2.1 Мемуары тэнши: Разрыв

Часть 2. Отражённая реальность

Когда в любви всё идёт слишком гладко — это верный признак того, что скоро непременно случится катастрофа. У нас же с Кадзэ-но ками всё рухнуло настолько стремительно, что я даже не успела понять, где оступилась. Он всё время качал меня, как на качелях, то с головой погружая в щемящую нежность, то иссушая обжигающей страстью, и мне просто некогда было что-то анализировать, иначе я бы наверняка заметила, когда его чувства вдруг изменились...

читать дальшеНельзя сказать, что мысли о возможном конце никогда не приходили мне в голову, — приходили, и не раз, — но скорее всё-таки больше в виде гипотетической, чем реальной возможности. Одним словом, я наивно полагала, что впереди у нас должно было быть ещё предостаточно времени до тех пор, пока чувства не начнут угасать, и не знала, что счёт счастливых безмятежных дней на самом деле уже шёл на часы.

Лето кончалось. Я справилась с двумя Безднами, почти до конца сумела вытравить из сердца боль от разрыва с Мидзу-но ками, и теперь просто отдыхала, отдаваясь всё сильнее и сильнее бушевавшей страсти... И тем страшнее мне было осознать те несколько равнодушно брошенных слов: "Я больше не могу быть с тобой!" — и колючие глаза, беззвёздные сгустившиеся космические ночи на дне холодных зрачков...

Я шла ему навстречу, веря, что меня как обычно крепко обнимут, и я почувствую тёплое дыхание на своих волосах прежде, чем смогу дотянуться до его губ. Да-да, именно — я шла за поцелуем, и теперь жестокие слова Кадзэ-но ками, острыми кольями резко вбиваясь в позвоночник, заставили меня неподвижно замереть на полпути. Но в первый момент я даже смогла проглотить слёзы и только спросила, стараясь, чтобы голос не сорвался:

— Почему?

— На тебя уходит слишком много сил. И времени.

И всё. Я поняла, что он больше ничего не скажет.

Теперь во всяком случае мне стало ясно, почему вдруг сегодня в саду собрались все обитатели храма. Отречение требует свидетелей. Я спиной чувствовала, как недоуменно переглянусь Первосвященники, — видимо, для них слова Кадзэ-но ками тоже были полнейшей неожиданностью. От Мидзу-но ками сейчас исходили явственно ощутимые волны поддержки, и может быть только благодаря им я всё ещё стояла на ногах и могла сдерживать слёзы, хотя где-то глубоко в своих мыслях сейчас каталась по земле от отчаяния и рыдала так, что лёгкие сжимались в спазмах, отказываясь дышать. Я чувствовала пристальный взгляд Хикари-но ками, но никаких эмоциональных вибраций от него не шло. Понимая всю драматичность происходящего, никто не проронил ни слова, только оглушительно трещали цикады и деловито жужжали толстые шмели в траве у наших ног. Кадзэ-но ками тоже молчал и продолжал смотреть на меня теми же холодными, неподвижными глазами. Очевидно, он ждал какой-то ответной реакции с моей стороны. Где-то в глубине сознания у меня мелькнула было крохотная искорка надежды — уж не испытание ли это? — но ответ был слишком очевиден: даже мой суровый ками не стал бы играть такими вещами. Хотя я старалась изо всех сил сдерживаться, всё же невооружённым взглядом было заметно, что меня трясёт, и как потом мне рассказали, слёзы-то у меня всё-таки капали, только я их не замечала.

— Если ты считаешь... что другого решения нет... - начала я почти шёпотом, делая вынужденные паузы, чтобы перевести дух, — мне остаётся только... принять...

Всё же где-то в глубине души я рассчитывала, что он несерьёзно. И вот-тот сейчас застывшая чернота в глазах оттает, и он улыбнётся, криво и как бы нехотя, шагнёт вперёд и прижмёт меня к груди, ворча вполголоса: "Какая же ты у меня дурочка, цветочек!.." И когда ничего подобного не произошло, и горькое чувство непоправимой неизбежности наконец захлестнуло меня с головой, породив что-то наподобие паники, я поняла, что кажется сейчас всё-таки упаду на колени и зареву так, что не смогу дышать.

— Хм... Я не надеялся, что ты так легко смиришься, но, в любом случае, это единственное, что тебе сейчас остаётся, — холодно процедил Кадзэ-но ками, отвернулся и пошёл, не спеша, по гравийной дорожке в сторону храма...

Почему даже тогда, когда он ушёл, никто так и не сказал мне ни слова? Братья-Первосвященники и Хикари-но-ками просто тихо испарились, словно бы их здесь никогда и не было, и только Мидзу-но ками, проходя мимо, быстро укрыл одной из своих ароматных шёлковых накидок мои вздрагивающие от рвущихся наружу рыданий плечи.

Сама удивляюсь, почему я тогда не каталась и не выла, как раненное животное. Земля уходила у из-под ног, Вселенная перевернулась и раскололась, обрушиваясь на голову, смысл всего моего существования отвернулся и равнодушно ушёл, а я тихо сидела на лужайке, залитой тёплым солнышком позднего лета, и думала только о том, что должна во что бы то ни стало сохранить лицо. Безусловно, я сделала что-то такое, что очень сильно разочаровало моего любимого ками. Вероятно, его утомила моя бестолковость... Или, быть может, он просто устал от меня самой? Как бы то ни было, но я не могу допустить, чтобы его разочарование переросло в презрение. Отчуждение и холодность ранят больно, но это я, пожалуй, вытерплю — после всего, что мне довелось пережить, сопротивляясь Безднам, я способна вынести и не такое — но только не презрение, нет! "Не хочу! Не хочу! — твердила я шёпотом сквозь прикушенные пальцы. — Сейчас нельзя поддаваться эмоциям. Потом, всё потом! И повою, и покатаюсь всласть, чтобы выдохнуть наконец этот ужасный болезненный комок из груди, но только когда ОН не сможет увидеть меня. Когда никто не увидит меня и не сможет рассказать ЕМУ. Потом!.."

...Не знаю, сколько я просидела так, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, обливаясь слезами и грызя до синевы собственные пальцы под тонким узорчатым шёлком, пахнущим Мидзу-но ками. Но, кажется, когда Младший Первосвященник пришёл за мной, солнце уже садилось, и слёз больше не осталось.

— Пойдём ко мне, Саку-чан, — проговорил он ласково, словно утешая больного ребёнка, помогая мне подняться на затёкшие ноги. — Поешь, согреешься... Я чаёк для тебя заварил...

Поесть у меня так и не получилось, и Младший Первосвященник со вздохом унёс нетронутый ужин. Его особенный чай на этот раз оказал какой-то странный эффект: я ожидала, что он согреет и успокоит, но вместо этого, как только моя чашка опустела, всё то, что я так старательно утрамбовывала в себя, сидя в саду, вдруг неудержимо полезло назад, и как я ни старалась сдерживаться, в конце концов вырвалось наружу в виде неудержимого клокочущего плача. Я быстро зажала руками рот, чтобы было не слышно всхлипов, но это слабо помогло. Первосвященник, ничего не говоря, погладил меня по плечу и налил ещё чаю. Я упрямо замотала головой, опасаясь, что если выпью ещё хоть каплю, окончательно потеряю над собой контроль и начну, пожалуй, в истерическом припадке рвать на себе волосы. И тогда Младший Первосвященник вдруг перестал улыбаться и пообещал, что будет вливать в меня чай насильно, и даже через клизму, если вдруг вздумаю плеваться, и глаза его сузились и стали настолько безжалостными, что я нисколечко не усомнилась — он недрогнувшей рукой исполнит обещанное. Поэтому в тот вечер я больше не спорила, чашка за чашкой пила ароматную горячую жидкость, не приносившую облегчения, захлёбывалась от плача, попутно шепча какие-то бессвязные извинения и даже несколько раз порываясь убежать в сад. В конце концов мне уже самой начало казаться, что не настолько глубоким было моё горе, сколько я тут наплакала. И всё-таки чай кончился раньше, чем слёзы.

— Пожалуйста, гуджи-сама, только не рассказывайте никому! — молила я, судорожно переводя дух, используя при этом редко употребляемое здесь официальное обращение к первосвященнику.

— Нет-нет, что ты, что ты! — поспешно начинал уверять он, пододвигая поближе ко мне салфетки...

И всё это время, с той самой минуты, как Кадзэ-но ками произнёс эти ужасные слова, у меня в голове в бешеном темпе вертелись осколки воспоминаний, образов, ощущений... Прикосновения рук, которые я так любила, мягкие и лёгкие пряди волос, танцующие на ветру, щекотавшие мои щёки, поцелуи и ласки, запах нори, источаемый мокрым голым плечом, в которое так сладко было уткнуться носом, насмешливый шёпот по покровом ночи, непрестанный надоедливый табачный дым, мерцающие серебристо-чёрные перья уверенно раскинутых в полёте сильных крыльев, тепло родных коленей, убежище от кошмаров в крепких объятьях и утешительный ровный стук любимого сердца, когда в груди начинает щемить от невыносимой нежности... Всё это безостановочно кружилось в сознании, вонзаясь в сердце и разрывая его на части, оглушая, лишая разом всех накопленных сил одним лишь единственным осознанием — всего этого для меня больше не будет. Никогда...

Той ночью я осталась спать в Правом крыле. Младший Первосвященник ещё долго уговаривал меня хоть что-нибудь съесть, но аппетита совершенно не было, и я продолжала упорно отказываться. Тогда он сходил за моим футоном и расстелил его прямо тут, в столовой. Я уткнулась было носом в одеяло, но тут же слёзы снова хлынули из глаз — оно всё ещё хранило запах Кадзэ-но ками.

Так я лежала в темноте без сна, вдыхая стремительно таявший аромат любимого божества, и тихо-тихо плакала, боясь потревожить Младшего Первосвященника.

...Мидзу-но ками пришёл уже глубокой ночью. Он неслышно сел возле меня и начал осторожно гладить по вздрагивавшей взмокшей спине.

— А я ведь предупреждал тебя, девочка моя... — прошептал он, склонившись к самому моему уху. — Я говорил, что привязанности до добра не доводят, но ты не послушалась...

Я не ответила, но он, кажется, не особенно и не ждал.

— Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то видел твои страдания, верно? Ш-ш, нет-нет, не надо ничего говорить... Сейчас я унесу все твои слёзки до тех пор, пока ты не станешь сильнее, и их никто-никто не увидит. Но болеть — да, — болеть ещё будет долго, деточка... Ну ты уж потерпи, хорошо? Всё когда-нибудь проходит, и сегодня мне больше нечем тебя утешить.

Мне хотелось броситься к нему на шею, прильнуть всем телом, прирасти, да так и остаться с ним навсегда. Мидзу-но ками... мой неиссякаемый живительный источник... от которого сама же и отвернулась по собственной воле. Он снова пришёл, чтобы помочь, даже после того необдуманного отречения, принёсшего всем столько беспокойства. И хотя теперь я снова сгорала от стыда за тот раз, но и после этого всё равно ни на единое мгновение не засомневалась в том, что поступила тогда правильно. И поэтому сейчас даже не посмела повернуться и взглянуть в глаза сияющему ками. Но он ведь и так всегда понимал меня, без лишних жестов и слов.

...Мидзу-но ками просидел со мной до самого рассвета, погрузившись в отрешённое молчание, и только продолжал легонько поглаживать меня по спине. Он ушёл только после того, как убедился, что я крепко уснула тем особенно целительным чёрным ватным сном без сновидений, после которого вновь обретаются силы и ясность восприятия.

И он ведь сдержал своё обещание: с той ночи я больше не могла плакать.

***

Несколько следующих дней я почти безвылазно просидела в Правом крыле Младшего Первосвященника, всеми силами стараясь не столкнуться как-нибудь ненароком с Кадзэ-но ками. По всей видимости, он тоже не особо жаждал со мной встречаться, поэтому перестал завтракать вместе со всеми, и часто попросту куда-то уезжал, ничего никому не сказав. Я же все эти дни усиленно помогала Первосвященнику по хозяйству, чтобы как-то отвлечься, но вместе с тем напряжённо размышляла о том, как мне теперь быть дальше. Как и предупреждал Мидзу-но ками, боль никуда не ушла, и, наверное, даже стала ещё сильнее, когда прошёл первый шок.

Сейчас я пряталась скорее инстинктивно, чтобы не растравлять лишний душу, но в то же время понимала, что рано или поздно выйти и заняться какими-то текущими делами всё равно придётся, и частых встреч с покинувшим меня ками будет никак не избежать. Это угнетало, потому что я не знала, как выдержать такое и не сойти с ума. Кроме того, здесь, в храме, всё было в буквальном смысле пропитано его аурой: о нём напоминала каждая чашка в буфете, каждый цветочек в саду, и это уже само по себе сильно меня мучило. С тех пор, как он ушёл, я не могла даже подойти к священной сакуре — её мирно кружившиеся в воздухе лепестки пробуждали во мне неясные и, казалось бы, уже давно уснувшие воспоминания: судорожно сжатые пальцы, горячий июльский полдень, широко распахнутый воротник юката и пряди волос, прилипшие к жаркой влажной коже, клубы табачного дыма, тонувшие в густой розовой кроне в сумерках первого вечера Танабата мацури, когда все ждали Ткачиху и Волопаса, чтобы поприветствовать их... Нет, пока эти воспоминания причиняют такую боль, к сакуре мне лучше вообще не ходить. Да и, наверное, лучше вообще никуда не ходить. Или же наоборот, уйти как можно дальше, спрятаться и не вспоминать, не страдать...

— Ты совсем спятила, да? — строго поинтересовался у меня Старший Первосвященник, когда я вскоре попросила разрешения перебраться в какой-нибудь региональный храм. — Тебе что, так плохо здесь?

— Н-нет... не то чтобы плохо, — пролепетала я, старательно разглядывая переплетающиеся полоски на циновке возле своего колена и не смея поднять глаза. Когда старший гуджи-сама был в таком настроении, я реально начинала его бояться. Мне и так потребовалось всё моё мужество, чтобы приплестись сегодня в Левое крыло с такой просьбой. Сейчас мне чудилось, что в дзабутоне, на котором я сидела, было не меньше килограмма гвоздей. Причём раскалённых.

— Ну и? — спросил он ещё суровее, и мне тут же страшно захотелось вернуться под заботливое крылышко его брата и в пятый раз перемыть всю посуду из буфета.

— Ну, понимаете... После того, что недавно случилось... Мне стало тяжело здесь находиться... Хотя я уже давно привыкла считать этот храм своим домом, и пока не совсем представляю, как буду жить вдали от него... — заикаясь, залепетала я.

— А, понятно. Убегаешь, значит.

Я вздохнула.

— Пусть так... Но я не знаю, как теперь смотреть в глаза Кадзэ-но ками... Всё время боюсь, что сделаю что-то так, он начнёт окончательно презирать меня.

— Вот уж не думал я, Саку-чан, что ты такая трусиха! С чего вдруг такие мысли? Разве ты в чём-то провинилась перед ним?

— Н-не знаю... — призналась я честно. — С одной стороны, я не вижу, где могла допустить ошибку, с другой — думаю, ками должно быть виднее. Если он расстался со мной, почти ничего не объяснив, значит, что-то было не так.

Первосвященник тоже вздохнул, потом проворчал, но уже куда мягче:

— Причина может быть и не в тебе вовсе, об этом ты не думала? Мало ли что могло стукнуть в голову Кадзэ-но ками, а ты уже решила всё бросить и ищешь себе нору поглубже, чтобы забиться туда понадёжнее. Ты же вроде бы всегда понимала, что служить в главном храме — высокая честь, так какого же хрена теперь от этого отказываешься?

По правде говоря, его слова удивили меня. До сих пор я видела себя здесь обыкновенной приживалкой, вовсе не считая свои повседневные обязанности служением. Оказывается, Старший Первосвященник думал по-другому...

— Ой, ну что ж ты так вылупилась-то, девочка? — захохотал он, резко откинув назад голову. — Только не говори, что ты до сих пор не сообразила, что тебя готовят на должность бывшего нашего Хикари-но тэнши?!

Видок у меня, наверное, и в самом деле был настолько изумлённый, что Первосвященник хохотал до тех пор, пока слёзы не выступили на глазах.

— Ха-ха, нет, ну это надо же! Видимо, совсем ты тут со своими романтическими бреднями связь с окружающим миром потеряла! Тебя же Мидзу-но ками не за красивые глазки привёл сюда! Или ты как раз так и подумала?

Мне было ужасно стыдно, но ведь примерно так я всё время и думала. То есть даже представить не могла, что меня — МЕНЯ, которую всегда была сама по себе едва ли чуть больше, чем ничего, — и вдруг сразу на место Хикари-но тэнши!

— Да быть же такого не может! — пискнула я, на всякий случай по-черепашьи втягивая голову в плечи. — Вы шутите?

— Хах, стал бы я столько времени терпеть здесь обычную дармоедку! Тут знаешь ли, милая моя, всё-таки храм, а не дом свиданий, и если ты думала, что к тебе особое отношение только потому, что ты спишь с ками... Много вас таких, очень много... слишком даже много. И если каждая будет жить в храме — ой-ёй! — мы с братом мигом перевоплотились бы из служителей культа в служителей борделя, ха-ха-ха!

— Но... постойте-постойте, почему меня? У Мидзу-но ками не нашлось никого получше?

Я удивлялась абсолютно искренне. Первосвященник недоумённо пожал плечами:

— А я почём знаю? Сначала он вроде бы просто привёл тебя на посвящение, как всех, потом сказал: "Присмотритесь повнимательнее к этой тэнши, может, она здесь приживётся". Ну, мы присмотрелись, ты и в самом деле прижилась, от добра добра не ищут, так что на некоторые твои недостатки и неопытность мы закрыли глаза. Ками сказал: "Готовьте её потихоньку", мы и готовили. В храме при любом раскладе должен быть кто-то из тэнши, поэтому после посвящения Хикари-но ками ты как бы и осталась вместо него. И между прочим, если бы не эти твои дурацкие приключения с отречением, безднами и прочими глупостями, давно уже смогла бы начать полноценно работать.

Я сидела, напрочь лишившись дара речи, пришибленная такой неожиданной новостью. В самом деле, если бы я хоть на минуточку освободила разум от своих любовных переживаний, то могла бы и сама догадаться... и почему моим наставником когда-то был Хикари-но тэнши, и почему меня не выставили за ворота сразу же после отречения, и даже почему мне больше не давали танцевать кагура во время служб — конечно же, уже не по статусу, как и сказал тогда Младший Первосвященник! Сейчас моё сознание лихорадочно пыталось переварить полученную информацию, и я буквально оцепенела от растерянности.

— Всё ещё хочешь уехать? — насмешливо поинтересовался Первосвященник.

Я заколебалась, не зная, что ответить.

— Дело твоё, конечно...

— Не хочу, — прошептала я хрипло, упершись кулаками в пол.

— Вот! Наконец-то ты сказала что-то разумное. Эй, ты не хнычешь там часом?

— Не хнычу.

Могла бы, давно б уже ревела в три ручья, но ведь милосердный Мидзу-но ками унёс мои слёзы...

— Так примешь ответственность?

— Приму!

— Учти, что все твои бабские глупости и сердечные дела нас с братом мало интересуют, поэтому делать на это скидку никто не будет. Работа есть работа, и мы будет требовать качественного её выполнения. Ясно?

— Ясно.

— Вот-вот! Такой настрой мне нравится уже куда больше. Значит так, слушай: во-первых, — сразу для справки — в обиду мы тебя никому не дадим, даже не сомневайся. Во-вторых, после всех своих бездн ты пока полноценно работать не сможешь, поэтому ограничимся для начала каким-нибудь простым служением. Ммм... думаю, что обязанности каннуси тебе вполне по силам, что скажешь?

И поскольку ничего внятного я сказать не могла, только мычала, хлопала глазами и открывала рот, как выброшенная на берег рыба, Старший Первосвященник спросил, уже почти обиженно:

— Ну ты что же, не хочешь быть нашей с братом любимой младшей сестрёнкой? Мы же тебя практически удочеряем. Что "Хаа"? "Хочу"? Так и говори, и не таращись, ради всего святого, не таращись ты так, а то мне уже страшно!

Гуджи-сама ещё некоторое время пытался разъяснить мне предстоящие обязанности, но видя, что я до сих пор мало вменяема, отпустил наконец с миром, пообещав, что мы ещё вернёмся к этому разговору.

На негнущихся ногах я кое-как доползла до Правого крыла и буквально рухнула на пол перед испуганным Младшим Первосвященником.

— Саку-чан, ты чего это? — захлопотал он, мигов притащив из кухни стакан с водой. Он, видимо, не знал, то ли напоить меня, то ли вылить воду на голову, чтобы я быстрее пришла в себя.

— Гуджи-сама, Вы тоже хотите удочерить меня? — пролепетала я, забирая у него стакан и осушая залпом.

— Ну-у... конечно, почему бы нет, — улыбнулся Первосвященник, на всякий случай озабоченно потрогав мой лоб. — Ты ведь очень хорошая девочка, Саку-чан...

— Не-ет, я дура! Дурындой была, дурындой и останусь, правильно Кадзэ-но ками говорил...

— Вот пусть попробует ещё раз такое сказать, когда я тебя удочерю, и до второго пришествия будет сам себе завтрак готовить! — засмеялся Первосвященник.

Я тоже невольно улыбнулась и протянула ему пустой стакан:

— Чайку нальёте?

— Непременно! Как раз свеженький заварил.

Улыбка Младшего Первосвященника была куда нежнее его фирменных бисквитов...

***

А на следующий день решилась и моя самая большая проблема.

Первосвященники сказали, что никаких церемоний для того, чтобы официально стать священнослужительницей (как-то по-дурацки звучит моя новая должность, поэтому буду впредь звать себя каннуси) не требуется, достаточно устной договорённости со всеми обитателями храма. Я выразила было осторожное опасение, что сейчас Кадзэ-но ками может и не согласиться, чтобы глупая тэнши и дальше тут оставалась, но Старший Первосвященник умел делать свирепое лицо ничуть не хуже самого Повелителя Ветров, и мне пришлось замолчать, так и не получив ответа. В конце концов, всё это было под его ответственность. Никакого специального облачения, ни парадного, ни повседневного, мне тоже не полагалось, и я осталась при своём строгом образе нерадивой ученицы додзё. Но я этому обстоятельству ничуть не огорчилась, и даже обрадовалась, Это образ нравился мне самой, и... был ещё одним напоминанием о счастливых днях с Кадзэ-но ками.

Определиться с моими прямыми обязанностями братья обещали как можно скорее, а пока что мне предложили выбрать личную спальню. Но ни одна из свободных комнат в главном жилом строении не подошла: мне казалось, что все они располагались слишком близко от спальни Кадзэ-но ками. Помявшись, я спросила у Младшего Первосвященника, нельзя ли мне перебраться в чайный домик у пруда, где я когда-то отращивала себе новые крылья. Он тут же принялся отчаянно трясти головой и махать руками:

— Нет-нет-нет-нет! Ни за что! Летом я бы ещё подумал, но сейчас — ни-ни! Там же даже электричества нет! Скоро начнутся холода, и ты там околеешь, Саку-чан, поверь на слово!

— Как же мне тогда?.. — по-детски скуксилась я.

— Ну, не знаю, — развёл руками Первосвященник. — Может быть, просто потерпишь? Знаешь, всякая боль со временем притупляется...

Я вдохнула и помотала головой:

— Дело не только в этом. А вдруг к нему однажды... кто-нибудь... придёт на ночь? И я услышу... что-нибудь?.. Нет, лучше уж я околею от холода в чайном домике, чем здесь от... от...

Я не зря беспокоилась. В лучшие дни Хикари-но ками, живший в соседней комнате, часто деликатно намекал нам за завтраком, что до рассвета не мог сомкнуть глаз, потому что "орали кошки", на что Кадзэ-но ками только смущённо прыскал в кулак, а я так вообще готова была провалиться сквозь пол. Межкомнатные перегородки во всех традиционных храмовых постройках были такие же традиционно тонкие, и как ни старались мы по ночам вести себя тише, в конце концов обоих накрывало так, что иногда даже Мидзу-но ками просыпался. В самые же горячие наши ночи спокойно спать могли только братья, потому что каждый из них жил в своём удалённом крыле.

— Ну что с тобой делать, — пожал плечами Первосвященник, — поживи до холодов, но потом я тебя пригоню обратно, слышишь? Перееду к брату, а тебя у себя в спальне поселю, если уж совсем никак. Хотя всё-таки надеюсь, что ты образумишься.

Я поблагодарила. Конечно же, я и сама понимала, что чайный домик был не самым удачным вариантом, но разве оставался у меня хоть какой-нибудь другой выбор? Прошла неделя с того дня, как мы расстались, и за это время я видела Кадзэ-но ками всего два раза, мельком, когда он в сумерках возвращался домой, попыхивая своей неизменной сигаретой. Подглядывала за ним в крохотную щёлочку неплотно задвинутых сёдзи в библиотеке, дрожала и задыхалась от боли, от непролитых слёз и нерастраченной нежности. И как бы сейчас ни свербило и ни жгло в груди, но у меня не получалось ни обидиться, ни разозлиться на него. Дни шли, но тоска не уменьшалась. Напротив, с каждым часом жить здесь и знать, что единственное моё лекарство — вот оно, рядом, только протяни руку — даже не желает смотреть в мою сторону, становилось всё невыносимее, и желание спрятаться росло с астрономической скоростью. Чайный домик был плохим решением, но другого у меня не было.

Впрочем, ситуация неожиданно поменялась уже после обеда.

Узнав от Младшего Первосвященника, что Кадзэ-но ками, уезжая сегодня утром, заранее предупредил, что к ужину не появится, я воспользовалась случаем, и выбралась наконец полноценно погулять в сад. Сначала я просто бесцельно бродила по старым аллеям позади храма, старательно избегая несколько наиболее памятных мест, связанных с такими, казалось бы, недавними безмятежными днями, но которым уже никогда не суждено было повториться.

Осень только-только началась, и здесь она совершенно не отличалась от лета: тот же зной, та же влажность, горячее солнце, синее небо с ослепительно-белыми кудрявыми облаками, яркая зелень, визжащие цикады, приставучии мухи, и даже запах был ещё совершенно летний, пыльный, пряный и цветочный. Я бродила, прокладывая странный, петляющий маршрут между разросшейся жимолостью и жасминовыми кустами, словно пыталась запутать и сбить со следа несущиеся вдогонку воспоминания, но сколько я ни кружила, а отделаться от них не получалось. Вот тут мы проходили, когда он вёл меня отращивать крылья... Здесь я потеряла мобильник, и долго потом ползала в траве, выслушивая длинную тираду о собственной бестолковости от невозмутимо курившего в сторонке ками, пока звуковой сигнал принятого сообщения не положил конец моим поискам... А вот у того дерева... — ой, нет, это даже вспоминать теперь неловко! — он тогда с такой силой прижимал меня к стволу, что у меня осталась ссадина между лопатками, и я неделю не могла носить открытые сарафаны, а ведь был самый разгар лета и стояло адское пекло...

Так, увлечённая настигавшими меня невольными воспоминаниями, я сама не заметила, как очутилась возле сакуры. Солнце уже клонилось к закату — темнеет здесь рано, — и неспешно кружащие в воздухе лепестки сейчас казались медово-оранжевыми. Как заворожённая, я стояла с враз опустевшей головой, и только смотрела и смотрела, как величественно и плавно танцуют на ветру срывающиеся с веток медовые капли. И хотя сердце моё в тот миг, вопреки ожиданиям, не разорвалось от горя, всё же подойти ближе я так и не решилась. Только доковыляла до старого каменного фонаря, и тяжело прислонилась, точнее сказать, привалилась к нему.

Не знаю, сколько я так простояла. Солнце ещё не успело сесть, значит не так долго... Но я не слышала, как кто-то подошёл. Только когда моего плеча коснулось другое, тёплое и сильное, я вышла из оцепенения и повернула голову.

— Сегодня особенно красиво, да? — тихо спросил стоящий рядом Хикари-но ками.

— Да, — эхом отозвалась я.

Мы помолчали. Рядом с ним всегда приятно молчать — это никогда не вызывает чувства неловкости. Я вдруг вспомнила, что в точно такой же позе возле этого же самого каменного фонаря ками стоял в моём давнишнем сне, когда я поразила Бездну Мидзу-но ками чёрным танто с серебряный драконом на рукояти. Это было... ох, как же давно это было! Ведь уже полгода прошло!

— Слышал, ты собралась перебираться в чайный домик? — спросил Хикари-но ками, не отрывая внимательных глаз от сакуры.

— Да, — точно так же, как и в первый раз, отозвалась я.

— Может быть, согласишься пожить пока у меня в Токио?

— Э-э?..

Вопрос был неожиданный, и я, как всегда в подобных случаях, растерялась.

— Ну, не за просто так, конечно. Видишь ли, я уволил недавно свою домработницу, а посудомоечную машину так и не купил... А если ты будешь жить там, то и посуду вымоешь, и пыль протрёшь, и почту из ящика вынешь, правильно?

— Да-а, — осторожно отозвалась я в третий раз, начиная уже сама себя чувствовать идиоткой.

— С братьями я поговорил, они в общем-то не против. Работы здесь у тебя сейчас немного, так что надо будет показываться им на глаза только раза два в неделю, не чаще. Правда, от "Берлоги" сюда добираться долго и не слишком удобно, но, думаю, что по сравнению с чайным домиком, это не такая большая беда.

— Подожди! — вдруг опомнилась я. — А как же ты? Я не буду мешать твоим... эээ... тебе?

— Моим свиданиям, да? — усмехнулся он, поворачиваясь ко мне. — Не будешь. На худой конец, если очень припрёт, я могу с девушкой и в отель пойти.

— Но... — замялась я, — даже не знаю, удобно ли так. Ведь это твоё "убежище", и...

— Ну, буду время от времени наведываться туда, когда понадобится. Всё-таки там две комнаты, и в гостиной есть диван, если мне вдруг захочется остаться на несколько дней, так что твоё присутствие в моём "убежище" мне лично никак не помешает. И ты как раз не будешь всё время скучать в одиночестве. Ну как?

Я молчала, не зная, что ответить. Предложение Хикари-но ками казалось мне слишком великодушным. Он опять усмехнулся, засунул руки в карманы и повернулся к сакуре.

— Только представь, — промурлыкал он тихо, словно обращаясь к самому себе, — джакузи. В любое время суток.

— Ах!.. — восторженно выдохнула я. Он отлично знал, против чего я никак не смогу устоять!

— Так переезжаешь ко мне?

— Да! Но только если и в самом деле не помешаю...

— Я же сказал, что нет. Завтра будешь готова?

— Конечно.

— Отлично! Я тогда завтра сам тебя и отвезу.

Ещё какое-то время мы молчали, наблюдая, как стремительно меняется закатный свет. И когда уже почти совсем стемнело, я наконец ткнулась лбом ему в плечо и прошептала:

— Спасибо!

— Да нет, тебе спасибо. Избавила меня от такого нудного и хлопотного дела, как поиск новой домработницы, — ответил Хикари-но ками, усмехнувшись, и потрепал меня по затылку.

***

И вот так я переселилась в отражённую реальность, в токийскую "Берлогу отшельника" Хикари-но ками. Два раза в неделю я ездила в храм к девяти утра, как на работу, и занималась там различными незначительными делами ровно до восьми вечера, а потом снова возвращалась в Токио. Дорога отнимала много времени, но, как и сказал тогда Хикари-но ками, по сравнению с неудобствами чайного домика, полтора часа на электричке плюс минут сорок на автобусе плюс ещё около сорока пяти минут пешком - это не такая уж большая жертва.

Хотя я теперь стала каннуси, и это несколько повысило мой официальный статус, никакой серьёзной работы братья мне так и не доверили, и я по-прежнему пересаживала цветы и занималась разными мелкими хозяйственными делами с Младшим или переставляла с места на место книги в библиотеке, согласно каталогу, под чутким руководством Старшего. Однажды он посадил меня писать бумажки с предсказаниями — был такой милый романтический пережиток и в нашем храме, — но, только взглянув на то, как неуклюже я схватилась за кисть, тут же отобрал образцы и принёс прописи для начальной школы и какие-то невнятные наставления по каллиграфии. Узнав об этом, Младший Первосвященник в тот же день выгнал меня из кухни, посадив вместо этого шить маленькие мешочки для заклинаний, приговаривая, что ничто так не развивает пальчики, как мелкое рукоделие. Таким образом, моя основная работа в храме свелась к рукоделию, каллиграфии и уходу за цветочками, что с некоторой натяжкой, но всё же можно было приравнять к искусству икебаны.

— Для полного комплекта не хватает только уроков стихосложения, — как-то неосторожно высказалась я вслух, разложив прописи на низком столике в библиотеке, расположившись напротив копающегося на стеллажах Старшего Первосвященника.

— Н-да? — хмыкнул он, и три минуты спустя на столик передо мной шлёпнулся потрёпанный томик классической поэзии в мягкой обложке.

— Это — не перевод, — сообщил Первосвященник на всякий случай, хотя я и по заголовку уже догадалась. — Начиная с сегодняшнего дня, будешь учить по три хайку в день, а в Новый год мы все послушаем твоё собственное творение.

В ответ я испуганно ахнула и уронила кисточку. Вот же ведь! Ну, ладно, сама, в общем-то, виновата. Итак, рукоделие, каллиграфия, псевдо-икебана и стихосложение... а ещё будем считать, что курс домоводства я сдаю экстерном дома у Хикари-но ками — ой, да меня же готовят в образцовые японские жёны века так позапрошлого!

— Ничего-ничего! — словно бы прочитав мои мысли, отозвался Первосвященник. — В дальнейшем всё это обязательно пригодится.

Я, собственно, и не спорила. Как ни крути, а за всю свою жизнь я ещё никогда не получала такого удовольствия от настолько простых занятий. Поначалу многочасовое прописывание одних и тех же иероглифов показалось мне делом довольно нудным. Но уже с первого раза, когда после двадцатого или тридцатого повторения, знак (по иронии судьбы это был "хана" - "цветок") раскрылся передо мной во всём своем сильнейшем магическом потенциале, зашифрованном в строгом порядке черт, я поняла, что несмотря ни на что, моё обучение продолжается. Рукоделие теперь как-то само собой объединилось с изучением классической поэзии: я шила с открытой книгой на коленях, многократно повторяя про себя стихи, и таким образом без труда их запоминала. А после обеда, поливая георгины в оранжерейке или подрезая хризантемы в саду, я читала им наизусть про тоскующих журавлей и хор лягушек в пруду, и цветы молча внимали, гордо вытянув стебельки. Великая поэзия тоже несла в себе могучую силу, и я, запоминая образы и сочетания звуков, интуитивно училась перенимать и использовать её для себя.

Единственными цветами в саду, которые до сих пор ни разу не слышали Басё в моём исполнении, были маленькие розовые "отпрыски" священной сакуры. С тех пор, как я навсегда потеряла снисходительную улыбку Повелителя Ветров, лишь один-единственный раз мне удалось пересилить себя и подойти к ней вплотную. Утром, в день моего переезда к Хикари-но ками в Токио, я вдруг почувствовала, что непременно должна попрощаться...

— Прости, дорогая, что долго не приходила, — начала я, обнимая ствол, на котором каждая неровность коры была мне так же хорошо знакома, как шрамы на собственном теле. — Но ты ведь всё понимаешь, верно?

Лепестки тихо и ласково сыпались мне на голову. О да, — она понимала!

— Я уеду, — продолжала я шёпотом, прижимаясь лбом к коре, — но, хотя и буду приезжать сюда раз в несколько дней, к тебе снова подойти не смогу... Временно, надеюсь. Ведь должно же мне когда-нибудь полегчать, правда?

Ни одна веточка не шевельнулась, священная сакура словно застыла в моих объятьях, только лепестки продолжали сыпаться и сыпаться, как лились бы сейчас мои слёзы, не забери их Мидзу-но ками.

— Когда ками придёт — наверняка ведь придёт, ведь он любит цветочки, — пожалуйста, позаботься о нём, как ты всегда заботилась о нас. И вместо меня тоже...

Да, она позаботится. Я почувствовала очень ясно. Теперь, зная это, мне будет пусть и немного, но легче.

— Спасибо! — я поцеловала ствол и разомкнула руки. — Мне пора. Хикари-но ками, наверное, уже ждёт...

И быстро развернувшись, чтобы не усугублять ещё больше тяжесть прощания, я хотела уже как можно скорее убежать, но в траве, возле моей ноги неожиданно что-то блеснуло. Я наклонилась и подняла маленький никелированный брелок в виде черепа единорога. Не так давно вся нация зачитывалась Мураками, и подобные вещички были довольно распространены. Кадзэ-но ками повесил его себе на ключи от машины после того, как узнал, что я зову её "единорогом"...

— Слушай, а зачем ты гладишь мою машину, прежде чем сесть в неё? — поинтересовался он как-то раз, подозрительно прищуриваясь в густых клубах табачного дыма. Я давно хотела уже попросить его не курить так много хотя бы в машине, но до сих пор так и не осмелилась.

— Ну... как же?.. — растерялась я, захлопывая за собой дверцу. — Как его не погладить? Он же живой.

— Кто живой? — брови сурового ками поползли вверх, а глаза ещё больше сузились — верный признак того, что сейчас он начнёт язвить и ругаться.

— Эээ... твоя машина... "единорог"... — пискнула я, вжимаясь в кресло.

Ками фыркнул и закашлялся, поперхнувшись дымом.

— Это — моя резвая "скакунья", чтоб ты знала! - прохрипел он тоном обиженного ребёнка, когда прокашлялся. — И вообще, она — "девочка"!

Я разозлилась и тоже фыркнула, старясь по возможности передразнить его:

— Ну, знаешь ли, я ему... или ей... под капот — или как там это называется — не заглядывала, и "мальчик" это или "девочка" не знаю! Я вижу, то есть чувствую, прекрасного белоснежного единорога-самца, вот и всё!

— Ха-ха, ну что за бред ты несёшь, цветочек? — расхохотался ками, выбрасывая недокуренную сигарету в окно и включая зажигание. — Я же ясно сказал тебе, что это - моя "лошадка"!

— Я чувствую то, что чувствую, — упрямо повторила я, отвернувшись к окну. — Это — "единорог"!

После того случая Кадзэ-но ками ещё некоторое время потешался надо мной из-за того, что я не могу отличить лошадь от единорога, как и девочку от мальчика, но, в конце концов, как-то незаметно в его речи "скакунья" превратилась в "скакуна", а потом вдруг появился и этот брелок.

Крепёжное колечко явно обломано, значит брелок не был намеренно выброшен и потерялся случайно. Надо бы вернуть... Но руки уже помимо воли тянули неожиданную находку в карман, и я знала: не верну. Колечко можно заменить и превратить брелочек в подвеску — он маленький — да и носить на шее, глубоко-глубоко под одеждой, чтобы никто не увидел... Ведь у мня, кроме ранящих воспоминаний, почти ничего не осталось на память о нём. А теперь я увезу с собой крохотную частичку его белоснежного "единорога"...

Прощалась с сакурой, я не знала, что всё это время Хикари-но ками, внезапно потерявший меня перед самым отъездом, вышел в сад и внимательно наблюдал за всем происходящим...

***

— Почему ты называешь своё убежище "берлогой"? — спросила я по дороге.

Машина у Хикари-но ками была европейская, с привычным мне левым рулём, классического чёрного цвета и слегка "тупомордая", как бульдожка, но своими мощными габаритами скорее напоминала медвежонка. "Медвежонок" отлично сочетался с "берлогой", поэтому я и спросила.

— Наверное, потому, что я обзавёлся этой квартиркой, чтобы было где спокойно отоспаться, — ответил ками, не отрывая глаз от дороги. — В те времена мы все жили как-то суетно, мне это смертельно надоедало, и всё время хотелось спать. Вот я и завёл себе такое укромное место, где можно было сладко выспаться, прятался там и спал... сутками. Но, к сожалению, моё убежище быстро рассекретили, — добавил он, улыбнувшись.

— Ясно, — ответила я, немного помолчав. — "Отшельник" тоже, как я понимаю, пошёл оттуда?

— Точно, — кивнул головой ками, и до самого Токио мы не сказали друг другу больше ни слова.

Уволенная домработница была, вероятно, настоящим виртуозом домашнего хозяйства, потому что со времени её ухода ни одной пылинки не осело на кухонных полочках и ни одной грязной ложечки не появилось в раковине, а вся сантехника в ванной сверкала такой кристальной чистотой, словно её вымыли только сегодняшним утром. Я хмыкнула про себя, но никоим образом не выразила охватившие меня подозрения. Скорее всего, расчёт бедная женщина получила всего несколько часов назад.

Остаток этого и весь следующий день Хикари-но ками провёл со мной, подробно объясняя, где что лежит, как и чем пользоваться, как зовут соседей, где и какие магазины есть поблизости, как отсюда добраться до метро, и ещё кучу всего полезного, важного и необходимого, что непременно должна знать иностранка, живущая одна в токийской квартире. Спальня с огромной кроватью была полностью предоставлена в моё распоряжение, сам же он по-джентльменски остался спать на диване. В глубине души я вздохнула с облегчением, когда Хикари-но ками пожелал мне спокойной ночи и ушёл в гостиную, плотно прикрыв за собой дверь. Когда-то, на этой самой кровати, я совершенно запросто лежала на его уютном удобном плече... Но тогда ещё он был тэнши. И я пока ничего не знала про его самурайское прошлое и несдержанную клятву...

Утром третьего дня Хикари-но ками, оставив машину в Токио, вместе со мной отправился в храм на электричке, чтобы убедиться, что я хорошо запомнила дорогу и не заблужусь уже где-нибудь на станции. Разговаривали мы по обыкновению мало, но, даже молча, рядом с ним мне становилось ощутимо легче переживать внутри себя расставание с Кадзэ-но ками. Так уж повелось изначально, что только в присутствии моего бывшего наставника, непонятной природы одиночество, с которым я родилась и жила в обоих мирах, и которое не таяло ни под ласками Мидзу-но ками, ни в ураганной страсти Повелителя Ветров, каким-то совершенно естественным образом, незаметно становилось вдвое легче. Было ли тому причиной наше общее далёкое прошлое или же дело было в чём-то другом, я не знала, и почему-то даже не хотела узнать, вопреки своему обыкновению.

Назад в Токио я уже вернулась одна. Належалась в джакузи, наскоро приготовила себе ужин, просидела около часа на диване с включённым телевизором, даже не пытаясь понять, что я там такое смотрю. Телефонный звонок вывел меня из прострации — это звонил Хикари-но ками, чтобы узнать, как у меня дела. Я бодрым голосом ответила, что всё замечательно, пожелала ему спокойной ночи и на нетвёрдых ногах поползла в спальню и рухнула ничком на кровать. Через полчаса заметила, что в комнате душно, встала и открыла окно, выключила свет, разделась, легла... Остаток ночи я так и пролежала, не шевелясь, с открытыми глазами, глядя, как на потолке пляшут и переливаются отсветы огней ночного Токио, прислушиваясь к тихим шорохам и шелесту накрапывавшего дождя за окном. До рассвета перед моими открытыми глазами проносились живые и яркие, наполненные светом и радостью, воспоминания об ушедшем лете.