Творчество и страдания
По поводу флэшмоба затравленных авторов на ХС сказали, что авторам надо бы перестать воспринимать критику своего текста как личное оскорбление, потому что критиковать текст и критиковать самого автора — это совсем разное... Эх, и ведь правильно же сказали! Но в реале авторы не смогут перестать обижаться. Такова их природа.
Автор обречён на страдания, ведь когда текст только-только родился, то автор и текст едины. Автор этим повествованием живёт и дышит, и лишь со временем (у каждого автора свои сроки) он начинает отдаляться от текста и в итоге может отдалиться настолько, что способен посмотреть на этот текст как на чужой и совершенно искренне сказать, что написано... э... не очень.
Но для того, чтобы так случилось, должно пройти время, а если автор сразу же услышит, что его текст "не очень", то это потрясение, плевок в душу, раздавленное сапогом сердце. Как же так! Мой чудесный текст оскорбляют! Да они же меня оскорбили! И этого не избежать никак.
Казалось бы, выход прост: автору не надо сразу же выкладывать новый текст на всеобщее обозрение. Пусть пройдёт время, и автор хотя бы частично потеряет психологическую связь со своим текстом. Тогда и все "придирки" воспримутся легче. Текст должен "вылежаться" — это все мэтры советуют, но в реальности...
читать дальшеНу, лично у меня хватает терпения максимум на неделю, а затем я просто не могу не нести своё творчество в массы. Хоть и понимаю, что надо бы подождать месяцок и хотя бы орфографию лишний проверить. Нет! Терпежу нету совсем! Да и фидбэка хочется. Вотпрямщас хочется, а не через месяц или полгода. Через полгода мне вообще уже может стать всё равно. А не всё равно мне именно в тот период, пока я ещё связана со своим текстом и потому уязвима. Замкнутый круг получается. Так что я периодически страдаю, хоть и стараюсь эмоции в таких случаях наружу не пускать, потому что понимаю — будет выглядеть неадекватно.
Увы, но автор страдает именно потому, что ему не всё равно, а когда станет всё равно, то уже и фидбэк не нужен. Автор, пока связан с текстом, не может перестать чувствовать обострённо. Он может лишь более или менее успешно держать себя в руках, скрывать эмоции. Но не все люди на это способны. Да и не все считают нужным скрывать, что, возможно, по-своему правильно, поскольку честно.
Как бы там ни было, скрытые эмоции не означают, что их нет. И так порой обидно за своих персонажей, когда их называют всякими нехорошими словами.
Например, обозвали мою героиню "недалёкая бабёнка", а у меня внутри всё клокочет. Ааааааааа! Да как не стыдно так оскорблять женщину!.. Хотя это всего лишь персонаж.
Другого моего героя назвали тряпкой и предателем... Ааааааааа! Так и хочется кинуться доказывать читателю: "Да ничего вы не понимаете! Он не нарочно. У него была почти безвыходная ситуация. Попробуйте сами в таких обстоятельствах выкрутиться, а я на вас посмотрю, как вы себя поведёте! И вообще он жертва, а вы его вините!"
И даже за своих отрицательных персонажей бывает обидно. То есть вот я же сама про этого персонажа много нехороших слов сказала, но когда это повторяет кто-то другой — обидно. Обидно! И хочется мысленно похлопать своего персонажа по плечу: "Они просто не понимают тебя, а я понимаю. Ну, да, ты — сволочь, но у тебя были причины".
Конечно, логика тут и рядом не стояла. И даже понимание всей абсурдности ситуации не спасает ни от чего. Автор обречён страдать!
Комментарии
А просто писать фички ради фана, без вот этого вот всего нельзя, разве? ) Может, все-таки необязательно страдать-то, тем более страдай/не страдай, у 99% авторов получается самое обычное фикло. )
ice_noble, мне кажется, это было не обязательно, когда фанфикшен противопоставлял себя боллитре. Но с тех пор, как авторы фикла начали читать учебники по литмастерству и говорить "моё творчество", всё изменилось.
Но с тех пор, как авторы фикла начали читать учебники по литмастерству и говорить "моё творчество", всё изменилось.
Не изменилось только само фикло.
Ну что, значит, пусть страдают... )
https://www.youtube.com/results?search_query=%D0%BB%D1%8E%D0%B1%D0%B8%D1%82%D1%8C+%D0%B7%D0%BD%D0%B0%D1%87%D0%B8%D1%82+%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%B4%D0%B0%D1%82%D1%8C+%D0%BD%D0%BE+%D0%BD%D0%B5+%D0%BB%D1%8E%D0%B1%D0%B8%D1%82%D1%8C
ice_noble, ну вот к сожалению, да. Законы творчества несправедливы. Страдания положены всем "творцам" и количество страданий никак не зависит от того, что он сотворил. Зависит только от устойчивости нервной системы конкретного "творца"))
скрытый текстВдохновение
Мне хотелось спать, и я был зол. В это время пришел Мишка читать свою повесть. «Запри дверь», – сказал он и вытащил из кармана бутылку вина.
«Сегодня мой вечер. Окончил повесть. Мне кажется – это настоящее. Выпьем, друг».
Лицо у Мишки было бледное и потное.
«Дураки те, кто говорят, что нет счастья на земле, – сказал он. – Счастье – это вдохновение. Я писал вчера всю ночь и не заметил, как рассвело. Потом гулял по городу. Рано утром город удивителен: роса, тишина и совсем мало людей. Все прозрачно, и движется день – холодно-голубой, призрачный и нежный. Выпьем, друг. Я неошибочно чувствую – эта повесть „перелом в моей жизни“». Мишка налил себе вина и выпил. Пальцы его вздрагивали. У него была удивительной красоты рука – тонкая, белая, гладкая, с утончающимися в конце пальцами.
«Понимаешь – эту повесть надо пристроить, – продолжал он. – Везде примут. Теперь гадость печатают. Главное – протекция. Мне обещали. Сухотин все сделает…»
«Мишка, – сказал я, – ты бы просмотрел свою повесть, она у тебя совсем без помарок»…
«Пустяки, потом… Дома, понимаешь, смеются. Rira bien, qui rira le dernier[2]. Я, понимаешь, молчу. Через год увидим. Ко мне придут»… Бутылка подходила к концу.
«Брось пить, Мишка»…
«Возбудиться нужно, – ответил он, – вот за вчерашнюю ночь я 40 папирос выкурил»… Он вынул тетрадь. Она была очень толстая, очень. Я подумал – не попросить ли оставить мне ее. Но потом посмотрел на его бледный лоб, на котором вспухла жила, на криво и жалко болтавшийся галстучек и сказал:
«Ну, Лев Николаевич, автобиографию писать будешь – не забудь»…
Мишка улыбнулся.
«Мерзавец, – ответил он, – ты совсем не ценишь моего знакомства».
Я удобно уселся. Мишка склонился над тетрадью. В комнате были тишина и сумрак.
«В этой повести, – сказал Мишка, – я хотел дать новое произведение, окутанное дымкой мечты, нежность, полутени и намек… Мне противна, противна грубость нашей жизни»…
«Довольно предисловий, – ответил я, – читай»… Он начал. Я слушал внимательно. Это было нелегко. Повесть была бездарна и скучна. Конторщик влюбился в балерину и шатался под ее окнами. Она уехала. Конторщику стало больно, потому что его мечта любви была обманута.
Скоро я бросил слушать. Слова в этой повести были скучные, старые, гладкие, как обтесанные деревяшки. Ничего не было видно – каков человек конторщик, какова она.
Я посмотрел на Мишку. Глаза его разгорались. Пальцы комкали потухавшие папиросы. Лицо его – тупое и узкое, тягостно обрубленное ненужным мастером, толстый, торчащий и желтый нос, бледно-розовые, вспухшие губы, все светлело, медлительно, с неотвратимо внедрявшейся силой исполнялось творческого и радостно-уверенного восторга.
Он читал томительно долго, а когда кончил, неуклюже спрятал тетрадь и посмотрел на меня…
«Видишь ли, Мишка, – медленно сказал я, – видишь ли, об этом надо подумать… Идея у тебя очень оригинальная, есть нежность… Но, видишь ли, разработка… Надо, понимаешь, разгладить»…
«Я вынашивал эту вещь три года, – ответил Мишка, – конечно, есть шероховатости, но главное?..»
Он что-то понял. У него дрогнула губа. Он сгорбился и ужасно долго закуривал папиросу.
«Мишка, – тогда сказал я, – ты написал прекрасную вещь. У тебя мало еще техники, но ça viendra[3]. Черт побери, много же у тебя в голове помещается»…
Мишка обернулся, посмотрел на меня, и глаза его были как у ребенка – ласковые, сияющие и счастливые.
«Выйдем на улицу, – сказал он, – выйдем, мне душно»… Улицы были темны и тихи.
Мишка крепко сжимал мою руку и говорил:
«Я неошибочно чувствую – у меня талант. Отец хочет, чтобы я искал себе службу. Я молчу. Осенью – в Петроград. Сухотин все сделает». Он замолчал, зажег одну папиросу об другую и заговорил тише: «Иногда я чувствую вдохновение, от которого мне мучительно. Тогда я знаю, что то, что делаю – я делаю, как нужно. Я дурно сплю, всегда кошмары и тоска. Мне нужно три часа проваляться, чтоб заснуть. По утрам голова болит, тупо, ужасно. Я могу писать только ночью, когда одиночество, когда тишина, когда душа горит. Достоевский всегда ночью писал и выпивал за это время самовар, а у меня папиросы… Знаешь, дым стоит под потолком»…
Мы подошли к Мишкиному дому. Лицо его осветил фонарь. Порывистое, худое, желтое, счастливое лицо.
«Мы еще повоюем, черт возьми, – сказал он и сильнее сжал мою руку. – В Петрограде все выбиваются».
«Все-таки, Мишка, – сказал я, – работать надо»…
«Сашка, друг, – ответил он. И крепко, покровительственно усмехнулся. – Я хитер, что знаю – то знаю, не беспокойся, не почию на лаврах. Приходи завтра. Посмотрим еще разок».
«Ладно, – проговорил я, – приду».
Мы расстались. Я пошел домой. Мне было очень грустно.
И. Бабель
ice_noble, я, честно говоря, больше за "торцов" переживаю. А то авторы фикла начнут спиваться и вешаться, как авторы, которые пытаются сочинять нетленки. Это уже будет совсем как-то... Но виноватыми окажутся, разумеется, читатели, "не оценившие талант".
А то авторы фикла начнут спиваться и вешаться, как авторы, которые пытаются сочинять нетленки.
Всех не перевешиваете!
В смысле, не будут авторы фикла вешаться, при всех страданиях и разбалансированности они вполне здоровые, крепкие ребята, у них инстинкт самозащиты прокачен до запредельного левела, Скорее, читатель повесится, чем нежный и трепетный автор. Имхо, разумеется.
ice_noble, надеюсь. Но как-то они уж очень заигрались в боллитру. Особенно фраза "Я не боюсь творить" смущает. Если поводом для флэшмоба послужили шипперские войны, то было бы логичнее "Я не боюсь шипперить" или что-то такое, но нет же. Творить!
Но "я не боюсь дрочить на отпешечку" звучит намного хуже, чем "я не боюсь творить". Вообще любая фигня начинает выглядеть солидно, если ее обозвать творчеством.
ice_noble, за солидностью гонятся, а фан потерян. Собственно, это то, о чём вы говорили в начале.