зашла речь об «Уолтере, сыне повара Ричарда, бедном сироте», он сам предстал вместе с ним перед мэром. Имущество ребенка, каково бы оно ни было, а также заботы о пристройстве мальчика были поручены казначею. Он мог потребовать у города возмещения издержек, если сирота был совершенно нищ, но, во всяком случае, ребенок лондонского гражданина не мог остаться без крыши над головой.
К сожалению, ценное имущество, принадлежащее сироте, порой подталкивало опекуна к нарушению закона; а поскольку права опеки можно было купить, заботы о наилучшем содержании и воспитании сироты могли несколько померкнуть по сравнению с вопросом о наследстве. Поскольку сирота представлял собой, так сказать, ценный актив, его благополучие находилось «в зоне риска». Среди возможных нарушений были недолжное распоряжение имуществом сироты, растрата и невозможность вернуть наследство, когда сирота достигал совершеннолетия, устройство брака подопечного без согласия мэра или плохие условия содержания ребенка. Впрочем, документы из Letter Book дают понять, что в 1309-1428 гг. лишь в пяти процентах дел, связанных с вопросами опеки, речь шла о нарушениях условий договора. Притом большинство жалоб связаны с растратой денег, нежели с дурным обращением или насильственным браком.
Не стоит забывать, что не только официальные опекуны, но и прочие представители «горизонтальных связей», сложившихся вокруг ребенка с самого момента его рождения (ближние и дальние родственники, соседи, друзья семьи, крестные), следили за его благополучием – и нередко приходили с жалобой к мэру. Так, некто Ричард Одигэм подал жалобу касательно двух дочерей Джона Хейлздона, его собрата по гильдии, утверждая, что им недоплатили четыреста фунтов, когда те достигли совершеннолетия. В 1352 году близкий родственник пяти детей Уильяма Хенемпстеда обвинил Уильяма-младшего, сына и душеприказчика покойного, а также опекуна четырех младших детей, в присвоении двухсот сорока фунтов. Суд вынудил Уильяма выплатить недостающую сумму.
Иногда и сами сироты, достигнув совершеннолетия, обращались в суд, чтобы вернуть свое добро. В случае смерти опекуна необходимая сумма выплачивалась из его личных средств. Когда дочери Джона де Лонга подали, посредством своего дяди, жалобу на опекуна, который растратил их наследство, опекун сбежал, поскольку не мог выплатить требуемую сумму. Вместо него пришлось расплачиваться двум поручителям, а в качестве нового опекуна был назначен дядя сирот. Бывали и курьезные случаи. Так, в 1316 году Ричард Габб пожаловался мэру, что не смог вернуть себе свое имущество, когда достиг совершеннолетия. Опекун, родственник Ричарда, признал, что получил на сохранение 88 фунтов и 20 пенсов, однако истратил 45 фунтов на ремонт дома, который также унаследовал Ричард, и на содержание мальчика. Хотя он и признал, что остались еще сорок три фунта, но все-таки не смог их выплатить – и был отправлен в тюрьму… а Ричарду пришлось изыскивать иные средства, чтобы вернуть себе свои деньги.
В числе средств, к которым прибегали нечестные опекуны, чтобы нажиться на подопечных, были брачные махинации. Агнес, вдова Джона Лоренса, и ее новый муж Саймон де Берг были назначены опекунами восьмимесячной Агнес. Мать и отчим задумали выдать Агнес, унаследовавшую от отца имущество стоимостью в сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона от первого брака. Уже были прочитаны оглашения и приобретено все необходимое (подвенечным платьем для Агнес должна была служить ее же крестильная сорочка, только разукрашенная), когда вмешались другие родственники, и мать Агнес лишили прав опеки. В другом аналогичном случае брак все-таки состоялся. Опекун, женившись на матери сироты, выдал затем малютку замуж по своему усмотрению, хотя и пообещал мэру, что не станет этого делать. Его посадили в тюрьму и оштрафовали на ту сумму, которую он рассчитывал получить в результате махинации – сорок четыре фунта. Брак был расторгнут, поскольку был заключен без согласия как минимум одной стороны, и вдобавок девочка еще далеко не достигла минимально необходимого возраста.
Наконец, опекуны могли скверно обращаться с ребенком и пренебрегать его воспитанием и обучением. Так, подросток по имени Джон, сын Уильяма Хэнингтона, неоднократно жаловался на своего опекуна, скорняка Лоренса Хэнингстона. Наконец вмешался мэр и потребовал, чтобы Лоренс каждый год выдавал своему подопечному «подбитый мехом плащ, куртку и блузу, четыре льняных нижних рубашки, удовлетворительную обувь, а также предоставлял ему приличную постель и каждую неделю тратил не меньше одного пенса (!) на стол и помещение для него». Дочь Роберта Конверса, годовалая Катерина, была отдана под опеку своей матери Роэзии – но та сначала вышла замуж за человека, растратившего наследство девочки, а затем вступила в третий брак и сбежала, бросив дочь.
В целом ряде инцидентов задействованы жители Лондона, не являющиеся его гражданами; в таких случаях мэр и олдермены были бессильны сделать что-нибудь. Так, сын Ричарда Холла унаследовал внушительное состояние в провинции, и в результате права опеки над ним перепродавались несколько раз – ребенок буквально переходил из рук в руки. Когда наконец мальчик привлек внимание городских властей, мэр и олдермены с сожалением признали, что не могут ничем помочь – отец мальчика не был гражданином города, и сам Ричард родился за пределами Лондона.
Что характерно, весьма немногие прецеденты отражают классическую фольклорную неприязнь между мачехами и приемными детьми. Надо сказать, эта неприязнь далеко не всегда бывала однонаправленной. Так. Элис, жена Роберта Портсмута, жила вместе с мужем и пасынком в комнате на втором этаже. Они с мужем поссорились, и пасынок ударил ее кулаком. Элис бросилась вон из комнаты, но муж, схватив палку, ударил ее в спину так, что она упала с лестницы. Пасынка к суду не привлекли, зато Роберту пришлось отвечать за население тяжких телесных повреждений. Иными словами, в этой ситуации мачеха была не обидчицей, а жертвой. Жалобы, в которых отражены отношения между мачехами/отчимами и приемными детьми, реже связаны с дурным обращением, а чаще с внутрисемейным соперничеством детей от разных браков. Хотя сводные братья и сестры не могли претендовать на наследство, принадлежавшее детям от первого брака, они, тем не менее, могли занять главенствующее место в сердце матери и в семейных планах на будущее.
Бывали случаи, когда многочисленных сирот из одной семьи разделяли, передавая разным опекунам. Впрочем, средневековый Лондон был невелик, и члены семьи оставались в тесном контакте. Так произошло с семьей Джона Стортфорда, умершего в 1298 году. Его старший сын, Джек, поселился в доме олдермена Джона Кентербери, а Гилберт, Адам, Сесилия, Марджери и Нарджери (прозвище девочки, которую тоже звали Марджери :)) – у дедушки с материнской стороны. Через два года дедушка скончался; тогда двенадцатилетнего Гилберта и четырехлетнюю Нарджери отдали рыбнику Джона Лукасу, а трехлетнего Адама и девятилетнюю Марджери – другому человеку. Гилберт умер в возрасте тридцати двух лет, завещав свое имущество сестрам Сесилии и Марджери, дяде и брату Джеку. Иными словами, хотя дети и росли в разных семьях, они, с вероятностью, поддерживали отношения между собой на протяжении всей жизни. В принципе случаи, когда детей из одной семьи разделяли, довольно редки, хотя и не исключительны. Из 495 дел об опеке, рассматриваемых в лондонском суде в 1309-1428 гг., такое случилось в 54 случаях. Чаще всего такое происходило, если один из детей уже был достаточно взрослым, чтобы поступить в обучение или услужение (как Джек Стортфорд). Дети восьми-девяти лет уже могли участвовать в работе по дому, а потому их могли отдать на воспитание друзьям, соседям и собратьям по гильдии, даже если мать была жива.
https://tal-gilas.livejournal.com/238698.html
Часть 3
скрытый текстЧто же происходило с оставшимися без родительского попечения детьми, которые не принадлежали к числу граждан и не могли пользоваться городскими привилегиями, ну или просто были слишком бедны, чтобы рассчитывать на усиленное внимание со стороны городских властей?
Позднее Средневековье – это период, когда с особой остротой встает вопрос попечения о «сирых и убогих» (нищих, неизлечимо больных, вдовах, сиротах, престарелых, калеках) и изыскиваются новые средства к тому. К началу XV века гражданские власти, приходы, странноприимные дома и госпитали, основанные светскими благотворителями, начинают на постоянной основе делать то, чем прежде по традиции занимались монастыри и церкви. В числе тех, кто нуждался в благотворительности, были, разумеется, и подкидыши, хотя по официальным источникам довольно трудно проследить их дальнейшую судьбу после того, как их помещали в соответствующее учреждение.
О подкидышах мы, по большей части, узнаем из случайных упоминаний. Большинство архивных свидетельств о брошенных детях – это косвенная, случайная информация. Однако можно сделать вывод, что найденышами юридически считались младенцы и маленькие дети, которых оставили на произвол судьбы или подкинули в надежде, что о них кто-нибудь позаботится в отсутствие биологических родителей. Так, в 1336 году некая женщина оставила трехлетнего ребенка на церковной паперти; когда она уходила, ребенок закричал, и привлек к себе внимание прохожих. Тем не менее, подкинуть младенца само по себе не считалось преступлением.
В средневековой литературе тема подкидышей разработана достаточно подробно. Так, в основе «Лэ о ясене» Марии Французской – судьба разделенных при рождении сестер, одну из которых, завернутую в константинопольский шелк и снабженную золотым кольцом в знак благородного происхождения, относят в большой город и оставляют в тени ясеня, растущего у ворот женского монастыря. Привратница находит девочку и отдает на прокормление своей дочери; впоследствии настоятельница монастыря принимает благородную малютку на воспитание и растит как свою племянницу. Некоторые эпизоды здесь вполне согласуются с исторической реальностью. Монастыри действительно принимали на воспитание подкидышей и даже официально давали разрешение оставлять младенцев у ворот (иногда в воротах даже делали специальную нишу, куда можно было положить ребенка). Во Флоренции одна женщина оставила у ворот монастыря Сан-Галло своего новорожденного ребенка, завернутого в лохмотья, с приложением записки: «Любящий Господь, будь милостив, чтобы я смогла найти своего ребенка». В целом ряде дошедших до нас записок родители препоручали своих детей Богу в надежде на воссоединение в будущем. Известны даже случаи, когда женщина, подкинувшая ребенка в монастырь, затем являлась и предлагала свои услуги в качестве кормилицы. В монастырях младенцев крестили, растили до определенного возраста, затем пристраивали в приемную семью, в услужение или в обучение. Также распространенным вариантом было отсылать найденышей на прокормление в крестьянские семьи. Случалось, что на попечении одной кормилицы оказывалось до шести младенцев. К сожалению, смертность приемышей в таких случаях была довольно высока.
Нижеприведенный инцидент хорошо иллюстрирует законы и традицию, установившуюся в отношении подкидышей. Некую молодую жительницу Лондона вызвали в суд, «ибо было хорошо известно, что она носила ребенка, и люди слышали, как она кричала в родовых муках, но никто с тех пор не знает, что случилось с младенцем». Женщина ответила, что ребенка сразу после рождения забрала ее мать. Бабушка объяснила суду, что «отдала ребенка молодому человеку, который был его отцом, и он пообещал поместить ребенка к хорошей надежной кормилице, с которой уже условился». Не исключено, что от нежеланного младенца избавились, попросту подкинув его предполагаемому отцу или кормилице. В данном случае внимание городских властей привлекли слухи и соседские пересуды; но гораздо чаще детей оставляли в общественных местах, где их непременно должны были заметить. Так, одну новорожденную девочку принесли прямо к зданию городского суда, а другую оставили на рыбном рынке.
В XIII веке в средневековой Европе на подкидышей наконец начинают обращать усиленное внимание. При этом, что характерно, каких-либо принципиально новых законов, направленных на то, чтобы сократить внебрачную рождаемость, не появляется, как и специальных постановлений касательно брошенных детей. Государство не вмешивалось в жизнь частных лиц до такой степени; но есть несомненные свидетельства того, что демография средневековых городов претерпевала серьезные изменения. Моралисты все чаще заговаривали о социальных пороках, практике благотворительности и реформе госпиталей. Пусть и косвенно, можно сделать вывод, что проблема подкидышей стала несколько более актуальной. В XIII-XIV вв. в Европе появляются первые госпитали (приюты), предназначенные для подкинутых детей. К XIV веку сеть приходских и частных учреждений заметно расширяется, ее работа становится систематической, вырабатываются внутренние механизмы действия применительно к актуальным нуждам общества.
Европа в XII-XIII вв. пережила небывалый демографический взлет. Крупные города особенно остро ощутили прирост населения. Для примера, население Парижа выросло со 160 000 тысяч в 1240 году до 210 000 в 1328 году – это практически беспрецедентный случай. В определенной степени демографический взрыв был связан не только с рождаемостью, но и с миграцией. В больших городах порой до половины жителей были мигрантами, зачастую пришедшими издалека. Среди них было немало женщин. Как правило, они были бедны, странствовали небольшими компаниями и селились в определенных районах. Нередко они находили работу в мастерских (прядильных, красильных, ткацких), поступали в услужение или в прачки. Те, к кому судьба была неблагосклонна, заболевали, впадали в крайнюю нищету или становились проститутками, чтобы заработать на хлеб. Хотя, несомненно, определенный процент этих женщин вступал в городе в брак и обзаводился семьей, многие так и оставались одни. Иными словами, появились все условия для того, чтобы выросло число брошенных детей, которых матери зачастую попросту не могли прокормить. В проповедях все чаще поднимается тема воздержания: женщин из низов уговаривают не производить на свет детей, о которых они не смогут позаботиться.
Пожертвования, милостыня, госпитали для найденышей и благотворительные приюты – все это были средства, предназначенные для попечения о самых слабых и беспомощных. В тринадцатом веке значительно выросло число госпиталей, не в последнюю очередь – трудами папы Иннокентия III, основавшего в Риме госпиталь Святого Духа (Санто-Спирито). В отличие от многих других средневековых приютов, в уставе Санто-Спирито были особо оговорены пункты, касавшиеся заботы о брошенных детях. Чтобы ограничить бесконтрольный приток детей, приютская администрация была вынуждена устанавливать рамки: так, в некоторые приюты и госпитали не принимали подкидышей, а только детей, чьи матери скончались в родах; в других наотрез отказывались принимать сирот, отдавая преимущество найденышам. Памятуя, что заботиться о сиротах должны городские и сельские приходы по месту жительства, некоторые госпитали со временем закрывали свои и для подкидышей, предоставляя приходам заботу и о них. Но, разумеется, несмотря на активное развитие горизонтальных связей в средневековой Европе, приходская, дружеская, родственная и соседская помощь простиралась лишь до определенных пределов. Мигрировавшие в поисках заработка женщины зачастую просто не имели в городе близких друзей, которых могли бы попросить о помощи… Кроме того, в госпиталях, не специализирующихся конкретно на подкидышах, маленькие дети находились бок о бок с неизлечимо больными, с умирающими стариками, с душевнобольными, нередко – с прокаженными. По сути, настоящие сиротские приюты, в современном смысле слова, появляются только в XVI веке, а до тех пор о подкидышах заботятся наряду с прочими «сирыми и убогими», не выделяя их в отдельную категорию.
К концу Средних веков богатые горожане начинают все чаще начинают исполнять роли светских покровителей для бедных и убогих, становясь основными источниками приходской благотворительности. Если в XIII веке в завещаниях определенная доля наследства предназначается для бедных, больных, дряхлых и прокаженных, то в некоторых завещаниях начала XIV века оговорена и доля для подкидышей. Гильдии начинают официально жертвовать деньги на кормилиц и нянек, заботившихся о подкидышах, которые, в отличие от сирот, содержались за счет доброхотных даяний прихожан. Появляются первые школы для сирот (куда, в том числе, принимают и просто детей неимущих родителей). Нередко воспитанники таких школ должны были окупать свое содержание, прося милостыню. Эти школы предназначались, в первую очередь, для мальчиков; для девочек, в свою очередь, открываются благотворительные заведения, где их обучают шитью, домоводству и прочим полезным навыкам.
Исследователь-медиевист Барбара Ханауолт, автор книги "Детство в средневековом Лондоне", замечает: «Прочитав примерно две тысячи дел об опеке в лондонской Letter Book [сборнике городских ордонансов, официальных документов и т.д.], трудно без скепсиса воспринять слова Филиппа Арьеса о том, что в Средние века детей не любили и не ценили. Лондонский мэр, олдермены и казначей были занятыми людьми, с массой собственных дел и административных обязанностей, однако же они уделяли пристальное внимание благополучию городских сирот, находившихся на их попечении».
скрытый текстСледует оговориться: в первую очередь, конечно, имеются в виду дети полноправных горожан, в идеале членов гильдий. Не следует забывать о сословности закона; чем перспективнее был юный сирота, тем, разумеется, большее внимание уделяли ему городские власти, и сын преуспевающего купца был окружен большей заботой со стороны опекунов, нежели сын поденщицы. Определенное количество сирот, в первую очередь из беднейших слоев населения, с городского «дна», неизбежно ускользало от внимания попечителей и пополняло армию нищих, бродяг и воришек. Однако даже малолетние нищие, дети проституток и найденыши могли рассчитывать хотя бы на помещение в приют или монастырский «госпиталь».
Речь, впрочем, далее пойдет не о них, а о детях, которые редко становились объектами благотворительности – о детях из средних городских семей, зачастую «полусиротах» (с одним живым родителем, как правило матерью), иногда незаконнорожденных, но всегда или почти всегда обеспеченных наследством.
Вообще следует заметить, что в средневековой Англии, в отличие от Италии и Фландрии, не развилось так называемой патрилинейности, т.е. мощных вертикальных связей, в главе которых стояли бы pater familias – главы кланов (как Медичи во Флоренции и ван Артевельде в Генте). Лондонские связи были преимущественно горизонтальными, внутригильдейными, и законы, заботившиеся о благосостоянии сирот, еще укрепляли их. Сын вовсе не обязательно продолжал отцовское дело, преумножая семейную славу. Печатник Уильям Кекстон, вернувшись в Лондон после тридцатилетнего пребывания во Фландрии, с удивлением отмечал: «Отцы оставляют наследникам большое состояние, но из десяти редко процветают двое, и через сто лет род утрачивает свое имя». (Впрочем, справедливости ради следует отметить, что нередко лондонские семьи, разбогатев, попросту переставали быть купцами и ремесленниками, покидали город и, поселившись в провинции, переходили в класс джентри.)
В больших городах сиротство было весьма распространенным явлением; лондонские документы свидетельствуют, что многие дети в XIV-XV вв. росли в семье как минимум с одним неродным взрослым, а некоторые даже, лишившись обоих родителей, воспитывались в семье друзей, родственников или совершенно посторонних. Семьи, возглавляемые матерями-одиночками (вдовами), отнюдь не были редкостью, как и семьи с мачехами, отчимами, сводными братьями и сестрами. (В этом отношении, замечают исследователи, средневековые английские дети напоминают современных американских, с той разницей, что в нынешней ситуации причиной становится не высокая смертность, а большое количество разводов.) Лондонские законы обеспечивали защиту сирот и оговаривали условия их воспитания не менее детально, чем современные. Они определяли, кто должен растить детей, следили за их финансовым состоянием и требовали от опекунов непременного поручительства в том, что, по достижении совершеннолетия, подопечный получит свое состояние в полное распоряжение. Как и в других подобных случаях, поручители отвечали собственными деньгами за нарушение условий контракта. Также закон требовал расследования и кары в тех случаях, если с сиротами обращались нечестно или жестоко.
Сирота, по лондонским законам, - это ребенок, который лишился отца, являвшегося гражданином города (freeman). Стать гражданином города можно было родившись в Лондоне, купив права гражданства (т.н. redemption) или же пройдя обучение в гильдии и сдав экзамен на мастера. Большинство граждан как раз составляли те, кто, побыв учениками и подмастерьями, сделались мастерами, поэтому основная сохранившаяся информация по делам опеки как раз касается семей ремесленников и купцов – состоятельных, среднего достатка и небогатых. Дети родителей, не являвшихся гражданами города, будь они богаты или бедны, иностранцы или англичане, не подпадали под защиту лондонской администрации; им приходилось довольствоваться частной благотворительностью.
Согласно лондонским законам, имущество завещателя следовало разделить на три части. Одну треть полагалось употребить на спасение души, другую отдать детям или иным наследникам, третью жене, в пожизненное пользование в качестве вдовьей доли. Эта третья часть также отходила наследникам после смерти жены, даже если она вступала в новый брак. Если только завещатель не оговаривал особых условий, все дети, мальчики и девочки, получали равные доли в наследстве. Например, при установлении опеки над сиротами Саймона Годарта и его супруги, городскому казначею были переданы шелковое платье стоимостью в тридцать фунтов, а также десять фунтов наличными; из этой суммы одна дочь (замужняя) получила на руки четверть, другая (на возрасте) столько же, а половину отложили для двух несовершеннолетних мальчиков. Иными словами, закон беспокоился как о самих детях, оставшихся сиротами, так и о том, чтобы их наследство не пропало. Он требовал, чтобы мэр, олдермены и казначей защищали сирот – телесно, духовно и финансово. С особым тщанием следовало выбирать опекуна, внимательно расследуя его мотивы. Согласно лондонским законам, опекуном не мог стать человек, способный извлечь выгоду из смерти юного наследника. Если сироте предстояло получить наследство по отцу, опекуном, как правило, назначали близкого родственника с материнской стороны, и наоборот. В одном случае, когда мать и ее второй муж потребовали прав опеки над дочерью, суд заявил, что по городским законам «опеку над несовершеннолетними не вправе осуществлять родственник, могущий унаследовать имущество сироты». Поскольку девочке предстояло получить наследство от матери, а не от отца, права опеки были переданы ее тетке с отцовской стороны. (Впрочем, чаще наследство исходило от отца, и в большинстве случаев официальным опекуном ребенка становилась именно мать.)
Опекун, в свою очередь, должен был найти поручителей, в знак гарантии того, что он будет защищать интересы ребенка и вернет ему его имущество, когда тот достигнет совершеннолетия. В начале XV в. лондонский суд требовал, чтобы опекуны вносили залог. Помимо наблюдения за финансовым благополучием подопечных, городские власти отслеживали даже их помолвки и отдачу в обучение, чтобы сироту не заставили вступить в брак ради выгоды опекуна и не понизили его статус. Так, Джон Гилдфорд, ставший опекуном Элис, дочери Уильяма де Теля, обещал, что будет «содержать и наставлять Элис, как положено, чтобы она не потерпела никакого унижения, и не позволит ей вступить в брак без согласия мэра, олдерменов и родственников» [в том случае, если Элис решит выйти замуж, будучи еще несовершеннолетней]. Когда же девочка достигнет совершеннолетия, «ей будет возвращено ее достояние, с процентами из расчета два шиллинга на фунт», согласно обычаю (этот процент был своеобразной платой за то, что опекуну дозволялось пускать имущество подопечного в оборот). А чтобы убедиться, что дети живы и за ними осуществляют должный присмотр, их периодически демонстрировали лорд-мэру, так сказать, во плоти.
Конечно, все это наводит на мысль, что в руках мэра и городских чиновников была сосредоточена немалая власть. А что если они не были честны? Что если мэр уступал настояниям (или подаркам) и передавал весьма соблазнительную опеку над богатым наследникам неподходящим лицам? Несомненно, многих мошенников привлекала перспектива жениться на вдове и стать опекуном ее детей. Новый муж мог до конца жизни жены пользоваться ее вдовьей долей, а также долей детей в наследстве, пока они не достигали совершеннолетия. Закон должен был звучать максимально недвусмысленно, чтобы оградить сирот от посягательств.
https://tal-gilas.livejournal.com/238387.html
Часть 2.
скрытый текстХотя возраст детей, поступавших под опеку, далеко не всегда указан в документах, можно все же сделать некоторые выводы о том, в каком возрасте, в среднем, они обычно теряли одного из родителей, преимущественно отца. В XIV веке средний возраст сирот, которым подыскивали опекунов, составлял 7-10 лет; иными словами, им предстояло пробыть под опекой от одиннадцати до четырнадцати лет, прежде чем достигнуть совершеннолетия. Иными словами, опекуны могли пользоваться их имуществом в течение этого срока. Поскольку дети были малы, они, как правило, оставались жить дома еще в течение некоторого времени, прежде чем поступить в услужение или в ученики. Трудно сказать, как смерть отца отражалась на психологическом облике ребенка (учитывая то, насколько часто жены с детьми переживали мужей); с вероятностью, в этом возрасте дети больше общались с матерью, чем с отцом, и его смерть производила вовсе не такой эффект, какой произвела бы смерть матери. Торговцы, в любом случае, часто отлучались из дому в долгие поездки. Кроме того, как уже говорилось, с самого рождения ребенок был тесно связан с большим количеством людей, которые не приходились ему кровными родственниками. Под одной кровлей с ним жили слуги, ученики и подмастерья, в гости часто приходили соседи и крестные, так что ребенок, вероятно, не чувствовал себя совсем уж лишенным мужского общества. Если мать вступала в новый брак, отчим также мог быть знакомым ребенку, а вовсе не посторонним человеком. Возможно, это облегчало сироте переход на новый жизненный этап.
Как уже было сказано, обеспеченные сироты неизбежно представляли собой лакомые кусочки. Человек, получивший право опеки над богатым сиротой, мог пользоваться его имуществом в течение десяти-двенадцати лет. Следовательно, поскольку опекуном не мог стать человек, способный извлечь пользу из смерти сироты, в его личных интересах было заботиться о выживании ребенка. Если подопечный умирал, не достигнув совершеннолетия, его имущество переходило в казну, таким образом уплывая из рук опекуна (за исключением тех достаточно редких случаев, если опеку над ребенком осуществлял родной брат или сестра).
Судя по всему, граждане достаточно доверяли закону – и мэру как его главному исполнителю. В сохранившихся средневековых завещаниях из Гастингса лишь 50 процентов мужчин на смертном одре заранее назначили опекунов для своих детей. Остальные предпочли положиться на здравомыслие городских властей. В большинстве случаев мужья назначали опекуном жену, затем – близких друзей, родственников, священнослужителей и, наконец, даже доверенных слуг и подмастерьев. Мэр, как правило, следовал тому же принципу, когда выбирал опекуна для сироты. В большинстве случаев право опеки получала мать, одна или вместе с новым мужем. В общем и целом, мэр и олдермены стремились оставить ребенка с родственниками. Только во время эпидемий, что логично, эта тенденция прерывалась (если верить документам, лишь треть сирот в таких случаях оказывалась под опекой выживших родственников).
Вдовы с маленькими детьми, как правило, быстро вступали в новый брак, в некоторых случаях – еще нося ребенка от предыдущего, ныне покойного, мужа! Обычай не требовал определенного срока траура. В 1309-1458 гг. половина вдов, представших перед Сиротским судом по вопросу опеки над их детьми, уже была замужем. Преимущественно, новые мужья занимались тем же ремеслом, нередко и состояли в той же гильдии. Количество детей у вдовы не играло особой роли. Так, один лондонский бакалейщик женился на вдове с шестью детьми.
Горожане также в изрядной степени полагались на собратьев по ремеслу и на глав гильдии, когда речь заходила о том, на кого оставить сирот. В некоторых случаях опекунами становились мастера, у которых сироты находились в обучении, иногда завещателем двигали доверие и дружба, без всяких дополнительных факторов. Так, Уильям Льюис в своем завещании поручил опеку над своими сыновьями Эдмундом и Джоном, двенадцати и восьми лет, Томасу де Фровику, собрату по гильдии ювелиров. Еще два члена той же гильдии выступили в качестве поручителей. Иногда права опеки разделялись между несколькими лицами. Николас де Холфорд передал деньги, которые завещал трем сыновьям, своему брату, хотя растить детей предстояло жене. Также он дал брату и невестке десять марок, чтобы те приняли в обучение его дочерей, Маргарет и Матильду.
Если у сироты не было ни состояния, ни близких родственников, заботу о нем брал на себя городской казначей. Так, в 1320 году, когда зашла речь об «Уолтере, сыне повара Ричарда, бедном сироте», он сам предстал вместе с ним перед мэром. Имущество ребенка, каково бы оно ни было, а также заботы о пристройстве мальчика были поручены казначею. Он мог потребовать у города возмещения издержек, если сирота был совершенно нищ, но, во всяком случае, ребенок лондонского гражданина не мог остаться без крыши над головой.
К сожалению, ценное имущество, принадлежащее сироте, порой подталкивало опекуна к нарушению закона; а поскольку права опеки можно было купить, заботы о наилучшем содержании и воспитании сироты могли несколько померкнуть по сравнению с вопросом о наследстве. Поскольку сирота представлял собой, так сказать, ценный актив, его благополучие находилось «в зоне риска». Среди возможных нарушений были недолжное распоряжение имуществом сироты, растрата и невозможность вернуть наследство, когда сирота достигал совершеннолетия, устройство брака подопечного без согласия мэра или плохие условия содержания ребенка. Впрочем, документы из Letter Book дают понять, что в 1309-1428 гг. лишь в пяти процентах дел, связанных с вопросами опеки, речь шла о нарушениях условий договора. Притом большинство жалоб связаны с растратой денег, нежели с дурным обращением или насильственным браком.
Не стоит забывать, что не только официальные опекуны, но и прочие представители «горизонтальных связей», сложившихся вокруг ребенка с самого момента его рождения (ближние и дальние родственники, соседи, друзья семьи, крестные), следили за его благополучием – и нередко приходили с жалобой к мэру. Так, некто Ричард Одигэм подал жалобу касательно двух дочерей Джона Хейлздона, его собрата по гильдии, утверждая, что им недоплатили четыреста фунтов, когда те достигли совершеннолетия. В 1352 году близкий родственник пяти детей Уильяма Хенемпстеда обвинил Уильяма-младшего, сына и душеприказчика покойного, а также опекуна четырех младших детей, в присвоении двухсот сорока фунтов. Суд вынудил Уильяма выплатить недостающую сумму.
Иногда и сами сироты, достигнув совершеннолетия, обращались в суд, чтобы вернуть свое добро. В случае смерти опекуна необходимая сумма выплачивалась из его личных средств. Когда дочери Джона де Лонга подали, посредством своего дяди, жалобу на опекуна, который растратил их наследство, опекун сбежал, поскольку не мог выплатить требуемую сумму. Вместо него пришлось расплачиваться двум поручителям, а в качестве нового опекуна был назначен дядя сирот. Бывали и курьезные случаи. Так, в 1316 году Ричард Габб пожаловался мэру, что не смог вернуть себе свое имущество, когда достиг совершеннолетия. Опекун, родственник Ричарда, признал, что получил на сохранение 88 фунтов и 20 пенсов, однако истратил 45 фунтов на ремонт дома, который также унаследовал Ричард, и на содержание мальчика. Хотя он и признал, что остались еще сорок три фунта, но все-таки не смог их выплатить – и был отправлен в тюрьму… а Ричарду пришлось изыскивать иные средства, чтобы вернуть себе свои деньги.
В числе средств, к которым прибегали нечестные опекуны, чтобы нажиться на подопечных, были брачные махинации. Агнес, вдова Джона Лоренса, и ее новый муж Саймон де Берг были назначены опекунами восьмимесячной Агнес. Мать и отчим задумали выдать Агнес, унаследовавшую от отца имущество стоимостью в сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона от первого брака. Уже были прочитаны оглашения и приобретено все необходимое (подвенечным платьем для Агнес должна была служить ее же крестильная сорочка, только разукрашенная), когда вмешались другие родственники, и мать Агнес лишили прав опеки. В другом аналогичном случае брак все-таки состоялся. Опекун, женившись на матери сироты, выдал затем малютку замуж по своему усмотрению, хотя и пообещал мэру, что не станет этого делать. Его посадили в тюрьму и оштрафовали на ту сумму, которую он рассчитывал получить в результате махинации – сорок четыре фунта. Брак был расторгнут, поскольку был заключен без согласия как минимум одной стороны, и вдобавок девочка еще далеко не достигла минимально необходимого возраста.
Наконец, опекуны могли скверно обращаться с ребенком и пренебрегать его воспитанием и обучением. Так, подросток по имени Джон, сын Уильяма Хэнингтона, неоднократно жаловался на своего опекуна, скорняка Лоренса Хэнингстона. Наконец вмешался мэр и потребовал, чтобы Лоренс каждый год выдавал своему подопечному «подбитый мехом плащ, куртку и блузу, четыре льняных нижних рубашки, удовлетворительную обувь, а также предоставлял ему приличную постель и каждую неделю тратил не меньше одного пенса (!) на стол и помещение для него». Дочь Роберта Конверса, годовалая Катерина, была отдана под опеку своей матери Роэзии – но та сначала вышла замуж за человека, растратившего наследство девочки, а затем вступила в третий брак и сбежала, бросив дочь.
В целом ряде инцидентов задействованы жители Лондона, не являющиеся его гражданами; в таких случаях мэр и олдермены были бессильны сделать что-нибудь. Так, сын Ричарда Холла унаследовал внушительное состояние в провинции, и в результате права опеки над ним перепродавались несколько раз – ребенок буквально переходил из рук в руки. Когда наконец мальчик привлек внимание городских властей, мэр и олдермены с сожалением признали, что не могут ничем помочь – отец мальчика не был гражданином города, и сам Ричард родился за пределами Лондона.
Что характерно, весьма немногие прецеденты отражают классическую фольклорную неприязнь между мачехами и приемными детьми. Надо сказать, эта неприязнь далеко не всегда бывала однонаправленной. Так. Элис, жена Роберта Портсмута, жила вместе с мужем и пасынком в комнате на втором этаже. Они с мужем поссорились, и пасынок ударил ее кулаком. Элис бросилась вон из комнаты, но муж, схватив палку, ударил ее в спину так, что она упала с лестницы. Пасынка к суду не привлекли, зато Роберту пришлось отвечать за население тяжких телесных повреждений. Иными словами, в этой ситуации мачеха была не обидчицей, а жертвой. Жалобы, в которых отражены отношения между мачехами/отчимами и приемными детьми, реже связаны с дурным обращением, а чаще с внутрисемейным соперничеством детей от разных браков. Хотя сводные братья и сестры не могли претендовать на наследство, принадлежавшее детям от первого брака, они, тем не менее, могли занять главенствующее место в сердце матери и в семейных планах на будущее.
Бывали случаи, когда многочисленных сирот из одной семьи разделяли, передавая разным опекунам. Впрочем, средневековый Лондон был невелик, и члены семьи оставались в тесном контакте. Так произошло с семьей Джона Стортфорда, умершего в 1298 году. Его старший сын, Джек, поселился в доме олдермена Джона Кентербери, а Гилберт, Адам, Сесилия, Марджери и Нарджери (прозвище девочки, которую тоже звали Марджери :)) – у дедушки с материнской стороны. Через два года дедушка скончался; тогда двенадцатилетнего Гилберта и четырехлетнюю Нарджери отдали рыбнику Джона Лукасу, а трехлетнего Адама и девятилетнюю Марджери – другому человеку. Гилберт умер в возрасте тридцати двух лет, завещав свое имущество сестрам Сесилии и Марджери, дяде и брату Джеку. Иными словами, хотя дети и росли в разных семьях, они, с вероятностью, поддерживали отношения между собой на протяжении всей жизни. В принципе случаи, когда детей из одной семьи разделяли, довольно редки, хотя и не исключительны. Из 495 дел об опеке, рассматриваемых в лондонском суде в 1309-1428 гг., такое случилось в 54 случаях. Чаще всего такое происходило, если один из детей уже был достаточно взрослым, чтобы поступить в обучение или услужение (как Джек Стортфорд). Дети восьми-девяти лет уже могли участвовать в работе по дому, а потому их могли отдать на воспитание друзьям, соседям и собратьям по гильдии, даже если мать была жива.
https://tal-gilas.livejournal.com/238698.html
Часть 3
скрытый текстЧто же происходило с оставшимися без родительского попечения детьми, которые не принадлежали к числу граждан и не могли пользоваться городскими привилегиями, ну или просто были слишком бедны, чтобы рассчитывать на усиленное внимание со стороны городских властей?
Позднее Средневековье – это период, когда с особой остротой встает вопрос попечения о «сирых и убогих» (нищих, неизлечимо больных, вдовах, сиротах, престарелых, калеках) и изыскиваются новые средства к тому. К началу XV века гражданские власти, приходы, странноприимные дома и госпитали, основанные светскими благотворителями, начинают на постоянной основе делать то, чем прежде по традиции занимались монастыри и церкви. В числе тех, кто нуждался в благотворительности, были, разумеется, и подкидыши, хотя по официальным источникам довольно трудно проследить их дальнейшую судьбу после того, как их помещали в соответствующее учреждение.
О подкидышах мы, по большей части, узнаем из случайных упоминаний. Большинство архивных свидетельств о брошенных детях – это косвенная, случайная информация. Однако можно сделать вывод, что найденышами юридически считались младенцы и маленькие дети, которых оставили на произвол судьбы или подкинули в надежде, что о них кто-нибудь позаботится в отсутствие биологических родителей. Так, в 1336 году некая женщина оставила трехлетнего ребенка на церковной паперти; когда она уходила, ребенок закричал, и привлек к себе внимание прохожих. Тем не менее, подкинуть младенца само по себе не считалось преступлением.
В средневековой литературе тема подкидышей разработана достаточно подробно. Так, в основе «Лэ о ясене» Марии Французской – судьба разделенных при рождении сестер, одну из которых, завернутую в константинопольский шелк и снабженную золотым кольцом в знак благородного происхождения, относят в большой город и оставляют в тени ясеня, растущего у ворот женского монастыря. Привратница находит девочку и отдает на прокормление своей дочери; впоследствии настоятельница монастыря принимает благородную малютку на воспитание и растит как свою племянницу. Некоторые эпизоды здесь вполне согласуются с исторической реальностью. Монастыри действительно принимали на воспитание подкидышей и даже официально давали разрешение оставлять младенцев у ворот (иногда в воротах даже делали специальную нишу, куда можно было положить ребенка). Во Флоренции одна женщина оставила у ворот монастыря Сан-Галло своего новорожденного ребенка, завернутого в лохмотья, с приложением записки: «Любящий Господь, будь милостив, чтобы я смогла найти своего ребенка». В целом ряде дошедших до нас записок родители препоручали своих детей Богу в надежде на воссоединение в будущем. Известны даже случаи, когда женщина, подкинувшая ребенка в монастырь, затем являлась и предлагала свои услуги в качестве кормилицы. В монастырях младенцев крестили, растили до определенного возраста, затем пристраивали в приемную семью, в услужение или в обучение. Также распространенным вариантом было отсылать найденышей на прокормление в крестьянские семьи. Случалось, что на попечении одной кормилицы оказывалось до шести младенцев. К сожалению, смертность приемышей в таких случаях была довольно высока.
Нижеприведенный инцидент хорошо иллюстрирует законы и традицию, установившуюся в отношении подкидышей. Некую молодую жительницу Лондона вызвали в суд, «ибо было хорошо известно, что она носила ребенка, и люди слышали, как она кричала в родовых муках, но никто с тех пор не знает, что случилось с младенцем». Женщина ответила, что ребенка сразу после рождения забрала ее мать. Бабушка объяснила суду, что «отдала ребенка молодому человеку, который был его отцом, и он пообещал поместить ребенка к хорошей надежной кормилице, с которой уже условился». Не исключено, что от нежеланного младенца избавились, попросту подкинув его предполагаемому отцу или кормилице. В данном случае внимание городских властей привлекли слухи и соседские пересуды; но гораздо чаще детей оставляли в общественных местах, где их непременно должны были заметить. Так, одну новорожденную девочку принесли прямо к зданию городского суда, а другую оставили на рыбном рынке.
В XIII веке в средневековой Европе на подкидышей наконец начинают обращать усиленное внимание. При этом, что характерно, каких-либо принципиально новых законов, направленных на то, чтобы сократить внебрачную рождаемость, не появляется, как и специальных постановлений касательно брошенных детей. Государство не вмешивалось в жизнь частных лиц до такой степени; но есть несомненные свидетельства того, что демография средневековых городов претерпевала серьезные изменения. Моралисты все чаще заговаривали о социальных пороках, практике благотворительности и реформе госпиталей. Пусть и косвенно, можно сделать вывод, что проблема подкидышей стала несколько более актуальной. В XIII-XIV вв. в Европе появляются первые госпитали (приюты), предназначенные для подкинутых детей. К XIV веку сеть приходских и частных учреждений заметно расширяется, ее работа становится систематической, вырабатываются внутренние механизмы действия применительно к актуальным нуждам общества.
Европа в XII-XIII вв. пережила небывалый демографический взлет. Крупные города особенно остро ощутили прирост населения. Для примера, население Парижа выросло со 160 000 тысяч в 1240 году до 210 000 в 1328 году – это практически беспрецедентный случай. В определенной степени демографический взрыв был связан не только с рождаемостью, но и с миграцией. В больших городах порой до половины жителей были мигрантами, зачастую пришедшими издалека. Среди них было немало женщин. Как правило, они были бедны, странствовали небольшими компаниями и селились в определенных районах. Нередко они находили работу в мастерских (прядильных, красильных, ткацких), поступали в услужение или в прачки. Те, к кому судьба была неблагосклонна, заболевали, впадали в крайнюю нищету или становились проститутками, чтобы заработать на хлеб. Хотя, несомненно, определенный процент этих женщин вступал в городе в брак и обзаводился семьей, многие так и оставались одни. Иными словами, появились все условия для того, чтобы выросло число брошенных детей, которых матери зачастую попросту не могли прокормить. В проповедях все чаще поднимается тема воздержания: женщин из низов уговаривают не производить на свет детей, о которых они не смогут позаботиться.
Пожертвования, милостыня, госпитали для найденышей и благотворительные приюты – все это были средства, предназначенные для попечения о самых слабых и беспомощных. В тринадцатом веке значительно выросло число госпиталей, не в последнюю очередь – трудами папы Иннокентия III, основавшего в Риме госпиталь Святого Духа (Санто-Спирито). В отличие от многих других средневековых приютов, в уставе Санто-Спирито были особо оговорены пункты, касавшиеся заботы о брошенных детях. Чтобы ограничить бесконтрольный приток детей, приютская администрация была вынуждена устанавливать рамки: так, в некоторые приюты и госпитали не принимали подкидышей, а только детей, чьи матери скончались в родах; в других наотрез отказывались принимать сирот, отдавая преимущество найденышам. Памятуя, что заботиться о сиротах должны городские и сельские приходы по месту жительства, некоторые госпитали со временем закрывали свои и для подкидышей, предоставляя приходам заботу и о них. Но, разумеется, несмотря на активное развитие горизонтальных связей в средневековой Европе, приходская, дружеская, родственная и соседская помощь простиралась лишь до определенных пределов. Мигрировавшие в поисках заработка женщины зачастую просто не имели в городе близких друзей, которых могли бы попросить о помощи… Кроме того, в госпиталях, не специализирующихся конкретно на подкидышах, маленькие дети находились бок о бок с неизлечимо больными, с умирающими стариками, с душевнобольными, нередко – с прокаженными. По сути, настоящие сиротские приюты, в современном смысле слова, появляются только в XVI веке, а до тех пор о подкидышах заботятся наряду с прочими «сирыми и убогими», не выделяя их в отдельную категорию.
К концу Средних веков богатые горожане начинают все чаще начинают исполнять роли светских покровителей для бедных и убогих, становясь основными источниками приходской благотворительности. Если в XIII веке в завещаниях определенная доля наследства предназначается для бедных, больных, дряхлых и прокаженных, то в некоторых завещаниях начала XIV века оговорена и доля для подкидышей. Гильдии начинают официально жертвовать деньги на кормилиц и нянек, заботившихся о подкидышах, которые, в отличие от сирот, содержались за счет доброхотных даяний прихожан. Появляются первые школы для сирот (куда, в том числе, принимают и просто детей неимущих родителей). Нередко воспитанники таких школ должны были окупать свое содержание, прося милостыню. Эти школы предназначались, в первую очередь, для мальчиков; для девочек, в свою очередь, открываются благотворительные заведения, где их обучают шитью, домоводству и прочим полезным навыкам.
Поделиться в соцсетях
1
Комментарии