Предыдущая глава
Левенте
Даже спустя пять лет тень той битвы, в которой погибли отец и братья, до сих пор нависает надо мной. Хоть меня тогда не было с ними, я то и дело вижу сон, что всё это происходит со мной — засада, отступление, бойня, из которой лишь немногим удалось спастись бегством, воды реки, окрасившиеся то ли закатом, то ли кровью. В ушах до сих пор звучат слова будто постаревшего на десятки лет дюлы Шоша
[1]: «Второго такого поражения наш народ не переживёт».
читать дальшеЯ не хочу верить в то, что он прав — в жизни нашего народа бывали и более страшные поражения, после которых мы вновь поднимались, будто трава на пепелище; но я отлично сознаю, какой лакомый кусок являет собой наша земля для алчных соседей. Она была дарована нам богами — неужто нам суждено потерять её, вновь став бесприютными скитальцами, которым негде пустить корни, которых, будто перекати-поле, отовсюду сдувают злые ветра?
Тем, кто ропщет на то, что прервались странствия в чужие земли за несметной добычей, неведомо о том, какое тяжкое предчувствие терзает меня неустанно, мучая при пробуждении и при отходе ко сну. Наша страна представляется мне зажатой между железным молотом саксов и огнём кочевников, выжигающим всё и вся. Возможно, те, кто распускает толки о том, что их король слаб и труслив, не так уж и неправы — в моём сердце и впрямь поселился страх, с того самого судьбоносного дня на реке Лех [2].
Однако вместо того, чтобы сплотиться в жажде выжить, сохранить эту выстраданную землю, мои подданные продолжают враждовать друг с другом за славу, власть, богатство — но сейчас мне не по силам вразумить их, ведь мало кто ко мне прислушается. Они подобны псам, которые, сцепившись из-за куска мяса, не замечают приближения волчьей стаи.
Быть может, мне удастся постепенно добиться воплощения моей воли, тем более, что дюла отнюдь не противится соображениям о судьбе страны, которые я при нём высказываю – как многоопытный человек, немало повидавший на своём веку, он, в отличие от многих людей своего поколения, признаёт, что нам придётся так или иначе приспосабливаться к окружающему нас новому миру, даже если это означает, что нам и самим придётся перемениться до неузнаваемости.
Но, увы, большинство влиятельных людей моего королевства противится любым переменам, считая, что, поступившись обычаями предков, они тем самым откажутся от родовой гордости. Возможно, мне удалось бы заручиться поддержкой многих из них, не возглавляй их самый влиятельный из людей королевства после дюлы – да, обладающий куда большей силой, чем я сам – мой наместник, мелек Онд.
Не сказать, чтобы он когда-либо противился моим решениям – Онд был мне не менее верным подданным, чем моему отцу, и всё же, не возражая, он и не поддерживал их, тем самым подавая пример остальным. Он возвышался на моём пути, будто скала на горной тропе, которую не сдвинешь с места, не обойдёшь, не перелезешь. Мне оставалось лишь довольствоваться ролью ключа, который, сочась в щели, пытается найти в монолите слабое место, чтобы расколоть эту скалу.
Когда умер старый корха Тетине, который служил ещё моему деду, то дюла, почитая за долг наставлять своего малоопытного воспитанника, сразу стал убеждать меня, что место верховного судьи непременно должен занять мудрый и опытный человек, осторожный в делах и суждениях, и предложил мне на эту должность нескольких достойных людей. Хоть я и привык во многом полагаться на его мнение, я не мог не понимать, что этих несомненно почтенных и сведущих господ объединяло одно: все они привыкли действовать с оглядкой на могущественного мелека.
Я понимал, что, если и дальше продолжу окружать себя людьми, которых советует мне дюла, то ни на шаг не продвинусь в воплощении своих чаяний, оставив своим сыновьям страну такой же, какой она перешла мне – если к тому времени будет что оставлять. Увы, я со всей ясностью сознавал, что не могу позволить себе дожидаться, пока старое поколение уйдёт само собой – ведь чужеземные враги уж точно ждать не станут.
Потому-то я начал искать замену Тетине в своём окружении. Назначая Кешё на пост корхи, я тем самым воспротивился желанию дюлы. Помнится, предостерегая меня от этого решения он говорил: «Конечно, Кешё — человек молодой, разумный и полный сил, но уж больно порывист в связи с юными летами и, что ещё хуже, хоть он в родстве с мелеком Ондом, у них там не всё гладко — нужны ли тебе два петуха в одном курятнике?»
Разумеется, я понимал, о чём толкует дюла: хоть Кешё и Онд были связаны через Дёзё, кровного родства между ними не было, поскольку Онд был братом первой жены Илта, отца Дёзё, в то время как Кешё – сыном второй жены. Между двумя ветвями этой семьи существовало негласное соперничество, в котором, впрочем, явную победу одерживала родня со стороны первой жены – разумеется, за счёт авторитета мелека.
Когда погиб Дёзё, все ожидали, что бывшие под его управлением обширные земли перейдут под власть его младшего брата, однако мелек, сославшись на юные годы Кешё, без труда убедил старого кенде в том, что куда лучше управится с этим до совершеннолетия сына ишпана, которому после передаст управление. Несмотря на то, что семейство Кешё было возмущено этим решением, они тогда не осмелились выступить против могущественного родича, тем более, что самому несостоявшемуся наследнику, казалось, не было до этого никакого дела.
Таким образом, когда я назначил Кешё корхой, между ним и Ондом не было открытой вражды, а о тяжбе с землями покойного ишпана ещё и речи не шло – и всё-таки дюла Шош будто предчувствовал этот назревающий нарыв. Я же, бросив это семя в расщелину скалы, выжидал: вдруг проклюнувшемуся из него ростку удастся разбить камень, как не раз уже бывало?
Когда Кешё взялся за это дело со всем свойственным ему рвением, Шош вновь твердил мне: «Я же тебя предостерегал — видишь теперь, как всё повернулось…» Тогда я отвечал ему: «Разве Кешё не вправе добиваться справедливости и для себя? Можешь ты мне сказать положа руку на сердце, что он неправ в своих притязаниях?» Дюла лишь хмурился, отвечая, что семейная вражда — что спутанная кудель: никаких концов не отыщешь.
Время рассудило, что он был прозорливее меня: поначалу казавшееся простым дело безнадёжно завязло, будто кто-то нарочно чинил препятствия: молодой господин Леле не мог приехать в столицу из-за слабости здоровья и тяжести предстоящей дороги, а у корхи всегда находились дела, не позволяющие ему отлучиться от двора. Само собой, оба участника тяжбы напропалую обвиняли друг друга в любой проволочке; я же начал осознавать, что, поступив вопреки желанию дюлы, и впрямь не добился ничего, кроме распрей при дворе, которые ставили под угрозу все мои замыслы.
И в такое-то время явился этот человек – он стал камнем, который со всей силы швырнули в тихий лесной пруд: только что всё было спокойно, и тут по поверхности воды побежали волны, всплыли цепочки зловонных пузырей, прыснули во все стороны рыбы и гады. Сознавая, столько бед может принести поднятый им шум, сколько волнений и затруднений, в глубине моей души звучал иной голос: возможно, этому незнакомцу суждено стать тем самым клином, который при неблагоприятном стечении обстоятельств может обрушить всю гору на голову незадачливому путнику, пытающемуся с его помощью убрать с дороги камень…
Является ли он самозванцем, на чём настаивает мелек Онд, или в самом деле неправедно обиженным сыном ишпана? По правде говоря, тем вечером после закрытия королевского суда меня куда сильнее занимало другое: как отнесётся к этому мелек? И, надо сказать, мои ожидания оправдались – был ли он повинен в том, что возлагал на него тот горбун, или в чём-то ином, на миг я заметил в его лице панику попавшего в силки зверя.
При взгляде на Кешё у меня в памяти невольно всплыло старинное предание, где два могучих витязя встретились на узкой тропе – каждому из них остаётся лишь расправиться с врагом или, промахнувшись, пасть от его руки. Обратного пути для них уже нет, ведь после подобного обвинения Онд больше не станет мириться с близостью противника, который приставил меч к его горлу.
Оставалось выяснить одно – кто выковал этот меч?
***
Когда я после этого утомительного дня отдыхал в обществе моей жены, наслаждаясь её беспечным стрекотом с лёгким чужеземным оттенком, и весёлым звоном подвесок, когда она подливала мне вино, слуга доложил, что пожаловал начальник стражи.
Видя лёгкую досаду на моём лице, Шаролт [3] и сама сдвинула брови:
— Отошли его прочь, кенде. Он берёт слишком много воли, заявляясь к тебе в час отдыха.
Я с улыбкой провёл большим пальцем по её переносице, разглаживая морщинку:
— Я сам за ним послал. Не убирай со стола, хочу ещё посидеть с тобой перед сном.
С этими словами я тяжело поднялся на ноги с подушек, опираясь на низкий стол.
— Что изволит приказать светлейший кенде? — согнувшись в поклоне, спросил начальник стражи Тевел.
— В какую камеру поместили узника? — отозвался я, устраиваясь на резном деревянном троне.
— Как приказал кенде, в самую надёжную, куда не сможет проникнуть даже искусный лазутчик, страже у дверей велено не смыкать глаз, во дворе, куда выходит окно, также круглосуточный дозор.
— Вот и славно, — кивнул я. — И прикажите стражникам, чтобы к нему никого не пускали без сопровождения — ни мелека, ни корху.
— Даже самого корху? — опешил Тевел.
— Это необычный узник, так что допустивший просчёт разделит его участь. — Кивком я дал понять, что аудиенция закончена, но начальник стражи медлил.
— У тебя есть что сказать? — поторопил его я.
— Светлейший кенде, дозволено ли применять к узнику допрос с пристрастием, дабы получить признание?
— В этом нет нужды, — нахмурился я. — Пока мне не будет представлено доказательств его вины, твоя задача — чтобы он пребывал в добром здравии, так что вели, чтобы не скупились на еду и питьё, — добавил я, припомнив, каким истощённым и изнурённым болезнью выглядел этот человек.
Вернувшись, я застал жену с нашим младшим сыном на руках, которому недавно сравнялось два года — она играла с ним, напевая какую-то песенку на родном языке и подкидывая его на коленях, отчего тот смеялся, крича: «Хэй! Хэй!»
Завидя меня, Шаролт хотела отдать мальчика служанке, чтобы тот не мешал мне отдыхать, но я велел оставить его — сейчас эта бесхитростная возня как нельзя лучше помогала мне отрешиться от обуревавших меня забот.
Леле
Меня самого порой поражает, как мало я помню из своего детства — казалось бы, мне было уже немало лет, и я не забыл ничего из того, чему успел научиться, но вот события, лица, места — все стёрлось, расплылось, словно в помутневшем зеркале. Я вовсе не помню лица отца, и совсем смутно — матери; когда я пытаюсь его воскресить, перед глазами вместо этого встает её силуэт у входа в летнюю юрту в платье с широкими рукавами, а за ней виднеется бескрайнее зелёное поле, залитое солнцем. Я не могу поручиться, что это — моя мать; даже в том, что это не плод моей фантазии, я не уверен. За годы сидения в застенках всё так причудливо перемешалось в моей голове, что порой я начинал всерьёз сомневаться, кто же я такой — быть может, вовсе не сын ишпана Дёзё, а какой-нибудь полоумный тать, который вбил себе в голову, будто за всю свою жизнь не сделал ничего, достойного наказания. Возможно, со временем я окончательно утвердился бы в этой мысли, если бы не тихий голос, окликающий меня из темноты раз в столетие — или в месяц — а может, и по нескольку раз в день — как я мог судить?
— Господин Леле, — вещал он. — Господин Леле!
Я цеплялся за этот голос, поспешно засыпая его вопросами, словно проплывающий мимо пустынного берега странник в лодке без весел и кормила:
— Кто ты? Который сейчас год? Кто сейчас правит? За что меня здесь держат?
Я не очень-то рассчитывал на ответы — а их поначалу и не было — для меня куда важнее было слышать звук собственного голоса, осознавая, что я ещё не потерял способность изъясняться человеческим языком — а порой мне так и казалось, когда, открывая рот, я не мог извлечь из него ни звука, лишь тонкий хрип, подобный зову летучей мыши. Порой я обращался к нему на других языках — ромейском или саксонском — не знаю уж, что он думал на этот счет, возможно, считал, что я, окончательно рехнувшись, перехожу на бессвязный лепет. То, что пищу мне тогда приносил один и тот же тюремщик, я знал по тому, что никто другой не обратился бы ко мне так — «господин Леле». Коппань так и вовсе именовал меня не церемонясь: «пёсье семя». Выгоняя меня на свет, он потешался:
— Не иначе, твоя мать спуталась с бесом — а то откуда бы взяться столь уродливому потомству? — За волосы подтаскивая меня к бронзовому зеркалу, он тыкал меня в него лицом, повторяя: — Полюбуйся на себя — с такой статью ты был бы первым парнем у карликов в пещерах! А быть может, они к тебе и наведываются, чтобы повеселиться — то-то у тебя такой усталый вид!
Я старался сносить всё молча, потому как знал: стоит мне издать хоть звук, хоть на мгновение перемениться в лице, и издевательства затянутся надолго. А так ему быстро наскучивало моё общество — разочарованно бросив:
— Уберите, не желаю больше видеть эту образину, — он, казалось, забывал о моём существовании на месяцы, если не на годы. Так всё это и тянулось — яркий свет, боль от побоев, а затем — темнота и сырость, да время от времени зов: «Господин Леле!»
Еда была скудной, но отнюдь не столь ужасной, каковая обычно достается узникам — заплесневелый хлеб я видел крайне редко, да и вода всегда была свежей, а порой, по праздникам, перепадала горячая лепёшка с мясом — только так я и мог судить о ходе времени. Однако чаще всего это была обыкновенная мясная похлебка или каша с лепёшками — я проглатывал всё, не успевая даже распробовать пищу. По крайней мере, это освобождало меня от необходимости охотиться на крыс, которые шуршали и пищали по углам, словно возмущаясь моей скупостью.
Отчего-то именно после еды, когда, казалось бы, человек должен испытывать довольство, на меня накатывали приступы беспричинного отчаяния — стискивая миску в одной руке и ложку — в другой, я принимался сперва поскуливать, а затем выть в голос, то прижимаясь лбом к коленям, то запрокидывая голову к потолку. Давясь гневом и болью, я бесчисленное количество раз повторял: «Матушка, матушка…» или «отец, отец…», сам не зная, что вкладываю в эти слова — жалобы на судьбу, призыв вступиться за меня там, в загробном мире, или же это был просто зов, подобный плачу грудного младенца — чтобы хоть кто-нибудь, небезразличный к моей судьбе, явился и избавил меня от этой тягостной доли.
Как-то раз, когда я вновь предавался этим бессмысленным причитаниям, из темноты донеслось повторное: «Господин Леле!» Я тотчас притих, прислушиваясь, и почти уверился, что чувства меня обманывают, когда к этому прибавилось: «Не кручиньтесь так!»
— Кто ты? — принялся я за свои обычные расспросы, кинувшись к двери, но в ответ услышал лишь:
— Ишпан Коппань не велел, — и шаги, на сей раз окончательно затихающие в глубине подземелья.
Я прижался к двери, против всех разумных соображений ожидая, что он, быть может, вернется — но время шло, и до меня не доносилось ничего, кроме приглушённых звуков, которые только мой обострившийся слух и мог разобрать: где-то хлопали двери, слышался топот ног по каменному полу, еле слышное ржание, кто-то причитал; казалось бы, люди жили совсем рядом — только руку протяни, но на поверку я мог кричать хоть до хрипоты — никто так ни разу и не отозвался, чтобы хотя бы велеть мне заткнуться. И всё же, несмотря на то, что моё одиночество ничуть не умалилось, отчего-то сдавливавшие горло тиски отчаяния ослабли, чёрная тоска словно бы впиталась в каменный пол, и без неё дышать стало куда легче.
В следующий раз, когда тюремщик окликнул меня, я вместо обычных вопросов, однообразных, словно осенний дождь, бросил:
— Обо мне справлялся кто-нибудь из родни? Хоть кто-то вспоминает обо мне?
— Да вы ж сам знаете, нет у вас никого на свете, — с явной неохотой отвечал тюремщик. — Живёте на иждивении ишпана Коппаня — радуйтесь и этому.
Я знал, что это не может быть правдой — оставался дядя отца Онд, по милости которого мы с матерью были сосланы сюда, и дядя Кешё — младший брат отца, которого я помнил лишь по тому, как когда-то безмерно давно он подсаживал меня на лошадь — мои ноги тогда ещё не то что не доставали до стремян, но еле могли обхватить её бока. Были и более отдалённые родственники, но сейчас суть была отнюдь не в этом, и потому я вместо того, чтобы взять миску с похлёбкой, ударил кулаком по двери:
— Зачем ты лжёшь! Они ведь думают, что я мёртв, так ведь?
— Как знаете, — равнодушно отозвался он, удаляясь, а я ещё долго колотил по стенам, повторяя: «Неправда! Неправда!», пока не вымотался вконец — руки саднило не на шутку, но на душе, как ни странно, вновь полегчало.
Так и пошло, что помимо «господина Леле» мне всякий раз удавалось вырвать у стражника хотя бы несколько слов — пусть даже это было бесстрастное «как знаете»; порой, вопреки запрету, он даже обменивался со мной парой фраз, вроде: «Может, весна, а может, и лето; вам-то какая разница?», и тогда я чувствовал ничем не обоснованную гордость, словно рыбак, вытащивший из воды особенно крупную рыбину. Против воли я начал дожидаться этих кратких, будто вспышка молнии, бесед, словно цветы — первых лучей солнца; едва ли когда-нибудь влюблённый ждал свою избранницу с тем же нетерпением, с которым я — этого еле слышного: «Господин Леле!», способного вырвать меня из самого глубокого сна.
***
На следующий день я проснулся от скрежета засова на двери. Не соображая со сна, что происходит, я поднялся с лежанки, осоловело глядя на двух вошедших в камеру мужчин. Один из них, с факелом, приблизился вплотную ко мне, так что я вынужден был заслонить глаза, по которым резанул свет; второй же застыл посреди камеры, оставаясь тёмным силуэтом. Поскольку они безмолвствовали, я тоже молчал, хоть сердце невольно сжималось от мысли, что стало целью этого визита: меня сейчас будут допрашивать, пытать, а быть может, и вовсе прикончат, избавляясь тем самым от докучливой проблемы? Наконец тот, что остановился поодаль, заговорил, и по голосу я узнал корху Кешё:
— Как ты оказался здесь?
— Крепость Ших разрушили соседи ишпана Коппаня, — ответил я, решив, что рано или поздно это всё равно станет известно. — И мне при этом удалось бежать.
— Как ты добирался сюда из Эрдея? — уточнил он, отходя к светящемуся дымным слюдяным светом окошку.
— Через Бихор, мимо Варода [4]. Мне удалось преодолеть перевал Подкова до холодов.
— Кто тебя сопровождал?
— Я присоединился к группе странников, направлявшихся в Гран.
Какое-то время Кешё молчал, затем приблизился ко мне, забрав факел у сопровождающего — тот отступил на пару шагов, застыв безмолвной тенью.
Отсветы огня легли на смуглое лицо с тёмными усами и тяжёлыми веками, обрамлённое выбившимися из кос кудрявыми прядями.
— Как я могу тебе верить, если ты утаиваешь от меня правду? — тихо спросил он.
— А я могу вам верить? — переспросил я, выдержав его взгляд.
Установив факел в кольцо на стене, он сделал несколько кругов по камере, после чего спросил:
— Почему по прибытии в Гран ты сразу не отправился ко мне? Тем самым ты избавил бы и себя, и меня от многих затруднений.
— Так вы всё-таки верите мне? — невозмутимо переспросил я.
Вместо ответа он бросил:
— Сколько бы я ни размышлял, я так и не нашёл ни единой причины, по которой подобный тебе самозванец мог бы попытаться выдать себя за сына Дёзё — ведь очевидно, что ему никто не поверит. Окажись на твоём месте кто-то здоровый и хотя бы отдалённо похожий на Леле — вот тут у меня были бы причины для подозрений.
Я молчал, понимая, что тем самым он бросил мне в лицо, что в пользу моей правоты свидетельствует лишь вопиющее безумие моей затеи.
— Во всяком случае, тебе стоило позаботиться о доказательствах, прежде чем заявляться на королевский суд, — с немалой долей раздражения добавил Кешё. — Теперь же мне не остаётся ничего другого, как ждать, что по приезде дюлы Онд спляшет на твоих костях мне назло. Ты ведь не мог не понимать, что навлёк на свою голову недовольство кенде тем, что заявился прилюдно, даровав всем отличный повод для пересудов?
— Мы с матушкой прежде доверились милости одного родича, — начал я, отлично сознавая, что он может воспринять это как оскорбление. — Однако оказалось, что родственные узы — не чета личной выгоде. Можно ли винить меня в том, что я не слишком доверяю им нынче?
— Ты прав, не мне тебя судить, — после продолжительной паузы заключил Кешё, тряхнув кудрями. — В конце концов, ставка в этой игре — твоя жизнь, а не моя. — Направившись к двери, он остановился: — И всё же, если ты решишь, что готов что-то мне поведать — немедля дай мне знать, будь это полдень или полночь.
Иллё
Разумеется, до меня тотчас дошли слухи о том, что случилось на королевском суде: сплетников меж нашими во все времена хватало, а тех, кто желает под это дело пожаловаться на свои недуги, надеясь, что я сотворю чудо, посоветовав какое-нибудь чудодейственное средство — и того пуще. Вот и сейчас — едва стемнело, прибежал ко мне вприпрыжку мой сосед, почтенный Хуба, даром что жалуется на ноющие колени, и принялся взахлёб вещать с таким видом, что я уж было подумал, что он сам подавал прошение на суде. Однако едва заслышав, о чём там шла речь, я пропустил мимо ушей всё остальное, под конец бездумно велев ему делать припарки и пить молоко кобылицы как укрепляющее.
Хуба давно ушёл, а я всё продолжал раздумывать над его рассказом. По правде, мне давненько не приходила на ум та моя поездка, слишком много с тех пор случилось куда более значительных и грозных событий.
Как сейчас помню: в тот день я порядком утомился в пути, ведь уже тогда года давали о себе знать, а с поручением самого кенде медлить нельзя, так что до того я почти сутки не слезал с седла. По счастью, меня ждал тёплый приём: ишпан Коппань, будто только меня и поджидал, тотчас устроил знатный пир, на котором не было недостатка ни в угощениях, ни в выпивке, что было весьма кстати для моих озябших костей.
По правде, мне хотелось поскорее покончить с этим делом, поэтому я опасался, что ишпан станет тянуть, уговаривая меня остаться хотя бы на неделю — мне ли не знать этих обосновавшихся в диких местах господ, которые на всё готовы, лишь бы залучить к себе гостя, тем паче лекаря — однако же тот, услышав, что я тороплюсь, предложил мне немедля осмотреть хворого молодого господина, чтобы вскорости я мог пуститься в обратный путь, и, немного отяжелев от угощения, я последовал за ним.
Ишпан Коппань предложил мне пока оставаться за резной ширмой, предупредив, что на молодого господина порой находят приступы буйства. Однако, когда я увидел его воочию, он показался мне апатичным и отупевшим — стоял, свесив голову, будто не понимая, где находится. Но больше всего меня поразило, как изъела его болезнь: совсем молодой парень — тогда ему едва сравнялось семнадцать — выглядел дряхлым стариком. Ссутулив спину, он едва держался на немощных ногах и, казалось, у него нет сил даже поднять голову. Из-за царивших в зале сумерек я не сразу понял, что его подстриженные волосы полностью седы. Хоть одежда на нём была чистая и опрятная, меня не оставляло ощущение, будто нищего нарядили в обновки по случаю праздника — а ведь передо мной был один из знатнейших молодых господ нашей страны.
Ишпан Коппань тихо обратился к нему с каким-то вопросом — как мне показалось, он и не надеялся услышать ответ, делая это скорее для меня. Вместо того, чтобы ответить, молодой господин внезапно вскинулся, уставив на него сверкнувшие дикой злобой глаза, и заорал:
— Чтоб твои кости обглодали демоны нижнего мира! Чтоб твоё потомство изъела чума, а душа твоя не нашла покоя, блудливый пёс! — при этом, если бы его не удержали воины ишпана, он наверняка бросился бы на родственника. Коппань кинул в мою сторону мимолётный извиняющийся взгляд: мол, насчёт этого я вас и предостерегал — и громко велел стражникам:
— Вы же видите — молодой господин утомился, уведите его в палаты.
И впрямь более похожий на какое-то исчадье дьявола, чем на человека, Леле вырывался, изрыгая проклятия как на нашем языке, так и на латыни и вовсе непонятном наречии — видимо, то, что нашёптывали ему злые духи.
Иных подтверждений мне не требовалось, да и подходить ближе я не видел нужды: когда в человека вселяется злой дух, лишая его рассудка, тут надобен не лекарь, а талтош. К нему я и посоветовал обратиться молодому ишпану, однако, судя по тому, как он скривил губы в ответ на мои слова, он едва ли последовал моему совету.
Вернувшись, я уведомил мелека Онда и кенде, что молодой господин Леле и впрямь сошёл с ума.
И вот теперь, как охотно поведал мне сосед, объявился какой-то проходимец, который выдаёт себя за Леле — страшный, будто бубуш [5], и горбатый в придачу — куда уж ему сойти за молодого красавца, коим должен быть сын славного ишпана Дёзё! Пусть я не прерывал его, в голове билось одно: видел бы ты своими глазами этого ясна сокола, как я пару лет назад! Горбатый и седой… Тогда я не слишком распространялся об увиденном, не желая отягощать слух молодого кенде — всю правду о горестном состоянии, в коем пребывает его племянник, я рассказал лишь мелеку. Выходит, что тот, кто выдаёт себя за него, должен обладать сведениями, которые возможно добыть лишь от окружения ишпана Коппаня — в противном случае, безусловно, очам кенде предстал бы складный парень в полном расцвете сил с прямой как молодой ясень спиной и смоляными волосами. Вот только мог ли это быть сам Леле? У меня не было ответа — ведь мне доводилось слышать о случаях, когда одержимые и безумцы внезапно исцелялись — порой такое происходило при обращении к христианским святыням, порой им помогали шаманы и волхвы, а иной раз это случалось само собой — злой дух попросту выходил из их тела, будто в поисках иного убежища.
Качая головой, я встал, чтобы затеплить свечу, когда в дверь постучали. Досадуя на то, что, похоже, мне вновь предстоит бессонная ночь — право, в моём возрасте пора бы переложить эту ношу на сына, когда тот закончит обучение — я двинулся к двери, бормоча под нос: «Кого там ещё эрдёг принёс?»
— Да, сударь! — с благостной улыбкой, бросил я, открывая дверь, однако стоявший за ней слуга, вместо того, чтобы тотчас тащить меня к своему господину или госпоже, лишь с поклоном протянул мне свёрнутую льняную тряпицу, после чего удалился, не дожидаясь ответа — будто немой, право слово.
Недоумевая, что могло быть внутри, я развернул тряпицу — и обнаружил, что она испещрена палочками и полукружиями. Хмыкнув, я зажёг свечу и расстелил её на столе — давненько мне не доводилось получать написанное секейскими рунами [6], которые более подходят для того, чтобы тесать их на камне или вырезать на дереве, чем для таких вот посланий.
«Брат мой Иллё, твоя невестка совсем плоха. Приезжай в Кэйкфалу, на тебя одна надежда».
Вот и всё — всего-то несколько слов, будто разбросанные по тряпице паучьи лапки. В Кэйкфалу, в Татре [7], проживал с семьёй мой младший брат Боньха, но, сказать по правде, я так давно не получал от него вестей, что уж и не знал, жив ли он. Я немало удивился тому, что он решил обратиться ко мне — видать, дело и впрямь серьёзное.
Охая и кряхтя, я двинулся в соседнюю комнату, чтобы разбудить жену: будучи куда моложе, она в отличие от меня могла похвастаться отменно крепким сном.
— Семейные дела требуют моего отъезда, — поведал я ей.
— Какие семейные дела? С сыном что? — спросила она, испуганно хлопая со сна глазами. Я лишь махнул рукой: — Да брат мой, Боньха — пишет, что жена занемогла, совсем плоха. Если не помогу — так хоть поддержу в трудную минуту.
— Какой ещё брат? — ещё не до конца проснувшись, тотчас возмутилась жена. — Я его в глаза-то не видала — а ты когда его видел в последний раз?
— Ладно тебе, — примирительно бросил я, махая на неё рукой, — всё ж родная кровь… Как знать, может, в последний раз его увижу…
— А то что я, быть может, тоже в последний раз тебя вижу — это ничего? — усевшись на постели, жена сердито упёрла руки в боки. — Чего удумал — в ночь к чёрту на рога! Да по льду! Если уж себя не жалко, пожалей хотя бы меня!
Не слушая её причитаний, я пошёл будить слугу — однако жена не отстала и тут: одеваясь на ходу, продолжала честить то меня, то моего несчастного брата, то Могоша [8] — который, проснувшись среди ночи, был и сам изрядно сбит этим с толку, так что пользы от него было немного. По счастью, жена за бранью весьма сноровисто собрала всё потребное в дороге — ничего не забыла, тут я мог быть уверен.
— Кто спросит — скажи, что вернусь через неделю, — велел я ей напоследок. — А задержусь — пришлю весточку.
Прихватив с собой, помимо целебных снадобий, кошель с деньгами — не приедешь же к брату, которого пару десятков лет не видел, совсем без гостинцев — я вместе со слугой выехал за ворота в ночь, как не раз делал за годы службы при королевском дворе.
Мы быстро достигли реки, лёд которой в это время был достаточно крепок, чтобы ехать по нему без опаски, и всё же мы со слугой спешились: не стоит недооценивать коварства речных духов. Мы успели миновать стремнину, когда слева, из-за изгиба реки, послышался приглушённый зов:
— Помогите! Помогите!
Вглядываясь во тьму, я бросил:
— Слышишь, кто-то кричит?
— Небось кто-то под лёд провалился, — опасливо предположил Могош. — Течение там у излучины коварное, слыхал, не так давно целую повозку под лёд затянуло…
— Так пойдём подсобим? — предложил я, влекомый привычкой спасать людей.
— Нет, не ходите, господин! — заартачился слуга. — Быть может, это водяной балуется — склави сказывают, они зимой скучают, вот и заманивают путников раков кормить…
Однако я лишь отмахнулся от его причитаний, медленно двинувшись на зов.
— Или, может, то грабители — заманят нас да и кошель долой, а то и голову… — нехотя тащась за мной, твердил Могош.
Казалось, с каждым шагом стылая тьма сгущается всё сильнее, а в ушах стоял отчаянный зов:
— Помогите, помогите!
Кешё
Разговор с пленником заставил меня призадуматься не на шутку: после этого я поднялся на замковую стену, да так и ходил туда-сюда, пока не поднялось над дальними горами солнце, осветив и город, и скованную льдом Дуну [9] — увы, в отличие от озарённого утренними лучами мира, в моём сознании царил всё тот же беспросветный мрак, мысль металась от сомнения к неверию. Наконец, вспомнив про королевский указ, я поспешил к своим подручным, которым ещё с вечера велел на рассвете привести лекаря в замок.
— Нет его, — развёл руками Енё, старший из них.
— Как нет? — нахмурился я. Поначалу это ничуть меня не встревожило, так что я как ни в чём не бывало спросил: — Вызвал кто по лекарскому делу? Так что ж вы не отправились туда, куда он пошёл, и не дождались его там?
— Так он к брату уехал, — неуверенно пожал плечами Енё — будто поёжился.
— К какому такому брату? — в сознании шевельнулся холодный язычок беспокойства, но пока я не придал этому значения. — Вы расспросили, куда, зачем?
— В Татру. — При этих словах Енё покосился на побелевшую реку, которую, несмотря на ранний час, испещряла не одна цепочка следов. — Жена говорит, весточку получил — и умчал на неделю.
— А. — У меня малость отлегло от сердца, но я тут же вспомнил: король требовал лекаря пред свои очи немедля — мне ли не знать, что он скажет, когда я попрошу его обождать с недельку? — Скачите за ним! — велел я подручным. — Без роздыху, и уповайте на богов, что догоните! Да не мешкайте! — поторопил я, видя, что они не спешат выполнять мой приказ. — Стойте, когда лекарь уехал? — бросил я им в спину.
— Так сегодня, затемно ещё, — робко отозвался Силард — тот, что помоложе, который прежде не проронил ни единого слова.
— О фенэйбе [к чёрту] [10]!!! — выругался я, едва они скрылись из вида. — Фенэйбе, фенэйбе! — с каждым выкриком я бил по заснеженным камням замка, не заботясь о том, что на руке останутся ссадины. Мой гнев был направлен отнюдь не на удалившихся подручных: я отлично понимал, что случившееся — целиком и полностью мой просчёт: разве я мог позволить себе коротать драгоценное время в праздных размышлениях, когда иные медлить не станут?
Я оставался на стене до тех пор, пока на льду не показались двое моих помощников — из предосторожности они спешились. Поглядев, как они медленно переходят реку, я развернулся и сам отправился в дом лекаря, что должен был по уму сделать ещё вчера.
От его супруги и впрямь было мало толку: я не узнал от неё почти ничего кроме того, как невысоко она ставит мужнину родню. Мол, да, получил письмо среди ночи, а кто, как доставил, где само письмо — откуда ж, мол, ей знать? Так что мне оставалось надеяться лишь на расторопность моих подручных, которые, дай-то боги, застигнут лекаря раньше, чем он доберётся до предгорий.
На обратной дороге в голове у меня стучало одно: нельзя медлить, пока последние надежды доискаться до правды не истают, словно восставший в горячем воздухе степи мираж.
Вернувшись в замок, я первым делом отыскал Акоша [11] — самого опытного из моих помощников, который служил прежнему корхе — в отличие от своих бывших сотоварищей, он остался при мне, хоть нередко поглядывал на меня с неодобрением, а то и выказывал его открыто, давая понять, что я не чета его прежнему начальнику.
Как ни противно моей воле было признаваться этому бывалому воину, в прищуре которого мне всегда чудилась насмешка, в том, что я оплошал, зря потеряв драгоценное время, я, стиснув зубы, поведал ему про Иллё — равно как и про то, что уже выслал за ним.
— Если всё пойдёт как намечено, то к вечеру они вернутся с лекарем, — закончил я.
— Если, конечно, он в самом деле направился к брату, а не сбежал, — бросил Акош, устремив проницательный взгляд вдаль.
— Я понимаю, что такая возможность есть, — ответил я, едва скрывая раздражение.
Акош еле заметно пожал плечами: мол, раз господин такой умный, к чему тогда его помощь?
— В любом случае, кенде требует его к себе немедленно, — продолжил я, — так что нам необходимо срочно его найти, хоть из-под земли достать.
— Поиски могут занять немало времени, — бросил Акош, возводя очи горе, что было красноречивее невысказанных слов: мол, если бы вы с самого начала поручили это дело мне, такого бы не случилось. — Пусть я и не могу обещать, что они увенчаются успехом, я сделаю всё, что от меня…
— Этим займутся другие, — не в силах сдержаться, оборвал его я. — А от тебя я хочу иного: возьми Цинеге [12] и езжай с ним в Варод.
Акош молча воззрился на меня в ожидании разъяснений.
— И по дороге туда порасспрашивайте, не видел ли кто горбуна, похожего на нашего самозванца. Он уверяет, что явился с Бихора — по мне, так это следует проверить.
Мой помощник медленно кивнул, при этом я словно воочию видел, о чём он думает: уж не желаю ли я попросту спровадить его куда подальше, чтобы не маячил перед глазами?
— Ишпан Элек, господин Варода, — произнёс он, вперив в меня взгляд, — мой давний знакомец.
— Вот и славно, — с облегчением бросил я: по правде, потаённое желание хоть ненадолго избавиться от этого ходячего укора тоже имело место.
Примечания:
[1] Шош — венг. Sas — в пер. с венг. «орёл».
[2] Река Лех (венг. и нем. Lech) — альпийская река на территории Германии и Австрии. Название реки связывают с кельтским племенем ликатов, от которых происходит её латинское название Ликиос (Likios или Likias). Это название также связывают с валлийским llech (каменная плита) и бретонским lec’h — «могильный камень».
Описываемые здесь события — отсылка к сражению на реке Лех в 955 году, в котором войско венгров потерпело сокрушительное поражение от саксов.
[3] Шаролт — вент. Sarolt — это старое венгерское имя предположительно происходит от тюркского «ласка» или «горностай».
[4] Бихор — венг. Bihar — часть Западно-Румынских гор на границе Трансильвании.
Варод — венг. Várad — соврем. Орадя (рум. Oradea) — город на границе Румынии и Венгрии. Впервые Орадя упоминается под латинским названием Варадинум (латин. Varadinum) в 1113 году. Крепость Оради, руины которой сохранились по сей день, впервые упоминалась в 1241 году в связи с приготовлениями к обороне от монголо-татар.
[5] Бубуш — венг. bubus — пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.
[6] Секейские (или венгерские) руны — венг. rovás írás — в букв. пер. «руническое (резьблённое) письмо – руническая письменность, которой пользовались венгры до начала XI в., до введения латиницы, происходят от древне-тюркской письменности (возможно, от аварских рун). Написанное ими читается справа налево. Интересно, что в Венгрии эти руны используются и в настоящее время: в частности, ими часто дублируются дорожные указатели.
[7] Кэйкфалу — венг. Kékfalu — название переводится как «синяя деревня».
Татра — венг. Tátra (Татро) — венгерское название Татр.
[8] Могош — венг. Magas — в пер. означает «высокий».
[9] Дуна — венг. Duna — р. Дунай.
[10] О фенэйбе — венг. a fenébe — в совр. венг. языке fene означает «чёрт», а также «ад». Это слово восходит к финно-угорскому корню, согласно венгерскому народному лексикону fene – демон, вызывающий болезни, так называли язвенные и сыпные раны, которые «пожирают тело».
[11] Акош — венг. Ákos — возможно, имя тюркского происхождения, означает «белый сокол».
[12] Цинеге — венг. Cinege — в пер. означает «синица» (также Cinke - Цинке).
Следующая глава