Ad Dracones. Глава 40. Разворошить осиное гнездо – Bolygatni a darázsfészket (Бойготни о доражфэйскет)

Предыдущая глава

Леле

Оглядываясь назад на всё это сумасбродное путешествие, в которое я пустился, не имея представления ни об опасностях, грозящих мне и моим спутникам, ни об усилиях, которые придётся приложить мне самому, чтобы достичь цели, я напоминал лосося, поднимающегося на нерест: преодолевая многие мили против течения, пороги и даже водопады, рискуя стать лёгкой добычей хищников, а то и просто пасть от истощения, не дойдя до конца, он и сам не сознаёт, что влечёт его к истокам реки, и ещё менее — что ждёт его после того, как он доберётся туда, обеспечивая продолжение своего рода. Так и я, стремясь на королевский суд, помышлял лишь об одном: выйти пред очи кенде, высказав ему всю свою правду. Верил ли я в то, что мои слова достигнут его ушей, побуждая покарать виновных и возвеличить обиженных? Скажем так: выйдя из темницы, я успел достаточно узнать о делах, что нынче творятся при королевском дворе, а также наслушаться разнообразных туманных предостережений и недомолвок, чтобы уяснить, что в это не верит никто иной.

читать дальшеВозможно, у меня спросят: зачем же я решился на такое начинание, которое не предвещало мне ничего, кроме бедствий и невзгод? Тогда мой ответ был бы прост: я не мог поступить иначе. Быть может, пойди всё по-другому, останься у меня хотя бы здоровое тело — руки, ноги, спина, прямая, как тополь — тогда я мог бы начать жизнь заново, отвоевать всё, что было, пусть тяжким трудом и лишениями; а нынче — на что я способен в одиночку? Всё, что от меня осталось — это тень былого юноши, которая вопиет об отмщении: за себя, за мать, за всех, кто пострадал от алчности мелека Онда и неистовства его племянника.

И всё же легко неколебимо идти к своей цели, пока тебя не заперли в клетку, откуда ты, быть может, никогда больше не выйдешь — и это после того, как однажды тебе чудом удалось вырваться из заточения, вот только свобода продлилась чересчур недолго! Воистину не зря сказывают, что лучше вовсе не иметь, чем иметь, но потерять!

Пусть я и не ожидал, что кенде признает мою правоту, его решение сразило меня подобно удару грома. Мне не завязывали глаза, но я совершенно не обращал внимания, куда меня ведут — переходы и лестницы казались нескончаемыми. Наконец зазвенела железная решётка, и меня препроводили в темный узкий проход, куда выходили три двери. Когда одна из них отворилась, от одного вида камеры моё дыхание перехватило, колени подкосились, а в глазах помутилось так, будто сознание меня вот-вот оставит — мне всерьёз казалось, что я могу умереть прямо здесь, на пороге, но едва промелькнула эта мысль, как я тотчас подумал, что подобный исход был бы для меня лучшим — и темнота тут же отступила, оставляя по себе лишь пустоту и бессилие. Видя, что я не в силах идти сам, стражники втолкнули меня в камеру, заперев там, так что всё, что мне оставалось, это опуститься на пол у двери. Прижавшись к ней спиной, я оглядел своё новое обиталище. Справедливости ради, оно было куда больше моей камеры в замке Ших, с потолком нормальной высоты, под которым помещалось узкое окно. Судя по тому, что в нём иногда мелькали сполохи огня, ложась красноватыми отсветами на стену, я понял, что окно выходит в замковый двор, по которому ходят дозорные.

Пока длился королевский суд, на замок опустились сумерки — я уже с трудом различал даже лежанку у ближней стены — а с ними мрак сгущался и на сердце. Подумать только, ещё утром я прощался с Эгиром — и вот нас разделили каменные стены. Казалось бы, что такое простой камень в сравнении с человеческой волей — а ведь сковывает пуще страха, пуще слабости и нерешительности… Раньше между столицей и мною стоял целый горный хребет — но даже он не давил на грудь, не наваливался на меня с такой силой, как эти стены…

Несмотря на утомление, от которого я был не в силах даже подняться с земли и добраться до лежанки, сна не было ни в одном глазу: казалось, я вовсе не смогу заснуть в этой клетке, каждое проведённое здесь мгновение истязало меня подобно пытке. Сколько мне предстоит провести здесь дней? Месяцев? Лет? При мысли об этом я опустил взгляд на сплетённые на коленях пальцы, на бледном фоне которых выделялось массивное кольцо. По счастью, его у меня не отобрали — меня покамест вообще не стали обыскивать. Сняв кольцо с пальца, я уставился на него, думая, куда бы припрятать, пока жадные до поживы стражники на него не польстились. В любом случае, пора для того, что в нём сокрыто, ещё не пришла — пока не вынесено решение, пока эта дверь не захлопнулась навеки…


Кешё

Королевский суд всегда был для меня изрядным испытанием сил и выдержки: непросто сохранять сосредоточенность и бодрый вид в течение всего дня, с самого рассвета, сидя в душном дымном зале — под конец у меня неизменно начинала болеть голова, а лица, имена и жалобы бесчисленных просителей сливались, словно мясо и овощи в котле с похлёбкой. Однако перед глазами обычно был пример в лице кенде и дюлы, которые всегда безропотно переносили тяготы подобных разбирательств, озаряя подданных неизменными благосклонными улыбками — так что, стискивая зубы, я мужественно боролся с приступами головной боли, прилагая нечеловеческие усилия для того, чтобы уделить каждому прошению равное внимание. Всякий раз, следуя в главный зал, я лелеял надежду, что сегодня жалобщиков будет хоть немного меньше — но в тот день, когда я выглянул из окна надвратной башни, от одного вида растянувшейся по валам крепости толпы глухо застучало в висках. Усаживаясь справа от кенде, я невесело ухмыльнулся:

— Всё идёт к тому, что суд продлится до самого Рождества Христова. — При том, что в последнее время влияние христиан при дворе всё возрастало, я уже привык отмерять время византийскими праздниками наряду с привычными способами.

— Как я посмотрю, эта обязанность по младости лет для вас слишком тягостна, — усмехнулся мелек Онд. Его присутствие на королевском суде, в отличие от моего, было не обязательно, однако он всякий раз брал на себя труд высиживать его полностью, словно желая тем самым преподать мне урок.

— Лишь бы прошения были не слишком запутанными, — отозвался кенде. — Подчас один проситель стоит целой тьмы.

Я молча согласился, и замер в ожидании того, когда стражники впустят первых челобитчиков.

Разумеется, большинство их прошений невозможно было удовлетворить с ходу: как правило, требовалось разобраться, правомерна ли жалоба и в какой мере, а то и, бывало, клеветник сам получал наказание. Писец прилежно исписывал всё новые листы — удача, если удастся разобраться со всем этим до следующего королевского суда, а то некоторые разбирательства, случается, затягиваются на годы — иные достались мне от предыдущего корхи. Порой мне и самому приходила мысль, созвучная тому, что на разные лады не уставал повторять Онд: что зря я взялся за это дело — вместо того, чтобы скакать по степям с вольной конницей, вожусь теперь с горами пергаментов и книг, словно какой-то монах. Однако, вызвавшись на столь высокую должность, негоже бросать начатое.

Головная боль терзала меня всё сильнее, словно копыта необъезженного коня — молодые посевы, так что я начинал невольно морщиться от чересчур резких голосов и бликов факелов на начищенном оружии. Борясь с ней, я старался сосредоточиться на чём-то, не столь раздражающем взгляд — тогда-то фигура этого загадочного просителя и привлекла моё внимание. Сгорбленный и перекошенный, но в опрятной и чистой одежде, что сгодилась бы и дворянину, с заплетёнными в косы длинными седыми волосами, он чем-то напоминал талтоша из дикой глубинки, где до сих пор считают, что признак знающего человека — видимое увечье. Его возраст воистину непросто было угадать — с эдаким горбом и седыми волосами, которые нередко отличают посланцев богов с рождения. Поневоле я принялся гадать, что привело в королевский замок столь загадочного человека, не слишком внимательно слушая просителя, который докучливо жаловался на то, что сосед самовольно выкашивает заливные луга, используемые им под пастбище.

И всё же, сколько бы я ни гадал, я не мог предвидеть последующего — не мог и Онд, судя по тому, как он оторопел — будто увидел привидение. Да, по правде, знай он заранее, ни за что не позволил бы этому человеку дойти до кенде, так что могу поручиться, что для него это явилось такой же неожиданностью, как и для меня.

Стоит ли говорить, что я не признал этого человека: поначалу я и вовсе подумал, что он попросту безумен — из-за его чуднóго вида и невероятных признаний — однако в том, как он отвечал на вопросы кенде, спокойно и твёрдо, чувствовалась внутренняя сила, да и ясный взгляд тотчас опровергал любое обвинение в сумасшествии. Когда я приблизился к нему, чтобы рассмотреть, мне показалось, что передо мною на миг предстал один из героев древности, застывший перед сокрушительной волной неприятелей.

Несмотря на сразившее меня изумление, я не мог не заметить шепотков, которые, зародившись в рядах челобитчиков, следом поползли по скамьям дворян — и не без злорадства подумал, что теперь-то Онду непросто будет замять всё это. Видя, какой оборот приняло дело, кенде поспешил объявить о преждевременном окончании суда.

После этого мы вслед за ним перешли в другой зал, где уже накрыли на стол, не обращая внимания на вскипающую за нашими спинами волну недовольства.

Все молчали, пока кенде не заговорит первым. Осушив кубок вина, он бросил:

— И надо же было ему объявиться, стоило дюле уехать. Откуда он вообще взялся?

— Сдаётся мне, об этом следует спросить корху Кешё, — бросил на меня недобрый взгляд мелек Онд: похоже, он всерьёз подозревал, что это невероятное явление — моих рук дело.

— Как же я могу об этом знать, — не сдержался я, — если, в отличие от мелека, понятия не имею, где на самом деле находится мой племянник Леле?

— Я желаю видеть лекаря, который последним свидетельствовал о состоянии сына ишпана Дёзё. — Король со стуком поставил кубок на стол. — Помнится, он говорил, что молодой господин Леле страдает расстройством рассудка?

— Так и есть, господин, — поспешил ответить Онд. — До такой степени, что не способен вести связные речи, не говоря о том, чтобы явиться с обвинениями…

— Кстати, когда вы сами в последний раз видели Леле? — впился в него взглядом король.

— После того, как молодой господин Леле с матерью отбыли в Эрдей, — начал Онд, — я не раз собирался их навестить, но по причине отдалённости тех мест и множества дел, требующих моего внимания, я так и не осуществил этого намерения вплоть до нынешнего дня… К тому же после смерти матери сознание Леле помутилось, и Коппань сообщал, что он больше не узнаёт даже близких людей, так что, боюсь, в подобном визите больше нет смысла…

У меня прямо-таки язык чесался отбрить этого старого лиса, что, видимо, всё это время в столице его удерживало непреодолимое стремление совать свой нос в чужие дела, но вместо этого я лишь скрестил руки на груди, глядя на то, как он юлит.

— Иными словами, свыше семи лет назад, — отрубил кенде. — Однако достаточно хорошо представляете себе, как изменился ваш племянник, чтобы утверждать, что этот человек — не он.

— Мой племянник Коппань в своих посланиях давал мне достаточно подробные отчёты…

— Насколько я помню, ваш племянник Коппань не владеет грамотой, — не выдержал я. — Или эти семь лет он употребил на постижение наук?

— Послания составляет его писец, — возразил Онд.

— А он даже не в состоянии их прочесть, чтобы узнать, что тот написал, — не преминул заметить я. — По своему опыту, я не советовал бы полагаться на добросовестность писцов, если сам не можешь прочесть их эпистолы. — Не усидев за столом, я встал, принявшись расхаживать вдоль ряда окон — от них тянуло морозным воздухом, а мне только этого и надо было, чтобы прочистить голову.

Кенде, которому, по-видимому, наскучила наша перепалка, стукнул по столу ладонью:

— Раз так, то самым ближним человеком, видевшим Леле последним, является лекарь — Кешё, распорядись, чтобы он завтра явился ко мне, я желаю присутствовать, когда ему представят человека, именующего себя сыном Дёзё. Мелека же, — он перевёл смурной взгляд на Онда, — я попрошу немедленно послать за ишпаном Коппанем.

— Но, светлейший кенде, ведь перевал сейчас непреодолим… — запротестовал было мелек.

— Пусть добирается другой дорогой, — отрубил кенде. — И поторопится, если желает впредь пользоваться нашей благосклонностью. — По тому, как он это сказал, ясно было, что это распространяется и на самого мелека.

Испытывая невольное злорадство при виде того, как потемнело лицо Онда, как бы тот ни силился скрыть своё недовольство, я отлично сознавал, что в итоге эта история может выйти боком мне самому: даже толком ничего не зная, Онд уже пытается свалить вину на меня, а при его умении плести интриги не исключено, что он сможет обернуть всё в свою пользу. Потому перво-наперво я отдал своим доверенным людям распоряжение, чтобы разыскали того самого лекаря, старого господина Иллё — разумеется, я не велел им вытаскивать его из постели среди ночи, приказав дождаться его пробуждения, чтобы поутру немедленно доставить в замок.

На протяжении королевского суда я только и мог, что мечтать о том, как вернусь в свои покои и завалюсь, наконец, спать, однако после всего случившегося сна не было ни в одном глазу. Головная боль притупилась, но та ноющая тяжесть, которую она оставила по себе, была немногим лучше. Проворочавшись в бесплодных попытках уснуть хорошо за полночь, я поднялся, оставив мирно спящую жену, и вышел во двор, чтобы расхаживать под почти полной луной.

Разумеется, в памяти всплывали лишь мысли, связанные с просителем, которого мелек заклеймил самозванцем — прочие жалобы благополучно вылетели из головы, пока не разрешится эта, последняя, загадка. Образы сегодняшнего незнакомца сменились воспоминаниями о моём племяннике Леле, каким я его знал.

Не сказать, чтобы мы с ним когда-либо были близки — с тех пор, как Дёзё женился, я бывал у него не слишком часто, потому как у парня в расцвете юношеских лет не слишком-то много дел с остепенившимся старшим братом.

Из-за этого мне казалось, что его сын, который был лет на семь меня помладше, растёт стремительно, словно жеребёнок: из юркого крикливого малыша, который не чинясь награждал меня тумаками, но и сам достойно сносил ответные оплеухи, не бежал с плачем к отцу — он в одночасье превратился в смышлёного мальчонку, а потом неведомо как преобразился в чересчур бойкого отрока, который своим знанием латыни и саксонского мог бы запросто заткнуть меня за пояс.

Нельзя сказать, чтоб мы были особенно близки, и потому отчасти прав был Онд, заявляя, что, донимая его расспросами о племяннике, я пекусь лишь о собственной выгоде — и всё же я был искренне огорчён, когда до меня дошло известие о том, что Леле повредился умом. Это тем более потрясло меня, поскольку я-то помнил, насколько ясным и пытливым был его ум даже в совсем юные годы!

Что до смерти его матери, то в ту пору я был слишком молод, так что, признаться, воспринял эту весть довольно легко, ведь меня тогда куда больше занимало устройство собственной судьбы: пока рос, я полагал, что, возмужав, присоединюсь к походам кенде в далёкие страны, стяжая славу и богатство, однако после гибели старого кенде никто из молодых дворян вроде меня толком не мог сказать, что сулит им грядущее.

И всё-таки позже, когда молодой кенде удостоил меня должности корхи — не по заслугам, не по возрасту, тут, опять же, можно признать правоту моего извечного противника — участь племянника обеспокоила меня всерьёз: ведь как могу я вершить суд для всей страны, если не в состоянии разобраться с проблемами в собственной семье? Прежде всего, подозрения вызывало то, что по смерти Дёзё взявшийся заботиться о судьбе его близких Онд тут же распустил всех людей, служивших моему старшему брату — выходило, что моего племянника с тех самых пор окружили сплошь чужие ему люди. Потому первым делом я потребовал, чтобы Леле вернули в столицу, ведь ему в то время уже сравнялось семнадцать — тем паче по достижении совершеннолетия ему следовало прибыть ко двору и принять бразды правления своими землями. Тогда-то до меня впервые дошла злополучная весть о его недуге — кенде отправил лекаря, который полностью подтвердил слова мелека Онда, однако это лишь подстегнуло мои подозрения: как ни крути, а складывающаяся картина нравилась мне всё меньше.

Не стану утверждать, что при этом я вовсе не принимал во внимание того, что и сам могу стать наследником обширных земель, которыми владел Дёзё — но, будь дело только в этом, я едва ли стал бы возвышать голос против мелека, навлекая на себя немилость одного из влиятельнейших лиц двора. Возможно, поведи он себя иначе с самого начала, не зародилось бы той вражды, что в течение нескольких лет кряду не давала покоя ни ему, ни мне — однако на мои сомнения он ответил обвинениями, заявляя, что не пристало корхе подрывать основы справедливости, клевеща на честных людей ради выгоды. Уж не знаю, насколько кротким и всепрощающим надо быть, чтобы, услышав подобное, не проникнуться к этому человеку смертельной неприязнью, заклинающей во что бы то ни стало уличить его во лжи.

К сожалению, все мои попытки доискаться до правды в итоге лишь навлекли на себя недовольство дюлы — и самого кенде, который не раз давал понять, что вражда между ближниками уже стоит у него поперёк горла — и Онд не отставал, неустанно науськивая на меня своих покровителей. Сказать по правде, уж сам не знаю, как при всём при этом умудрился удержаться при дворе: пожалуй, кенде и впрямь высоко меня ценил, раз никак не мог сделать выбор между мною, зелёным ещё, по сути, неоперившимся юнцом, и человеком, верно служившим ещё его деду, которого поддерживает сам дюла — правая рука правителя и его былой наставник.

За то, что наш молодой кенде не отправился мстить за отца и старших братьев немедленно по восшествии на престол, злые языки не раз винили его в нерешительности, а то и в трусости — однако я-то знал, что слабодушием, и уж тем паче мягкосердечием он отнюдь не страдает, а потому понимал, что играю с огнём, продолжая растравливать эту рану, которую все почитали давным-давно зарубцевавшейся. Из-за этого, что греха таить, я прослыл не только выскочкой и склочником, но и падким на чужое самодуром. И всё же сегодняшнее явление того странного человека дало мне понять, что, по крайней мере, не я один препятствую тому, чтобы эта история благополучно покрывалась пылью и ржой, пока ни единая душа в стране не сохранит в памяти имени Леле.

Проведя бессонную ночь, наутро я первым делом отправился в камеру узника.

Следующая глава