Автор: Павел Илларионович Горбунов
Репост
Публикация из блога «Валет червей» (автор: Ю.А.Полянский):
Флешбэк. Пашка Горбунов и Юра Полянский, январь 1849 г.
(Текст написан совместно)
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.
© Источник: https://blog-house.pro/valet/post-30043/
Флешбэк. Пашка Горбунов и Юра Полянский, январь 1849 г.
(Текст написан совместно)
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.
© Источник: https://blog-house.pro/valet/post-30043/
Поделиться в соцсетях
1
Комментарии