— Приветствуем всех фэнов «Ричарда Третьего», всех, кто любит Уилла, в театре «Риц» города Суиндона! — (Барабанная дробь). — Ради вашего УДОВОЛЬСТВИЯ, ради вашего НАСЛАЖДЕНИЯ, чтобы дать вам НАЗИДАНИЕ и доставить РАЗВЛЕЧЕНИЕ, ради ШЕКСПИРИФИКАЦИИ народонаселения мы представим перед вами уилловского «Ричарда Третьего» — для зрителей, перед зрителями, силами ЗРИТЕЛЕЙ!
Толпа радостно зааплодировала, и он поднял руки, успокаивая аудиторию.
— Но прежде, чем мы начнем… Поприветствуем Ральфа и Тэю Суонэйвон, которые пришли сюда в двухсотый раз!
Толпа устроила овацию Ральфу и Тэе, вышедшим на авансцену в костюмах Ричарда и леди Анны. Они поклонились зрителям, которые засыпали их цветами.
— Ральф играл гадкого Дика двадцать семь раз, а Тэя тридцать один раз представала здесь леди Анной и восемь — Маргаритой!
скрытый текстЗрители топали ногами и свистели.
— Итак, в честь их двухсотого спектакля они впервые будут играть друг с другом на одной сцене!
Актеры почтительно раскланялись, и зрители снова зааплодировали, занавес закрылся, его заело, он поколыхался, чуть приоткрылся и закрылся окончательно.
Повисла недолгая пауза, а затем занавес явил нашему взору Ричарда, расположившегося в углу сцены. Он хромал взад-вперед вдоль рампы, злобно поглядывая на зрителей поверх мерзкого накладного носа.
— Переигрываешь! — крикнул кто-то с галерки.
Ричард открыл было рот, чтобы начать монолог, и весь зал хором произнес:
— Когда же солнце зиму обратило?
— Сегодня, — ответил Ричард с жестокой улыбкой, — солнце Йорка превратило…
В канделябрах высоко над головой зазвенел смех. Спектакль начался. Мы с Лондэном веселились вместе с остальными. «Ричард III» — из тех пьес, которые не подчиняются закону всеобщей энтропии: ею можно наслаждаться вновь и вновь.
— …в сверкающее лето зиму распрей, — продолжал Ричард, хромая через сцену.
При словах «сверкающее лето» шесть сотен зрителей надели темные очки и посмотрели на воображаемое солнце.
— …И нависавшие над нами тучи нашли могилу в бездне океана…
— А что у нас с доспехами сегодня? — проскандировал зрительный зал.
— Сегодня, лавром увенчав чело, мы сбросили избитые доспехи… — продолжал Ричард, старательно игнорируя подсказки.
Мы были на этом представлении раз тридцать, и даже сейчас я невольно повторяла каждое слово, звучавшее со сцены.
— …под томный рокот сладострастной лютни… — вел свою роль Ричард, выкрикнув слово «лютня» изо всех сил, чтобы перекрыть альтернативные предложения отдельных зрителей.
— Пианино! — крикнул один.
— Волынки! — сказал другой.
Кто-то сзади, потеряв нить, громко крикнул: «Величавой стати!» — на середине следующей фразы. Его возглас потонул в дружном вопле зрительского зала:
— Играй в карты! — в ответ на ричардовскую фразу «Но я не создан для утех любовных».
Лондэн посмотрел на меня и улыбнулся. Я невольно ответила улыбкой. Все было так чудесно!
— Я недоделан при самом зачатье… — бормотал Ричард, а зрители, снова придя к единству, грубо топали по полу, и грохот эхом отдавался по всему залу.
Мы с Лондэном никогда не пытались выйти на сцену и не трудились сооружать себе костюмы. В «Рице» давали одну-единственную пьесу, по пятницам, все остальное время он стоял пустым. Актеры-любители и фэны Шекспира приезжали со всех концов Англии, чтобы поучаствовать в спектакле, и зал был всегда набит до отказа. Несколько лет назад представление давала французская труппа — под непрерывную овацию. Пару месяцев спустя она уехала в Совиньон, чтобы повторить представление.
— …Мне стоит выйти — и собаки лают…
Зрители громко залаяли, словно собаки на псарне перед кормежкой. Снаружи молодые коты немедленно убрались подальше, зато матерые котяры лишь насмешливо переглянулись.
Действие продолжалось, актеры работали безукоризненно, зрители сыпали колкими замечаниями — порой в точку, порой непонятными или просто вульгарными. Когда Кларенс стал жаловаться, что король «в азбуке не терпит буквы Г: ему волшебник нашептал, что некто, чье имя начинается на Г, лишит престола всех его потомков», зрители заорали:
— Глостер начинается с буквы «гэ», придурок!
Ричард упал перед леди Анной на колени, приставив клинок к своему горлу, — зрители дружно принялись подбадривать леди Анну, подсказывая, как лучше резать. Перед репликой племянника Ричарда — юный герцог Йоркский намекает на горб Ричарда: «Принц нас обоих высмеял, милорд: хоть легок я и мал, как обезьянка, вам на плечах не вынести меня!!!» — зрители взвыли:
— Не намекай на горб, парень! — а после того, как он все же произнес эту реплику, скандировали:
— Та-у-эр! Та-у-эр! Та-у-эр!
Пьеса шла в постановке Гаррика и длилась всего два с половиной часа. В сцене битвы на Босуортском поле половина зрителей оказалась на сцене, помогая изображать сражение. Ричард, Кэтсби и Ричмонд были вынуждены драться в проходе между креслами, а вокруг кипела настоящая битва. Когда Ричард стал кричать «Корону за коня!», появилась розовая лошадь (на два исполнителя, как и положено в пантомиме), и представление выплеснулось в фойе. Ричмонд вытащил девушку из-за прилавка с мороженым, назначил ее своей Елизаветой и продолжил заключительный монолог с балкона. Зрительный зал приветствовал его в качестве нового короля Англии, а солдаты, сражавшиеся на стороне Ричарда, принесли новому королю присягу. Пьеса закончилась словами Ричмонда:
— Скажи «аминь», Творец!
— Аминь! — возопила толпа и радостно зааплодировала.
2. «Последний самурай» Хелен Девитт
Мы вернулись в зал и сразу почувствовали, что там царит необычное оживление. Слышались ропот и возгласы, человек десять тихонько хихикали. На сцене появилось множество предметов, которых не было прежде. Выстроились в ряд барабаны различных размеров, на стойке красовались медные колокольчики и два бокала с водой, — сразу и не поймешь, что там еще было. Ямамото вышел на сцену, в зале грянули аплодисменты. Он сел за рояль и заиграл.
Сперва мне показалось, что он начал играть опус 10 на основе старинной шотландской баллады под названием «Эдвард», этого произведения мне прежде ни разу не доводилось слышать. Но затем я поняла, что ошибалась. Он сыграл несколько тактов — из пяти или шести аккордов — и повторял их снова и снова. скрытый текстЯ понятия не имела, присутствовали эти аккорды в опусе 10 или нет. Иногда случается увидеть картину, где художник нанес краски на полотно, а потом взял да и соскоблил их почти все. Вот так и Ямамото начал «соскабливать» почти все звуки, и так до тех пор, пока от них почти ничего не осталось. Но даже тишайший звук, издаваемый фортепьяно, умирает не сразу, & он, по всей видимости, раз девять или десять давил на педаль во время этого умирания, так что слышались как бы отголоски других, уже почти затихших звуков. А может, просто придерживал эту педаль или не трогал ее вообще, не знаю. Трудно было понять, чем он там занимается. И я подумала, что, видимо, этот фрагмент действительно принадлежал опусу 10, но он решил дать публике возможность услышать его во всех вариациях. Хотя, с другой стороны, эти вариации никак нельзя было назвать цельным произведением. Продолжалось все это минут двадцать или с полчаса. Затем он сделал паузу и принялся вытворять то же самое уже с другим фрагментом. И это тоже продолжалось минут двадцать или с полчаса. Потом снова пауза, и вот он заиграл произведение, действительно похожее на опус 10 по мотивам старинной шотландской баллады «Эдвард», но в котором содержались два тех самых фрагмента, которые он играл на протяжении последнего часа. Это продолжалось семь минут. Он перестал играть, в зале грянули аплодисменты.
Ямамото встал & подошел к стоявшим на сцене барабанам и ударил по одному из них палочкой. И пока над залом висело тягучее «бу-у-у-м», успел вернуться к роялю, сел и заиграл опус 10 ре минор. Продолжалось это пять минут. Он перестал играть, и в зале грянули аплодисменты. И еще — многие люди поднялись с мест и вышли из зала.
Было почти 10.15. Людо спросил, зачем он сыграл то же самое по новой? И я ответила: «Потом объясню», и кто-то услышал и засмеялся, и сказал, что не прочь стать мухой на стене. Людо вновь погрузился в чтение «Зова предков».
Следующие семь с половиной часов Ямамото играл опус 10 ре минор, порой казалось, что он сыграл совершенно одинаково раз пять подряд, но то было ошибочное впечатление., потому что на середине одной из фраз он вскакивал, звонил в колокольчик, или включая дрель, или же пользовался волынкой. Но иногда ничего подобного не делал, а играл все отрывки один за другим, как и положено. Некоторые из этих экзотических инструментов звучали вживую, звуки других воспроизводились по звукозаписи; и вот через шесть с половиной часов он перестал вскакивать и воспроизводить эти странные звуки, включил какую-то другую пленку, а сам, как ни в чем не бывало, продолжал себе играть. Оказалось, что на пленке записаны городские шумы, движение машин и прочего транспорта & еще шаги и разговоры людей, а он знай себе играл опус 10. И сыграл его раз десять, а потом и эта запись кончилась, но публика мало что слышала из-за всех этих шумов, а потому вполне возможно, что играл он всего две фразы из опуса 10. В 5.45 и эта запись подошла к концу, и музыкальное произведение тоже подошло к концу, и на протяжении 20 секунд в зале стояла полная тишина, а затем он снова заиграл то же самое произведение, чтобы теперь, когда ничто не мешает, публика расслышала хорошенько. Так он играл минут шесть, а затем перестал, и в зале снова наступила полная тишина, а потом он опять опустил руки на клавиши.
Все ожидали, что услышат опус 10 № 1 ре минор в 60-й раз, но коварный Ямамото вновь обманул ожидания публики. И быстро проиграл подряд опус 10 № 2 ре мажор, опус 10 № 3 до минор и опус 10 № 4 си мажор, и каждый из них публика слышала только по одному разу. И иллюзия, что можно, не сдаваясь, сыграть это пресловутое произведение 500 раз и ни разу при этом не повториться, рухнула в одночасье. Точно он только что заявил всем нам: нет, вы имели шанс, всего один шанс в жизни, но упустили его навсегда, надо было ловить момент, а теперь уже поздно. И слезы катились по моим щекам, когда я слушала все эти три произведения, потому что понимала, что мне дается всего один шанс услышать каждый, что я уже никогда не услышу, как можно сыграть его совсем по-другому, что ты слышишь только то, что слышишь. А потом я очнулась и поняла, что пора домой.
Исполнение всех этих трех произведений заняло минут двадцать. Он убрал руки с клавиатуры, и в зале воцарилась мертвая тишина.
Он долго сидел, потом встал, поклонился, и 25 человек, оставшиеся в зале, приветствовали его громом аплодисментов. Потом он вышел на середину сцены, взял микрофон и сказал: «Думаю, что движение в метро уже началось. Надеюсь, что все вы благополучно доберетесь до дома. Спасибо, что были со мной до конца».
Затем он выпустил микрофон из рук, подошел к ящику, на котором стояли два бокала с водой, отпил глоток из одного, поставил обратно и ушел со сцены.
3. «Дело табак» Терри Пратчетта
Разговоры в Опере стихли и прекратились, когда из-за занавеса на сцену вышла госпожа Сибилла. Она была женщиной, что называется, обширных пропорций, хотя и подозревала, что некоторые из них были даже более чем обширными. В любом случае она могла позволить себе платье от лучших портных и обладала манерами и осанкой, которые отличали ее сословие – ну, или, по крайней мере, сословие, к которому она принадлежала по рождению, поэтому, едва госпожа Сибилла вышла на сцену, раздались аплодисменты. Когда госпожа Сибилла решила, что они длятся уже достаточно долго, она сделала чуть заметный жест, и в зале, как по волшебству, воцарилась тишина.
У госпожи Сибиллы был особый тембр голоса для такого рода случаев. Каждому казалось, что она обращается именно к нему. Она сказала:
– Милорд патриций, госпожа Марголотта, ваша светлость господин наместник, послы, дамы и господа, я тронута, что вы все согласились прийти на мой маленький вечер, особенно учитывая то, что я упрямилась и так мало о нем рассказывала, – госпожа Сибилла сделала глубокий вдох, и несколько пожилых джентльменов на первых рядах чуть не разрыдались.
скрытый текст– Недавно мне посчастливилось найти несравненного музыканта, и без дальнейших промедлений я поделюсь с вами этим удивительным секретом. Можно потушить свет, Джеффри? Спасибо. Дамы и господа, я имею честь представить Слезы Гриба, которая сыграет нам свое сочинение под названием «Сумеречная серенада». Надеюсь, вам понравится. Точнее, я не сомневаюсь, что понравится.
Госпожа Сибилла отступила назад, когда занавес раздвинулся, и опустилась на стул рядом со Слезами Гриба, которая послушно сидела возле концертной арфы.
Невзирая на внешне невозмутимое обличье, сердце у Сибиллы стучало, словно отбивая чечетку. Притушить свет – отличная мысль. Чтобы девочка не увидела тысячи собравшихся в зале. Сибилла взяла Слезы Гриба за руку, боясь, что та, внезапно оказавшись на виду у всего Анк-Морпорка, вдали от дома, страшно испугается, но всё обернулось иначе. Девочка была необычайно спокойна, как будто не понимала, что должна испытывать трепет. Она на свой странный лад улыбнулась Сибилле и замерла, держа пальцы над струнами. В зале не было слышно ни звука, кроме шепота – зрители спрашивали друг друга, что это за маленькая, замершая в ожидании фигурка. Госпожа Сибилла тоже улыбнулась. Когда они поймут, будет уже поздно. Она посмотрела на часы.
<...>
– «Из каких пределов взялась она, эта музыка горних сфер?» Вот оно опять! Почему нельзя просто сказать «Откуда взялась эта музыка?». В любом случае идиотское начало статьи. И что такое горние сферы?
Ассистент задумался.
– Наверное, что-то связанное с горами. Но я могу и ошибаться.
Первый заместитель редактора пришел в отчаяние.
– Это прямо поэзия какая-то!
Некто очень хорошо выступил на концерте. Слушателям понравилось. Почему тот придурок в женской шелковой рубашке прямо так и не написал? В конце концов, в этой фразе заключено все, что нужно знать, не так ли? Заместитель редактора схватил красный карандаш, но, как только он принялся трудиться над злополучной рукописью, на лестнице послышались шаги, и в кабинет вошел мистер де Словв, редактор «Таймс», с таким лицом, словно он увидел привидение – или, быть может, привидение увидело его.
Он ошалело посмотрел на двух озадаченных сотрудников и с трудом выговорил:
– Харрингтон прислал заметку?
Первый заместитель протянул ему возмутительную рукопись.
– Да, шеф. По-моему, так просто чушь.
Де Словв схватил заметку, прочел, шевеля губами, и сунул обратно.
– Не менять ни единого слова. На первую полосу, Бакси, и, черт возьми, я очень надеюсь, что Отто сделал иконографию.
– Да, сэр, но…
– И не спорь, черт тебя дери! – рявкнул де Словв. – А теперь, с вашего позволения, я пройду к себе.
Он с грохотом зашагал по лестнице, а главный заместитель редактора и его ассистент принялись мрачно перечитывать заметку Натчбулла Харрингтона. Вот как она начиналась:
«Из каких пределов взялась она, эта музыка горних сфер, из какого потайного грота или неведомого подземелья? Из какой темной пещеры? Из какого окна в рай она доносилась? Мы видели крошечную фигурку в лучах света, и музыка захлестывала нас, то утешая, то благословляя, то обвиняя. Каждый повстречался с призраками, демонами и давними воспоминаниями. Сольное выступление Слез Гриба, юной леди гоблинского происхождения, длилось не более получаса – или целую вечность, – а когда оно закончилось, тишина нарастала, ширилась и густела, пока наконец не взорвалась. Все стояли и до боли хлопали в ладоши, по лицам слушателей текли слезы. Мы унеслись куда-то, а потом вернулись, став другими и мечтая о повторном путешествии в рай, даже если по пути пришлось бы иметь дело с адом».
4. «Школа в Кармартене» Анны Коростелёвой
Да-а, когда приехал Давид-ап-Гвиллим и когда он размотал все, во что был закутан, сразу стало понятно, почему все девочки от него без ума. При этом он был неприметен и скромен. Арфу он нес сам, и вообще с ним не прибыло почти никакой свиты, только парочка закутанных до самого носа учеников. Голос его, даже когда он просто говорил, а не пел, подкашивал совершенно. Человека со вторым таким голосом с пятнадцатого века не рождалось. И если учесть, что он был при этом талантливейшим поэтом, опасность для юных сердец складывалась очень большая. Но Давид-ап-Гвиллим умел как-то сохранять вокруг себя равновесие и покой. скрытый текстРианнон с лилией в волосах, Блодвидд и Морган-ап-Керриг проводили его в Южную четверть, в зал, где студенты расселись уже повсюду, даже на подоконниках. Давид-ап-Гвиллим подобрал полы плаща, сел на табуретку и пристроил на колене арфу. «Я надеюсь, никто не осудит меня за то, что я в основном воспеваю красоту, — сказал он. — Тем более, если оглянуться вокруг». После этого предисловия он спел о красавице Элинед, обводя зал извиняющимся взором, как бы желая сказать, что здесь достойных тем для баллады он видит столько же, сколько девичьих личиков перед ним.
Потом бард спел о победах валлийского оружия, которых, как оказалось, за долгую историю Уэльса все-таки несколько было. Потом он спел «Видение Ронабви», «Кассандру, дочь Приама», «Замок Теганви в Лланросе», «Воинов Алана Виргана» — ошеломляющую балладу о неверных войсках, которые бросили своего полководца в битве, — «Монаха из Лланкарвана», «Приключения Гвиона Баха» и песнь о походе рыцарей короля Артура на Рим. Затем он спел «Трех красавиц острова Придейн» и тут же, глазом не моргнув, перешел к импровизации религиозного содержания. Великий Давид-ап-Гвиллим был очень разнообразен. Потом он, очень тепло отозвавшись об отсутствующих бардах Анейрине, Хайнине и Лливархе Хене, спел по одной песне каждого из них, склоняя голову перед их талантом, чем совершенно подкупил публику.
Под конец Давид-ап-Гвиллим спел «Отшельника из Гверн-Абби» — песню о святом Коллене, который был тут же, в зале, и робко слушал из задних рядов. Отец библиотекарь, растроганный до слез, не знал, куда деваться от смущения.
После этого разрешили заказывать песни, кто какие хочет, и лихая понеслась. Давид подтянул струны арфы и, выхватывая из гула голосов все новые и новые названия, без возражений начал исполнять заказы младшего поколения. Только однажды, когда какой-то тоненький голосок из угла попросил балладу «Рин-ап-Мэлгон», Давид провел рукой по лбу и пробормотал со вздохом: «Боже мой, она же очень слабая», — но и тут подчинился и спел то, что просили. В середине ночи Мерлин все-таки вклинился с угощением, и, ворча, что соловья баснями не кормят и что не красна изба углами, пригласил всех на ужин. Непонятно было, как он успел уставить весь этот стол карпами в сметане, жареными лебедями и орехами в меду, напечь столько пирогов и при этом не взмокнуть, учитывая то, что в тот день он дал хлебопечкам выходной и, следовательно, хлопотал один.
В разгаре второй части вечера Давид-ап-Гвиллим прервался, опустился на одно колено и попросил у всех снисхождения. Это была прелюдия к выступлению его учеников. Учеников оказалось двое, и оба стоили своего учителя. Давид встал и поднял левую руку, накидка же его была такого покроя, что рукав ниспадал до земли. Из-за левого рукава Давида появилась девушка, которая спела «Вергилия-чародея» — вещь, редко исполняющуюся и тем более интересную, что прославленный Вергилий в ней выступал вовсе не как заезженный поэт-классик, а как средневековый алхимик и прорицатель. Профессор Орбилий развеселился: видно, и ему классик-Вергилий поднадоел. Потом из-за правого рукава барда возник второй ученик, лет пятнадцати, голос которого был как будто создан для церковного хора, но этим божественным голосом он исполнил пародию на валлийские исторические баллады — «Оллух и Килвен», ужасно смешную и местами, увы, неприличную. Все хохотали.
Ллевелис выбежал на середину, чтобы надеть девушке на голову венок, но за рукавом Давида-ап-Гвиллима ничего не оказалось.
— А… где же ваша ученица? — спросил он.
— Какая ученица? — лукаво улыбнувшись, спросил бард и сделал вид, что озабоченно заглядывает себе за спину. Тут все поняли, что никаких учеников и не было и все, что они видели и слышали только что, был опять же Давид-ап-Гвиллим, не чуждый некоторой забавной магии.
— У него такой диапазон голоса? — спросил совершенно оторопевший от всего этого Фингалл МакКольм.
— У него такое чувство юмора! — запрыгала Гвенллиан. Фингалл озабоченно искоса посмотрел на нее.
5. «Город Мечтающих Книг» Вальтера Мёрса
Встал особо толстый нибелунг, набрал в грудь побольше воздуха и, выдув чистую ноту, задержал ее.
Долго.
Очень долго.
Почти сенсационно долго — технически, с точки зрения дыхания, почти невозможно. Не набирая еще воздуха, не давая звуку ослабнуть или задрожать, он держал его долгие минуты. Не слишком блестящий тон: ни высокий, ни низкий — средний.
Я снова закрыл глаза и увидел черный луч, тянувшийся бесконечно и прямо как стрела через белую пустоту. И тут же понял (не спрашивайте, друзья мои, почему!), что это легендарный бухтингский пратон, первый официально принятый тон в истории замонийской музыки.
Тепло гудел он у меня в ушах, и в моем сознании сложилась история. Была ли она воспоминанием из школьных лет? Или поблекшими образами из какой-то книги? скрытый текстЭто была старинная бухтингская легенда о пратоне, который тогдашний правитель, князь Ориан Бухтингский повелел отыскать своим музыкантам. По его распоряжению этот тон должен был лечь в основу всей замонийской музыки, стать мерилом, сообразуясь с которым будут сочинять и исполнять музыку в грядущие века. Звучание у него должно быть не слишком экспрессивное, но и не слишком сдержанное, ничего радикального, никаких пограничных звуков, но такое, чтобы по нему расценивать все остальные, и чтобы он не звучал обывательски. Ориан приказал немедленно сыскать ему такую ноту.
Слетелись бухтингские музыканты и стали измерять и взвешивать все возможные тона и звуки: от оглушительного грохота кузнечных молотов по наковальне до еле слышного вопля ужаса устрицы, когда вскрывают ее домик. Но все они были или слишком громкими, или слишком тихими, слишком пронзительными или слишком глухими, слишком визгливыми или слишком низкими, слишком жидкими или лишенными объема, слишком чистыми или слишком смазанными. Музыканты отчаялись, ведь князь славился своей беспощадностью. И тем, что если подданные не исполняли его приказы достаточно быстро, заставлял их съедать флоринфские стеклянные клинки.
Уже совершенно отчаявшись, главный дирижер как-то проходил мимо одного домика, из окна которого раздалась та самая нота, которую так искали: не слишком высокая, не слишком низкая, чистая, длительная и основательная. Невинный, прямолинейный тон, из которого можно создавать целые симфонии.
Дирижер (молодой неженатый наттиффтофф хорошей наружности) вошел в дом и увидел там наттиффтоффскую девушку (также безупречного телосложения), которая играла на блок-флейте. Дирижер без памяти влюбился в девушку, а девушка — в него. Он привел возлюбленную к князю, которому она сыграла на блок-флейте свою ноту, и князь официально возвестил, что пратон, наконец, найден.
Но уже можно предположить, что это еще не конец, ведь легенда, как почти все замонийские истории, должна закончиться печально. Итак, князь тоже влюбился в девушку и приказал своему счастливому сопернику съесть тарелку стеклянных ножей, от чего тот, хрипя, скончался. Затем девушка от любовной тоски тоже проглотила несколько предметов с острыми краями и — по вполне понятным причинам — почила в ужасных муках. И, наконец, сам граф Ориан Бухтингский пообедал бриллиантами короны, так как не смог снести вины, и умер тяжкой смертью от множества обильных внутренних кровотечений. Но пратон с тех пор составляет основу всей замонийской музыки.
Эта крайне драматичная история промелькнула перед моим внутренним взором так выразительно, будто театральный спектакль, воплощенный в одной длящейся ноте трубамбона, которая теперь понемногу стихала.
Я открыл глаза. Толстый трубамбонист отнял ото рта свой инструмент и сел. Я откинулся на спинку стула. Невероятно! Музыка, способная без пения и слов передавать повествование! Это много лучше чтения вслух. И лучше любой традиционной музыки. Да это же новый вид искусства! Литературная музыка!
и ещё одна«Опасное лето» Туве Янссон
Шла генеральная репетиция пьесы Муми-папы, поэтому горели все лампы, хотя до вечера было еще далеко.
Бобрам пообещали контрамарки на премьеру, назначенную на следующий день. За это они сдвинули театр с мели и вывели его на глубину. Сцена, правда, так и осталась слегка перекошенной, и это было не слишком приятно…
Сцену задернули красным занавесом, потому что театр окружила целая флотилия лодок. Любопытные зрители явились с восходом солнца. И конечно же, они запаслись едой, так как генеральные репетиции всегда продолжаются очень долго.
— Мама, а что такое генеральная репетиция? — спросил маленький ежик.
— Это когда повторяют слова в самый последний раз, чтобы проверить, все ли их выучили наизусть, — отвечала мама-ежиха. — Завтра будут говорить без запинки, и тогда за представление нужно платить. А сегодня спектакль для таких бедных ежей, как мы, — бесплатный.
скрытый текстМежду тем, спрятавшиеся за занавесом артисты совсем не были уверены, что все идет, как надо. Муми-папа наспех переписывал пьесу.
Миса плакала.
— Мы же сказали, что обе хотим умереть в конце! — разорялась Мюмла. — Почему только ее должен съесть лев? Ведь мы обе невесты льва. Разве ты не понимаешь?
— Хорошо, хорошо, — нервно бормотал папа. — Сначала лев съест тебя, а потом Мису. Но не мешай мне, пожалуйста, я ведь пытаюсь думать гекзаметром! — Кто же тогда состоит с ним в родстве? — озабоченно выясняла мама. — Вчера Мюмла была замужем за твоим уехавшим сыном. А теперь, выходит, замужем за ним Миса, а я что же, ее мама? И Мюмла незамужем?
— Не хочу быть незамужем, — тотчас ответила Мюмла.
— Будьте сестрами! — в отчаянии воскликнул папа. — И тогда Мюмла будет твоей невесткой. Я хочу сказать — моей, вернее, твоей теткой, сестрой твоего отца.
— Но это никуда не годится, — вмешался Хомса. — Если Муми-мама твоя жена, то невестка не может быть твоей теткой.
— Все это не имеет никакого значения, — сказал Муми-папа. — И вообще не будет вам никакой пьесы!
— Успокойтесь и возьмите себя в руки, — с неожиданным пониманием сказала Эмма. — Все обойдется. Публика ведь не за тем идет в театр, чтобы понимать.
— Душечка Эмма, — умоляла ее Муми-мама. — Платье мне слишком узко, оно все время расходится на спине.
— И запомни! — шептала Эмма, держа во рту булавки. — Нельзя казаться веселой, когда она придет и станет говорить, что ее сын отравил свою душу ложью!
— Ну, конечно, не буду! — заверила Эмму Муми-мама. — Я обещаю выглядеть печальной.
Миса зубрила свою роль. Вдруг она отбросила тетрадку и закричала:
— Роль слишком веселая, она мне не подходит!
— Замолчи, Миса! — строго сказала Эмма. — Мы начинаем. Освещение готово?
Хомса включил желтый прожектор.
— Красный! Красный! — завопила Мюмла. — Мой выход на красный! Почему он всегда путает свет?
— Так бывает всегда, — успокоила ее Эмма. — Вы готовы?
— Я не знаю своей роли, — в панике пробормотал Муми-папа. — Я не помню ни единого слова.
Эмма похлопала его по плечу:
— Понятно, понятно… Все как и положено на генеральной репетиции.
Она ударила три раза палкой об пол, и в лодках воцарилась тишина. Счастье теплой волной согрело ей душу, когда она принялась крутить ручку, поднимая занавес.
Зрители, присутствовавшие на генеральной репетиции, ахнули от восхищения, ведь большинство из них никогда не бывали в театре.
И как было не восхититься? Они увидели мрачные скалы в багряном освещении!
Несколько правее платяного зеркального шкафа, задрапированного черным покрывалом, сидела Мюмла в тюлевой юбке с венчиком бумажных цветов на макушке. Мгновение она с интересом смотрела на зрителей, расположившихся за рампой, а потом принялась быстро, без тени смущения, декламировать:
Розы прекрасней, невинна, как ангел, о боги!
Ночью умру, рок жестокий, почто ты невинность караешь?
Топчешь цветок распустившийся. Ах, неужели
Юность, росой окропленную, срежет твой меч, Провиденье?
Я очень долго не знала, что есть ещё какой-то там «Властелин колец» и тем более «Сильмариллион», «Хоббит» для меня был этакой сказкой в себе и в итоге стал сказкой во мне. Поэтому я не стала смотреть экранизацию после первого фильма ─ она красивая, она эпичная, я люблю такие, но это не мой привычный уютный «Хоббит», и всё тут.
