Полковник Вайсбах сидел над донесениями из штабов, и не сразу отреагировал, когда в его кабинет зашёл адъютант и отрапортовал:
- Герр оберст, какая-то женщина утверждает, что хочет видеть вас.
- Что за женщина? - отстранённо буркнул полковник, водя пером авторучки по строкам машинописного текста.
- Русская, герр оберст. Она...
- Ну так отведите её туда, где ей будет самое место. А у нас здесь не гестапо, а штаб полка! - заорал Вайсбах, ударив кулаком по столу так, что массивное пресс-папье подпрыгнуло на столешнице.
- Она утверждает, что знает вас, герр оберст, - скучающим голосом доложил офицер. Он уже привык к холерическому характеру своего начальника - и в разгар работы входить в кабинет полковника разрешалось только ему. Хотя старый полковник, служивший ещё в армии кайзера, был человеком грубым и вспыльчивым, однако с подчинёнными был справедлив, и все знали, что слово полковника - твёрже кремня. Вся полковничья фигура выдавала основательность его характера - багровая бычья шея, плавно переходящая в широченные плечи борца, ноги, толстые, как колонны рейхсканцелярии, ладони, как лопаты, и крупный
мясистый нос. Гельмут Вайсбах никогда не был красавцем и донжуаном - об этом ему говорили ещё его родители. Однако женщин он брал исключительно напором, а они с радостью ему подчинялись. Впрочем, не все...
- Какое мне дело до какой-то русской... - бранное слово уже готово было прозвучать, как вдруг, бесшумно ступая по доскам пола, в дверь вошла та самая женщина, читать дальше и с мягкой укоризной во взгляде уставилась на Вайсбаха. Она была далеко не молода - в уголках глаз и на лбу уже были заметны морщины, кожа была грубой и обветреной, как у типичной русской крестьянки, а в волосах сверкали седые пряди. Одета женщина была в простое светлое платье из грубого полотна, однако же, кокетливо перехваченное в талии тонким ремешком.
При виде незваной гостьи ноги полковника стали ватными, язык отнялся. Он переводил дикий взгляд с пришелицы на своего адъютанта, а затем швырнул в лейтенанта авторучкой, которая, пролетев над его плечом, ударилась о стену, разбилась и оставила на штукатурке уродливое тёмное пятно, похожее на раздавленного многоногого паука. Лейтенант невозмутимо щёлкнул каблуками и вышел, закрыв за собой дверь, внутренне дивясь, что же в этой крестьянке так впечатлило старого солдафона.
В это время за закрытой дверью полковник рухнул обратно на стул и прикрыл глаза, надеясь избавиться от наваждения. Но закрытые глаза не спасли его, когда призрак заговорил приятным грудным голосом:
- Вы даже не предложите даме сесть, господин полковник? Или немецкие офицеры забыли, как следует обращаться с женщинами?
Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Scheiße. Да, это был её голос. Столько лет прошло...
***
Париж, 1912 год
- Да брось ты, Гельмут. Пойдём отдохнём - выпьем вина, найдём себе девушек, развлечёмся. Это же Париж, дружище! - щуплый лейтенантик уговаривал своего массивного товарища составить ему компанию, увиваясь вокруг него как пёс около кормушки. Гельмут, тогда ещё выпускник кайзеровского офицерского училища, был выходцем из богатой фамилии, у него всегда водились деньги, в отличии от многих его сослуживцев. Душа у молодого лейтенанта Вайсбаха была широкой, щедрой - он не сорил бездумно деньгами, как многие молодые люди его возраста, но всегда рад был угостить друзей и сослуживцев хорошим вином или ресторанным ужином. Ранее всех прочих такую щедрость приметил и оценил его однокурсник по училищу, лейтенант Лернер. Происходил этот увёртливый человечек откуда-то из южной части Германской империи, но откуда именно, он никогда не
уточнял. Неизвестно, что именно побудило Лернера отправиться в офицерскую школу, но он был он большим всяческих наслаждений, а себя гордо именовал гедонистом и сравнивал с Аристиппом. К чести этого персонажа следует отметить, что, в общем, это был довольно мудрый человек, потому что он умел извлекать удовольствие из всего, даже из самых ничтожных вещей. И теперь, когда они, сдав последние экзамены и став настоящими германскими офицерами, приехали в Париж, именно Лернер так рьяно уговаривал мрачно нахмурившегося Вайсбаха пойти развеяться.
Гельмут не слишком горел желанием вести светский образ жизни - он прекрасно понимал, что не с его лицом блистать в ресторанах и на званых вечерах. Он бы с большим удовольствием остался в казарме, почитал бы интересную книгу - тем более, пару дней
назад, когда он рано утром выходил прогуляться, некий старичок предложил ему купить трёхтомник "Опытов" де Монтеня, и Вайсбах, много слышавший об этой работе французского гуманиста, с радостью заплатил запрошенную сумму. Теперь книги лежали в его прикроватной тумбочке в номере отеля, и Гельмуту не терпелось приступить к чтению. Вместе с тем, он прекрасно понимал, что в таком случае зудение Лернера придётся слушать весь вечер и почитать нормально не получится, и сдался:
- Чёрт с тобой, собирайся. Пойдём.
Они вышли на улицу, одетые в новые, с иголочки, офицерские мундиры, и зашагали по направлению к Монмартру. Должно быть, они странно смотрелись со стороны - худой, как угорь, и такой же вертлявый Лернер, рядом с громадным Вайсбахом, у которого каждый кулак был размером с ядро для десятисантиметрового орудия, и такого же веса. Так они прошли по укрытым брусчаткой парижским улицам, постепенно погружавшимся в лиловые сумерки, туда, где гремела музыка и звенел трамвайный вагон. Там была богемная жизнь, там кружились в танце удивительные оборванцы - начинающие поэты, художники и писатели сидели рядом с проститутками (обычно это были неудавшиеся актрисы, амбициозные девчонки из глубинки), монархистами-революционерами и наркоманами. Все эти люди громко спорили между собой, ругались, иногда дрались, читали стихи собственного сочинения, встав одной ногой на стол, пили абсент, сплетничали, рассказывали скабрезные анекдоты и хохотали над ними, обнимали проституток - словом, достойно провожали ещё один прожитый день. Всю жизнь родители и начальство учили Вайсбаха, что подобные злачные места - не самое подходящее место для офицера армии Германской империи. Но в этот вечер он не просто поддался на мольбы Лернера - нет, что-то неумолимо и сильно влекло его в кабак.
Когда два немецких офицера вошли в ярко освещённое кафе, завсегдатаи этого заведения едва удостоили их взглядами. В те напряжённые годы богемные Монмартр и Монпарнас притягивали много разных и странных людей, но у коренных обитателей этих
кварталов стояло за правило ничему не удивляться. Кто бы не появился на парижских улицах, его ждал неизменно благосклонный приём.
Лернер сразу же куда-то убежал - видимо, к девочкам, а Вайсбах сел на высокий барный стул у стойки. К нему тут же подбежал бармен:
- Мсье офицер желает выпить?
Гельмут, никогда раньше не бравший в рот алкоголя, несколько замешкался с ответом. Его смущение заметил бармен, который понимающе улыбнулся и взял с полки голубоватую бутылку.
- Пусть мсье попробует вот это. Новинка, недавно доставленная из Англии. Я думаю, мсье понравится.
С этими словами он быстро насыпал в бокал льда, налил немного прозрачной жидкости из бутылки, затем из сифона добавил содовой шипучки и украсил бокал кружком лимона. Руки бармена мелькали так быстро, что Вайсбах толком не успел рассмотреть, что он делает, и растерянно уставился на уже подвинутый к нему бокал. Затем осторожно взял его и понюхал. От напитка приятно пахло можжевельником, а пузырьки содовой, лопаясь, обдавали лицо прохладой. Готовый к худшему, Гельмут отхлебнул из бокала и подержал напиток во рту. Освежающий, чуть вяжет скулы, сильный можжевеловый вкус - в целом, ничего неприятного. И Гельмут допил бокал до дна. Бармен хитро подмигнул ему и налил ещё одну порцию...
Спустя какое-то время и ещё несколько бокалов джина, Гельмут Вайсбах замутнённым взглядом озирал зал в поисках исчезнувшего сослуживца. В ушах стоял звон, изображение в глазах слегка плыло и двоилось. Вдруг всё поле его зрения заняло чьё-то лицо. Это была хорошенькая молодая женщина, чьи тёмные волосы были коротко подстрижены, слегка завиты на концах и уложены в каре, а карие с зеленоватым отсветом глаза смеялись, глядя на него. У Вайсбаха промелькнула какая-то мысль, но он не успел её обдумать, однако его натренированное тело действовало самостоятельно. Спрыгнув с барного стула (вот здесь и выяснилось всё коварство проклятого английского пойла, смешанного с содовой водой), он неуверенными шагами направился к столику, за которым сидела эта девушка. Он по-прежнему видел в её глазах насмешку над собой - а он привык, что женщины либо пугаются его, либо покорно опускают глаза, сдаваясь на его мужскую милость. Эта же девчонка словно бросала ему вызов, и такую наглость вспыльчивый молодой офицер терпеть был не намерен.
...Восстанавливая потом по памяти события того вечера, Вайсбах никак не мог вспомнить, что же он сказал или сделал, а сама Эля во время их последующих встреч отказывалась об этом говорить. Помнил только то, как девушка вскочила на ноги и отвесила
ему такую пощёчину, что он изумлённо отступил на пару шагов назад. Женщина впервые дала ему отпор, и это настолько шокировало Вайсбаха, что он внезапно присмирел. Публика одобрительно загудела и начала живо переговариваться, ожидая дальнейшего развития событий - видимо, они сочли девушку неверной женой, а немецкого офицера приняли за ревнивого мужа или любовника. Но тут, как чёртик из табакерки, вынырнул лейтенант Лернер, и увёл своего товарища от греха подальше в отель. Проспавшись, Гельмут впал в раскаяние от своего поведения, недостойного немецкого офицера. Впрочем, здесь было кое-что ещё - он никак не мог забыть смелого взгляда её карих глаз, которые так вызывающе уставились в его глаза. Но в этом вызове не было той развратности, которая бывает во взгляде шлюхи. Скорее, в её взгляде была свобода. И смелость, и ширина мышления. И в то
же время - невинность.
Потом они случайно столкнулись ещё раз - на мосту через Сену, когда Гельмут поругался с Лернером и пошёл бродить по ночному городу. Она стояла на мосту, опёршись на перила, глядя на бегущую мрачную воду, и о чём-то размышляла. Услышав звук его сапог
на каменной набережной, девушка подняла взгляд и, видимо, узнала его, потому что улыбнулась. Но в этот раз Вайсбах не был пьян и смог объясниться. Наверное, со стороны это выглядело странно - двое совершенно незнакомых друг другу людей разговаривают посреди ночного Парижа на языке, который не был родным ни ему, ни ей. Девушка представилась Элиной, но потом попросила называть её Элей - для краткости, и чтобы новому знакомому было легче произносить. Она была русской, родом из
Петрограда, из зажиточной дворянской семьи, а в Париж приехала с родителями на отдых. Иногда, ссылаясь на головную боль, она оставалась дома, и, дождавшись когда её родители укатят на очередной бал или званый вечер, выскальзывала из-под надзора горничной и убегала гулять по городу, всегда возвращаясь до того, как домой приходили папенька с маменькой. Эля была начитанной девушкой, одинаково хорошо разбиралась в музыке, литературе и живописи. Гельмут со своим закостенелым офицерским умом, из которого, однако, даже казарменная муштра не смогла выбить природной любознательности, подчас был шокирован её смелыми, но не лишёнными логики суждениями. Этот дюжий немецкий офицер, вопреки своей внешности оголтелого и тупого служаки, жадно тянулся к прекрасному, и Эля могла удовлетворить эту его жажду. Так они и подружились...
***
- Ты... как ты здесь... что ты здесь делаешь? - с почти детским отчаянием спрашивал Гельмут, стоя перед ней на коленях и держа её руки в своих. - Как ты жила все эти годы?
Эля грустно улыбнулась, а затем тихо поведала свою историю с момента их расставания. Когда они вернулись в Петроград, её отца прямо у вагона арестовали жандармы - как она потом узнала, он был членом тайной революционной ячейки. Они с мамой быстро потеряли вес в обществе - лишь немногие их поддержали, но двери большинства родовитых домов оказались навечно закрытыми для них. Постепенно мама и дочь продавали все свои драгоценности, пускали в ход все сбережения - особенно туго им пришлось, когда началась война с Германией. Перед матерью и дочкой уже замаячил призрак голодной смерти - и неизвестно, как бы им в дальнейшем пришлось зарабатывать себе пропитание, если бы не грянула Февральская революция. На улицах Петрограда трещали винтовочные и пулемётные выстрелы, слышались чьи-то крики и топот ног, а затем поздним вечером над городом
раскатился грохот орудийного выстрела, после которого сразу загремели выстрелы других орудий - потише, но чаще. А утром их с матерью нашёл отец - революционные матросы освободили политических заключённых из Петропавловской крепости. Так и началась для них новая жизнь в новом свободном государстве.
Старый полковник слушал её речь, потрясённо покачивая крупной седеющей головой. Он не решался прерывать тихий монолог Эли, будто боясь спугнуть чувство, вновь проснувшееся в его душе. Полковник начисто забыл обо всём, что происходило извне: о
войне, о гибнущих людях, о бушующем пламени пожаров, и о том, что где-то в паре километров отсюда сражались и гибли его солдаты. Когда женщина закончила, Гельмут ещё долго молчал, глядя в пространство и держа её руки в своих. Из оцепенения его вывел вопрос:
- Ну а ты? Как ты жил все эти годы? - карие глаза пытливо уставились в серые, выражая невысказанный вслух вопрос.
- Знаешь, я ведь так и не женился, - вдруг сказал он. - Твоё пророчество не сбылось. Помнишь, тогда, на каком-то из парижских мостов ты сказала... А я служил, воевал, был примерным офицером, отличился во Франции, командовал ротой, был ранен и награждён. Ничего особенного, рутинная солдатская жизнь.
Гельмут смолк. В его душе теснилось что-то невысказанное, но он никогда не умел складно излагать свои мысли. Солдатская закалка и горнило Великой войны воспитали в нём немногословность и суровость. Теперь ему было мучительно стыдно за своё
косноязычие и топорные слова, которые можно было принять за грубость или нежелание разговаривать. Он испуганно поднял глаза на Элю, как нашкодивший ребёнок смотрит на мать, но в ответном взгляде была лишь капля тихой усталости, ласка и безграничная
нежность. Её взгляд согрел его усталую душу. Совершенно не заботясь о том, что могут подумать подчинённые, случайно вошедшие в комнату, Вайсбах положил голову ей на колени и закрыл глаза.
- Бедный мой офицер, - тихо молвила Эля, перебирая его коротко стриженые седые волосы. - Как же ты искалечен. Как же ты несчастен.
А затем она запела. Гельмуту никогда раньше не приходилось слышать её пение. Голос Эли напомнил Вайсбаху голос его давно умершей мамы, затрагивая в душе такие струны, о существовании которых полковник даже не подозревал. От нахлынувших воспоминаний и давно забытых милых образов глаза старого полковника увлажнились. Он сидел на полу, бесшумно и бездвижно, чтобы не спугнуть это чарующее наваждение, пока его душа рвалась на привязи.
Не удивляясь ничему,
Я доверяюсь вам беспечно.
Известно Богу одному,
Насколько эта встреча вечна.
Подвластно памяти одной
Несостоявшееся чудо.
Какой звездой, какой страной
Ведомы мы по кромке круга?
И что протягивать ладонь,
Когда, я знаю, все исчезнет,
Как исчезает вдруг огонь,
Нас оставляя ( в темной бездне).
Но в сотый раз забыв испуг,
Я оборачиваюсь сразу
На тихий оклик чьих-то губ,
Не проронивших звук ни разу.
Ах, этот круг с обрывом (вниз), -
Что стоит в сторону качнуться?
Но, как лунатик, на карниз
Шагаю, не боясь проснуться,
Не удивляясь ничему,
Я доверяюсь вам беспечно -
Известно Богу одному,
Насколько это встреча вечна.
(с) Елена Фролова
Когда женщина допела, полковник вдруг поднял голову с её колен и моляще проговорил:
- Поехали со мной в Германию. Когда всё закончится... поедешь?
Он с трепетом ждал ответа, но Эля лишь покачала головой и печально улыбнулась одними губами.
- Не проси от меня невозможного, милый Гельмут. Я у себя дома. Я не смогу жить в чужой земле, хотя бы и с тобой.
- Но ведь ты же любишь Германию, - напомнил ей полковник с укором. - Помнишь, ты рассказывала, как приезжала в Берлин, как тебя впечатляли музеи, архитектура...
- Люблю, - не стала отрицать женщина. - Но ещё больше я люблю Россию. Пойми меня, милый, я не смогу жить в золотой клетке. Здесь мой народ, моя земля. Не заставляй меня выбирать между моей душой и моим телом. Я не смогу так, пойми. Пойми и прости.
Полковник хотел добавить ещё что-то, и уже раскрыл рот, как на его губы легла женская рука, пахнущая землёй и каким-то знакомым безымянным парижским ароматом.
- Не будем пока об этом, радость моя. У нас мало времени - солнце склоняется и мне скоро пора идти. Давай просто говорить, как встарь, и ни о чём не думать.
***
Утром Эля тихонько поцеловала спящего полковника в лоб и торопливо сбежала по лестнице вниз, выйдя из штаба. Занималась заря, вокруг было тихо, и только сонно квохтала курица где-то на заднем дворе. А полковник спал спокойно - впервые за много месяцев. И впервые за много месяцев ему ничего не снилось.
