Бортжурнал (публикации за 25 декабря 2021)32 читателя тэги

"ОНА". Автор Мыкола Хохол (из неизданного).

Зимою 16… года ритор Тиберий Горобець, учащийся киевской бурсы, покинул стены возлюбленного заведения, имея намерением справить Рождество на родной Миргородщине, а заодно и подзаработать, обучая грамоте детей зажиточных горожан.

В пути, однако, приключилась с ним неприятность. Сперва на хуторе где-то близ Диканьки, пользуясь гостеприимством козака Тараса, он несколько злоупотребил горилкой и вынужден был затратить несколько дней на восстановление сил. Когда бурсак собрался-таки в путь, голова его изрядно ещё полнилась туманом, от чего он, видно, ошибся направлением и приплутал. Так и вышло, что вечером последнего дня перед Рождеством ритор Горобець очутился на припорошенной снегом дороге, не зная толком, где оная находится и куда ведёт.

«Ай да ночка, - подумал Тиберий, зябко кутаясь в даренный гостеприимным Тарасом смушковый тулуп. - Ни кулака своего не видно, так метёт. А главное дело - сколько иду ни единого признака жилья. Однако же в поле ночевать нельзя - замёрзну».

И в тот же час, точно на на заказ, в стороне от дороги Горобець увидел огонёк. «Должно быть, хутор» - решил он, и, обрадованный, припустил со всех ног.

Вожделенная цель очутилась не хутором, а небольшой церквушкой, одиноко темнеющей в заснеженном поле, но Тиберий не расстроился. «У попов наверняка сыщется и сало, и хлеба краюха, а в честь праздника, глядишь, и горелки шафранной поднесут». С этими блаженными мыслями, он отворил незапертую дверь и вошёл.

Внутри, к его удивлению, не оказалось ни души, никто не откликнулся и на зов, и вдруг в неверном свете лампады бурсак различил стоящий посредине гроб. На негнущихся ногах он подошёл и увидел внутри прекрасную панночку с белокурыми волосами, надутыми губами, длинными ногтями, всю усыпанную блёстками да цацками, каковых на ней было значительно больше, чем одежды. Тиберий тотчас же понял, куда завела его кривая бурсацкая доля.

«Попсеевка, - внутренне захолодев подумал он. - Пропала моя головушка».

Кто не знает окаянной Попсеевки? На ярмарке иль в шинке молви только слово, и стихнут вмиг все разговоры. Старики перекрестятся, дитё, вспомня мамкины пугалки, заплачет, кто же молод, лицом побелеет да губу призакусит. Для них, вьюношей, это дело самое опасное. Дай слабину - пролезет в душу Попсеевка, вцепится розовыми когтями, и погиб человек. Был ладный парубок или справная дивчина, а стал упырь, на какого и глянуть-то гадко. Год или два житья от него не будет вовсе, после же истает он, исчезнет, и изотрётся о нём всякая память - был ли, не был, а может был, но не он? Только раз в году может явиться людям его призрак. В народе зовут этот день "Золотой граммофон" и носу на него из хаты не кажут.

Был однако же наш бурсак не робкого десятка и человек сведущий - не раз он получал по голове чернильницей, а бывало, что даже и учебником латинской грамматики. Взял он мел и очертил круг на полу, на одну сторону написавши «Ария», на другую «Панки хой», на третью «Цой жив» а на четвёртую «Рэп это кал». Потом бросил на пол горстку медных грошиков, достал из сумки заговорную книгу и принялся ждать.

Не было у бурсака часов, но каким-то чувством понял он вдруг, что где-то далеко, в Киеве, на башне пробило полночь, и в тот же миг покойница открыла глаза. Поднялась во гробе, огляделась, и вдруг как взвоет. Кинулась было к Тиберию, да завидела разбросанные гроши и принялась собирать, а ему того и надо. Распахнул он книгу и принялся читать заговор:

«Жанна из тех королев,

Что любят роскошь и ночь…»

Засветился круг, засиял, и сколько не тщилась покойница, сколько зубами не клацала, не могла она преступить черту. Взвыла тут она, закричала, захлопали кожистые крылья, и ворвалась снаружи нечисть молодая, зелёная вся в побрякушках, в мехах, в яблоках. Всех же больше Алишер-люцифер лютовал, и скакал, и бормотал, и зубьями жёлтыми клацал. Но не напугался бурсак, только громче читать принялся:

«Гудбай Америка, о, где не был никогда…»

И отпрянула нечисть, и отшатнулась, а Алишер-люцифер слюною желчною захлебнулся.

Взвыла тут панночка ещё громче, и влетела нечисть старая, матёрая. И упыриха волошская с чар-зелием, и Марья-распутница, и прочие все чудища, вперёди же чёрт не то мунтянский, не то болгарский Киркор, перья встопорщил и клекочет: «Зайка моя!»

Понял Тиберий, что дрянь дело, и затянул во всю мочь:

«Облака в небо спрятались…»

Ничего не могла поделать нечисть, и даже сам чёрт Киркор, сколько крыльями не трепетал, не подступился ни на шаг. И тут в первый раз пропел петух. Приободрился Тиберий. «Ну, - думает, - Совсем недолго осталось».

— Приведите Её! ступайте за Нею! — раздались слова панночки.

И вдруг настала тишина; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги. Взглянув искоса, увидел Тиберий, что вошло огромное, от рогов до хвоста розовое, в балахоне чёрном, с кудрявыми рыжими космами.

«Она! Она снова восстала! - подумал он с ужасом. - Вот теперь точно конец!»

И изо всех последних сил завёл заговор наисильнейший:

"DU! DU HAST! DU HAST MICH!!!”

Вдругорядь пропел петух.

— Разлепите мне губы, - молвила Она подземным голосом, и всё сонмище бросилось разлеплять ей губы. Отверзла Она розовую пасть голодного пса и как взвоет:

- АРРР! ЛЕ! КИ! НОООО!!!!

«Не слушай!» — шепнул какой-то внутренний голос Тиберию. Но не вытерпел он, сбился, переврал слова. В тот же миг погас охранный круг, и все, сколько ни было, кинулись на ритора. Когда третий раз пропел петух, было в притворе пусто...

Шепчутся по шинкам, будто видывали потом Тиберия на Москве, отплясывающего в розовых портках и сиреневом жупане. Иные же говорят, за упорство своё приговорён он на муку мученическую: прикован он к безлюдной скале и обречён до Страшного Суда слушать дискографию Сергея Челобанова на repeat. Если же прилетит вдруг Алишер-люцифер грызть тибериеву печень, то это ему только за облегчение.

(С)вистнуто на NERV