День в истории Блогхауса: 16 июня 2018

^-__-^~

Вчера у Люды Орел было два сеанса, до и после мы бегали по магазинам за едой для себя и животных.

И вот в зоомагазине мы увидели ИХ - двух джунгариков, один из которых был снежно-белым с серой полоской по хребту, а второй - темно-темно-серым с черными полосками на положенных местах, но это видно только на солнце, с белым колье на груди и белыми лапками.

В общем, теперь у нас опять суммарно восемь хомяков.

 

Раньше в обоих магазинах этой маленькой местной сети не умели определять и рассаживать хомяков (так у нас появилась беременная Вакаба), теперь же на клетке красовалась гордая табличка "сомцы" :).

Мы сразу же назвали их Микаге и Мамия соответственно.

Фэндом тот же.

 

Они офигительные!

Совершенно инопланетные и очень ласковые, неожиданно ручные.

Мы даже подумываем, не переименовать ли их во что-то более in character.

 

Потом мы пошли во второй магазин - посмотреть, что там, - и нашли еще разноцветных хомяков, но в домике, где их было плохо видно.

Медоточиво-хамливая дура, которая там (пока) работает, не дала нам их посмотреть, потому что до закрытия магазина осталось "всего 15 (!) минут", а ей платят всего тысячу в день, а мы "приходить надо вовремя".

Мы, не долго думая, поднялись в ветклинику, которой принадлежит этот магазин, и нажаловались на нее, потому что какого черта.

 

Заодно выяснили, когда там работает кто-то вменяемый.

Нам даже предложили звонить и спрашивать :).

Отличная идея!

 

Но покупать мы пока что подождем, потому что есть подозрение, что белый мальчик, которого нам продали, вовсе не мальчик.

Люда Орел ржет, что рассаживать хомяков они уже научились, а правильно определять пол - еще нет.

Во втором магазине, кстати, и рассаживать еще не пробуют, так что есть шанс выискать не только цветную, но еще и беременную, что значительно экономит деньги.

 

Но сначала посмотрим, не размножатся ли эти.

Весь остаток дня мы, естественно, провели в мимими-состоянии и втыкании на клетку.

Попутно я изобрел гениальную конструкцию для крепежа лампы для цветов к креслу на кухне, на днях покажу.

 

Сегодня выяснилось, что новые хомяки не раздербанили салфетки на гнездо, как все остальные, а сделали из них занавески, которыми прикрылись от любопытных глаз, и живут под ними.

Иногда только выходят в зримую область, а при попытке салфетки отодвинуть очень быстро возвращают их на прежнее место.

Пока живем так.

 

Завтра у нас шашлыки, тем более что Лет с ребенком уезжают на два месяца и хотят нас перед этим видеть.

С утра мы с Людой Орел все закупали, заодно приобрели новый букет белых пионов и пучок полудикой виолы, которую высадили и мимимикаем (еще мы купили вторые пахнущие петунии, запах которых ловят все, кроме меня).

Потом все покажу.

 

После этого у Люды Орел было два сеанса, а мы с Лидой все мариновали, докупали недостающее, меняли бракованную поилку на новую, ходили на ту квартиру за газовым ключом и еще что-то.

Сейчас они там доготавливают салат, скоро ужинать будем.

Таня Качкина с Ликой идут завтра с нами на шашлыки, чему мы очень рады!

 

Фраза этих дней, близкая к идентичности: "Подрыв устоев, поджог сараев" (вчера в утреннем раскладе на планерке Башня выпала :)).

 

На фото - наши новые хомяки.

 

~~~!~~~

Не хочу даже думать о пенсиях. Потому что сразу же появляется желание самовыпилиться. Если раньше и была у меня надежда дожить до благословенных 55 и получать что-то на хлеб и кусок сыра, валяясь на диванчике, то сейчас всё как-то смутно.

***

Всё же "не вынесла душа поэта" пошла я на ютуб и послушала Монеточку с Гречкой.

Достаточно.

На этом я тему закрываю и свое мнение оставляю при себе.

***

Ну и о приятном. В конце июня у нас намечается прибавление в семействе. Появятся два новых жильца. Нет, никто замуж не выходи и рожать не собирается. Хомячки. У нас снова будут хомяки.

***

Не люблю и не умею писать длинные посты. Так вот, чтобы написал и сразу опубликовал не получается, а начинаю перечитывать, понимаю, что всё ерунда, размышления глупые, слова корявые. То не так, это криво...И удаляю.

 

 

Решив, что основная масса народу поедет на стадион Спартак рискнула выбраться погулять по центру Москвы. Болельщики встречались, но безобидные, улыбчивые, некоторые даже с детями и непьяные.
Если так, то проводите ваш мундиаль. Не против.
Иностранного народу конечно прибавилось, но с учетом что Москва, особенно в центре постоянно истинный Вавилон, и тем ближе к Красной Площади, чем реже можно услышать русскую речь из-за наплывов туристов... ну не очень пока мне в глаза бросилось сколько ж к нам понаехало в связи с футболом.

Веселые ребята, идут укрывшись флагами. Наши с ними братаются-обнимаются. КОроче там где была я мир-любовь и жвачка.

А после обеда, решила что душе надо еще немного прекрасного и сходила на еще один очень интересный концерт фонда Бельканто.
«Всемирный день ветра. Грузинский хор, дудук и орган»
Больше всего конечно понравился грузинский хор певший акапелла. Голоса, какие прекрасные у них голоса. В общем публика была в восторге и Ансамбль грузинского многоголосия «Acapella Saqartvelo» отхватил много выкриков "браво"
[instagram]https://www.instagram.com/p/BkFqcLWBHyk[/instagram]

Уже в который раз просвещаюсь, посещая концерты Бельканто. Например сегодня, узнала что такое дудук.

короткий ликбез про дудук, если кому интересноДуду́к (тур. düdük[1][2][3]; арм. դուդուկ) — язычковый деревянный духовой музыкальный инструмент с двойной тростью. Представляет собой трубку с девятью игровыми отверстиями.

Варианты распространены среди народов Кавказа[2], Ближнего Востока и Балканского полуострова.

В 2005 году музыка армянского дудука была признана шедевром Всемирного нематериального культурного наследия ЮНЕСКО[4].

В Армении дудук также известен как циранапох (арм. ծիրանափող), что дословно может быть переведено как «абрикосовая труба» или «душа абрикосового дерева»[5].

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%94%D1%83%D0%B4%D1%83%D0%BA

Если интересно как он звучит... то тема из ридлискотовского "Гладиатора" вам в помощь.


На котором с большим талантом и душой играл нам Хосров Манукян

В общем получился интересный экскурс в грузинское а-капельное пение, армянские музыкальные инструменты и мелодии, плюс немного абхазии и прочих горских народов.
Ушла с концерта очень довольная и в чем-то просвещенная.

Кайло поделился красотой) Про нас)

Редкость для меня - полностью реалистичная вещь.
Но тоже крипотная.


Мое окно выходит на Обводный канал. По совести, смотреть особо не на что. Промышленная зона, облезлые стены и заборы, мосты, которые далеко не так красивы, как Аничков или Египетский, — да к ним туристов и не водят. Мутные нечистые воды, из которых каким-то непостижимым образом высовываются блеклые кубышки. Как только выросли-то?

Глаза у моих сопалатниц похожи на воду в Обводнике. Такие же мутные и мертвые, и то, что в них пробивается от былой жизни, блеклое и безрадостное. Безжизненные, безысходные глаза.

У моих сопалатниц — бесцветные лица, давно не знавшие ни солнца, ни ветра, ни вечного питерского дождя.

Моих сопалатниц ежедневно выводят на прогулку. Они сидят под навесом во дворе, курят дешевые сигареты, о чем-то разговаривают. О том же, о чем и в палате.

скрытый текстМеня иногда отпускают погулять с мамой. Но за час прогулки далеко не уйдешь, и мы гуляем по набережной все того же осточертевшего Обводника, а потом мама заводит меня в какую-нибудь подворотню. Раньше я ненавидела питерские подворотни с их сырым зловонным сквозняком и похабными надписями на стенах, но теперь мне в качестве куска жизни годится и это. Если повезет, подворотня приведет во внутренний дворик, где стоят обшарпанные лавочки, и тогда мама достанет термос и баночку с едой и даст мне. Я буду поспешно заглатывать то, что она привезла, а мама будет досказывать мне начатое — про папу, про Ленку и ее учебу, про то, что звонила Лина…

Лина. Зеленые глаза, россыпь веснушек, привычка рисовать все подряд и где попало.

Я смирилась с тем, что мы с Линой даже не подруги.

И, как всегда, мы опоздаем, и последствия будут зависеть от того, кто нынче дежурная санитарка. Если Петровна — будет вздыхать с пониманием, а если Аня — закатит истерику, тщетно пытаясь подбавить в голос начальственного пафоса. Я не Вика, для меня Аня — не начальство, и заискивать перед ней я не собираюсь.

А потом я возвращаюсь в свою палату напротив сестринской. Не понимаю, на кой черт держать нас здесь, если мои припадки все равно проходят незамеченными. Они тихие. Вот Юлины — да, эти трудно не заметить, где бы она ни лежала. Юлю мне очень жалко. Она кроткая, милая, добрая, если бы не эпилептическое слабоумие во все поля, была бы чудесная женщина. А у Вики и припадков-то не было за все время. Она и поступила сюда не с припадками, а после неудачного суицида. Муженек довел. Вика — тоже слабоумная, только в другом ключе: нестерпимо болтливая, сексуально озабоченная, готовая жить хоть с уголовником, хоть с шизофреником. Кто-то из них бил ее так, что она не выдержала и перерезала себе вены.

А у меня нет слабоумия, хотя тоже вторая группа. У меня — болевой синдром чудовищной интенсивности. Сегодня меня как раз накрыло, и я с утра лежала, не двигаясь, под аккомпанемент беспрерывного Викиного трепа. Никто и не заметил… Только Петровна зашла спросить, с чего это я не вышла на обед. На обед, Карл…

Анальгетиков тут, сколько ни проси, не дадут. «Доктор не велел» — и хоть ты тресни. Мама передает мне тайком темпалгин и цитрамон, но десять таблеток с утра — это, по-моему, перебор, а легче не становится.

Но после обеда в больничной скуке наметилось некоторое оживление. Унылое жужжание больных прервалось отчаянными криками.

Я сползла с кровати и пошла посмотреть, кто это орет.

Санитарки с видимым усилием тащили девушку лет восемнадцати-девятнадцати. Она вырывалась и кричала, кричала, кричала... Еще одна санитарка, самая заморенная, тащилась сзади и что-то истерично втолковывала новенькой, размахивая перед ее лицом игрушками. Тигренок и обезьянка, что ли. Плюшевые. Наконец, девушка обессилела и обмякла, ее втащили в палату. Я тихонько, держась за стенку, прошла к ней.

Ее уже привязывали, а заморенная старуха баба Валя надевала на нее памперс.

— Не хочу! — ныла девушка. — Буду мокренькая!

— Не надо быть мокренькой, — увещевала ее баба Валя. — Смотри, вот твоя обезьянка… вот твой тигренок…

— Дайте, — взвизгнула девушка. Ей в руки вложили игрушки, тогда девушка мгновенно успокоилась, прижала к лицу игрушки и задремала.

У нее было замечательное лицо. Тонкое, изысканно вырезанное, с аристократичным носиком и чудесно очерченным ртом. Длинные-предлинные ресницы лежали на щеках, отбрасывая густую тень. Прядка темных волос прилипла к высокому лбу. И руки, которыми она судорожно сжимала игрушки, тоже были замечательными — в хиромантии такие называются «психическими», узкие, необычайно изящные руки.

Я смотрела на нее не отрываясь.

— Галя, а ты что здесь делаешь? Ну-ка, быстро в свою палату! — шикнула на меня Петровна.

— Галина Сергеевна, — сквозь зубы поправила я, но ушла.

С ними спорить — себе дороже.

— А сестра у меня дура, б-дь, — тараторила тем временем Вика, обращаясь не то к сонной и бледной Юле — видимо, ей тоже с утра нездоровилось, не то сама к себе, — дура, б-дь, моя сестра, такая дура, что ужас какая дура, б-дь! Она вообще, б-дь, дура конченная!

— Сколько можно? — раздраженно перебила я. — Здесь нет б-дей, кроме тебя! Ты что, без этого слова не можешь разговаривать?

Вика опешила. Но ненадолго.

— Привычка, — как ни в чем не бывало заявила она и продолжала: — Моя сестра конченная дура. Ее и отец солдатским ремнем лупил, дуру такую, и мама, а она все равно дура. По сравнению со мной — вообще дура, б-дь!

Я прикусила язык. Вика не виновата, что она такая. Она классический эпилептик, что поделать.

По признанию Вики, она занималась проституцией. Однако свою сестру и одну из больных — здесь, в этом отделении, все друг друга знают — называет «проститутищей» и осуждает за то, что трахается со всеми подряд. А вот своей подружкой, тоже из числа больных, восхищается. За то, что «находит себе на каждом углу».

Вика не виновата…

Если б еще как-то ее заткнуть!

Я легла на свою койку — черт бы ее побрал, Рахметову бы ее подсунуть вкупе с драным гнилым матрацем и почерневшими рваными простынями! — прикрыла глаза и предалась мечтам. Как обниму эту девушку с игрушками и потискаю. А если повезет, то и поцелую. Она такая славная. Может быть, ей тут помогут, и она сможет назвать свое имя и даже рассказать, что с ней происходит… А может быть, она чувствует себя ребенком, и мы с ней поиграем ее игрушками. Чего не может быть — полной безнадежности этой девушки. У нее живые ясные глаза, чистое прекрасное лицо, полное жизни гибкое тело. Она может улыбаться, я не сомневалась в этом.

Надо будет сказать маме, чтобы притащила пару-тройку моих старых плюшиков.

Из сестринской донесся аромат курительных палочек. Это медсестра Ольга Ивановна не выдерживает здешнего запаха. А чего она ожидала? Дверей на туалетах нет, и амбре оттуда сами знаете какое. Да и от больных запашок еще тот. Раз в неделю — помывка, плюс есть душевая, в которую нас водят под присмотром, и многие санитарки разрешают только подмыться. Но половина аборигенок вообще ни черта не соображают, а кто-то хочет, чтобы они мылись.

Я-то моюсь каждый день, а то и дважды в день. Мне становится легче от душа.

Мне еще становится легче от кофе, но кофе тут нельзя. Мама проносит его мне контрабандой, но личное свидание — раз в два дня. Катастрофически мало…

— Вот Копченый был такой хороший, — пробилось сквозь мои мысли бухтение Вики. — Мы с ним жили, он такой хороший был. Мама говорила, он сидел, значит, плохой, а он такой хороший!

— Чего ж расстались? — вяло полюбопытствовала я.

— А он «белку» поймал, — охотно сообщила Вика. — После того, как отсидел, бухал сильно.

— А за что сидел?

— За изнасилование, — легко ответила Вика. — Ну, ему там еще убийство шили, но он на дурку закосил. И молодец! Он очень хороший был.

«Такой хороший парень, всего два взыскания: одно за убийство, второе за изнасилование…»

— А чо такова? — удивилась Вика. Удивилась искренне. — Меня и группой насиловали. Ну и что? Я их потом на бабки развела, а потом мы с одним подружились… Я ж говорю, я проституировала, а потом меня группой насиловали, — вернулась она к своим рассказам.

— А потом ты связалась с шизофреником, — напомнила я.

— Ага. Он меня бил, уж так бил. И я его. Я чего, думаешь, такая худая? Это все от нервов, это он виноват, с-сучара!

Материлась Вика однообразно и скучно, зато долго. Я спаслась бегством.

Бежать тут некуда. Можно поглазеть в окно. Киносеанс «Обводник» начинается. Можно посидеть в холле и посмотреть древний телек. Смотреть нам разрешают только кулинарные шоу и какую-то передачу со сплетнями из жизни «звезд». Можно погулять по коридору, что я и сделала.

Из палаты девушки с игрушками донесся ее голос.

— Не хочу, не хочу, не хочу, — жалобно повторяла она. Санитарка что-то рычала в ответ. Я расслышала, как она называла имя — Алина.

Значит, эту девушку зовут Алина.

Мимо меня пробежала Ирка. Толстая, обрюзглая, она знавала лучшие времена. Узкие щиколотки, красивые руки, да и очертания капризных губ и тонкого носа намекали на это… Ирка с силой хлопнула по стене.

— Я тебе покажу, сволочь! — крикнула она стене, повернулась и побежала дальше.

Сперва я ее боялась и шарахалась, потом привыкла. С внешним миром Ирка вообще не связывается, кроме как в столовой. Там она ходит и пристает: «Не угостишь сочком? Не угостишь булочкой?» Кормят в больнице из рук вон плохо: мерзкое месиво под названием «ячневая каша» или «горох», «вегетарианский борщ», похожий на помои, выблеванные свиньями, и чай, по вкусу сравнимый с мочой молодого поросенка. Я не ем тут ничего. Но многие больные жрут по четыре-пять порций. Больница — единственное место, где женщины хотят поправиться, потому что многие из них попали сюда с энной степенью дистрофии.

Здесь принято клянчить еду, да и не только еду. Я не могу злиться на Ирку, потому что она сошла с ума после группового изнасилования: не все такие, как Вика. Но на остальных — прямо-таки взрываюсь.

Оля берет меня под руку.

— Как самочувствие? — спрашиваю я.

— Лучше, — Оля несмело улыбается. Когда ее сюда привезли, она только спала или плакала. Муж ее не навещает: у него панические атаки. Сама Оля по его настоянию решила не работать, а вести хозяйство, и в результате превратилась в законченного хикки. Страх перед людьми, перед улицей, перед жизнью превратил ее в трясущееся, как кисель, существо. Сейчас это у нее мало-помалу проходит, но до выздоровления еще далеко.

Нас догоняет Наташка.

— Мне плохо, — жалуется она. — У меня палец болит. А я от этого не умру?

Вот кто уж бесит так бесит!

Слава Богу, хоть Таню выписали. Таня уверяла, что у нее «украли душу». Ох, и заколебала…

Думаю, у всех них была причина, чтобы свихнуться. Наташка — из очень религиозной семьи, с кучей предрассудков, и тут ее парень затащил в постель, а потом бросил… Таня же элементарно не справлялась с уходом за своим новорожденным сыном. Но, елки, при чем тут мы? Эта парочка же изводит все отделение своими причитаниями!

Перед сном я все-таки захожу к Алине.

Она дремлет. Лицо ее бледно, но не обычной для больницы жабьей, мертвой, а красивой бледностью — как у героини готического романа. Игрушки лежат рядом с Алиной, такие уютные и трогательные, и вся она такая милая, такая одухотворенная…

— Спокойной ночи, — шепчу я, хотя Алина меня не слышит.

Утром снова переполох: возвращается Инна. Ее только позавчера выписали. Врач ей советовал еще побыть в больнице, но кто же согласится по доброй воле тут сидеть еще неделю? Но зря она не послушалась. С ней случился сильный нервный припадок, она рыдает. Мы сбежались к ней и утешаем ее. Она благодарит — видно, что не ожидала от нас участия и очень тронута. Инна нормальна в том смысле, что разумно и последовательно мыслит, здраво себя ведет, а сюда попала из-за повторяющихся нервных припадков. По-моему, она просто боится своего отца.

К обеду возвращается Алёна.

Ей за сорок, но она потрясающе красивая, жгучая, влекущая брюнетка. Хорошая, добрая женщина, вот только приступы непонятной агрессии мешают ей жить. Из-за диагноза она не смогла работать воспитательницей, как хотела. Нашла другую работу по душе — почтальоном — оказалось, и там ей нельзя работать… Ее выписали со «стойкой ремиссией», в тот же вечер отец напился и закатил ей скандал. Алёна даже не расстроена, что вернулась в больницу.

Она подсаживается ко мне в холле.

— Ты в курсе, что Катьку Рыбакову утопили? — без обиняков спрашивает.

— Утопили? Это точно не несчастный случай? — зачем-то переспрашиваю я.

— А хрен ее знает... Это ж Катька. Она могла так оскорбить, обидеть… вот и утопили, — с грустью констатирует Алёна.

— Жалко…

Мужчин как раз вывели на прогулку, и толстушка Оля, высовываясь из приоткрытой фрамуги, кричит им: «Тестостерончики! Ау!» Сейчас мне не хочется смеяться над ее выходками.

Мне правда жалко Катьку. И другую Катьку тоже жалко — она только что поступила и сейчас буровит где-то в конце коридора. Потоки мата и оскорблений прерываются булькающими звуками, и кто-то из санитарок летит, как на крыльях, за сменой постельного белья — свое Катька заблевала.

— Идиотка, — возмущаются санитарки. — Ей же нельзя пить! Это все ее мама виновата, почему допустила?

Я знаю назубок, что будет дальше.

Живая Катька со всеми перескандалит, всех обматерит. Потом начнет ломать цветы в холле, или опрокидывать телевизор, или швыряться тапками в окно. У нас-то решетки, но они снаружи. И все силы санитарок окажутся брошенными на Катьку. Ее привяжут к постели, вкатят лошадиную дозу успокоительного — нам никогда не говорят, какие препараты нам дают…

А я тем временем навещу Алину.

И вот живая Катька начинает безобразничать — выбегает полуголая из палаты, тряся обвисшими грудями, хватает стул, бросает в диван, хорошо, что на диване никто не сидит… Ее ловят. Раньше я радовалась своей проницательности, теперь надоело.

Я прохожу к Алине.

Она лежит, по-прежнему привязанная к кровати, глаза ее лихорадочно блестят, на щеках играет нездоровый румянец. Губы слишком красные — она их кусала, вон, видно, что прокусила до крови.

— Привет, — говорю я. — Как дела? Какие у тебя классные игрушки. Ты каких зверьков больше любишь? Чебурашки тебе нравятся? А мишки?

— Чебурашка, — Алина успокаивается от моего ласкового тона и вздыхает. — Чебурашечка.

— Галя, что вы тут делаете? Ей нужен покой, — Петровна выпроваживает меня за локоть. Я выхожу из палаты, но все-таки спрашиваю:

— А что с ней такое?

— Изнасиловали в детстве, — опасливо оглянувшись, шепчет Петровна. — Вот она и такая… Так, все, вперед в свою палату!

Потом в палату ко мне приходят Мила и Кира. Мои, можно сказать, подружки, хотя цена этой дружбе — ноль. Но здесь, в больнице, мы не прочь вместе погулять по коридору или поболтать.

Кира уже немного поправилась. Когда она поступила в больницу, ее ребра прощупывались сквозь толстую больничную пижаму. Она постоянно дрожала и все бормотала, что ее бывший муж подбросил ей радиоактивный излучатель в квартиру. К счастью, сейчас она уже почти в норме, через пару недель ее должны выписать. А Миле еще долго лежать. Ее диагноз — родовая травма. Мать-крановщица упала с трехметровой высоты, будучи беременной. Папаша, услышав, что ребенок родился инвалидом, тут же подал на развод…

Я начинаю подумывать о том, что человеку проще жить одному. Почти все мои товарки по несчастью оказались здесь, в этой больнице, или по вине своих «родных и любимых», или при их прямом содействии, или в силу того, что бедняг, уже больных, оставили без помощи и поддержки.

Мне хочется с кем-нибудь поговорить об Алине.

Но что-то мешает, словно в этом будет что-то нецеломудренное. Мои чувства к Алине должны быть только моими.

И все-таки я передаю маме записку с просьбой принести моего старого Чебурашку.

По ночам в соседней палате кто-то разговаривает. Дверей на палатах нет, так что все прекрасно слышно. Большинство больных — под снотворными препаратами, и им эта болтовня нисколько не мешает. Им, но не мне. Признаться, я думала, что это такие же полуночники переговариваются между собой. А потом санитарка зашла и — «С кем ты разговариваешь?» — «С сыном!» Сын этой старухи давно умер…

И вдруг пронзительный вопль разрывает вязкую тишину. Разрубает узел тяжелых сновидений, вспарывает мертвый зловонный воздух, взламывает навеянный лекарствами сон. Я вскочила и поспешила в коридор. Санитарки и дежурная медсестра уже неслись в палату, туда же спешил и дежурный врач — добродушный старичок, мы все его любим. Откуда-то я знала, что это кричит Алина.

— А-а-а-а-а! — кричала она. Крик у нее тоже необычный: живой, настоящий, отчаянный. Другие больные кричат на одной ноте, и в их тоскливом вое нет ничего человеческого, а Алина кричала, как испуганный ребенок. Я подошла к ней.

— Галя! Ты что тут делаешь? А ну-ка, марш в палату! — шикнула на меня Аня.

— Галина Сергеевна, — громко и резко осадила ее я. — Любопытствую.

— Идите спать, Галочка, — попросила меня баба Валя. — Видите, ей плохо…

Алина извивалась и кричала, пока ей делали укол и меняли памперс. Смотреть на нее было нехорошо, но я все же бросила последний взгляд.

У нее была такая тонкая талия. И плоский живот. Ее развернули на живот — на пояснице у нее были трогательные ямочки.

Алина, девушка с игрушками…

Утром у Вики случился припадок. Первый за все время пребывания в больнице.

— У-тю-тю, — визжала она, выгибаясь и деревенея. — Ой, дядька! Дядька! У-тю-тю-тю-тю!

Она сучила ногами, колотилась, руки ее мучительно сжимали и рвали край пододеяльника. Мы с Юлей хотели ей помочь, но Вика вырвалась и упала на пол.

Вбежали санитары, подняли ее, удерживали на кровати, пока подошла медсестра и сделала ей какой-то укол, потом пришел наш эпилептолог, — в общем, переполох… Улучив минутку, я спросила у бабы Вали:

— Как там Алина?

— Спит, — так же шепотом ответила та.

Наконец все успокоилось, санитарки вернулись на свой «пост» у телевизора. Считается, что они пашут до кровавых мозолей. На самом деле полы моют больные — за сигареты, а дежурят санитарки вполглаза, когда они нужны, их вечно звать приходится. Но мне сейчас это было на руку: я прокралась к Алине в палату.

Кроме нее, там были еще две женщины. Одна из них разгадывала простенький кроссворд, вторая похрапывала: тут многие спят целыми сутками. Я подошла к кровати Алины.

Она лежала тихо-тихо, совсем неподвижно, и руки безвольно вытянулись вдоль тела. Одна из игрушек упала на пол. Лицо Алины было очень белым, а губы — синеватыми. Прядка каштановых волос лежала рядом с точеным носиком и не шевелилась. Я наклонилась к ней — и не уловила дыхания.

Аня вломилась в палату — как всегда, агрессивная, вечно всем недовольная.

— Галина… Сергевна, блин, — рявкнула она. — Что вам тут, медом намазано? Идите к себе!

— Тихо, — сказала я. — Т-с-с-с! Разве вы не видите? Она спит. Вы довольно ее беспокоили, не тревожьте ее хоть сейчас.