Валет червей5 читателей тэги
Автор: Ю.А.Полянский
#отыгрыш искать «отыгрыш» по всему сайту с другими тэгами
Павловск, июль 1866 года
(Текст написан совместно с Павлом Илларионовичем Горбуновым.)
Павловск - престранное место, думал я. Где еще так может случиться, что люди, связанные с тобой, но между собой незнакомые, многие годы жившие в тысячах верст друг от друга, внезапно оказались в маленьком городке, и между домами их и полутора верст не будет? Конечно, всему можно найти разумное объяснение: в самом модном дачном пригороде столицы летом кто только из петербуржцев не снимает жилье. Князь и княгиня Кашидзе занимают роскошный дом, где собирается целый кружок гостей. Вдова генерала Иволгина с сыном устроились гораздо скромнее, но зато на собственной даче. А коллежский асессор министерства иностранных дел Павел Горбунов считает, что довольно с него и двух комнат во флигеле у совершенно посторонних людей. И нынче вечером все вышеназванные лица сойдутся на концерте в здании Павловского вокзала и станут здороваться и светски улыбаться, оттого что уже знакомы друг с другом через посредство некоего господина Полянского. Впрочем, господин Горбунов не мастер расточать улыбки, да и княгиня Кашидзе глядит на него черными своими очами без всякой сердечности. Но оттого благородные люди и называются благородными, что истинными своими чувствами стараются никому не докучать.
далее
-Поглядите, Юрий Анатольевич. Опять Узнай белку учуял.
Леночка (да полно, была она прежде Леночка, а теперь Елена Илларионовна) с годами приобрела некое сходство с моей маменькой. В облике их не было ничего общего - маменька светловолосая и дородная, Леночка темно-русая и даже сейчас такая же изящная и с талией "в рюмочку", как и в дни своей институтской юности. Но что-то схожее было в тихой и уверенной манере говорить, в умном взгляде, в кротком упорстве, если они чувствовали собственную правоту. Что-то очень женское, очень сильное в этой кажущейся на мужской взгляд слабости. Не случайно с Тамарой они с первой встречи совершенно поладили.
Гончий Женечкин щенок и точно облаивал березу. Мальчик вместе с Павлом стояли под деревом задрав головы. В который уже раз я удивился, как похож Женя на Пашку. Тот же овал лица, линия волос, губы и глаза. Да только мальчишеское лицо при всем сходстве - завершенное. Породистое. Да и неудивительно. Породы выше и драгоценнее этой во всей Российской империи не отыскать.
-Павел Женю хвалит, - заметил я несколько невпопад. -Французский он уже хорошо знает, а теперь вот и английский.
-Это он вам хвалит, за глаза, - заулыбалась Леночка. -В глаза, говорит, нечего портить. Да Женя, плут, и так знает, кто его сильней всех готов баловать. Вечно к дяде Павлу просится.
Мальчик и щенок выбежали перед нами на дорожку. Павел шагнул следом. Он улыбался - это было зрелище редкостное, вроде aurora borealis в южных широтах. Я понятия не имел, чем все у них решилось с сестрой после его приезда в столицу, угадывал только по косвенным признакам. Хоть и жаль мне было Лену, но я все не мог забыть, как в Оренбурге Пашка бился об стену головой. Теперь же с Леночкой он был очень сдержан. С Лизаветой Аркадьевной почти не поддерживал отношений. Занятно, что и Леночка, овдовев, не спешила пригласить матушку жить к себе. По всей видимости, брат с сестрою выделяли ей какие-то средства, потому что та не бедствовала и сейчас тоже покойно проживала на съемной дачке почти тут же, в деревне под Павловском. У коллежского асессора жалованье на одного выходило не дурное, но я не сомневался, что Пашка бы все спускал на книги, кабы не Женя. Приличная квартира в Петербурге на Екатерининском канале, комнаты в Павловске, сносный стол и холостяцкое, но аккуратное хозяйство, - все это устроил он ради того, чтобы племянника к нему беспрепятственно отпускали. Болезненную привязанность угадывать я умел за версту, и только радовался молча, что Женя уже вышел из младенческого возраста и казался вполне здоровым и резвым мальчуганом. Впрочем, можно было надеяться, что к услугам его и Лены были хорошие, даже самые лучшие в Российской империи доктора.
Аллея кончилась, выведя нас на высокое место, и внизу перед нами открылся вид на Славянку. Круглились над водой мостики, деревья шелестели листвой. Но, признаться, я не разделял общего восторга перед парком. Романтические руины или дуб-солитер мне были понятны, но искусственно насаживать березовые или осиновые рощи, которые бы не отличались от натуральных - в этом виделось мне что-то невыносимо претенциозное, вроде атласных и бархатных придворных сарафанов. Примечательно, что и Тамара - я знал - тоже не любила Павловска, считая его, как и все окрестности Петербурга, местом плоским и блеклым.
Женя подхватил какую-то палку, повернул ко мне сияющее радостью лицо.
-Юрий Анатольевич, глядите! Узнай, пиль!
Бело-черно-рыжий клубок вихрем помчался за палкой, замшевые ушки трепались, точно два флажочка.
-Сейчас, он живо обратно принесет. Он уже столько команд знает! Только он ведь охотничий пес, его надо особо учить... - в голосе Жени проскользнула озабоченность. И мы - взрослые - все трое мимолетно переглянулись.
-Эжен, мы сейчас будем спускаться к реке. Возьми Узная на цепочку. Ах, он так разыгрался нынче... вот и будешь его теперь унимать.
-Дядя Павел, помогите мне его взять. Он, маменька, живо успокоится!
-Славный щенок у Жени, - заметил я вполголоса, когда дядя с племянником от нас отошли.
-Это... друзья мои подарили, - сказала Елена Илларионовна с еле приметной заминкой. -Мы, верно, поедем с Женей в августе в Финляндию... к друзьям.
Вот как, подумал я. Стало быть, кто подарил, тот и станет "особо учить". Да и поездка, может статься, затеяна с какой-то сложной целью. Генерал Иволгин отошел в лучший мир уже три года тому назад, а Женя до сих пор зовет его "покойным папенькой". Скоро уже надо будет решать, идти ли ему в гимназию или в корпус - неудивительно, что "друзья" зашевелились, стали заявлять о себе и делать особенные подарки. В каждой порядочной гончей своре найдется Ругай, Бушуй, Подымай, Догоняй и другие глаголы в повелительном наклонении. Но мне все же казалось, что кличку "Узнай" выбрали со значением.
- Юрий Анатольевич, я вот как раз у вас совета просить хотела. Об этой поездке. Совсем не знаю как быть - и поехать надо... и Пашу оставлять одного страшно. Он ведь сразу вернется на городскую квартиру. В Петербурге в ту пору пыль, жара. И он ведь нелюдимый такой, будет только в службу выходить, а так все дома один и станет сидеть... Это дурно, вредно даже и для здоровья при Пашином характере. У него... вы ведь знаете, Юрий Анатольевич, с маменькой очень отношения разладились... А другой родни у нас нет уже никого...
"А вы ведь как раз на воды собираетесь..." закончил мысленно я за нее, но Елена Илларионовна замолкла, очивидно ожидая, что я буду паинькой, и дам "совет" сам, без слишком грубых намеков с ее стороны.
Паинькой у меня особой охоты быть не было, но опять всплыли в памяти винное пятно на беленой стене и разлетевшиеся по полу осколки бутылки. "Не знаете вы, Елена Илларионовна, что ваш брат выкинуть может, когда узнает про цели вашего визита к друзьям... И я - увы - не знаю."
- Елена Илларионовна, а я ведь как раз в августе на воды собираюсь. Если бы Павел Илларионович мне компанию составил...
- Ах, Юрий Анатольевич, как хорошо это вы придумали! Уговорите, уговорите его, пожалуйста, с вами поехать.
Павловск - престранное место, думал я. Где еще так может случиться, что люди, связанные с тобой, но между собой незнакомые, многие годы жившие в тысячах верст друг от друга, внезапно оказались в маленьком городке, и между домами их и полутора верст не будет? Конечно, всему можно найти разумное объяснение: в самом модном дачном пригороде столицы летом кто только из петербуржцев не снимает жилье. Князь и княгиня Кашидзе занимают роскошный дом, где собирается целый кружок гостей. Вдова генерала Иволгина с сыном устроились гораздо скромнее, но зато на собственной даче. А коллежский асессор министерства иностранных дел Павел Горбунов считает, что довольно с него и двух комнат во флигеле у совершенно посторонних людей. И нынче вечером все вышеназванные лица сойдутся на концерте в здании Павловского вокзала и станут здороваться и светски улыбаться, оттого что уже знакомы друг с другом через посредство некоего господина Полянского. Впрочем, господин Горбунов не мастер расточать улыбки, да и княгиня Кашидзе глядит на него черными своими очами без всякой сердечности. Но оттого благородные люди и называются благородными, что истинными своими чувствами стараются никому не докучать.
далее
-Поглядите, Юрий Анатольевич. Опять Узнай белку учуял.
Леночка (да полно, была она прежде Леночка, а теперь Елена Илларионовна) с годами приобрела некое сходство с моей маменькой. В облике их не было ничего общего - маменька светловолосая и дородная, Леночка темно-русая и даже сейчас такая же изящная и с талией "в рюмочку", как и в дни своей институтской юности. Но что-то схожее было в тихой и уверенной манере говорить, в умном взгляде, в кротком упорстве, если они чувствовали собственную правоту. Что-то очень женское, очень сильное в этой кажущейся на мужской взгляд слабости. Не случайно с Тамарой они с первой встречи совершенно поладили.
Гончий Женечкин щенок и точно облаивал березу. Мальчик вместе с Павлом стояли под деревом задрав головы. В который уже раз я удивился, как похож Женя на Пашку. Тот же овал лица, линия волос, губы и глаза. Да только мальчишеское лицо при всем сходстве - завершенное. Породистое. Да и неудивительно. Породы выше и драгоценнее этой во всей Российской империи не отыскать.
-Павел Женю хвалит, - заметил я несколько невпопад. -Французский он уже хорошо знает, а теперь вот и английский.
-Это он вам хвалит, за глаза, - заулыбалась Леночка. -В глаза, говорит, нечего портить. Да Женя, плут, и так знает, кто его сильней всех готов баловать. Вечно к дяде Павлу просится.
Мальчик и щенок выбежали перед нами на дорожку. Павел шагнул следом. Он улыбался - это было зрелище редкостное, вроде aurora borealis в южных широтах. Я понятия не имел, чем все у них решилось с сестрой после его приезда в столицу, угадывал только по косвенным признакам. Хоть и жаль мне было Лену, но я все не мог забыть, как в Оренбурге Пашка бился об стену головой. Теперь же с Леночкой он был очень сдержан. С Лизаветой Аркадьевной почти не поддерживал отношений. Занятно, что и Леночка, овдовев, не спешила пригласить матушку жить к себе. По всей видимости, брат с сестрою выделяли ей какие-то средства, потому что та не бедствовала и сейчас тоже покойно проживала на съемной дачке почти тут же, в деревне под Павловском. У коллежского асессора жалованье на одного выходило не дурное, но я не сомневался, что Пашка бы все спускал на книги, кабы не Женя. Приличная квартира в Петербурге на Екатерининском канале, комнаты в Павловске, сносный стол и холостяцкое, но аккуратное хозяйство, - все это устроил он ради того, чтобы племянника к нему беспрепятственно отпускали. Болезненную привязанность угадывать я умел за версту, и только радовался молча, что Женя уже вышел из младенческого возраста и казался вполне здоровым и резвым мальчуганом. Впрочем, можно было надеяться, что к услугам его и Лены были хорошие, даже самые лучшие в Российской империи доктора.
Аллея кончилась, выведя нас на высокое место, и внизу перед нами открылся вид на Славянку. Круглились над водой мостики, деревья шелестели листвой. Но, признаться, я не разделял общего восторга перед парком. Романтические руины или дуб-солитер мне были понятны, но искусственно насаживать березовые или осиновые рощи, которые бы не отличались от натуральных - в этом виделось мне что-то невыносимо претенциозное, вроде атласных и бархатных придворных сарафанов. Примечательно, что и Тамара - я знал - тоже не любила Павловска, считая его, как и все окрестности Петербурга, местом плоским и блеклым.
Женя подхватил какую-то палку, повернул ко мне сияющее радостью лицо.
-Юрий Анатольевич, глядите! Узнай, пиль!
Бело-черно-рыжий клубок вихрем помчался за палкой, замшевые ушки трепались, точно два флажочка.
-Сейчас, он живо обратно принесет. Он уже столько команд знает! Только он ведь охотничий пес, его надо особо учить... - в голосе Жени проскользнула озабоченность. И мы - взрослые - все трое мимолетно переглянулись.
-Эжен, мы сейчас будем спускаться к реке. Возьми Узная на цепочку. Ах, он так разыгрался нынче... вот и будешь его теперь унимать.
-Дядя Павел, помогите мне его взять. Он, маменька, живо успокоится!
-Славный щенок у Жени, - заметил я вполголоса, когда дядя с племянником от нас отошли.
-Это... друзья мои подарили, - сказала Елена Илларионовна с еле приметной заминкой. -Мы, верно, поедем с Женей в августе в Финляндию... к друзьям.
Вот как, подумал я. Стало быть, кто подарил, тот и станет "особо учить". Да и поездка, может статься, затеяна с какой-то сложной целью. Генерал Иволгин отошел в лучший мир уже три года тому назад, а Женя до сих пор зовет его "покойным папенькой". Скоро уже надо будет решать, идти ли ему в гимназию или в корпус - неудивительно, что "друзья" зашевелились, стали заявлять о себе и делать особенные подарки. В каждой порядочной гончей своре найдется Ругай, Бушуй, Подымай, Догоняй и другие глаголы в повелительном наклонении. Но мне все же казалось, что кличку "Узнай" выбрали со значением.
- Юрий Анатольевич, я вот как раз у вас совета просить хотела. Об этой поездке. Совсем не знаю как быть - и поехать надо... и Пашу оставлять одного страшно. Он ведь сразу вернется на городскую квартиру. В Петербурге в ту пору пыль, жара. И он ведь нелюдимый такой, будет только в службу выходить, а так все дома один и станет сидеть... Это дурно, вредно даже и для здоровья при Пашином характере. У него... вы ведь знаете, Юрий Анатольевич, с маменькой очень отношения разладились... А другой родни у нас нет уже никого...
"А вы ведь как раз на воды собираетесь..." закончил мысленно я за нее, но Елена Илларионовна замолкла, очивидно ожидая, что я буду паинькой, и дам "совет" сам, без слишком грубых намеков с ее стороны.
Паинькой у меня особой охоты быть не было, но опять всплыли в памяти винное пятно на беленой стене и разлетевшиеся по полу осколки бутылки. "Не знаете вы, Елена Илларионовна, что ваш брат выкинуть может, когда узнает про цели вашего визита к друзьям... И я - увы - не знаю."
- Елена Илларионовна, а я ведь как раз в августе на воды собираюсь. Если бы Павел Илларионович мне компанию составил...
- Ах, Юрий Анатольевич, как хорошо это вы придумали! Уговорите, уговорите его, пожалуйста, с вами поехать.
Тамара и Демон
(текст написан совместно с Павел Илларионович Горбунов)
Даже в бедном доме накануне праздника радостно и хлопотно. А в княжеском - и подавно.
На выгоне за домом вытрясают ковры и кошмы, ловкие руки моют полы. Вялится мясо, подвозится вино, материнским теплым запахом дышит тандыр. Не пришла еще пора для цветов, но проворные пальцы девушек-служанок сплетают в венки лавр и букс. Завтра днь рождения у старого князя Чхеидзе. Уже нынче съезжаются первые гости - кто верхом, кто в колясках, кто в арбах.
Остались в чемодане тетради и книги. Надо бы позаниматься, но чемодан Нико унес в сарай. Там ему и оставаться, пока не придет пора садиться в бричку и ехать на вокзал в Тифлис. Здесь, в сыром воздухе ранней кавказской весны, совсем далеким кажется теплый певучий Киев - и все, что там составляет студенческую и грешную Юрину жизнь.
Вот-вот подъедет Гурам Аршвилиани, да пока никого на дороге не видно. Чинары вдоль забора тянут в просторное небо голые корявые ветки.
Холодный ветер утих, и вверх к черным сучьям поднимается дымок двух папирос.
-... экзамен думаю держать через год, одного семестра все таки мало...
Князь Ираклий кивает одобрительно. Не отец, не отчим - все эти слова не про него. Он князь. Прямая спина, черная чоха. Старшему его сыну Шалве двадцать шесть, младшему, Юриному брату Серго, четыре. У матушки теплые глаза, губы улыбаются. А ведь были времена, когда улыбаться она, казалось, разучилась насовсем.
-Давно мы с тобой, Гогия, не ездили верхом.
-Ой, давно, князь. Год уж?..
-Пожалуй да. Ай, как нехорошо - не едет Гурам. Надо встречать. Стой-ка. Скачет кто-то.
Князь Ираклий слушает, щурит глаза.
-Один скачет. Это не Гурам.
Юрий не успевает спросить - кто скачет? отчего не Гурам? Черной ласточкой вносится в ворота конь, к шее пригнулся тоненький мальчик в серой папахе и черной чохе. Не отшагнуть и не сдвинуться. Сияющей медовой каплей замедлилось время. Нестерпимой красотой высверкивает юный всадник, оскаливший зубы, горячо и жарко вздымается конский бок. Медленно-медленно взмывает тонкая рука...
...и хлесткий удар нагайки обрушивается на плечи.
-Не зевай, пока не затоптали!
далее
***
-Стыдно! Совестно! Думаешь ты небось: нет меня ловчее, нет краше. А ведешь себя по-дикарски, - выговаривает князь Ираклий. Плечо у Юры саднит под рубашкой. Странное дело - князь говорит строго, а глаза смеются. Мальчик смотрит на Юру, брови изогнулись, губа закушена виновато - а в глазах уже не веселье, а прямо насмешка.
-Ты барышня совсем. Два, три года пройдет - невеста будешь. За кого пойдешь? Ай-ай! Разве за разбойника, за душмана? Он джигит - и ты будешь джигит с нагайкой. Ну-ка, проси прощения сейчас же. Это твой брат, это гость наш. Как ты его встретила, негодная?
Юра задыхается от изумления и мимолетной острой досады: неужели не мальчик?.. Но как же?.. Юный всадник снимает папаху, и на плечи падают растрепавшиеся косы. Тамара! Тамара так выросла! Младшая дочка князя, совсем малое дитя, которую Юра помнит только мельком из-за того, что та вечно дичилась и пряталась - и этакий сорванец.
- Простите, Георгий, я больно стукнула? - Тамара говорит по-русски, и русские слова выходят у нее чисто, но очень старательно, по-ученически...
Куснула губу, зыркнула снова из-под ресниц и добавила уже на грузинском надменно и скоро:
- Но вы бы тоже на дороге не стояли!
- Верно - сам замешкался, - Юре тоже уже смешно. "Размечтался уж..." - Помиримся.
Он протягивает девушке руку для пожатия, но князь приобнимает их обоих за плечи, притискивает легонько к себе, смеется уже открыто:
- Говорите друг другу "ты", дети. Вы же брат и сестра.
***
-Не так трудно быть храбецом, как мудрецом. Не так трудно побеждать врагов, как трудно их не заводить. Благословил Господь князя Ираклия высоким и светлым умом, добрым и щедрым сердцем.
Складно и красиво льется речь распорядителя пира - тулунбаши. Каждый раз за время отлучек Юра успевает забыть, как своеобразны в княжеском доме праздничные застолья. Яркое и пестрое общество собирается за накрытыми столами: тут и офицеры из гарнизона, и родовитые представители лучших грузинских фамилий, и знатные мусульмане - друзья князя Ираклия. Шашлык и соленый сыр квели спокойно соседствуют с лучшим петербургским шоколадом. Поднимаются и опорожняются за здоровье хозяина бокалы и рога. Те гости, которым вера возбраняет пить вино, из вежливости подносят его к губам; сами же пьют шербет.
-Дом - не дом без хозяйки и супруги. Светит княгинина улыбка, как солнышко. Золотые у нее косы, золотой и нрав... - тулунбаши восхваляет по очереди всех домашних, как того велит обычай. Матушка улыбается, заливаясь румянцем. К большому Юриному смущению, после славословия в адрес старшего сына князя Шалвы, доходит черед и до него:
-Счастлив и благороден тот, кто умеет полюбить нареченную родню, стать истинным сыном и братом. Удача от него не отвернется, слава его найдет.
Пока тулунбаши продолжает, все глядят на Юру. Князь Ираклий кивает пасынку, смотрит тепло и ласково. Матушка кажется еще счастливее, чем когда хвалили ее самое. Внимательно смотрит Тамара. На этот раз никто бы не принял ее за мальчика - она в белом шитом платье, длинные и тонкие косы лежат по плечам, как черные змейки.
-Много звезд на небе, но есть в доме князя самая яркая звездочка, самая красивая птичка - молодая княжна.
Девушка улыбается довольно, блестит на мгновение мелкими ровными зубками и подносит к губам кубок.
***
Уже поздняя ночь, а праздник все катился своим веселым чередом.
"Если дело было бы в Петербурге, то это был бы бал." Столы расставлены, только вместо натертого паркета - раскиданные по полу пестрые ковры, по которым молодые гости кружатся не в кадрили и не в мазурке, а в яростных странных плясках, названия которых Юрий смутно может вспомнить.
От резкого звука зурны и бубнов у него начинает звенеть в ушах, и Юрий уходит в соседнюю комнату, где пьют вино и курят трубки русские офицеры, пока Шалва не находит его снова:
- Гогия, брат, иди, иди погляди как отец Картули танцевать будет!
Зала снова полна народу - даже те кто уходил, вернулись посмотреть - но посередине никого. Князь Ираклий выходит, обходит круг гостей торжественно и гордо, пока не равняется с дочерью:
- Звездочка моя, станцуй со мной, уважь старика.
Они выходят в круг, кланяются друг другу и, к удивлению, Юры расходятся в разные стороны. Звучит музыка, такая же быстрая как и прежде, но в этот раз чувствуется в ней какая-то благородная сдержанность. Картули - княжеский танец. И удивительно идет он к князю Ираклию, раскинувшему руки в черных рукавах, будто величавый старый орел - крылья.
Взгляд его будто прикован к замершей фигурке дочери.
Князь подошел к ней в танце, девушка качнулась в легком поклоне и вдруг сорвалась с места и заскользила по полу одновременно скоро и плавно. Насколько это не походило на европейские танцы, подчеркивающие грациозность и изящество танцовщицы! Тамара двигалась будто не своей волей, а почти как заводная кукла, как облако, несомое ветром, то приближаясь к отцу, то удаляясь от него. В движениях рук юной княжны была сила и завершенность, но какая-то отрешенная величавость скользила в них. Как будто красота ее, красота этого танца были чем-то настолько покоряющим, что она вовсе и не замечала никого вокруг - плыла, плыла как клок тумана.
В какой-то миг Юре показалось, что Тамара смотрит на него. Впервые за весь день, прямо в глаза. И взгляд этот мрачный и властный так не вязался с безмятежным лицом танцующей девушки.
Он не мог бы потом объяснить, что с ним сделалось. Как будто в затуманенном вином и чачей мозгу накрепко засела мысль, что взгляд этот был назначен нарочно ему, именно ему, и не будет покоя, покуда не поймешь, что он значит...
Юрий, как во сне, видел что Тамара с князем закончили танец, что гости обступили их, благодаря. И, как во сне, он все не мог подойти к девушке, не понимая, то ли случайно так выходит, что кто-то постоянно оказывается между ними - спрашивает что-то, предлагает еще выпить - то ли она и вправду прячется, убегает от него. Пока не уверился во втором, видя как выскользнула из залы высоконькая белая фигурка.
Он шел прочь от освещенной залы, плутал по комнатам и коридорам, выходил на галерею, видел только плывущую среди мчащихся по небу облаков полную луну, возвращался опять вовнутрь. Но почему-то был твердо уверен, что найдет Тамару.
Девушка сидит в креслах, выставив из-под подола ногу в белом шелковом чулке, туфля валяется, отброшенная далеко на середину комнаты. Из незашторенного окна льется яркий лунный свет и в нем поблескивают посеребренные гвоздики на туфле и так отчетливо видно темное пятно на носке чулка...
Тамара повернула к нему голову - запомнил как качнулись и блеснули в полумраке жемчужные подвески убора - и вперив тот же тяжкий "от боли" взгляд, произнесла без тени удивления или смущения:
- Уходи.
...Юрий не слушается, а обмирая от какого-то темного, невнятного чувства, делает шаг к ней, опускается на колени и припадает губами к кровавому пятну...
...Тамара вздрагивает всем телом... и сильно лягает его прямо в лицо...
- Уходи! - Уже не говорит, а приказывает она.
И он повинуется.
***
Юрий проснулся очень рано, от холода. Сам не помнил, как раскрыл настежь окно в своей комнате, видно, желая остудить помутившуюся голову, да так и оставил. Из окна видно уголок сада - сильный мартовский ветер треплет ветки - да пустой двор. Никого, только раз прошла старуха-служанка с какой-то миской в руках и пробежала собака.
"И в голове так же пусто - будто ветер все выдул."
Он наскоро привел себя в порядок и вышел пройтись по галерее второго этажа.
Окно в комнаты Тамары, выходящее на галерею, расшторено и тоже открыто, поравнявшись с ним, он видит ее, сидящую на тахте, под грудой кошм и шкур. Перед ней стоит глиняная миска лущеных орехов.
- Эй, что ты там ходишь? Ты опять меня ищешь? - Тамара смотрит прямо в лицо и так пристально, что становится не по себе, пока Юра не понимает, что она выглядывает на нем след вчерашнего удара.
- Здравствуй, Тамара. Вправду тебя искал, хотел извиниться. Кажется я очень напугал тебя вчера.
На языке вертится еще что-то - о том, что был пьян - но прекрасные глаза все злее и злее делаются, и ему кажется, что еще немного - и Тамара швырнет ему в голову тарелку с орехами.
- Ты врешь.
"Лучше бы швырнула"
- Нет, не вру. Что напугал - жалею. - Ответил он сухо.
- Хм... Хорошо, не врешь... как это у русских говорят? "Лукавишь". Ты - лукавый... Послушай, - нахмурилась вдруг, - Тебя разве мать тому учила?
- Нет, не мать.
- Это хорошо... Вспомнила - русские черта лукавым называют. Ты на черта не похож - черт страшный... Ты лжешь только. Ты похож на демона из того русского стиха, где он к девушке прилетал, а она потом в монастырь ушла. Лучше ты мне будешь всю правду говорить. Сможешь?
***
За четыре дня сад оделся розовой дымкой - тонкой-тонкой, будто газовой вуалью или фатой. Приоткрылись клювики у бутонов персика, выглядывают на свет Божий маленькие магнолии. Матушкиным розам еще не пришло время, голые стебли пригнуты к земле и перевязаны лоскутками, точно косички у крестьянских девочек. За каменной скамьей ярко, радостно и тревожно горят первые цветки Иудина дерева.
-Поди прочь. Не стану с тобой говорить.
Тамара в утреннем платье. Накинула для тепла на плечи белую чадри, нарочно смотрит в сторону.
-Да отчего же? Чем я тебя обидел?
Подняла ресницы, взглянула на этот раз прямо в лицо.
-Ты у старухи про меня спрашивал.
-Ну... и спрашивал. У кого же мне еще спросить? Она тебя с детства знает... растила тебя.
-Обо мне у меня спрашивай. Вот ты ее спрашивал. А она плакала, когда отец на твоей матери женился. Надо мной плакала, говорила: сиротка ты, жить тебе теперь с мачехой, никто тебя не пожалеет. Такие глупости говорила. А я маленькой дурная была, скверная. Подумала: раз отец привез мачеху, я ее изведу.
Сколько ей было? мимолетно вспоминает Юра. Десять лет? Девять? Конечно, видал ее тогда, и даже не раз, но все мельком. Да и какой интерес мне был на нее глядеть?
-Не веришь? А я правду говорю. Я тоже стану тебе всегда правду про себя говорить. Я тебе про змею скажу. У нас на базаре был старик, который ловил змей. Все знал: под какими камнями живут, как ухватить ее за голову, чтобы она тебя не ужалила, когда яд у нее слабее. Я подумала: дам ему золотой туман, а он меня своей премудрости научит. Положу я гадюку в букет роз - и мачехе дам в руки, когда она приедет. Да! Вот какая была! Что? не веришь?
-Но не положила ведь, одумалась?
-Не положила. Убежала из дома, пришла к старику в хижину за базаром, а он пьяный лежал. Э! - Тамара щелкает языком, добавляет в сердцах: - С пьяным разве дело сладишь? Тем моя затея и кончилась.
Она вдруг улыбается, и лицо ее становится из сердитого совсем ласковым.
-Твоя матушка хорошая. Это я такая дикарка была! Старуху била ногами. И не умела даже одеться сама: ни рубашки не умела надеть, ни чулок. Твоя матушка мне тогда сказала, что нельзя так. Я ей кричу: я княжна, я дочь князя! А она мне: а у русского царя все сыновья и дочки сами умеют одеться. А царь-то выше, чем князь. Ну? Что тебе еще старуха сказала?
-Сказала, что ты слабая была. Что тебя... что тебя собачьим мясом хотели кормить. Только я не понял, что это значит.
-Это от чахотки собачьим мясом кормят. Но доктор сказал, что мне не надо. Только в Петербург меня посылать не велел, сказал, что там мне вредно будет... а ты хитрый. И вправду, Демон, - неожиданно заканчивает она.
-Отчего же? - Юра несколько теряется от неожиданного нападения.
-Вон сколько я тебе о себе рассказала уже! - взгляд ее черных глаз становится пронзительным. - Я никому про гадюку не рассказывала! Тебе первому! А ты ничего про себя не рассказал. Твой черед. Расскажи.
-Гмм... О чем же? Ты спроси лучше, так и не придумаешь вдруг, что сказать. - Юра понимает, что сбит с толку. Не так-то легко придумать с ходу что-то интересное.
- А ты ответишь?
- Отвечу.
- Хорошо... Старуха и про отца твоего говорила. Говорила, что он пьяница был. Так ли?
- Отец мог выпить, но пьяницей он не был... Видишь ли, Тамара, он был очень гордым и очень несчастным человеком... Мне кажется, люди пьют чтобы развеселиться. Пока пьяны, они не помнят о своих заботах, оттого пьют все чаще и чаще, так и делаются пьяницами. Отец мой не был весел, когда пил, он был очень грустен.
- Мне кажется, это все равно. Все равно пьяница называется.
- Нет. Я, наверное, просто дурно могу разницу объяснить...
- Просто ты не хочешь говорить про своего отца такого дурного слова. Не будешь говорить, даже если я снова лгуном тебя назову?
- Нет, не буду.
- Это хорошо, я бы тоже не стала... А старая говорила! А ты ее слушаешь про меня.
На минуту или две она замолкает, смотрит, как по голым веткам скачут птицы. Потом снова взглядывает на Юру искоса - быстрым, черным птичьим взглядом.
-А бывает тебе скучно?
Юра не знает, правильно ли ее понял.
-Как это "скучно"? Грустно, тоскливо?
-Нет, не то - скучно. Когда утром встал и сделать вроде много хотел, и брался, да ничего не выходит. Вечер уже - Э! - куда день прошел, где твои дела.
- Раз так было...
- Всего раз!? А у меня часто.
- .. два месяца сряду где-то.
- А от чего?
- Когда отец мой умер.
Смотрит почти с восторгом.
-Ах, как ты это сказал... Слушай, а хорошо ведь правду говорить! Мне нравится. Только ты ведь уедешь скоро. Отчего-то так выходит, что начинаешь с кем-то разговаривать и дружиться взаправду как раз перед тем, как выйдет вам разлука. Я так с Анной Бельской подружилась, в пансионе в Тифлисе. Только сошлись мы с ней, как она и умерла от скарлатины... Как будто от того по-настоящему и сошлись, что обе уже знали, что она умрет... Было у тебя так с кем-нибудь?
-Не совсем так. Но немножко похоже. Подружились, да надо было мне уезжать...
Сердце будто удар пропускает:
- А ты разрешишь мне писать тебе, Тамара?
-Разрешу - просияла улыбкой, повернулась к Юре и на этот раз уже совсем открыто и доверчиво. -А ты мне по-грузински будешь писать? Ты умеешь по-грузински?
-Я по-грузински говорю лучше, чем пишу, - сознается Юра. - Буду ошибки делать, наверное.
-Это ничего, я тебя буду исправлять. Учить тебя стану! А сколько на свете всего разных языков, знаешь?
-Н...нет, не знаю, по правде сказать.
-Какой ты! Ты ж в университете учишься! Чему ж учишься тогда? И что толку учиться, коли ничего интересного не знаешь? Ты, может, плохой студент?
-Ну уж, не очень плохой... бывают и хуже, - Юра смеется. - А про языки я узнаю и тебе напишу. В первом же письме напишу.
-Напиши непременно, - слова Тамары звучат не как просьба, а как приказ. - Нарочно стану ждать!
-Я у профессора спрошу, который языки знает. Не стану у студентов спрашивать - ну как они не знают еще сами? Сразу к профессору подойду.
Тамара хлопает в ладоши от удовольствия:
-Мне теперь даже захотелось, чтобы ты уже уехал и мне написал!
***
Я помню то утро во всех подробностях. Разъехались гости, и к завтраку собрались только свои. Я взглядывал на Тамару, чинно сидевшую напротив меня, и верил и не верил, что состоялся у нас с ней такой разговор. Потом взглядывал на маменьку. На нее радостно и приятно было смотреть. Она сидела дородная и румяная, волосы золотились в солнечном свете, и весь вид ее был такой милый и свежий, что можно было понять князя Чхетиани. Грузинки к тридцати-сорока годам заостряются лицом, красота их не блекнет вполне, но преобретает какую-то статуарность, холодность. А маменька гляделась настоящей русскою красавицей - пышущей жизнью. Новый брак и рождение маленького Сережи пошли ей на пользу. Не такой я ее помнил.
Нечестно это было, но к радости моей за нее примешивалась горечь. Верно, это Тамара растревожила мне сердце. Но, сидя за столом, я все думал и думал об отце, и все не мог перестать думать. И именно потому, что ни единой мысли о нем маменька не желала допустить в свою новую спокойную жизнь.
***
Если вдуматься, удивительно, что я сдержал данное Тамаре обещание писать ей правду - сдержал в такой степени, о какой даже не мог тогда помыслить... Все произошедшее между нами в тот вечер, после Картули, уже через несколько дней казалось мне каким-то странным и пугающим сном. Но, видно, сон этот был из таких, которые падают куда-то на дно души и уже никуда из нее не деваются - только проявляются в самые неожиданные моменты смутными мыслями, неясной тревогой, беспричинным беспокойством.
По всем признакам, переписка наша должна была заглохнуть после одного-двух писем друг другу, но ведь не заглохла... Вероятно, дело было в том, что знакомство с Тамарой было самым чистым из того, что произошло со мной в ту весну (Черторыйский свел меня в те поры с одним семинаристом, встречались мы у Чертушки же в комнатушке при фотоателье... и чего только не вытворяли, даже и втроем). Был я взволнован и тем, что, оказывается, не одни лишь мужчины могут так сильно меня затрагивать. Все мои представления о себе самом несколько пошатнулись, и я спрашивал себя: неужели прав был князь в давнем и единственном нашем разговоре на эту щекотливую тему? Неужели это и точно только юношеская незрелость, сократическая и платоновская болезнь роста?..
Помню один случай. Стоял уже май, весь Киев оделся роскошной зеленью и горел свечами цветущих каштанов. Я вдруг обнаружил себя самого сидящим в читальном зале университетской библиотеки. Передо мной лежал том свода гражданских законов, в котором говорилось о свойственниках. Законы не оставляли лазейки, и мне, конечно, было и так это отлично известно. Почему же взбрело в голову проверять, возможен ли наш брак? как я вошел в библиотеку? как взял этот том? Этого я не помню по сей день.
Может быть, переписка наша с Тамарой, несмотря на все это, все же со временем бы прервалась сама собой. Но окончился учебный семестр, я приехал в имения князя на все каникулы. После каникул же письма эти сделались для меня не забавой, а горячей потребностью.
И не помню, какое из своих писем я впервые, почти в шутку подписал "Демон".
Даже в бедном доме накануне праздника радостно и хлопотно. А в княжеском - и подавно.
На выгоне за домом вытрясают ковры и кошмы, ловкие руки моют полы. Вялится мясо, подвозится вино, материнским теплым запахом дышит тандыр. Не пришла еще пора для цветов, но проворные пальцы девушек-служанок сплетают в венки лавр и букс. Завтра днь рождения у старого князя Чхеидзе. Уже нынче съезжаются первые гости - кто верхом, кто в колясках, кто в арбах.
Остались в чемодане тетради и книги. Надо бы позаниматься, но чемодан Нико унес в сарай. Там ему и оставаться, пока не придет пора садиться в бричку и ехать на вокзал в Тифлис. Здесь, в сыром воздухе ранней кавказской весны, совсем далеким кажется теплый певучий Киев - и все, что там составляет студенческую и грешную Юрину жизнь.
Вот-вот подъедет Гурам Аршвилиани, да пока никого на дороге не видно. Чинары вдоль забора тянут в просторное небо голые корявые ветки.
Холодный ветер утих, и вверх к черным сучьям поднимается дымок двух папирос.
-... экзамен думаю держать через год, одного семестра все таки мало...
Князь Ираклий кивает одобрительно. Не отец, не отчим - все эти слова не про него. Он князь. Прямая спина, черная чоха. Старшему его сыну Шалве двадцать шесть, младшему, Юриному брату Серго, четыре. У матушки теплые глаза, губы улыбаются. А ведь были времена, когда улыбаться она, казалось, разучилась насовсем.
-Давно мы с тобой, Гогия, не ездили верхом.
-Ой, давно, князь. Год уж?..
-Пожалуй да. Ай, как нехорошо - не едет Гурам. Надо встречать. Стой-ка. Скачет кто-то.
Князь Ираклий слушает, щурит глаза.
-Один скачет. Это не Гурам.
Юрий не успевает спросить - кто скачет? отчего не Гурам? Черной ласточкой вносится в ворота конь, к шее пригнулся тоненький мальчик в серой папахе и черной чохе. Не отшагнуть и не сдвинуться. Сияющей медовой каплей замедлилось время. Нестерпимой красотой высверкивает юный всадник, оскаливший зубы, горячо и жарко вздымается конский бок. Медленно-медленно взмывает тонкая рука...
...и хлесткий удар нагайки обрушивается на плечи.
-Не зевай, пока не затоптали!
далее
***
-Стыдно! Совестно! Думаешь ты небось: нет меня ловчее, нет краше. А ведешь себя по-дикарски, - выговаривает князь Ираклий. Плечо у Юры саднит под рубашкой. Странное дело - князь говорит строго, а глаза смеются. Мальчик смотрит на Юру, брови изогнулись, губа закушена виновато - а в глазах уже не веселье, а прямо насмешка.
-Ты барышня совсем. Два, три года пройдет - невеста будешь. За кого пойдешь? Ай-ай! Разве за разбойника, за душмана? Он джигит - и ты будешь джигит с нагайкой. Ну-ка, проси прощения сейчас же. Это твой брат, это гость наш. Как ты его встретила, негодная?
Юра задыхается от изумления и мимолетной острой досады: неужели не мальчик?.. Но как же?.. Юный всадник снимает папаху, и на плечи падают растрепавшиеся косы. Тамара! Тамара так выросла! Младшая дочка князя, совсем малое дитя, которую Юра помнит только мельком из-за того, что та вечно дичилась и пряталась - и этакий сорванец.
- Простите, Георгий, я больно стукнула? - Тамара говорит по-русски, и русские слова выходят у нее чисто, но очень старательно, по-ученически...
Куснула губу, зыркнула снова из-под ресниц и добавила уже на грузинском надменно и скоро:
- Но вы бы тоже на дороге не стояли!
- Верно - сам замешкался, - Юре тоже уже смешно. "Размечтался уж..." - Помиримся.
Он протягивает девушке руку для пожатия, но князь приобнимает их обоих за плечи, притискивает легонько к себе, смеется уже открыто:
- Говорите друг другу "ты", дети. Вы же брат и сестра.
***
-Не так трудно быть храбецом, как мудрецом. Не так трудно побеждать врагов, как трудно их не заводить. Благословил Господь князя Ираклия высоким и светлым умом, добрым и щедрым сердцем.
Складно и красиво льется речь распорядителя пира - тулунбаши. Каждый раз за время отлучек Юра успевает забыть, как своеобразны в княжеском доме праздничные застолья. Яркое и пестрое общество собирается за накрытыми столами: тут и офицеры из гарнизона, и родовитые представители лучших грузинских фамилий, и знатные мусульмане - друзья князя Ираклия. Шашлык и соленый сыр квели спокойно соседствуют с лучшим петербургским шоколадом. Поднимаются и опорожняются за здоровье хозяина бокалы и рога. Те гости, которым вера возбраняет пить вино, из вежливости подносят его к губам; сами же пьют шербет.
-Дом - не дом без хозяйки и супруги. Светит княгинина улыбка, как солнышко. Золотые у нее косы, золотой и нрав... - тулунбаши восхваляет по очереди всех домашних, как того велит обычай. Матушка улыбается, заливаясь румянцем. К большому Юриному смущению, после славословия в адрес старшего сына князя Шалвы, доходит черед и до него:
-Счастлив и благороден тот, кто умеет полюбить нареченную родню, стать истинным сыном и братом. Удача от него не отвернется, слава его найдет.
Пока тулунбаши продолжает, все глядят на Юру. Князь Ираклий кивает пасынку, смотрит тепло и ласково. Матушка кажется еще счастливее, чем когда хвалили ее самое. Внимательно смотрит Тамара. На этот раз никто бы не принял ее за мальчика - она в белом шитом платье, длинные и тонкие косы лежат по плечам, как черные змейки.
-Много звезд на небе, но есть в доме князя самая яркая звездочка, самая красивая птичка - молодая княжна.
Девушка улыбается довольно, блестит на мгновение мелкими ровными зубками и подносит к губам кубок.
***
Уже поздняя ночь, а праздник все катился своим веселым чередом.
"Если дело было бы в Петербурге, то это был бы бал." Столы расставлены, только вместо натертого паркета - раскиданные по полу пестрые ковры, по которым молодые гости кружатся не в кадрили и не в мазурке, а в яростных странных плясках, названия которых Юрий смутно может вспомнить.
От резкого звука зурны и бубнов у него начинает звенеть в ушах, и Юрий уходит в соседнюю комнату, где пьют вино и курят трубки русские офицеры, пока Шалва не находит его снова:
- Гогия, брат, иди, иди погляди как отец Картули танцевать будет!
Зала снова полна народу - даже те кто уходил, вернулись посмотреть - но посередине никого. Князь Ираклий выходит, обходит круг гостей торжественно и гордо, пока не равняется с дочерью:
- Звездочка моя, станцуй со мной, уважь старика.
Они выходят в круг, кланяются друг другу и, к удивлению, Юры расходятся в разные стороны. Звучит музыка, такая же быстрая как и прежде, но в этот раз чувствуется в ней какая-то благородная сдержанность. Картули - княжеский танец. И удивительно идет он к князю Ираклию, раскинувшему руки в черных рукавах, будто величавый старый орел - крылья.
Взгляд его будто прикован к замершей фигурке дочери.
Князь подошел к ней в танце, девушка качнулась в легком поклоне и вдруг сорвалась с места и заскользила по полу одновременно скоро и плавно. Насколько это не походило на европейские танцы, подчеркивающие грациозность и изящество танцовщицы! Тамара двигалась будто не своей волей, а почти как заводная кукла, как облако, несомое ветром, то приближаясь к отцу, то удаляясь от него. В движениях рук юной княжны была сила и завершенность, но какая-то отрешенная величавость скользила в них. Как будто красота ее, красота этого танца были чем-то настолько покоряющим, что она вовсе и не замечала никого вокруг - плыла, плыла как клок тумана.
В какой-то миг Юре показалось, что Тамара смотрит на него. Впервые за весь день, прямо в глаза. И взгляд этот мрачный и властный так не вязался с безмятежным лицом танцующей девушки.
Он не мог бы потом объяснить, что с ним сделалось. Как будто в затуманенном вином и чачей мозгу накрепко засела мысль, что взгляд этот был назначен нарочно ему, именно ему, и не будет покоя, покуда не поймешь, что он значит...
Юрий, как во сне, видел что Тамара с князем закончили танец, что гости обступили их, благодаря. И, как во сне, он все не мог подойти к девушке, не понимая, то ли случайно так выходит, что кто-то постоянно оказывается между ними - спрашивает что-то, предлагает еще выпить - то ли она и вправду прячется, убегает от него. Пока не уверился во втором, видя как выскользнула из залы высоконькая белая фигурка.
Он шел прочь от освещенной залы, плутал по комнатам и коридорам, выходил на галерею, видел только плывущую среди мчащихся по небу облаков полную луну, возвращался опять вовнутрь. Но почему-то был твердо уверен, что найдет Тамару.
Девушка сидит в креслах, выставив из-под подола ногу в белом шелковом чулке, туфля валяется, отброшенная далеко на середину комнаты. Из незашторенного окна льется яркий лунный свет и в нем поблескивают посеребренные гвоздики на туфле и так отчетливо видно темное пятно на носке чулка...
Тамара повернула к нему голову - запомнил как качнулись и блеснули в полумраке жемчужные подвески убора - и вперив тот же тяжкий "от боли" взгляд, произнесла без тени удивления или смущения:
- Уходи.
...Юрий не слушается, а обмирая от какого-то темного, невнятного чувства, делает шаг к ней, опускается на колени и припадает губами к кровавому пятну...
...Тамара вздрагивает всем телом... и сильно лягает его прямо в лицо...
- Уходи! - Уже не говорит, а приказывает она.
И он повинуется.
***
Юрий проснулся очень рано, от холода. Сам не помнил, как раскрыл настежь окно в своей комнате, видно, желая остудить помутившуюся голову, да так и оставил. Из окна видно уголок сада - сильный мартовский ветер треплет ветки - да пустой двор. Никого, только раз прошла старуха-служанка с какой-то миской в руках и пробежала собака.
"И в голове так же пусто - будто ветер все выдул."
Он наскоро привел себя в порядок и вышел пройтись по галерее второго этажа.
Окно в комнаты Тамары, выходящее на галерею, расшторено и тоже открыто, поравнявшись с ним, он видит ее, сидящую на тахте, под грудой кошм и шкур. Перед ней стоит глиняная миска лущеных орехов.
- Эй, что ты там ходишь? Ты опять меня ищешь? - Тамара смотрит прямо в лицо и так пристально, что становится не по себе, пока Юра не понимает, что она выглядывает на нем след вчерашнего удара.
- Здравствуй, Тамара. Вправду тебя искал, хотел извиниться. Кажется я очень напугал тебя вчера.
На языке вертится еще что-то - о том, что был пьян - но прекрасные глаза все злее и злее делаются, и ему кажется, что еще немного - и Тамара швырнет ему в голову тарелку с орехами.
- Ты врешь.
"Лучше бы швырнула"
- Нет, не вру. Что напугал - жалею. - Ответил он сухо.
- Хм... Хорошо, не врешь... как это у русских говорят? "Лукавишь". Ты - лукавый... Послушай, - нахмурилась вдруг, - Тебя разве мать тому учила?
- Нет, не мать.
- Это хорошо... Вспомнила - русские черта лукавым называют. Ты на черта не похож - черт страшный... Ты лжешь только. Ты похож на демона из того русского стиха, где он к девушке прилетал, а она потом в монастырь ушла. Лучше ты мне будешь всю правду говорить. Сможешь?
***
За четыре дня сад оделся розовой дымкой - тонкой-тонкой, будто газовой вуалью или фатой. Приоткрылись клювики у бутонов персика, выглядывают на свет Божий маленькие магнолии. Матушкиным розам еще не пришло время, голые стебли пригнуты к земле и перевязаны лоскутками, точно косички у крестьянских девочек. За каменной скамьей ярко, радостно и тревожно горят первые цветки Иудина дерева.
-Поди прочь. Не стану с тобой говорить.
Тамара в утреннем платье. Накинула для тепла на плечи белую чадри, нарочно смотрит в сторону.
-Да отчего же? Чем я тебя обидел?
Подняла ресницы, взглянула на этот раз прямо в лицо.
-Ты у старухи про меня спрашивал.
-Ну... и спрашивал. У кого же мне еще спросить? Она тебя с детства знает... растила тебя.
-Обо мне у меня спрашивай. Вот ты ее спрашивал. А она плакала, когда отец на твоей матери женился. Надо мной плакала, говорила: сиротка ты, жить тебе теперь с мачехой, никто тебя не пожалеет. Такие глупости говорила. А я маленькой дурная была, скверная. Подумала: раз отец привез мачеху, я ее изведу.
Сколько ей было? мимолетно вспоминает Юра. Десять лет? Девять? Конечно, видал ее тогда, и даже не раз, но все мельком. Да и какой интерес мне был на нее глядеть?
-Не веришь? А я правду говорю. Я тоже стану тебе всегда правду про себя говорить. Я тебе про змею скажу. У нас на базаре был старик, который ловил змей. Все знал: под какими камнями живут, как ухватить ее за голову, чтобы она тебя не ужалила, когда яд у нее слабее. Я подумала: дам ему золотой туман, а он меня своей премудрости научит. Положу я гадюку в букет роз - и мачехе дам в руки, когда она приедет. Да! Вот какая была! Что? не веришь?
-Но не положила ведь, одумалась?
-Не положила. Убежала из дома, пришла к старику в хижину за базаром, а он пьяный лежал. Э! - Тамара щелкает языком, добавляет в сердцах: - С пьяным разве дело сладишь? Тем моя затея и кончилась.
Она вдруг улыбается, и лицо ее становится из сердитого совсем ласковым.
-Твоя матушка хорошая. Это я такая дикарка была! Старуху била ногами. И не умела даже одеться сама: ни рубашки не умела надеть, ни чулок. Твоя матушка мне тогда сказала, что нельзя так. Я ей кричу: я княжна, я дочь князя! А она мне: а у русского царя все сыновья и дочки сами умеют одеться. А царь-то выше, чем князь. Ну? Что тебе еще старуха сказала?
-Сказала, что ты слабая была. Что тебя... что тебя собачьим мясом хотели кормить. Только я не понял, что это значит.
-Это от чахотки собачьим мясом кормят. Но доктор сказал, что мне не надо. Только в Петербург меня посылать не велел, сказал, что там мне вредно будет... а ты хитрый. И вправду, Демон, - неожиданно заканчивает она.
-Отчего же? - Юра несколько теряется от неожиданного нападения.
-Вон сколько я тебе о себе рассказала уже! - взгляд ее черных глаз становится пронзительным. - Я никому про гадюку не рассказывала! Тебе первому! А ты ничего про себя не рассказал. Твой черед. Расскажи.
-Гмм... О чем же? Ты спроси лучше, так и не придумаешь вдруг, что сказать. - Юра понимает, что сбит с толку. Не так-то легко придумать с ходу что-то интересное.
- А ты ответишь?
- Отвечу.
- Хорошо... Старуха и про отца твоего говорила. Говорила, что он пьяница был. Так ли?
- Отец мог выпить, но пьяницей он не был... Видишь ли, Тамара, он был очень гордым и очень несчастным человеком... Мне кажется, люди пьют чтобы развеселиться. Пока пьяны, они не помнят о своих заботах, оттого пьют все чаще и чаще, так и делаются пьяницами. Отец мой не был весел, когда пил, он был очень грустен.
- Мне кажется, это все равно. Все равно пьяница называется.
- Нет. Я, наверное, просто дурно могу разницу объяснить...
- Просто ты не хочешь говорить про своего отца такого дурного слова. Не будешь говорить, даже если я снова лгуном тебя назову?
- Нет, не буду.
- Это хорошо, я бы тоже не стала... А старая говорила! А ты ее слушаешь про меня.
На минуту или две она замолкает, смотрит, как по голым веткам скачут птицы. Потом снова взглядывает на Юру искоса - быстрым, черным птичьим взглядом.
-А бывает тебе скучно?
Юра не знает, правильно ли ее понял.
-Как это "скучно"? Грустно, тоскливо?
-Нет, не то - скучно. Когда утром встал и сделать вроде много хотел, и брался, да ничего не выходит. Вечер уже - Э! - куда день прошел, где твои дела.
- Раз так было...
- Всего раз!? А у меня часто.
- .. два месяца сряду где-то.
- А от чего?
- Когда отец мой умер.
Смотрит почти с восторгом.
-Ах, как ты это сказал... Слушай, а хорошо ведь правду говорить! Мне нравится. Только ты ведь уедешь скоро. Отчего-то так выходит, что начинаешь с кем-то разговаривать и дружиться взаправду как раз перед тем, как выйдет вам разлука. Я так с Анной Бельской подружилась, в пансионе в Тифлисе. Только сошлись мы с ней, как она и умерла от скарлатины... Как будто от того по-настоящему и сошлись, что обе уже знали, что она умрет... Было у тебя так с кем-нибудь?
-Не совсем так. Но немножко похоже. Подружились, да надо было мне уезжать...
Сердце будто удар пропускает:
- А ты разрешишь мне писать тебе, Тамара?
-Разрешу - просияла улыбкой, повернулась к Юре и на этот раз уже совсем открыто и доверчиво. -А ты мне по-грузински будешь писать? Ты умеешь по-грузински?
-Я по-грузински говорю лучше, чем пишу, - сознается Юра. - Буду ошибки делать, наверное.
-Это ничего, я тебя буду исправлять. Учить тебя стану! А сколько на свете всего разных языков, знаешь?
-Н...нет, не знаю, по правде сказать.
-Какой ты! Ты ж в университете учишься! Чему ж учишься тогда? И что толку учиться, коли ничего интересного не знаешь? Ты, может, плохой студент?
-Ну уж, не очень плохой... бывают и хуже, - Юра смеется. - А про языки я узнаю и тебе напишу. В первом же письме напишу.
-Напиши непременно, - слова Тамары звучат не как просьба, а как приказ. - Нарочно стану ждать!
-Я у профессора спрошу, который языки знает. Не стану у студентов спрашивать - ну как они не знают еще сами? Сразу к профессору подойду.
Тамара хлопает в ладоши от удовольствия:
-Мне теперь даже захотелось, чтобы ты уже уехал и мне написал!
***
Я помню то утро во всех подробностях. Разъехались гости, и к завтраку собрались только свои. Я взглядывал на Тамару, чинно сидевшую напротив меня, и верил и не верил, что состоялся у нас с ней такой разговор. Потом взглядывал на маменьку. На нее радостно и приятно было смотреть. Она сидела дородная и румяная, волосы золотились в солнечном свете, и весь вид ее был такой милый и свежий, что можно было понять князя Чхетиани. Грузинки к тридцати-сорока годам заостряются лицом, красота их не блекнет вполне, но преобретает какую-то статуарность, холодность. А маменька гляделась настоящей русскою красавицей - пышущей жизнью. Новый брак и рождение маленького Сережи пошли ей на пользу. Не такой я ее помнил.
Нечестно это было, но к радости моей за нее примешивалась горечь. Верно, это Тамара растревожила мне сердце. Но, сидя за столом, я все думал и думал об отце, и все не мог перестать думать. И именно потому, что ни единой мысли о нем маменька не желала допустить в свою новую спокойную жизнь.
***
Если вдуматься, удивительно, что я сдержал данное Тамаре обещание писать ей правду - сдержал в такой степени, о какой даже не мог тогда помыслить... Все произошедшее между нами в тот вечер, после Картули, уже через несколько дней казалось мне каким-то странным и пугающим сном. Но, видно, сон этот был из таких, которые падают куда-то на дно души и уже никуда из нее не деваются - только проявляются в самые неожиданные моменты смутными мыслями, неясной тревогой, беспричинным беспокойством.
По всем признакам, переписка наша должна была заглохнуть после одного-двух писем друг другу, но ведь не заглохла... Вероятно, дело было в том, что знакомство с Тамарой было самым чистым из того, что произошло со мной в ту весну (Черторыйский свел меня в те поры с одним семинаристом, встречались мы у Чертушки же в комнатушке при фотоателье... и чего только не вытворяли, даже и втроем). Был я взволнован и тем, что, оказывается, не одни лишь мужчины могут так сильно меня затрагивать. Все мои представления о себе самом несколько пошатнулись, и я спрашивал себя: неужели прав был князь в давнем и единственном нашем разговоре на эту щекотливую тему? Неужели это и точно только юношеская незрелость, сократическая и платоновская болезнь роста?..
Помню один случай. Стоял уже май, весь Киев оделся роскошной зеленью и горел свечами цветущих каштанов. Я вдруг обнаружил себя самого сидящим в читальном зале университетской библиотеки. Передо мной лежал том свода гражданских законов, в котором говорилось о свойственниках. Законы не оставляли лазейки, и мне, конечно, было и так это отлично известно. Почему же взбрело в голову проверять, возможен ли наш брак? как я вошел в библиотеку? как взял этот том? Этого я не помню по сей день.
Может быть, переписка наша с Тамарой, несмотря на все это, все же со временем бы прервалась сама собой. Но окончился учебный семестр, я приехал в имения князя на все каникулы. После каникул же письма эти сделались для меня не забавой, а горячей потребностью.
И не помню, какое из своих писем я впервые, почти в шутку подписал "Демон".
Флешбэк. Пашка Горбунов и Юра Полянский, январь 1849 г.
(Текст написан совместно)
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.