Валет червей5 читателей тэги
Автор: Ю.А.Полянский
Сие персонажный дневник.
Заведен под отыгрыши.
И еще про танцы, правда не грузинские, а осетинские.
Ну пусть будет в качестве примера экзотической красоты я же лучший друг юношей.
Отчего-то в классическом танце считается, что мужчина не способен танцевать на пуантах. На Кавказе все не так.
"— О муж мой! — ответила ему жена. — Наше селение посетили двое юношей, один играл на свирели, а другой выплясывал на кончиках пальцев. Люди диву давались, такого чуда никогда мы не видели." Из осетинской сказки
Молодой Нодар Плиев хорош так, что век бы любоваться.
Картули
Это слово в переводе значит "грузинский танец".
Суть его в том, что мужчина на протяжении всего танца не сводит с женщины глаз "как будто она – единственное существо в целом мире". Она же танцует полуприкрыв глаза, словно потупив их в пол. Никто не знает, на что она смотрит на самом деле.
Здесь хорошо видны все пять частей танца.
Нашел вот тут изрядную мысль "Мужчину, исполняющего картули, сравнивают с «тигром, смотрящимся в зеркало»." И когда смотришь, как танцует его Фридон Сулаберидзе, понимаешь, что имеется ввиду
Здесь, увы, только отрывки, но женские партии совершенно бесподобны - то самое скольжение, будто облака в лунном свете.
Тамара и Демон
(текст написан совместно с Павел Илларионович Горбунов)
Даже в бедном доме накануне праздника радостно и хлопотно. А в княжеском - и подавно.
На выгоне за домом вытрясают ковры и кошмы, ловкие руки моют полы. Вялится мясо, подвозится вино, материнским теплым запахом дышит тандыр. Не пришла еще пора для цветов, но проворные пальцы девушек-служанок сплетают в венки лавр и букс. Завтра днь рождения у старого князя Чхеидзе. Уже нынче съезжаются первые гости - кто верхом, кто в колясках, кто в арбах.
Остались в чемодане тетради и книги. Надо бы позаниматься, но чемодан Нико унес в сарай. Там ему и оставаться, пока не придет пора садиться в бричку и ехать на вокзал в Тифлис. Здесь, в сыром воздухе ранней кавказской весны, совсем далеким кажется теплый певучий Киев - и все, что там составляет студенческую и грешную Юрину жизнь.
Вот-вот подъедет Гурам Аршвилиани, да пока никого на дороге не видно. Чинары вдоль забора тянут в просторное небо голые корявые ветки.
Холодный ветер утих, и вверх к черным сучьям поднимается дымок двух папирос.
-... экзамен думаю держать через год, одного семестра все таки мало...
Князь Ираклий кивает одобрительно. Не отец, не отчим - все эти слова не про него. Он князь. Прямая спина, черная чоха. Старшему его сыну Шалве двадцать шесть, младшему, Юриному брату Серго, четыре. У матушки теплые глаза, губы улыбаются. А ведь были времена, когда улыбаться она, казалось, разучилась насовсем.
-Давно мы с тобой, Гогия, не ездили верхом.
-Ой, давно, князь. Год уж?..
-Пожалуй да. Ай, как нехорошо - не едет Гурам. Надо встречать. Стой-ка. Скачет кто-то.
Князь Ираклий слушает, щурит глаза.
-Один скачет. Это не Гурам.
Юрий не успевает спросить - кто скачет? отчего не Гурам? Черной ласточкой вносится в ворота конь, к шее пригнулся тоненький мальчик в серой папахе и черной чохе. Не отшагнуть и не сдвинуться. Сияющей медовой каплей замедлилось время. Нестерпимой красотой высверкивает юный всадник, оскаливший зубы, горячо и жарко вздымается конский бок. Медленно-медленно взмывает тонкая рука...
...и хлесткий удар нагайки обрушивается на плечи.
-Не зевай, пока не затоптали!
далее
***
-Стыдно! Совестно! Думаешь ты небось: нет меня ловчее, нет краше. А ведешь себя по-дикарски, - выговаривает князь Ираклий. Плечо у Юры саднит под рубашкой. Странное дело - князь говорит строго, а глаза смеются. Мальчик смотрит на Юру, брови изогнулись, губа закушена виновато - а в глазах уже не веселье, а прямо насмешка.
-Ты барышня совсем. Два, три года пройдет - невеста будешь. За кого пойдешь? Ай-ай! Разве за разбойника, за душмана? Он джигит - и ты будешь джигит с нагайкой. Ну-ка, проси прощения сейчас же. Это твой брат, это гость наш. Как ты его встретила, негодная?
Юра задыхается от изумления и мимолетной острой досады: неужели не мальчик?.. Но как же?.. Юный всадник снимает папаху, и на плечи падают растрепавшиеся косы. Тамара! Тамара так выросла! Младшая дочка князя, совсем малое дитя, которую Юра помнит только мельком из-за того, что та вечно дичилась и пряталась - и этакий сорванец.
- Простите, Георгий, я больно стукнула? - Тамара говорит по-русски, и русские слова выходят у нее чисто, но очень старательно, по-ученически...
Куснула губу, зыркнула снова из-под ресниц и добавила уже на грузинском надменно и скоро:
- Но вы бы тоже на дороге не стояли!
- Верно - сам замешкался, - Юре тоже уже смешно. "Размечтался уж..." - Помиримся.
Он протягивает девушке руку для пожатия, но князь приобнимает их обоих за плечи, притискивает легонько к себе, смеется уже открыто:
- Говорите друг другу "ты", дети. Вы же брат и сестра.
***
-Не так трудно быть храбецом, как мудрецом. Не так трудно побеждать врагов, как трудно их не заводить. Благословил Господь князя Ираклия высоким и светлым умом, добрым и щедрым сердцем.
Складно и красиво льется речь распорядителя пира - тулунбаши. Каждый раз за время отлучек Юра успевает забыть, как своеобразны в княжеском доме праздничные застолья. Яркое и пестрое общество собирается за накрытыми столами: тут и офицеры из гарнизона, и родовитые представители лучших грузинских фамилий, и знатные мусульмане - друзья князя Ираклия. Шашлык и соленый сыр квели спокойно соседствуют с лучшим петербургским шоколадом. Поднимаются и опорожняются за здоровье хозяина бокалы и рога. Те гости, которым вера возбраняет пить вино, из вежливости подносят его к губам; сами же пьют шербет.
-Дом - не дом без хозяйки и супруги. Светит княгинина улыбка, как солнышко. Золотые у нее косы, золотой и нрав... - тулунбаши восхваляет по очереди всех домашних, как того велит обычай. Матушка улыбается, заливаясь румянцем. К большому Юриному смущению, после славословия в адрес старшего сына князя Шалвы, доходит черед и до него:
-Счастлив и благороден тот, кто умеет полюбить нареченную родню, стать истинным сыном и братом. Удача от него не отвернется, слава его найдет.
Пока тулунбаши продолжает, все глядят на Юру. Князь Ираклий кивает пасынку, смотрит тепло и ласково. Матушка кажется еще счастливее, чем когда хвалили ее самое. Внимательно смотрит Тамара. На этот раз никто бы не принял ее за мальчика - она в белом шитом платье, длинные и тонкие косы лежат по плечам, как черные змейки.
-Много звезд на небе, но есть в доме князя самая яркая звездочка, самая красивая птичка - молодая княжна.
Девушка улыбается довольно, блестит на мгновение мелкими ровными зубками и подносит к губам кубок.
***
Уже поздняя ночь, а праздник все катился своим веселым чередом.
"Если дело было бы в Петербурге, то это был бы бал." Столы расставлены, только вместо натертого паркета - раскиданные по полу пестрые ковры, по которым молодые гости кружатся не в кадрили и не в мазурке, а в яростных странных плясках, названия которых Юрий смутно может вспомнить.
От резкого звука зурны и бубнов у него начинает звенеть в ушах, и Юрий уходит в соседнюю комнату, где пьют вино и курят трубки русские офицеры, пока Шалва не находит его снова:
- Гогия, брат, иди, иди погляди как отец Картули танцевать будет!
Зала снова полна народу - даже те кто уходил, вернулись посмотреть - но посередине никого. Князь Ираклий выходит, обходит круг гостей торжественно и гордо, пока не равняется с дочерью:
- Звездочка моя, станцуй со мной, уважь старика.
Они выходят в круг, кланяются друг другу и, к удивлению, Юры расходятся в разные стороны. Звучит музыка, такая же быстрая как и прежде, но в этот раз чувствуется в ней какая-то благородная сдержанность. Картули - княжеский танец. И удивительно идет он к князю Ираклию, раскинувшему руки в черных рукавах, будто величавый старый орел - крылья.
Взгляд его будто прикован к замершей фигурке дочери.
Князь подошел к ней в танце, девушка качнулась в легком поклоне и вдруг сорвалась с места и заскользила по полу одновременно скоро и плавно. Насколько это не походило на европейские танцы, подчеркивающие грациозность и изящество танцовщицы! Тамара двигалась будто не своей волей, а почти как заводная кукла, как облако, несомое ветром, то приближаясь к отцу, то удаляясь от него. В движениях рук юной княжны была сила и завершенность, но какая-то отрешенная величавость скользила в них. Как будто красота ее, красота этого танца были чем-то настолько покоряющим, что она вовсе и не замечала никого вокруг - плыла, плыла как клок тумана.
В какой-то миг Юре показалось, что Тамара смотрит на него. Впервые за весь день, прямо в глаза. И взгляд этот мрачный и властный так не вязался с безмятежным лицом танцующей девушки.
Он не мог бы потом объяснить, что с ним сделалось. Как будто в затуманенном вином и чачей мозгу накрепко засела мысль, что взгляд этот был назначен нарочно ему, именно ему, и не будет покоя, покуда не поймешь, что он значит...
Юрий, как во сне, видел что Тамара с князем закончили танец, что гости обступили их, благодаря. И, как во сне, он все не мог подойти к девушке, не понимая, то ли случайно так выходит, что кто-то постоянно оказывается между ними - спрашивает что-то, предлагает еще выпить - то ли она и вправду прячется, убегает от него. Пока не уверился во втором, видя как выскользнула из залы высоконькая белая фигурка.
Он шел прочь от освещенной залы, плутал по комнатам и коридорам, выходил на галерею, видел только плывущую среди мчащихся по небу облаков полную луну, возвращался опять вовнутрь. Но почему-то был твердо уверен, что найдет Тамару.
Девушка сидит в креслах, выставив из-под подола ногу в белом шелковом чулке, туфля валяется, отброшенная далеко на середину комнаты. Из незашторенного окна льется яркий лунный свет и в нем поблескивают посеребренные гвоздики на туфле и так отчетливо видно темное пятно на носке чулка...
Тамара повернула к нему голову - запомнил как качнулись и блеснули в полумраке жемчужные подвески убора - и вперив тот же тяжкий "от боли" взгляд, произнесла без тени удивления или смущения:
- Уходи.
...Юрий не слушается, а обмирая от какого-то темного, невнятного чувства, делает шаг к ней, опускается на колени и припадает губами к кровавому пятну...
...Тамара вздрагивает всем телом... и сильно лягает его прямо в лицо...
- Уходи! - Уже не говорит, а приказывает она.
И он повинуется.
***
Юрий проснулся очень рано, от холода. Сам не помнил, как раскрыл настежь окно в своей комнате, видно, желая остудить помутившуюся голову, да так и оставил. Из окна видно уголок сада - сильный мартовский ветер треплет ветки - да пустой двор. Никого, только раз прошла старуха-служанка с какой-то миской в руках и пробежала собака.
"И в голове так же пусто - будто ветер все выдул."
Он наскоро привел себя в порядок и вышел пройтись по галерее второго этажа.
Окно в комнаты Тамары, выходящее на галерею, расшторено и тоже открыто, поравнявшись с ним, он видит ее, сидящую на тахте, под грудой кошм и шкур. Перед ней стоит глиняная миска лущеных орехов.
- Эй, что ты там ходишь? Ты опять меня ищешь? - Тамара смотрит прямо в лицо и так пристально, что становится не по себе, пока Юра не понимает, что она выглядывает на нем след вчерашнего удара.
- Здравствуй, Тамара. Вправду тебя искал, хотел извиниться. Кажется я очень напугал тебя вчера.
На языке вертится еще что-то - о том, что был пьян - но прекрасные глаза все злее и злее делаются, и ему кажется, что еще немного - и Тамара швырнет ему в голову тарелку с орехами.
- Ты врешь.
"Лучше бы швырнула"
- Нет, не вру. Что напугал - жалею. - Ответил он сухо.
- Хм... Хорошо, не врешь... как это у русских говорят? "Лукавишь". Ты - лукавый... Послушай, - нахмурилась вдруг, - Тебя разве мать тому учила?
- Нет, не мать.
- Это хорошо... Вспомнила - русские черта лукавым называют. Ты на черта не похож - черт страшный... Ты лжешь только. Ты похож на демона из того русского стиха, где он к девушке прилетал, а она потом в монастырь ушла. Лучше ты мне будешь всю правду говорить. Сможешь?
***
За четыре дня сад оделся розовой дымкой - тонкой-тонкой, будто газовой вуалью или фатой. Приоткрылись клювики у бутонов персика, выглядывают на свет Божий маленькие магнолии. Матушкиным розам еще не пришло время, голые стебли пригнуты к земле и перевязаны лоскутками, точно косички у крестьянских девочек. За каменной скамьей ярко, радостно и тревожно горят первые цветки Иудина дерева.
-Поди прочь. Не стану с тобой говорить.
Тамара в утреннем платье. Накинула для тепла на плечи белую чадри, нарочно смотрит в сторону.
-Да отчего же? Чем я тебя обидел?
Подняла ресницы, взглянула на этот раз прямо в лицо.
-Ты у старухи про меня спрашивал.
-Ну... и спрашивал. У кого же мне еще спросить? Она тебя с детства знает... растила тебя.
-Обо мне у меня спрашивай. Вот ты ее спрашивал. А она плакала, когда отец на твоей матери женился. Надо мной плакала, говорила: сиротка ты, жить тебе теперь с мачехой, никто тебя не пожалеет. Такие глупости говорила. А я маленькой дурная была, скверная. Подумала: раз отец привез мачеху, я ее изведу.
Сколько ей было? мимолетно вспоминает Юра. Десять лет? Девять? Конечно, видал ее тогда, и даже не раз, но все мельком. Да и какой интерес мне был на нее глядеть?
-Не веришь? А я правду говорю. Я тоже стану тебе всегда правду про себя говорить. Я тебе про змею скажу. У нас на базаре был старик, который ловил змей. Все знал: под какими камнями живут, как ухватить ее за голову, чтобы она тебя не ужалила, когда яд у нее слабее. Я подумала: дам ему золотой туман, а он меня своей премудрости научит. Положу я гадюку в букет роз - и мачехе дам в руки, когда она приедет. Да! Вот какая была! Что? не веришь?
-Но не положила ведь, одумалась?
-Не положила. Убежала из дома, пришла к старику в хижину за базаром, а он пьяный лежал. Э! - Тамара щелкает языком, добавляет в сердцах: - С пьяным разве дело сладишь? Тем моя затея и кончилась.
Она вдруг улыбается, и лицо ее становится из сердитого совсем ласковым.
-Твоя матушка хорошая. Это я такая дикарка была! Старуху била ногами. И не умела даже одеться сама: ни рубашки не умела надеть, ни чулок. Твоя матушка мне тогда сказала, что нельзя так. Я ей кричу: я княжна, я дочь князя! А она мне: а у русского царя все сыновья и дочки сами умеют одеться. А царь-то выше, чем князь. Ну? Что тебе еще старуха сказала?
-Сказала, что ты слабая была. Что тебя... что тебя собачьим мясом хотели кормить. Только я не понял, что это значит.
-Это от чахотки собачьим мясом кормят. Но доктор сказал, что мне не надо. Только в Петербург меня посылать не велел, сказал, что там мне вредно будет... а ты хитрый. И вправду, Демон, - неожиданно заканчивает она.
-Отчего же? - Юра несколько теряется от неожиданного нападения.
-Вон сколько я тебе о себе рассказала уже! - взгляд ее черных глаз становится пронзительным. - Я никому про гадюку не рассказывала! Тебе первому! А ты ничего про себя не рассказал. Твой черед. Расскажи.
-Гмм... О чем же? Ты спроси лучше, так и не придумаешь вдруг, что сказать. - Юра понимает, что сбит с толку. Не так-то легко придумать с ходу что-то интересное.
- А ты ответишь?
- Отвечу.
- Хорошо... Старуха и про отца твоего говорила. Говорила, что он пьяница был. Так ли?
- Отец мог выпить, но пьяницей он не был... Видишь ли, Тамара, он был очень гордым и очень несчастным человеком... Мне кажется, люди пьют чтобы развеселиться. Пока пьяны, они не помнят о своих заботах, оттого пьют все чаще и чаще, так и делаются пьяницами. Отец мой не был весел, когда пил, он был очень грустен.
- Мне кажется, это все равно. Все равно пьяница называется.
- Нет. Я, наверное, просто дурно могу разницу объяснить...
- Просто ты не хочешь говорить про своего отца такого дурного слова. Не будешь говорить, даже если я снова лгуном тебя назову?
- Нет, не буду.
- Это хорошо, я бы тоже не стала... А старая говорила! А ты ее слушаешь про меня.
На минуту или две она замолкает, смотрит, как по голым веткам скачут птицы. Потом снова взглядывает на Юру искоса - быстрым, черным птичьим взглядом.
-А бывает тебе скучно?
Юра не знает, правильно ли ее понял.
-Как это "скучно"? Грустно, тоскливо?
-Нет, не то - скучно. Когда утром встал и сделать вроде много хотел, и брался, да ничего не выходит. Вечер уже - Э! - куда день прошел, где твои дела.
- Раз так было...
- Всего раз!? А у меня часто.
- .. два месяца сряду где-то.
- А от чего?
- Когда отец мой умер.
Смотрит почти с восторгом.
-Ах, как ты это сказал... Слушай, а хорошо ведь правду говорить! Мне нравится. Только ты ведь уедешь скоро. Отчего-то так выходит, что начинаешь с кем-то разговаривать и дружиться взаправду как раз перед тем, как выйдет вам разлука. Я так с Анной Бельской подружилась, в пансионе в Тифлисе. Только сошлись мы с ней, как она и умерла от скарлатины... Как будто от того по-настоящему и сошлись, что обе уже знали, что она умрет... Было у тебя так с кем-нибудь?
-Не совсем так. Но немножко похоже. Подружились, да надо было мне уезжать...
Сердце будто удар пропускает:
- А ты разрешишь мне писать тебе, Тамара?
-Разрешу - просияла улыбкой, повернулась к Юре и на этот раз уже совсем открыто и доверчиво. -А ты мне по-грузински будешь писать? Ты умеешь по-грузински?
-Я по-грузински говорю лучше, чем пишу, - сознается Юра. - Буду ошибки делать, наверное.
-Это ничего, я тебя буду исправлять. Учить тебя стану! А сколько на свете всего разных языков, знаешь?
-Н...нет, не знаю, по правде сказать.
-Какой ты! Ты ж в университете учишься! Чему ж учишься тогда? И что толку учиться, коли ничего интересного не знаешь? Ты, может, плохой студент?
-Ну уж, не очень плохой... бывают и хуже, - Юра смеется. - А про языки я узнаю и тебе напишу. В первом же письме напишу.
-Напиши непременно, - слова Тамары звучат не как просьба, а как приказ. - Нарочно стану ждать!
-Я у профессора спрошу, который языки знает. Не стану у студентов спрашивать - ну как они не знают еще сами? Сразу к профессору подойду.
Тамара хлопает в ладоши от удовольствия:
-Мне теперь даже захотелось, чтобы ты уже уехал и мне написал!
***
Я помню то утро во всех подробностях. Разъехались гости, и к завтраку собрались только свои. Я взглядывал на Тамару, чинно сидевшую напротив меня, и верил и не верил, что состоялся у нас с ней такой разговор. Потом взглядывал на маменьку. На нее радостно и приятно было смотреть. Она сидела дородная и румяная, волосы золотились в солнечном свете, и весь вид ее был такой милый и свежий, что можно было понять князя Чхетиани. Грузинки к тридцати-сорока годам заостряются лицом, красота их не блекнет вполне, но преобретает какую-то статуарность, холодность. А маменька гляделась настоящей русскою красавицей - пышущей жизнью. Новый брак и рождение маленького Сережи пошли ей на пользу. Не такой я ее помнил.
Нечестно это было, но к радости моей за нее примешивалась горечь. Верно, это Тамара растревожила мне сердце. Но, сидя за столом, я все думал и думал об отце, и все не мог перестать думать. И именно потому, что ни единой мысли о нем маменька не желала допустить в свою новую спокойную жизнь.
***
Если вдуматься, удивительно, что я сдержал данное Тамаре обещание писать ей правду - сдержал в такой степени, о какой даже не мог тогда помыслить... Все произошедшее между нами в тот вечер, после Картули, уже через несколько дней казалось мне каким-то странным и пугающим сном. Но, видно, сон этот был из таких, которые падают куда-то на дно души и уже никуда из нее не деваются - только проявляются в самые неожиданные моменты смутными мыслями, неясной тревогой, беспричинным беспокойством.
По всем признакам, переписка наша должна была заглохнуть после одного-двух писем друг другу, но ведь не заглохла... Вероятно, дело было в том, что знакомство с Тамарой было самым чистым из того, что произошло со мной в ту весну (Черторыйский свел меня в те поры с одним семинаристом, встречались мы у Чертушки же в комнатушке при фотоателье... и чего только не вытворяли, даже и втроем). Был я взволнован и тем, что, оказывается, не одни лишь мужчины могут так сильно меня затрагивать. Все мои представления о себе самом несколько пошатнулись, и я спрашивал себя: неужели прав был князь в давнем и единственном нашем разговоре на эту щекотливую тему? Неужели это и точно только юношеская незрелость, сократическая и платоновская болезнь роста?..
Помню один случай. Стоял уже май, весь Киев оделся роскошной зеленью и горел свечами цветущих каштанов. Я вдруг обнаружил себя самого сидящим в читальном зале университетской библиотеки. Передо мной лежал том свода гражданских законов, в котором говорилось о свойственниках. Законы не оставляли лазейки, и мне, конечно, было и так это отлично известно. Почему же взбрело в голову проверять, возможен ли наш брак? как я вошел в библиотеку? как взял этот том? Этого я не помню по сей день.
Может быть, переписка наша с Тамарой, несмотря на все это, все же со временем бы прервалась сама собой. Но окончился учебный семестр, я приехал в имения князя на все каникулы. После каникул же письма эти сделались для меня не забавой, а горячей потребностью.
И не помню, какое из своих писем я впервые, почти в шутку подписал "Демон".
Даже в бедном доме накануне праздника радостно и хлопотно. А в княжеском - и подавно.
На выгоне за домом вытрясают ковры и кошмы, ловкие руки моют полы. Вялится мясо, подвозится вино, материнским теплым запахом дышит тандыр. Не пришла еще пора для цветов, но проворные пальцы девушек-служанок сплетают в венки лавр и букс. Завтра днь рождения у старого князя Чхеидзе. Уже нынче съезжаются первые гости - кто верхом, кто в колясках, кто в арбах.
Остались в чемодане тетради и книги. Надо бы позаниматься, но чемодан Нико унес в сарай. Там ему и оставаться, пока не придет пора садиться в бричку и ехать на вокзал в Тифлис. Здесь, в сыром воздухе ранней кавказской весны, совсем далеким кажется теплый певучий Киев - и все, что там составляет студенческую и грешную Юрину жизнь.
Вот-вот подъедет Гурам Аршвилиани, да пока никого на дороге не видно. Чинары вдоль забора тянут в просторное небо голые корявые ветки.
Холодный ветер утих, и вверх к черным сучьям поднимается дымок двух папирос.
-... экзамен думаю держать через год, одного семестра все таки мало...
Князь Ираклий кивает одобрительно. Не отец, не отчим - все эти слова не про него. Он князь. Прямая спина, черная чоха. Старшему его сыну Шалве двадцать шесть, младшему, Юриному брату Серго, четыре. У матушки теплые глаза, губы улыбаются. А ведь были времена, когда улыбаться она, казалось, разучилась насовсем.
-Давно мы с тобой, Гогия, не ездили верхом.
-Ой, давно, князь. Год уж?..
-Пожалуй да. Ай, как нехорошо - не едет Гурам. Надо встречать. Стой-ка. Скачет кто-то.
Князь Ираклий слушает, щурит глаза.
-Один скачет. Это не Гурам.
Юрий не успевает спросить - кто скачет? отчего не Гурам? Черной ласточкой вносится в ворота конь, к шее пригнулся тоненький мальчик в серой папахе и черной чохе. Не отшагнуть и не сдвинуться. Сияющей медовой каплей замедлилось время. Нестерпимой красотой высверкивает юный всадник, оскаливший зубы, горячо и жарко вздымается конский бок. Медленно-медленно взмывает тонкая рука...
...и хлесткий удар нагайки обрушивается на плечи.
-Не зевай, пока не затоптали!
далее
***
-Стыдно! Совестно! Думаешь ты небось: нет меня ловчее, нет краше. А ведешь себя по-дикарски, - выговаривает князь Ираклий. Плечо у Юры саднит под рубашкой. Странное дело - князь говорит строго, а глаза смеются. Мальчик смотрит на Юру, брови изогнулись, губа закушена виновато - а в глазах уже не веселье, а прямо насмешка.
-Ты барышня совсем. Два, три года пройдет - невеста будешь. За кого пойдешь? Ай-ай! Разве за разбойника, за душмана? Он джигит - и ты будешь джигит с нагайкой. Ну-ка, проси прощения сейчас же. Это твой брат, это гость наш. Как ты его встретила, негодная?
Юра задыхается от изумления и мимолетной острой досады: неужели не мальчик?.. Но как же?.. Юный всадник снимает папаху, и на плечи падают растрепавшиеся косы. Тамара! Тамара так выросла! Младшая дочка князя, совсем малое дитя, которую Юра помнит только мельком из-за того, что та вечно дичилась и пряталась - и этакий сорванец.
- Простите, Георгий, я больно стукнула? - Тамара говорит по-русски, и русские слова выходят у нее чисто, но очень старательно, по-ученически...
Куснула губу, зыркнула снова из-под ресниц и добавила уже на грузинском надменно и скоро:
- Но вы бы тоже на дороге не стояли!
- Верно - сам замешкался, - Юре тоже уже смешно. "Размечтался уж..." - Помиримся.
Он протягивает девушке руку для пожатия, но князь приобнимает их обоих за плечи, притискивает легонько к себе, смеется уже открыто:
- Говорите друг другу "ты", дети. Вы же брат и сестра.
***
-Не так трудно быть храбецом, как мудрецом. Не так трудно побеждать врагов, как трудно их не заводить. Благословил Господь князя Ираклия высоким и светлым умом, добрым и щедрым сердцем.
Складно и красиво льется речь распорядителя пира - тулунбаши. Каждый раз за время отлучек Юра успевает забыть, как своеобразны в княжеском доме праздничные застолья. Яркое и пестрое общество собирается за накрытыми столами: тут и офицеры из гарнизона, и родовитые представители лучших грузинских фамилий, и знатные мусульмане - друзья князя Ираклия. Шашлык и соленый сыр квели спокойно соседствуют с лучшим петербургским шоколадом. Поднимаются и опорожняются за здоровье хозяина бокалы и рога. Те гости, которым вера возбраняет пить вино, из вежливости подносят его к губам; сами же пьют шербет.
-Дом - не дом без хозяйки и супруги. Светит княгинина улыбка, как солнышко. Золотые у нее косы, золотой и нрав... - тулунбаши восхваляет по очереди всех домашних, как того велит обычай. Матушка улыбается, заливаясь румянцем. К большому Юриному смущению, после славословия в адрес старшего сына князя Шалвы, доходит черед и до него:
-Счастлив и благороден тот, кто умеет полюбить нареченную родню, стать истинным сыном и братом. Удача от него не отвернется, слава его найдет.
Пока тулунбаши продолжает, все глядят на Юру. Князь Ираклий кивает пасынку, смотрит тепло и ласково. Матушка кажется еще счастливее, чем когда хвалили ее самое. Внимательно смотрит Тамара. На этот раз никто бы не принял ее за мальчика - она в белом шитом платье, длинные и тонкие косы лежат по плечам, как черные змейки.
-Много звезд на небе, но есть в доме князя самая яркая звездочка, самая красивая птичка - молодая княжна.
Девушка улыбается довольно, блестит на мгновение мелкими ровными зубками и подносит к губам кубок.
***
Уже поздняя ночь, а праздник все катился своим веселым чередом.
"Если дело было бы в Петербурге, то это был бы бал." Столы расставлены, только вместо натертого паркета - раскиданные по полу пестрые ковры, по которым молодые гости кружатся не в кадрили и не в мазурке, а в яростных странных плясках, названия которых Юрий смутно может вспомнить.
От резкого звука зурны и бубнов у него начинает звенеть в ушах, и Юрий уходит в соседнюю комнату, где пьют вино и курят трубки русские офицеры, пока Шалва не находит его снова:
- Гогия, брат, иди, иди погляди как отец Картули танцевать будет!
Зала снова полна народу - даже те кто уходил, вернулись посмотреть - но посередине никого. Князь Ираклий выходит, обходит круг гостей торжественно и гордо, пока не равняется с дочерью:
- Звездочка моя, станцуй со мной, уважь старика.
Они выходят в круг, кланяются друг другу и, к удивлению, Юры расходятся в разные стороны. Звучит музыка, такая же быстрая как и прежде, но в этот раз чувствуется в ней какая-то благородная сдержанность. Картули - княжеский танец. И удивительно идет он к князю Ираклию, раскинувшему руки в черных рукавах, будто величавый старый орел - крылья.
Взгляд его будто прикован к замершей фигурке дочери.
Князь подошел к ней в танце, девушка качнулась в легком поклоне и вдруг сорвалась с места и заскользила по полу одновременно скоро и плавно. Насколько это не походило на европейские танцы, подчеркивающие грациозность и изящество танцовщицы! Тамара двигалась будто не своей волей, а почти как заводная кукла, как облако, несомое ветром, то приближаясь к отцу, то удаляясь от него. В движениях рук юной княжны была сила и завершенность, но какая-то отрешенная величавость скользила в них. Как будто красота ее, красота этого танца были чем-то настолько покоряющим, что она вовсе и не замечала никого вокруг - плыла, плыла как клок тумана.
В какой-то миг Юре показалось, что Тамара смотрит на него. Впервые за весь день, прямо в глаза. И взгляд этот мрачный и властный так не вязался с безмятежным лицом танцующей девушки.
Он не мог бы потом объяснить, что с ним сделалось. Как будто в затуманенном вином и чачей мозгу накрепко засела мысль, что взгляд этот был назначен нарочно ему, именно ему, и не будет покоя, покуда не поймешь, что он значит...
Юрий, как во сне, видел что Тамара с князем закончили танец, что гости обступили их, благодаря. И, как во сне, он все не мог подойти к девушке, не понимая, то ли случайно так выходит, что кто-то постоянно оказывается между ними - спрашивает что-то, предлагает еще выпить - то ли она и вправду прячется, убегает от него. Пока не уверился во втором, видя как выскользнула из залы высоконькая белая фигурка.
Он шел прочь от освещенной залы, плутал по комнатам и коридорам, выходил на галерею, видел только плывущую среди мчащихся по небу облаков полную луну, возвращался опять вовнутрь. Но почему-то был твердо уверен, что найдет Тамару.
Девушка сидит в креслах, выставив из-под подола ногу в белом шелковом чулке, туфля валяется, отброшенная далеко на середину комнаты. Из незашторенного окна льется яркий лунный свет и в нем поблескивают посеребренные гвоздики на туфле и так отчетливо видно темное пятно на носке чулка...
Тамара повернула к нему голову - запомнил как качнулись и блеснули в полумраке жемчужные подвески убора - и вперив тот же тяжкий "от боли" взгляд, произнесла без тени удивления или смущения:
- Уходи.
...Юрий не слушается, а обмирая от какого-то темного, невнятного чувства, делает шаг к ней, опускается на колени и припадает губами к кровавому пятну...
...Тамара вздрагивает всем телом... и сильно лягает его прямо в лицо...
- Уходи! - Уже не говорит, а приказывает она.
И он повинуется.
***
Юрий проснулся очень рано, от холода. Сам не помнил, как раскрыл настежь окно в своей комнате, видно, желая остудить помутившуюся голову, да так и оставил. Из окна видно уголок сада - сильный мартовский ветер треплет ветки - да пустой двор. Никого, только раз прошла старуха-служанка с какой-то миской в руках и пробежала собака.
"И в голове так же пусто - будто ветер все выдул."
Он наскоро привел себя в порядок и вышел пройтись по галерее второго этажа.
Окно в комнаты Тамары, выходящее на галерею, расшторено и тоже открыто, поравнявшись с ним, он видит ее, сидящую на тахте, под грудой кошм и шкур. Перед ней стоит глиняная миска лущеных орехов.
- Эй, что ты там ходишь? Ты опять меня ищешь? - Тамара смотрит прямо в лицо и так пристально, что становится не по себе, пока Юра не понимает, что она выглядывает на нем след вчерашнего удара.
- Здравствуй, Тамара. Вправду тебя искал, хотел извиниться. Кажется я очень напугал тебя вчера.
На языке вертится еще что-то - о том, что был пьян - но прекрасные глаза все злее и злее делаются, и ему кажется, что еще немного - и Тамара швырнет ему в голову тарелку с орехами.
- Ты врешь.
"Лучше бы швырнула"
- Нет, не вру. Что напугал - жалею. - Ответил он сухо.
- Хм... Хорошо, не врешь... как это у русских говорят? "Лукавишь". Ты - лукавый... Послушай, - нахмурилась вдруг, - Тебя разве мать тому учила?
- Нет, не мать.
- Это хорошо... Вспомнила - русские черта лукавым называют. Ты на черта не похож - черт страшный... Ты лжешь только. Ты похож на демона из того русского стиха, где он к девушке прилетал, а она потом в монастырь ушла. Лучше ты мне будешь всю правду говорить. Сможешь?
***
За четыре дня сад оделся розовой дымкой - тонкой-тонкой, будто газовой вуалью или фатой. Приоткрылись клювики у бутонов персика, выглядывают на свет Божий маленькие магнолии. Матушкиным розам еще не пришло время, голые стебли пригнуты к земле и перевязаны лоскутками, точно косички у крестьянских девочек. За каменной скамьей ярко, радостно и тревожно горят первые цветки Иудина дерева.
-Поди прочь. Не стану с тобой говорить.
Тамара в утреннем платье. Накинула для тепла на плечи белую чадри, нарочно смотрит в сторону.
-Да отчего же? Чем я тебя обидел?
Подняла ресницы, взглянула на этот раз прямо в лицо.
-Ты у старухи про меня спрашивал.
-Ну... и спрашивал. У кого же мне еще спросить? Она тебя с детства знает... растила тебя.
-Обо мне у меня спрашивай. Вот ты ее спрашивал. А она плакала, когда отец на твоей матери женился. Надо мной плакала, говорила: сиротка ты, жить тебе теперь с мачехой, никто тебя не пожалеет. Такие глупости говорила. А я маленькой дурная была, скверная. Подумала: раз отец привез мачеху, я ее изведу.
Сколько ей было? мимолетно вспоминает Юра. Десять лет? Девять? Конечно, видал ее тогда, и даже не раз, но все мельком. Да и какой интерес мне был на нее глядеть?
-Не веришь? А я правду говорю. Я тоже стану тебе всегда правду про себя говорить. Я тебе про змею скажу. У нас на базаре был старик, который ловил змей. Все знал: под какими камнями живут, как ухватить ее за голову, чтобы она тебя не ужалила, когда яд у нее слабее. Я подумала: дам ему золотой туман, а он меня своей премудрости научит. Положу я гадюку в букет роз - и мачехе дам в руки, когда она приедет. Да! Вот какая была! Что? не веришь?
-Но не положила ведь, одумалась?
-Не положила. Убежала из дома, пришла к старику в хижину за базаром, а он пьяный лежал. Э! - Тамара щелкает языком, добавляет в сердцах: - С пьяным разве дело сладишь? Тем моя затея и кончилась.
Она вдруг улыбается, и лицо ее становится из сердитого совсем ласковым.
-Твоя матушка хорошая. Это я такая дикарка была! Старуху била ногами. И не умела даже одеться сама: ни рубашки не умела надеть, ни чулок. Твоя матушка мне тогда сказала, что нельзя так. Я ей кричу: я княжна, я дочь князя! А она мне: а у русского царя все сыновья и дочки сами умеют одеться. А царь-то выше, чем князь. Ну? Что тебе еще старуха сказала?
-Сказала, что ты слабая была. Что тебя... что тебя собачьим мясом хотели кормить. Только я не понял, что это значит.
-Это от чахотки собачьим мясом кормят. Но доктор сказал, что мне не надо. Только в Петербург меня посылать не велел, сказал, что там мне вредно будет... а ты хитрый. И вправду, Демон, - неожиданно заканчивает она.
-Отчего же? - Юра несколько теряется от неожиданного нападения.
-Вон сколько я тебе о себе рассказала уже! - взгляд ее черных глаз становится пронзительным. - Я никому про гадюку не рассказывала! Тебе первому! А ты ничего про себя не рассказал. Твой черед. Расскажи.
-Гмм... О чем же? Ты спроси лучше, так и не придумаешь вдруг, что сказать. - Юра понимает, что сбит с толку. Не так-то легко придумать с ходу что-то интересное.
- А ты ответишь?
- Отвечу.
- Хорошо... Старуха и про отца твоего говорила. Говорила, что он пьяница был. Так ли?
- Отец мог выпить, но пьяницей он не был... Видишь ли, Тамара, он был очень гордым и очень несчастным человеком... Мне кажется, люди пьют чтобы развеселиться. Пока пьяны, они не помнят о своих заботах, оттого пьют все чаще и чаще, так и делаются пьяницами. Отец мой не был весел, когда пил, он был очень грустен.
- Мне кажется, это все равно. Все равно пьяница называется.
- Нет. Я, наверное, просто дурно могу разницу объяснить...
- Просто ты не хочешь говорить про своего отца такого дурного слова. Не будешь говорить, даже если я снова лгуном тебя назову?
- Нет, не буду.
- Это хорошо, я бы тоже не стала... А старая говорила! А ты ее слушаешь про меня.
На минуту или две она замолкает, смотрит, как по голым веткам скачут птицы. Потом снова взглядывает на Юру искоса - быстрым, черным птичьим взглядом.
-А бывает тебе скучно?
Юра не знает, правильно ли ее понял.
-Как это "скучно"? Грустно, тоскливо?
-Нет, не то - скучно. Когда утром встал и сделать вроде много хотел, и брался, да ничего не выходит. Вечер уже - Э! - куда день прошел, где твои дела.
- Раз так было...
- Всего раз!? А у меня часто.
- .. два месяца сряду где-то.
- А от чего?
- Когда отец мой умер.
Смотрит почти с восторгом.
-Ах, как ты это сказал... Слушай, а хорошо ведь правду говорить! Мне нравится. Только ты ведь уедешь скоро. Отчего-то так выходит, что начинаешь с кем-то разговаривать и дружиться взаправду как раз перед тем, как выйдет вам разлука. Я так с Анной Бельской подружилась, в пансионе в Тифлисе. Только сошлись мы с ней, как она и умерла от скарлатины... Как будто от того по-настоящему и сошлись, что обе уже знали, что она умрет... Было у тебя так с кем-нибудь?
-Не совсем так. Но немножко похоже. Подружились, да надо было мне уезжать...
Сердце будто удар пропускает:
- А ты разрешишь мне писать тебе, Тамара?
-Разрешу - просияла улыбкой, повернулась к Юре и на этот раз уже совсем открыто и доверчиво. -А ты мне по-грузински будешь писать? Ты умеешь по-грузински?
-Я по-грузински говорю лучше, чем пишу, - сознается Юра. - Буду ошибки делать, наверное.
-Это ничего, я тебя буду исправлять. Учить тебя стану! А сколько на свете всего разных языков, знаешь?
-Н...нет, не знаю, по правде сказать.
-Какой ты! Ты ж в университете учишься! Чему ж учишься тогда? И что толку учиться, коли ничего интересного не знаешь? Ты, может, плохой студент?
-Ну уж, не очень плохой... бывают и хуже, - Юра смеется. - А про языки я узнаю и тебе напишу. В первом же письме напишу.
-Напиши непременно, - слова Тамары звучат не как просьба, а как приказ. - Нарочно стану ждать!
-Я у профессора спрошу, который языки знает. Не стану у студентов спрашивать - ну как они не знают еще сами? Сразу к профессору подойду.
Тамара хлопает в ладоши от удовольствия:
-Мне теперь даже захотелось, чтобы ты уже уехал и мне написал!
***
Я помню то утро во всех подробностях. Разъехались гости, и к завтраку собрались только свои. Я взглядывал на Тамару, чинно сидевшую напротив меня, и верил и не верил, что состоялся у нас с ней такой разговор. Потом взглядывал на маменьку. На нее радостно и приятно было смотреть. Она сидела дородная и румяная, волосы золотились в солнечном свете, и весь вид ее был такой милый и свежий, что можно было понять князя Чхетиани. Грузинки к тридцати-сорока годам заостряются лицом, красота их не блекнет вполне, но преобретает какую-то статуарность, холодность. А маменька гляделась настоящей русскою красавицей - пышущей жизнью. Новый брак и рождение маленького Сережи пошли ей на пользу. Не такой я ее помнил.
Нечестно это было, но к радости моей за нее примешивалась горечь. Верно, это Тамара растревожила мне сердце. Но, сидя за столом, я все думал и думал об отце, и все не мог перестать думать. И именно потому, что ни единой мысли о нем маменька не желала допустить в свою новую спокойную жизнь.
***
Если вдуматься, удивительно, что я сдержал данное Тамаре обещание писать ей правду - сдержал в такой степени, о какой даже не мог тогда помыслить... Все произошедшее между нами в тот вечер, после Картули, уже через несколько дней казалось мне каким-то странным и пугающим сном. Но, видно, сон этот был из таких, которые падают куда-то на дно души и уже никуда из нее не деваются - только проявляются в самые неожиданные моменты смутными мыслями, неясной тревогой, беспричинным беспокойством.
По всем признакам, переписка наша должна была заглохнуть после одного-двух писем друг другу, но ведь не заглохла... Вероятно, дело было в том, что знакомство с Тамарой было самым чистым из того, что произошло со мной в ту весну (Черторыйский свел меня в те поры с одним семинаристом, встречались мы у Чертушки же в комнатушке при фотоателье... и чего только не вытворяли, даже и втроем). Был я взволнован и тем, что, оказывается, не одни лишь мужчины могут так сильно меня затрагивать. Все мои представления о себе самом несколько пошатнулись, и я спрашивал себя: неужели прав был князь в давнем и единственном нашем разговоре на эту щекотливую тему? Неужели это и точно только юношеская незрелость, сократическая и платоновская болезнь роста?..
Помню один случай. Стоял уже май, весь Киев оделся роскошной зеленью и горел свечами цветущих каштанов. Я вдруг обнаружил себя самого сидящим в читальном зале университетской библиотеки. Передо мной лежал том свода гражданских законов, в котором говорилось о свойственниках. Законы не оставляли лазейки, и мне, конечно, было и так это отлично известно. Почему же взбрело в голову проверять, возможен ли наш брак? как я вошел в библиотеку? как взял этот том? Этого я не помню по сей день.
Может быть, переписка наша с Тамарой, несмотря на все это, все же со временем бы прервалась сама собой. Но окончился учебный семестр, я приехал в имения князя на все каникулы. После каникул же письма эти сделались для меня не забавой, а горячей потребностью.
И не помню, какое из своих писем я впервые, почти в шутку подписал "Демон".
Флешбэк. Пашка Горбунов и Юра Полянский, январь 1849 г.
(Текст написан совместно)
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.
***
далееВ глубине сада прятался особняк. Белел снег на ветках деревьев, белели колонны по фасаду. В окнах ни проблеска, ни огонька – только сбоку, во флигеле, уютно светились два оконца.
-Вот тут и живет маменька, - Пашка подышал на пальцы и открыл калитку рядом с запертыми на замок большими въездными воротами. Тропинка, протоптанная между сугробами, поворачивала к флигелю.
Темные окна по фасаду как провалы, снега наметено под самый подоконник.
-Снимаете квартиру?
-Вроде того. Ух, до чего ж зябко.
Квартиру во флигеле Пашкина маменька Лизавета Аркадьевна выбрала не слишком удачную. Летом здесь, верно, было жарко, зимой же куда как свежо. Комнаты были просторные, но низкие, мебель же, верно, досталась от хозяев – старенькая и вся разномастная. Едва не половину плохо протопленной гостиной занимал рояль, клавиши его блестели, как белые холодные зубы.
-Мы у тебя-то протопили, - Лизавета Аркадьевна зябко куталась в пуховый платок. Глафира разливала из самовара чай, Юра с Пашкой с удовольствием прихлебывали из чашек, мазали маслом бублики. – Поспите вдвоём? Там диван широкий, и перину Глаша раскатала.
Хоть печка и стояла горячей, по комнате все равно подтягивало сквозняком. Белые, лавандой пахнущие простыни не успели прогреться от грелки, и обожгли тело чистым холодом. Хорошо, что Пашка, как всегда, горяченный, точно лихорадочный больной.
Юра тыкает ему в грудь холодными ладонями:
- Грей давай.
Пашка тут же облапливает жадно костистыми своими руками, притискивается неловко, дышит в лицо куда-то, в щеку, шепчет требовательно и просяще одновременно:
-Поди сюда.
-С ума ты сошел, пожалуй. Ну, как маменька твоя услышит, или эта Глафира?
-Не услышат. Они в кухне спят... теплее там.
Сухие, обветренные Пашкины губы царапают кожу на шее, тыкаются в плечи.
- Зато тут, как в могиле. Поди вон, не хочу.
Возятся, стискиваются под холодными лавандовыми простынями, тыкая друг друга острыми коленями, ладонями. Яростно, жадно, упоенно, тихо, чтоб и вправду не услышали. Когда Пашка расходится, упираться без толку – еще, пожалуй, свяжет руки ремнём. Думать о том сладко и гадко, так же как чувствовать, как содрогается длинное это, нескладное тело, понимать, что сейчас затопляет светлую Пашкину голову звериное, ночное, темное, безумное. Твоей властью разбуженное, тебя зовущее.
Чужая тяжесть вжимает в перину. Юра задыхается, смеется шепотом, потом выкручивается из Пашкиных мослов и сторожко приподнимает голову. Корпусная привычка: не идет ли надзиратель?.. Но всё тихо, все спят – и государь император во дворце, и надзиратель в караулке, и Пашкина маменька в тёплой кухне.
-Платок... платок дай. Простыни измараем.
Так уж надо: должен же хоть кто-то из двоих стеречься, чтобы обоим не засыпаться.
С утра Юра не рассчитал: свернул из коридора налево, а не направо. Шел в залу, а дверь открылась в узкую высокую комнатку с белёными стенами, ни дать ни взять келью.
Пашка шагнул сзади, положил на плечо свою оглоблю.
-Это Леночкина комната, она тут летом живет.
Уже было видно, что комнатка девичья. Окно в сад, по стенам вышитые картины: piazzetta в Венеции и букет чайных роз. Узкая кровать застелена голубым покрывалом, снизу до пола подзор с белыми фестонами. На комоде зеркальце и гипсовая женская головка.
- Пусти поглядеть.
Юра выворачивается из-под Пашкиной руки, заходит внутрь. Комната светлая, летняя, а на подоконнике с той стороны снег лежит, как глазурь на булке. «И чехлов не надели» Подходит к комоду тянет на себя верхний ящик – и что там у нее? Книжка? Вышиванье? Ленты?
- Ты что делаешь?
- Отстань, посмотреть хочу. Машенька маленькая умерла, у меня сестры-то нет. Интересно.
В ящике простыни, полотенца, поверх и вправду лежит оставленная работа – то ли наволочка, то ли ночная рубаха – вышивка пущена и не докончена, белые цветочки мелкие как розочки дикие.
«Ружа кветка» вспомнилось по-литовски. «И что же, пахнет тоже розой? Или лавандой?» Юра наклоняется пониже, уловить запах, не слышный почти на холоде. Так и не понимает, получает от подошедшего Пашки подзатыльник.
- Прекрати.
Оборачивается, смотрит зло в невозможные _адовы_ Пашкины глазищи:
- Вот ты как?! Гляди, не приду к тебе больше.
А злись не злись. Пугай не пугай. Можно хоть ответных тумаков отвесить. Да что тумаков – и прибить наверное можно этого сестрина защитника.
- Что ты смотришь на меня как на церковного вора. Ты – крестоносец.
- Полно, Юрочка. Пойдем есть. Пойдем, пожалуйста.
Пашкина матушка, видно, ничего ночью не слыхала. С утра держалась так же ласково, как и вечером, потчевала булочками и кофе, расспрашивала про маменьку. «Что ж она, тут в Петербурге училась? А в каком институте? Леночка у нас в Смольном, спасибо дядюшке – устроил».
Уже кончали завтрак, когда вошел старик с пышными усами и военной выправкой, в венгерской куртке со снурками на груди. Лизавета Аркадьевна сконфузилась, встала, присела в книксене. Пашка же весь словно заледенел.
-Холодно у тебя, Лиза. Куда это годится? Что за фанаберии у тебя такие – зимой не топить? Глафира, ну-ка и мне кофию налей.
Из-под седых бровей остро глянул на гостя. Юра тоже встал, поклонился.
-А ты кто таков?
-Полянский, Ваше высокоблагородие («Если в чине ошибиться, то лучше вверх»). Соученик Павла. Из Вильно.
-Ага, полячка сейчас видно. Аккуратный, ладный – молодец. А ты что пугало такое с утра? Как есть карамора!
Пашка глаз не поднял, буркнул невнятно что-то в ответ.
-Хорош ты камер-паж, нечего сказать. И во дворец тоже этак являешься?
-Дядюшка, со сливками? – предложила Лизавета Аркадьевна.
-Давай, давай сливки. Ты, Павел, нрав свой должен укрощать. Какой же ты военный, коли собой не владеешь? Верно я говорю, Полянский?
-Дядюшка, Леночка записочку прислала, благодарит вас за конфекты.
То ли от сливок, то ли от упоминания о Леночке дядюшка помягчел, усы шевельнулись в улыбке: - Кланяйся ей, Лиза, как будешь ответ писать. Не забывает старика.
После завтрака вернулись в Пашкину комнату. Видно, на улице стих ветер – от окна не сквозило, печка держала вечернее тепло. Пашка уселся на стул, затащил Юру себе на колени, охватив руками.
-Кто это был, Паша?
-Генерал от инфантерии Северский – слыхал? – Пашка гулко, щекотно говорит в спину.
-Не слыхал. Он твоей матушки дядюшка?
-Он отцов дядюшка. Когда маменька овдовела, то ему написала. Чтобы пожалел сирот и участие принял. Он Леночку устроил в Смольный, а меня, видишь, в корпус.
Юра разворачивается у Пашки на коленях, устраивается боком, обвивает рукой шею.
-Это его дом?
-Его. Когда выйду из корпуса, найду маменьке другую квартиру.
Чтобы под рукой было
анкета1) Полное имя персонажа
С указанием происхождения (национальность, сословие, титул, если таковой имеется).
Русский подданный польского происхождения дворянин Виленской губернии Его высокоблагородие коллежский советник Юрий Анатольевич Полянский
2)Возраст персонажа
32, выглядит на 28-29
3) Внешность
Волосом темно-рус, лицом чист, глазами светел.
Черты лица имеет правильные, мимику - живую, обхождение приятное, но несколько манерное.
Ростом высок, станом гибок, телосложения легкокостного.
В одежде и привычках своих форменный денди - ванну принимает по два раза на дню, руки и ногти холит, костюм по последней английской моде носит, в жару аки барышня веером обмахивается. Одним словом, на окружающих впечатление производит существа совершенно тепличного. Заблуждение сие в них охотно поддерживает.
Внешность взята с дагеротипа танцора танго Владимира Валли
4) Характер
Любопытен и любознателен, особенно до натуры человеческой. Стремится составить знакомство со всеми встречными и поперечными, пусть то будут хоть случайные попутчики в поезде. Слушает с превеликой охотой все, что бы ему не рассказывали. За черту эту имеет среди недоброжелателей прискорбную репутацию сплетника, совершенно впрочем ложную. Юрий Анатольевич сам сплетни слушает охотно, но не одну еще сам не пустил, предпочитая развлекать слушателей многочисленными анекдотами из восточной жизни, рассказами о китайских и индийских своих приключениях, о Крымской компании. Все они отменно интересны, и все отменно мало имеют общего с действительностью.
Не любит "зряшного" времяпрепровождения вроде карт или охоты. Последнею считает забавой мало того, что пустой, так еще и напрасно жестокой.
Охотно и хорошо ладит с детьми, причем вовсе не обладает дурной привычкой сюсюкать с ними. С женщинами, вне зависимости от их общественного положения, всегда вежлив. К нижним чинам внимателен, хотя может быть и строг при необходимости.
Суеверен сверх всякой меры - верит в сон, в чох и в вороний грай.
Денди по манерам, в повседневном быту обазиатился совершенно - алкоголя почти вовсе не пьет, зато кальян курит с удовольствием, как говорит "для прояснения дымом дум". Дела ведет тоже с азиатской обстоятельностью, полагая личные отношения гораздо более важными для дела, чем любые официальные каналы. Впрочем, трудолюбив, может при необходимости действовать весьма быстро и расторопно.
Несказанно привязан к своей семье.
Любит когда его хвалят, любит заботу о себе, любит нравиться - что уж скрывать.
Моральными принципами обладает своеобразными, но уж им следует неукоснительно. К чужим же слабостям снисходителен. Не приемлет лишь ханжества, поиска личной выгоды в ущерб выгодам Отечества, а пуще всего - злоупотребления властью.
Хоть и верит в свое проклятие искренне, плотских радостей не чурается. Прискорбно склонен к содомскому греху.
Слабость сию считает одним из дурных черт своей натуры к коим относит еще мстительность, обидчивость и гневливость. Впрочем, в отличие от первой три эти страсти успешно держит в узде. Про себя любит говорить, что гордится тем, что в жизни не нажил ни одного врага.
5) Биография
Казус, который, по мнению Юрия Анатольевича, определил всю его судьбу, случился еще до его рождения.
В усадьбе его родителей в числе дворни был молодой конюх-литвин, малый видный и серьезный, пожелавший жениться на дворовой девушке соседей Полянских, русских помещиков. Со своею заботой он пришел к молодой барыне, и та, желая содействовать счастью пары, хорошо и быстро уладила сватовство. Однако незадолго до свадьбы произошло пренеприятное событие: в усадьбу Полянских явилась девица из табора, заявившая, что конюх обещал жениться на ней.
Призванный к ответу жених чистосердечно покаялся и сознался в любовной связи с цыганкой, уверяя, впрочем, что обещания жениться он ей не давал. Невеста из дворни, вволю погоревав о неверности литвина, сказала, что готова его простить с тем, чтобы после венчания такого не повторялось. Молодая пани Полянская, обдумав произошедшее, рассудила, что расстраивать совсем слаженную свадьбу будет негоже и что сделать несчастным одного хоть и скверно, но всё-таки лучше, чем троих, и вызвалась уладить дело с цыганкой.
Девушка из табора, однако, рассудила по-своему. Доброе обращение пани Полянской ее не тронуло, предложенные за обиду деньги она швырнула молодой барыне под ноги, а затем прибавила: "Пусть сын, которого ты носишь, пани, тоже не сможет остаться ни с тем, кого будет любить, ни с тем кто будет любить его".
Поскольку беременность пани Полянской была еще незаметна для посторонних глаз, слова цыганки поразили и сильно напугали как барыню, так и всю дворню. Когда в положенный срок на свет появился именно мальчик, слуги уже не сомневались в истинности проклятия. Кто-то - за давностью лет уже доподлинно неизвестно, кто именно - донес эту историю и до слуха маленького Юры.
Отец Юры Анатоль Михалович Полянский не поддерживал отношений с польской родней со времен восстания 1830 года, когда продемонстрировал лояльность Российской империи, а затем перешел в православие и женился на русской девушке. Однако этот брак, заключенный когда-то по обоюдной любви, в конечном счете не принес чете Полянских счастья. Возможно, одной из причин этого была изоляция, в которой они оказались - аристократы-поляки не общались с Полянскими, средств на частые поездки в Россию не хватало, а русских дворян в Виленской губернии было довольно мало. Анатоль Полянский, будучи мужчиной, все же нашел, чем себя развлечь - он отстранился от жены, стал все чаще искать утешения в сомнительных компаниях и на дне бутылки, подолгу не наезжал в поместье, ведя в Вильно холостяцкую жизнь. В отсутствие мужа Анна Петровна Полянская вела хозяйство и воспитывала сынишку. Нечастые приезды Анатоля в имение не радовали ни жену, ни сына, из которого он сразу принимался выбивать "бабью глупость" затрещинами. Когда Юре исполнилось двенадцать, Анатоль нажал на одному ему известные пружины в Петербурге и записал сына в Пажеский корпус.
Когда Юре исполнилось пятнадцать лет, Анатоля Полянского нашли мертвым в его квартире в Вильно. Смерть его была окружена самыми разными слухами, и сыну так доподлинно и неизвестно, что же на самом деле произошло. Намеки и шепотки дворни упоминали то дурную болезнь, то проигрыш и самоубийство, то неурочный визит неких неизвестных - быть может, вернувшихся с каторги старинных знакомцев Анатоля, попавших туда после 1830 года. Старший Полянский немного не дожил до получения печального известия об исключении его отпрыска из Корпуса "за вопиющее и оскорбительное нарушение дисциплины".
В "вопиющем и оскорбительном нарушении", - увы, в сороковые годы являвшемся для Пажеского корпуса довольно распространенным явлением, - замешан был не только Юра, но и один из камер-пажей со старшего курса. К несчастью, второй участник был слишком родовит, чтобы ответственность за проступок распределили поровну. Забирать Юру из корпуса, к его несказанному удивлению, приехал
грузинский князь Чхетиани - как оказалось, старинный знакомец Анны Петровны, несколько лет рыцарски влюбленный в нее и вошедший в ее жизнь вскоре после смерти Анатоля Полянского. Богатый и влиятельный вдовец полностью взял на себя труд уладить виленские и петербургские дела пани Полянской с тем, чтобы как можно быстрее устранить препятствия к ее новому браку.
По отношению к проштрафившемуся пасынку пожилой князь повел себя мудро и деликатно, дав подростку понять, что теперь в жизни его и его матери все будет иначе, и что уход из корпуса - хорошая возможность начать сначала, конечно, учитывая прежние ошибки. Молодожены поселились в имении князя под Тифлисом, а Юра поступил в тифлисскую гимназию.
Начиная с поступления в Пажеский корпус, Юра совершенно убежден, что сердечные его дела определяются проклятием цыганки - склонность к лицам одного с ним пола однозначно сулит печальное завершение всем его юношеским влюбленностям. Это прискорбное обстоятельство заставляет Юрия с отроческих лет цинически относиться к любовным связям. Разумеется, переехав в Тифлис, от пристрастий своих он - как понадеялся в начале, ощутив наконец влечение и к противоположному полу - в полной мере не излечился. Однако научился изрядной осторожности. Юрий с детства нежно любил мать, а к старому князю Чхетиани вскоре стал испытывать не только благодарность, но и сыновнюю привязанность, поэтому всеми силами избегал ставить отчима и мать в неловкое положение.
Еще в Тифлисе Юрий решает посвятить себя дипломатической карьере, отчасти естественно под влиянием истории Грибоедова, судьбу которого тогда со свойственной юности горячностью находит скорее романтической, чем ужасной. Впрочем князю такой выбор пасынка кажется вполне достойным. После окончания гимназии молодой человек обучается два неполных года в Киевском университете, с тем чтобы иметь возможность получить чин и поступить в должность секретаря к одному из знакомых князя в Министерстве иностранных дел.
К несчастью, цыганское проклятие - уже не в первый и не в последний раз - вновь сыграло свою роковую роль в судьбе Полянского. Во время очередного приезда в дом отчима он впервые встречает свою сводную сестру четырнадцатилетнею Тамару Чхетиани. Встреча эта производит на юношу столь сокрушительное воздействие, что по возвращении в Киев он завязывает с ней переписку. Юрий видится с княжной еще несколько раз весной и летом 1854 года. Приязнь, возникшая между ними в это время, взаимна, но оба ясно осознают, что счастье их друг с другом невозможно.
Переписка Юрия Анатольевича с ее сиятельством княгиней Тамарой Кашидзе (в девичестве Чхетиани) длится уже двенадцать лет.
В августе 1854 года Полянский поступает на службу, а уже осенью того же года сопровождает патрона в поездке в крымский театр военных действий. Позднее, уже в 1855 году в той же роли принимает участие в сепаратных переговорах между Россией и Францией.
В 1858 году Юрий Анатольевич отправляется в составе военно-дипломатической миссии Николая Павловича Игнатьева в Бухарское ханство, в ходе которой несколько не по своей воле участвует в исследовательской экспедиции на север Индии. Предприятие сие сложилась к прискорбию не очень удачно, руководитель экспедиции погиб, однако Юрию Анатольевичу с большей частью подчиненных все же удалось возвратится в конце концов на Родину. За сей "новый поход за три моря" Полянский удостаивается очередного чина, и что - полагает гораздо более важным - полной переменой мнения о себе первоначально предвзятого Игнатьева, благодаря коей сопровождает графа как в его блистательной миссии в Китай, так и в дальнейшей дипломатической деятельности в Константинополе.
Казалось, судьба, обделив Юрия Анатольевича в любви, вполне вознаградила его в делах - блестящая карьера под крылом у выдающегося российского дипломата, вполне вероятная перспектива самому возглавить в скором времени миссию в Хорезме, а может быть даже и Иране... Однако после Польского восстания 1863 года, звезда молодого дипломата если и не стала клониться к закату, то движение ее к зениту ощутимо замедлилось. И если ранее недоброжелатели ставили в вину ему сомнительную репутацию и экстравагантное поведение, то теперь и самое происхождение.
6) Навыки и умения.
Неплохо образован, начитан, прекрасно разбирается в арабской литературе.
Светский человек, искушен в этикете в том числе придворном - российском и ближневосточном.
Свободно владеет английским, французским, арабским, турецким. Чуть хуже польским, немецким, латынью, грузинским (последним письменным примерно хорошо, говорит же с сильным акцентом). Немного знает китайский (пекинский диалект), фарси.
В полной мере осведомлен в тонкостях ведения деловой корреспонденции. Владеет несколькими техниками шифрования, картографией и прочими навыками, усвоенными в корпусе, приуготавливающими к военной карьере.
Рассказчик, как и слушатель, отменный. Обладает очень хорошей, тренированной памятью. Разбирается во всяких приятных мелочах - одежде, украшениях, утвари и т.п..
Хороший стрелок, владеет рапирой, саблей, шашкой, немного национальной грузинской борьбой чидаоба, Впрочем эти навыки Юрий Анатольевич, как правило, не демонстрирует, полагая, что у него много и иных достоинств.
Прекрасный наездник, джигитирует. Верховую езду любит, но считает ее приличной исключительно в виде спорта, на манеже или в длительном путешествии вдали от цивилизации, являться же в чужой дом в крагах и воняя конским потом возможно только в случае крайней необходимости.
С указанием происхождения (национальность, сословие, титул, если таковой имеется).
Русский подданный польского происхождения дворянин Виленской губернии Его высокоблагородие коллежский советник Юрий Анатольевич Полянский
2)Возраст персонажа
32, выглядит на 28-29
3) Внешность
Волосом темно-рус, лицом чист, глазами светел.
Черты лица имеет правильные, мимику - живую, обхождение приятное, но несколько манерное.
Ростом высок, станом гибок, телосложения легкокостного.
В одежде и привычках своих форменный денди - ванну принимает по два раза на дню, руки и ногти холит, костюм по последней английской моде носит, в жару аки барышня веером обмахивается. Одним словом, на окружающих впечатление производит существа совершенно тепличного. Заблуждение сие в них охотно поддерживает.
Внешность взята с дагеротипа танцора танго Владимира Валли
4) Характер
Любопытен и любознателен, особенно до натуры человеческой. Стремится составить знакомство со всеми встречными и поперечными, пусть то будут хоть случайные попутчики в поезде. Слушает с превеликой охотой все, что бы ему не рассказывали. За черту эту имеет среди недоброжелателей прискорбную репутацию сплетника, совершенно впрочем ложную. Юрий Анатольевич сам сплетни слушает охотно, но не одну еще сам не пустил, предпочитая развлекать слушателей многочисленными анекдотами из восточной жизни, рассказами о китайских и индийских своих приключениях, о Крымской компании. Все они отменно интересны, и все отменно мало имеют общего с действительностью.
Не любит "зряшного" времяпрепровождения вроде карт или охоты. Последнею считает забавой мало того, что пустой, так еще и напрасно жестокой.
Охотно и хорошо ладит с детьми, причем вовсе не обладает дурной привычкой сюсюкать с ними. С женщинами, вне зависимости от их общественного положения, всегда вежлив. К нижним чинам внимателен, хотя может быть и строг при необходимости.
Суеверен сверх всякой меры - верит в сон, в чох и в вороний грай.
Денди по манерам, в повседневном быту обазиатился совершенно - алкоголя почти вовсе не пьет, зато кальян курит с удовольствием, как говорит "для прояснения дымом дум". Дела ведет тоже с азиатской обстоятельностью, полагая личные отношения гораздо более важными для дела, чем любые официальные каналы. Впрочем, трудолюбив, может при необходимости действовать весьма быстро и расторопно.
Несказанно привязан к своей семье.
Любит когда его хвалят, любит заботу о себе, любит нравиться - что уж скрывать.
Моральными принципами обладает своеобразными, но уж им следует неукоснительно. К чужим же слабостям снисходителен. Не приемлет лишь ханжества, поиска личной выгоды в ущерб выгодам Отечества, а пуще всего - злоупотребления властью.
Хоть и верит в свое проклятие искренне, плотских радостей не чурается. Прискорбно склонен к содомскому греху.
Слабость сию считает одним из дурных черт своей натуры к коим относит еще мстительность, обидчивость и гневливость. Впрочем, в отличие от первой три эти страсти успешно держит в узде. Про себя любит говорить, что гордится тем, что в жизни не нажил ни одного врага.
5) Биография
Казус, который, по мнению Юрия Анатольевича, определил всю его судьбу, случился еще до его рождения.
В усадьбе его родителей в числе дворни был молодой конюх-литвин, малый видный и серьезный, пожелавший жениться на дворовой девушке соседей Полянских, русских помещиков. Со своею заботой он пришел к молодой барыне, и та, желая содействовать счастью пары, хорошо и быстро уладила сватовство. Однако незадолго до свадьбы произошло пренеприятное событие: в усадьбу Полянских явилась девица из табора, заявившая, что конюх обещал жениться на ней.
Призванный к ответу жених чистосердечно покаялся и сознался в любовной связи с цыганкой, уверяя, впрочем, что обещания жениться он ей не давал. Невеста из дворни, вволю погоревав о неверности литвина, сказала, что готова его простить с тем, чтобы после венчания такого не повторялось. Молодая пани Полянская, обдумав произошедшее, рассудила, что расстраивать совсем слаженную свадьбу будет негоже и что сделать несчастным одного хоть и скверно, но всё-таки лучше, чем троих, и вызвалась уладить дело с цыганкой.
Девушка из табора, однако, рассудила по-своему. Доброе обращение пани Полянской ее не тронуло, предложенные за обиду деньги она швырнула молодой барыне под ноги, а затем прибавила: "Пусть сын, которого ты носишь, пани, тоже не сможет остаться ни с тем, кого будет любить, ни с тем кто будет любить его".
Поскольку беременность пани Полянской была еще незаметна для посторонних глаз, слова цыганки поразили и сильно напугали как барыню, так и всю дворню. Когда в положенный срок на свет появился именно мальчик, слуги уже не сомневались в истинности проклятия. Кто-то - за давностью лет уже доподлинно неизвестно, кто именно - донес эту историю и до слуха маленького Юры.
Отец Юры Анатоль Михалович Полянский не поддерживал отношений с польской родней со времен восстания 1830 года, когда продемонстрировал лояльность Российской империи, а затем перешел в православие и женился на русской девушке. Однако этот брак, заключенный когда-то по обоюдной любви, в конечном счете не принес чете Полянских счастья. Возможно, одной из причин этого была изоляция, в которой они оказались - аристократы-поляки не общались с Полянскими, средств на частые поездки в Россию не хватало, а русских дворян в Виленской губернии было довольно мало. Анатоль Полянский, будучи мужчиной, все же нашел, чем себя развлечь - он отстранился от жены, стал все чаще искать утешения в сомнительных компаниях и на дне бутылки, подолгу не наезжал в поместье, ведя в Вильно холостяцкую жизнь. В отсутствие мужа Анна Петровна Полянская вела хозяйство и воспитывала сынишку. Нечастые приезды Анатоля в имение не радовали ни жену, ни сына, из которого он сразу принимался выбивать "бабью глупость" затрещинами. Когда Юре исполнилось двенадцать, Анатоль нажал на одному ему известные пружины в Петербурге и записал сына в Пажеский корпус.
Когда Юре исполнилось пятнадцать лет, Анатоля Полянского нашли мертвым в его квартире в Вильно. Смерть его была окружена самыми разными слухами, и сыну так доподлинно и неизвестно, что же на самом деле произошло. Намеки и шепотки дворни упоминали то дурную болезнь, то проигрыш и самоубийство, то неурочный визит неких неизвестных - быть может, вернувшихся с каторги старинных знакомцев Анатоля, попавших туда после 1830 года. Старший Полянский немного не дожил до получения печального известия об исключении его отпрыска из Корпуса "за вопиющее и оскорбительное нарушение дисциплины".
В "вопиющем и оскорбительном нарушении", - увы, в сороковые годы являвшемся для Пажеского корпуса довольно распространенным явлением, - замешан был не только Юра, но и один из камер-пажей со старшего курса. К несчастью, второй участник был слишком родовит, чтобы ответственность за проступок распределили поровну. Забирать Юру из корпуса, к его несказанному удивлению, приехал
грузинский князь Чхетиани - как оказалось, старинный знакомец Анны Петровны, несколько лет рыцарски влюбленный в нее и вошедший в ее жизнь вскоре после смерти Анатоля Полянского. Богатый и влиятельный вдовец полностью взял на себя труд уладить виленские и петербургские дела пани Полянской с тем, чтобы как можно быстрее устранить препятствия к ее новому браку.
По отношению к проштрафившемуся пасынку пожилой князь повел себя мудро и деликатно, дав подростку понять, что теперь в жизни его и его матери все будет иначе, и что уход из корпуса - хорошая возможность начать сначала, конечно, учитывая прежние ошибки. Молодожены поселились в имении князя под Тифлисом, а Юра поступил в тифлисскую гимназию.
Начиная с поступления в Пажеский корпус, Юра совершенно убежден, что сердечные его дела определяются проклятием цыганки - склонность к лицам одного с ним пола однозначно сулит печальное завершение всем его юношеским влюбленностям. Это прискорбное обстоятельство заставляет Юрия с отроческих лет цинически относиться к любовным связям. Разумеется, переехав в Тифлис, от пристрастий своих он - как понадеялся в начале, ощутив наконец влечение и к противоположному полу - в полной мере не излечился. Однако научился изрядной осторожности. Юрий с детства нежно любил мать, а к старому князю Чхетиани вскоре стал испытывать не только благодарность, но и сыновнюю привязанность, поэтому всеми силами избегал ставить отчима и мать в неловкое положение.
Еще в Тифлисе Юрий решает посвятить себя дипломатической карьере, отчасти естественно под влиянием истории Грибоедова, судьбу которого тогда со свойственной юности горячностью находит скорее романтической, чем ужасной. Впрочем князю такой выбор пасынка кажется вполне достойным. После окончания гимназии молодой человек обучается два неполных года в Киевском университете, с тем чтобы иметь возможность получить чин и поступить в должность секретаря к одному из знакомых князя в Министерстве иностранных дел.
К несчастью, цыганское проклятие - уже не в первый и не в последний раз - вновь сыграло свою роковую роль в судьбе Полянского. Во время очередного приезда в дом отчима он впервые встречает свою сводную сестру четырнадцатилетнею Тамару Чхетиани. Встреча эта производит на юношу столь сокрушительное воздействие, что по возвращении в Киев он завязывает с ней переписку. Юрий видится с княжной еще несколько раз весной и летом 1854 года. Приязнь, возникшая между ними в это время, взаимна, но оба ясно осознают, что счастье их друг с другом невозможно.
Переписка Юрия Анатольевича с ее сиятельством княгиней Тамарой Кашидзе (в девичестве Чхетиани) длится уже двенадцать лет.
В августе 1854 года Полянский поступает на службу, а уже осенью того же года сопровождает патрона в поездке в крымский театр военных действий. Позднее, уже в 1855 году в той же роли принимает участие в сепаратных переговорах между Россией и Францией.
В 1858 году Юрий Анатольевич отправляется в составе военно-дипломатической миссии Николая Павловича Игнатьева в Бухарское ханство, в ходе которой несколько не по своей воле участвует в исследовательской экспедиции на север Индии. Предприятие сие сложилась к прискорбию не очень удачно, руководитель экспедиции погиб, однако Юрию Анатольевичу с большей частью подчиненных все же удалось возвратится в конце концов на Родину. За сей "новый поход за три моря" Полянский удостаивается очередного чина, и что - полагает гораздо более важным - полной переменой мнения о себе первоначально предвзятого Игнатьева, благодаря коей сопровождает графа как в его блистательной миссии в Китай, так и в дальнейшей дипломатической деятельности в Константинополе.
Казалось, судьба, обделив Юрия Анатольевича в любви, вполне вознаградила его в делах - блестящая карьера под крылом у выдающегося российского дипломата, вполне вероятная перспектива самому возглавить в скором времени миссию в Хорезме, а может быть даже и Иране... Однако после Польского восстания 1863 года, звезда молодого дипломата если и не стала клониться к закату, то движение ее к зениту ощутимо замедлилось. И если ранее недоброжелатели ставили в вину ему сомнительную репутацию и экстравагантное поведение, то теперь и самое происхождение.
6) Навыки и умения.
Неплохо образован, начитан, прекрасно разбирается в арабской литературе.
Светский человек, искушен в этикете в том числе придворном - российском и ближневосточном.
Свободно владеет английским, французским, арабским, турецким. Чуть хуже польским, немецким, латынью, грузинским (последним письменным примерно хорошо, говорит же с сильным акцентом). Немного знает китайский (пекинский диалект), фарси.
В полной мере осведомлен в тонкостях ведения деловой корреспонденции. Владеет несколькими техниками шифрования, картографией и прочими навыками, усвоенными в корпусе, приуготавливающими к военной карьере.
Рассказчик, как и слушатель, отменный. Обладает очень хорошей, тренированной памятью. Разбирается во всяких приятных мелочах - одежде, украшениях, утвари и т.п..
Хороший стрелок, владеет рапирой, саблей, шашкой, немного национальной грузинской борьбой чидаоба, Впрочем эти навыки Юрий Анатольевич, как правило, не демонстрирует, полагая, что у него много и иных достоинств.
Прекрасный наездник, джигитирует. Верховую езду любит, но считает ее приличной исключительно в виде спорта, на манеже или в длительном путешествии вдали от цивилизации, являться же в чужой дом в крагах и воняя конским потом возможно только в случае крайней необходимости.
Чтобы дом пустым не стоял, повторюсь-ка я немного
Мне было страшно, но я был влюблен, а любовь, как известно придает решимости.
далее
Точно помню что я не минуты не сомневался в природе своего чувства. Так же как не сомневался не минуты, что предмет моей страсти не более не менее, как самый восхитительный человек на земле. Мне доводилось видеть позже тот же безоглядный восторг в мальчиках и отроках, по отношению к кому-нибудь из товарищей или даже к кому-то из старших. Но как правило чувство это принималось ими за дружбу. Именно как желанного, ответного дружеского внимания, ждали они одобрения и приязни от предмета своего обожания. Я же почему-то сразу знал отличие своего чувства от всего, что испытывал до той поры. Хотя оно было и невинно совершенно в плотском смысле, но я знал, что ищу в Саше Чернове вовсе не такого товарищества, что в оставленных приятелях своего детства, дворовых мальчишках. Не того, что называется в детстве "дружбой" - искренней и вместе с тем некрепкой странной взвеси из уважения, соперничества и братства - я ждал от него. Я хотел чтобы Саша меня полюбил в ответ. Конечно не так крепко как я его, на такое невозможное, нечеловеческое счастье я и не надеялся, но полюбил.
Как любой влюбленный я хотел и страшился узнать будущее своих чувств.
***
Тем более, что и возможность к этому мне открылась.
По сю пору не знаю, почему так оказалось, что мы непременно с маменькой должны были ехать "смотреть дачу" вместе с семейством Черновых. Возможно это произошло из странной вежливости, принятой у нас относительно гостей и позволяющей хозяевам всецело распоряжаться их временем, не давая вовсе отдохнуть от себя. Возможно матушка Саши действительно так истоскавалась по подруге своей юнности, что не хотела отпускать ее ни на минуту, а может и моя матушка сама как-то дала понять, что хочет участвовать в предприятии... Одним словом - бог ведает.
Дороги я не запомнил тогда вовсе, кроме разве переправы по понтонному мосту через Неву. Да и саму "дачу", уже уговоренную на это лето за семьей Черновых, честно говоря, помню дурно. Это был какой-то отдельно стоящий флигель обычного для Полюстрова и Выборгской стороны того времени дома - двухэтажного, но с широко раскинувшегося пристройками и службами, в которых чего только не помещалось от ремесленных мастерских, до закутов для сдачи бедным чиновникам. Впрочем, "наш" флигель стоял в отдалении и его окружал сад, в то время еще пустой, грязный и мокрый, но все же тоже дающий некую уединенность.
Маменька моя c своеобычной и потому не осознаваемой мной в ту пору деликатностью, не словом не усомнилась в выборе именно этого места для дачи. Хотя, как припоминается мне, Григорий Александровичь как-то очень уж его расхваливал.... Возможно, это объяснялось некоторой неловкостью, которую, он, живущий на хорошее, но все же жалование чиновник, испытывал перед маменькой, помещицей.
В один только миг, я видел, матушка смутилась и взволновалась, когда уже на обратном пути коляска Черновых проехала мимо высокого чернявого мужика - лудильщика, судя по заброшенной на плече связке разномастной медной посуды. Кучер подтвердил матушке, что да это, наверное цыган, и прибавил, что в этих местах их живет - постоянно или останавливаясь на время - довольное количество.
Каким-то краем души, привычкой не отошедшего еще от меня вполне тогда детства, я ощутил, словно в зеркали отразил материнскую тревогу. Но уже в следующий миг совсем иная мысль захватила меня...
***
В ту неделю, когда Черновы готовились к перезду на дачу я извелся совершенно, и желание получить цыганское гадание приобрело уже у меня род мании.
Но все же в одиночку, так чтобы самому отправится, в Полюстрово, на общественных каретах... Нет, я бы вряд ли рискнул это предпринять. Я боялся города. Я вырос на приволье, мне казалось совершенно естественным и вовсе не трудным уйти "гулять" на целый день в лес, но от обилия людей и высоких зданий я терялся совершенно. Это так захватывало мое внимание, что я уже через пару минут не представлял ни куда идти дальше, ни как возвращаться на прежнее место.
Матушка поступила очень верно, привезя меня в Петербург загодя, чтобы я хоть немного привык к иному ходу жизни. Надо ли говорить, что я и сам старался как можно скорее избавиться от своего дикарского смущения. Ведь рядом было обожаемое мною существо, нельзя, никак нельзя было выглядеть перед ним Калибаном.
***
Каким же большим казался мне Петербург! Целым государством, краем, где только центральную часть составляли мощенные торцовкой улицы и многоэтажные дома, а заокраины, вроде Полюстрова, были для меня уже почти в том же роде, что далекие страны, о которых мы с Сашей увлеченно читали.
Не странно ли - я вырос в краю, который, как я узнал позднее, для многих по сю пору кажется диким и страшным, а ближние пригороды столицы, до которых было менее часа езды, были для меня гораздо более загадочны, чем родная моя ЛИтва. Наверное, дело в том, что "дальние страны" понятие определяемое не столько координатами на карте, а скорее тем, насколько отлично все заведенное там от привычного нам уклада, насколько покрыто притягательным флером тайны. Пусть даже и страшной тайны, тем слаще.
Чтобы верить в "родного" мне литовского черта, живущего в лесной чащобе, или проклятого хорунжего лисовчиков, ночью скачущего по окрестным дорогам, я был уже слишком взрослым, а тайны петербуржских окраин, в отличие от страхов детских, не имели настолько явной формы и имени, чем захватывали меня в сто крат сильнее.
Когда я впервые пробирался по темным коридорам Пажеского корпуса на ночное свидание с Борисом В., я испытывал похожее чувство - ощущение того, что меня ждет что-то неизъяснимое, не вполне ясное и вместе с тем бесконечно важное для меня.
Хотя, наверное, никогда после того переезда на дачу в Полюстрово чувство _ожидания_ неизвестности - щекотное обмирание внутри, от которого перехватывает дыхание - не бывало уже таким острым и абсолютным. Так же как и Петербург уже никогда позже того лета не был для меня таким - страной, полной загадок, где в конце каждой улицы находится что-то припрятанное нарочно для меня.
***
Итак, я наверное уточнил у прислуги, что кучер не приврал, что то была не случайность и что в Полюстрово и вправду часто стоят табором цыгане.
Тогда курорт, основанный на здешних водах, не достиг еще своего рассвета. Прекрасная дача Безбородко и курзал, сооруженный ее владельцем на целебных ключах - вот и все. Дальше же сплошь не ухоженные, разве что осушенные от болота места, да разнопородные, но впрочем все не шикарные частные дачи. Как и теперь, места эти считаются не лучшими для летнего житья у петербуржцев, в сравнении с Елагиными или Каменным островами. Однако полюстровские дачи имели то беспорное преимущество, что постояльцам их ничто не мешало пешком дойти до Невы и любоваться на 29 каменных львов в ограде Кушелевской дачи и разглядывать на противоположном берегу Таврчиеский дворец и окружающий его сад, в то время еще закрытый для посещений.
По сю пору я люблю гулять в Полюстрово - верхами или пешком - когда бываю в Петербурге. Хорошо же здесь особенно в конце апреля - начале мая. В _выжданную_ северную весну, когда в одночасье проседает и тает последний снег, "на глазах", не за считанные дни, а за часы разворачиваются из липких сверточков листья, из влажной холодной еще земли лезет трава. Смотришь и удивляешься - неужели еще неделю тому назад была та хмарь, тоска и грязные сугробы. Не может быть того! Точно так неделю назад не верил, что будет, будет когда-нибудь тепло, что бывает что-то кроме той унылой промозглой серости, что заменяет Петербургу осень, зиму и весну.
В тот год время это как раз пришлось на переезд Черновых на дачу. За общими хлопотами, за собственными душевными волнениями я и упустил его. Как будто вовсе не расцветала природа, а словно кто-то сдернул с нее, точно чехол с дачной мебели, зимнее обличье. В раз явились уже лужайки, покрытые травой в которой желтели цветы мать-и-мачихи и первые одуванчики, листья на деревьях уже с мою тогдашнею ладонь размером и степенные дачные жители различных сословий.
Наконец - уже ближе к концу мая - повстречал я на набережной и цыган. Вернее - цыганок. Были это две девушки, видно искавшие себе заработка "гаданием" по руке, а возможно и промышляющие карманным воровством. У одной на плечи была накинута зеленая шаль с турецкими огурцами, у другой - яркий красный русский платок, довольно ношеный. Помню, что цыганки эти показались мне красивыми, но не в том смысле, что девушки эти были очень уж миловидны - не могу теперь наверное сказать так это было или нет, лица я их дурно запомнил - а потому, что было нечто живописное и волшебное в том, что на одной платок зеленый, а на другой - красный.
- Чего тебе, барчонок? - Довольно бесцеремонно окликнула меня одна из них.
- Мне погадать надо, - ответил я.
Они рассмеялась.
- Ну так позолоти ручку, всю правду тебе скажу, - на распев произнесла свою скороговорку та, что была в зеленой шали.
- Нет, мне нужно на картах. И наверное.
Цыганки переглянулись.
- Что же, идем, если не боишься.
***
Ни до, ни после не бывал я больше в цыганском таборе, и о предмете могу судить только по такому сомнительному источнику, как поэма Пушкина, так что затрудняюсь сказать ни только какого "звания" была та старуха, к которой меня привели девушки, но и были ли это соплеменники цыгана-лудильщика, что я видел во время своего первого визита в Полюстрово или уже другие, только вставшие здесь по первому теплу. Тем более я не могу сказать к какому из народов, составляющих это племя они принадлежали с востока ли с запада ли пришли. Для меня "цыгани" в то время были в каком-то смысле то же, что "евреи" - где бы не жили все одинаковые и с нами не схожие.
Спутницы мои ввели меня в что-то вроде шатра, тесно заставленного всяким скарбом, и передали с рук на руки довольно жуткого вида старой бабе. Одета она была не по погоде в теплый мужицкий зипун и в широкие юбки, оборки которых торчали одна из-под другой. Никаких украшений вроде монист или других особых примет в ее облике я теперь припомнить не могу.
- Что, на любовь пришел гадать? - Спросила гадалка меня с порога.
- Да, - подтвердил я изумленно, чувствуя, что заливаюсь краской.
Спутницы мои засмеялись - теперь-то я понимаю, что не хитра была наука догадаться какая надобность была у двенадцатилетнего мальчика желторотого в цыганском гадании.
Старуха цыкнула на них, девушки все еще смеясь выскочили наружу, я слышал еще какое-то время их хихиканье, видно они хотели подслушать, но через какое-то время то ли потеряли интерес, то ли сыскались другие дела, но цыганки ушли.
Гадалка велела мне показать деньги, после чего явилась и колода - самая обыкновенная, с засаленной атласной рубашкой.
- Тащи карту Сними своей рукой и возьми верхнею.
Я сделал как она говорила и не глядя протянул свой "улов" старухе, та кивнула и поворотила карту лицом ко мне - валет червей.
- Ну вот, это ты. Поглядим.
Цыганка опять перетасовала колоду и принялась метать карты по подстеленному платку, выкладывая их то крестом, то наискось; то лицом, то рубашкой. Я ничего в этом не понимал, заметил только когда вышел червовый валет, и смотрел все больше на гадалку. Она же между тем ничего мне не объясняла, только хмурилась, сводя кустистые брови на переносье. Потом вдруг смешала все, перетасовала заново, раскинула во второй раз.
Цыганка встала, открыла сундук и достала из складок какого-то тряпья другую колоду, толще обычной, с крупными, в ладонь картами. Старуха разделила ее на две не равные части, протянула меньшую мне.
- Тащи из этой, - велела она мне.
Я снова снял и взял верхнию, однако любопытство меня измучило, на этот раз прежде чем отдать карту старухе, я глянул сам.
Вытащенная мной карта была вовсе не похожа на обычную игральную и представляла собой целую миниатюру, вроде заставок из старинных книг. На ней, пусть и с лубочной яркостью, но не без некоторого искусства были нарисованы четыре фигуры, две из которых, судя по долгополой одежде, должны были изображать женщин. Одна из них нежно и крепко прижималась к своему спутнику, однако он вовсе не глядел на нее, а смотрел с выражением безнадежного отчаянья на вторую, простершую к нему руки. Над всей этой сценой была нарисована в сеянии лучей некая ангело- или амуро- подобная фигура, летящая, а скорее падавшая, поверженная с небес на землю. Лицо ее, со скорбно вздернутыми вверх бровями, казалось тоже грустным, почти плачущим.
"Не сможешь быть не с тем кто тебя любит, ни с тем кого сам любишь."
Я видно побледнел. Цыганка глянула на меня строго, взяла из рук карту.
- Кого ты так обидел? - Спросила она вдруг
- Я... никого.
Страх и отчаянье мое были так велики, что я не скрываясь рассказал старухе всю историю. Не облегчая душу, как на исповеди, а подобно тому как перед страхом болезни рассказываешь врачу свои не скромные тайны - давясь и заминаясь от стыда.
В конце рассказа я малодушно спросил ее, может ли она снять проклятье. Старуха ответила отрицательно, говорила что-то еще, видно в утешение, чего я не вспомнил потом. Меня охватило чувство незаслуженной, непонятной и несправедливой обиды такой великой, что и поверить до конца в нее я не мог...
***
Я не гадал более на картах никогда.
К азартной игре я тоже остался равнодушен. Помню, уже в Тифлисе среди моих товарищей по гиммназии вошло в моду понтировать, и я сел раз с ними. Проиграл три рубля, выиграл четыре, после чего самонадеянно заявил, что рубль за три часа, проведенных за столом, прибыль слишком ничтожная.
"На интерес" я подолгу играл раз почти два месяца кряду на даче. Дача была бедная, худая, от города далеко. Погода стояла все время скверная, и я играл и играл часами с дачной хозяйкой то ли в рамс, то ли в подкидного, то ли еще в подобную не хитрую игру. Партнерша моя по игре - вдова майора - жалела меня покойной жалостью пожилых людей, много знающих жизнь.
Это было лето того года, когда умер мой отец.
Отрочество мое так внезапно оборвалось, таким ни к чему не прибитым, ненужным и не прикаенным ощущал я себя, что поневоле испытал чувство сродства с желторотым бекасом на болоте - слишком великим уже для гнезда, но слишком неопытным, чтобы прятаться от людей. Когда же спутники мои подстрелили его и пустили в суп, я испытал впервые то непреодолимое омерзение к охоте, которое осталось со мной на всю жизнь.
После этого случая только и осталось мне как раз за разом "по копеечки" ставить, больше я не знал, чем занять свое время, которого стало так внезапно много, пожалуй, больше даже, чем в детстве бывает. Но каким пустым оно было и черным.
далее
Точно помню что я не минуты не сомневался в природе своего чувства. Так же как не сомневался не минуты, что предмет моей страсти не более не менее, как самый восхитительный человек на земле. Мне доводилось видеть позже тот же безоглядный восторг в мальчиках и отроках, по отношению к кому-нибудь из товарищей или даже к кому-то из старших. Но как правило чувство это принималось ими за дружбу. Именно как желанного, ответного дружеского внимания, ждали они одобрения и приязни от предмета своего обожания. Я же почему-то сразу знал отличие своего чувства от всего, что испытывал до той поры. Хотя оно было и невинно совершенно в плотском смысле, но я знал, что ищу в Саше Чернове вовсе не такого товарищества, что в оставленных приятелях своего детства, дворовых мальчишках. Не того, что называется в детстве "дружбой" - искренней и вместе с тем некрепкой странной взвеси из уважения, соперничества и братства - я ждал от него. Я хотел чтобы Саша меня полюбил в ответ. Конечно не так крепко как я его, на такое невозможное, нечеловеческое счастье я и не надеялся, но полюбил.
Как любой влюбленный я хотел и страшился узнать будущее своих чувств.
***
Тем более, что и возможность к этому мне открылась.
По сю пору не знаю, почему так оказалось, что мы непременно с маменькой должны были ехать "смотреть дачу" вместе с семейством Черновых. Возможно это произошло из странной вежливости, принятой у нас относительно гостей и позволяющей хозяевам всецело распоряжаться их временем, не давая вовсе отдохнуть от себя. Возможно матушка Саши действительно так истоскавалась по подруге своей юнности, что не хотела отпускать ее ни на минуту, а может и моя матушка сама как-то дала понять, что хочет участвовать в предприятии... Одним словом - бог ведает.
Дороги я не запомнил тогда вовсе, кроме разве переправы по понтонному мосту через Неву. Да и саму "дачу", уже уговоренную на это лето за семьей Черновых, честно говоря, помню дурно. Это был какой-то отдельно стоящий флигель обычного для Полюстрова и Выборгской стороны того времени дома - двухэтажного, но с широко раскинувшегося пристройками и службами, в которых чего только не помещалось от ремесленных мастерских, до закутов для сдачи бедным чиновникам. Впрочем, "наш" флигель стоял в отдалении и его окружал сад, в то время еще пустой, грязный и мокрый, но все же тоже дающий некую уединенность.
Маменька моя c своеобычной и потому не осознаваемой мной в ту пору деликатностью, не словом не усомнилась в выборе именно этого места для дачи. Хотя, как припоминается мне, Григорий Александровичь как-то очень уж его расхваливал.... Возможно, это объяснялось некоторой неловкостью, которую, он, живущий на хорошее, но все же жалование чиновник, испытывал перед маменькой, помещицей.
В один только миг, я видел, матушка смутилась и взволновалась, когда уже на обратном пути коляска Черновых проехала мимо высокого чернявого мужика - лудильщика, судя по заброшенной на плече связке разномастной медной посуды. Кучер подтвердил матушке, что да это, наверное цыган, и прибавил, что в этих местах их живет - постоянно или останавливаясь на время - довольное количество.
Каким-то краем души, привычкой не отошедшего еще от меня вполне тогда детства, я ощутил, словно в зеркали отразил материнскую тревогу. Но уже в следующий миг совсем иная мысль захватила меня...
***
В ту неделю, когда Черновы готовились к перезду на дачу я извелся совершенно, и желание получить цыганское гадание приобрело уже у меня род мании.
Но все же в одиночку, так чтобы самому отправится, в Полюстрово, на общественных каретах... Нет, я бы вряд ли рискнул это предпринять. Я боялся города. Я вырос на приволье, мне казалось совершенно естественным и вовсе не трудным уйти "гулять" на целый день в лес, но от обилия людей и высоких зданий я терялся совершенно. Это так захватывало мое внимание, что я уже через пару минут не представлял ни куда идти дальше, ни как возвращаться на прежнее место.
Матушка поступила очень верно, привезя меня в Петербург загодя, чтобы я хоть немного привык к иному ходу жизни. Надо ли говорить, что я и сам старался как можно скорее избавиться от своего дикарского смущения. Ведь рядом было обожаемое мною существо, нельзя, никак нельзя было выглядеть перед ним Калибаном.
***
Каким же большим казался мне Петербург! Целым государством, краем, где только центральную часть составляли мощенные торцовкой улицы и многоэтажные дома, а заокраины, вроде Полюстрова, были для меня уже почти в том же роде, что далекие страны, о которых мы с Сашей увлеченно читали.
Не странно ли - я вырос в краю, который, как я узнал позднее, для многих по сю пору кажется диким и страшным, а ближние пригороды столицы, до которых было менее часа езды, были для меня гораздо более загадочны, чем родная моя ЛИтва. Наверное, дело в том, что "дальние страны" понятие определяемое не столько координатами на карте, а скорее тем, насколько отлично все заведенное там от привычного нам уклада, насколько покрыто притягательным флером тайны. Пусть даже и страшной тайны, тем слаще.
Чтобы верить в "родного" мне литовского черта, живущего в лесной чащобе, или проклятого хорунжего лисовчиков, ночью скачущего по окрестным дорогам, я был уже слишком взрослым, а тайны петербуржских окраин, в отличие от страхов детских, не имели настолько явной формы и имени, чем захватывали меня в сто крат сильнее.
Когда я впервые пробирался по темным коридорам Пажеского корпуса на ночное свидание с Борисом В., я испытывал похожее чувство - ощущение того, что меня ждет что-то неизъяснимое, не вполне ясное и вместе с тем бесконечно важное для меня.
Хотя, наверное, никогда после того переезда на дачу в Полюстрово чувство _ожидания_ неизвестности - щекотное обмирание внутри, от которого перехватывает дыхание - не бывало уже таким острым и абсолютным. Так же как и Петербург уже никогда позже того лета не был для меня таким - страной, полной загадок, где в конце каждой улицы находится что-то припрятанное нарочно для меня.
***
Итак, я наверное уточнил у прислуги, что кучер не приврал, что то была не случайность и что в Полюстрово и вправду часто стоят табором цыгане.
Тогда курорт, основанный на здешних водах, не достиг еще своего рассвета. Прекрасная дача Безбородко и курзал, сооруженный ее владельцем на целебных ключах - вот и все. Дальше же сплошь не ухоженные, разве что осушенные от болота места, да разнопородные, но впрочем все не шикарные частные дачи. Как и теперь, места эти считаются не лучшими для летнего житья у петербуржцев, в сравнении с Елагиными или Каменным островами. Однако полюстровские дачи имели то беспорное преимущество, что постояльцам их ничто не мешало пешком дойти до Невы и любоваться на 29 каменных львов в ограде Кушелевской дачи и разглядывать на противоположном берегу Таврчиеский дворец и окружающий его сад, в то время еще закрытый для посещений.
По сю пору я люблю гулять в Полюстрово - верхами или пешком - когда бываю в Петербурге. Хорошо же здесь особенно в конце апреля - начале мая. В _выжданную_ северную весну, когда в одночасье проседает и тает последний снег, "на глазах", не за считанные дни, а за часы разворачиваются из липких сверточков листья, из влажной холодной еще земли лезет трава. Смотришь и удивляешься - неужели еще неделю тому назад была та хмарь, тоска и грязные сугробы. Не может быть того! Точно так неделю назад не верил, что будет, будет когда-нибудь тепло, что бывает что-то кроме той унылой промозглой серости, что заменяет Петербургу осень, зиму и весну.
В тот год время это как раз пришлось на переезд Черновых на дачу. За общими хлопотами, за собственными душевными волнениями я и упустил его. Как будто вовсе не расцветала природа, а словно кто-то сдернул с нее, точно чехол с дачной мебели, зимнее обличье. В раз явились уже лужайки, покрытые травой в которой желтели цветы мать-и-мачихи и первые одуванчики, листья на деревьях уже с мою тогдашнею ладонь размером и степенные дачные жители различных сословий.
Наконец - уже ближе к концу мая - повстречал я на набережной и цыган. Вернее - цыганок. Были это две девушки, видно искавшие себе заработка "гаданием" по руке, а возможно и промышляющие карманным воровством. У одной на плечи была накинута зеленая шаль с турецкими огурцами, у другой - яркий красный русский платок, довольно ношеный. Помню, что цыганки эти показались мне красивыми, но не в том смысле, что девушки эти были очень уж миловидны - не могу теперь наверное сказать так это было или нет, лица я их дурно запомнил - а потому, что было нечто живописное и волшебное в том, что на одной платок зеленый, а на другой - красный.
- Чего тебе, барчонок? - Довольно бесцеремонно окликнула меня одна из них.
- Мне погадать надо, - ответил я.
Они рассмеялась.
- Ну так позолоти ручку, всю правду тебе скажу, - на распев произнесла свою скороговорку та, что была в зеленой шали.
- Нет, мне нужно на картах. И наверное.
Цыганки переглянулись.
- Что же, идем, если не боишься.
***
Ни до, ни после не бывал я больше в цыганском таборе, и о предмете могу судить только по такому сомнительному источнику, как поэма Пушкина, так что затрудняюсь сказать ни только какого "звания" была та старуха, к которой меня привели девушки, но и были ли это соплеменники цыгана-лудильщика, что я видел во время своего первого визита в Полюстрово или уже другие, только вставшие здесь по первому теплу. Тем более я не могу сказать к какому из народов, составляющих это племя они принадлежали с востока ли с запада ли пришли. Для меня "цыгани" в то время были в каком-то смысле то же, что "евреи" - где бы не жили все одинаковые и с нами не схожие.
Спутницы мои ввели меня в что-то вроде шатра, тесно заставленного всяким скарбом, и передали с рук на руки довольно жуткого вида старой бабе. Одета она была не по погоде в теплый мужицкий зипун и в широкие юбки, оборки которых торчали одна из-под другой. Никаких украшений вроде монист или других особых примет в ее облике я теперь припомнить не могу.
- Что, на любовь пришел гадать? - Спросила гадалка меня с порога.
- Да, - подтвердил я изумленно, чувствуя, что заливаюсь краской.
Спутницы мои засмеялись - теперь-то я понимаю, что не хитра была наука догадаться какая надобность была у двенадцатилетнего мальчика желторотого в цыганском гадании.
Старуха цыкнула на них, девушки все еще смеясь выскочили наружу, я слышал еще какое-то время их хихиканье, видно они хотели подслушать, но через какое-то время то ли потеряли интерес, то ли сыскались другие дела, но цыганки ушли.
Гадалка велела мне показать деньги, после чего явилась и колода - самая обыкновенная, с засаленной атласной рубашкой.
- Тащи карту Сними своей рукой и возьми верхнею.
Я сделал как она говорила и не глядя протянул свой "улов" старухе, та кивнула и поворотила карту лицом ко мне - валет червей.
- Ну вот, это ты. Поглядим.
Цыганка опять перетасовала колоду и принялась метать карты по подстеленному платку, выкладывая их то крестом, то наискось; то лицом, то рубашкой. Я ничего в этом не понимал, заметил только когда вышел червовый валет, и смотрел все больше на гадалку. Она же между тем ничего мне не объясняла, только хмурилась, сводя кустистые брови на переносье. Потом вдруг смешала все, перетасовала заново, раскинула во второй раз.
Цыганка встала, открыла сундук и достала из складок какого-то тряпья другую колоду, толще обычной, с крупными, в ладонь картами. Старуха разделила ее на две не равные части, протянула меньшую мне.
- Тащи из этой, - велела она мне.
Я снова снял и взял верхнию, однако любопытство меня измучило, на этот раз прежде чем отдать карту старухе, я глянул сам.
Вытащенная мной карта была вовсе не похожа на обычную игральную и представляла собой целую миниатюру, вроде заставок из старинных книг. На ней, пусть и с лубочной яркостью, но не без некоторого искусства были нарисованы четыре фигуры, две из которых, судя по долгополой одежде, должны были изображать женщин. Одна из них нежно и крепко прижималась к своему спутнику, однако он вовсе не глядел на нее, а смотрел с выражением безнадежного отчаянья на вторую, простершую к нему руки. Над всей этой сценой была нарисована в сеянии лучей некая ангело- или амуро- подобная фигура, летящая, а скорее падавшая, поверженная с небес на землю. Лицо ее, со скорбно вздернутыми вверх бровями, казалось тоже грустным, почти плачущим.
"Не сможешь быть не с тем кто тебя любит, ни с тем кого сам любишь."
Я видно побледнел. Цыганка глянула на меня строго, взяла из рук карту.
- Кого ты так обидел? - Спросила она вдруг
- Я... никого.
Страх и отчаянье мое были так велики, что я не скрываясь рассказал старухе всю историю. Не облегчая душу, как на исповеди, а подобно тому как перед страхом болезни рассказываешь врачу свои не скромные тайны - давясь и заминаясь от стыда.
В конце рассказа я малодушно спросил ее, может ли она снять проклятье. Старуха ответила отрицательно, говорила что-то еще, видно в утешение, чего я не вспомнил потом. Меня охватило чувство незаслуженной, непонятной и несправедливой обиды такой великой, что и поверить до конца в нее я не мог...
***
Я не гадал более на картах никогда.
К азартной игре я тоже остался равнодушен. Помню, уже в Тифлисе среди моих товарищей по гиммназии вошло в моду понтировать, и я сел раз с ними. Проиграл три рубля, выиграл четыре, после чего самонадеянно заявил, что рубль за три часа, проведенных за столом, прибыль слишком ничтожная.
"На интерес" я подолгу играл раз почти два месяца кряду на даче. Дача была бедная, худая, от города далеко. Погода стояла все время скверная, и я играл и играл часами с дачной хозяйкой то ли в рамс, то ли в подкидного, то ли еще в подобную не хитрую игру. Партнерша моя по игре - вдова майора - жалела меня покойной жалостью пожилых людей, много знающих жизнь.
Это было лето того года, когда умер мой отец.
Отрочество мое так внезапно оборвалось, таким ни к чему не прибитым, ненужным и не прикаенным ощущал я себя, что поневоле испытал чувство сродства с желторотым бекасом на болоте - слишком великим уже для гнезда, но слишком неопытным, чтобы прятаться от людей. Когда же спутники мои подстрелили его и пустили в суп, я испытал впервые то непреодолимое омерзение к охоте, которое осталось со мной на всю жизнь.
После этого случая только и осталось мне как раз за разом "по копеечки" ставить, больше я не знал, чем занять свое время, которого стало так внезапно много, пожалуй, больше даже, чем в детстве бывает. Но каким пустым оно было и черным.