Автор: Psoj_i_Sysoj
Генерал для матроса. Глава 25. Ради общего блага
Предыдущая глава
Примечание автора:
В этой главе больше NC-17, чем в прочих.
Если хотите пропустить это, сюжет возобновляется в последнем абзаце.
***
Я едва не вытаптываю колею в полу, расхаживая туда-сюда среди зелёных стен и огромных кроватей: к окну — мимо сундуков — обратно к двери. Солнце уже опускается за городские стены, а генерала всё не видать. Если бы наша связь действовала — и будь мы где угодно вне стен этого города — я бы сразу почувствовал, что он приближается.
Тем для размышления у меня куда больше, чем мне когда-либо хотелось. Приказ королевы… ведь это не просто предлог, чтобы от меня избавиться. Когда кто-то столь могущественный, как она, говорит, что это важно для хода войны — значит, так оно и есть. Фараз считает, что это — шанс дать мне всё то, о чём я мечтал вслух. Джара думает, что мы можем уболтать их обоих, но я не так в этом уверен, учитывая, что на кону судьба всего королевства. А теперь и Алим, чёрт бы его побрал, забросил ещё одну удочку в эту стремнину. Что он сотворит с генералом, если я уеду? И что говорит обо мне то, что я не собираюсь ему препятствовать?
Тут открывается дверь и заходит Азотеги — он собирается снять фуражку, но рука замирает, так и не закончив движения.
— Кэлентин? — окликает меня он. — Ты… всё в порядке?
читать дальше— Едва ли, — рычу я. При виде него меня охватывают одновременно злость и облегчение; я желаю вцепиться в его тёмные волосы — и то ли впиться поцелуем в губы, то ли встряхнуть его хорошенько. — Я говорил с королевой.
— Вижу. — Он медленно стягивает фуражку и разворачивается, чтобы аккуратно повесить её на крючок, а также, возможно, немного отгородиться от меня. — И каков твой ответ?
— Почему ты хочешь, чтобы я уехал? — выпаливаю я вместо этого.
Его плечи застывают, а голова слегка склоняется к камню стены. Заходящее солнце отбрасывает на него тень, лишь золотое шитьё формы сияет в лучах светильников.
— Я желаю не этого. Лишь чтобы ты был в безопасности, — тихо отвечает он. — Это большая разница.
— В безопасности?! — требую я, хватая его за руку. — И как то, что ты меня отсылаешь, обеспечит мою безопасность?
— Восточная война совершенно не то, что Западная, — сообщает он стене. — Там солдаты гибнут целыми армиями, в том числе и люди, и потому я предпочёл бы держать тебя как можно дальше от всего этого.
— Дерьмо собачье! — рявкаю я. — Завтра я могу поскользнуться и свернуть себе шею, где бы я ни находился! Ты правда собираешься держать меня долгие годы на расстоянии, потому что так, может быть, безопаснее?!
— Я не… Я… Я понимаю, почему ты сердишься. И всё же считаю, что на Западе ты будешь в большей безопасности, чем там, куда направляюсь я.
— И это настоящая причина?
— Я… а почему ты спрашиваешь?
— Я говорил и с Алимом.
— О боги… — бормочет он, сжимая переносицу пальцами. — Могу представить, что это был за разговор. И что же он сказал?
Сделав глубокий вдох, я рычу:
— Что ты только и ждёшь, когда я тебя предам.
— Предашь? — Он резко оборачивается, вперив в меня изумлённый взгляд.
— Он сказал, что ты считаешь, что я возьму да женюсь! Ты правда думаешь, что я так сделаю, даже не удосужившись сказать «прости» напоследок?
— Для нашего народа это обычное дело: когда супруги расстаются, каждый может найти себе другую пару, — медленно произносит Азотеги, наконец разворачиваясь ко мне лицом. — Особенно когда уже есть дети. Это даже предполагается.
— Но не для нас! — кричу я. — Мы остаёмся вместе на всю жизнь! Если хочешь, чтобы я женился, значит, ты меня гонишь!
— Нет, я… — Он вздрагивает в моих руках, свесив голову. — Я не подумал… не вспомнил об этом. Я вовсе не это имел в виду, и мне жаль, что ты понял всё именно так. Прости.
Внезапно на меня накатывает дурнота. Я разжимаю руки, чтобы запустить пальцы в волосы, и отступаю от него по каменному полу.
— Да, но… чёрт, я всего лишь хотел взять несколько недель на размышления, а не чтобы меня отослали за полкоролевства! Если я женюсь, то я… — я едва удерживаюсь, чтобы не пнуть тяжёлую кровать и вместо этого иду к окну, чтобы вцепиться в деревянную раму, — …тем самым я негласно от тебя отступлюсь, — тихо заканчиваю я.
— Ты хотел подумать — но над чем? Я считал, что тебя удручают наши отношения, но полагал, что дело в физическом аспекте.
— Это верно. Я должен определиться, хочу ли я найти жену или же остаться с тобой, — сообщаю я окну. Снаружи миллионы людей, не терзаемых подобными противоречиями, ходят за покупками, любят, отправляются в постель, и я им завидую. — Я не думал, что выбор вот так сделают за меня.
— Один момент. — Когда я поворачиваюсь, его взгляд устремлён на меня, а пальцы вытянутых по бокам рук сжимаются и разжимаются. — Пожалуй, я кое-что недопонимаю. Когда ты сказал, что ты хочешь вернуться в свою деревню, чтобы подумать над нашими отношениями, ты же не имел в виду, что ты хочешь решить, собираешься ли остаться со мной навсегда? Говоря «найти жену или же остаться с тобой», ты имеешь в виду — насовсем? На всю жизнь?
Он ставит вопрос таким образом, что моя злость испаряется со смущённым шипением.
— В общем, да, — бормочу я. — Если я представлю тебя своей тёте — значит, замётано. Вот потому-то мне и нужно было поразмыслить над этим. Это… непростое решение, учитывая, что ты дворянин и мужчина, и всё такое.
— Я… ты… — Никогда не видел, чтобы он вот так не мог подыскать нужных слов и так вот бледнел — дойдя до оттенка оконной рамы, он оседает на один из сундуков. — Ты это… серьёзно?
Моё сердце ухает вместе с ним.
— А что, с этим что-то не так? Ну, по правде, наверно, стоило сперва спросить тебя — я думал, ты и так это понимаешь. А ты, что, против того, чтобы связывать себя на столь долгий срок? — Одна мысль об этом крутит мои внутренности что твой якорный ворот, и я напоминаю себе, что и сам ещё не принял решения, так что не стоит ставить вопрос подобным образом, пока я сам не уверен. С другой стороны, что толку вообще об этом думать, если он не желает быть со мной?
Он закрывает лицо руками, склоняясь вперёд.
— О боги моих предков, — бормочет он вместо ответа.
— Гм… Фараз?
— Я… Я должен собраться с мыслями. Дай мне пару минут, пожалуйста. Боги моих предков.
— Звучит разумно, — неуверенно отзываюсь я. — Но, гм, ты хотя бы скажешь мне, если зол на меня?
— Нет. Нет, — повторяет он, опуская руки, чтобы послать мне слабую, вымученную улыбку. — Я вовсе не зол, просто очень… даже не знаю, как выразиться. Как вы это называете, когда внезапно оказывается, что весь мир вовсе не таков, каким казался, и ошибки, которые совершены на основе неверного представления, непоправимы?
— Понятия не имею, — отзываюсь я, — но это чувство мне хорошо знакомо.
— Ну так это оно. — Он поднимается, протягивая мне руку. — Уверяю тебя, я просто настолько ошеломлён, что не могу дать тебе даже простейших заверений из тех, которых ты заслуживаешь. Быть может, пусть всё пока идёт своим чередом? Я велю подать еду, и… пожалуй, нам обоим не помешает освежиться перед ужином.
То ли он намекает, что я воняю, то ли просто хочет выиграть время для размышления — в любом случае, у меня нет причин для отказа, хотя ожидание рвёт мои нервы в клочья.
— Договорились, — наконец выдавливаю я.
— Хорошо. Ануш покажет тебе дорогу.
***
Он машет мне в сторону двери, где уже поджидает маленькая старушка-домоправительница, сияющая улыбкой. Я долгое время таращусь на захлопнувшуюся дверь, затем со вздохом поворачиваюсь к служанке.
— Мне велено освежиться, — сообщаю я. — Не знаете, что он имел в виду?
— Не волнуйся, дорогой, — отвечает она, беря мою ладонь морщинистой рукой. — Просто иди за мной.
Я следую за ней через весь дом, по коридору, где не бывал прежде, к деревянной двери в серой каменной стене. Домоправительница с поклоном отворяет дверь — за ней открывается бассейн, что впору королю, пылающий камин и огромное окно с видом на весь город.
Зайдя, я принимаюсь озираться по сторонам. Кто-то не пожалел времени, чтобы расписать стены фресками с бродящими в зарослях камышей журавлями. Над дверью висят букеты свежих цветов, по полу разбросаны лепестки — от них и исходит наводняющий комнату аромат весны.
— Что это такое?
— О, они любят чистоту — говорят, что это позволяет начать жизнь с чистого листа. Господа обычно умащивают кожу оливковым маслом, которое затем соскабливают, но я подумала, что тебе больше по душе горячая ванна.
О подобном умащивании я впервые слышу, горячей ванны же у меня отродясь не бывало; порой мне удаётся окунуться в тёплое море — пожалуй, это самое близкое, что мне доводилось испытывать.
— Но ведь дзали ненавидят воду, — бормочу я. — Как же это оказалось здесь?
— Ну так значит, он обустроил это специально для тебя. Вперёд, дорогой.
Он устроил ради меня ванную комнату… Пожалуй, это свидетельствует о том, что он ожидал, что я задержусь. Но, очевидно, не навсегда. Итак, зачем же он это сделал? Мужчины сходят с ума, когда их ставят перед такими вопросами.
Великолепие этой ванны впору воспеть в балладах — по поверхности расслабляюще тёплой воды плавают душистые травы, и мне никогда не доводилось видеть столь гладкого мыла. Правда, я слишком взвинчен, чтобы насладиться этой роскошью как подобает — но, раз уж ему нужно время, чтобы подумать, ожидание в горячей ванне — отнюдь не худшее из препятствий.
Пока я нежусь в воде, входит один из младших конюших, чтобы вымыть мне голову. Я уверяю его, что и сам справлюсь, однако он говорит, что, если вернется с нераспаренными пальцами, то бабушка отошлёт его обратно, так что я подчиняюсь и этому излишеству. После этого мои волосы удостаиваются гребня из слоновой кости, а затем мальчик перевязывает их серой лентой.
— Точно под цвет ваших глаз, — сообщает он. — Бабушка так в неё и вцепилась, едва приметила на рынке.
Прислуга определённо полагает, что я остаюсь, раз подбирает мне подарки. Следует подумать и над этим.
Пока я обсыхаю перед камином, мальчик успевает сбегать за кипой одежды.
— Выбирайте, что вам будет угодно, — сообщает он. — Всё это надарили те, что желали сделать Его Сиятельству приятное, понятия не имея о его росте. Все полагают, что он гораздо выше — судя по его темпераменту.
Вся эта одежда на мой вкус слишком изысканна. Наконец мне удаётся откопать то, что попроще — длинное одеяние из бронзового цвета ткани, вышитое по краям какими-то цветочками, и бельё к нему: это единственное, чьи рукава не метут землю.
***
Вместо спальни паренёк отводит меня на уютный балкон, где светильники горят подобно звёздам, а между квадратными мраморными колоннами натянута тонкая ткань, чтобы не залетали насекомые. Деревянный пол устилают яркие ковры в синих, красных и золотистых тонах, по ним разбросаны вышитые подушки, а посередине стоит низенький круглый стол, уставленный расписными блюдами и чашами с холмяцкими узорами.
За ним уже сидит Фараз, скрестив ноги — и невзирая ни на что, при виде него у меня перехватывает дыхание. Обычно мне дела нет до всех этих нарядов, но его одеяние кремового оттенка так и сияет в темноте, а красная оторочка дивно оттеняет его тёмные волосы и изумрудные глаза.
Пару мгновений мы молча смотрим друг на друга, я — застыв в дверном проёме, он — откинув голову, отчего видна бьющаяся на длинной шее жилка.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я севшим голосом. — Или только на пару лет?
— Я никогда не задумывался над такой возможностью, — так же тихо отзывается он. — Ни разу. Пойми, что мои сомнения никак не связаны с тобой, лишь с моим прошлым. Словами этого не передать, могу лишь сказать, что от одной этой мысли… дыхание замирает.
Неплохое начало. Я расплываюсь в улыбке, и он очень медленно её возвращает.
— Принято. — Я киваю в сторону стола: — Так… что всё это значит?
— Я тут подумал, что нам стоит приобщиться к цивилизованному миру и насладиться чашкой вечернего чая, — поясняет он, поднимаясь на ноги.
— Тогда что... твои волосы! — Не удержавшись, я пересекаю балкон, чтобы ухватить его за прядь волос, которая рассыпается в моих пальцах тонкими шелковистыми нитями — но они уже не чёрные, а тёмно-сиреневые — на отдельной пряди это хорошо видно, но когда они лежат гладко, этот цвет едва можно отличить от обычного чёрного.
Он издает тихий звук, и по его щекам разливается румянец, прежде чем я с запозданием соображаю, что эта тема для него чувствительна.
— А… да. Поскольку на официальных церемониях нельзя появляться с окрашенными волосами, краска была разработана таким образом, чтобы легко сниматься с волос специальными порошками. Хоть это и не церемония, я подумал, что для тебя имеет значение, что это не розовый, о котором ты невысокого мнения.
— По правде говоря, меня бы и розовый устроил, — твёрдо отвечаю я, выпуская прядь и приглаживая её, как он предпочитает. — Это выглядит… красиво. Словно небо сразу после заката.
— Спасибо, я… — Он прочищает горло, всё ещё безнадёжно смущённый, однако польщённый, что твой попугай. — Чаю? — еле слышно предлагает он.
Чтобы разрядить атмосферу, я киваю и присаживаюсь рядом, повторяя его позу на подушках, и отставляю посох в сторону.
— Раз уж чай — цивилизованный напиток, пожалуй, выпью чашечку. Но, по правде, я всегда полагал, что городской напиток — это эль.
Насмешливо прищурившись, он разливает дымящийся чай из медного чайника с длинным носиком.
— Боюсь, кроме чая у меня ничего нет. Прошу. — Азотеги ставит одну чашку передо мной, другую берет себе.
Этот лёгкий чай обладает цветочным ароматом и сладким фруктовым вкусом — но по мне это могли быть хоть помои, я в таких тонкостях не силён. Осушив чашку, я выпаливаю:
— Прошу прощения за прямоту и за то, что говорю за столом на столь серьёзные темы, но… ты так и не ответил, хочешь ли ты, чтобы я остался. Я имею в виду, придётся ли мне всё-таки ехать в Рзалез, а не про вечность.
Азотеги потягивает собственный чай, высматривая что-то за моим плечом. Если он и волнуется так же, как и я, то по его невозмутимому лицу этого не скажешь.
— Я по-прежнему убеждён, что для тебя это — самое безопасное место. Разумеется, ты свободный человек и волен решать сам — я поддержу любое твоё решение перед королевой.
— Хорошо, — бормочу я. — Спасибо тебе за беспокойство. Однако ты, ну, хочешь, чтобы я вернулся?
Метнувшийся ко мне взгляд жарче, чем пламя, охватившее крепость неприятеля, и пышет желанием, что способно сокрушать стены.
— Да, — просто отвечает он. — Ты голоден? Прошу, бери всё, что пожелаешь.
Хоть в голове всё плывёт от этого взгляда, я пытаюсь сосредоточиться на еде. Я не узнаю почти ни одного из этих блюд и не в состоянии запомнить их названия, которые сообщает мне Азотеги — в голове оседает лишь то, что там было куда больше «испечено после того, как неделю вымачивалось в соке ягод» и «бережно хранилось в дубовом жбане», чем моего любимого «разделанный этим утром». Однако вкус у них первоклассный, пусть это и не незабвенный тётин жареный угорь.
Азотеги вновь наполняет мою тарелку, стоит мне её опустошить.
— Ты недоедаешь, — строго приговаривает он, напоминая мне Эмилию. — Быть может, послать с тобой провиант? Как у вас с этим в деревне?
— Полный порядок, — смеюсь я. — Но всё равно спасибо.
— Как пожелаешь, — вздыхает он, качая головой. — На Восточном фронте с провиантом будет хуже: там не будет ваших кораблей, чтобы спасти нас.
Я так зациклился на своём путешествии, что даже не подумал о том, что предстоит ему — и теперь эта мысль меня настигает.
— Гм… но ведь ты будешь осторожен, верно? — Чтобы скрыть сквозящую в этих словах мрачную озабоченность, я добавляю: — Чтобы никакой беготни по лесу без одеяла и ничего в таком роде!
Уголок его губ вновь приподнимается, и это в сочетании с золотистыми отсветами пламени делает его столь прекрасным, что я едва сдерживаюсь. Сглотнув, я вновь усилием воли опускаю взгляд в тарелку.
— Сделаю всё, что в моих силах, — обещает он. — Быть может, даже прихвачу запасное одеяло.
— Хорошо, — резковато отзываюсь я. — Я бы предпочёл найти тебя в столь же добром здравии, в каком оставил.
— М-м. — Азотеги берёт шарик из теста с обсыпкой из толчёных орехов, затем опускает вновь, аккуратно откатывая к краю тарелки. — Так ты всё-таки решил вернуться? Я думал, что ты с этим ещё не определился.
— Ну, я… — Я сглатываю, неуверенно на него поглядывая. — Даже если я подчинюсь приказу и отправлюсь обратно к Рзалезу, — прошу прощения, к герцогу Рзалезу — мне не обязательно жениться. Я ведь могу вернуться, правда?
— Там, где я, тебе всегда будут рады, — тут же отзывается он и слегка улыбается: — Даже если ты привезёшь с собой жену. Ведь ты по-прежнему мой флотский советник, разве нет?
Я хватаю его за запястье, всматриваясь в его лицо, но на нём написана лишь усталая нежность.
— Да, — отвечаю я. — Всегда.
При этих словах в его глазах вновь мелькает то самое чувство. Он осторожно опускает руку и вытирает её салфеткой — разумеется, в отличие от горожан, они не пользуются чашами для омовения рук — затем откладывает её, поднимаясь на ноги.
— Теперь ты наелся? — тихо спрашивает он.
На это мне нечего возразить. Внезапно бабочки во мне немилосердно затрепетали, словно под порывом тёплого ветра — я киваю и также поднимаюсь.
— Больше не лезет, — честно отвечаю я.
Он протягивает руку, очерчивая открытый ворот моего одеяния.
— Точно ничего больше? — спрашивает он севшим голосом.
Я не раз видел, как генерал трепещет от желания, сходя от него с ума, но в таком настроении мне его наблюдать ещё не доводилось — игривом, что ли. Я могу день напролёт болтать с городской девчонкой, но, по правде, я не силён во флирте — возможно, потому что на мне его никто не отрабатывал, а когда пробовал я сам, заканчивалось это не очень здорово.
— Гм, — отзываюсь я, чувствуя, как жар заливает щёки. — Знаешь ли, Алим также говорил, что, если я хочу, чтобы ты передумал меня отсылать, мне стоит попробовать тебя соблазнить.
Он вздыхает, опуская глаза.
— Вполне в его духе.
— Ну да, я, это, хотел сказать, что не то чтобы собирался это сделать… В смысле, не потому, что не хочу, просто это значило бы манипулировать тобой, и я просто… на самом деле, я просто хочу поцеловать тебя, если ты не против.
Уголок его рта беспомощно дёргается. Чтобы загладить впечатление от этих глупостей, я перехожу к действиям — придерживая его за затылок, прижимаюсь к улыбающимся губам. На них остался вкус мёда и чая, и до меня только сейчас доходит, чего я добровольно лишаю себя аж на целых два месяца. Застонав, я прижимаю его крепче, вцепившись в тонкие пряди его волос, будто это способно удержать его.
Распалённый не менее моего, он притискивает меня к одной из колонн, запуская пальцы за ворот одеяния. Оно соскальзывает с моих плеч, и прохладный ночной бриз тут же забирается под тонкую рубашку. Однако поскольку Азотеги жаркий, будто пламя, жаловаться мне не на что.
— Ты, — шепчет он надо мной и слегка отстраняется — только тут я замечаю, что от истомы у меня подогнулись ноги, отчего я наполовину сполз на пол вдоль колонны, — такой милый, — и он вновь меня целует.
Довольно странный комплимент, но если то, что он считает меня милым, побуждает его проделывать эти штуки с моей шеей — причём я оседаю ещё ниже — то он может называть меня как его душе угодно.
Нам ещё столько предстоит обсудить; мне стоило бы оттолкнуть Азотеги и потребовать у него прямого ответа, чтобы выяснить всё раз и навсегда. Но я не в силах сдержать умоляющего поскуливания, когда он проводит языком по чувствительной коже — лишь его руки, стискивающие мои плечи, удерживают меня на ногах. Как ему это удаётся — сделать так, чтобы я жаждал стоять здесь до скончания времён, дрожа от нетерпения — этого мне никогда не узнать. Прежде мне было совестно лишь получать удовольствие, но сейчас всё, что я могу — это замирать в предвкушении, уже томясь по следующему прикосновению.
Однако тётя всегда порицала жадность.
— Чего тебе хочется? — спрашиваю я, как только нахожу в себе силы. — И нечего отговариваться своим «тебя», потому что так нечестно.
— Может быть, однако это правда. — Он щекочет носом моё ухо, отчего меня вновь пробирает дрожь.
— Хватит юлить, — рычу я.
Целуя кожу, он проводит языком там, где, должно быть, сошлись тысячи нервов, и я сползаю ещё ниже.
— Что угодно, — вновь шепчет он. — Клянусь. Можешь целовать только кончики моих пальцев, или ударить меня, или взять прямо на крыше. Я всё приму.
Многие могут только мечтать о подобном любовнике, однако я бы предпочёл более простой ответ. Я дёргаю Азотеги вниз для нового поцелуя, и он отчаянно ловит ртом воздух. Похоже, он не возражает против легкого насилия, что довольно странно для того, кто привык, чтобы все мигом повиновались его приказам. Впрочем, быть может, ему нравится, что в кои-то веки приказы отдаёт кто-то другой. Или, может, дело в том, что я наконец-то проявляю инициативу после того, как его чувства столько времени оставались безответными.
Я пытаюсь приподняться, чтобы дотянуться до него, но тут моё проклятое колено меня подводит, и я со вскриком хлопаюсь обратно. Азотеги успевает подхватить меня прямо над полом, вновь ставя на ноги, словно я вешу не больше тех пироженок на столе.
— Может, нам следует вернуться в спальню? — мурлычет он.
Даже не помню, как мы туда добрались, ведь я не в силах от него оторваться — мои руки блуждают везде, куда могут дотянуться, его губы обжигают влажными касаниями каждый дюйм моей кожи. Я же чертовски надеюсь, что прислуга занята где-нибудь в другом месте, потому что не думаю, что смогу остановиться, попадись нам кто на пути.
Едва за нами закрывается дверь, как я впечатываю его в стену, как давно мечтал проделать в ещё палатке, и впиваюсь в его губы. Вскрик, который издаёт Азотеги, прошивает меня подобно молнии, и я знаю, что ответить, если он спросит, чего я хочу: осознание того, что я способен заставить его кричать вот так, словно каждый его нерв в огне — лучшее чувство на свете. Его рука отчаянно скользит по моей спине, притискивая меня всё ближе и ближе.
От того, что я прижимаю его вот так, моя кожа поёт, а сердце грохочет в груди, словно раскаты грома. Это делает Азотеги одновременно и нежнее, и грубее обычного — теперь он подаётся мне навстречу там, где я на него наваливаюсь, его губы отвечают моим, но трепет мышц напоминает о том, что он может швырнуть меня через всю комнату единым движением, пожелай он того. Однако вместо этого он позволяет мне провести ладонью по его груди, дрожа, но не отталкивая, как порой делал, когда я задевал чувствительные точки на его рёбрах. Он с шумом втягивает воздух, когда мои пальцы касаются выступающей косточки на его бедре, а веки опускаются, когда мои губы спускаются по его шее.
Теперь благодаря тонким одеяниям я не могу не заметить того, что прежде скрывали толстые армейские штаны. Он упирается мне в ногу, и сквозь слои моей собственной одежды уже просачивается влажное пятно. Это с ошеломляющей очевидностью напоминает мне о том, что он мужчина — не то чтобы я раньше не догадывался, но прежде я думал, что он — просто Фараз, не обращая внимания на прочее.
Но теперь, когда я это заметил, игнорировать это весьма непросто по целому ряду причин. Он никогда не жаловался на неудобство, ни разу за все те ночи, что мы целовались, даже не намекнул, что ему этого недостаточно. Теперь же… когда его язык скользит по моему языку, я издаю стон, и его бёдра дёргаются — самую малость — против моих. И он столь же незаметно отодвигается, вжимаясь в стену, чтобы не тревожить меня. Как всегда, воплощённое милосердие.
Но это едва ли справедливо, особенно когда меня самого мучает желание, подобного которому я ещё не знал. Всякий раз, как он издает те тихие звуки, оно становится всё нестерпимее, и всё же его поцелуи так сладки, что я не в силах прерваться. Это наслаждение почти невыносимо, но я едва ли могу остановиться — быть может, потому-то Азотеги и не жаловался, если чувствовал то же самое.
Его губы мягки, словно шёлк, язык — влажный и настойчивый…
— Кэлентин, — стонет он мне в рот, и я в отчаянном желании хоть как-то сблизиться с ним ещё сильнее сжимаю его плечи с такой силой, что, боюсь, останутся синяки.
Когда мои руки скользят вниз по его груди, касаясь кожи под тонкой тканью, он кричит так, что мое естество восстаёт от одного только этого звука. Я хочу тысячи вещей, которые не в силах даже поименовать, его прикосновений и прерывистого горячего дыхания на моей щеке. Его одеяние расходится под моими руками, открывая столько обнажённой золотистой кожи, что я даже не знаю, откуда начать.
— Постой, — шёпотом останавливает меня Азотеги вопреки всему, что захлёстывает меня. Его взгляд из-под полуопущенных век мечется по моему лицу, как у загнанного зверя — кажется, что он сдерживается лишь неимоверным усилием воли. — Та скамья. Сядь.
Попроси он меня выскочить из окна — я прыгнул бы, не задумываясь. Однако просьба отойти от него ужасает меня — это всё равно что по собственной воле окунуться в ледяную воду, даже если речь идёт лишь о скамье в паре шагов.
Однако открывшийся мне вид того заслуживает — его глаза, сверкающие неистовыми отблесками огня, уставлены на меня, пунцовые от поцелуев губы приоткрыты в судорожных вдохах. Обнажённая грудь блестит, и при виде этого точёного торса истинного бойца моё собственное дыхание вновь перехватывает.
Азотеги делает шаг вперёд и, словно невольно, опускает руки мне на плечи, проводя большим пальцем вверх-вниз по моей шее. Не так уж плохо разнообразия ради смотреть на него снизу вверх после того, как мне столько времени приходилось наклоняться.
— Да? — шепчу я на тот случай, если ему нужно напоминание, что пора возобновить то, на чём мы прервались.
Но вместо этого он опускается на колени с той грацией, которой я всегда завидовал, и, не отрывая взгляда от моего лица, пристраивается промеж моих колен. При этом он оказывается в рискованной близости от бугра, вспучившего мои одежды, и я пытаюсь поддёрнуть полу, чтобы его скрыть.
— Пожалуйста, — просит он. Я понятия не имею, чего он хочет, но всё равно киваю. Сейчас я готов отдать ему всё что угодно.
Он тянется вперед, раздвигая полы моего одеяния под поясом, и я еле удерживаюсь, чтобы не отодвинуться: та часть меня, что всегда помнит о том, что он — великий лорд, а я — нищая деревенщина, твердит, что демонстрировать ему то, что под одеждой, возможно, само по себе непростительный грех. Но, опять же, это ведь Азотеги. Призывая всё своё терпение, я стискиваю кулаки вдоль боков, пытаясь вспомнить, как дышать.
Всё ещё глядя на меня, он отодвигает и бельё, и тут я забываюсь окончательно. Я правда не понимаю, что у него на уме. Это напоминает соитие, во всяком случае, ближе к нему, чем поцелуи — но он по-прежнему одет, а в том, что мне знакомо, никакой одежды не предполагается. Всё, что я знаю — это что крайне сложно думать, когда он смотрит на меня вот так.
— Закрой глаза, — шепчет Азотеги, но и на это я решаюсь не сразу: непростая просьба для мужчины, когда все его причиндалы наружу и он не понимает, что творится. Но я ему доверяю, а потому зажмуриваюсь, даже прислоняюсь затылком к стене, как я делаю, когда наслаждаюсь летним солнышком — правда, при этом меня, уж конечно, не трясёт от волнения и неизвестности.
Лёгкое прикосновение пальцев — затем до меня доходит, что это пальцы Азотеги, и я судорожно сглатываю, потому что мне кажется, что такого я не заслужил. Я не уверен, что способен хотя бы дотронуться до него, тут же не струсив, а он готов проводить большим пальцем по всей длине моего члена, отчего дрожь пробегает до самых пальцев ног.
Ещё одно касание на головке — и я едва не прошу его: немного левее… Это просто восхитительное ощущение, и всё же лёгкое непопадание в заветную точку заставляет вздохнуть.
А затем мой мир взрывается звёздами и яркими пятнами, и круговертью всего чего попало. Повсюду влажное тепло, и всё так, как должно быть — издав крик, я чуть не кончаю в тот же миг, потому что его губы скользят по моему члену — ничего подобного мне испытывать не доводилось.
Это больше, чем одно чувство — хотя его более чем достаточно, и дело не только в том, как его язык касается основания моего члена, вырывая ещё один крик, который я не успеваю подавить; это и его выражение — морщинка на лбу, словно он пытается сосредоточиться, и тень от ресниц, трепещущая на щеках. Одна его ладонь лежит на моём бедре, другая скользит между ног там, куда не достают губы, почти бережным касанием. И везде, где он ни дотрагивается, моя плоть пылает так, что я едва дышу.
Он опускается и поднимается, и каждый раз это ощущается ещё острее. Мои нервы терзаются всевозможными способами, и мне приходится бороться с порывом немедленно сдвинуть колени, потому что все это слишком: это самое божественное чувство, что мне доводилось испытывать, и в то же время самое мучительное. Мои руки так и тянутся, чтобы оттолкнуть его или притянуть ближе, или сделать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы он ощутил то же самое. Когда я издаю стон, его пальцы изгибаются, обхватывая меня сильнее — так что мне приходится стиснуть зубы и сжать собственные кулаки.
— Фараз, — выдыхаю я, и его глаза тут же распахиваются — столь же зелёные и яркие. И это тоже слишком. Ещё немного — и я едва ли выживу. — Ты не мог бы… — Я хочу попросить его остановиться, чтобы осознать всё происходящее, но его язык вновь проходится по моему члену, и я со стоном прошу: — Быстрее?
Его взгляд теплеет, а затем веки вновь опускаются, и он подчиняется.
Закусив губу, я царапаю дерево лавки, скрючиваясь над ним, а он всё не останавливается. Жар накатывает волнами в едином ритме с его движениями, вырывая у меня безудержное поскуливание по мере того, как это пламя всё нарастает, заставляя ноги двигаться, а бёдра приподниматься, как бы я ни старался удержать их на месте.
Но даже что-то настолько прекрасное не может длиться вечно. Ощутив внезапное напряжение, я выдыхаю:
— Не знаю, как у вас… может, у людей всё иначе… твой рот, я не хочу…
В ответ Азотеги касается пальцами моих губ; по крайней мере, я надеюсь, что это и есть ответ. Поскольку я жажду каждой части его тела, я целую его пальцы, проводя по ним языком, и он сам издаёт тихий звук, не отрываясь от меня.
Затем он меняет угол — и я едва не отключаюсь: мир плывет перед глазами, огонь пробегает по внутренностям, а он всё движется, пока я уже не в силах вынести этого, не вознесясь на небеса к святым.
Я вздрагиваю, втягивая воздух, и Азотеги вновь поднимается на ноги, рассеянно вытирая рот тыльной стороной ладони. В выражении его лица мне видится вопрос, но сейчас я способен лишь на один ответ:
— Охренеть!
Тогда он расплывается в насмешливой и довольной улыбке, а меня хватает лишь на то, чтобы глазеть на него в искреннем обожании. Наконец вспомнив, как дышать, я выдавливаю:
— Можешь соблазнять меня в любое время... когда ни пожелаешь.
— На самом деле, это не входило в мои намерения. — Опустив ладонь мне на щёку, он глядит на меня тёплым, спокойным и расслабленным взглядом — это настроение для него столь же редкое, как и изумруды его глаз — в этом мире. — Если ты уже способен встать, то, возможно, на кровати будет удобнее.
С тем же успехом он мог бы сказать, на луне будет удобнее. Но вот пол и вправду выглядит на редкость соблазнительно. Я соскальзываю со скамьи и, откинув на неё голову, гляжу на него снизу вверх.
— Иди сюда? — прошу я, дёргая его за подол.
— Ануш не простит мне пятен на шёлке, — шепчет он, однако опускается на колени рядом со мной — его кремовое одеяние вновь метёт пол. Устраиваясь, он невольно морщится, потирая колени, но тут же прекращает, как только замечает, что я смотрю, и отдёргивает ладонь.
— Мне, гм, — начинает он, внезапно заинтересовавшись чем-то сбоку, — следовало тщательнее всё продумать.
Я невольно фыркаю — сейчас меня смешит все подряд — и сам опускаю ладонь на его колено.
— Я слышал, что практика способствует успехам в планировании, — сообщаю я, вытягиваясь на полу, словно кот. — Полагаю, это поможет решить проблему.
По его лицу вновь пробегает улыбка, но она кажется мне какой-то напряжённой. Я не могу понять, в чем причина, пока не смещаю ладонь выше по его ноге — и тут он судорожно втягивает воздух. Верно — я-то собрался прикорнуть, будто разморившись на солнышке, а он по-прежнему страдает, не получив облегчения.
Эта мысль несколько омрачает мой сияющий небосвод, заставляя меня решиться.
— Гм, — тихо начинаю я, большим пальцем выводя круг на гладкой ткани. — На самом деле, я понятия не имею, как возвратить тебе услугу.
— Я и не ожидаю от тебя подобного, — отзывается он поспешно, но твёрдо. — Такие вещи далеко не всем по вкусу.
Ещё один повод мне задуматься. Однако есть же и другие способы… Силясь спрятать смущение за улыбкой, я предлагаю:
— Вообще-то, я всегда неплохо работал руками. — Раз он не прочь взять мой член в рот целиком, то я буду последним из трусов, отказав ему в этом.
Он застывает в полной неподвижности.
— Это… Это правда? — еле слышно выдыхает он.
Что ж, по крайней мере, это не звучит как отказ.
— Приляжешь? — предлагаю я, и он медленно, неловко, словно раненый, вытягивается на полу, повернувшись ко мне спиной, из-за чего я вновь задумываюсь над его недавней просьбой закрыть глаза. Он не хочет смотреть мне в глаза во время этого? Или это такой дзалинский обычай? Да уж, мне многое предстоит узнать и ещё большему научиться.
Его дыхание еле заметно вздымает грудь, и я хотел бы знать… Чувствуя себя предельно глупо, я спрашиваю в лоб:
— Что-то не так?
— Я… — хрипло начинает Азотеги, затем, уткнувшись носом в изгиб локтя, признаётся: — Не могу избавиться от мысли, что ты вот-вот сбежишь. Это будет мне справедливым воздаянием за то, что договорился о твоём отъезде. Порой, когда я смотрю на тебя, у меня в панике перехватывает дыхание, потому что я понимаю, что, быть может, вижу тебя в последний раз.
— Никуда я не уйду, — отзываюсь я, прижимая ладонь к его спине, словно тем самым скрепляя своё обещание, — но почему ты так думаешь?
— Потому что я хочу тебя слишком сильно, — выдыхает он, — а я знаю, что всё, чего я осмеливался желать прежде…
— Я не уйду.
Когда мне наконец удаётся раздвинуть полы его одеяния, кожа под моими пальцами нежная, будто кроличий пух — моя-то всегда казалась мне грубоватой — но в остальном разница невелика: та же форма, схожий размер. Одним словом, ничего страшного.
Он со свистом втягивает воздух, затем кивает — то ли соглашаясь с моими словами, то ли давая разрешение продолжить — поди разбери. В любом случае, я привычным движением направляю руку вниз.
Азотеги вскрикивает, словно я вышиб из-под него землю и он падает в бездонную пропасть — так резко, что я отдергиваю руку. Спустя мгновение его ладонь прижимается ко рту, и он крепко прикусывает костяшку пальца, а краска заливает щёки, спускаясь на грудь. Другой ладонью он обхватывает меня за запястье, почти не давая пошевелиться.
— Прости, — выдавливает он сквозь притиснутую ко рту ладонь, крепко зажмурившись. — Прости...
— Не за что, — ласково шепчу я и тянусь к нему снова, на сей раз медленнее, чтобы не напугать его. Разумеется, теперь он твёрдо намерен вовсе не издать ни звука, хоть на прикушенном пальце уже выступила капелька крови. Я подлаживаюсь, стараясь половчее примостить ладонь для лучшего захвата, затем, едва касаясь, провожу кончиками пальцев — и всё же он упорно молчит, издавая лишь сдавленные вздохи.
— Слушай, — говорю я, почти отчаявшись, — я правда не настаиваю, если хочешь, можешь целовать меня и дальше, но тут я в незнакомых водах. Мне нужен хоть какой-то знак, что тебе нравится, а что — нет, а то самому мне в жизни не догадаться. — Если это закончится столь же эпичным провалом, как один из моих визитов в бордель — я вообще откажусь от плотской близости и уйду в монахи.
Медленно выдыхая, он кивает и вновь распрямляется, причём его ноги касаются моих. Я в порядке эксперимента провожу пальцами по нижней стороне его члена, и он откидывает голову, упираясь затылком о камень, губы приоткрываются в судорожном вздохе.
— Вот так, — шепчет он.
Когда я очерчиваю головку большим пальцем — мне самому при этом всегда щекотно — он вздыхает, словно не в силах удержаться. Тогда я повторяю это в разных направлениях, пока не ощущаю под пальцами влагу, а он начитает стонать почти безостановочно, скребя ногтями по полу.
— Тебе больно? — спрашиваю я, чувствуя неодолимое смущение, однако едва ли мне удастся выяснить это иначе.
— Нет, — выдыхает он, — н-нет, мне нравится, но мне никогда не удавалось так долго сдерживать, ах, себя… прошу, но если ты продолжишь, о боги, всё так скоро закончится…
Я послушно перехожу к долгим поглаживаниям вверх-вниз, но не могу перестать улыбаться. Не припомню, чтобы прежде мне когда-нибудь хотелось улыбаться в разгар процесса.
— Мне казалось, ты этого хотел? — дразнюсь я, позволяя пальцам проскользнуть между его ног к основанию, а затем возвращаюсь к головке.
Он вновь стонет, принимаясь сворачиваться клубком вкруг моей руки, словно не в силах этому противостоять, и вскрикивает:
— Всегда. Лишь этого.
Приятно чувствовать, как хорошо мы друг друга дополняем. Всякий раз, как я провожу по его члену, его бёдра подаются назад ко мне, и я сам не могу противостоять возбуждению — тёплой дрожи, что расходится по всему телу, вместо того, чтобы сосредоточиться в одной точке на какую-то пару мгновений. Учитывая, что о последнем мне ещё несколько часов беспокоиться не придётся, я не ожидал такого — чистого удовольствия, за которым не кроется мучительное желание.
— А ты приятный на ощупь, — бездумно мурлычу я ему на ухо.
Азотеги издаёт чувственный крик и на это, зарываясь лицом в ладони, а я продолжаю в том же духе.
Осмелюсь заметить, что подобный способ удовлетворить себя я освоил в совершенстве: после чересчур богатого неудачного опыта я зарёкся захаживать в бордели за чем-то бóльшим, чем простая болтовня с тамошними девчонками. Потому-то я всегда вызывался стоять вахту, когда команда сходила на берег, и обходился собственными силами.
Я пытаюсь припомнить лучшее из всего, чему научился, то замедляя движения, то слегка отклоняясь в сторону — судя по его вздохам, разницы никакой. Но когда я слегка меняю захват, так что большой палец скользит по нижней поверхности, в то время как остальные заходят ниже, он испускает тот прерывистый вопль, который и меня заставляет стонать ему прямо в шею.
Теперь его бёдра ходят соразмерно с моими движениями, совершая лёгкие покачивания — похоже, таким образом он всеми силами пытается сдержаться. Я изгибаю пальцы так, чтобы провести по его члену кончиками ногтей вместо подушечек пальцев пробы ради — на это он едва не кричит в голос, в отчаянно подаваясь ко мне.
— Полагаю, тебе это нравится, — не без гордости говорю я и продолжаю, пока он сам не попросит меня прекратить.
Тогда я пробегаюсь большим пальцем между его ног — мне самому это место никогда не казалось заслуживающим интереса, но ему, похоже, нравится, раз он так дрожит.
— Пожалуйста, — выдыхает он. — О боги, Кэлентин…
— Чего ты хочешь? — напираю я, прижимая палец к той самой точке.
Он смотрит на меня из-под полуопущенных век и задыхается, откинув голову — тут мне самому приходится с шумом сглотнуть.
— Быстрее, — стонет он.
Я обхватываю его крепче и позволяю большому пальцу скользить вниз, как ему нравится. Проведя им по щели, я прихватываю оттуда немного влаги, чтобы не натереть кожу после столь продолжительных усилий. Он такой мокрый, и всё ради меня — стиснув зубы, я утыкаюсь лицом в его плечо и борюсь с нарастающими волнами жара в собственном паху, в животе, в груди, в ногах. И всё же это не похоть — не совсем; скорее, какие-то более нежные чувства: восхищение, сопереживание. Чёрт бы побрал его красоту за то, по чему я буду тосковать даже краткое время визита домой.
Моя рука летает вверх-вниз, сопровождаясь взлётами и падениями его стонов. Я прижимаюсь к нему изгибом шеи, плечом, мечтая найти способ подключить к этому и вторую руку — лишь бы его дыхание сделалось ещё более хриплым.
Теперь его бёдра толкаются как ненормальные, вжимаясь в мою ладонь, и я подчиняюсь, ускоряясь всё сильнее, пока сам не начинаю отчаянно вздыхать ему в спину. Затем он издаёт сладчайший из звуков и, напрягаясь под моей рукой, откидывает голову — под моей ладонью внезапно захлюпало, а он ловит воздух ртом, словно утопающий.
Я продолжаю поглаживать его, пока не унимается дрожь — я всегда желал сделать это себе, да всё как-то не выходило. Я задыхаюсь наравне с ним, ощущая какое-то безудержное счастье, подобного которому не изведывал. Мои пальцы мокрые и липкие, но вместо того, чтобы их вытереть, я сжимаю в кулаке доказательство, что я сумел доставить ему то же удовольствие, что и он — мне.
После этого всё как в тумане, может, прошли минуты, может — часы. По мере того, как успокаивается мой пульс, я начинаю задумываться о том, что не имеет отношения к похоти, и при этом обнаруживаю, что холодный каменный пол — не самое удачное место для отдыха: затекшую ногу уже покалывает.
— Фараз? — поёрзав окликаю его я.
— Не уходи, — шепчет он.
Я созерцаю его затылок, ощущая грудью, как при дыхании вздымается его спина, о которую колотится моё сердце.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я, одновременно ликуя от счастья и терзаясь тревожными сомнениями.
Но единственным ответом мне стал тихий вздох: он уже спит, пристроив голову на локоть, его рука по-прежнему легко удерживает моё запястье. Растрёпанный и расхристанный, он кажется таким хрупким — ни следа обычной суровой решимости.
Я гляжу на него, сознавая, со сколькими вещами мне ещё предстоит разобраться. Тут и приказ королевы, и то, что он дворянин — и мужчина, и множество другого. То, что моя душа томится по его поцелуям, а его прикосновения напрямую затрагивают струны моего сердца, ещё не значит, что мы с ним должны до конца жизни идти рука об руку — но всё же это чертовски убедительный довод.
Примечание автора:
Вторая часть ЗАКОНЧЕНА! Что я могу сказать, люблю абсурдно длинные сцены секса. Я долго колебалась, включать её сюда или нет, но в итоге решила включить.
...
Увидимся в третьей части — там экшен! Приключения! Романтика! Пираты!
Примечание переводчиков:
На этом заканчивается первая книга дилогии, спасибо, что были с нами, баловали нас вниманием и комментариями!
И огромное спасибо нашей любимой IceraMyst за эту замечательную книгу!
Мы обязательно займёмся и второй книгой, но пока сделаем перерыв: сейчас ваши переводчики слишком загружены работой, поэтому мы примемся за «Корону корсара», как только немного освободимся! Работы с ней предстоит больше, потому что книга существует в двух версиях, но мы считаем, что без них первая книга остаётся неполной, а потому непременно за них возьмёмся!
Искренне ваши,
Псой и Сысой
Примечание автора:
В этой главе больше NC-17, чем в прочих.
Если хотите пропустить это, сюжет возобновляется в последнем абзаце.
***
Я едва не вытаптываю колею в полу, расхаживая туда-сюда среди зелёных стен и огромных кроватей: к окну — мимо сундуков — обратно к двери. Солнце уже опускается за городские стены, а генерала всё не видать. Если бы наша связь действовала — и будь мы где угодно вне стен этого города — я бы сразу почувствовал, что он приближается.
Тем для размышления у меня куда больше, чем мне когда-либо хотелось. Приказ королевы… ведь это не просто предлог, чтобы от меня избавиться. Когда кто-то столь могущественный, как она, говорит, что это важно для хода войны — значит, так оно и есть. Фараз считает, что это — шанс дать мне всё то, о чём я мечтал вслух. Джара думает, что мы можем уболтать их обоих, но я не так в этом уверен, учитывая, что на кону судьба всего королевства. А теперь и Алим, чёрт бы его побрал, забросил ещё одну удочку в эту стремнину. Что он сотворит с генералом, если я уеду? И что говорит обо мне то, что я не собираюсь ему препятствовать?
Тут открывается дверь и заходит Азотеги — он собирается снять фуражку, но рука замирает, так и не закончив движения.
— Кэлентин? — окликает меня он. — Ты… всё в порядке?
читать дальше— Едва ли, — рычу я. При виде него меня охватывают одновременно злость и облегчение; я желаю вцепиться в его тёмные волосы — и то ли впиться поцелуем в губы, то ли встряхнуть его хорошенько. — Я говорил с королевой.
— Вижу. — Он медленно стягивает фуражку и разворачивается, чтобы аккуратно повесить её на крючок, а также, возможно, немного отгородиться от меня. — И каков твой ответ?
— Почему ты хочешь, чтобы я уехал? — выпаливаю я вместо этого.
Его плечи застывают, а голова слегка склоняется к камню стены. Заходящее солнце отбрасывает на него тень, лишь золотое шитьё формы сияет в лучах светильников.
— Я желаю не этого. Лишь чтобы ты был в безопасности, — тихо отвечает он. — Это большая разница.
— В безопасности?! — требую я, хватая его за руку. — И как то, что ты меня отсылаешь, обеспечит мою безопасность?
— Восточная война совершенно не то, что Западная, — сообщает он стене. — Там солдаты гибнут целыми армиями, в том числе и люди, и потому я предпочёл бы держать тебя как можно дальше от всего этого.
— Дерьмо собачье! — рявкаю я. — Завтра я могу поскользнуться и свернуть себе шею, где бы я ни находился! Ты правда собираешься держать меня долгие годы на расстоянии, потому что так, может быть, безопаснее?!
— Я не… Я… Я понимаю, почему ты сердишься. И всё же считаю, что на Западе ты будешь в большей безопасности, чем там, куда направляюсь я.
— И это настоящая причина?
— Я… а почему ты спрашиваешь?
— Я говорил и с Алимом.
— О боги… — бормочет он, сжимая переносицу пальцами. — Могу представить, что это был за разговор. И что же он сказал?
Сделав глубокий вдох, я рычу:
— Что ты только и ждёшь, когда я тебя предам.
— Предашь? — Он резко оборачивается, вперив в меня изумлённый взгляд.
— Он сказал, что ты считаешь, что я возьму да женюсь! Ты правда думаешь, что я так сделаю, даже не удосужившись сказать «прости» напоследок?
— Для нашего народа это обычное дело: когда супруги расстаются, каждый может найти себе другую пару, — медленно произносит Азотеги, наконец разворачиваясь ко мне лицом. — Особенно когда уже есть дети. Это даже предполагается.
— Но не для нас! — кричу я. — Мы остаёмся вместе на всю жизнь! Если хочешь, чтобы я женился, значит, ты меня гонишь!
— Нет, я… — Он вздрагивает в моих руках, свесив голову. — Я не подумал… не вспомнил об этом. Я вовсе не это имел в виду, и мне жаль, что ты понял всё именно так. Прости.
Внезапно на меня накатывает дурнота. Я разжимаю руки, чтобы запустить пальцы в волосы, и отступаю от него по каменному полу.
— Да, но… чёрт, я всего лишь хотел взять несколько недель на размышления, а не чтобы меня отослали за полкоролевства! Если я женюсь, то я… — я едва удерживаюсь, чтобы не пнуть тяжёлую кровать и вместо этого иду к окну, чтобы вцепиться в деревянную раму, — …тем самым я негласно от тебя отступлюсь, — тихо заканчиваю я.
— Ты хотел подумать — но над чем? Я считал, что тебя удручают наши отношения, но полагал, что дело в физическом аспекте.
— Это верно. Я должен определиться, хочу ли я найти жену или же остаться с тобой, — сообщаю я окну. Снаружи миллионы людей, не терзаемых подобными противоречиями, ходят за покупками, любят, отправляются в постель, и я им завидую. — Я не думал, что выбор вот так сделают за меня.
— Один момент. — Когда я поворачиваюсь, его взгляд устремлён на меня, а пальцы вытянутых по бокам рук сжимаются и разжимаются. — Пожалуй, я кое-что недопонимаю. Когда ты сказал, что ты хочешь вернуться в свою деревню, чтобы подумать над нашими отношениями, ты же не имел в виду, что ты хочешь решить, собираешься ли остаться со мной навсегда? Говоря «найти жену или же остаться с тобой», ты имеешь в виду — насовсем? На всю жизнь?
Он ставит вопрос таким образом, что моя злость испаряется со смущённым шипением.
— В общем, да, — бормочу я. — Если я представлю тебя своей тёте — значит, замётано. Вот потому-то мне и нужно было поразмыслить над этим. Это… непростое решение, учитывая, что ты дворянин и мужчина, и всё такое.
— Я… ты… — Никогда не видел, чтобы он вот так не мог подыскать нужных слов и так вот бледнел — дойдя до оттенка оконной рамы, он оседает на один из сундуков. — Ты это… серьёзно?
Моё сердце ухает вместе с ним.
— А что, с этим что-то не так? Ну, по правде, наверно, стоило сперва спросить тебя — я думал, ты и так это понимаешь. А ты, что, против того, чтобы связывать себя на столь долгий срок? — Одна мысль об этом крутит мои внутренности что твой якорный ворот, и я напоминаю себе, что и сам ещё не принял решения, так что не стоит ставить вопрос подобным образом, пока я сам не уверен. С другой стороны, что толку вообще об этом думать, если он не желает быть со мной?
Он закрывает лицо руками, склоняясь вперёд.
— О боги моих предков, — бормочет он вместо ответа.
— Гм… Фараз?
— Я… Я должен собраться с мыслями. Дай мне пару минут, пожалуйста. Боги моих предков.
— Звучит разумно, — неуверенно отзываюсь я. — Но, гм, ты хотя бы скажешь мне, если зол на меня?
— Нет. Нет, — повторяет он, опуская руки, чтобы послать мне слабую, вымученную улыбку. — Я вовсе не зол, просто очень… даже не знаю, как выразиться. Как вы это называете, когда внезапно оказывается, что весь мир вовсе не таков, каким казался, и ошибки, которые совершены на основе неверного представления, непоправимы?
— Понятия не имею, — отзываюсь я, — но это чувство мне хорошо знакомо.
— Ну так это оно. — Он поднимается, протягивая мне руку. — Уверяю тебя, я просто настолько ошеломлён, что не могу дать тебе даже простейших заверений из тех, которых ты заслуживаешь. Быть может, пусть всё пока идёт своим чередом? Я велю подать еду, и… пожалуй, нам обоим не помешает освежиться перед ужином.
То ли он намекает, что я воняю, то ли просто хочет выиграть время для размышления — в любом случае, у меня нет причин для отказа, хотя ожидание рвёт мои нервы в клочья.
— Договорились, — наконец выдавливаю я.
— Хорошо. Ануш покажет тебе дорогу.
***
Он машет мне в сторону двери, где уже поджидает маленькая старушка-домоправительница, сияющая улыбкой. Я долгое время таращусь на захлопнувшуюся дверь, затем со вздохом поворачиваюсь к служанке.
— Мне велено освежиться, — сообщаю я. — Не знаете, что он имел в виду?
— Не волнуйся, дорогой, — отвечает она, беря мою ладонь морщинистой рукой. — Просто иди за мной.
Я следую за ней через весь дом, по коридору, где не бывал прежде, к деревянной двери в серой каменной стене. Домоправительница с поклоном отворяет дверь — за ней открывается бассейн, что впору королю, пылающий камин и огромное окно с видом на весь город.
Зайдя, я принимаюсь озираться по сторонам. Кто-то не пожалел времени, чтобы расписать стены фресками с бродящими в зарослях камышей журавлями. Над дверью висят букеты свежих цветов, по полу разбросаны лепестки — от них и исходит наводняющий комнату аромат весны.
— Что это такое?
— О, они любят чистоту — говорят, что это позволяет начать жизнь с чистого листа. Господа обычно умащивают кожу оливковым маслом, которое затем соскабливают, но я подумала, что тебе больше по душе горячая ванна.
О подобном умащивании я впервые слышу, горячей ванны же у меня отродясь не бывало; порой мне удаётся окунуться в тёплое море — пожалуй, это самое близкое, что мне доводилось испытывать.
— Но ведь дзали ненавидят воду, — бормочу я. — Как же это оказалось здесь?
— Ну так значит, он обустроил это специально для тебя. Вперёд, дорогой.
Он устроил ради меня ванную комнату… Пожалуй, это свидетельствует о том, что он ожидал, что я задержусь. Но, очевидно, не навсегда. Итак, зачем же он это сделал? Мужчины сходят с ума, когда их ставят перед такими вопросами.
Великолепие этой ванны впору воспеть в балладах — по поверхности расслабляюще тёплой воды плавают душистые травы, и мне никогда не доводилось видеть столь гладкого мыла. Правда, я слишком взвинчен, чтобы насладиться этой роскошью как подобает — но, раз уж ему нужно время, чтобы подумать, ожидание в горячей ванне — отнюдь не худшее из препятствий.
Пока я нежусь в воде, входит один из младших конюших, чтобы вымыть мне голову. Я уверяю его, что и сам справлюсь, однако он говорит, что, если вернется с нераспаренными пальцами, то бабушка отошлёт его обратно, так что я подчиняюсь и этому излишеству. После этого мои волосы удостаиваются гребня из слоновой кости, а затем мальчик перевязывает их серой лентой.
— Точно под цвет ваших глаз, — сообщает он. — Бабушка так в неё и вцепилась, едва приметила на рынке.
Прислуга определённо полагает, что я остаюсь, раз подбирает мне подарки. Следует подумать и над этим.
Пока я обсыхаю перед камином, мальчик успевает сбегать за кипой одежды.
— Выбирайте, что вам будет угодно, — сообщает он. — Всё это надарили те, что желали сделать Его Сиятельству приятное, понятия не имея о его росте. Все полагают, что он гораздо выше — судя по его темпераменту.
Вся эта одежда на мой вкус слишком изысканна. Наконец мне удаётся откопать то, что попроще — длинное одеяние из бронзового цвета ткани, вышитое по краям какими-то цветочками, и бельё к нему: это единственное, чьи рукава не метут землю.
***
Вместо спальни паренёк отводит меня на уютный балкон, где светильники горят подобно звёздам, а между квадратными мраморными колоннами натянута тонкая ткань, чтобы не залетали насекомые. Деревянный пол устилают яркие ковры в синих, красных и золотистых тонах, по ним разбросаны вышитые подушки, а посередине стоит низенький круглый стол, уставленный расписными блюдами и чашами с холмяцкими узорами.
За ним уже сидит Фараз, скрестив ноги — и невзирая ни на что, при виде него у меня перехватывает дыхание. Обычно мне дела нет до всех этих нарядов, но его одеяние кремового оттенка так и сияет в темноте, а красная оторочка дивно оттеняет его тёмные волосы и изумрудные глаза.
Пару мгновений мы молча смотрим друг на друга, я — застыв в дверном проёме, он — откинув голову, отчего видна бьющаяся на длинной шее жилка.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я севшим голосом. — Или только на пару лет?
— Я никогда не задумывался над такой возможностью, — так же тихо отзывается он. — Ни разу. Пойми, что мои сомнения никак не связаны с тобой, лишь с моим прошлым. Словами этого не передать, могу лишь сказать, что от одной этой мысли… дыхание замирает.
Неплохое начало. Я расплываюсь в улыбке, и он очень медленно её возвращает.
— Принято. — Я киваю в сторону стола: — Так… что всё это значит?
— Я тут подумал, что нам стоит приобщиться к цивилизованному миру и насладиться чашкой вечернего чая, — поясняет он, поднимаясь на ноги.
— Тогда что... твои волосы! — Не удержавшись, я пересекаю балкон, чтобы ухватить его за прядь волос, которая рассыпается в моих пальцах тонкими шелковистыми нитями — но они уже не чёрные, а тёмно-сиреневые — на отдельной пряди это хорошо видно, но когда они лежат гладко, этот цвет едва можно отличить от обычного чёрного.
Он издает тихий звук, и по его щекам разливается румянец, прежде чем я с запозданием соображаю, что эта тема для него чувствительна.
— А… да. Поскольку на официальных церемониях нельзя появляться с окрашенными волосами, краска была разработана таким образом, чтобы легко сниматься с волос специальными порошками. Хоть это и не церемония, я подумал, что для тебя имеет значение, что это не розовый, о котором ты невысокого мнения.
— По правде говоря, меня бы и розовый устроил, — твёрдо отвечаю я, выпуская прядь и приглаживая её, как он предпочитает. — Это выглядит… красиво. Словно небо сразу после заката.
— Спасибо, я… — Он прочищает горло, всё ещё безнадёжно смущённый, однако польщённый, что твой попугай. — Чаю? — еле слышно предлагает он.
Чтобы разрядить атмосферу, я киваю и присаживаюсь рядом, повторяя его позу на подушках, и отставляю посох в сторону.
— Раз уж чай — цивилизованный напиток, пожалуй, выпью чашечку. Но, по правде, я всегда полагал, что городской напиток — это эль.
Насмешливо прищурившись, он разливает дымящийся чай из медного чайника с длинным носиком.
— Боюсь, кроме чая у меня ничего нет. Прошу. — Азотеги ставит одну чашку передо мной, другую берет себе.
Этот лёгкий чай обладает цветочным ароматом и сладким фруктовым вкусом — но по мне это могли быть хоть помои, я в таких тонкостях не силён. Осушив чашку, я выпаливаю:
— Прошу прощения за прямоту и за то, что говорю за столом на столь серьёзные темы, но… ты так и не ответил, хочешь ли ты, чтобы я остался. Я имею в виду, придётся ли мне всё-таки ехать в Рзалез, а не про вечность.
Азотеги потягивает собственный чай, высматривая что-то за моим плечом. Если он и волнуется так же, как и я, то по его невозмутимому лицу этого не скажешь.
— Я по-прежнему убеждён, что для тебя это — самое безопасное место. Разумеется, ты свободный человек и волен решать сам — я поддержу любое твоё решение перед королевой.
— Хорошо, — бормочу я. — Спасибо тебе за беспокойство. Однако ты, ну, хочешь, чтобы я вернулся?
Метнувшийся ко мне взгляд жарче, чем пламя, охватившее крепость неприятеля, и пышет желанием, что способно сокрушать стены.
— Да, — просто отвечает он. — Ты голоден? Прошу, бери всё, что пожелаешь.
Хоть в голове всё плывёт от этого взгляда, я пытаюсь сосредоточиться на еде. Я не узнаю почти ни одного из этих блюд и не в состоянии запомнить их названия, которые сообщает мне Азотеги — в голове оседает лишь то, что там было куда больше «испечено после того, как неделю вымачивалось в соке ягод» и «бережно хранилось в дубовом жбане», чем моего любимого «разделанный этим утром». Однако вкус у них первоклассный, пусть это и не незабвенный тётин жареный угорь.
Азотеги вновь наполняет мою тарелку, стоит мне её опустошить.
— Ты недоедаешь, — строго приговаривает он, напоминая мне Эмилию. — Быть может, послать с тобой провиант? Как у вас с этим в деревне?
— Полный порядок, — смеюсь я. — Но всё равно спасибо.
— Как пожелаешь, — вздыхает он, качая головой. — На Восточном фронте с провиантом будет хуже: там не будет ваших кораблей, чтобы спасти нас.
Я так зациклился на своём путешествии, что даже не подумал о том, что предстоит ему — и теперь эта мысль меня настигает.
— Гм… но ведь ты будешь осторожен, верно? — Чтобы скрыть сквозящую в этих словах мрачную озабоченность, я добавляю: — Чтобы никакой беготни по лесу без одеяла и ничего в таком роде!
Уголок его губ вновь приподнимается, и это в сочетании с золотистыми отсветами пламени делает его столь прекрасным, что я едва сдерживаюсь. Сглотнув, я вновь усилием воли опускаю взгляд в тарелку.
— Сделаю всё, что в моих силах, — обещает он. — Быть может, даже прихвачу запасное одеяло.
— Хорошо, — резковато отзываюсь я. — Я бы предпочёл найти тебя в столь же добром здравии, в каком оставил.
— М-м. — Азотеги берёт шарик из теста с обсыпкой из толчёных орехов, затем опускает вновь, аккуратно откатывая к краю тарелки. — Так ты всё-таки решил вернуться? Я думал, что ты с этим ещё не определился.
— Ну, я… — Я сглатываю, неуверенно на него поглядывая. — Даже если я подчинюсь приказу и отправлюсь обратно к Рзалезу, — прошу прощения, к герцогу Рзалезу — мне не обязательно жениться. Я ведь могу вернуться, правда?
— Там, где я, тебе всегда будут рады, — тут же отзывается он и слегка улыбается: — Даже если ты привезёшь с собой жену. Ведь ты по-прежнему мой флотский советник, разве нет?
Я хватаю его за запястье, всматриваясь в его лицо, но на нём написана лишь усталая нежность.
— Да, — отвечаю я. — Всегда.
При этих словах в его глазах вновь мелькает то самое чувство. Он осторожно опускает руку и вытирает её салфеткой — разумеется, в отличие от горожан, они не пользуются чашами для омовения рук — затем откладывает её, поднимаясь на ноги.
— Теперь ты наелся? — тихо спрашивает он.
На это мне нечего возразить. Внезапно бабочки во мне немилосердно затрепетали, словно под порывом тёплого ветра — я киваю и также поднимаюсь.
— Больше не лезет, — честно отвечаю я.
Он протягивает руку, очерчивая открытый ворот моего одеяния.
— Точно ничего больше? — спрашивает он севшим голосом.
Я не раз видел, как генерал трепещет от желания, сходя от него с ума, но в таком настроении мне его наблюдать ещё не доводилось — игривом, что ли. Я могу день напролёт болтать с городской девчонкой, но, по правде, я не силён во флирте — возможно, потому что на мне его никто не отрабатывал, а когда пробовал я сам, заканчивалось это не очень здорово.
— Гм, — отзываюсь я, чувствуя, как жар заливает щёки. — Знаешь ли, Алим также говорил, что, если я хочу, чтобы ты передумал меня отсылать, мне стоит попробовать тебя соблазнить.
Он вздыхает, опуская глаза.
— Вполне в его духе.
— Ну да, я, это, хотел сказать, что не то чтобы собирался это сделать… В смысле, не потому, что не хочу, просто это значило бы манипулировать тобой, и я просто… на самом деле, я просто хочу поцеловать тебя, если ты не против.
Уголок его рта беспомощно дёргается. Чтобы загладить впечатление от этих глупостей, я перехожу к действиям — придерживая его за затылок, прижимаюсь к улыбающимся губам. На них остался вкус мёда и чая, и до меня только сейчас доходит, чего я добровольно лишаю себя аж на целых два месяца. Застонав, я прижимаю его крепче, вцепившись в тонкие пряди его волос, будто это способно удержать его.
Распалённый не менее моего, он притискивает меня к одной из колонн, запуская пальцы за ворот одеяния. Оно соскальзывает с моих плеч, и прохладный ночной бриз тут же забирается под тонкую рубашку. Однако поскольку Азотеги жаркий, будто пламя, жаловаться мне не на что.
— Ты, — шепчет он надо мной и слегка отстраняется — только тут я замечаю, что от истомы у меня подогнулись ноги, отчего я наполовину сполз на пол вдоль колонны, — такой милый, — и он вновь меня целует.
Довольно странный комплимент, но если то, что он считает меня милым, побуждает его проделывать эти штуки с моей шеей — причём я оседаю ещё ниже — то он может называть меня как его душе угодно.
Нам ещё столько предстоит обсудить; мне стоило бы оттолкнуть Азотеги и потребовать у него прямого ответа, чтобы выяснить всё раз и навсегда. Но я не в силах сдержать умоляющего поскуливания, когда он проводит языком по чувствительной коже — лишь его руки, стискивающие мои плечи, удерживают меня на ногах. Как ему это удаётся — сделать так, чтобы я жаждал стоять здесь до скончания времён, дрожа от нетерпения — этого мне никогда не узнать. Прежде мне было совестно лишь получать удовольствие, но сейчас всё, что я могу — это замирать в предвкушении, уже томясь по следующему прикосновению.
Однако тётя всегда порицала жадность.
— Чего тебе хочется? — спрашиваю я, как только нахожу в себе силы. — И нечего отговариваться своим «тебя», потому что так нечестно.
— Может быть, однако это правда. — Он щекочет носом моё ухо, отчего меня вновь пробирает дрожь.
— Хватит юлить, — рычу я.
Целуя кожу, он проводит языком там, где, должно быть, сошлись тысячи нервов, и я сползаю ещё ниже.
— Что угодно, — вновь шепчет он. — Клянусь. Можешь целовать только кончики моих пальцев, или ударить меня, или взять прямо на крыше. Я всё приму.
Многие могут только мечтать о подобном любовнике, однако я бы предпочёл более простой ответ. Я дёргаю Азотеги вниз для нового поцелуя, и он отчаянно ловит ртом воздух. Похоже, он не возражает против легкого насилия, что довольно странно для того, кто привык, чтобы все мигом повиновались его приказам. Впрочем, быть может, ему нравится, что в кои-то веки приказы отдаёт кто-то другой. Или, может, дело в том, что я наконец-то проявляю инициативу после того, как его чувства столько времени оставались безответными.
Я пытаюсь приподняться, чтобы дотянуться до него, но тут моё проклятое колено меня подводит, и я со вскриком хлопаюсь обратно. Азотеги успевает подхватить меня прямо над полом, вновь ставя на ноги, словно я вешу не больше тех пироженок на столе.
— Может, нам следует вернуться в спальню? — мурлычет он.
Даже не помню, как мы туда добрались, ведь я не в силах от него оторваться — мои руки блуждают везде, куда могут дотянуться, его губы обжигают влажными касаниями каждый дюйм моей кожи. Я же чертовски надеюсь, что прислуга занята где-нибудь в другом месте, потому что не думаю, что смогу остановиться, попадись нам кто на пути.
Едва за нами закрывается дверь, как я впечатываю его в стену, как давно мечтал проделать в ещё палатке, и впиваюсь в его губы. Вскрик, который издаёт Азотеги, прошивает меня подобно молнии, и я знаю, что ответить, если он спросит, чего я хочу: осознание того, что я способен заставить его кричать вот так, словно каждый его нерв в огне — лучшее чувство на свете. Его рука отчаянно скользит по моей спине, притискивая меня всё ближе и ближе.
От того, что я прижимаю его вот так, моя кожа поёт, а сердце грохочет в груди, словно раскаты грома. Это делает Азотеги одновременно и нежнее, и грубее обычного — теперь он подаётся мне навстречу там, где я на него наваливаюсь, его губы отвечают моим, но трепет мышц напоминает о том, что он может швырнуть меня через всю комнату единым движением, пожелай он того. Однако вместо этого он позволяет мне провести ладонью по его груди, дрожа, но не отталкивая, как порой делал, когда я задевал чувствительные точки на его рёбрах. Он с шумом втягивает воздух, когда мои пальцы касаются выступающей косточки на его бедре, а веки опускаются, когда мои губы спускаются по его шее.
Теперь благодаря тонким одеяниям я не могу не заметить того, что прежде скрывали толстые армейские штаны. Он упирается мне в ногу, и сквозь слои моей собственной одежды уже просачивается влажное пятно. Это с ошеломляющей очевидностью напоминает мне о том, что он мужчина — не то чтобы я раньше не догадывался, но прежде я думал, что он — просто Фараз, не обращая внимания на прочее.
Но теперь, когда я это заметил, игнорировать это весьма непросто по целому ряду причин. Он никогда не жаловался на неудобство, ни разу за все те ночи, что мы целовались, даже не намекнул, что ему этого недостаточно. Теперь же… когда его язык скользит по моему языку, я издаю стон, и его бёдра дёргаются — самую малость — против моих. И он столь же незаметно отодвигается, вжимаясь в стену, чтобы не тревожить меня. Как всегда, воплощённое милосердие.
Но это едва ли справедливо, особенно когда меня самого мучает желание, подобного которому я ещё не знал. Всякий раз, как он издает те тихие звуки, оно становится всё нестерпимее, и всё же его поцелуи так сладки, что я не в силах прерваться. Это наслаждение почти невыносимо, но я едва ли могу остановиться — быть может, потому-то Азотеги и не жаловался, если чувствовал то же самое.
Его губы мягки, словно шёлк, язык — влажный и настойчивый…
— Кэлентин, — стонет он мне в рот, и я в отчаянном желании хоть как-то сблизиться с ним ещё сильнее сжимаю его плечи с такой силой, что, боюсь, останутся синяки.
Когда мои руки скользят вниз по его груди, касаясь кожи под тонкой тканью, он кричит так, что мое естество восстаёт от одного только этого звука. Я хочу тысячи вещей, которые не в силах даже поименовать, его прикосновений и прерывистого горячего дыхания на моей щеке. Его одеяние расходится под моими руками, открывая столько обнажённой золотистой кожи, что я даже не знаю, откуда начать.
— Постой, — шёпотом останавливает меня Азотеги вопреки всему, что захлёстывает меня. Его взгляд из-под полуопущенных век мечется по моему лицу, как у загнанного зверя — кажется, что он сдерживается лишь неимоверным усилием воли. — Та скамья. Сядь.
Попроси он меня выскочить из окна — я прыгнул бы, не задумываясь. Однако просьба отойти от него ужасает меня — это всё равно что по собственной воле окунуться в ледяную воду, даже если речь идёт лишь о скамье в паре шагов.
Однако открывшийся мне вид того заслуживает — его глаза, сверкающие неистовыми отблесками огня, уставлены на меня, пунцовые от поцелуев губы приоткрыты в судорожных вдохах. Обнажённая грудь блестит, и при виде этого точёного торса истинного бойца моё собственное дыхание вновь перехватывает.
Азотеги делает шаг вперёд и, словно невольно, опускает руки мне на плечи, проводя большим пальцем вверх-вниз по моей шее. Не так уж плохо разнообразия ради смотреть на него снизу вверх после того, как мне столько времени приходилось наклоняться.
— Да? — шепчу я на тот случай, если ему нужно напоминание, что пора возобновить то, на чём мы прервались.
Но вместо этого он опускается на колени с той грацией, которой я всегда завидовал, и, не отрывая взгляда от моего лица, пристраивается промеж моих колен. При этом он оказывается в рискованной близости от бугра, вспучившего мои одежды, и я пытаюсь поддёрнуть полу, чтобы его скрыть.
— Пожалуйста, — просит он. Я понятия не имею, чего он хочет, но всё равно киваю. Сейчас я готов отдать ему всё что угодно.
Он тянется вперед, раздвигая полы моего одеяния под поясом, и я еле удерживаюсь, чтобы не отодвинуться: та часть меня, что всегда помнит о том, что он — великий лорд, а я — нищая деревенщина, твердит, что демонстрировать ему то, что под одеждой, возможно, само по себе непростительный грех. Но, опять же, это ведь Азотеги. Призывая всё своё терпение, я стискиваю кулаки вдоль боков, пытаясь вспомнить, как дышать.
Всё ещё глядя на меня, он отодвигает и бельё, и тут я забываюсь окончательно. Я правда не понимаю, что у него на уме. Это напоминает соитие, во всяком случае, ближе к нему, чем поцелуи — но он по-прежнему одет, а в том, что мне знакомо, никакой одежды не предполагается. Всё, что я знаю — это что крайне сложно думать, когда он смотрит на меня вот так.
— Закрой глаза, — шепчет Азотеги, но и на это я решаюсь не сразу: непростая просьба для мужчины, когда все его причиндалы наружу и он не понимает, что творится. Но я ему доверяю, а потому зажмуриваюсь, даже прислоняюсь затылком к стене, как я делаю, когда наслаждаюсь летним солнышком — правда, при этом меня, уж конечно, не трясёт от волнения и неизвестности.
Лёгкое прикосновение пальцев — затем до меня доходит, что это пальцы Азотеги, и я судорожно сглатываю, потому что мне кажется, что такого я не заслужил. Я не уверен, что способен хотя бы дотронуться до него, тут же не струсив, а он готов проводить большим пальцем по всей длине моего члена, отчего дрожь пробегает до самых пальцев ног.
Ещё одно касание на головке — и я едва не прошу его: немного левее… Это просто восхитительное ощущение, и всё же лёгкое непопадание в заветную точку заставляет вздохнуть.
А затем мой мир взрывается звёздами и яркими пятнами, и круговертью всего чего попало. Повсюду влажное тепло, и всё так, как должно быть — издав крик, я чуть не кончаю в тот же миг, потому что его губы скользят по моему члену — ничего подобного мне испытывать не доводилось.
Это больше, чем одно чувство — хотя его более чем достаточно, и дело не только в том, как его язык касается основания моего члена, вырывая ещё один крик, который я не успеваю подавить; это и его выражение — морщинка на лбу, словно он пытается сосредоточиться, и тень от ресниц, трепещущая на щеках. Одна его ладонь лежит на моём бедре, другая скользит между ног там, куда не достают губы, почти бережным касанием. И везде, где он ни дотрагивается, моя плоть пылает так, что я едва дышу.
Он опускается и поднимается, и каждый раз это ощущается ещё острее. Мои нервы терзаются всевозможными способами, и мне приходится бороться с порывом немедленно сдвинуть колени, потому что все это слишком: это самое божественное чувство, что мне доводилось испытывать, и в то же время самое мучительное. Мои руки так и тянутся, чтобы оттолкнуть его или притянуть ближе, или сделать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы он ощутил то же самое. Когда я издаю стон, его пальцы изгибаются, обхватывая меня сильнее — так что мне приходится стиснуть зубы и сжать собственные кулаки.
— Фараз, — выдыхаю я, и его глаза тут же распахиваются — столь же зелёные и яркие. И это тоже слишком. Ещё немного — и я едва ли выживу. — Ты не мог бы… — Я хочу попросить его остановиться, чтобы осознать всё происходящее, но его язык вновь проходится по моему члену, и я со стоном прошу: — Быстрее?
Его взгляд теплеет, а затем веки вновь опускаются, и он подчиняется.
Закусив губу, я царапаю дерево лавки, скрючиваясь над ним, а он всё не останавливается. Жар накатывает волнами в едином ритме с его движениями, вырывая у меня безудержное поскуливание по мере того, как это пламя всё нарастает, заставляя ноги двигаться, а бёдра приподниматься, как бы я ни старался удержать их на месте.
Но даже что-то настолько прекрасное не может длиться вечно. Ощутив внезапное напряжение, я выдыхаю:
— Не знаю, как у вас… может, у людей всё иначе… твой рот, я не хочу…
В ответ Азотеги касается пальцами моих губ; по крайней мере, я надеюсь, что это и есть ответ. Поскольку я жажду каждой части его тела, я целую его пальцы, проводя по ним языком, и он сам издаёт тихий звук, не отрываясь от меня.
Затем он меняет угол — и я едва не отключаюсь: мир плывет перед глазами, огонь пробегает по внутренностям, а он всё движется, пока я уже не в силах вынести этого, не вознесясь на небеса к святым.
Я вздрагиваю, втягивая воздух, и Азотеги вновь поднимается на ноги, рассеянно вытирая рот тыльной стороной ладони. В выражении его лица мне видится вопрос, но сейчас я способен лишь на один ответ:
— Охренеть!
Тогда он расплывается в насмешливой и довольной улыбке, а меня хватает лишь на то, чтобы глазеть на него в искреннем обожании. Наконец вспомнив, как дышать, я выдавливаю:
— Можешь соблазнять меня в любое время... когда ни пожелаешь.
— На самом деле, это не входило в мои намерения. — Опустив ладонь мне на щёку, он глядит на меня тёплым, спокойным и расслабленным взглядом — это настроение для него столь же редкое, как и изумруды его глаз — в этом мире. — Если ты уже способен встать, то, возможно, на кровати будет удобнее.
С тем же успехом он мог бы сказать, на луне будет удобнее. Но вот пол и вправду выглядит на редкость соблазнительно. Я соскальзываю со скамьи и, откинув на неё голову, гляжу на него снизу вверх.
— Иди сюда? — прошу я, дёргая его за подол.
— Ануш не простит мне пятен на шёлке, — шепчет он, однако опускается на колени рядом со мной — его кремовое одеяние вновь метёт пол. Устраиваясь, он невольно морщится, потирая колени, но тут же прекращает, как только замечает, что я смотрю, и отдёргивает ладонь.
— Мне, гм, — начинает он, внезапно заинтересовавшись чем-то сбоку, — следовало тщательнее всё продумать.
Я невольно фыркаю — сейчас меня смешит все подряд — и сам опускаю ладонь на его колено.
— Я слышал, что практика способствует успехам в планировании, — сообщаю я, вытягиваясь на полу, словно кот. — Полагаю, это поможет решить проблему.
По его лицу вновь пробегает улыбка, но она кажется мне какой-то напряжённой. Я не могу понять, в чем причина, пока не смещаю ладонь выше по его ноге — и тут он судорожно втягивает воздух. Верно — я-то собрался прикорнуть, будто разморившись на солнышке, а он по-прежнему страдает, не получив облегчения.
Эта мысль несколько омрачает мой сияющий небосвод, заставляя меня решиться.
— Гм, — тихо начинаю я, большим пальцем выводя круг на гладкой ткани. — На самом деле, я понятия не имею, как возвратить тебе услугу.
— Я и не ожидаю от тебя подобного, — отзывается он поспешно, но твёрдо. — Такие вещи далеко не всем по вкусу.
Ещё один повод мне задуматься. Однако есть же и другие способы… Силясь спрятать смущение за улыбкой, я предлагаю:
— Вообще-то, я всегда неплохо работал руками. — Раз он не прочь взять мой член в рот целиком, то я буду последним из трусов, отказав ему в этом.
Он застывает в полной неподвижности.
— Это… Это правда? — еле слышно выдыхает он.
Что ж, по крайней мере, это не звучит как отказ.
— Приляжешь? — предлагаю я, и он медленно, неловко, словно раненый, вытягивается на полу, повернувшись ко мне спиной, из-за чего я вновь задумываюсь над его недавней просьбой закрыть глаза. Он не хочет смотреть мне в глаза во время этого? Или это такой дзалинский обычай? Да уж, мне многое предстоит узнать и ещё большему научиться.
Его дыхание еле заметно вздымает грудь, и я хотел бы знать… Чувствуя себя предельно глупо, я спрашиваю в лоб:
— Что-то не так?
— Я… — хрипло начинает Азотеги, затем, уткнувшись носом в изгиб локтя, признаётся: — Не могу избавиться от мысли, что ты вот-вот сбежишь. Это будет мне справедливым воздаянием за то, что договорился о твоём отъезде. Порой, когда я смотрю на тебя, у меня в панике перехватывает дыхание, потому что я понимаю, что, быть может, вижу тебя в последний раз.
— Никуда я не уйду, — отзываюсь я, прижимая ладонь к его спине, словно тем самым скрепляя своё обещание, — но почему ты так думаешь?
— Потому что я хочу тебя слишком сильно, — выдыхает он, — а я знаю, что всё, чего я осмеливался желать прежде…
— Я не уйду.
Когда мне наконец удаётся раздвинуть полы его одеяния, кожа под моими пальцами нежная, будто кроличий пух — моя-то всегда казалась мне грубоватой — но в остальном разница невелика: та же форма, схожий размер. Одним словом, ничего страшного.
Он со свистом втягивает воздух, затем кивает — то ли соглашаясь с моими словами, то ли давая разрешение продолжить — поди разбери. В любом случае, я привычным движением направляю руку вниз.
Азотеги вскрикивает, словно я вышиб из-под него землю и он падает в бездонную пропасть — так резко, что я отдергиваю руку. Спустя мгновение его ладонь прижимается ко рту, и он крепко прикусывает костяшку пальца, а краска заливает щёки, спускаясь на грудь. Другой ладонью он обхватывает меня за запястье, почти не давая пошевелиться.
— Прости, — выдавливает он сквозь притиснутую ко рту ладонь, крепко зажмурившись. — Прости...
— Не за что, — ласково шепчу я и тянусь к нему снова, на сей раз медленнее, чтобы не напугать его. Разумеется, теперь он твёрдо намерен вовсе не издать ни звука, хоть на прикушенном пальце уже выступила капелька крови. Я подлаживаюсь, стараясь половчее примостить ладонь для лучшего захвата, затем, едва касаясь, провожу кончиками пальцев — и всё же он упорно молчит, издавая лишь сдавленные вздохи.
— Слушай, — говорю я, почти отчаявшись, — я правда не настаиваю, если хочешь, можешь целовать меня и дальше, но тут я в незнакомых водах. Мне нужен хоть какой-то знак, что тебе нравится, а что — нет, а то самому мне в жизни не догадаться. — Если это закончится столь же эпичным провалом, как один из моих визитов в бордель — я вообще откажусь от плотской близости и уйду в монахи.
Медленно выдыхая, он кивает и вновь распрямляется, причём его ноги касаются моих. Я в порядке эксперимента провожу пальцами по нижней стороне его члена, и он откидывает голову, упираясь затылком о камень, губы приоткрываются в судорожном вздохе.
— Вот так, — шепчет он.
Когда я очерчиваю головку большим пальцем — мне самому при этом всегда щекотно — он вздыхает, словно не в силах удержаться. Тогда я повторяю это в разных направлениях, пока не ощущаю под пальцами влагу, а он начитает стонать почти безостановочно, скребя ногтями по полу.
— Тебе больно? — спрашиваю я, чувствуя неодолимое смущение, однако едва ли мне удастся выяснить это иначе.
— Нет, — выдыхает он, — н-нет, мне нравится, но мне никогда не удавалось так долго сдерживать, ах, себя… прошу, но если ты продолжишь, о боги, всё так скоро закончится…
Я послушно перехожу к долгим поглаживаниям вверх-вниз, но не могу перестать улыбаться. Не припомню, чтобы прежде мне когда-нибудь хотелось улыбаться в разгар процесса.
— Мне казалось, ты этого хотел? — дразнюсь я, позволяя пальцам проскользнуть между его ног к основанию, а затем возвращаюсь к головке.
Он вновь стонет, принимаясь сворачиваться клубком вкруг моей руки, словно не в силах этому противостоять, и вскрикивает:
— Всегда. Лишь этого.
Приятно чувствовать, как хорошо мы друг друга дополняем. Всякий раз, как я провожу по его члену, его бёдра подаются назад ко мне, и я сам не могу противостоять возбуждению — тёплой дрожи, что расходится по всему телу, вместо того, чтобы сосредоточиться в одной точке на какую-то пару мгновений. Учитывая, что о последнем мне ещё несколько часов беспокоиться не придётся, я не ожидал такого — чистого удовольствия, за которым не кроется мучительное желание.
— А ты приятный на ощупь, — бездумно мурлычу я ему на ухо.
Азотеги издаёт чувственный крик и на это, зарываясь лицом в ладони, а я продолжаю в том же духе.
Осмелюсь заметить, что подобный способ удовлетворить себя я освоил в совершенстве: после чересчур богатого неудачного опыта я зарёкся захаживать в бордели за чем-то бóльшим, чем простая болтовня с тамошними девчонками. Потому-то я всегда вызывался стоять вахту, когда команда сходила на берег, и обходился собственными силами.
Я пытаюсь припомнить лучшее из всего, чему научился, то замедляя движения, то слегка отклоняясь в сторону — судя по его вздохам, разницы никакой. Но когда я слегка меняю захват, так что большой палец скользит по нижней поверхности, в то время как остальные заходят ниже, он испускает тот прерывистый вопль, который и меня заставляет стонать ему прямо в шею.
Теперь его бёдра ходят соразмерно с моими движениями, совершая лёгкие покачивания — похоже, таким образом он всеми силами пытается сдержаться. Я изгибаю пальцы так, чтобы провести по его члену кончиками ногтей вместо подушечек пальцев пробы ради — на это он едва не кричит в голос, в отчаянно подаваясь ко мне.
— Полагаю, тебе это нравится, — не без гордости говорю я и продолжаю, пока он сам не попросит меня прекратить.
Тогда я пробегаюсь большим пальцем между его ног — мне самому это место никогда не казалось заслуживающим интереса, но ему, похоже, нравится, раз он так дрожит.
— Пожалуйста, — выдыхает он. — О боги, Кэлентин…
— Чего ты хочешь? — напираю я, прижимая палец к той самой точке.
Он смотрит на меня из-под полуопущенных век и задыхается, откинув голову — тут мне самому приходится с шумом сглотнуть.
— Быстрее, — стонет он.
Я обхватываю его крепче и позволяю большому пальцу скользить вниз, как ему нравится. Проведя им по щели, я прихватываю оттуда немного влаги, чтобы не натереть кожу после столь продолжительных усилий. Он такой мокрый, и всё ради меня — стиснув зубы, я утыкаюсь лицом в его плечо и борюсь с нарастающими волнами жара в собственном паху, в животе, в груди, в ногах. И всё же это не похоть — не совсем; скорее, какие-то более нежные чувства: восхищение, сопереживание. Чёрт бы побрал его красоту за то, по чему я буду тосковать даже краткое время визита домой.
Моя рука летает вверх-вниз, сопровождаясь взлётами и падениями его стонов. Я прижимаюсь к нему изгибом шеи, плечом, мечтая найти способ подключить к этому и вторую руку — лишь бы его дыхание сделалось ещё более хриплым.
Теперь его бёдра толкаются как ненормальные, вжимаясь в мою ладонь, и я подчиняюсь, ускоряясь всё сильнее, пока сам не начинаю отчаянно вздыхать ему в спину. Затем он издаёт сладчайший из звуков и, напрягаясь под моей рукой, откидывает голову — под моей ладонью внезапно захлюпало, а он ловит воздух ртом, словно утопающий.
Я продолжаю поглаживать его, пока не унимается дрожь — я всегда желал сделать это себе, да всё как-то не выходило. Я задыхаюсь наравне с ним, ощущая какое-то безудержное счастье, подобного которому не изведывал. Мои пальцы мокрые и липкие, но вместо того, чтобы их вытереть, я сжимаю в кулаке доказательство, что я сумел доставить ему то же удовольствие, что и он — мне.
После этого всё как в тумане, может, прошли минуты, может — часы. По мере того, как успокаивается мой пульс, я начинаю задумываться о том, что не имеет отношения к похоти, и при этом обнаруживаю, что холодный каменный пол — не самое удачное место для отдыха: затекшую ногу уже покалывает.
— Фараз? — поёрзав окликаю его я.
— Не уходи, — шепчет он.
Я созерцаю его затылок, ощущая грудью, как при дыхании вздымается его спина, о которую колотится моё сердце.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — спрашиваю я, одновременно ликуя от счастья и терзаясь тревожными сомнениями.
Но единственным ответом мне стал тихий вздох: он уже спит, пристроив голову на локоть, его рука по-прежнему легко удерживает моё запястье. Растрёпанный и расхристанный, он кажется таким хрупким — ни следа обычной суровой решимости.
Я гляжу на него, сознавая, со сколькими вещами мне ещё предстоит разобраться. Тут и приказ королевы, и то, что он дворянин — и мужчина, и множество другого. То, что моя душа томится по его поцелуям, а его прикосновения напрямую затрагивают струны моего сердца, ещё не значит, что мы с ним должны до конца жизни идти рука об руку — но всё же это чертовски убедительный довод.
Примечание автора:
Вторая часть ЗАКОНЧЕНА! Что я могу сказать, люблю абсурдно длинные сцены секса. Я долго колебалась, включать её сюда или нет, но в итоге решила включить.
...
Увидимся в третьей части — там экшен! Приключения! Романтика! Пираты!
Примечание переводчиков:
На этом заканчивается первая книга дилогии, спасибо, что были с нами, баловали нас вниманием и комментариями!
И огромное спасибо нашей любимой IceraMyst за эту замечательную книгу!
Мы обязательно займёмся и второй книгой, но пока сделаем перерыв: сейчас ваши переводчики слишком загружены работой, поэтому мы примемся за «Корону корсара», как только немного освободимся! Работы с ней предстоит больше, потому что книга существует в двух версиях, но мы считаем, что без них первая книга остаётся неполной, а потому непременно за них возьмёмся!
Искренне ваши,
Псой и Сысой
Поделиться в соцсетях
Комментарии