* * *

Гремели бравурные песни, развевались по ветру волосы - тёмные, светлые, рыжие; блестели глаза, ноги топали по усталой земле. По обочине с утробным рычанием ехали танки, приминая гусеницами пожухлую траву, угрожающе покачивая орудиями и обдавая идущих облаками выхлопа, а в небе низко, едва ли не чиркая брюхом верхушки деревьев, проносились "мессершмиты", и где-то за облаками назойливыми шмелями гудело звено бомбардировщиков. Вермахт шёл по Украине. Шёл, и не встречал сопротивления. Все боеспособные части Красной армии отступили за Днепр и укрепились на его берегах, чтобы ещё хоть на пару дней удержать тевтонскую военную машину, и не дать немцам добраться до Москвы прежде, чем наступит зима.

читать дальше
Тогда война представлялась Фридриху совсем иначе - такой, как её изображали в средневековых песнях и балладах. Он вспоминал найденную дома на чердаке цветную открытку, изображавшую длиннобородого старика в золотой мантии, во главе белодоспешного войска с цветными плюмажами, со щитами и копьями. Надпись на обратной стороне открытки гласила, что это картина Юлиуса фон Шнорра, а длиннобородый старик - сам Карл Великий. Героический поход против варваров, красивые марши в без боя взятых городах, грохот оркестровой меди, мужественные лица сослуживцев, благородные офицеры в кокетливо расстёгнутых перчатках, мирное население, забрасывающее их цветами, девушки, стыдливо подносящие горячие караваи на вышитых полотенцах. Так и никак иначе рисовалась эта война в его воображении, и теперь Фридрих с любопытством щенка глазел вокруг, стараясь не упустить ни единой мелочи, абсолютно всему придавая огромное значение. Он жадно раздувал ноздри, втягивая в себя ароматы земли и воздуха, знакомые и незнакомые одновременно. Глядел на небо - оно оказалось таким же голубым, как и над милым его сердцу Шварцвальдом. С разинутым ртом Фридрих внимал чужой речи - она напоминала то рычание моржа или хрюканье кабана, то пение Лорелеи на утёсах Рейна. Всё ему было в новинку - и не только ему. Такие же мальчишки, как и он, тоже удивлялись и поражались всем вокруг, точно несмышлёные карапузы. Война оказалась лёгким и необременительным занятием.

Когда наступил вечер, сменив блаженной прохладой утомляющую духоту дня, часть Хезера встала в небольшой украинской деревушке. Плетёные из лозы изгороди, аккуратные белёные домики, покрытые сверху соломой, ухоженные огороды - всё это снова потрясло Фридриха. Не было нищеты и разрухи, о которых говорила партия, не было толп голодных и страждущих людей, нетерпеливо ожидающих белокурых освободителей с орлиными взорами - а был спокойный тихий быт счастливых людей. 

В доме, где поселился Фридрих и ещё трое его однополчан, жила семья - пятилетний мальчик, его тринадцатилетняя сестра, их мать - дородная женщина с густыми каштановыми волосами. Ещё в доме жил отец этой женщины и дедушка двоих карапузов - хмурый однорукий дед с длинными усами и изборождённым морщинами лицом. Несмотря на то, что старость и увечье не пощадили его, глаза старика по-прежнему глядели ясно и твёрдо. Пока вся семья вместе с невольными постояльцами ужинала, старик угрюмо переводил взгляд с одного человека на другого, что-то мрачно ворча себе в усы. Когда дочь поднесла ему глубокую миску с варёными картофелинами в масле, он лишь зыркнул на неё исподлобья, а затем, закряхтев, встал и вышел за дверь. Там старик устроился на завалинке, держа в зубах, одной рукой набил трубку с длинным чубуком, и погрузился в свои мысли.

Поужинав, мать с детьми стали убирать со стола, а солдаты - устраиваться на ночлег. С трудом маневрируя в узком пространстве единственной комнаты, служившей одновременно спальней, кухней и столовой, Фридрих нечаянно задел малыша, и тот уронил глиняную тарелку, не удержав её в слабых пальчиках. Его мать гневно взглянула на внезапно сконфузившегося солдата, а затем обрушила град упрёков на ни в чём не повинного ребёнка. Губы мальчика запрыгали, из глаз брызнули слёзы - но мать, увидев его обиженно перекошенное личико, мигом обняла и поцеловала своего ребёнка. Эти люди, подумалось вдруг Фридриху, настолько простые, что даже не замечают нашего присутствия, присутствия четырёх иностранных солдат...

Так наступила ночь. Едва Фридрих заснул, как из пелены сна его вырвала чья-то рука. Открыв глаза, он увидел встревоженное лицо своего командира, унтер-офицера Йоста.
- Скорее, Хезер, партизаны здесь. Объявлена тревога.
Прислушавшись, Фридрих действительно услышал канонаду, отрывистые команды на немецком, и где-то вдалеке - выкрики по-русски. Мигом вскочив и одевшись, он схватил винтовку - и тут его взгляд упал на мать с детьми, испуганно жавшихся в углу. Женщина, точно голубка, прикрывала своих отпрысков руками, а из-за её рукава любопытно поблёскивали глазёнки пятилетнего мальчика. Разумеется, они не могли понять слов, произнесённых на гортанном чужом языке, но и мать, и дети слышали выстрелы, а женщина ещё и понимала, что они могли означать для них всех.

На плечо юноши легла уже знакомая рука унтер-офицера.
- У нас приказ, Фридрих. Приказ о военном судопроизводстве, подписанный командующим Кейтелем и лично фюрером. Делай, что должен. - голос Йоста звучал непривычно жёстко.

Действуя словно по наитию, Хезер автоматически поднял винтовку и стрелял до тех пор, пока в обойме не закончились патроны. Тогда, развернувшись на негнущихся ногах, будто робот, он толкнул скрипнувшую дверь и вышел в ночь. В дальнейшем Фридрих Хезер с трудом вспоминал события той ночи. Запомнилась лишь чья-то жилистая рука (опять рука!), ткнувшаяся ему в лицо и обдавшая нос табачным запахом, длинные усы и сверкнувшее во вспышке выстрела лезвие...

***

Когда санитарный грузовик, подпрыгивая на невидимых в темноте ухабах, мчал Фридриха в тыл, его часть уходила из пылающего села. Багровые всполохи пожара резко очерчивали вдруг помрачневшие лица солдат, и чёрные силуэты их протянулись по земле далеко перед ними, туда, где на горизонте розовела едва заметная полоска. Занимался рассвет.