Предыдущая глава
— Они сказали, что он поправится.
Когда я просыпаюсь, стенки палатки лишь начинают розоветь от света зари. Азотеги сидит на койке у моей груди, расстёгивая верхние пуговицы своей формы и распуская завязки на рукавах.
— Просто сломанная рука — так сказали целители, — тихо говорит он, сосредоточившись на своих движениях. В слабом свете его лицо выглядит посеревшим и изборождённым усталостью, но он хотя бы не похож на мужчину, который держится из последних сил. — Сам он не пожелал меня видеть.
читать дальше— Мне жаль это слышать. — Я силюсь подавить зевок, боясь показаться грубым, однако мой сонный разум этому не благоприятствует. — Он на тебя злится из-за того, что ранен?
— Нет. Ториза — упрямец; полагаю, это у него от меня. — Вздохнув, Азотеги протягивает руку, чтобы поправить мои разметавшиеся по подушке светлые волосы. — Он всегда вдохновлялся идеями Рзалеза, даже в юности, а воля Цзесы к борьбе, напротив, отталкивала его. Это лишь один из многих пунктов, по которым мы всегда расходились. Я не удивлён, что он решил и дальше оставаться здесь, хотя надеялся на иное. — Смахнув прядь с моей щеки, он тут же убирает руку, внезапно засомневавшись. — Ты ведь не сожалеешь о прошлой ночи? Мне следовало спросить перед тем, как я ушёл, но я не… подумал.
— Думаю, это шок. — Я отчаянно стараюсь не краснеть, будто для меня привычно пробуждаться с его вкусом на губах, но у меня ничего не выходит. — Я… в порядке. Правда, я потом долго ломал голову, не приснилось ли мне всё это. — Должно быть, я тысячу раз просыпался, надеясь найти его рядом. Всякий раз обнаруживая, что в палатке нет никого, кроме меня и теней, я задумывался: быть может, он передумал возвращаться? Одним словом, это была на редкость длинная ночка.
Азотеги посылает мне слабую улыбку, проводя пальцами по основанию моей шеи. Хотя в палатке тепло, меня прошибает дрожь.
— Полагаю, этих свидетельств более чем достаточно. Боюсь, я должен извиниться: я не собирался так сильно кусаться.
— Я — крепкий парень, — отвечаю я, хотя сам пытаюсь изогнуть шею, чтобы увидеть, о чём он говорит. — Ну а как насчёт тебя? Есть сожаления?
Его губы приоткрываются, глаза темнеют, и мой пульс пару мгновений отчаянно колотится под его рукой — но затем что-то заставляет его отпрянуть, отвести глаза и сжать губы.
— Есть кое-какие. Но не о том, что целовал тебя, ни в коем случае, — он тут же бросается заверять меня столь лихорадочно, что, должно быть, я опять краснею. — Скорее, о том, что неправильно выразился — я осознал это, лишь добравшись до города. То, чего я у тебя просил — очень эгоистично с моей стороны, и я сожалею, что сказал это. Я был… неправ.
— Эгоистично? — повторяю я, силясь вспомнить, о чём это он. — Итак, ты полагаешь, что тебе стоило предложить мне поваляться со всей твоей армией, пока ты бежишь проведать своего ребёнка?
— Вообще-то я имел в виду не совсем это, но всё равно то было в твоём праве. Прося, чтобы ты остался, я оказал тебе плохую услугу, пусть и ненамеренно. Но… не только эту. — Со вздохом, подобным задувающему сквозь разорванные паруса ветру, Азотеги складывает руки и прижимает их ко рту, упираясь локтями в колени. Если прежде он выглядел усталым, то теперь кажется старым, впервые за всё то время, что я его знаю. — Нам надо кое-что обсудить.
Смаргивая остатки дремоты, я весь обращаюсь во внимание. Откинув волосы с глаз, я в конце концов прибиваюсь к его плечу, словно плáвник к берегу. Просто невероятно, как один его запах с необычайной остротой воскрешает в памяти все события предыдущей ночи — что сейчас, когда мне надо сосредоточиться, совершенно излишне.
— Что ж, я не прочь простить тебя за то, что ты попросил меня остаться, — сообщаю я, стараясь дышать ртом. — Короче… проплыли.
Резко и громко трубит горн, ему вторят недовольные стоны. Однако Азотеги даже не шелохнулся, и это заставляет меня волноваться куда сильнее, чем что-либо другое.
— Прошлой ночью, — бормочет он, — когда я отправился в город… нет, я не с того начал. Алим… о боги! — Он роняет голову, быстро проводя ладонями по лицу, и столь же стремительно хватает меня за руки. Я ошарашенно встречаю его пламенный и торжественный взгляд. — Джезимен просила меня повременить, и я согласился подождать до исхода битвы, а теперь могу лишь молить тебя о прощении за эту отсрочку. Я не мог позволить этому повлиять на ход войны, и всё же я глубоко сожалею, что поставил интересы королевства выше тебя.
Вот теперь он и вправду пронял меня до костей.
— Так в чём дело-то?
— Что-то случилось с нашей связью, — тихо отвечает Азотеги. — Когда ты умер, она… изменилась.
За стенкой палатки вновь взрывается горн, но он лишь подчёркивает повисшую тишину, пока я глазею на него, силясь понять.
— Сегодня мы выступаем к Крику Чайки. — Похоже, он больше не может глядеть мне в глаза, вместо этого уставясь на щель в пологе, сквозь которую видно мелькание синих, золотых и белых пятен — это сворачивают палатки. — Я не могу быть уверен, что она настолько ослабла, что ты сможешь добраться до своей деревни, но думаю, что это вполне возможно. Разумеется, ты можешь отправиться со мн… то есть, с армией. Твои кузены планируют остаться с нами, чтобы снабжать армию припасами и передавать послания, но, думаю, один их них вполне может отбыть вместе с тобой домой, или куда пожелаешь.
— Я могу вернуться домой?
Лицо Азотеги смягчается, хватка пальцев на моей руке, напротив, становится крепче.
— Да. Опять же, я сожалею, что не сказал тебе сразу.
Что-то случилось… вот только что это значит? Что я могу спокойно жить своей жизнью, не боясь, что один неверный шаг может его убить? Я и вправду свободен? Чёртово заклятье приказало долго жить — теперь я могу и ходить в море, и быть с ним. По моему лицу медленно расползается улыбка, в груди нарастает радостное возбуждение.
— Так теперь мы можем разделяться?
— Я не был уверен в этом вплоть до прошлой ночи, но ведь я смог пройти через весь город без тебя.
Я с радостным воплем вскакиваю и вздёргиваю его следом.
— Море, я иду к тебе! — Закружив Азотеги в диком танце, я ловлю его, когда он спотыкается, и смеюсь, когда моя голова бьётся о скошенный тент. — Охота на пиратов, вкус соли на губах, таверны, которые славятся своим пойлом…
— Рыбалка, — добавляет он, слегка улыбаясь моим дурачествам, и я вновь скалюсь во весь рот.
— Тысячу раз да! — Обхватив его голову, я запечатлеваю поцелуй на его ошарашенном лице. — За такое я тебе что угодно прощу. Ну а теперь кликни одного из молодых бездельников, что вечно ошиваются тут толпами, пусть поможет тебе с палаткой, потому что я ухожу в море!
***
Оно такое же, как я помню, и в тысячу раз лучше. Солнце, мягкий ход корабля, золотистые и серебряные рыбки, что скачут по волнам, блеск лучей на их чешуе… Я склоняюсь над водой, ловя лицом брызги, и выдыхаю всю накопившуюся печаль, чтобы ветер унёс её прочь, оставляя лишь умиротворение. И не важно, насколько далеко мы заплываем, чтобы избежать скал и отмелей, я больше не ощущаю тянущее чувство в груди, которое дало бы понять, что я зашёл слишком далеко.
Сзади подходит Эмилия, гремя подмётками по палубе, и стискивает моё плечо.
— Рада видеть тебя, братишка.
Оглянувшись, я посылаю ей улыбку, одной рукой придерживая волосы, чтобы их не задувало на глаза — вечно они мешаются.
— Есть работёнка для меня? — спрашиваю я. — Или мне оставаться на положении груза?
— Учитывая, что ты член семьи и всё такое, я повышаю тебя до пассажира, — улыбается она в ответ. — Я получила чёткие инструкции от твоего хамоватого доктора, чтобы ты ни в коем случае не напрягался… вернее, чтобы я не запорола его тяжкий труд, как он выразился. Моих людей вполне достаточно.
Я вновь ловлю ветер, добросовестно предаваясь отдыху.
«Пеламида» после ремонта вновь на ходу, но это не сделало её кораблем в строгом смысле слова. Даже лучшие корабелы были не в состоянии ничего поделать с её источенной древесиной, и потому огромные участки корпуса и скамьи для гребцов пестрят разными оттенками и материалами, как и одна из мачт; лишь половину парусов заменили новые, и они сияют белизной на фоне посеревших и побуревших собратьев. Безусловно, на флоте её имя по-прежнему не в почёте, однако нынче я не променял бы её и на самый лучший корабль.
Мы следуем близко к берегу, чтобы идти в одном темпе с армией. Они маршируют по главной дороге — шикарному тракту, мощённому кирпичом, с одной стороны от которого раскинулось море, с другой — поля. Это надо видеть — растянувшаяся по дороге армия, исчезающая в отдалении.
Я бы куда охотнее шагал по этой дороге, чем по предыдущей: ни единого дерева в поле видимости и свежий морской бриз под жарким солнцем. Однако солдаты могли бы со мной поспорить: многие из них, изнемогая от жары, завязали мундиры на талии или перекинули их через плечо, оставшись в белых туниках. Я замечаю короткую шевелюру и стройную фигурку Джары, которая оживлённо объясняет что-то идущей рядом Маджерерн. Джара вскидывает руку, заметив мой взгляд, и я радостно машу ей в ответ. Может, это и к лучшему, что я не с ними — с этими моими никудышными ногами и ноющими рёбрами. И всё же было бы здорово, если бы кто-то из них мог присоединиться ко мне. Пожалуй, Азотеги понравился бы вид отсюда.
Когда день клонится к закату и армия встаёт лагерем, Эмилия отдаёт приказ бросить якоря, отрядив пару матросов, чтобы они доставили меня на берег. Твёрдая земля уже ощущается под ногами как-то странно, и я как никогда рад своему посоху, благодаря которому держусь на ногах.
Генерал тренируется на скалистом берегу с парой старших новобранцев, его учебные мечи вспыхивают в закатном свете, двигаясь неспешно, потому что сейчас он демонстрирует им какой-то замысловатый удар. Я встаю в сторонке, чтобы понаблюдать за ними — хотя, по правде, за ним. Чем больше я вникаю в суть, тем лучше понимаю, каков он на самом деле. Движения его мечей безупречны, они идеально выверенные и грациозные одновременно. Его ноги переступают, будто в танце, выписывая круги, которых никто не в состоянии повторить, с лёгкостью, свидетельствующей о том, что он вовсе не рисуется — это выходит у него само собой. И в этом он весь — отнюдь не благодаря таланту он не пропускает ни единого выпада и мастерски владеет любым оружием, какого касается его рука. Отчего-то созерцание того, как упорно он оттачивает свои навыки, в поте лица совершенствуя их год за годом, пробуждает во мне гордость, словно я сам приложил к этому руку.
Но стоит ему заметить меня, как он застывает посреди разворота. Застигнутый врасплох противник сшибает его, чтобы потом долго рассыпаться в извинениях, помогая Азотеги подняться на ноги и отряхивая с него пыль. Отмахнувшись от него, генерал снимает шлем, опустив его на сгиб руки, и идёт ко мне.
— Не хотел мешать, — говорю я.
— Они могут позаниматься и сами, — качает головой генерал. — За его спиной солдаты, которые застыли было, чтобы поглазеть, тут же спохватываются, принимаясь за дело с удвоенным рвением. Словно и вправду не заметив этого, Азотеги посылает мне улыбку, тёплую, будто лучи полуденного солнца. — Как ты провёл время на море?
— Великолепно, — скалю зубы я. — Я и тебя когда-нибудь туда вытащу. Ведь ты, если тебе будет не по себе, можешь сделать воду твёрдой… гм, а ты всё ещё можешь?
Он кивает в сторону палатки, установленной на краю поля, и мы направляемся туда — при этом он предупредительно подстраивается мой неспешный ход.
— То, чему единожды научился, уже не забудешь, — тихо замечает он. — Я хо… в смысле, хотел бы… может… если это возможно… — Я принимаюсь смеяться над тем, как путается в словах Азотеги, и он кривовато улыбается, заверяя меня: — Я был бы счастлив доставить тебе радость, поднявшись с тобой на борт. Однако, боюсь, на марше это невозможно, поскольку вселит тревогу в ряды солдат.
— Имеешь в виду, что они начнут с ума сходить, полагая, что ты можешь погибнуть в любой момент?
— Что-то вроде того. — Он приподнимает полог, жестом приглашая меня зайти первым. Я едва не отказываюсь: в отличие от тех, что прошагали весь день, я ни капли не устал, но что-то в его взгляде заставляет меня проглотить все свои возражения.
Стоит пологу опуститься, как шлем тотчас со звоном падает наземь, его пальцы оказываются в моих волосах, а губы — на волосок от моих.
— Можно? — шепчет он. Во мне больше нечему сопротивляться: южный ветер унёс все сомнения прочь. На его губах соль, пусть порождённая потом, а не морским бризом, но вкус тот же самый.
Мои руки с поразительной лёгкостью смыкаются вокруг него. Насколько же мало меня беспокоит то, что он подталкивает меня к койке и бережно укладывает на неё, не разрывая поцелуя. Вчера у меня были на то причины — сегодня нет, но всё-таки мне не кажется странным, что я предвкушаю это, хотя прежде и не помышлял о подобном. Всё, что я знаю — что это чудесно, и что я хочу большего.
Руки Азотеги не отрываются от моего лица, в то время как мои спускаются по его бокам, выискивая, сравнивая, изучая на ощупь его броню и кожу под ней.
— Неудобно в этом? — выдыхаю я, ухватившись за одну из металлических заклёпок, которая врезается мне в грудь.
— Ах… да… — похоже, Азотеги не желает прерываться даже ради столь короткого ответа.
Непросто облачить воина на битву, но, как выясняется, тысячекратно сложнее разоблачить его, когда он нависает над тобой, зацеловывая так, будто не в силах остановиться. В конце концов я с недовольным ворчанием спихиваю Азотеги с себя, пригвоздив его плечи к подушке, когда он вновь пытается перекатиться ко мне.
— Лежи спокойно, — приказываю я.
Его глаза темнеют — но, как и этим утром, отнюдь не от гнева.
— Хорошо.
Я принимаюсь за завязки на его плече, и мне приходится повозиться с узлом, затянувшимся слишком туго из-за влажного воздуха.
— Тебе повезло, что я — матрос, — сообщаю я, отбрасывая наплечник на пол и принимаясь за второй. — Эти штуки явно сделаны не для того, чтобы их было легко снять.
Он заходится хохотом, откинув голову — прекраснейшим, искреннейшим смехом, что я когда-либо от него слышал. От этого что-то в моей груди так сладко ноет, что мне хочется вскарабкаться на самую высокую гору или проплыть вдоль самого длинного берега, не переставая вопить от восторга.
— Повезло, — приглушённо смеётся он, когда я вожусь над последней завязкой. Затем я хватаюсь за подол кольчуги и задираю её; под ней — чёртов кожаный поддоспешник, да ещё мокрая от пота туника, которая снимается вместе с ним и — вот теперь всё наконец как надо. Высвободившись, он тут же притягивает меня к себе для нового поцелуя. Теперь моя очередь смеяться, шутливо уворачиваясь от его губ, которые то и дело касаются то щеки, то подбородка, то плеча.
И море, и это. Я и впрямь на редкость везучий матрос.
Азотеги вновь награждает меня поцелуем, неспешным, долгим и столь сладким, что от него могли бы разболеться зубы — но вместо этого лишь поджимаются удерживающие его за бока пальцы, и ноющая боль, угнездившаяся в костях от долгого сидения на палубе, истаивает, будто её и не бывало. В моей жизни никогда не бывало ничего столь же чудесного.
Мой желудок урчит под его прикосновением, и он вновь улыбается:
— Полагаю, мне следует сперва дать тебе поесть?
— Я в порядке, — отзываюсь я, целуя его в ответ.
***
Я так и провожу дни на море, перескакивая с корабля на корабль кузенов, а на ночь возвращаюсь в лагерь. Свежесть ощущений, когда я прихожу в палатку, чтобы часами целоваться с Азотеги, должна бы давно выветриться — вернее, её и вовсе не должно бы быть — но вместо этого она лишь обостряется. Каждое мгновение, когда я не обмениваюсь шутками с командой и не помогаю им с канатами под носом капитанов, она горит в моей крови. Мысль о том, чтобы зайти дальше, всё ещё беспокоит меня, но я бы с удовольствием целовался с ним дни напролёт, если бы мог.
На вторую ночь мы оказываемся на полу — Азотеги оставляет дорожки поцелуев на моей груди, я же задыхаюсь, изрыгая проклятия. На третью — я хватаю его в тот же миг, как мы оказываемся в палатке, и толкаю на опорный шест, так отчаянно я хочу до него добраться, после чего палатка валится нам на головы. Когда солдаты извлекают нас из-под неё, я — отчаянно красный, словно грудка зимородка, а Азотеги заходится в столь безудержном хохоте, что, казалось, бедные солдаты вот-вот помрут от потрясения.
После этого происшествия я пытаюсь взяться за ум — или хотя бы напомнить себе, что в жизни есть вещи поважнее, чем выяснять, какие места на груди Азотеги заставляют его задыхаться. Пока я закидываю удочки, обмениваясь побасенками с командой, до меня доходят расходящиеся по армии шёпотки, на других кораблях прибывают вестовые. Они доставляют известия от королевы и с востока, а какие — никто не знает. Когда я спрашиваю об этом генерала, он извиняющимся тоном меняет тему, из-за чего я чувствую себя немного обиженным, пока мне не удается уловить из его разговора с генералом Джезимен и герцогиней Цзерри, что даже Джекс выбыл из строя.
Когда один из таких советов затягивается до ночи, я иду к костру Джары, чтобы расспросить её о брате, но она признаёт, что толком никогда его не знала.
— Дети не всегда остаются в родной семье, — сообщает она мне, когда я удивляюсь этому заявлению. — Подрастая, мы все делаем собственный выбор. Я видела Торизу лишь несколько раз в жизни, и не то чтобы я вспоминала о них с радостью. Мерок и Исса будут поприятнее, но и с ними я встречаюсь немногим чаще — они служат при дворе королевы и считаются моими братьями лишь потому, что не отказались от имени моего отца, пусть при этом и не желают иметь с ним ничего общего.
Дерек подходит, чтобы поздороваться, и я пользуюсь случаем, чтобы спросить, понравилось ли ему на борту
— В жизни больше не пожелаю этого повторить, — бледнеет он. — Я рад, что помог защитить матросов, но, уж прости, их лодки я ненавижу.
— А что если генерал попросит? — подначивает его Джара, толкая в бок.
— Даже тогда, — вздыхает он, но тут в его глазах появляется мечтательное выражение. — А вот если Джа Алим этого захочет, то я подумаю. Вы замечали, как солнечные лучи играют на его волосах?
— Богомерзко, — заявляет Джара, укоризненно потрясая пальцем.
Я поневоле подавляю стон: доктор его живьём сожрёт и не подавится. Пожалуй, хорошо, что этот парень в жизни не осмелится заговорить с тем, на кого запал — иначе ему грозит куда более чувствительное падение [1].
Кстати об Алиме, его что-то нигде не видать. Что само по себе довольно странно, учитывая, что прежде он был весьма заботливым целителем, несмотря на всю свою неприязнь. Азотеги наверняка знает, куда он подевался, но я как-то не горю желанием заговаривать с ним о докторе.
На следующий вечер я спрашиваю у Лариса, удалось ли ему как следует развлечься во время праздника, пусть и без меня, и он отвечает жестом, который мне больше не забыть. Но затем он смеётся:
— Что ж, неплохо. А как твой генерал?
Я засовываю большие пальцы за пояс и изрекаю:
— Тоже неплохо, — на что он фыркает.
— Как скажешь. Странно, что в последнее время вы с ним то и дело расходитесь — прежде вы ходили парочкой, словно приклеенные. — В голосе Лариса насмешка, как и в улыбке, но мне кажется, что в его светлых глазах кроется нечто большее. Наверно, не один он догадался, что я не без причины держался так близко к генералу.
— Гм, — отзываюсь я, не желая ни признавать это, ни отрицать. — Ну, я был занят.
— Ясно, а теперь у тебя появилась уйма свободного времени. Если как-нибудь захочешь провести его в стоящей компании… — Он соблазнительно покачивает бёдрами, и я с улыбкой закатываю глаза. Наверно, многие сочли бы Лариса привлекательным, но его предложение вводит меня в искушение не сильнее, чем оранжевые рвотные ягоды, растущие вдоль дороги.
Пару дней спустя матросы доставляют меня и запас продовольствия на берег. Видя, что я ёрзаю на месте от нетерпения, один из них с улыбкой спрашивает:
— У тебя там в этой армии девушка или как?
— Вроде того, — улыбаюсь в ответ я.
— Не девушка, — ворчит другой и награждает меня суровым взором, двигая челюстью. — Видал я его с ихним черноволосым генералом. Это противоестественная мерзость, вот что это.
Это дурное предзнаменование — препираться на вёслах посреди моря, но этот мужик, похоже, так разъярился, что плевать ему на приметы.
— Святой Антон тебя слышит, — награждаю его невозмутимым взглядом я. — Если у тебя есть что сказать — говори на корабле или на берегу.
— Или никогда, — вступает третий. Его лицо кажется мне знакомым — наверно, один из выживших на Зимородке. — Чем занимается человек — это его дело, а дворянам и вовсе никто не указ.
— Угу, — соглашается первый. — А капитан пришпилит твои яйца к гребной скамье быстрее, чем успеешь моргнуть. — Он изображает бросок метательного ножа Елены, в точности скопировав её сосредоточенно наморщенный лоб.
— Да я скорее себе руки отрублю, чем дотронусь до него, — выплёвывает второй. — Чем бы ни занимались дворяне, ему не должно это нравиться.
Он всё-таки не вызывает меня на драку, когда мы достигаем берега, и это к лучшему, потому что боец сейчас из меня никудышный, с моей переломанной ногой и ушибами. К тому же, Елена мне спасибо не скажет, если одного из её команды порежут на ремни без её на то дозволения. Однако его слова не дают мне покоя, пока я ковыляю к палаткам вдоль побережья.
Когда я захожу в палатку, то, стоит Азотеги увидеть отражение этих раздумий на моём лице, как его руки падают, не успев дотянуться до моих щёк, а выражение становится серьёзным.
— Что-то не так?
Я гляжу на него, мечтая с чистым сердцем ответить «нет». В палатке и даже в дороге — это словно другой мир, где можно вознестись с ним на небеса, не заботясь ни о чём. Но война окончена, и мы направляемся домой — к тем, для кого такие вещи имеют значение. Обратно к людям, которым не всё равно, что я целуюсь с мужчиной, и дворянам, которым не всё равно, что он спит с человеком. Я почти способен вообразить, как мы с ним, затворившись в каком-то замке, ездим верхом к реке и любуемся на горы. Но привезти его домой к тёте? Целоваться с ним и держаться за руки на улице, как другие парочки? В голове воцаряется пустота.
— Не знаю, — тихо отвечаю я. — У меня сегодня всё в голове путается, стоит мне задуматься об этих… отношениях, что ли.
— А. — Азотеги прочищает горло, переступая с ноги на ногу, и предлагает: — А ты не хочешь, гм, поговорить об этом?
— Сначала мне надо самому все обдумать, — отвечаю я, улыбаясь ему уголком рта. — Не беспокойся об этом.
Но чем дольше я об этом размышляю, тем больше вещей, о которых я прежде даже не задумывался, приходит на ум. Я тянусь вверх, проводя пальцем по шраму на его щеке, тому, что он заполучил, защищая меня.
— Мне следовало спросить об этом раньше, — неуверенно бросаю я. — Что-нибудь ещё со связью пошло не так? В смысле, ты по-прежнему хочешь, чтобы я был с тобой, так ведь?
— Хочу ли я?.. — Лицо Азотеги искажает болезненная гримаса. — Прошу, объясни, что я такого сделал, что ты усомнился в этом, потому что сам я ни за что не догадаюсь.
— Я не это хотел сказать — лишь имел в виду, что, может быть, теперь ты не обязан любить меня.
— Кэлентин, — вздыхает он, закрывая глаза и прищипывая переносицу кончиками пальцев. — Мне не нужна никакая связь, чтобы любить тебя, с тех самых пор, как ты сказал мне в королевском саду, что лучше ты помучаешься на собрании рядом со мной, чем уйдёшь. Так что теперь для меня больше нет никакой разницы.
— А. — Я чувствую, как по лицу растекается жар, и радуюсь, что он этого не видит. — Я… ясно.
— Тогда, возможно, ты поймёшь, если я скажу: да, я по-прежнему хочу, чтобы ты был рядом. Были ли у тебя другие причины для сомнений?
— Нет, в смысле, не было. — Я сглатываю, опуская руку на плечо Азотеги. — Послушай, я правда получал удовольствие от всего этого. От того, что был рядом с тобой, завёл новые знакомства — словом, от всего. Но для меня такие вещи по-прежнему непривычны. Отношения в целом, я имею в виду, не просто с дзалинскими лордами и генералами. Всё это не помешает как следует обдумать.
— Я могу это понять. — Похоже, он разрывается между желанием быть чутким и тревогой из-за того, что на самом деле ничего не понимает — и я его не виню. — Я могу чем-нибудь помочь тебе в этом?
— Меня тревожит наше возвращение в город, — признаюсь я. — Там многое изменится, так ведь?
— Мне нет абсолютно никакого дела до того, кто что подумает… — Он замолкает, поймав мой взгляд, и вместо того, чтобы закончить, спрашивает: — Тебя ведь не это беспокоит, не так ли? Полагаю, это я должен был спросить, хочешь ли ты по-прежнему быть со мной.
— Конечно, хочу, но… думаю, что я бы лучше вернулся домой.
Он застывает на середине вздоха, затем медленно выдыхает.
— Я так и думал, что ты можешь выбрать дом, — тихо отвечает он.
— Мне нужно пространство, чтобы наконец привести мысли в порядок, — поясняю я, сжимая его плечо. Хотел бы я знать, отчего так погрустнел его взгляд. — Тогда я смогу разобраться со всем этим. Не говоря уже о том, что я скучаю по своей семье — по их улыбкам, рассказам, по тётиной стряпне… я прежде никогда не разлучался с ними на столь долгое время.
— И я не хочу разлучать тебя с ними. — Азотеги медленно тянется вверх, накрывая мою руку ладонью. — Просто… впрочем, не обращай внимания. Тебе следует отправиться туда, куда зовёт тебя сердце. Если милостью богов связь тебе позволит.
— Верно. — Сглотнув, я добавляю: — Но ведь не сейчас, правда? Давай сперва доберёмся до Крика Чайки. Может, там всё и прояснится.
Он с улыбкой кивает, но тень тревоги не покидает его лицо. Мне вовек не догадаться, что её породило, и как мне развеять её.
Примечание переводчиков:
[1] Пожалуй, хорошо, когда этот парень не никогда не осмелится заговорить с тем, на кого запал — иначе ему грозит куда более чувствительное падение — в оригинале игра слов: It’s a good thing the boy never talks to his crushes, or else they’d crush him.
Следующая глава
Комментарии